На перроне еще не было асфальта. Ковровую дорожку постелили прямо на утоптанную землю, которую присыпали слегка песком. Они шли по ней втроем. Впереди — Калистрат Иванович Н.., старший сержант, Герой Советского Союза; за ним — Василий Лапотников, старшина, механик-водитель и Николай Зотов, сержант, связист. Они оказались его случайными попутчиками, но прекрасно вписались в общую картину торжественной встречи фронтовиков. Все недавно из госпиталя, поэтому их демобилизовали. А тем временем войска спешно перебрасывались на Дальний Восток. Для войны с Японией...
В утренних лучах солнца желтел закопченный паровозными дымами фасад станции. Несмотря на ранний час, народа собралось много. Лица у всех были в основном радостные, но кое-кто из женщин утирали слезы. Духовой оркестр местной пожарной команды с воодушевлением играл старинный марш «Прощание славянки». Трубили трубы, торжествуя и поблескивая начищенной медью, соловьем заливалась флейта, лязг тарелок находил отзыв в сердцах слушателей, буханье барабана напоминало отдаленный орудийный салют. Из-за мажорности звучания и по настроению исполнителей марш имел совершенно иной смысл — не прощание, а встреча Славянки своих возвращавшихся с войны детей — победителей. На митинге присутствовало все местное начальство — секретарь райкома, председатель райисполкома, военком и другие чином пониже. Они серьезностью своих лиц даже и не пыталось скрыть чувство гордости — не в каждом районе Герой Советского Союза возвращался домой с войны…
Военкомовская эмка уверенно катила по проселочной дороге, изрезанной колесами телег. Но если бы не июньская жара, подсушившая грязь, некоторые низины и лога им не преодолеть бы… В одном месте Василий попросил водителя остановить машину и вышел, захватив свой вещмешок. Следом за ним вылез и Калистрат Иванович. Иванович.. С Николаем они распрощались еще на станции. Его село находилось по другую сторону железной дороги.
— Может, зря ты это делаешь? — спросил Калистрат Иванович. — Скажу ему! Завезет и тебя, куда он денется!
— Да вряд ли! — ответил Василий. — Назад надо возвращаться — крюк делать большой. Да и лога у нас там поглубже!.. Тут напрямик километров шесть! С удовольствием пройдусь!..
— Да знаю! Бывал я в твоей Кривозеровке!
Василий достал из вещмешка фляжку и кружку.
— Спирт! — сказал он и предложил: — За знакомство!..
— Давай! — согласился Калистрат Иванович. — У меня какие были запасы — все при прощании выпили… Мы и твои приголубили бы, если б в вагоне познакомились!.. В деревне, поди, найдется, чем нас встретить?
И он засмеялся, закрывая ладонью изуродованную ранением щеку… Глядя на его гримасы, Василий стиснул зубы от огорчения за своего нового друга.
— За Победу! — сказал он. — За товарищей!..
Два фронтовика, прошедшие Ад войны, каждый год которой по насыщенности трагических переживаний не мог даже сравниться с опытом всей их мирной жизни, стояли на дороге посреди зеленого поля под высоким родным небом. Изредка деловито попискивали птахи, лишь усиливая тишину. Люди молчали. Они были детьми сурового времени. Воином быть почетно и в тоже время чрезвычайно опасно. Однако, они самостоятельно не выбирали этот путь — судьба так распорядилась ими. Сейчас каждый из них в мыслях был дома, желал поскорее окунуться в пока еще непривычную мирную жизнь, заняться каким-нибудь делом, чтобы отойти от войны, может даже забыть о ней. Но они, возможно, даже и не подозревали о том, что им суждено никогда не вернуться с нее: она будет постоянно приходить в их снах, возвращаться неожиданно вспыхивающими воспоминаниями.…
Вскоре эмка помчалась дальше по дороге, оставляя за собой шлейф пыли. Василий долго провожал ее взглядом...
Ему еще нужно было перебраться через небольшую речушку, что протекала по низине среди лозняка. За годы войны он форсировал много водных преград. И всюду вода пахла соляркой, бензином, нередко трупами. Наверное, у своих истоков те реки тоже были чистыми, как эта, и пахли всем понемножку — травой, лесом. И также невозможно было напиться из них за один раз... Прохладная вода не располагала к купанию. Василий заторопился, поднимая небольшую волну. Отражение лозняка в воде заколебалось, и на ряби заиграли солнечные пятнышки. Вблизи другого берега, более крутого, Василий неожиданно провалился в глубокую промоину. Спину окатило ледяным холодом. Прав оказался Виталий Алексеевич, военврач госпиталя.
"На лопатках у тебя после ожога наросла новая кожа, как у младенца! — сказал он, осматривая Василия. — Года три будешь чувствовать ею особенно остро тепло и холод!.."
Войну они заканчивали в Чехословакии. Надежда остаться живыми постепенно сменялась вполне обоснованной уверенностью в этом — воевать они научились.
— Соберемся после у моей мамы в Кутаиси! — сказал как-то их командир Шалва Береташвили. — Она ждет всех нас!.. Полюбуетесь на нашу прекрасную Грузию!
— А потом все разом к нам! — мечтательно сказал Иван Малыгин, наводчик орудия, который звал командира Жаном. — Верно, Василий?.. А что?.. Наша Сибирь — тоже благословенный край! Считаю ее, вообще, лучшим местом на земле!.. У нас все есть!.. А какие у нас красивые девушки!
Василий согласно кивал головой. Они были земляками с Иваном. Только при последних его словах заулыбался, подумав: « У этого одно на уме!».
Их встречали местные жители как освободителей — с цветами, с радостным ликованием. Невольно приходилось останавливаться. И всякий раз около Ивана можно было увидеть нарядных девушек. «Ах, пан Иванко! Какие у вас красивые зубы!» — щебетала какая-нибудь из них, мечтая, наверное, чтобы ее ребенок имел такие же зубки. А может, вынашивала надежду, что западет на нее этот русоволосый красавец, в сияющем ореоле воина-освободителя, вернется потом сюда, чтобы забрать с собой. Да хоть на край света с ним, лишь бы позвал. По такому случаю Иван всегда надевал кожаную куртку. В ней фотографировалась вся их рота. Откуда она у него? Василий как-то спросил его об этом. «Подарок!» — ответил тот, скривившись...На снимке их экипажа, который с обгорелыми краями сейчас хранился у Василия в вещмешке, завернутый бережно в тряпицу, Иван стоял в этой куртке… Как-то среди молоденьких чешек Василий увидел свою жену Зойку. От неожиданности он даже оторопел, оглушенный сердцебиением. Откуда она тут взялась? Конечно же, обознался! Но до чего эта чешка походила на его жену: росточком, фигуркой, курносым носиком, нежным румянцем щек, светлыми волнистыми волосами. Хотя, если бы на Зойке было это белое платье с затейливой вышивкой, как на чешке, и красные туфельки, то она, пожалуй, была бы даже красивее. После госпиталя Василий обменял на вещевом рынке продукты на красные туфельки. Размера ноги Зойки не знал — взял наугад… Четвертому члену экипажа, стрелку Павлу из Орла некуда было и приглашать. В оккупацию у него погибли все родные. И только сожалел теперь солдат, что война заканчивалась, а он так и не смог еще полностью рассчитаться за своих.
Они приближались к Праге. Там начиналась какая-та заваруха. Боевое охранение колонны не заметила немецкую самоходку, хорошо замаскированную. Отважные парни в ней сидели. Знали, ведь, что не дадут им уйти, прожгут броню снарядами. Лучше мчались бы они на этой самоходке в сторону Германии, пока позволяли обстоятельства. А потом смешались бы с беженцами или растворились в лесах. Не пропали бы... Однако нет! Не преобладало над ними чувство самосохранения. Они только успели перекинуться глубокими запоминающими взглядами… Безумство храбрых, как и их гордое презрение к смерти, присуще всем нациям без исключения. Они жертвуют собой ради цели иногда многим непонятной. Но их пример —это как глоток бесценного, настоянного тысячелетиями напитка, от которого бурлит в жилах кровь и полыхает в сердце огонь…Этим храбрецам никто и не подумал отдать воинских почестей, даже не постоял у их горевшей машины, похожей на погребальный костер. Своих было два… Первым подбили танк Василия. Конечно, для их экипажа это было простым невезением сразу попасть в перекрестие прицела вражеского орудия, когда у того был выбор. Оглушенный, Василий машинально, на автомате, откинул крышку люка, попытался вывалиться из него и повис на кромке. В промасленном комбинезоне он горел ярким факелом. Тут же подбежали товарищи, выдернули его из люка и сбили пламя. Но больше из экипажа никого спасти не удалось…
Полевая дорога вывела к воротам поскотины. Село казалось безлюдным. И стояла такая тишина, что Василий слышал стук своего сердца. Однако, по мере того как Василий проходил по улице, в домах позади замечалось оживление — люди выглядывали из окон, затем начинали выходить из калиток. Можно было подождать, когда кто-нибудь подойдет, чтобы перемолвиться словом. Но еще успеется!.. Он увидел серый скат крыши родного дома, печную трубу над его коньком, черемуху в палисаднике. Заглядевшись на дом, Василий чуть не наступил в не засохшую коровью лепешку.
В тени конуры безмятежно спала незнакомая дворняга, вытянув лапы и откинув хвост. Василий замедлил шаг, опасаясь агрессии с ее стороны, но собака даже не уделила ему внимания.
«Хорош сторож! — хмыкнул Василий, поднимаясь на крыльцо. — Ладно, разберемся!..».
Он мельком окинул взглядом двор, огород. За время его отсутствия тут, казалось, ничего не изменилось. Разве только подновили нижние ступеньки крыльца да загустили свежими ветками пролеты частокола. Это была работа Ивана Ивановича, отца Василия, опекавшего в трудное время невестку и внука… Огород был вскопан — значить, картошка посажена, равно как и другая нужная мелочевка. Это была как раз та пора, когда напряженная посевная страда в селе наконец-то закончилась и наступило не долгое затишье в делах.
В доме никого не было. Василий снял сапоги у порога, прошел к столу и положил на лавку вещмешок. Выскобленный до желтизны пол приятно холодил подошвы ног, как бы успокаивал. В комнате было тенисто из-за черемухи в палисаднике. Через распахнутое окно наносило горьковато-терпкий ее аромат, который смешивался с запахом недавно испеченного хлеба и щей.
Василий заглянул в соседнюю комнату. Там ничто не загораживало окон, и она была наполнена солнечным светом. Все также стояли друг против друга кровати, покрытые лоскутными одеялами. А между ними громоздился большой сундук с выпуклой крышкой. В простенке меж окон висел портрет молодых родителей Василия — Ивана Ивановича и Акулины Ефимовны. Их фотография уже слегка помутнела, и они смотрелись как сквозь дымку, без живинки в лицах, застывшими истуканами. Ниже портрета также в рамке была помещена «Почетная грамота», полученная Василием перед самой войной за распашку колхозных земель. Тогда выделили еще отрез ситца: по пестро — зеленому полю его были разбросаны полураскрытые стручки гороха. Занавески из этого ситца висели сейчас на окнах… А вот это уже было что-то новое в их доме. В красном углу под самым потолком в обрамлении вышитого полотенца стояла темная икона женщины с ребенком… Значить, Зойка тут молилась за него. Может быть ее молитвы и спасли его в последнем бою… У Василия защемило сердце. Он был весь как натянутая струна, и выдохнуть мог только, когда увидит жену, сына и родителей. Вот тогда он будет по-настоящему дома…
Стукнула дверь, и в комнату вбежал худенький мальчишка. В черных шароварах, в рубашонке из их «семейного» ситца. На лице широко расставлены Зойкины глаза. Над левым виском русые волосы топорщил вихор, как у Василия. Это был сын Лешка. Первым порывом было — обнять его и прижать к груди. Но, глядя на растерянного мальчугана при виде человека в военной форме, Василий воздержался, опасаясь еще и напугать его. Для сына он был человеком из Легенды. Храбрецом из храбрецов.
«А если бы я не вернулся? — подумал он, рассматривая его. — Что? Только этот вихор и остался бы от меня?.. Что-то ведь передалось и от дедов. Не должен бы подвести?.. Да! Мог и повыше быть!.. Ребенок войны!».
Какое это все-таки счастье было видеть сына. Ему он обязательно расскажет о своих боевых товарищах — об Иване, командире, Павле. Может быть, даже поедет с ним к родителям Ивана, чтобы показать там обгоревшую фотокарточку с их сыном… Но есть то, чем он ни с кем никогда не поделится, разве только жене расскажет когда-нибудь, как самому близкому человеку. О смертельном страхе, который он испытывал особенно в первых боях. Когда рядом вдруг загоралась машина своих, а потом и другая. Начинало казаться, что подходила и их очередь. Возбуждалось чувство, что стоял он на краю пропасти, покачиваясь, и отступить хоть на шаг не представлялось никакой возможности. А жажда жизни бурлила в нем. Оставалось только надеется на божеское чудо, которое вмешается, и снаряд из вражеского орудия, чиркнув по броне, срикошетит в сторону… Потом он как-то притерпелся к своему страху, помогало не сломаться чувство плеча боевого товарища, его хладнокровное, мужественное лицо. Но все равно Василий каждый раз томился перед боем. Да и не один он был такой…Командир нет-нет да и разглаживал усы, что-то поправлял в них, хотя они у него и без того были великолепные… Иван заводил себя руганью. Иногда даже Василию доставалось от него. — Затрацын ты, сын! — ляпнул тот совсем недавно, где-то у чехов, видимо, перенял этакое. Василий мог ответить ему подобным и по-польски. В свою очередь они обогатили эти европейские языки меткими, емкими и весьма лаконичными русскими выражениями… А вот Павел не испытывал страха. Он улыбался, скаля зубы, и глаза его при этом как-то жутковато поблескивали. Глядя на него, Василию становилось не по себе. Он знал, что для Павла самым ужасным было думать о разрушенном доме, и что туда еще предстояло возвращаться…
Не простое это дело — встреча отца с сыном после долгой разлуки. Появлялся иной, более глубокий смысл их родства, чем просто семейные узы. В нем царили иные законы, иные правила, о которых можно было только смутно догадываться. Просто частичка отца будет продолжать жить в сыне… Сколько времени они стояли друг против друга— минуту, две, может больше…
— Где мама? — спросил наконец Василий, нарушая молчание.
— На пруду! Стирает!..
— Пошли!
У калитки их ожидала толпа женщин. Они сразу обступили Василия.
— Ты Микиту моего видел? — первой спросила бабка Азаренчиха, придыхая. Она торопилась сюда, запыхалась.
Василий покачал головой.
— А Колю моего? — тут же спросила рыжая, веснушчатая Машка Пашкова.
Василий опять покачал головой и, опережая вопросы других женщин, сказал: — Ждите! Придут!..
А про себя подумал: «Если живые!»
Они пошли следом за Василием. И даже бабка Азаренчиха старалась не отстать, опираясь на палку, выломанную из частокола.
Зойка полоскала белье в пруду и нещадно хлестала по нему на мостках зубчатым вальком. Неподалеку стояли жестяные ведра. Около них лежало коромысло…Услышав топот ног, она оглянулась. Увидев Василия, она вскочила, придавлено вскрикнула. Валек выпал у нее из рук, гулко стукнув по доскам. Затем и она сама без чувств опустилась рядом с ним… Потрясенный Василий смотрел на жену, замечая с горечью — как она изменилась. Щеки были бледными, без намека на румянец. По лбу тянулись продольные морщины. На виске пульсировала синяя жилка. Из-под косынки выбивалась прядь русых волос, и ветерок, нежно касаясь, чуть пошевеливал ее…Руки у Зойки были тонкими и, наверное, поэтому казались длинными, с набрякшими венами на кистях. Эти рученьки, как и тысячи таких же, помогли мужчинам водрузить над рейхстагом огромный Стяг Победы. На волнистом его полотнище в лучах солнца пылала алая кровь наших солдат. У самого древка вверху гордо золотился Серп с Молотом.
— Напугал жену, Василий Иванович! — послышался позади женский голос… — Явился перед ней в орденах и медалях. С кобурой на боку!.. Она и обмерла… И как бы еще не того?.. Юбка что-то у нее шибко намокла!..
Василий обернулся. Это была Нинка Пантелеева, их кума, известная зубоскалка. Надо же, и годы невзгод ее не укатали! Вот он русский характер — насмешливый и неунывающий при трудностях, зачастую с веселой, бесшабашной и дерзкой отвагой, а потому неукротимый Никем и Никогда… Василий поднял жену на руки. «Легкая, как пушинка!» — изумился он, прижимая ее к груди. Та молодая чешка была красивее Зойки. Но эта дороже… Как-то так получилось, что стоял он со своей Зоей Петровной на руках посреди села на плотине пруда с мутновато-свинцовой водой, на берегах которого располагались дома с почерневшими крышами, с черемухами и тополями в палисадниках. В какой-то миг показалось, что и боевые товарищи встали рядом, радуясь за него, и только он сможет увидеть их. Но никого не увидел. Один он остался из них живым. Легкий ветерок поднял рябь на глади пруда, и как будто мурашки побежали по воде… Говорят, что павшим за Отчизну прощаются разом все грехи. Павел, наверное, уже в окружении своих родных. Иван, конечно, не встал на колени перед привратником. Пропустил и так. А Жан теперь будет возвращаться к матери в ее снах с вечно молодым прекрасным лицом…
— Это ты! — прошептала Зойка, чуть дыша, словно боялась задуть слабенькую свечку веры. — Опусти!..
Женщины во все глаза смотрели на них. Некоторые плакали, что-то бормоча шепотом, словно потихоньку голосили. Знали, что их дружки уже к ним не вернуться. С другого края села сюда спешили люди. Где-то среди них, опираясь на батожок, ковылял Иван Иванович со своей Акулиной Ефимовной.