Торощин Георгий
В ПОЛОВОДЬЕ
Детство наше прошло в селе, притулившемся в среднем течении Кети, что является правым притоком полноводной сибирской реки Обь. Вода была нашей колыбелью, мы купались всё лето в одном из её заливов, где она спокойная, с тихим течением. Но весной эта река расползалась по всем лугам, упиралась только в высокие гривы, где и сдерживалась тайгой. Во время весенних ветров на реке бушевали волны с белыми бурунами – прямо, как «на море-океане». В большую воду ходили колесные пароходы «Бойкий» — грузовой, и пассажирские — «Смелый», «Тара», «Норд». Основное русло реки определялось штурвальными катеров и пароходов по перевалочным столбам с ночными фонарями. Причалы для пассажиров были условными, и, нередко, подтоплялись. Поэтому в половодье пароходы причаливали к тому месту суши, куда подъезжали люди на лодках.
На тот год место было определено на противоположном берегу реки, от посёлка – более километра.
Мы купались, как обычно, и, ёжась на ветру, загорали на клочке суши. Река играла мелкой зыбью. За поворотом пробасил пароход мимо засольного пункта с двумя домиками, тем самым извещая нас о скором прибытии.
Выходит на берег Федосеева Маша, из крайнего домика:
— Поехали на пароход! – т. е. встречать пароход.
— На чём?
— На лодке.
На причале стояла небольшая лодка. Лодка всегда надёжнее, чем лёгкий обласок. Причём лодка с двумя гребными вёслами. Рядом крутилась Шура Банщикова – чуть постарше меня:
— Поехали, Гошку возьмём на вторую гребь, быстрее доедем.
Я понял: Маша – рулевая, ей лет четырнадцать, а нам в то время было лет по одиннадцать-двенадцать. Погода позволяла. Маша – почти взрослая, мама бы разрешила. Мы прыгнули в лодку, быстро сели за греби, Маша — за рулевое весло.
Только-только причалили к берегу, как, вздымая колёсами волну, показался из-за поворота «Смелый». Приткнулся к берегу. Матросы сбросили трап. Пассажиров немного: кто-то сошёл с парохода, кто-то зашёл на пароход.
А нам всё было интересно узнать, ведь, это были самые свежие новости на селе.
Пароход сдал назад, прогудел протяжно и тяжело, медленно набирая скорость, пошёл вверх по течению. Из трубы валил чёрный едкий дым и стелился вдоль реки.
Внезапно поднялся ветер:
— Будет дождь – сказал кто-то.
Встречающие и пассажиры быстро сели в лодки, обласки и исчезли. А мы, девчонки — в летних платьях, я — в тонкой рубахе, остались одни. Надвигалась гроза.
— Поедем?
— Надо ехать…
За пароходом от колёс ходили огромные валы, сверху нависали тучи, значит, надо ехать. Мы направили лодку поперёк реки, заработали вёслами, но на середине реки лодку так стало бросать с борта на борт, что она начала черпать воду.
— Гребите сильней, — закричала Маша, — чтобы нас не опрокинуло!
До этого я знал, что такое большая волна, но эта – была совершенно другого свойства, она бросала нашу лодку, как щепку, то, поднимая нас на гребень, то, бросая вниз, как в яму. Дыхание захватывало, подташнивало, из ямы не было видно следующей волны, казалось, что она нас накрывает…
Страх заставлял хвататься за борта лодки, но надо грести. Маша запаниковала. Это было видно по её бледному лицу. Она опять закричала:
— Гребите сильнее, чтобы нас не опрокинуло!..
Мы, что есть силы, «налегли на греби». Маша помогала веслом. Направили лодку вдоль реки, чуть-чуть по диагонали. Лодку кидало, но уже не так сильно. В ней хлюпала вода, перекатываясь с носа на корму. Ход лодки стал тише, но мы всё-таки, хоть и медленно, продвигались к другому берегу. В глазах Маши был уже не страх, а решимость:
— Поменяйтесь местами…
Мы с Шурой, не вставая во весь рост, поменялись – я, видимо, грёб сильнее, а надо было лодку держать соответственно гребню волны. Шура молчала, бледная, как полотно.
Лодка стала подчиняться нашим усилиям. Мы вышли из зоны фарватера реки. Тут ещё хлынул ливень, холодный, не летний. Вода в реке посинела, стала почти чёрная, но она была уже не так опасна.
Усталость пришла внезапно, руки не слушались, Маша уронила весло в лодку, почти наполовину заполненную водой. Ветер стих – его сбило дождём, и мы спокойно подъезжаем к посёлку. Шура ковшиком вычерпывает воду… Гребу я один:
— Маша, давай проедем наш двор, а то меня мать ругать будет, — попросил я.
Минут через пять я, как ни в чём не бывало, забежал домой, мокрый до нитки:
— Вот это дождь на улице!.. Будто бы радуясь, прокричал я.
— Где тебя черти носят в такую непогоду? – обыденно спросила мама.
— На том краю деревни с ребятишками под дождём прыгали, — так в первый раз я соврал маме…
Я не мог подвести и Машу, и Шуру. Да и самому бы досталось.
СТРЕКОЗА
Второе мая – день моего рождения. День выдался погожий, но отмечать его дома мне не хотелось. Позвонил сын Алексей, поздравил и сказал:
— Папа, мы собираемся на дачу, поехали с нами.
И мы поехали в Заварзино, где у него дача, и я лет пятьдесят назад строил свой домик, мимо которого мы проехали. Алексей занялся изготовлением теплицы, вернее каркаса для теплицы. Он всё делал так тщательно и аккуратно, что это не давало мне возможности что-то подсказать или помочь.
— Пап, ты иди, погуляй, вспомни места, сходи на речку… Я тут пока сам поработаю.
Все молодые строят теперь по-новому, по-современному. И стройматериалы другие у них, и запросы.
А я вспомнил, с каким трудом строил свой домик «четыре на четыре». Сруб был поставлен, «подведён под крышу», и мне до зимы нужно было срочно зашить фронтоны. Для этого я взял отпуск в начале лета…
А сейчас иду посмотреть на родные места, на Ушайку. Она в разливе, шумит, затопила мостик, по которому я тогда, в разгар лета, приезжал на «свою стройку».
С мостика нужно было преодолеть подъём и с резким поворотом налево выйти на свою улицу. Проезжая тогда по мосту, я увидел купающихся в речке детей… «Рановато», — подумал я, поддал газу своему «Днепру», чтобы преодолеть подъём, и… вот — она!
Из-под моста, по боковой дороге навстречу мне выскакивает девушка на велосипеде. Стоп!.. Я успел притормозить. Она – тоже, и, соскочив с седла, встала на землю. Руки приподняты в локтях, и на меня смотрят, в упор… нет, не глаза её, а через мокрую майку «две пуговки»… И вся она лёгкая, воздушная, смущённая – передо мной!
— Что ж это ты! Надо осторожней, — успел сказать.
— Да, у меня цепь слетела…
Цепь действительно слетела и заклинила колесо. Велосипед старый, а ей – лет четырнадцать, не более… «Суламифь», мелькнуло у меня — (по Александру Куприну!), и, очевидно, только что научилась кататься.
Пришлось доставать инструмент, снимать колесо, ставить на место цепь и подтянуть, как положено. Она старалась помочь, держала велосипед… Вспомнилось и мне моё велосипедное детство…
Я поехал на «свою дачу», что была недалеко, а она поехала по дороге вдоль посёлка.
Перед своим домиком я поставил мотоцикл, переоделся и занялся работой.
Как хорошо на природе! Растительность благоухает, с одной стороны шумит хвойный лес, с другой — речка со скалистым берегом. Здоровья – через край, и, к тому же, эта непредвиденная встреча приподняла моё настроение.
Я работаю… А она катается на велосипеде… Проедет в конец посёлка, развернётся, поедет обратно. Естественно, она видит мой мотоцикл, а я делаю вид, что её не замечаю, а сам, тайком, не могу от неё оторвать взгляд. Сколько в ней прелести и чистоты!
Это самый тот возраст, что кружится голова от счастья и ощущения, чего-то нового, неизведанного.
А что мне?! Я только любуюсь ею. Она юная, стройная. Майка просохла, спрятала все её прелести… И она, как стрекоза, вся светится на солнышке! Невозможно работать…
Ну, где же я её видел? Или она в моём воображении сидит давным-давно…
А она всё катается… Проезжая в очередной раз, вдруг остановилась:
— Дяденька, а вы можете мне подкачать колесо?
— А насос есть?
— Есть, какой-то.
Я втайне думал, что нет его, и я откажусь, но — насос был.
Я и радовался случаю, и боялся. Боялся за себя, за неё, за то, что вдруг увидят нас соседи. Подсоединив насос, подкачал колесо – благо оно было не проколото.
Она, уставшая, стояла рядом в лёгких шортиках. Я чувствовал её разгорячённое девичье тело.
— Ты что, одна здесь?
— Нет, я с мамой.
— Как тебя зовут?
— Оля... А я знаю, что у вас есть двое мальчиков и жена. А почему Вы один?
— Ребята в пионерском лагере, жена на работе, а я — в отпуске, как видишь – отдыхаю.
— Ну, ладно, спасибо, я поеду…
— Ну, пока, обращайся, если что…
Это было как будто вчера…
Позже, в то же лето, я видел её со своей мамой на огороде с крохотным домиком, видимо купленным, что было — по средствам. Ещё года через два-три я увидел её на том же огороде с пареньком, как мне показалось, только что пришедшим из армии, судя по его причёске и выправке. И я порадовался за неё, за них…
И вот, как-то раз я увидел Олю на своей трамвайной остановке. Очевидно, они жили где-то рядом с нами. Вот где я мог видеть её!
Была осень, сыро. Она стояла с матерью. Обе сосредоточены, кутались в осенние одежды. Мать ей что-то наставительно говорила, а Оля, задумчиво смотрела куда-то далеко, никого не замечая. Уж, не в больницу ли едут, подумалось мне…
Я постарался не попасть ей на глаза. На лице её появилась совсем взрослая печаль…
Куда делась девочка – светлая, лёгкая, как стрекоза? Она исчезла, возможно, навсегда.
Так не хотелось в это верить…
МАМИНО СНАДОБЬЕ
Как-то всё очень быстро меняется в нашем мире…
Я помню, в детстве каждую свободную минуту я отдавал чтению, в основном прозы. Стихи А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, что были в школьной библиотеке, давно прочитаны, а в доме у нас книг почти не было… Было время такое. Но мы учились у жизни, мы были очень любопытны. А делаем выводы только сейчас. Но об одном случае, что запомнился, хочу написать.
В 1951 году, летом, привезли к нам в село сосланных украинцев. Не знаю, с каких областей, тогда Украина для нас была одна.
Помню хорошо, что и женщины, и мужчины были одеты в холщёвые «вышиванки». По груди и по рукаву у предплечья — у женщин, и у всех — по вороту красивая цветастая вышивка на самотканой ткани.
Высадили их на пристани с большими тюками – мешками, и они около недели сидели там «табором», пока их не расселили и не развезли по посёлкам. Мы возле них вьёмся, нам всё интересно: люди, одежда, незнакомый, хотя и вроде понятный разговор. А они спрашивают у нас, где можно обменять или купить что-то из продуктов.
Идёт наш деревенский мальчишка с рыбалки, несёт связку: рыбу, нанизанную на прутике – штук 10-15 ельцов (чебаков). Они к нему: — продай! А пацан не знает, за сколько. Они насыпали ему горсть сухофруктов. Понравилось. Мы тоже стали ловить рыбу и носить им. Приходилось объяснять некоторым, как очистить и распотрошить рыбу, как сварить уху.
Вот так, через нас началось общение местных с приезжими. Их постепенно расселили по баракам, свободным избам, в которых была печь. Около нас поселили семью с фамилией Федорив. Женщина — Параня, так она назвалась маме, девочка Марийка, лет десяти, и мальчик Василь, лет восьми. Основную рабочую силу, в том числе главу семьи Иванко, увезли на заготовку леса в соседний посёлок. Мы научили Параню, как топить печь, как наколоть дров, короче — помогаем по соседству.
Началась осень. Мы начали копать картошку. Картошки сажали много. Параня напросилась помочь, мать выдала ей за помощь и картошки, и овощей, с того и началось их общение.
Пришла зима, холод. Для нас это всё обычно и привычно, а для приезжих воспринималось очень тяжело. Иванко — на тяжёлой работе, стал в письмах жаловаться на боли в желудке. Параня, как-то зашла к нам за молоком (обычно приходили ребятишки). Мать посмотрела на неё:
— Параня, не заболела ли ты? Аж, почернела вся…
— Кончились наши запасы фруктов, мне всё чего-то не хватает.
А в магазинах в то время почти ничего не было, только хлеб, сахар, селёдка солёная, да мыло. Мать в кладовой зачерпнула ковш клюквы и угощает Параню. Ягода — с мороза, в тепле покрывается белым инеем. Параня берёт по ягодке, хрустит её мороженую, морщится от кислоты и жмурится. Мать ей:
— Ешь, ешь, Параня, да детей угощай, до лета надо дотянуть вам, а там колба пойдёт, лук-батун, зелень всякая.
Так мать взяла шефство, как говорят, над этой семьёй. То угостит капустой, то грибами. А уж молоко – каждый день свежее, по кринке. Она то понимала, чем грозит зимой недостаток витаминов для приезжих. Она всё это прошла, и, слава Богу, пережила в детстве. Но в её памяти осталось, как её мать отдавала свои последние серебряные ложки за квашеную капусту…
Опять приходит Параня со слезами, мол, плохо совсем Иванку, исхудал. Мать внимательно выслушала её и спрашивает:
— А что он ест?
— Да, что, картошку на сале, что купит в посёлке.
Мать говорит:
— Надо его лечить, на местных фельдшеров надежды никакой. А до весны он может не дотянуть.
А в прошедшее лето, вернее осенью, у нас произошёл случай, неприятный для нашей семьи. Была у нас собака, по кличке – Венерка. Собака была хорошая, из охотничьей породы. А мы ещё не охотились — были малы, отец, честно говоря, не любитель охоты, да и некогда ему. Венерка чувствовала лес, рвалась в него по первому зову, иногда пасла своих коров и телят. Уходила с ними на целый день, там гоняла бурундуков, а вечером приходила с коровами вся голодная, мокрая, но довольная, вся светилась от радости.
И вот мимо нашей ограды идёт как-то мужик с «берданкой» — собрался вечером поохотиться на уток. С ним маленькая собачка рядом. Венерка, как потом мы решили, от обиды, что не её на охоту взяли, с лаем кинулась на собачку и её подмяла из ревности. Сцепились, наша — покрупнее. А охотник, долго не думая, выстрелил в Венерку и убил наповал, – пьяный был сволочь.
Мы в трауре, но что делать… Пригласили дедушку, жившего по соседству, чтобы он ободрал собаку. Шкуры собачьи шли на «верхонки» — рукавицы, мехом наружу, очень тёплые, и для кучеров вещь незаменимая. Дедушка снял шкуру «чулком», набил её сеном и повесил на длинный шест в углу огорода, чтобы его «обработали» сороки. Это старый метод выделки собачьих шкур. А потом и говорит матери:
— Собака ваша справная, не мешало бы жир собрать, может, кому пригодится…
Помогает, от внутренних болезней – лучшее лекарство.
Мать перетопила собранное сало, перелила в две пол-литровые банки, и поставила в погреб, подальше от основных продуктов. Когда оно остыло – стало как свиное внутреннее сало. Вот оно и пригодилось…
Мать растопила одну банку, добавила в него наполовину свиного сала, передала Паране:
— Пусть жарит картошку твой Иванко, а ему скажи, что сало свиное внутреннее.
Месяца через два мужу Парани стало лучше. Она ему ещё банку отправила, пошло дело на поправку. Потом им дали маленькую комнатку в общежитии, в соседнем поселке. Семья соединилась. Иванко, говорят, совсем выздоровел, пополнел даже. Параня, конечно, всё ему рассказала. Он шутил по этому поводу: что, мол, я в Сибири собаку съел!
Их открепили от комендатуры где-то в шестидесятые годы. Иван с Параней и дети засобирались на Украину или, как сейчас говорят, в Украину. Родина звала.
Перед отъездом они все зашли в гости к нам. Параня прослезилась. Главным было то, что семью в трудное время мы поддержали... Недаром Иван ещё года три писал отцу письма благодарности из Украины, но потом, с годами всё затихло. А тёплые воспоминания от этих людей остались…
Где они сейчас, довольны ли, что уехали?
СУЛИКО
Мои детские годы прошли в посёлке, построенном для сплавщиков леса. В нём мы жили и учились, в основном русские семьи, сосланные из Алтая. В конце 48–го года к нам присоединились семьи из Абхазии, через три года – из Украины, ещё через два года — из Литвы. Кроме этого, кое-кто был из местных остяков и чалдонов, но мы этому не придавали особого значения, потому что все учились в одной школе, дружили. Общались на русском языке. Некоторые ребята, жившие в общих бараках, понимали и бойко говорили и на других языках своих сверстников. Мы вместе играли, смотрели кино, слушали песни тех лет, у кого было радио, у кого — патефон.
Однажды Федя Муртаза, что был родом из Абхазии, нам пропел песню:
Я могилу милой искал,
Но найти её не легко.
Долго я томился и страдал:
— Где же ты, моя Сулико…
Дальше он слов не знал. Мы подхватили её, и напевали эти четыре строчки, гуляя по улице. Больше всего нас привлекало это незнакомое имя и необычайная грусть мелодии. Мы пели её скорее по-боевому, потому как песенная грусть нам в то время была неведома, да и времена постепенно менялись к лучшему.
А в школе в те годы вела немецкий язык Евгения Романовна Шинкунайте, кстати, из сосланных литовцев. Она прекрасно знала немецкий язык. Говорили, что она при немцах работала секретарём-переводчиком, за что и была сослана. А мы, конечно, не любили немецкий язык: многие из нас потеряли на войне отцов. Это были Саша Жданов, Миша Смышляев, Миша Шушков, Толя Поздняков, Коля Ююкин и другие. И мы «сопротивлялись» учительнице немецкого языка с её «дер-Аффе» и «дер-Кнабе». Она это чувствовала и с нами была предельно строга. Позднее она взяла нас своей выдержкой, сдержанностью и аккуратностью во всём: в речи, в одежде, причёске... И, самое главное, тем, что она имела аккордеон – немецкий, «полный», как она выражалась. Играла Евгения Романовна всегда стоя, и он, даже тогда, упирался ей в подбородок. Перламутром блестели клавиши и корпус аккордеона, даже ремни на нём были широкие, какие-то, казалось мне, необычные, мягкие, не как у наших гармошек или баянов.
И вот, услыхав нас с этим «Сулико», Евгения Романовна нашла где-то слова этой песни, где были «и Роза, и Соловей»... Мы на очередном концерте, выучив слова наизусть, исполнили эту песню под её аккордеон в клубе. Она и до этого играла в школе или в клубе по праздникам, подбирая на слух мелодии наших, модных в то время, «полек». Однажды, в дни школьных каникул, мы её попросили организовать танцы. Ёлка в школе стояла нарядная, а погода была морозная. Нам же хотелось пообщаться. Девчонки из класса попросили меня сходить к Евгении Романовне. Она с учительницей математики жила на квартире у одинокой старушки в конце села.
— Да, я не против для вас поиграть, но мне очень тяжело таскать аккордеон.
— А я помогу вам. Я донесу…
Она достаёт аккордеон в футляре с русской печи.
— А почему он у вас на печке?
— Инструмент боится сырости, а дрова у нас так плохо горят. В доме сыро…
Нести аккордеон было нелегко. Но я радовался, что мы потанцуем и вальс, и «польку», и «краковяк», и даже танго… Мы часа три – четыре танцевали и пели, и Евгения Романовна была совершенно другая. Она светилась теплом и радовалась за нас. Этого скрыть было невозможно, хотя особой любви к нам на уроках Евгения Романовна не испытывала. Кстати, и с литовскими девочками она была на расстоянии, но тогда я этого просто не замечал.
Пришлось и обратно нести аккордеон. Мне было уже тринадцать лет, я старался, потому что мне нравилась музыка в её исполнении.
Об этом я рассказал вечером за ужином матери и отцу. Отец относился к учительнице немецкого языка доброжелательно, скорее всего, что сам был — Романовичем.
Через некоторое время Евгения Романовна мне говорит:
— Передай своему отцу, Василию Романовичу, спасибо от меня.
— За что?
— Он знает, за что… За дрова.
Оказывается, отец распорядился привезти ей сухие берёзовые дрова.
Прошло время, большинство сосланных семей были реабилитированы. Летом в 1956 году Евгения Романовна тоже решила вернуться в родной Каунас. Весть эта облетела посёлок моментально. Мы все пришли проводить нашу учительницу.
Был разгар лета. На пристани собрался почти весь посёлок. Теплоход ПТ-302 к намеченному времени не пришёл. Мы сидели и вспоминали наши концерты, вечера танцев. Евгения Романовна достала из дорожной упаковки футляр, открыла его, хотя и не собиралась этого делать. Конечно, мы её упросили, мы знали, что она уезжает навсегда.
Солнце медленно садилось за поворот реки. Береговые стрижи стрекотали в воздухе, ловя насекомых. Плескалась молодь в реке, убегая от щук, в посёлке лаяли собаки, мычали коровы, но всё это моментально заглушили чарующие звуки… А эхо по реке несло эти звуки куда-то вниз, где они оседали между задумчивых берегов.
Необычно грустно плыли знакомые мелодии вальсов и песен. Горел костёр, отпугивая мошкару. А когда зазвучала мелодия из песни «Санта-Лузия», мы все оказались на солнечных горячих островах. Но… показался наш теплоход. Мы и не слышали, как он выскочил из-за поворота. Я тогда в первый раз пожалел, что он пришёл. Теплоход приткнулся к берегу, матросы «выбросили» трап, и капитан в рупор пробасил:
— Граждане пассажиры, в связи с задержкой, попрошу всех поторопиться с посадкой.
На этом оборвался наш незапланированный концерт. Упаковать инструмент, как положено, не было времени. Евгения Романовна взошла по трапу с аккордеоном. Мы внесли её два чемодана и футляр. Долго с берега махали руками и платками, а она, уже с теплохода, вдруг заиграла «Сулико». И только, когда закончилась мелодия, капитан дал последний гудок. Все зааплодировали…
Не знаю, были ли у Евгении Романовны такие внимательные слушатели, как в этом таёжном посёлке, но она в тот момент была счастлива. Это было видно по её лицу, хотя она плакала, как потом утверждали наши девочки. Вот это было ей совершенно несвойственно.