Беседа с Людмилой Наумовной Гинзбург (июнь 1987)

М.И.Найдорф. Беседа с Людмилой Наумовной Гинзбург 22 июня 1987 г. (Одесса, Аркадия)

Найдорф. – Артисты жалуются, что публика не ходит на

концерты …

Гинзбург. - Мне кажется, что артисту самому очень важно подумать о том, что ты можешь представить на суд зрителей. Ты можешь, конечно, ошибаться, можешь что-то переоценивать или недооценивать. Но думать… эта одна из сторон исполнения. Быть может самая важная.

Если ты играешь для себя. Ты любишь музыку – играй для себя, это твоё право. Но если ты собираешься выступить перед публикой, мне кажется, очень важным для самого себя понять, что ты внутренне, твоя совесть музыкальная, твоё чутьё артиста говорит тебе – ты можешь с этим выйти перед публикой? Можно ошибаться, но ставить перед собой этот вопрос нужно.

[О концертах Владимира Спивакова]

Г. – Если говорить о прошедшем сезоне в целом, мне кажется, он был удачным, был интересным. Он замечательно начался. Если Вы помните, концерты Спивакова осенью – это было событие в городе.

Н. – В каком смысле это было событие?

Г. – Во всех смыслах. Во-первых, они продемонстрировали, что публика, которая любит музыку, есть. Пусть тысячу раз говорят, что, видите ли, «престижно было побывать» … а мне безразлично, как это называется: престижно или не престижно. Пусть будет «престижно» побывать на концерте [Алексея] Ботвинова. Меня будет очень это радовать.

Мне кажется, что в любом случае, если интерес к музыке классической, к сложной программе, которую в данном случае представил Спиваков – там этот хор [басков], пели не на русском языке. Музыка требовала определенного напряжения – никого не оттолкнула, а, наоборот, привлекла, и этот огромный театр не мог вместить всех желающих, то я считаю, что Спиваков – большое, крупное имя. Слава Богу, что есть такие музыканты, которые имеют такое имя.

И, если хотите, меня радует, что его мать, Екатерина Вайнтрауб, училась в Одесе. Я с ней здесь в консерватории училась. И если мы что-то хорошее хотим приписать Одессе… Конечно, он играет так замечательно не потому что его мама училась в Одессе [Л.Н. улыбается], но всё же гены музыкальные к нему от мамы перешли. Его мать училась в Одесской консерватории. Она была способной пианисткой. Но она просто не была человеком, который стремился делать карьеру. Может быть, она не считала себя выдающейся, м. б. так жизнь сложилась. Она была очень музыкальным человеком, очень непосредственным человеком и музыкантом. Она же и играла непосредственно. Кстати говоря, эта непосредственность свойственна и ему. Какое-то обаяние. Он очень похож на свою мать. Я долгие годы не знала, что он её сын – он носит фамилию отца. Но, когда узнала, что он её сын, я обнаружила сходство и внешнее, и, пожалуй, внутреннее.

Н. – Как Вам кажется, оправдались ли ожидания публики, пришедшей тогда в театр?

Г. – Я думаю, что оправдались. Я знаю, что есть часть музыкантов, которые на относятся к нему с таким восторгом и критикуют его стиль, манеру держаться на эстраде и ряд других его черт. Может быть это имеет какие-то основания. Я не хочу утверждать, что всё то, что он делает – идеально, неоспоримо, что только так должно быть, но я рада. Откровенно говоря, что за всю жизнь, за много лет, так сказать, профессиональной работы во мне сохранилось умение непосредственно слушать других артистов и музыку, отвлёкшись, ну, забывши, что ли, что я сама хотела бы сделать в этой музыке – как-то вот просто получить удовольствие от общения с талантливым исполнением. У меня эта черта есть. Может быть, это мой недостаток, я не берусь судить. Но я, благодаря этому, получаю много удовольствия. И в данном случае я на его концерте получила много удовольствия от музыки, звучащей непосредственно, от увлечённости, которая происходит от него, и которая заражает его артистов. И просто от его таланта, который звучит, так сказать, ощущается. Артистический талант, конечно, ему присущ чрезвычайно, он заражает аудиторию. И у него очень хорошие музыканты, которые хорошо играли.

Что касается того, что его интерпретацию можно оспорить, то почему бы об этом не поговорить и не поспорить? Мне кажется, в этом есть смысл. Очень может быть, что в ответ на эти высказывания, если они будут интересны, талантливы, убедительны, может быть, он найдёт какие-то слова объяснения. А может быть, они будут ему полезны.

Н. – Как Вы считаете, замечания вообще могут быть полезны исполнителю? Разве он не делает всё, что может? Не будут ли замечания просто знаком непонимания?

Г. – Я думаю, что это зависит от формы, в которой высказаны эти – не замечания, а мысли. Я думаю, что, когда артист находится на таком высоком уровне мастерства и признания, это уже говорит о том, что он заслужил это признание. Вот у меня какое чувство.

Я говорила о том, что я получаю удовольствие, хотя я могу с чем-то не соглашаться и замечать что-то такое, что мне бы могло не понравится – и всё равно получать удовольствие. Но есть и другое, что я хочу сказать, есть поразительная черта музыки – многообразие интерпретаций, которые возможны, которые она допускает.

Н. – И мы должны допускать их тоже…

Г. – Я думаю. Я думаю, что в этом ее непреходящая ценность. Её поразительное свойство. Я уверена, что это так. Особенно, инструментальная музыка. Так нет слов. И никто нам не указал, как буквально мыслил композитор.

Почему те люди, которые считают, что Спиваков где-то что-то допускающий в манере или в фразировке, делает это неправильно? Я не убеждена, что это так. Во-первых, потому что он настолько нарушает нормы вкуса или законы стиля, что это требует, ну, сажем, строгих мер, что ли…

Н. – Решительного несогласия

Г. – Решительного несогласия. Это может не удовлетворять человека, у которого другие убеждения, другое отношение к этой музыке. Но ведь он всё-таки играет во всём мире. Никто не может заставить людей ходить на его концерты. Скажем, в Одессе это «престижно», но почему в другой стране на него ходят?

Н. – А как Вы думаете, почему. Что приносит такой успех Спивакову?

Г. – А потому, что артиста надо любить. Артист должен быть обаятелен и должен приносить радость своим искусством. Это одна из функций искусства – гедонистическая. Искусство должно доставлять радость. И не надо об этом забывать. Мы привыкли, что да, это философия, и необычайная содержательность, и необычайная глубина, и, наконец, всё там есть, в этом искусстве. В этом особенное свойство музыки как чуда. Но нельзя же забирать у этого чуда эту черту. Ей присущую – доставлять удовольствие, доставлять радость. Он один из тех артистов, которые вот это удовольствие, эту радость доставляют. Причем, доставляют широкой аудитории. Я, допустим, могу разговаривать с людьми, ничего общего с музыкой не имеющими, вот они по телевидению смотрят, слушают Спивакова и восхищаются. Ну, что-то же их восторгает. Ну, скажите пожалуйста. Кто их заставляет его любить и восторгаться? «Артиста нужно любить. Уважать – другое дело. Его нужно любить», - не помню, кто-то в Москве мне говорил. Это тоже есть природный дар…

Н. - … внушать к себе любовь, да?

Г. – Конечно! Это артист должен. Это не то, что он должен этому учиться. Это его природный дар.

Н. – Одна из составляющих его таланта.

Г. – Я убеждена.

О Янкелевиче – своём учителе, они с Третьяковым вдвоём, за что я их обоих чрезвычайно уважаю, выпустили книгу «Уроки мастера». Я прочла в одном из журналов статью Спивакова о Янкелевиче (к юбилею какому-то). Вы знаете, если бы я не слышала его игру, то только за эту статью я навсегда стала бы его поклонницей. Абсолютно не стандартно. Без комплиментов. Как он проанализировал сильные стороны своего педагога. Это было талантливо написано! Так что, если кто-то думает, что он не умён, что он рисуется, играет с желанием понравиться – тот ошибается. Возможно, если бы я была к нему ближе, я бы ему сказала, о том, что говорят. Потому, что это внешние черты поведения вызывают скорее возражения, но содержание музыки, по-моему, убедительно.

Н. – А возможно и это изменить? Я вообще сомневаюсь в пользе советов.

Г. – Быть может и так, но я верю в пользу общения и в некоторое влияние художников друг на друга.

[О концерте Евгения Светланова]

Г. - После Спивакова были концерты [Е.Ф.] Светланова. Это были концерты яркие, впечатляющие. Как слушатель, как музыкант-профессионал я могу сказать всё лучшее, всё самое высокое, что можно сказать об оркестре. Удивительное звучание всех групп, поразительное звучание оркестра, доставляющее радость самим звуком, его мощью и красотой. Симфония Рахманинова сложна во всех смыслах. Сделать её цельной при максимальной эмоциональности подачи, когда ни один человек не мог ни на секунду отвлечься– большое достижение. Это они нас заставили всё время быть увлечёнными, полностью. Погруженными в эту музыку. Я не могу сказать ничего, что могло бы меня как музыканта не только не устроить, но как-то отвлечь, не только как музыканта, но как слушающего человека. И весь зал, мне кажется, был в таком состоянии.

Н. – А ставится ли вопрос относительно самого Рахманинова? Есть ли ощущение у слушателя после концерта, что он лучше понял Рахманинова? Или у него есть ощущение, что он слышал прекрасный оркестр с прекрасным дирижёром и увлекательной музыкой?

Г. – Я убеждена, что это – поразительное углубление в мир Рахманинова.

Н. – Именно Рахманинов восстал, так сказать, в этой симфонии?

Г. – Убеждена.

Н. – Но Вы почему-то с этого не начали и об этом не упомянули. Почему?

Г. – Я же всё-таки сказала, что симфония Рахманинова очень трудная. Потому, что я не раз слышала, как она казалась растянутой. Это – черта музыки Рахманинова, встречается, например, в фортепианной сонате, которую он сам сокращал. У него есть иногда такая многословность.

Н. – Но это технологическая сторона дела. Пусть музыканты сами решают насчёт длиннот. А мы, слушатели, хотим понять дух рахманиновский.

Г. – Я как музыкант говорю, что если даже некоторые слабые стороны Рахманинова не ощущались в исполнении Светланова, то это значит, я думаю, что дирижёр глубоко ощутил вот именно самые главные чувства, что ли, душу русскую (мне кажется, что оно там ощущается). И мне думается, что это очень близко самому дирижёру.

Н. – Я так понял Вашу мысль, что раз не было ощущения длиннот, то значит, был найден верный «тон» исполнения, ход, основное решение, подлинная интерпретация, соответствующая духу исполняемой музыки.

Г. – Конечно. С одной стороны, подлинно по чувству – он дал нам почувствовать глубину чувств, яркость, темперамент, я не знаю… задушевность этой музыки, - это с одной стороны. С другой стороны, не дал нам почувствовать каких-то длиннот. Это значит, что он так органично почувствовал развитие музыки, что не заставил даже профессионала думать - длинно, коротко ли. Это просто захватывало!

Н. – То есть профессионалов превратил в слушателей.

Г. – Да. И весь зал дышал одним дыханием вместе с ним.

Н. – Я заметил, что в откликах публики меньше упоминалось исполнение симфонии, больше – об исполнении на «бис» небольших пьес, об увертюре Глинки, о поведении дирижёра. Я был поражён.

Г. – Это свойство публики, которая в момент исполнения находится под влиянием артиста. Он их гипнотизирует. Вы понимаете, он – артист необычайного таланта. Мы часто не учитываем вот это свойство музыканта. Одно дело быть великолепным музыкантом, другое дело быть великолепным музыкантом и артистом. Это одна из черт таланта – так называемая артистичность. И вот здесь, у Спивакова – и как в скрипаче и как в дирижере – вот эта черта имеет колоссальное значение для восприятия публикой, и у Светланова тоже.

[О концерте Михаила Плетнёва]

Н. - С другой стороны, полные залы на концертах Михаила Плетнёва, которого никто не любит.

Г. – Почему «никто не любит»?

Н. – Это ведь совершенный антипод Спивакову.

Г. – Их нельзя сравнивать. Если сказать коротко, Плетнёв – рационалист, но это человек умный.

Л.Н.Гинзбург со своим классом после концерта Алексея Любимова в Доме ученых.

(фото М. Найдорфа)

Г. – Из сезона что ещё было интересного? Как мне помнится… Очень хороши были эти встречи с исполнителями после концертов, «музыкальные гостиные» с А. Любимовым, говорят, что интересной была встреча с Ф. Мансуровым. Другое дело, что их нужно лучше продумывать, готовить, чтобы сделать их интереснее для публики.

Н. – Из концертов. Что ещё запомнилось в сезоне?

Г. - Концерт Любимова, в котором он играл Шопена, бы не из его удачных. Но, когда он приехал играть солистом в концерте Моцарта (с оркестром Сондецкиса), это было превосходно. Этот концерт Сондецкиса и выступление Любимова – один из самых значительных в сезоне.

Вот видите, сколько уже замечательных концертов было в (прошедшем) сезоне. Это остаётся надолго, это не забывается.

Н. – А как Вы думаете, то, что эти концерты были включены в гастрольный план – это инициатива Москвы или местной филармонии?

Г. – Я уверена, что это заслуга дирекции. Я знаю, что обеспечить эти гастроли очень трудно. Светланов на встрече в консерватории сказал: «Я до конца своих дней не забуду приёма одесситов и этих дней, и концертов моих в Одессе». Он это очень искренно сказал.

Н. – Одесситы, если любят, то любят горячо… Была ещё «Всенощная» [Рахманинова] и «Высокая месса» [Баха].

Г. – Вот видите, было довольно много достаточно ярких концертов. Так что, Вы зря умаляете оценку художественного уровня сезона.

[«Высокая месса» Баха]

Н. – А что Вы о «Мессе» скажете?

Г. – Она произвела на меня необыкновенное впечатление. Вызвала во мне такую непосредственную реакцию восхищения перед Бахом, еще раз удивление перед этим чудом. Чудом! Слово «гений» кажется недостаточным: это явление за пределами каких-то слов! Еще раз нам дали возможность поразиться, восхититься чудом такой музыки.

А, конечно, ухо улавливало целый ряд дефектов. Но они в общем не нарушали общего удивления и восхищения, потому что мы чувствовали, что дефект пройдёт, а навеки будет, останется эта музыка. Это так явно ощущалось (ведь бывает, что дефекты просто раздражают: «господи, что он там играет!», да?). А тут оно проходило, и мы оставались погруженными в прежнее состояние… Я опять говорю, что благодарна Богу или судьбе, я не знаю, что умею отвлекаться от мелочей. Я больше радуюсь, чем негодую. Каждый человек, имеющий [музыкальный] слух, особенно, если он учился музыке, он слышит, когда фальшиво играют. Если в исполнении есть только это, то надо уходить. Удовольствие действительно маленькое. Но если в общем контексте ты слышишь хорошую музыку, в которой есть эти дефекты, и они проходящие, а музыка остаётся, то жалко уходить, надо уметь слышать хорошее.

Н. – Кстати, об оркестре. Что Вы думаете, по своему потенциалу оркестр способен работать всерьёз?

Г. – Чтобы говорить об этом, нужно хорошо знать. Я в последнее время их мало слушаю, давно с ними не играю.

Н. – Вы сознательно пропускаете эти концерты?

Г. – Нет, так складывается.

Кстати, с ними выступала [Ирина] Беркович. Я её не слушала, но все говорят, что это были очень хорошие концерты. Это был опять Бах, а шесть концертов – это нешуточное дело. Как же сюда это не вставить, в наш рассказ о сезоне! Нужно замечать хорошее. Мне всё-таки кажется, что столько Одессу ругают, что нужно отметить и хорошее. Об этом нельзя не сказать.

[Шура Черкасский]

Г. - Шура Черкасский. Я шла на него без особых надежд… Может быть, потому, что я от него ничего не ожидала, а может быть, потому что он удачно играл, он произвёл на меня очень интересное впечатление. Представьте себе. Я пришла, когда он играл Баха – Бах-Лист органная [Фантазия и фуга(?)] g-moll – и мне очень понравилось звучание рояля. Я не помню, что он вслед там играл, но он совершенно очаровательно играл Шуберта ре(неразб.)-мажорную сонату. Он играл тихо (я не помню, чтобы так кто-нибудь играл), камерно в самом лучшем смысле этого слова: просто. Искренно, без нажима, много градаций в небольшом звуке. Он меня прямо очаровал исполнением этой сонаты.

Что меня шокировало немножко, оказалось пятном, которое испортило впечатление, это Пабста Фантазия на темы из Евгения Онегина. Я знала, что существует эта фантазия. Но что-то так прозвучало у него старомодно, с какими-то эффектами. Он может быть, хотел отдать дань русской музыке. Но это было у него неудачно, по-моему, самое неудачное. Он как раз этим кончал [программу]. Но что-то было у него ещё удачное. Во всяком случае, сильная сторона его игры – это безупречная точность, владение звуком, часто очень… завидное какое-то. Ему удавалось на нашем не очень хорошем рояле добиваться очень большого количества красок и не стандартного звучания.

[Генрих Нейгауз]

[Владимир] Горовиц – ученик и последователь [Феликса] Блюменфельда. Я узнала это по общности со школой [Генриха] Нейгауза.

...Именно эта черта делала его [Генриха Нейгауза] особенно популярным, особенно любимым артистом. Потому что, если бы требовали безукоризненности, то к нему можно было бы придраться, в особенности уже в те годы, когда я его знала. Но в нём была такая притягательность, именно в его исполнении, обращённом к слушателям, понимаете? В том-то и дело. Если бы это было иначе, то он как артист давно сошёл бы со сцены. Его отличало обращение к слушателям.

Я как-то прочла статью пианиста [Лазаря] Бермана, где он между прочим писал: я помню, что Генрих Густавович говорил, что, «когда я – в студии и вижу как загорается лампочка «микрофон включён», во мне что-то выключается». Как это точно сказано. Поэтому его записи, к великому сожалению, они очень бедная копия того, что мы слышали, в особенности, в классе на уроках.

[«Ансамбль современной музыки»]

Н. – Как Вы чувствуете саму ткань одесского сезона? Давайте поговорим о ком-нибудь из одесских музыкантов. Вы [ансамбль современной музыки] Шольцев когда-нибудь слышали?

Г. – Да. Он хороший музыкант, [Сергей] Шольц. Но как-то их дуэта я в последнее время не слушала.

Н. – А их «Ансамбль современной музыки» Вы не слушали?

Г. – Их «Ансамбль» я недавно слушала на композиторском концерте. Они играли как раз [Яна] Фрейдлина «Витражи» Я в первый раз их слышала.

Н. - Вам понравилось?

Г. – Ну, как-то с первого раза я не берусь судить. Так вообще эффектно написано. Но мне показалось, что это очень растянуто. Но может быть я так восприняла в тот день. Знаете, очень трудно судить. Какая-то стилизация чего-то...

Н. - Вы за ними не следите, скажем, из-за отсутствия времени, физической возможности часто бывать на концертах. Но Вы всё-таки интересуетесь ими? Вы чувствуете их как какой-то узелок, вокруг которого что-то плетётся в городской культуре? Можно, скажем, не пойти на концерт, но поинтересоваться потом отзывами, мнениями. Тут важнее не факт посещения, а общее мнение о них, так сказать, «настройка».

Г. – Я Вам скажу откровенно, я не работаю в филармонии, и я не задумывалась над тем, что можно сделать, чтобы музыкальная жизно в Одессе вообще стала интереснее.

Н. – Я сейчас спрашиваю о Щольцах, об их «Ансамбле современной музыки» …

Г. – А, именно о Шольцах? Опять же, чтобы говорить о них нужно их много раз послушать и сделать выводы.

Н. – Но, я сейчас предложил условия совершенно другие. Допустим, что Вы пропустили их концерт. Слышали ли Вы о них от кого-то другого?

Г. – Я слышала в основном, что они много работают и каждый раз делают новую программу.

У меня есть такое соображение, может быть, оно не верное. Я не убеждена, что в концертной организации должны быть группы исполнителей, у которых как-то ограничен репертуар: только советский, только современный, только старинный, только классический. Мне кажется, это надуманный, формальный путь. А я вообще антиформалистка по натуре. Так же как я не люблю циклы, если они не задуманы автором как циклы. Например, «все этюды Шопена», «все концерты Рахманинова». Иногда это бывает эффектно, но дело же не в том, сколько ты сыграл, а в том, как ты сыграл!

Н. – Проще говоря, Вам никто их не хвалил. И у Вас не сложилось такое впечатление, что при случае их обязательно нужно послушать?

Г. – Нет, мне их хвалили. Что это ансамбль, который работает, который учит много нового, что они так сказать, действующие музыканты. Это хорошие слова. Но надо самой послушать, чтобы иметь своё суждение.

Н. – Но это как бы хорошее объективно…

Г. – Вот художественного впечатления, каких0-то ярких высказываний о них… очевидно, игра высокого класса вызывает всегда отклик в душе. А тут я не хочу сказать о них плохо, я уважаю их за труд.

Н. – Но Вы сегодня сказали, что уважать – это одно, а любить – это другое.

Г. – Да, но для этого я должна была бы их специально послушать, нужно иметь личные наблюдения.

[Симфонический оркестр одесской филармонии]

Н. – Давайте поговорим об оркестре. Протягивает он свою собственную линию в культуре города? Вы привыкли считать, что оркестр что-то делает в Одессе, приносит пользу? Или Вы привыкли считать, что он просто существует?

Г. – Он должен делать. Вот Вы спрашиваете меня о сезоне. Я говорила об ансамбле С. Шольца, что, если бы они разнообразили репертуар, они могли бы приобрести большую популярность, могли бы делать больше концертов. Но это только общие соображения, а не впечатления от их исполнения.

Что касается жизни сезона в принципе… Не может сезон состоять из одних только звёзд. Так нигде не бывает. Ясно, что есть пики, фазы. Но мне кажется, что в этом, в общем, удачном, сезоне, в котором было много ярких и интересных вещей, за которые можно всё-таки хвалить дирекцию, можно бы было высказать несколько пожеланий.

Думаю, что сезон надо составлять, планировать так, чтобы не было долгих мало интересных периодов между «звёздами». Это расхолаживает публику. Надо постараться сделать так, чтобы в период между «звёздами» одесские силы подготовили что-то очень интересное, пусть по программе или артистам – на программу тоже ходят. Чтобы Гоциридзе был в это время в Одессе, чтобы он в это время мог заинтересовать аудиторию. Мне кажется, что оркестр может отлично играть. Но сезон получился неровный по уровню концертов. Нужно распределить.

Естественно, как и во всём, так и здесь большую роль играет привычка ходить на концерты или не ходить. Отвыкают люди, и их уже не так тянет. Это тоже имеет значение. Затем, думаю, надо прислушиваться к интересам публики и учитывать их.

И, наверное, тоже программы концертов, которые исполняются силами нашего оркестра, наших одесских артистов, местным и не столь знаменитыми артистами, всё-таки продумывать так, чтобы что-то в них было [особенно] привлекательное. В самих программах. Это то, что можно планировать с учётом интересов аудитории.

[О Владимире Подгайнове]

У него как раз есть обаяние артистическое и звуковое. В нем что-то есть, он привлекает чем-то. Когда он выходит, он подкупает очень тёплым тоном, свободой владения инструментом. Мне кажется, что у него есть дарование, которое он до конца не использовал. Я его не очень понимаю.

[О музыкальной Одессе до Второй мировой войны]

Конечно, для успешной подготовки молодых музыкантов должен быть комплекс условий. Чтобы скажем, такую группу замечательных музыкантов выпустить, как у нас в Одессе в определённый период в прошлом. Конечно, это был исторический период, когда были как раз удивительные таланты. Это исторический факт. Конечно, должны быть (и [тогда] были) замечательные педагоги, которые могут взрастить эти таланты, которые хотят этого, у которых есть способность для этого, есть знания и так далее.

Но нужна ещё атмосфера, которая способствует этому [росту талантов], должны быть люди, которые помогают процессу, которые создают условия. И чтобы эти преподаватели были бы не только хорошими профессионалами, но энтузиастами. Они должны хотеть этих детей научить. Должны быть патриотами своего города, своего учреждения, должны хотеть, чтобы именно наш город, наши дети добились успеха. Это всё тогда было так. И это сыграло решающую роль. Я не хочу умалить достоинство тех профессоров. Если бы не они – не было бы ничего. Но одними этими профессиональными достоинствами, – не будь тогда ситуации, когда все хотели показать Одессу, одесских детей, - не получилось бы ничего.

Все были заражены ощущением, верой, хотелось показать Одессу, и нельзя было подвести. Одесса должна было выглядеть [в масштабах страны] наилучшим образом. Всё было этому подчинено.

Что делал Столярский? Он делал всё по-своему. Он конечно был талантливым человеком. Он был самородком, хотя бескультурным человеком, не умевшим двух слов связать. Но музыкально талантливым и педагогом по призванию. Он любил талантливых детей. Он не жалел на них времени. Опять же: вот этот энтузиазм, он побеждал больше, чем культура и уровень знаний. Энтузиазм и доверие. Ему доверили отбирать детей, учить их и демонстрировать их успехи. Было единоначалие. И Столярскому это помогло показать всё лучшее, что было при помощи других педагогов. Не было разнобоя, что[бы] одни отбирали, другие готовили, третьи в жюри ставили баллы, а четвертые везли на показ! Всё решал П. С. Столярский а в консерватории [Б. М. ] Рейнгбальд и [М. М.] Старкова. Они же были в жюри Всесоюзных конкурсов. Это единство и авторитарность наиболее опытных людей помогало не только готовить, но и показывать лучшую музыкальную молодёжь города. Отсюда и резонанс соответствующий.

Ссылка на аудиозапись беседы:

https://soundcloud.com/user-591502549/lnginzburg-o-sezone-1986-1987-gg

И.И.Сухомлинов, Я.И.Мильштейн, Л.Н.Гинзбург.

Фото их архива И.И.Сухомлинова

[В провинции]

Концертная работа в провинции очень ненадёжна. В смысле материальном. Значит, может быть: человек, артист, который без сцены жить не может, он этим занимается вопреки всему. Не ради денег или славы он продолжает этим заниматься пока продолжает жить.

≈ . ≈ . ≈ . ≈ . ≈

Дело ее жизни

Памяти заслуженной артистки Украины, профессора Людмилы Наумовны Гинзбург.

Своё музыкальное образование Л. Гинзбург, родившаяся в Аккермане (ныне Белгород-Днестровский), начала под руководством одесских педагогов Р. и М. Табацких, потом проф. К. Левенштейна, а консерваторию закончила в 1936 г. по классу М.М. Старковой. Затем два года была ее ассистентом, одно-временно работая солисткой Одесской филармонии. В 1939 году, побе-див на открытом конкурсном экзамене, Людмила Наумовна становится аспиранткой профессора Г. Нейгауза в Московской консерватории. Теп-лые отношения связывали Л. Гинзбург с Э. Гилельсом – ее соучеником по Одесской консерватории, а позднее и с С. Рихтером. Оба они тоже учились у Нейгауза. Дружба с этими великими мастерами продолжалась вплоть до их ухода из жизни. Два года после аспирантуры Л. Гинзбург была ассистентом Г. Нейгауза, а с 1947 года возобновила работу в Одесской консерватории в качестве доцента, и.о. профессора, а с 1989г. – профессора, заведующей кафедрой специального фортепьяно.

Более 60 лет Людмила Наумовна сочетала педагогическую работу с исполнительской деятельностью: давала сольные концерты, выступала с камерными ансамблями и симфоническими оркестрами, аккомпанировала вокалистам. Ее виртуозная, узнаваемая игра вызывала восторжен-ный отклик слушателей и специалистов. И вполне естественно, что именно Людмила Наумовна играла для новичков-первокурсников консерватории на торжествах приобщения их к Музыке. Одесский музыко-вед М. Найдорф как-то сказал, что исполнительское искусство Л. Гинзбург зиждется на серьезном этическом основании – уважении и преданности слушателям. Ей импонировала такая оценка, и среди всех сво-их почетных регалий выше всего она ставила звание заслуженной артистки Украины.

Педагогическая работа была ее призванием. И она выпустила в мир музыки более сотни пианистов, среди которых такие индивидуальности, как С. Терентьев, А. Повзун, Л. Марцевич, В. Саксонский, Е. Герцман, композитор К. Цепколенко, прекрасные педагоги А. Зелинский, Ю. Ди-кий, А.Гончаров, А. Сотова…

После падения “железного занавеса” Л.Гинзбург побывала в Финляндии, Германии, Франции, давала там “мастер-классы”, входила в жюри кон-курсов, выступала как исполнитель. Мало сказать, что музыка была делом ее жизни – она была всей ее жизнью. В 1995 году в интервью автору этих строк Л. Гинзбург откровенно сказала: “Быть удовлетворенной лич-ной жизнью у меня оснований нет, но в работе, а это дано не всем, я по-настоящему счастлива”. Эта работа продолжалась практически до конца. Будем помнить...

Леонид Авербух

= = = = = = = =

Ещё о Л.Н.Гинзбург - тексты и фото

http://missiya.od.ua/board/novosti/16_janvarja_den_rozhdenija_ljudmily_naumovny_ginzburg/1-1-0-43

http://mimi-gallery.com/lyudmila-naumovna-ginzburg

Страничка о Л. Н. Гинзбург в проекте "Они оставили след в истории Одессы"

http://odessa-memory.info/index.html?id=121

Игорь Птоцкий. Людмила Наумовна Гинзбург - http://odesskiy.com/g/ginzburg-ljudmila-naumovna.html

Сайт, посвященный Л.Н. Гинзбург -

http://lnginzburg.narod.ru/index.html