Войцеховский Леонид

Журавли-журавушки

То, теперь уже давнишнее лето, выдалось особенно жарким и засушливым. В июне высыпал единственный кратковременный дождик, он лишь прибил пыль, земля нисколько не насытилась в лагой, трава вдоль дорог пожухла, порыжела, большие сенокосные поляны покрылись плешинами…  Косить было нечего. Косарей выручали поляны-еланки, окружённые глухим лесом. Могучие кроны вековых сосен, непроницаемые солнцем навесы берёзовой листвы, пирамиды еловой хвои творили на глухих лесных полянах, не подчиняясь засухе, собственный микроклимат. Особое соотношение влаги, тепла и прохлады дарили земле плодородие. И косить простой крестьянской косой высокое украшенное цветами разнотравье было просто удовольствием. Эти лесные поляны шли перелесками цепочкой вдоль берега огромного мохового болота, поросшего крепким смолистым сосняком. Знавшие эти места старожилы говорили, что болото это простиралось в сторону причулымья на добрую сотню километров, до самых истоков дивной по красоте таёжной реки Улу-Юл. Одна из таких полян шириной метров на пятьдесят и длиною на двести метров уходила пологим спуском к самому началу болота. Косил я траву поперёк склона, и высокие валы травы, прокосы, ровно ложились один за другим. Постепенно сенокос спускался всё ниже и ниже к болоту, а когда докосил я последний ряд травы и даже зацепил косой немного мха, посмотрел вверх по склону — прокосы напоминали высокие ступени длинной лестницы, ведущей к центральной площади какого-то древнего восточного города, а стройные сосны наверху колонны. Когда поднялся наверх, почувствовал усталость, прилёг за высоким рядком скошенной травы прямо на тёплую землю. По скошенному коридору веяло вверх из болота свежей прохладой, настоянной запахом разогретой сосновой смолы, багульника. Тишина такая стоит — не наслушаешься! Только изредка в еловых дебрях тенькнет молоденькая синичка, скажет «синь-синь», да дятел, лесной доктор, обследуя состояние здоровья деревьев, стукнет раз-другой клювом по стволу, и, в почти космической тишине, слышно, как под его цепкими коготками шуршит молоденькая сосновая кора. Не заметил, как крепко уснул, и сколько спал—не помню, только в секунду проснулся от незнакомого резкого крика. Что-то, а точнее, кто-то прыгнул мне на ноги, затрепыхался, не переставая гортанно кричать. Сон и испуг слетели с меня с быстротой кинокадра. Это был молодой, нынешнего весеннего выводка, журавлик. Длинноногий, длинноклювый, путём не оперившийся, худой, острогрудый. Он бестолково махал крыльями, кое-как отпрянул через валик скошенной травы, потеряв несколько пёрышек, понёсся к болоту, перепрыгивал через прокосы, запинался, помогал кое-как неокрепшими крыльями, и только в конце склона, раскачиваясь с боку на бок, как обласок на волнах, с подпрыгами оторвался от земли и, не переставая кричать, скрылся из виду. Вот оно что! Вышел из гнезда за своей птичьей провизией. Ловил жучков, оводов, щипал нужную ему травку, охотился по скошенному на кузнечиков, не мог увидеть меня из-за прокоса и прыгнул на что-то живое, непонятное, невиданное птицей доселе. Перепугался и меня перепугал. Я с полминуты ещё находился в магнитном поле эмоций, когда высоко над вершинами сосен два взрослых журавля крУгом прошли надо мной. В целях воздушной разведки птицы сделали ещё один контрольный заход над моей головой, немного снизив высоту. Убедившись, что у двуногого нет ружья, что двуногое не машет руками и не кричит, ушли сопровождать к гнезду своё непутёвое дитя.

Погожим деньком поздней осени пошёл я за речку Самуську побрать ягод шиповника для зимнего чая. Солнце светило ярко, но было по-осеннему подслеповатым, без июльских стремительно прожигающих лучей, плыла в воздухе серебристая паутинка, деревья сбрасывали остатки роскошного золотого наряда бабьего лета. В природе плыла тишина, я едва расслышал долетавшее из глубоких высот неба журавлиное курлыканье. Птицы летели клином, строго держа курс прямо на полуденное солнце. В лётном звене, казалось мне, летел и «мой» журавлик. К осени он вырос, окреп. Природа одарила его плотной, тёплой пуховой экипировкой пилота, и после частых учебных полётов над болотом он летит сегодня в групповом звене ведомым.  Но пройдёт в перелётах год - другой - третий, станет наш журавлик большой сильной птицей, наберётся лётного опыта и в качестве первого штурмана дальней авиации поведёт за собою, куда велит ему природа, птичий клин. Куда вы летите, журавли, где ваш крайний пункт приземления, ваш аэропорт? В густых ли островных камышах нижнего Дона, Днепра, Кубани? Может быть, подальше от сибирской зимы приземлитесь вы в непроходимых тростниковых зарослях по берегам Амударьи у подножья афганских гор, а то и горную крышу мира хватит сил одолеть –  и окажитесь тогда в стране небывалых по красоте цветов, деревьев и птиц.  Но там вы гнёзд не вьёте, песен не поёте. Тоскливо там,  вдали от родины.

Вспомнил когда-то давно прочитанное мною стихотворение в журнале «Крестьянка». Автор – колхозница, доярка. Жаль –  не запомнил фамилию. Хорошее стихотворение, вот оно:

Журавли-журавушки улетели.

На чужие травушки где-то сели.

Были птицы сильными, да устали.

Сколько суток крыльями синь листали…

Сели, чистят пёрышки, уминают,

Русские озёрушки вспоминают.

Любят в нашей стране писать стихи жители всех возрастов и профессий. Это ли не показатель высокой духовной культуры русского народа? Когда появляются в школьном журнале «Зазеркалье» детские стихотворения, с удовольствием их читаю. Пройдёт зима с обильными снегопадами, с трескучими, продирающими нос и щёки морозами, отшумят февральские метели, в марте перейдёт зима к глухой обороне, да куда ей! Не то, что до лугов и пашен, до непроходимой еловой гущины доберётся ярое мартовское солнце. Подтают на ветвях снеговые одеяла, рухнут комом на землю, закачаются освободившиеся от груза жилистые густо хвойные ветви, осыпят с себя крупинки инея, задышат иголочки, зазеленеют свежей зеленью! А следом – апрель-первоцвет шагнул в лес. Куда бросит щедрой горстью остаток притаившегося в низинах снега – там подснежников бела поляна. И  там, просверлив шильцами ростков прошлогоднюю листву, распахнёт сине-сиреневый букет медуница. На вербах, вот он, жёлтый цыплячий пух серёжек. В такую пору хожу я в гости к моему старому другу. Дружу с ним с детства, и вот уж давно я старик, а дружба не состарилась, ещё крепче стала. А звать моего друга лесного Яков-озеро. Поздороваюсь с другом, сяду на пригорке под вековой сосной. Волна по береговому золотистому песочку ласково плещется у ног, иногда прибьёт к берегу льдинку, остаток ледового озёрного покрывала, льдинка вся в прозрачных хрустальных карандашиках: посмотришь через них на солнце – такую разноцветную радугу увидишь – просто северное сияние! Воздух насыщен талой снеговой влагой, обдаст тебя такой свежестью – не надышишься им! Есть ли ещё где-нибудь на земле  такая ободряющая душу свежая свежесть?

Со стороны автотрассы «Томск-Самусь», что в трёх километрах от озера, послышались отрывистые звучные аккорды автомобильных клаксонов. Свадьба, должно быть, мчит по шоссе в поселковое кафе на украшенных цветами, трепещущими на ветру шарами автомобилях. Всё громче, ближе и выше певучий радостный звон авто сигналов. Ошибся я! Это не свадебный поезд, нет. Вот они, журавли, в синеве неба переваливают озеро, и айда дальше, прямо от солнца на север, в причулымскую сторону на родное болото, что простирается на добрую сотню километров до дивно красивой таёжной реки Улу-Юл, точно к своему родовому гнездовью.

Какую великую тайну точности маршрута вложила природа в маленькую голову птицы! Ни на градус не даёт сбоя этот птичий навигатор. Учёные, как бы, разгадали его устройство, но, как бы, и не до конца. Хорошо, что на земле далеко не все тайны природы разгаданы до конца, а иные так и не откроются, как ни старайся человек. Раскрой человек все до одной тайны земли – тогда и сама жизнь неинтересной станет, мечтать разучится человек. А что за жизнь без мечты?

Ещё раз повторят птицы обряд обновления жизни. Со своими трудами, заботами, непогодой сами справятся.  Храни их только, Всевышний, от бездельника с ружьём, от бесконечно жадного лесоруба, беспардонно выпиливающего причулымский реликтовый лес.