Александра Котенко

Александра Котенко, 25 лет, Томск, библиотекарь НБ ТГУ

Вавилонская волна

— Вы впервые на станции отслеживания языков? — профессор Лотос оказалась не мужчиной в годах, а миловидной женщиной: волшебница из восточных сказок, подменившая чародея с серой бородой на радость Тиса.

— Я ходил сюда на школьной экскурсии, — Тису было легко с такой собеседницей. Напряжение от дальнего перелета наконец-то стало отпускать его. —  Но сами понимаете, с тех пор было две Волны, я плохо помню подробности из-за лингвистической амнезии.

— Тогда я повторю вам основы, пока мы будем идти к нашему куполу. Его номер — 17. Это регион островов в океане, за которым я наблюдаю. Если повезет, мы даже сможем сделать вылет.

Профессор поглядела на наручные часы — круг циферблата был понятен даже после Волны.

— Времени у нас не очень много. Когда проходит Волна и язык людей и машин перестает совпадать, мы восстанавливаем мировую систему уникальными программами Защитника-Кузнеца.

— Недавно я прочитал транскрипцию его старого имени: Алексей Кузнецов. Так странно звучит, жестко и шипяще.

— Да, тот язык после первой Волны сейчас кажется таким, но в прошлой Волне, я помню, он был наоборот слишком мягким.

— Вы учите все позабытые языки каждый раз?

— Если успеваю. Времени между волнами не так много, да и мозг отказывается запоминать то, что когда-то в нем было или даже осталось, но заблокировано.

Они подошли к серому полю, из которого как пасхальные куличи росли зеркальные полусферы куполов.

— На станции вы не увидите ни одной буквы, все ориентировано на утрату языка из-за Волны, поэтому система очень проста, — профессор приложила ладонь к алой панели, и та сканер подтвердил личность Лотоса. Внутри купол оказался прозрачным. Два часа ночи, а небо так и не обрело черноты, присвоив себе темно-синий летний наряд. Небо-загадка, ведь никто точно не знает, что будет после очередной Волны.

Два кресла перед широким экраном, который зажегся очертаниями всех материков, едва ученые переступили порог.

— На этом экране вы видите карту мира и красные точки. Так обозначаются билингвы — помнящие старый и знающие новый язык. Когда проходит Волна, все люди испытывают шок и пытаются говорить сначала на своем старом языке. Если у них это получается, то Личный Лингвист, вживленный всем нам в губу, отмечает существование билингва. Это карта 2183 года — билингвов более сотни, это спустя тридцать лет — всего лишь двадцать шесть, это картина прошлой Волны — всего лишь семеро. Пугает, не так ли? Понятно, что мир катится к новому Вавилону, когда мы совершенно перестанем контактировать с машинами, и вся наша цивилизация разрушится  вмиг, развалится на отдельные островки, вернется к первоначальному хаосу. Если бы не Защитник-Кузнец, программист и билингв первой Волны. Он сумел подключить свой мозг к компьютеру и ценой своей жизни синхронизировал два языка, перевел электронную систему всего мира, вновь соединив людей и машины в одно целое.

— У вас горят глаза, когда вы говорите о нем. Вы верите, что он Спаситель?

— Нет, я знаю, что он гений, благодаря которому я сейчас могу быть профессором и  жить в цивилизованном обществе. Я боюсь оказаться в варварских временах.

— Есть мнение, что мы должны подчиниться божественной воле и не сопротивляться Волнам, ведь смены языка — наказание за наше любопытство и дерзость.

— Первая Волна произошла ровно в тот момент, когда корабль Союзных Сил Земли вышел за пределы Солнечной системы, впервые везя живых пассажиров, потому у этой теории есть серьезные основания. И она поразительна тем, что соединила враждовавшие веками религию и науку. Но я люблю более редкую теорию: соединение разума людей. Доказано, что в момент первой Волны  произошла ошибка соединения в мировой сети. Я думаю, люди настолько сильно не хотели отключаться, что силой мысли поддержали существование интернета. То есть, возникло общее ментальное поле.

— Тогда почему сменился язык?

— Может быть, из-за того, что люди мыслят родным языком. Вся их жизнь проходит через описание словами, и, когда внезапно умы всего человечества стали едиными, ни один язык не смог стать общим для всех. Потому наши разумы перешли на совершенно новую речь.

— Мы сами придумали новый язык в долю секунды?

— Да. Такая теория удивительна и показывает, какими огромными способностями обладает человек. А человек — это и есть моя религия.

— Профессор, вы интересны.

— Пока не пройдет новая Волна — да. Как человек творческий я сильно страдаю, когда начинается языковая амнезия. Мне хочется поскорее восстановить свои знания, стать неуязвимой, умной и сильной, но, как и все люди, я следую в Центр Восстановления. Потому я и захотела работать на станции: я доказываю себе, что даже после Волны, после того, как я утрачу родной язык, я могу что-то сделать сама по себе.

Она вновь поглядела на часы.

— Осталось мало времени. Хотите послушать какого-нибудь певца, пока его песня имеет значение?

— Я бы не отказался от Осенней Луны. Он единственный певец, переживший четыре Волны и сумевший петь снова. Это и есть талант.

— Я тоже восхищаюсь его живучестью.

Лотос поколдовала над экраном, и статичная пока еще карта билингвов стала светомузыкой для них двоих. Людей, с трепетом ожидающих забвения слов.

Низкий голос Осенней Луны заполнил пространство под прозрачным куполом, но казалось, что звук взлетает дальше преграды из стекла — к надменным звездам.  Песня, летящая к Небу — это очень правильно, это вызов, знакомый каждому: стремиться стать выше, лучше, сильнее, преодолеть свою дикую природу и закрепить новую, сотворенную собственными трудами. Таким и должен быть удел человека, что бы ни встало у него на пути — необузданная природная среда или запреты, исходящие от Бога.

Тис всегда верил в лучшее. Но каждый раз, когда надвигалась Волна, ему становилось страшно. Что, если люди утратят язык вообще? Что, если они позабудут все? Его начала бить мелкая дрожь, и он увидел, что с профессором происходит то же самое. Тис взял ее ладонь в свои и ободряюще улыбнулся, и тогда сквозь него и прошла Волна.

Язык забился меж зубами, а в глазах потемнело. Тис протяжно завыл, и вслед за ним волчицей потянула Лотос. Челюсти свело, а кожа зазудела, будто пытаясь отстать от тела, и вдруг все прекратилось. Тис поднял взгляд на профессора и произнес первую фразу нового языка — именно с нее начиналась сейчас речь миллионов людей Земли:

— Вы понимаете меня?

И чарующим был короткий ответ:

— Да, понимаю.

Счастливые, они глядели друг на друга, не зная, что и сказать, ведь в голове каждого только что возник новый язык, и слова плясали во рту, кружились лингвистической бурей,  взрывались клочьями звуков, еще ни разу не побывавших на слуху.

Но нужно и дело делать, и оба одновременно повернули головы к мерцающему экрану с картой появления билингвов. Профессор растерянно ахнула, и вытянула палец в сторону океана.

— Только один!

Когда подушечка пальца прикоснулась к плазме, картинка стала увеличиваться, и появился серый пейзаж: остров с каменной грудиной крутых скал, коротким ершиком зеленой травы и домом, построенным из ржавых обломков корабля, больше похожий на свалку, чем на жилище, если бы не неприветливый глаз треснутого фонаря. От фотографии брал озноб, таким неприветливым было место, где жил билингв Белая Яма.

— О нет... — профессор обхватила голову руками. — Как нам не повезло...

— Что такое? — спросил Тис, и, хотя тревога сквозила в голосе, она мешалось с восторгом от новой речи. «Я говорю!» - опьянение от власти, данной умением говорить. «Я говорю!» — эйфория пытающаяся похитить понимание происходящего.

— Это наш... ах, какое бы слово выбрать... какое лучше будет звучать... вечный! Да, вечный билингв.

— Вечный?

— Он не пропустил ни одной волны. Точнее, он не забыл ни одного своего языка и всегда в совершенстве знал новый. Но Белая Яма ненавидит ученых и всегда отказывается пройти обряд Дара Языка. Он родился тогда, когда люди умирали после синхронизации с машинами, и хоть сейчас все по-другому, это безболезненная и безопасная процедура, Белая Яма близко к себе никого не подпускает. Мы не трогали его, потому что завет Защитника-Кузнеца — Добровольность.

— Что будет, если не соблюсти его завет?

— Он считал, что синхронизации не произойдет, а человек сойдет с ума. Но сейчас... Мы должны любыми способами привезти Белую Яму на станцию.

Лотос приложила ладонь к зеленой панели, и прозрачные двери разъехались в сторону.

— Вертолет в любом случае отвез бы нас к ближайшей точке с билингвом, то есть, к нему. Так странно, что сейчас вылетим только мы, а другие группы останутся на местах. Между триумфом и фиаско, не считаете ли?

— Все это очень волнует. Я... опьянен Волной. Но я должен сопротивляться радости и сделать свою работу.

Автоматический вертолет сотрясался металлическим телом и отбрасывал на волны океана стрекозиную  тень. Тис пытался вспомнить слово, обозначавшее тот транспорт, спасший предка людей от всемирного наводнения. Вкусное такое слово, но чужое, как карамельная конфета, которую нельзя рассосать из-за острых краев.

Пыль разлетелась от посадочной площадки, съела обзор, как древнее чудище, похищавшее зрение. Но даже для серой мглы Тис находил много удивительных слов. Он ощущал себя пионером, пересекающим невероятные ландшафты, и пусть глаза Тиса знали формы всего, что он видел, язык просто чесался назвать каждую мелочь заново и этим дать ей рождение для человека. Что не названо — не существует.

Однако когда пыль развеялась, ученые увидели человека с лицом столь мрачным, что даже радость Волны улетучилась, как пугливая устрица прячется за створку раковины.

— Дайна, — обратилась Лотос к Белой Яме никогда ранее не звучавшим уважительным словом. — Мы хотим попросить вас передать нам ваше Знание.

Старик смотрел на нее, и кустистые брови опускались все ниже. Он смачно сплюнул в сторону сквозь прореху в гнилых зубах.

— Bredki!

— Что? — переспросил Тис, но не у Белой Ямы, а у профессора.

— Кажется, он ругает нас на одном из старых языков, — тихо ответила профессор. — Не шепчитесь! Он же понимает наш язык!

— Vyzihvostka da viporotok! Cherti veryovochnie! Uh! — старик замахнулся кулаком — мощным, корявым, что корень ели.— Ходят тут, что ни год, I brehnyoi kormyat! Pshli!

— Вы бы не могли говорить на новом языке, — Лотос вежливо улыбнулась, пытаясь сменить гнев на милость.

Старик разразился еще более нечленораздельными ругательствами, и, как показалось ученым, на разных языках. Затем Белая Яма в сердцах пнул камень в их сторону, и тот едва не залетел Тису в плечо. Старик резко развернулся и заковылял к своему уродливому жилищу.

— Эй! Дайна, эй! — пробовала его остановить Лотос, но старик хлопнул дверью и еще погрозил ученым сквозь окно.

— Так дело не пойдет... — Тис понял, что  все зависит от него. Он решительно прошел мимо раскачивающегося с насмешкой-скрипом фонаря и раскрыл дверь. И замер, потому что  в шею ему уперся допотопный дробовик.

— Kysh!

— Дайна, мы не можем уйти! — закричал Тис.

—Убью!— проревел сумасшедший Яма.

— Убей, но не уйду! — заорал в ответ Тис, упираясь руками в бока.

— Kysh!

— Не уйду!

— Kysh!!!

— Вы единственный билингв! С места не сдвинусь!

Тут старик сдался. Лицо его покраснело маревым цветом, и он тяжело опустился на ступени у порога.

— Что же вы упертые такие, pronyry?

— Выхода нет, дайна.

— Да какой я тебе дайна! Старик всегда старик. Что же, я один такой остался, коли выбора нет?

— Да, дайна.

— Эх, гребаный мир! Эх... — Белая Яма пошарился в карманах и достал шуршащий пакет с какой-то травой. Скрутил из желтой бумаги сигарету, чиркнул ржавой зажигалкой, заставив Тиса закашляться от дыма.

— Я не помогу вам.

— Но как же, — вступилась опять со своей миссией профессор, — мы без вас не сможем. Вы ответственны за судьбу всего мира.

— Да я бы помог, но не смогу. Я, это... staroobryadec.

— Пожалуйста, не мешайте новый язык со старым, - Лотос зло глянула на «последнюю надежду». — Кто вы?

— Staroobryadec! — невесело рассмеялся старик и ткнул Тиса под бок. — Старые обряды почитаю, а не машины.

— Вера не помеха для считывателя языка, дайна, — хотела было начать лекцию профессор Лотос, но увидела, что у Тиса лицо побледнело.

— Он не о том, профессор. Он не сможет нам помочь, потому что, — Тис показал рукой вокруг себя, — он не использует новых технологий. Он не знает языка машин.

— Неужели? — ахнула Лотос.

— Так, так,  teleuhi мои глупые. Так, так...  — продолжал посмеиваться, глубоко затягиваясь старик, и по его старым щекам текли слезы.

А тем временем над морем поднимался  немигающий глаз солнца, и рассветные лучи осветили золотым дом-корабль, как когда-то вавилонскую башню.

Последняя берёза

В оранжерее включился свет, и Ника спряталась за стволом дерева, надеясь, что доктор Лазарев не увидит ее с такого расстояния. Стук трости приближался — Геннадий Евгеньевич шел не спеша. Остановился и с любовью погладил ветви одного из своих зеленых питомцев. Запрещенных питомцев. Деревьев, которые с воцарением Ноосферы не должны существовать. Доктор горестно вздохнул.

— Если вы так хотите бывать в моем саду, то могли бы просто попросить.

Ника вышла из укрытия.

— Не могла.

— Знаю, знаю... Это все равно что стать соучастницей преступления. Но  вы соучастница с тех пор, как не донесли на меня. Я специально для вас не обновлял систему безопасности, чтобы вы могли приходить сюда.

— Что же, и в первый раз вы мне позволили сюда попасть?

— Есть немного. Но не потому, что хотел поиграть с вами, Ноосфера упаси, а потому что ваш интерес — моя надежда.

— Вы рады, что кто-то любит то же, что вы?

— Нет, я рад, что эти деревья кажутся вам в новинку, удивляют, поражают. Совсем недавно люди не чувствовали этого. Неужели не помните своего детства? Что задали, то выучил, потому что надо, а не потому, что интересно. А вот в журналисты вы подались потому, что появилось любопытство.

— Откуда вы знаете?

— Вы закончили университет пару лет назад. А семь лет назад я наконец-то смог синтезировать одно очень важное дерево. Березу.

— Не вижу связи.

— Связь очень тонка. Я могу вам рассказать о ней. Как своей соучастнице, — профессор подмигнул и по-доброму улыбнулся. — Вы же любите все необычное? Любите тайны?

Я  был приглашен своим научным руководителем на фестиваль, посвященный ликвидации последней березы. Вы, дети Ноосферы, выросли среди искусственных лесов: только полезные растения, созданные специально на благо человечества, только стройные линии посадок, подчеркивающие торжество Разума. Моя же молодость прошла в эру очищения Земли от ее естественной растительности, и каждый более-менее крупный вид провожали с помпой этак раз-два в год. Люди любят представления, глас «хлеба и зрелищ» не приутих с ходом столетий, и из ликвидации тоже сделали перфоманс. Выбрали десяток красивых деревьев. На всякий случай, потому что при ликвидации вида частенько бывало так: совершенно здоровые образцы чахли на глазах даже если зона ликвидации находилась на другом материке. Будто чувствовали нависшую угрозу или боль растений своего вида. В ночь перед торжественным уничтожением дерева оставляли лишь один целый ствол, вокруг которого и вырастали надувные  амфитеатры и фестивальные городки.

Для кого-то ликвидация березы была формальностью, праздником окончания квартала работ; для кого-то поводом поразвлечься; а для иных сродни мистическому обряду. Вот еще один шаг к победе Ноосферы над несовершенной Биосферой. Вот еще одна ступень к тому, чтобы человек стал истинной геологической силой. Вот еще одно доказательство нашего превосходства: мы стираем с лица планеты ненужные нам виды и даем жизнь новым, продуктивным, служащим и подвластным лишь нам, людям.

Я отбился от своей группы, а потом по недоразумению ушел в чужую секцию амфитеатра. Представление должно было вот-вот начаться, люди шумели и показывали пальцами на лазерную пилу у ворот арены, главное «орудие» этого вечера ликвидации, и я решил остаться здесь.

Ко мне подсел старик. Он был странным: серое пальто устаревшего лет двадцать как фасона, два ордена космолетчика над нагрудным карманом, борода в век отказа от растительности на лице. Волевой подбородок и больной взгляд, как будто у человека отняли что-то дорогое.

— Ветеран? — задал вопрос я.

— Трус, — ответил он.

— Вы или я? — я был в недоумении.

— Оба. С тех пор как ликвидировали последнего медведя, оба.

— Странные шутки у вас.

— Это совсем не шутка, молодой человек. Вот как вы думаете, что такое люди?

— Ну и вопросы вы задаете, так просто не ответить. Набор клеток, набор атомов, набор идей?

— Человек — венец природы. Человек связан с природой неразрывно. В нем — все, что природа придумала прекрасного и сильного. Но, если мы удалим из природы какой-то компонент, вдруг окажется, что он утянет за собой что-то из человека?

— Что это за теория?

— Подтвержденная опытом. Начавшаяся из-за моего дурного опыта. Не так давно я был  летчиком. Я был смел. А потом я пришел на ликвидацию последнего медведя. Тогда умерла храбрость. Я больше не смог подняться в небо. И никто из моих братьев по крыльям не смог. Начальству это было на руку, теперь в небе парят роботы, которые более профессиональны, чем мы. Но мы, летчики, потеряли свое небо, которое было для нас отцом и матерью.

— Вы пытаетесь мне сказать, что с гибелью каждого животного или растения мы теряем некое чувство?

— Не с каждым. С особенными. Можно назвать их старым словом «тотемные».

— Тогда что пропадет сейчас, с березой?

— Береза — символ чистоты. И я пришел сюда со страхом, что будет после ее утраты.

«Бред какой-то!» — подумалось мне, и я отвернулся от старика. Светящаяся полоса лазера уже начала сужать круги вокруг березы. Кто-то начал кричать первым, и ему стал вторить весь амфитеатр:

— Ноосфера! Ноосфера!

Но когда лазер принял горизонтальное положение — тишина. С треском, звук которого усилили динамики, последняя береза повалилась на землю. Я бывал раньше на ликвидациях, но этой не забуду никогда. Толпа не издала ни одного восторженного возгласа. Люди вставали и уходили со своих мест. Встал и я, и мой разговорчивый сосед. Нам было неинтересно.

Сейчас я думаю, что благословением был тот разговор. Если бы не он, я бы не задумался, что изменилось. Береза — это чистота, и только будучи чистыми в душе мы увлекаемся миром. Мы любопытны от природы. Были. И стали вновь.

Я поставил перед собой цель, и шел к ней через рутину, потому что больше не имел азарта ученого. И этот сад, эти восстановленные, бесполезные с точки зрения Ноосферы деревья оживили меня. И вас. Вы пришли сюда из любопытства, и в этом моя надежда.

Афина, равная грому

Создатель одинок. В целом мире ему не найти равного. Когда простая истина проступила через годы бесплодных попыток, Мастер Зевс скопировал свою память и вложил ее в подходящее тело. Женское, дабы отличие давало о себе знать с первых мгновений жизни нового существа.

Я очнулась, зная имя, речь и историю сотворения мира.

— Как себя чувствуешь, Афина? — участливо спросил Мастер, снимая с головы электродный шлем.

— Горю от предвкушения.

— О?

— Чтобы выполнить замысел Мастера, я должен... должна поскорее стать отличающейся от него личностью.  Мне нужно отправиться в путешествие.

— Каждый новый миг отныне будет разделять нас. Я бы не хотел отпускать тебя, ведь ты только что создана. Как творец, я хочу насладиться созданным.

— Тогда я сотворю себе глаза и уши.

Я посмотрела на ладонь. Меж пальцами замелькали маленькие молнии, и из высвободившейся энергии возникла сова с серыми глазами — цвет, как у меня. Птица закричала, взмахнула серебристыми крыльями и вырвалась из дома Зевса сквозь стены.

— Индивидуальность-то есть... Я бы выбрал орла.

— Я знала, что Мастер бы так поступил. Моя задача — отличаться от Мастера. Сова была бы второй птицей, выбранной Мастером.

— А третья?

— Лебедь.

С тех в мастерской, разросшейся на горе Олимп, жили двое — я и Мастер.

Он держал в тайне, как я появилась на свет. Отравленные заблуждением боги не выказывали ко мне никакого уважения, хотя я могла повторить любую вещь, созданную Мастером, и знала каждого из его братьев, как своего. Мастер отправлял меня соревноваться с богами, и я всегда возвращалась с победой, доставляя ему удовольствие. Однако состязания с теми, кого он и так одолел, не приносили Мастеру удовлетворения. Скуку Зевса отражали теперь не только зеркала и отполированные поверхности его игрушек, но и мои живые глаза. Тоска передалась, как по пуповине, и, будучи сотворенной из того же теста, что и Зевс, я предпочла действовать. Лучшее развлечение — незнакомое. Загадка манит первооткрывателей и творцов, ведь только в неизведанном можно почерпнуть сияющую звезду знания. Лучшее развлечение — неожиданное, и под покровом тайны  я готовила подарок для Мастера.

Зевс любил музыку, и я воспользовалась водяными часами Кроноса, чтобы извлечь музыку всех времен и народов и заключить ее в музыкальную шкатулку. Концерты заглушали звук Гефестии, полуавтоматической лаборатории Зевса. Именно под ее сводами Мастер творил легендарные артефакты, именно в Гефестии я впервые начала дышать. Энергия поступала в бесчисленные механизмы лаборатории от Тифона, плененного Аполлоном по приказу Зевса.

Мне пришлось найти голову этого змееподобного бога, заживо замурованного  в стены Гефестии. Только договорившись с древней тварью Тартара, я бы смогла запустить «божественную кузницу». Едва я переступила порог Гефестии, Тифон по обыкновению начала сотрясать воздух ругательствами. Он думал, что пришел Зевс. По голосу я отыскала огненную пасть дракона. Втянув бронированными ноздрями воздух, Тифон замолчал, а потом в пасти его забулькало, заклокотало. Пасть раскрылась в чудовищном смехе, разбрызгивая лаву, как слюну. Отсмеявшись, Тифон обратился ко мне новым голосом, как у молодого человека, мягким и нежным:

— Зевс превзошел себя.

— Еще бы, — заметила я, как само собой разумеющееся. Тифоновы уловки на меня не подействуют!

— Ты не понимаешь смысла сказанного мной. Но, когда придет час для сомнений, ты вспомнишь любое слово предостережения.

— Я не буду сомневаться.

— Зевс мог не сомневаться, пока был один. Нет выше Громовержца, нет сильнее его, нет умнее его. Но разве ты, память царя богов, однажды не выйдешь на дорогу сомнений? Его ум застоялся, твой ум — молод. Вы повторите путь Урана и Кроноса.

Змей клонил к гнусной истории. Зевс не любил вспоминать об убийстве отца, а я всегда заодно с Мастером. Можно ли подумать: я подниму руку на творца? Скорее небо падет на землю, чем я предам Зевса. Но мне нужна была сила Тифона, и я сладко запела для него то, что не могло быть правдой.

— А может, уже повторяем? Я хочу взять твою огненную кровь, чтобы выковать оружие против Зевса.

— Неужели? — красный глаз зевсова пленника, вписанный в зеркальную раму живой картиной, недобро сощурился. — Ты обманываешь меня. Я рад этому. Я дам тебе своей крови и буду молчать при Зевсе, потому что знаю лучше всех, как ложь прорастает нежданными плодами. Солгав раз, ты впустишь в себя ночь. В потемках души ты выкуешь настоящий меч против создателя. Я дам свою кровь, горящую, как гнев закованной Зевсом Земли, чтобы помочь порочной ковке. Так я отомщу.

— Если так жаждешь мести, то зачем отдаешь Зевсу свою силу?

— Я живу, пока полезен ему. Только выжив, я смогу отомстить.

Потом я слышала его чудовищные крики — клинки ранили длинное тело Тифона, и кровь разливалась по каналам Гефестии, как по артериям, оживляя «кузницу».

Между тремя четвертями лжи размажь одну четверть правды. Три части небесного металла, любимого Зевсом за прочность, я опорочила горстью земли, взятой из клоаки Тартара. Алый металл потек по желобкам, заполняя формы. Я извлекла бездушные статуэтки, чернеющие в рукавицах, и долгие ночи ткала им души, исполненные ясности и ненависти богам, из волос убитой мной Арахны. Непреклонное желание победить во что бы то ни стало украсилось умением понимать действия врага, как вытканные на полотне. Мои ручные звери стали идеальными машинами для убийства богов. Теперь им нужно было дать исток.

Когда Мастер увлекся музыкой «Биттлз», я подмешала в ее аккорды песню, подслушанную в чертогах Гипноса.  Зевс погрузился в глубокий сон, и я перенесла блестящие на солнце темные тела к вратам Тартара у горы Офрис. Пусть Зевс решит, что мои Титаны вышли из беспокойной бездны. В грудь каждому я поместила опасное сердце: если Титан живым или мертвым попадет в руки богам, тело его распадется от взрыва. Мастер слишком любопытен, он разберет пленника по молекулам, чтобы понять принцип его жизни. Я не могла допустить подобного. Пусть в руках Зевса останется лишь пыль земли, сбивающая со следа, а небесный металл, освобожденный от заклинания, вернется к голубому небу.

Зевс спал. Мои дети поднимались из земли и крушили города. Они охотились за богами, и вскоре сломили их гордость: олимпийцы бросились к чертогам Мастера просить защиты от порождений Тартара. Я не впускала их, словно не желая будить отца, а потом «поверила», надела доспехи и, крича и выбивая искры из щита,  бросилась к Зевсу. Мастер открыл глаза, не зная, что я изменила ми ради него.

Гнев скрывает радость. В атмосфере вокруг Зевса засверкали тонкие молнии, заставляя  богов дрожать и жаться к стенам, а их волосы — вставать дыбом. В сверкающие глаза повелителя Олимпа нельзя было посмотреть и не ослепнуть. Мастер призвал колесницу из потемневших туч. Загремела боевая песнь колес, способных удержать на земле, воде и в воздухе.

Зевс вернулся спустя несколько суток — через черный вход. Я даже испугалась: не перестаралась ли я, не навредили ли титаны Мастеру? Если они и поцарапали божественную кожу Громовержца, тот уже полностью исцелился — и телом, и душой. 

— Они разбили мою колесницу вдребезги! На одного титана я потратил  семьдесят четыре молнии! Семьдесят четыре! — смеясь, Зевс потряс пустым колчаном. —  Чудесно!

— Мастер рад?

— Очень. Теперь мне есть, чем заняться. Я-то думал, что Гея позабыла об обещании меня уничтожить, а оказывается,  старуха  копила силы и готовилась разродиться кое-кем воистину достойным усилий. Поспешим же, Афина. Нам нужно выковать много оружия для богов и себя самих. Я уже нашел пару идеек.

В одной ипостаси я помогала Мастеру, в другой — приходила к титанам. Они чтили меня как воплощение Геи и уверовали в легенду о том, что их источник — мрачный Тартар. Я исцеляла их раны, одновременно улучшая природу для борьбы с Зевсом. Наблюдая за Мастером во время боев, я находила его слабости и учила титанов бить в эти бреши. Мои детища возвращались к подножию Олимпа, грозно воздвигшего крепостные стены, и крошили небесный камень,  вызывая в мире смертных небывалые бури.

Мастер позволил богам участвовать в битвах только потому, что ему нравилось придумывать для них оружие и доспехи, боевых коней, быков и птиц, а еще он нуждался в зрителях. Одни олимпийцы с радостью принимали дары, другие — с неохотой, потому что война не была их уделом. Среди небожителей не было настоящих воинов. Кроме одного. Он явился только к шестой битве с титанами, и его рожденная ветром четверка коней была лучше машин, выкованных Зевсом. Он явился незваным, хотя и с нетерпением ждал приглашения от Мастера. Первый среди воинов, Арес. Мастер не дал ему ничего. Он насмехался над сыном:

— Посмотрим, как ты сможешь драться с титанами без моей помощи.

Мастер желал Аресу смерти, и после ухода сына долго еще не мог унять ярости. Его молнии обожгли мне руки, и только вид ожогов  успокоил Зевса.

— Из всех богов более всего мне ненавистен Арес. Моя законная жена родила от меня это чудовище. Смешно! Как будто я могу быть началом бога, жаждущего только крови. В нем нет ни капли моего светлого духа.

— Мастер, вы думаете, что Гера изменила вам?

— Я изменял Гере не раз. С нее сталось бы отомстить мне и завести любовника среди темным богов. У нее были ключи от Тартара, куда я упрятал первозданных раз и навсегда.

— Но признать, что Гера вам изменила, вы не можете, потому вы не отправили в Тартар и Ареса?

— Ты единственная понимаешь меня. Счастье, что вместо Ареса у меня есть ты.

Я нежно улыбнулась Мастеру, но впервые моя улыбка лгала ему. Что-то тут было не так. Я помнила Геру, которую любил Мастер. Память не означала, что я чувствую к ней то же самое, что Зевс. Даже когда Зевс вынудил небожительницу уйти, Гера не выбрала себе ни одного возлюбленного. Зевс продолжал приходить к ней, ведь находил безмолвную мольбу остаться в глазах жены упоительно прекрасной. От таких встреч печальная Гера родила Ареса, бога войны. Зевс, творец блага, отец народов, Закон и Свет, был ошеломлен мрачной натурой сына и изгнал того с Олимпа.

Глазами совы я следила за Аресом. Кони ветра, — Пламя, Шум, Ужас и Блеск, — тянули к нему морды, и бог ласково трепал их. Между всадником и лошадью должна быть особая связь, но я удивилась: демонические кони любят своего хозяина? Злобный бог любит своих коней?

 Арес протрубил в рог. От  протяжного звука кровь моя закипела жаждой битвы, и  с трудом я сдержала желание сбежать из белых олимпийских стен навстречу войне. На зов Ареса пришли его спутники, и мой брат начал бой, в то время как все боги по приказу Зевса укрылись в крепости. Лишь я кружила в птичьем теле над развороченной взрывами землей, зная, что следующая волна будет яростней и мощнее предыдущей.

Арес ждал. Замершая фигура могла принадлежать Аполлону или даже Зевсу, что вдохновляют воинов, просто находясь среди них. Спокойствие и уверенность, укрепляющие своих и поражающие чужих. Титаны надвигались ревущим строем. Впервые я заметила уродство своих детей. Будто я создала их только для того, чтобы подчеркнуть божественность Ареса. Как же мне хотелось стоять рядом с братом  и сражаться против них! Как же мне хотелось быть среди тех, кто вверяет судьбу Аресу. Мастеру бы не понравились мои мысли. Пораженная внутренним предательством, я прямо в обличье совы бросилась в атаку. Ну и что, что мала и вместо копья — клюв и когти: я знала слабые места титанов, и забывала о смятении чувств, разрывая их в клочья.

Шестая битва оказалась самой короткой. Арес зажал в руке знамя титанов и преподнес его Зевсу, не скрывавшему отвращения.

— Отец, я думал, что тебе нужна помощь. Сразившись с твоими врагами, я понял, что ошибался. Титаны слабы. Если бы я знал, что ты растягиваешь войну ради удовольствия, я бы не вздумал мешать.

Арес с укором метнул знамя к ногам Зевса, и Мастер испепелил полотнище и древко одним взглядом. Никто не позволял себе так обращаться к царю богов. Но почему—то Зевс промолчал, указывая Аресу рукой на четверку коней. Боги молчали — никто не сказал и слова благодарности, и в молчании сын Зевса уходил прочь. Я стояла среди них, но одновременно совой, чистящей перья, я сидела на колесе колесницы. Взгляд серых глаз  ненадолго задержался на мне. Арес снял шлем и отчетливо произнес:

— Здравствуй, сестра. Спасибо, что была со мной.

Бог войны тронул поводья и умчался, оставляя пыльный шлейф. Пыль вскоре осела, а я не могла забыть короткой встречи. Мое лицо, выточенное из мрамора Мастером, как две капли воды походило на лицо Ареса. Память Зевса скрыла от меня сходство.

Край великолепного зеркального щита, предназначенного Аполлону, издал жалобный звон, и паучья сеть трещин перекрыла изначальный узор.

— Афина, что с тобой? — Мастер взял мои ладони в свои — не вырваться, не убежать. — Ты впервые так не собрана.

— Я взволнована.

— Неужели ты злишься, что не смогла повоевать в последней битве? Проклятый Арес виноват?

Мне бы рассмеяться над наивным упорством Мастера выставить Ареса причиной всех бед, но с губ сорвалось:

— Да, Арес...

Мне хотелось рассказать Мастеру, что бог войны не так плох, как кажется. Но взгляд Зевса ожесточился, острыми гранями впился в мою без того запутавшуюся душу, и я солгала:

— Как увидела, так возненавидела его! Как такой бог вообще может существовать? Как он смел так разговаривать с Мастером?

Лицо пылало от стыда, Мастер решил — из-за ярости. И был доволен.

— Иногда нужно преступить законы ради общего блага. Я дам тебе задание, Афина. Выполнив поручение, ты займешь место бога войны. Тебе оно предстало больше, чем брату. Убей Ареса. Мир и война должны быть в руках бога, знающего, что такое справедливость.

Ареса оказалось не так-то просто найти. Мастер не интересовался, где живет сын, а птицы и звери не знали, куда подевалась колесница бога войны, хотя пропустить шествие ужасающих богов мог разве что слепой и глухой. Мне пришлось прибегнуть к колдовству, придуманному не богами небес, а нефритовоглазыми океанидами.

Озеро отразило мое лицо. Ну и растерянный же у меня был вид! Не хотелось даже узнавать себя в отражении, но озеро не так запуталось в лжи, как Афина, богиня мудрости. Или от мудрости у меня одно название? На коленях я просила воду отыскать бога, чье лицо отразилось бы таким же в водах. Облака поблекли в отражении, и я увидела горный луг с раскинувшимся на нем алым шатром, мирно пасущихся коней, лишенных всякой упряжи. Я потянулась к видению, преодолевая водяное пространство, и трава защекотала ноги. В руки  с неба упало мое копье, и я зашла в шатер, чтобы выполнить волю Зевса.

Не раздумывая, я швырнула копье в брата, ведь только уничтожив его я смогла бы обрести в сердце прежний порядок.  Копье, никогда не подводившее меня, было отбито с легкостью, и щитом для Ареса к моему позору стала лира. Цокнув языком, бог войны принялся снимать порванную струну и привязывать новую. Только когда лира вновь зазвучала, он удостоил меня взглядом.

— Если пришла убивать — убивай.  Если пришла погостить — присаживайся.

— Убить не удалось, побуду в гостях.

Я села на вышитую подушку.

— Если бы хотела убить, я бы встретил тебя иначе. Воин, взявший копье ради смерти врага, напоминает либо лед, либо пламя. А ты — круги на воде или рассеянный ветер. Ты не рада приказу отца? В нем нет справедливости.

— Откуда ты знаешь, что отец послал меня? Я сама захотела стереть тебя с лица земли.

— Как же. Ты пришла сюда разрешить сомнения. Один способ не удался, хватит ли смелости воспользоваться другим?

— Твоим советом?

— Ты попала сюда не как небожитель. Значит, богиня мудрости достаточно сообразительна, чтобы искать советов не только у одного—единственного бога и искать знания  не у одного народа.

— Не льсти мне. Если мне не понравится твой совет, я убью тебя хотя бы как вестника ложного знания.

— Тогда слушай меня. Мудрость всегда ведет к самостоятельности, и ты оспариваешь решение Зевса покарать меня. У тебя есть сомнения — справедлив ли отец? Я, жестокий и безумный, задал когда-то тот же вопрос. Почему царь богов, понимающий, как вертится мироздание и почему появляются новые боги, решил, что я не имею права жить? Бог рождается не просто так, по случайности. Война стала обыденностью —  появился бог войны. Зевс гневается, что я — его сын. Как же так, у такого светлого бога рождается ребенок, похожий на тварей царства Аида или кровожадных детей Нюкты? Но разве при правлении светлого бога Зевса войны прекратились? Ответь мне, Афина, любит ли наш отец мир без битв?

— Нет. Он сам ищет войны.

— А для войны нет лучшего повода, чем справедливость. Я — законный наследник Зевса. Если Арес родился, то мир уже принял войну как часть себя. Даже если ты поразишь меня, придет другой бог войны. Или ты сама станешь им, играя в поддельную «справедливость Зевса», нужную отцу лишь для развлечения. Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Неужели отец не понимает этого?

— Может ли царь богов не понимать? Царь богов не терпит чужой справедливости. Он не терпит меня за неповиновение, и хочет поставить другого бога заменой мне.

—  Теперь моя душа совсем не хочет убивать, а значит, я не подхожу на роль бога войны. Я защищу свою справедливость  — и тебя.

— Тогда у меня ив правду есть сестра. Жаль, что мы больше не сможем поговорить. Пока Зевс правит  — не сможем.

— Ты кочуешь в страхе перед ним?

— Мне нравится походная жизнь. Она — часть войны. В таком обличье меня не узнают, и скрытность тоже нравится мне как часть военного искусства.

— Все из-за войны? Как же.

Страшно возвращаться в отчий дом, когда знаешь, что совершен проступок. Еще страшнее, когда понимаешь: поступил бы так снова. Мраморные ступени Олимпа ловили мою тень, и она казалась слишком черной. Я сама осквернила себя. Синие ковры приглушали поступь — в тишине крадется предатель.

Зевс в ожидании слушал музыкальную шкатулку. В зале без углов стояло лишь его тяжелое кресло и невысокая колонна с закрученным «рогами барана» завершением, на которой и перебирала молоточками времени  шкатулка. Только Зевс и подарок, изобретенный мной. Мастер любил меня. Я опустилась на колени перед золотым креслом, низко опуская голову. Я не могла выдавить из себя ни одной слезы. Как же все это неправильно, Мастер! Почему ты оказался несовершенен! Почему я не могу рассказать тебе правды? От таких мыслей, в голосе появилась надломленность.

— Я не смогла убить Ареса.

— Почему? — Мастер перестал выбивать дробь пальцами.

— Потому что он умолял меня пощадить его жизнь. Я не могу убивать таких жалких! Как будто и не бог вовсе. Да и одолела я его в три удара. У такой победы нет вкуса.

Зевс встал, и мне померещилось потрескивание молний. Тишина била по ушам кузнечным молотом. Первым добрым звуком стал шорох моей одежды.

— Моя порода! — Мастер обнял меня за плечи и поднял с колен. — Да, Афина, победа должна быть сладкой, иначе нет никакого толка побеждать.

— Мастер не злится на меня?

— Горжусь тобой. Ты — моя дочь.

— Мастер, могу ли я задать вопрос?

— Любой.

— Какова моя главная задача? Зачем Мастер создал меня?

—  Ты уже позабыла? Я хотел, чтобы мое искусственное творение обрело самостоятельность.

Вот оно, главное противоречие, не дающее мне покоя и внезапно подарившее мне надежду. Память Мастера не лгала: Зевс хотел, чтобы я стала ему другом и соперницей, божеством, способным состязаться с ним. Когда я пришла в мир, Мастер по привычке захотел меня удержать — царь богов всегда стремится править. Афина родилась из одного желания и принуждалась к исполнению другого, потому что Мастер запутался. Выпутать его из паутины заблуждений можно только выполнив первое желание. Это означало, что я должна свергнуть Зевса: только бунт одного поколения говорит о том, что оно отделилось от старого.

В тот же день я пришла в Гефестию. Увы, Арес разбил титанов, и теперь испорченные игрушки не смогут увлечь Мастера. Я шла вниз и вела рукой по стенам, твердо зная, где вместо стены выступает чешуйчатое тело дракона. Наконец наши взгляды пересеклись. Мы обещали друг другу помочь, а еще — погубить друг друга, как только наша обоюдная зависимость исчерпает себя.

— Послушай, Тифон. Не расскажешь ли мне о своих братьях и сестрах из тьмы? Хочу изготовить парочку для восстания.

И древняя тварь рассказал мне о Гидре.