Арина Гарнышева, 16 лет, учащаяся "Северского лицея"
Притча о плохом и хорошем
Иосиф не любит хороших дней. Он отчего-то вырос с крепкой уверенностью, что ничего хорошего просто так быть не может и что обязательно за днём удачным последует день, полный одних только неудач. И чем старше Иосиф становился, тем больше крепло убеждение его. Можно сказать, что в итоге Иосиф начал страшиться наступления хороших дней, а счастье, что человек в такие времена испытывает, он считал непозволительной для себя роскошью.
Чего больше Иосиф боялся, он ответить не мог. Спрашивали его, к примеру, что он думает о хороших днях, так Иосиф отвечал: «Что вы, что вы, непременно нужно страшиться! Ведь ничего хорошего без плохого не бывает! Человеку необходимо поумерить свой пыл, необходимо жить моментами, преисполненными обыденности…»
Стало быть, все решали, что Иосиф боится всего хорошего и тогда спрашивали о плохих днях. Но Иосиф был не так прост, он отвечал: «Горе! Горе мы все испытываем в такие дни! И их тоже нам надобно избегать. Да, именно избегать…» Никто, однако, не разделял убежденности Иосифа, что человек должен радоваться обычным серым дням.
Так однажды решил встретиться с Иосифом его старый друг. Они договорились, не испытывая при этом никаких проблем. Даже Иосиф позабыл о своей привычной настороженности. Встретил он друга с неподдельной радостью и в голосе, и в жестах, и во всей своей сущности.
- Рад тебя видеть, Ёся, - сказал Григорий – так звали его. – До меня дошли слухи, будто друг мой ни счастья, ни горя не признаёт. Что же это?
Испугался Иосиф! Так испугался, что на месте замер, и даже дыхания его слышно не было. «Вот оно!» Начал корить себя Иосиф. «Вот оно! Я был так рад встрече с другом, что совсем позабыл о зле, таящемся во всем приносящем радость! Я так ошибся! Так ошибся…»
Между тем Григорий терпеливо ждал ответа. Но даже ему при виде резко изменившейся физиономии Иосифа стало не по себе. Он вмешался.
- Тебе, должно быть, кажется, что встреча наша была слишком радостным событием, и ты теперь так покраснел, Ёся, потому как опасаешься, будто с тобой что-то стрясется.
- Верно! Всё верно! – ответил Иосиф, едва живой.
Он так сильно трясся, что от дружеского удара Григория в спину пошатнулся.
- Всё-то ты в крайности впадаешь, Ёся.
- Что ты такое говоришь? – возмутился Иосиф после того, как Григорий стал надежной опорой ему, удерживающий от падения. – Так всё будет! Говорю тебе, непременно будет!
- Но даже если так, что с того? – вопрос друга поразил Иосифа в самое сердце. Он вновь переменился в лице, но Григорий этого видеть не мог, потому как рассматривал быстро бегущие по небу облака и задумчиво продолжал:
- Если ты, Ёся, продолжишь страшиться всего и хорошего, и плохого, то в жизни толком ничего знать не будешь. Тихие, размеренные дни, не спорю, для всех нас хороши, но жизнь, жизнь, Ёся, - она в другом!
Иосиф от этих слов нервно сглотнул, отошел от друга, отряхнул своё пальто от снега и, встав в позу, как он считал, уверенную, изрек:
- Глупец! Вот такие безрассудные люди, как ты, Григорий, радуются всякой нелепости, что в их жизни происходит. Радуются сильно и потом ещё сильнее горюют от плохого! А плохое непременно сопутствует хорошему, слышишь?
- Может я и глупец, но ты ведь это узнал после того, как с тобой и хорошее, и плохое случилось, - сказав это, Григорий рассмеялся. Друг его обиженно насупился.
- Ты сильно обожжешься от радости своей, Григорий, - ответил Ёся. Трястись он, наконец, перестал, взял себя в руки.
- И от радости обожгусь! И от горя! Ёся, непременно обожгусь! – с этими словами Григорий снова хлопнул друга, но теперь уж по плечу, а тот в свою очередь ничего не ответил.
После той встречи Иосиф, возвращаясь домой, поскользнулся и сильно упал. Врач диагностировал перелом и с тем отправил его домой проводить обычные дни в спокойствии и скуке.
Ноябрьский снег
Снег за окном кружился так, что его изящные движения, едва уловимые человеческим глазом, можно было назвать танцем. Так радуется природа, когда приходит время одному сезону сменить другой. Всё в ней приходит в движение – поистине странное ликование – и начинает танцевать, а иногда – петь. Словом, выражает весь свой восторг, прощается со старыми знакомыми и готовится принять новых перелётных гостей.
На какое число людей это представление произвело самое неизгладимое впечатление! Они, умеющие видеть в нём великий замысел, вместе с тем, увлекаясь, не замечали своего единения с природой. Право же, скажите, кому из нас не было интересно, что это за чувство? Мне, например, всегда казалось заманчивым глядеть на лицо художника, когда сила великого вдохновения снисходила к нему, обычному человеку. Был ли он женщиной, мужчиной, ребёнком или безнадёжным старцем, но если появлялось что-то такое, не имеющее физической формы, то каждый из них становился тем самым художником.
«Отчего в перемене сезонов человек видит нечто большее?» - этим и только этим вопросом приходилось мне задаваться, читая стихи, посвященные одной только природе, или короткое описание в романе… С какой любовью каждый художник однажды подходит к созданию образа природных сил в своем произведении. Неужели у таких людей связь с окружающим миром сильней? Мне это неизвестно. «Отчего я думаю об этом?» - спрашиваю себя, уже зная ответ.
Всё дело обстоит гораздо проще, чем кто-то может себе представить. По сей причине от меня сложно ожидать глубины размышлений о причине вдохновения или влияния природы на человека. Всё – одно. И если существует в мире связь, которую ничто не способно разрушить, то она кроется в данном единообразии. Все мы, так или иначе, хоть раз в жизни замирали и, чувствуя необъяснимый прилив сил, а вместе с ним душевного спокойствия, долго глядели на падающий с дерева лист или только распустившийся цветок. Даже те, кто, казалось, к природе равнодушен. Зачем только делаем мы так? Зачем только падающий ноябрьский снег вызвал у меня неумолимое желание поговорить о сложившемся впечатлении?
- Юрий, смотри, какой красивый букет, - говорил кто-то из моей семьи, неуклюже тыча пальцем в витрину цветочного магазина.
- А какие цветы тебе нравятся? – помнится мне и такой вопрос; и почему-то тем, кто задавал его, очень хотелось знать, какие всё-таки цветы я нахожу красивыми.
Какой прок мне любить цветы? И то же: какой прок мне любить первый снег и зиму в целом? Почему если ты равнодушен по большей части к явлениям природы, людям кажется, что ты ко всему не питаешь особого интереса? А что за муки, если ты любишь лето и ненавидишь зиму, когда у твоего собеседника всё в точности наоборот!
- Зима неказиста, - имел я неосторожность выразиться так.
- Не знаю, Юрий, по-моему, очень даже красиво… - с этими словами собеседник мой задумчиво поглядел в окно, прямо на парк, что был припорошен первым снегом.
Собственно, причиной всех моих размышлений о сезонах и явлениях природы действительно стал первый снег. И он не сделал из меня художника, не обрушил никакого вдохновения, не охладил и пыл, когда мне довелось сказать, что зиму я откровенно не люблю. Он просто пробудил во мне желание этого одностороннего диалога, когда тебя, кажется, слушают, но услышат всё равно единицы.
И то был один из обыкновенных дней. Давно уже в воздухе веяло зимним холодом, и потому, выбираясь на улицу, тебя тут же пробирало до кости. Идти спокойно в такую погоду просто не получалось, поэтому ранним утром всегда приходилось спешить куда-то. На деле картина получалась забавная: спешил добраться до нужного места, где мог бы согреться, а выглядел, скорее, как тот, кто постоянно живет в спешке и сам не знает, куда же он торопится.
В тот день я слушал преподавателя через слово и, подперев рукою голову, бездумно смотрел в окно. За ним радостно танцевал снег. Ему только предстояло выпасть, окутать землю и живущих на ней людей, потому не было у снега никакого повода для грусти. Настроение его между тем заразило и меня. Я одёрнул себя, пытаясь вслушаться в то, что говорил лектор, но через мгновение снова обнаружил всего себя глядящим на танец за окном.
Мне вспомнился от этой картины и вопрос о любимых цветах, и вопрос о любимом времени года. Редкое чувство овладело мной на добрую половину дня, и я еще долго не мог понять, что в том танце привлекло меня. Быть может, то была самая обыкновенная скука? По крайней мере, сначала я всеми силами пытался убедить себя в этом, пока вдруг не осознал, что скуки в тот момент не испытывал, как и сильной своей неприязни к зиме.
Так что же это было?..
Зеркало
Зеркало с некоторых пор стало олицетворением действительности. Каждый день, заглядывая туда, вижу кого-то еще. У него, того человека, те же черты лица, что и у меня: тот же прямой и чуть заостренный нос, те же выпирающие скулы и усталые глаза, будто он видел много. На самом деле видел не больше, чем я. Ещё в запасе у него те же одежда, ботинки, волосы, манеры речи, но он отчего-то изо дня в день меняется, а я остаюсь там, где был, неподвижной статуей.
Мы с ним раздражаемся одинаково. Нас легко вывести из состояния полного душевного равновесия. Не хочу сказать, что меня способна возмутить любая мелочь, но если я попадаю в среду полностью противоположную той, где живу, то меня (и его, несомненно, тоже) тотчас начинает выводить из себя любой звук.
А люди! Ужасные создания, неумолкающие ни на секунду. Я давно уже держусь в стороне от них. Это не вызвано моей неприязнью или предрассудком, но… Постойте. Признаться честно, теперь я думаю, что, быть может, в этом всё дело. Никогда мне не удавалось найти с людьми общий язык, никогда я не знал понятия «общее дело». Что есть «общее дело»? Разве люди, друг другу помогающие, не есть самые гнусные лицемеры, каких видел этот мир? Имею в виду, опять же, только тех, кто объединен «общим делом». Я в этот круг никогда не входил и вряд ли когда-то войду. Мне нравится работать на себя, нравится быть в одиночестве, пока тоска не одолевает меня. Наверное, я много притворяюсь деятельным человеком, на деле – по-прежнему изваяние.
Но он другой! Этот человек в зеркале, смотрящий на меня устало, чуть грустно, он другой! Ему приятно общество людей, он даже прилагает все усилия, какие может, лишь бы они приняли его. Только он заранее обречен на провал. Не помогают ни смена костюмов, ни строжайший самоконтроль, ни чужие советы… Я вижу, как он меняется, злится и что у него не получается. Всё из рук валится у этого человека. В глазах играет едва уловимый азартный огонек, но в основном он весь состоит из отталкивающего облика тоски и печали. В чем дело – он и сам толком не знает. Как поменять ему себя, если это укоренилось в нём против собственной воли? Как извести заразу, не изведя при этом себя?
Он сам себе зараза, поэтому покупает новый костюм и пальто.
Вновь идёт в люди, сдерживает свои привычки, хотя человеком манерным никогда не был. Уши его вместе с тем как назло улавливают малейший звук, и каждый хохот слышится ему, будто это над ним смеются!
О, он никогда еще не испытывал такого отвращения к себе, поэтому он выбрасывает совсем новый костюм и пальто, становится напротив меня и, устало глядя, вопрошает:
«Что же не так здесь, в этом лице? Никогда оно не было некрасивым, непримечательным уж точно, но сам я будто соткан из противоречий. В чём дело? В моей сущности? Ведь я старался изменить себя! И слушал тех, кого в ином случае не послушал бы никогда! В них ли дело? Во мне?.. Ох, как же сложно».
Я не люблю тему зеркал. Когда она есть вокруг меня – одно дело. А когда я начинаю упоминать их где-то, то они сразу становятся чем-то зловещим, тёмным. Но одно я знаю точно: он тоже их очень не любит. Человек тот не суеверен (а человек ли?), но что-то в них видит, что вижу я, и этим мы схожи.
Раньше ему нравилось играть в шахматы. А затем он вырос и понял, что игра эта парная и в ней непременно нужен противник. Если его нет – игра не удастся. И когда он узнал об этом, то, думается мне, что-то внутри него лишний раз вздрогнуло, издохло… Он проплакал весь вечер, и наутро выбросил шахматы. Парные или командные игры по-прежнему забавляли его, увлекали в свой особенный мир, но дотронуться до него он не мог.
Он снова предстал передо мной, как предстает обвиненный перед судьей, во всей своей красе, так что я тоже невольно подумал:
«И правда, отчего он так несчастен? У него имеется и незаурядная внешность, и таланты, и острый ум, но при этом человек он крайне скромный, как будто испуганный собственным душевным несчастьем…»
Он тяжело вздохнул и сел. Мне было хорошо видно, что слёзы он постоянно прячет за полной теплоты улыбкой и общительностью. Кажется, он выплакал уже целое море слёз. Тайно, разумеется. Никто никогда не видел его плачущим, однако все как будто чувствовали его несчастье и сторонились, сторонились…
Он сам себя боялся! Подолгу стоял у зеркала, разговаривал с отражением, махал руками, кричал и снова сокрушался. Откуда ждал он ответа, мне было не ясно, но руки у него дрожали, движения в ту пору становились резкими и даже немного неотёсанными. Но по-прежнему лицо его освещала тёплая улыбка, и всё также устало глядел он вокруг.
«Что же так тревожит тебя? В чем причина того, что ты так смотришь? Или ты из тех, кто уже родился с таким взглядом? В таком случае я соболезную тебе, приятель…»
Он стал носить очки. Стекла, кажется, прятали странность взгляда, но слух между тем продолжали резать чужие восклицания. Его лицо очки делали смешным, карикатурным. Но он упорно продолжал их носить и делал вид, что смеются над кем-то другим. Ведь в мире помимо него ещё так много людей! Почему именно он должен быть объектом насмешек, если рядом идут люди с мрачными, кислыми лицами. И это выражение застыло во всей их сущности, вызывая у остальных только приступ тошноты. Ему хотелось не выходить из своего жилища. Взгляды, пронизанные одним только укором, прожигали дыру в ранимом сердце.
Тогда он стал много времени уделять мне. Разговаривая обо всем, размахивая при этом руками в воздухе, он выглядел счастливее, хотя никого по-прежнему в своей жизни не знал. Иногда к нему вновь подкрадывалась тоска, и он умолкал, глядел в пространство перед собой. Затем вдруг оживал и с новой силой, с большим азартом начинал свой рассказ…
«И почему только такой несчастный, притворяясь счастливым, выглядит лучше тех, кто действительно счастлив?» - думал я.