А.А.Кардашёв вспоминает о Г.И.Лейзеровиче

Анатолий Александрович Кардашёв вспоминает о Гедеоне Израилевиче Лейзеровиче (1910-1977).

A.Kardashеv recollects G. Leizerovich

Расшифровка магнитофонной записи беседы 11 июня 2014 в Одесской консерватории и фото А.А.Кардашова - М.И.Найдорф

Возможно, я видел Лейзеровича и раньше, на концертах или в школе Столярского, но я не знал его.

Помню, что узнал Гедеона Израилевича в 1952 году. Я поступил тогда в консерваторию, и передо мною-первокурсником постепенно появлялись наши преподаватели – в Большом зале, в коридорах, на занятиях. Лейзерович был из тех, кто работал с нами на первом курсе. Он читал курс Истории пианизма (или Истории фортепианного искусства − не помню, как он тогда назывался). Это был обзор фортепианной литературы, и композиторов, писавших для ф-но, и может быть немножечко больше − о тех, кто играл на ф-но.

Чтобы понять значение его курса для нас, студентов, нужно вспомнить, что в 1952 году я впервые позволил себе купить диски (еще «щеллачные» шипящие пластинки на 78 оборотов в минуту, долгоиграющих еще не было). Это была еще совсем иная эпоха − в смысле доступности музыки и звукозаписи. Филармонические концерты уже были восстановлены после войны и я в филармонии к этому времени слышал Гилельса, Безродного и других музыкантов, но всё же курс Лейзеровича был для нас открытием.

К слову надо назвать еще курс музыкальной литературы, который в школе Столярского нам читал Владимир Афанасьевич Швец, композитор и музыковед, очень интересный человек (он 50 лет вёл дневники, и они были частично напечатаны в книге В.А.Смирнова «Реквием ХХ века»). По-видимому, фортепианная музыка Швецу была ближе, во всяком случае он строил свой курс, опираясь в основном на неё. Тогда большая часть класса были пианисты. Понятно, что он старался нас приблизить к фортепианной литературе. Тогда как, скажем, скрипичные концерты у него не упоминались. Но сам Швец не играл, у него был пианист-иллюстратор.

Тем не менее по современным меркам у нас была крайне скудная информация о музыке. И что мы учили? В основном выучивали к экзамену тематические отрывки (темы симфоний, например). Что-то удавалось слышать по радио. Тоже не часто. Не у всех были радиоаппараты. Я был радиолюбителем и поэтому мне удавалось послушать больше, чем другим ученикам. Дисков тогда практически не было, а качество звука на тех, что были − очень плохое. С точки зрения сегодняшнего дня, мы практически не знали музыки. В 1946 году были впервые изданы Концерты Рахманинова, и мы могли с ними познакомиться. Поэтому курс Истории фортепианного искусства, который читал нам Гедеон Лейзерович, для нас был пищей номер один. Духовной пищей. Потому, что кроме учебной информации имеет значение ещё и подача этой информации.

Лейзерович примеры играл сам. Он был профессионалом высшего класса, закончил аспирантуру Московской консерватории у Константина Николаевича Игумнова, слушал лекции Григория Михайловича Когана., очень хорошо знал музыку, многое играл сам, массу музыки слышал в разном исполнении. Лично знал многих выдающихся музыкантов, кто был для нас недосягаемо высоко в музыкальном отношении. Гедеон Израилевич свободно оперировал всем этим материалом и очень увлеченно излагал. Ему самому это было очень интересно, особенно, рассказывать об исполнителях. Рассказывал он и показывал артистически, и мы все замирали, слушая его лекции.

Музыкальная жизнь страны была сосредоточена в столицах. Мы узнавали о музыкальных событиях в Москве от Гедеона Израилевича. О западной музыкальной жизни мы вообще ничего не знали. Рассказы Г.И. − это было всё, чем мы располагали как профессионалы. А он старался втиснуть в свой годовой курс как можно больше материала. И делал это с любовью! Он вообще занимался своей профессией, как я сейчас понимаю, с необыкновенной любовью.

Между собой студенты называли Гедеона Израилевича Гидя.

После окончания консерватории мне пришлось на 3 года уехать на работу, как тогда говорил, «по назначению». После этого я был приглашен в консерваторию и с 1960-го года оказался коллегой Гедеона Израилевича по кафедре специального фортепиано Одесской консерватории. Младшим коллегой. Самыми старшими были те, кому досталось восстанавливать консерваторию после войны её дух − Мария Митрофановна Старкова, Мария Ипатиевна Рябицкая, Надежда Владимировна Чегодаева, Александра (Сара) Марковна Плещицер. Старушки, как мы их тогда воспринимали. Хотя, они были тогда моложе, чем я сейчас. Но откуда я на них тогда смотрел? Снизу.

Не помню, с какого года Гедеон Израилевич приступил к работе на кафедре, наверное, еще в 1940-х. Он был среди них, но принадлежал уже к среднему поколению педагогов, рядом с Серафимой Леонидовной Могилевской и Людмилой Наумовной Гинзбург (с 1946 года она работала в консерватории 55 лет, в 1971 года в этом классе № 106, где мы сейчас находимся). Эта тройка была тогда самой продуктивной и самой перспективной частью кафедры. За ними шли еще более молодые, которые закончили консерваторию после войны уже: Н. Федосов, б. Чарковский, Эвелина Коваленко, Ольга Борисовна Звягина (Маслак). Вот, благодаря такому слоистому «наполеону» как-то было ясно «кто есть кто» на кафедре – как располагаются творческие силы, творческие особенности, особенности восприятия, особенности обсуждения, и в каждом «слое» немножко другое. Мне интересно было наблюдать за всем этим.

Я уже говорил, что Г.И. обладал обширными познаниями в музыкальной литературе. Об этом можно было судить по тому, как он свободно цитировал, свободно рассказывал. Но где-то в начале 1970-х я узнал от него, что он готовит энциклопедию фортепианной музыки. Это было невероятно сложная задача, учитывая, что собирать материал в интернете тогда еще не было возможности. Фактически, опираться можно было на консерваторские библиотеки Москвы и Ленинграда, где могли быть ноты зарубежных изданий, фонд Ленинской библиотеки в Москве, полезны были даже перечисления изданных музыкальных произведений. Узнавать о зарубежной музыке можно было и окольными путями, что-то покупая. Он не закончил эту работу, не довел до издания. Вот как я об этом узнал.

В 1973 году в нашем зале консерватории был концерт Бориса Александровича Чарковского в связи с его 50-летием. Замечательный пианист, всю войну прошел в армии с винтовкой, возвратился, и как участник сразу поступил в консерваторию в 1945 осенью и в 1950 окончил. Для своего концерта он выбрал Времена года Чайковского − в первом отделении, а во втором отделении − произведения Джоржа Гершвина, включая Фортепианный концерт. Он попросил меня проаккомпанировать, и вот мы с Чарковским (я вышел в качестве оркестра), сыграли этот концерт. После концерта за кулисами пришли поздравлять все члены кафедры, коллеги − он был чудный пианист и симпатичнейшая личность, светлая, безконфликтная, доброжелательная, замечательный был человек, − о чем-то говорили, и среди общего разговора Гедеон Израилевич обратился ко мне: - У меня есть идея. Я работаю над такой книжечкой «Энциклопедический словарь фортепианной литературы» и мне хотелось бы, чтобы вы были моим помощником. Есть определенные трудности, мне уже ездить трудно, вы сможете мне помочь? − Гедеон Израилевич, конечно, с удовольствием. Это краткое изложение разговора. А вот, что я понял гораздо позже. В составе небольшой группы музыкантов из нашей консерватории я ездил с Н.Л. Огреничем во Фрайбург. С тех пор мы поддерживаем с ними дружеские отношения. Там в каком-то книжном магазине я увидел, на немецком языке, понятно, толстый Энциклопедический словарь фортепианной литературы (по-немецки я читаю, но не говорю). И его тут же купил. Только тогда я понял, какую трудную работу делал Гедеон Израилевич. Мог ли он её закончить, живя в Советском Союзе, имея такой ограниченный доступ к информации такого рода? Вряд ли. А немец, который жил в Германии, конечно имел возможность, потратив 15 лет жизни (так там написано), сделать этот 1000-страничный словарь. Великолепная работа, надо сказать.

Особых личных отношений с Гедеоном Изриалевичем у нас не было. Что называется, «по работе». При обсуждениях, главным образом. Теперь, на основании опыта многих лет работы я могу сказать, что умение поставить границу, не путать хорошие добрые отношения с профессиональными, это непростое дело. Но от природы оно не дается. Оно приобретается с опытом. Я вспоминаю их отношения с Людмилой Наумовной, с которой они были знакомы с еще довоенных лет. Иногда она говорил: «Гедеон Израилевич, я тебе вот что скажу!» − они многое обсуждали вместе. − Или, «Гидя, вот послушай…». Такого рода интонация в разговорах постоянно возникали. Но профессиональная принципиальность в Л.Н. была. Она была очень придирчива к себе, не только к себе, конечно. Она настолько уважали себя как профессионала, что никогда не могла себе позволить, как говорят, выдавать черное за белое и наоборот. Она всегда была человеком, который знал, что она хочет сказать, и как сказать.

Гедеон Израилевич иногда был и сам напряжен. Но вообще он был человек очень доброжелательный. Что-то важное, что-то чистое он доносил для нас молодых, которые только учились − хочешь – не хочешь, а учишься. Гедеон Израилевич был интересен всегда − в своих высказываниях, в своём понимании. Ведь на чем учишься? Как другие люди слышат? Сопоставляешь с тем, как сам слышишь: это не заметил, то не заметил, а он заметил, он это знает. Ну, и так далее, это бесконечный разговор. Знал он много, всё, о чем шла речь, он знал.

Конечно, Гедеон Израилевич играл не только в классе, но и публично. В его репертуаре были, припоминаю, этюды Шопена. На сколько я знаю, он еще в аспирантуре готовил диссертацию по этюдам Шопена. В послевоенные годы в Московской консерватории была принята такая форма защиты диссертаций, которая состояла из исполнения и комментариев к исполняемой музыке и самому исполнению. У него была необыкновенная фортепианная двигательная способность. Ведь для пианиста, как бы он ни был музыкален, это важно: если его двигательные возможности ограничены, то он может только мечтать о том, как следовало бы сыграть. У него была необыкновенно легкая двигательная память, великолепная пианистическая одаренность. Я это теперь понимаю. Он очень легко играл на рояле. Легко и свободно.

Такая одаренность была у Людмилы Наумовны − необыкновенная двигательная память, точное и легкое воспроизведение. Вот у него был этот комплекс, скажем, комплекс пианиста. В студенческие годы мне казалось, что это самое важное. Позже я наблюдал, как он как педагог и исследователь всё больше углубляется в музыку. И для меня это было очень важно, потому что я на каждом из них, из старших коллег, делал для себя какие-то открытия, оценки. Он очень был интересен всегда в обсуждениях. Потому что у него было то, что мы называем, своё понимание музыки. У них троих, при том, что они учились в одном месте и в одно время, они были очень разные люди и когда слышишь три разных высказывания об одном том же исполнении, стараешься понять причины различий… В общем достаточно много было материла, что бы научиться понимать музыкальные процессы. Он очень много знал, знал литературу конкретно, точно, профессионально.