Северянин Т

Тагор [Tagor]

Таймень [Taimen]

Тайна песни [Secret of song]

Тайные чувства — мне душу теребили [Secret feelings – my soul were tearing]

Так возникают стихи [Thus appear poems]

Так называемый поэтик [So-called poet]

Так создан мир [Thus is created the world]

Так уж сказалось [Thus it was said]

Там, у вас на земле [There, for you on earth]

Тарновская (сонет с кодою) [Tarnovskaya (sonnet with code)]

Твое утро [Your morning]

Твои поцелуи [Your kisses]

Твои стихи [Your poems]

Твои уста — качели лунные [Your lips – moon swing]

Твой домик [Your house]

Твоя дорожка [Your Road]

Тебе, моя красавица [To You, My Beauty]

Тебе не понравится сказка моя [You will not like the fairy tale of mine]

Тебе ответ [Answer to you]

Тебе я верю иногда [I believe you sometimes]

Тебя провожать, чтобы встретить потом [To accompany you, so as later to meet]

Тезки [Namesakes]

Тень апельсинной ветки [Shadow of Pineapple Branch]

Те, кого так много [Those, of whom there are many]

Те, кто морит мечту [Those, who starve the dream]

Теперь [Now]

Теперь, когда телятся луны [Now, when calves the moon]

Терцина [Tercet]

Терцина-колибри [Third-hummingbird]

Тиана [Tiana]

Тихая поэза [Quiet poem]

Тишь двоякая [Twofold Silence]

Тленность ада (интуитивный этюд) [Perishability of hell (intuitive etude)]

Только миг [Only a moment]

Только о детях [Only about children]

Тома [Thomas]

Томление бури [Torment Of The Storm]

Тоска небытия [Sorrow of non-being]

Тоска о Сканде [Sorrow for Skande]

Тоска по Квантуну [Yearning for Quantin]

Тоска небытия [Sorrow of nonbeing]

Тоска тоски (наброски) [Angst of angst (sketches)]

То будет впредь, то было встарь [What will be ahead, what has been past]

То шепчет парк [Thus whispers park]

Трагедия на легком фоне [Tragedy on a light background]

Трагическая поэза [Tragic poem]

Трактовка снa [Interpretation of dream]

Трехцветный триолет [Three-color triolet]

Тринадцатая встреча [Thirteenth meeting]

Тринадцатая наяву [Thirteenth in reality]

Тринадцатая (новелла) [Thirteenth (novella)]

Триодиссона [Triodisson]

Триолет о клене [Triolet about maple]

Триолет (Бывал ли ты в лесах полей) [Triolet (Have you been in forests of fields)]

Триолет (В протяжных стонах самовара) [Triolet (In samovar’s lingering moans)]

Триолет (Зачем ты говорила) [Triolet (Why did you say)]

Триолет (Издатель злого современья) [Triolet (Editor of evil modern times)]

Триолет (Искусство или повседневность) [Triolet (Art or everyday existence)]

Триолет (Казалось бы, во время ваше) [Triolet (It seemed in your time)]

Триолет (Какая-то сплошная хлыстань) [Triolet (It’s just a complete hoot)]

Триолет (Как не любить мне слова «истый») [Triolet (How not to love the word “true”])

Триолет (Как смеет жалкая бездарность) [Triolet (How dares pitiful mediocrity)]

Triolet (Когда берет художник в долг) [Triolet (When an artist takes on debt)]

Триолет (Мне снится книга без ошибок) [Triolet (I dream of book without errors)]

Триолет (Мне что-то холодно… А в комнате тепло) [Triolet (I’m chilly… and in room it’s warm)]

Триолет (Могло б не быть и альманаха) [Triolet (There might not even be an almanac)]

Триолет (Она сидит мечтанно над рекой) [Triolet (She sits dreamily on the river)]

Триолет (Остерегайся, музарь, брать) [Triolet (

Триолет (Служить двум божествам не может) [Triolet (Cannot serve two gods)]

Триолет (Так называемый «поэтик») [Triolet (The so-called “poet”)]

Триолет (Ты мне желанна, как морю — буря) [Triolet (I want you like sea – storm)]

Триолет (Художник, будь художник только) [Triolet (Artist, only be artist)]

Триолет (Чувство крылатое властно лишь миг) [Triolet (Winged feeling is imperious just for a moment)]

Триолеты [Triolets]

Триолеты о зайце [Triolets about hare]

Три периода [Three periods]

Три триолета [Three triolets]

Три эпиграммы (Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева, Борис Пастернак) [Three Epigrams (Zinaida Gippius, Marina Tsvetayeva, Boris Pasternak)]

Туалет [Toilet]

Туманский [Tumanski]

Тундровая пастэль [Tundra pastel]

Тургенев [Turgenev]

Турецкое романсеро [Turkish romance]

Тщета надежд [Vanity of hope]

Тщетная мечта [Dream in vain]

Тырново над Янтрой [Tyrnovo over Yantra]

Ты вошла в кабинет неожиданно [You unexpectedly went into the cabinet]

Ты все молчишь, как вечер в октябре [You are quiet, like an October evening]

Ты вышла в сад [You Went Into The Garden]

Ты, вероятно, помнишь, да и забыть могла ли [You, probably, remember, and could you forget]

Ты души своей не растаскивай [Do not take apart your soul]

Ты ждешь весны, как ждет тебя весна [You await spring as spring awaits you]

Ты ко мне не вернешься… [You Will Not Return To Me]

Ты не шла… [You Did Not Go…]

Ты отдалась [You gave yourself up]

Ты потерял свою Россию [You Lost Your Russia]

Тэффи [Taffey]

Тэффи (С Иронии, презрительной звезды) [Taffey ((With irony, star despicable)]

Тюли лучистые [Radiant Tulle]

Тютчев [Tyutchev]

Тяга на юг [Thrust To The South…]

Т. А. Гофман [T. A. Hoffman]

Тагор

За синим кружевным массивом гор,
Где омывает ноги Ганг у йога,
Где вавилонская чужда тревога
Блаженной умудренности озер,

Где благостен животворящий взор
Факиров, аскетически и строго
Ведущих жизнь — отчизна полубога
Под именем Рабиндранат Тагор.

Он — Простота, а в ней — душа вселенной.
Знай, европейских предрассудков пленный:
Твой ложен путь, проложенный в тщете.

Услады ложны. Ложны мысли. Ложны
Дела твои. Внемли, что полубожный
Твердит поэт, чье сердце — в простоте.

Tagor

Behind the blue lace mountain array,

Where yogi’s feet are washed by the Ganges,

Where Babylon’s alarm is alien

To blissful wisdom of the lakes,

Where the life-giving gaze is blessed,

Aesthetically and strictly, for fakirs

Leading life – for homeland of half-god

Under the name Rabindranath Tabor.

He – Simplicity, in her – soul of the universe.

Know, prisoner of European prejudices:

False is your way, laid in vanity.

False are the pleasures. False are the thoughts.

False are your deeds. Listen, as the poet

Says that there is a heart – in emptiness.

Таймень

Ночью выплыла из Байкала,
И поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.

К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекала (это всё по плану!)
Малахитовая струя.

Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.

Только — долго ли там, коротко ль, —
Много странного пережив,
Утомлённая рыба кротко
Финский выискала залив.

И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла…

Так я выудил в предвесенний
Бодрый солнечный, тихий день
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.

Taimen

At night from Baikal I did swim,

And holding quickly to the border

Of lower rocks (did she seek me?),

With taimen gushed Angara.

To the Icy ocean

Into undreamt of lands

Lured (all as is planned!)

The jet of malachite.

It cut the way of the phalanx

Of boats with fish, swimming to port,

On the way it visited Archangelsk

And went into Norwegian fiord.

Only – for long or briefly –

Having lived through many strange things,

The tired fish meekly

Sought out the bay of the Finns.

And in that river, where I’m in spring

Constantly, it floated in,

And the fishing rod, that with me

It found invariably…

Thus I fished it out on a before-spring

Cheerful sunny, quiet day

In power of highest destinations

Is for me the sent down taimen.

Тайна песни

Обворожительных имений,
Рек, деревень, садов и сел
На свете много; тем не меней, —
Кто где всю жизнь свою провел,

Иль только юность, только детство, —
Свой славословит уголок,
Поет, не разбирая средства,
Его, от прочих мест далек.

Неподражаемых поэтов,
Художников, артистов и
Музыкотворцев много, в этом
Уж убедиться вы могли.

Однако же, у всяких вкусов
Излюбленный искусник свой:
Одним — мил Дебюсси и Брюсов,
Другим — Серов и А. Толстой.

Очаровательных созданий
Немало между разных рас:
Блондинок цвета шерсти ланей,
Брюнеток с васильками глаз.

И редко тот, кто любит шведку,
Японкой будет увлечен.
Лишь соловей, вспорхнув на ветку,
И я, такой же, как и он.

Поем равно все то, что видим,
И славословим всех равно.
Мы никого не ненавидим
Да и не любим заодно!

Secret of song

Of the charming names,

Of villages, rivers and gardens

There are many; nevertheless, -

Who where has his life expended.

And only childhood, and only youth, -

Praises its corner,

Poet, not dismantling the resources,

Is from other places far.

The inimitable poets,

Actors, artists and musicians,

There are many, you couldn’t

Be convinced of this.

However, in all tastes

Is the artificer beloved:

Once – dear Bryusov and Debussy,

Serov and Tolstoy - another.

Of the charming creatures

There are many among different races:

Blondes of the color of deer fur,

Brunettes with cornflowers’ eyes.

And rarely he, who loves the Swedish,

Will be attracted to one from Japan.

Just nightingale, fluttering on the branch,

And I, like him the same.

We sing what we see,

And equally praise everyone.

We do not hate anybody

And don’t love at the same time!

Тайные чувства — мне душу теребили

Тайные чувства — мне душу теребили,
Грезы порхали — в аду ли? на небе ли?
Влилась ты в сердце, как в море река.
Нет здесь нежданного, нет здесь случайного!..
Полон я помысла необычайного.
Ты — вне пространства близка!

Secret feelings – my soul were tearing

Secret feelings – my soul were tearing,

Fluttered dreams – am I in hell? In heaven?

You poured into heart, like into sea a river.

There’s nothing here awaited, nothing accidental here!..

I am full of unusual thoughts.

You – outside of space are close!

Так возникают стихи

За утренним сидим мы чаем,

Идем ли к морю на песок,

Друг друга часто огорчаем

И горько серебрим висок.

Хотя любовь цветет сиренью

И крепче выдержанных вин,

Ты предаешься подозренью,

В моих поступках ищешь вин...

Напрасно! Если я с тобою,

Не все ли, друг, тебе равно.

Исполнен ли я Голубою

Иль с Розовой живу давно?..

К чему же вечно уверенья?

Но грустно мне, что, может быть,

Чтоб жизнь вдохнуть в стихотворенье,

Я должен что-то умертвить...

Thus appear poems

We sit at morning tea,

Or we go to sand of the sea,

We frequently upset one another

And bitterly cover the temple with silver.

Though life with lilac flowers

And tighter than seasoned wines,

You will betray with suspicion,

You seek guilt in my actions…

In vain! If me and you,

But are not all, my friend, to you the same.

Am I completed with the Blue

Or with Pink I live for long time?..

In what is the eternal confidence?

But it’s sorrowful to me, that, maybe

To inhale life into a poem,

I must put to death something…

Так называемый поэтик

Так называемый «поэтик» —
На шубе гения лишь моль…
Любой из Ванек и из Петек —
Теперь художник и поэтик.
И что ж мы видим? Петьки эти
Коронную играют роль,
И каждый норовит поэтик
Испортить шубу, точно моль.

So-called poet

So-called poet –

On fur of genius but a moth…

Each of Vanyas and Petyas –

Now poet and artist.

What do we see? These Petyas

The crowning role are playing,

And each poet wants

To spoil the coat like a moth.

Так создан мир

Рассеиваются очарованья
И очаровывают вновь,
И вечное в душе коронованье
Свершает неизменная любовь.

Одна, другая, третья — их без счета,
И все-таки она — одна,
То увядающая отчего-то,
То расцветающая, как весна.

О, весны! весны! Вас зовут весною,
И всем страстям названье — страсть.
Во многих мы, но все-таки с одною,
И в каждой — огорчительная сласть.

Thus is created the world

Dissipate the charms and

Captivate once again,

And the eternal in the soul’s crowning

Accomplishes love without change.

One, two, three – they without count,

And still – the same,

Sometime fades from something,

Sometime blooming, like spring.

O, springs! Springs! They call you spring,

And all feelings are named feeling,

We are in many, but still with one,

And in each – distressing sweetness.

Так уж сказалось

О своей любви Вы мне не говорите:

Я люблю мужа, у меня дети;

Не трудитесь расставлять сети,

А если пылаете, — сгорите!

Меня коробят ваши признанья,

Вы меня не уважаете. Оставьте.

От сантиментальностей избавьте,

Или — я скажу: «до свиданья».

Ах, я хотела сказать: «прощайте»,

А сказалось отчего-то: «до свиданья»…

Ну что же делать? В наказанье

И вы можете сказать мне: «прощайте…»

И дождетесь моего прощенья…

(Все должно прощаться до свиданья…)

О, не правда ли: мое оправданье —

Ваше наслажденье?

Thus it was said

Of your love to me do not tell:

I love my husband, I have kids;

Do not labor to set up the nets,

And burn if you are aflame!

Your confessions infuriate me,

You don’t respect me. Leave.

Spare me sentimentality,

Or I will say: “goodbye”.

Ah, “farewell”, I wanted to say:

And somehow was said: “goodbye”…

What am I to do? In punishment

You may tell me: “farewell…”

And you’ll await my forgiveness…

(All must part until meeting..)

O, is it not truth:

My justification – pleasure for you?

Там, у вас на земле

На планете Земле, - для ее населенья обширной,
Но такой небольшой созерцающим Землю извне, -
Где нет места душе благородной, глубокой и мирной,
Не нашедшей услады в разврате, наживе, войне;

На планете Земле, помешавшейся от самомненья
И считающей все остальные планеты ничем,
Потому что на ней - этом призрачном перле творенья -
Если верить легенде, был создан когда-то Эдем;

Где был распят Христос, жизнь отдавший за атом вселенной,
Где любовь, налетая, скорбит на отвесной скале
В ужасе перед людьми - там, на вашей планете презренной,
Каково быть поэтом на вашей жестокой Земле?!..

There, for you on earth

On planet Earth, - for her wide population,

But on such little contemplating Earth, -

Where there’s no place for soul deep, peaceful and noble,

Not finding delight in perversion, profit, war;

On planet Earth, insane from self-adoration

And counting other planets as nothing,

Because of this – this ghostly pearl of creation –

If to believe legend, Eden was created sometime;

Where Christ was crucified, giving life to universe for atom,

Where love, flying, sorrows on cliff rock

In horror before people – there, on your despised planet,

How can I be a poet on your cruel Earth?!..

Тарновская (сонет с кодою)

По подвигам, по рыцарским сердцам, —
Змея, голубка, кошечка, романтик, —
Она томилась с детства. В прейс-куранте
Стереотипов нет ее мечтам
Названья и цены. К ее устам
Льнут ровные «заставки». Но — отстаньте! —
Вот как-то не сказалось. В бриллианте
Есть место электрическим огням.
О, внешний сверк на хрупости мизинца!
Ты не привлек властительного принца:
Поработитель медлил. И змея
В романтика и в кошечку с голубкой
Вонзала жало. Расцвела преступкой,
От электричных ядов, — не моя!.. —
Тарновская.

Tarnovskaya (sonnet with code)

On feats, on hearts of knights, -

Snake, dove, romantic, cat, -

She languished from childhood. In price list

Of stereotypes there is no cost

Or name of her dreams. To her lips

Lean equal “screensavers.” But – leave me alone! –

Somehow couldn’t say. There’s a place

In electrical flame for a diamond.

O, on fragility of pinkie, external spark!

The overbearing prince you won’t attract:

Enslaver slowed. And the snake

Into the romantic and the dove with cat

Stuck his sting. Bloomed with crime,

From electrical poisons – not mine….

Tarnovskaya.

Твое утро

С постели
Встала.
На голом теле
Дымится ало
И стынет сон.
Улыбки дрожко
Стрекозят крылья.
В глазах — умилье…
Еще немножко, —
И под уклон!

Your morning

Rose

From bed.

On naked body

Scarlet

Dream smokes and chills.

Trembling smiles

Make wings of dragonflies.

Tenderness – in the eyes…

A little bit

More – and it does slant!

Твои поцелуи

Твои поцелуи похожи на розу,
Которая ветром прижата к другой.
Твои поцелуи похожи на грезу,
На грезу о жизни какой-то иной…

Лобзанья твои исступленно лазурю
(Для самоубийцы пленителен гроб…)
Твои поцелуи похожи на бурю!
На бездну! на хаос! на зной! на потоп!

Your kisses

Your kisses look like a rose,

Which is pressed to another by the wind.

Like a dream are your kisses,

Of another life to dream.

Your kisses frantic with azure

(Appealing is coffin to the suicide…)

Your kisses look like a storm!

To abyss! To chaos! To heat! To the flood!

Твои стихи

Твои стихи «не по сезону»:
В них дух романтики высок.
Я строгой критикой не трону
Нетронутости милых строк…

В них отзвук рыцарской эпохи:
Роброны, фижмы, менуэт,
Любовь и страсть, мечты и вздохи —
Все то, чего отныне нет.

В твоих стихах слегка жеманно,
Мечтательно, светло, тепло.
Ты нам поешь о чем-то странном,
О том, что навсегда ушло.

Обворожительно и грустно
Становится при чтеньи их:
Ты увлекаешь нас искусно
В века и дел, и чувств иных.

Ты, хрупкая, ценима мною,
И, если знать желаешь ты,
Твои стихи не что иное,
Как очень «хрупкие цветы»…

Your poems

Your poems are “not for season”:

In them romantic spirit is high.

I will not touch with strict criticism

Intactness of the dear lines…

In them the knights’ epoch’s repercussion

Dresses, panniers and French dance,

Dreams and sighs, love and passion –

All that, of which there’s none henceforth.

It’s slightly cutesy in your poems,

Dreaming, warm, light.

Of something strange you are singing,

Of what forever has gone by.

Charmed and sorrowfully

He stands before them as they read:

You attract us artfully

Into other feelings, and centuries and deeds.

You, fragile one, appreciated by me,

And, if you wish to know,

Your poems are nothing other,

Than very “fragile flowers”…

Твои уста — качели лунные

Твои уста — качели лунные,
Качели грезы…
Взамен столбов две ручки юные,
Как две березы,

Сольем в дуэт сердечки струнные
Виолончели…
Люблю уста, качели лунные,
Твои качели!

Your lips – moon swing

Your lips – moon swing,

Swing of dreams…

Instead of poles two hands young,

Like two birch trees.

Into duet will pour

The heart cello’s strings.

I love the lips, swing of the moon,

Your swing!

Твой домик

И.Д.

Твой домик затерян в уснувшем лесу,
Где речки капризны извивы.
Утрами ты любишь смотреть на росу —
На слезы тоскующей ивы.
Мой угол — где улицы, ругань и шум.
Оградой от них подоконник,
Где роза улыбкой чарует мой ум.
— Ты — ивы, я — розы поклонник.

Your house

I.D.

Your home is lost in the sleeping wood,

Where capricious are the twists of the river.

In the morning you like to look at dew –

At the tears of the grieving willow.

My corner – where there’s streets, shouting and noise.

Windowsill as fence from those,

Where with smile charms my mind the rose.

You – us, I – fan of rose.

Твоя дорожка

Свежей душистого горошка,
И значит — свежести свежей,
Немножко больше, чем немножко,
Ты захотела стать моей…

И к свежим я влекусь озерам
В незаменимости лесной,
Твоим сопровождаем взором,
Сопутствуем твоей весной.

Он сник, услад столичных демон,
Боль причинивший не одну…
Я платье свежее надену!
Я свежим воздухом вздохну!

Я — твой! Веди меня! Дорожка,
Мне выисканная тобой, —
Свежей душистого горошка:
Свежее свежести самой!

Your Road

Fresher than the fragrant pea,

And – fresher than freshness, it means,

A bit more than a little bit,

You wanted to become mine…

And to fresh lakes I’m being pulled

In forest indispensability,

We accompany with your look,

We accompany with your spring.

He wilted, demon of capital delights,

Having caused not to one pain…

I will put on the fresher dress!

The fresh air I will inhale!

I – am yours! Drive me!

Road, found by you to me,

Fresher than the fragrant pea:

Fresher than freshness can be!

Тебе, моя красавица

Ариадниной мамочке

Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками
Была слегка приподнята над розовыми ушками.
Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,
И ты мне улыбалася, красивая и добрая:
Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,
Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
И я не слышал улицы со звонами и гамами,
И сердце откликалося взволнованными гаммами.
Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
Атласные пожатия: рождения и гибели:
Отливы: содрогания: кружения и прибыли:
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
Да разве тут до города с пытающими думами?!.
Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…
Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате:
О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!
Оне неповторяемы мгновенности чудесные!..
Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный!
Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..

To You, My Beauty

To Ariadna’s mother

The light-green veil with lilac patches

Over the pink ears was raised lightly.

Veil was barely damp, and warm it was,

And you smiled before me, nice and pretty…

Tenderly looked in the eyes, dreamily looked in the eyes,

Disturbed the sleeping and smiled in pink.

And I didn’t hear the streets with ringing and noises,

And heart responded with gammas thrilled.

The night went, rustling flirtatiously with plumes, with cloths,

With velvet fairy tale we wounded hearts of each other.

The satin shrugs: births and deaths:

Low tides: shudders: the circles and arrivals…

Is there time for the street with ringing and with noises?

Is there time for the city with the torturing thoughts?

Iconically I built in my heart and in my heart I built pagodas…

Ah, like berries, juicy and scarlet are the lips!

We parted… for what, answer… and in the room dreamed long…

O, eyes and teardrops, do you my recall my eyes?

Do you recall? Do you believe? Do you wait? You, magical!

They cannot be repeated – the wonderful moments…

I demand insistently, I make a fiery order:

Be gone, all that is foreign! Be gone, city of stone!

Be gone all, oppressors! Be gone, the universe in all!

All brief! All fragile! All petty! All perishable!

And we, my beauty, in oblivion will drown,

Bewitching with impulsiveness the moment without passion!

Тебе не понравится сказка моя

Тебе не понравится сказка моя,
Но сказок иных я не знаю.
Она голубая и ласковая,
Ее посвящаю Синаю.

Вспомянь: «Не убий!» — и, накаливая
Святые слова в сердце мерзлом,
Люби и прощай, вся эмалевая,
В злом мире, еще до сих пор злом…

Ты сказки ждала, а не заповеди,
Но заповедь — что? и что — сказка?
Воскресни и жизнью врага победи…
Совет мой тебе не указка!..

You will not like the fairy tale of mine

You will not like the fairy tale of mine,

But I know no other.

She is blue and tender,

I dedicate to her Sinai.

You will recall: “Don’t kill!” – and, warming

Holy words in heart frozen,

Love and forgive, all of enamel,

In an evil world that is still evil…

You awaited tales, and not sermons,

But sermon – what? And what –

Tale? Resurrect and with life conquer foe…

My advice is not your guide!..

Тебе ответ

Ты говоришь, что книги — это яд,
Что глубь душевную они мутят,
Что после книг невыносима явь.
«Избавь от книг, — ты говоришь, — избавь…»

Не только в книгах яд, — он и в весне,
И в непредвиденном волшебном сне,
И в роскоши волнующих витрин,
В палитре струн и в музыке картин.

Вся жизнь вокруг, мой друг, поверь мне, яд —
То сладостный, то горький. Твой напад
На книги — заблужденье. Только тот
Безоблачен, кто вовсе не живет.

Answer to you

You say that books are toxic,

That they muddy the soul’s depth,

That reality is unbearable after books.

“Rid us of books! Rid us,” you say.

Poison is not only in books – it’s in song,

And in unforeseen magical dream,

And in luxury of exciting showcases,

In music of paintings and pallet of strings.

All life around, my friend, poison, believe me –

Once sweet, once bitter. Your assault

On books – delusion. Cloudless is only

He who does not live at all.

Тебе я верю иногда

Ты, может быть, меня и любишь,
Я в это верю иногда,
Но никогда не приголубишь
И не отдашься никогда.

Ты никогда мне не раскроешь
Своей причудливой души,
Но от меня любви не скроешь,
Как чувство там ни придуши.

Твоя любовь — как на ладони:
Пожатье плеч, холодный тон,
Уста в прищуренном бутоне —
Все это верный камертон.

С тобой тепло, уютно, славно
Играть до утренней поры,
Твоя игра, дитя, забавна,
Но берегись такой игры!

I believe you sometimes

Maybe you love me,

And in it I sometimes believe,

But you won’t take a deep breath

And will not give up yourself.

You will never reveal to me

Your quirky spirit,

But you won’t hide love from me,

However you strangle the feeling.

Your love – like in hands:

Shrugging of shoulders, cold tone,

Lips in squinted button –

All of this is faithful diapason.

With you it’s warm, comfortable, glorious

To play until morning time.

Child, your game is amusing,

But beware of this game!

Тебя провожать, чтобы встретить потом

Тебя провожать, чтобы встретить потом,
С тобою расстаться, чтоб свидеться вновь,
Чтоб в этой разлуке загрезиться сном,
Чтоб в этой разлуке грузиться в любовь.
И чувствовать то, чего нет при тебе…
Когда мы вдвоем, стынет сердце и кровь,
Но если мы врозь, каждый в тайной алчбе.

To accompany you, so as later to meet

To accompany you, so as later to meet,

To part with you, so as anew to meet,

That in this parting the dreams to be dreamt,

That in this parting into love to load.

And to feel that which before you is not…

When we are two, chills the heart and the blood,

But if we are apart, each is in secret greed.

Тезки

Зовут вас одинаково, но, Боже,
Как обе вы различны! — у одной
Каштановые волосы; характер
Весенний, героический; в глазах

Чертята прыгают, чертята смеха,
И давят ангела неутолимой скорби.
Вот первая из вас, и ты — вдали.
Вторая — анемичная блондинка,

Конфузливая, ровная; в лице
Упорная и прозная забота;
В губах — наивность, чувственность, лукавь…
И ты — со мной. Вы обе, это — я.

Namesakes

We have the same names, but, Lord,

How we differ! – in one of us

Chestnut hair; character

Of spring, of heroism; in eyes

Devils jump, devils laugh,

And press insatiable sorrow’s angel.

Here the first of us, and we – afar.

Second – anemic blond lady,

Embarrassed, flat: in the face

Persistent and prosaic anxiety:

In lips – naivete, sensitivity, slyness…

And you – with me. You’re two, this – is me.

Тень апельсинной ветки

Из Тинь-Тунь-Линг.

Одиночила в комнате девушка.
Взволновали её звуки флейты, —
Голос юноши в них… Голос, чей ты?
О, застынь в напряженной мечте ушко!

Чья-то тень на колени к ней падает, —
Из окна апельсинная ветка.
«Разорвал кто-то платье мне метко»,
Грезит девушка с тайной отрадою…

Shadow of Pineapple Branch

From Tin-Tun-Ling

The maiden was alone in the room.

The sounds of the flute excited her, -

The voice of youth in them… Voice, whose are you?

O, let in a tense dream freeze the ear!

Someone’s shadow on her knees falls, -

Pineapple branch from the window.

“Someone skillfully tore my dress,”

With secret joy the maiden is dreaming…

Те, кого так много

От неимения абсента,
От созерцания кобур —
Я раздраженней дез’Эссента
У Гюисманса в «A rebours».

И глаз чужих прикосновенье
На улице или в лесу, —
Без бешенства, без раздраженья,
Без боли — как перенесу?!.

А от «мурлыканья» и «свиста»
Меня бросает в пот и дрожь:
В них ты, ирония, сквозисто
Произрастаешь и цветешь!

Но нет непереносней боли —
Идти дорогой меж домов,
Где на скамейках в матиоле
Немало «дочек» и «сынков»…

Скамейки ставят у калиток,
И дачники садятся в ряд;
Сидят, и с мудростью улиток
О чем-то пошлом говорят.

И «похохатывают» плоско, —
Сам черт не разберет над чем:
Над тем ли, что скрипит повозка,
Иль над величием поэм!..

Those, of whom there are many

For not having the absinthe,

For observing the holster –

I am more irritated than des’Eccent

In Guisman in “A rebours.”

And touching of foreign eyes

In the wood or in the street, -

Without irritation, without madness,

There’s pain – how will I bear it?!.

And from “purring” and “whistling”

Throws me into shivers and sweat:

In them, irony,

You grow up and blossom yet!

But there is no pain unbearable –

Walk on the road between homes,

Where on the benches in mathiol

There are many “daughters” and “sons”…

They place benches near wickets,

And summer residents in rows sit:

They sit, and with a snail’s wisdom

About something vulgar they speak.

And they “laugh” in flat, -

Devil himself can’t know:

Over this, that creaks the cart,

Or over the greatness of the poem!..

Те, кто морит мечту

Я ни с этим и ни с теми,
Одинаково в стороне,
Потому что такое время,
Когда не с кем быть вместе мне…

Люди жалки: они враждою
Им положенный полувек
Отравляют, и Бог с тобою,
Надоедливый человек!

Неужели завоеванья,
Изобретенья все твои,
Все открытья и все познанья —
Для изнедриванья Любви?

В лихорадке вооруженья
Тот, кто юн, как и тот, кто сед,
Ищет повода для сраженья
И соседу грозит сосед.

Просветительная наука,
Поощряющая войну,
Вырвет, думается, у внука
Фразу горькую не одну.

А холопское равнодушье
К победительному стиху,
Увлеченье махровой чушью,
И моленье на чепуху?

Мечтоморчатые поганки,
Шепелявые сосуны, —
В скобку стрижены мальчуганки
И стреножены плясуны.

Ложный свет увлекает в темень.
Муза распята на кресте.
Я ни с этими и ни с теми,
Потому что как эти — те!

Those, who starve the dream

I not with him and not with them,

Aside equally,

Because such is the time,

When I cannot be with him…

People are pitiful: they with hostility

Half-century prescribed to them

They poison, and God be with you,

The annoying man!

Really the conquests,

All your inventions,

All discoveries and all knowledge –

For Love’s persecution?

In the fever of weapons

He, who’s young, like he who is gray-haired,

Seeks the reason for battle

And neighbor threatens neighbor.

Educational science,

Encouraging the war,

Will, I think, from the grandson

More than one bitter phrase tear.

And servile indifference

To the victorious verse,

Tears with the terry nonsense,

And prayer for nonsense?

The dreamlike toadstools,

Lisping suckers, -

In bracket are shorn the little boys

And vanished the dancers.

Deceitful light into darkness lures.

Crucified on the cross is Muse.

I’m not with those and not with these,

Because like these are – those!

Теперь

Теперь о верности не говорят,
Обетов не дают и не ревнуют,
И беспрерывную любовь земную
Меняют на любвей короткий ряд.

Быть может, так и надо. Может быть,
Все это на Земле закономерно,
Где преходяще все и все неверно:
Ведь там, где смерть, бессмертной нет.

Как слышно, стал равниною Синай,
Стал плоскостью, ненужной больше ныне.
…Я не скажу тебе: «Не изменяй»,
Но так же не сказал бы: «Измени мне».

Now

Now of loyalty they don’t speak,

Are not jealous and don’t give a vow,

And continuous earthly love

They change for love’s brief row.

Maybe thus, such is need. May be,

All this is natural on the earth,

Where all is disloyal and all is transitory:

All, where there’s no immortal death.

As is heard, Sinai became plain,

Became flat land, no more necessary.

I will not tell you: “Betray,”

But could not say: “Betray me.”

Теперь, когда телятся луны

Теперь, когда «телятся луны»
И бык «лунеет» от тоски,
Мне хочется порвать все струны, —
Теперь, когда «телятся луны»,
И трупами смердят лагуны,
И вместо гласов — голоски…
О век, когда «телятся луны»
И бык «лунеет» от тоски!..

Now, when calves the moon

Now, when “calves the moon”

And bull “moons over” from melancholy,

I want to tear all the strings, -

Now, when “calves the moon”

And lagoons stink of corpses,

And little voices instead of voices…

O century, when “calves the moon”

And bull “moons over” from melancholy.

Терцина

Люблю в туман осенних вечеров
Мечтать с тобой в избушке в сердце леса,
Смотря на печь, на агонию дров.
Из уст моих плывет за пьесой пьеса,
Гремят пред нами оргии пиров,
Как наяву. Пятою Ахиллеса
Шагает впечатление. Нам кровь
Волнует взор то ангела, то беса.
О, сколько вечера дают даров!
И сколько чувств! И сколько интереса!
Деревня спит. Молчание дворов
Пугает нас. Глядит из-за навеса
Сквозь темноту ряд туловищ коров.
Нам тяжело от тяжести их веса…
Восток далек. Пока под звездный кров.
В постели мы. Но долго поэтесса
Еще нам шепчет много тайных строф, —
И в них я — принц, а ты — моя принцесса.

Tercet

I love in fog of autumn evenings

To dream of a forest hut with you,

Looking, as at stove, at logs’ agony.

On my lips play after play swim,

Thunder before us orgies of feasts,

Like now. With hill of Achilles

Steps the impression. Blood of ours

Disturbs sight of angel, of Lucifer.

Oh, how many gifts are given by evenings!

And how much interest! And how many feelings!

The village sleeps. The yards’ silence

Frightens us. Looks from the curtains

The row of cow torsos through the darkness.

It’s heavy for us from its weight’s heaviness…

The East is far. Now under roof of stars.

We are in bed. But for long poetess

Whispers to us many secret stanzas, -

And in them I – am prince, and you – my princess.

Терцина-колибри

В твоих губах есть тайный уголок,
Исполненный неизъяснимой сласти,
Где ток бежит от головы до ног.
Изнемогая от избытка страсти,
Лианой приникаешь ты к груди, —
И если я в твоей покуда власти —
В моей, в моей ты власти впереди!

Third-hummingbird

There is a secret corner in your lips,

Fulfilled by unclear weakness,

Where current runs from head to the feet.

Exhausted by passion’s excess,

With Liana you dig in the chest, -

And if your power there stands –

In my, in my power you are ahead!

Тиана

Тиана, как странно! как странно, Тиана!
Былое уплыло, былое ушло…
Я плавал морями, садился в седло,
Бродил пилигримом в опалах тумана…

Тиана, как скучно! как скучно, Тиана!
Мадлэна — как эхо… Мадлэна — как сон…
Я больше уже ни в кого не влюблён:
Влюбляются сердцем, но — как, если — рана?..

Тиана, как жутко! как жутко, Тиана!
Я пил и выплёскивал тысячи душ
И девьих, и женских, — всё то же; к тому ж
Кудесней всех женщин — ликёр из банана!..

Тиана, как дико! мне дико, Тиана,
Вложить вам билеты в лиловый конверт
И ждать на помпезный поэзоконцерт;
Ведь прежде так просто — луна и поляна.

И вдруг — вы, снегурка, нимфея, лиана,
Вернули мне снова все миги тех лет,
Когда я был робкий, безвестный поэт,
О славе мечтавший, — без славы дурмана…
Тиана, как больно! мне больно, Тиана!

Tiana

Tiana, how strange! How strange, Tiana!

The past swam away, is gone the past…

I sailed on the sea, sitting in saddle,

I wandered as a pilgrim in disgrace of fogs.

Tiana, how boring! How boring, Tiana!

Madeleine – like echo… Like dream - Madeleine…

I was never in love again:

They fall in love with the heart, but – how, if – there’s pain?..

Tiana, how awful! How awful, Tiana!

I drank and splashed out thousands of souls

And maidens’, and women’s, - all together: to this is

More wonderful than all women – banana liqueur!..

Tiana, how wild! How wild, Tiana,

To put in the tickets in envelope of violet,

And to await pompous concert of poetry:

Before was simple – moon and field.

And suddenly – you, Snow Maiden, nymph, creeper,

Again returned to me all moments of these years,

When I was a shy, unknown poet,

Dreaming of glory – without glory of dope…

Tiana, how painful! Tiana, I hurt!

Тихая поэза

«Мне хочется тихого-тихого вечера, —

Королева сказала:

— Уйти подальше от искалеченного

Людного зала…

Мне так надоела свита льстивая,

Подлая свита.

Я, королева благочестивая,

Мечтой овита.

Мне даже король со своим величием

Нередко в тягость.

О, если б упиться могла безразличием,

Была бы радость…

Лишь ты, Эльгрина моя любимая,

Моя Эльгрина,

Поймешь страданье неуловимое,

Взор не отринув…

И что-то потеряно, что-то встречено,

И что-то сломала…

И даже… самого тихого вечера

Тиха тишь мало!..»

Quiet poem

“I want a quiet-quiet evening” –

The queen told:

“Walk further from the heated

People’s hall…

Of flattering retinue I am tired,

Retinue hideous.

I, the queen pious,

Tied with dreams.

To me even the king in his grandeur

Is often a burden.

O, if you could get drunk with indifference,

Joy would have been…

Only you, my beloved Elgreen,

Elgreen of mine,

Elusive suffering you’ll understand,

Without looking to the side…

And lost is something, met is something,

And broken is something…

And even… of the quiet evening

There’s not enough silence!..”

Тишь двоякая

Высокая стоит луна.
Высокие стоят морозы.
Далекие скрипят обозы.
И кажется, что нам слышна
Архангельская тишина.

Она слышна, — она видна:
В ней всхлипы клюквенной трясины,
В ней хрусты снежной парусины,
В ней тихих крыльев белизна —
Архангельская тишина…

Twofold Silence

The moon stands high.

The frosts stand high.

Screech the far-off convoys.

And it seems that we hear

Archangels’ silence.

It is heard – it is seen:

The whimper of cranberry quicksand,

In it the bushes of the snowy canvas

In it the whiteness of the quiet wings –

Archangels’ silence.

Тленность ада (интуитивный этюд)

Человек в немом общеньи
С духом мертвого бессмертным —
В вечном перевоплощеньи,
В восприятии инертном.

Дух проходит много стадий,
Совершенствуясь величьем;
Только в высшем он разряде
Будет одарен безличьем.

Все земные оболочки
Только временны и тленны
И нужны для проволочки
Достиженья неизменно.

Интуитивностью слуха
Я вдаюсь в предположенье —
Совершенствованья духа
До известного мгновенья;

Дух достиг культурной точки,
Предназначенной судьбою,
И, уйдя из оболочки,
Кончил навсегда с землею;

В этом — Рай, — души победа;
В чем же ад, — вопрос уместный:
Не испытанные ль беды
В оболочке бренной тесной?

Этим рушу ада вечность:
Ад — в искании предела
Перехода в бесконечность
Пред последней смертью тела;

Мне твердят инстинкты слуха:
Злые духи есть явленье
Совершенствованья духа
В формах перевоплощенья.

Резюмирую: нет злобы
В окончательном пределе,
И живет она особо
Только в воплощенном теле,

Да в моменты перехода;
Солнце правды торжествует,
С голубого небосвода
Нас надеждою дарует.

Рай — в конечном достиженьи
Духом вечного безличья,
В бестелесном воплощеньи
Совершенного величья.

Perishability of hell (intuitive etude)

Man in a dumb communication

With immortal spirit of the dead –

In eternal reincarnation,

In perception inert.

The spirit goes through many stages,

Perfecting with greatness;

Only on the highest ranking

Will it be gifted with facelessness.

All the earthly shells

Are only mortal and temporary

And will be needed for delays

Achievements invariably.

With intuitiveness of hearing

Into speculation I go –

Of perfection of the spirit

Of a famous moment;

The spirit reached the cultured point,

That the fate did intend,

And, from the shell having left,

Always with earth did end;

In this – Heaven – victory of soul;

In what is hell, - question germane:

Not having tasted the trouble

In the mortal close shell?

In this I break the hell’s eternity:

Hell – in the finding of the end

Of transition to infinity

Before the body’s final death;

They tell me instincts to my hearing:

Evil spirits is appearance

Of the perfection of the spirit

In reincarnation’s shapes.

Let me summarize: there’s no malice

In the final limit,

And she lives especially

Only in body incarnate,

Then in transition’s moments:

Triumphs the truth’s sun,

From the blue heaven

Gifts to us are given.

Heaven – in attainment endless

With spirit of eternal impersonality,

In the incarnation bodiless

Of perfected body.

Только миг

Я гостил в твоем сердечке
Только миг.
Это было возле речки,
Где тростник.

Ты в душе моей — как дома
Навсегда!
И разрушит те хоромы
Кто? Когда?

Only a moment

I was guest in heart of yours

Only a moment.

It was near to the river,

Where there’s sugarcane.

You in my soul – like at home

Forever!

Thus you destroy the mansions

Whoever? Whenever?

Только о детях

Альтруизм:
О, дети, дети всеблагие! —
Вздох по весне…

Игорь-Северянин

Эгоизм:
Но раз во мне живут другие,
Нет места мне!

Фелисса Крут

Only about children

Altruism:

O, children, children all good! –

The sigh in the spring…

Igor Severyanin

Egoism:

But because there are others,

There’s no place for me!

Felissa Kruut

Тома

Его мотив — для сердца амулет,
А мой сонет — его челу корона.
Поют шаги: Офелия, Гамлет,
Вильгельм, Реймонт, Филина и Миньона.

И тени их баюкают мой сон
В ночь летнюю, колдуя мозг певучий.
Им флейтой сердце трелит в унисон,
Лия лучи сверкающих созвучий.

Слух пьет узор нюансов увертюр,
Крыла ажурной грацией амур
Колышет грудь кокетливой Филины.

А вот страна, где звонок аромат,
Где персики влюбляются в гранат,
Где взоры женщин сочны, как маслины.

Thomas

His motive – amulet for the heart,

And my sonnet – to his body crown.

Sing steps: Ophelia, Hamlet,

Wilhelm, Raymont, Filina and Minion.

And their shades sing to me lullabies

In summer night, conjuring singing brain.

Like flute the heart trills in unison,

Pouring sparkling harmonies’ rays.

Hearing sings pouring of nuances of overtures,

With delicate grace wings of amour

Shakes the chest of coquettish Felina.

And here the country, where rings aroma,

Where peaches are in love with pomegranates,

Where juicy, like olives, are stares of women.

Томление бури

Сосны качались, сосны шумели,
Море рыдало в бело-седом,
Мы замолчали, мы онемели,
Вдруг обеззвучел маленький дом.

Облокотившись на подоконник,
В думе бездумной я застывал.
В ветре галопом бешеным кони
Мчались куда-то, пенился вал.

Ты на кровати дрожко лежала
В полуознобе, в полубреду.
Сосны гремели, море рыдало,
Тихо и мрачно было в саду.

Съежились листья желтых акаций.
Рыжие лужи. Карий песок.
Разве мы смели утром смеяться?
Ты одинока. Я одинок.

Torment Of The Storm

Pines swung, pines did sound,

In the white-gray wept the sea.

We went quiet, like we had gone dumb,

The little home went quiet suddenly.

Leaning the windowsill upon,

I froze in the thoughtless thought.

The crazy horses in the wind gallop

Rushed somewhere – foam did shaft.

You thrilling lay on the bed

In semi-chill, in semi-insanity.

Thundered the pines, the sea wept,

It was for garden quiet and gloomy.

The leaves of yellow acacias cringed.

The red sand. Red puddles.

Will we dare to laugh in the morn?

You are alone. I am alone.

Тоска небытия

Не страшно умереть, а скучно:
Смерть — прекращение всего,
Что было, может быть, созвучно
Глубинам духа твоего.

Не слышать музыки восхода,
Вечерней не узреть воды —
Всего, что может дать природа
Тебе в награду за труды;

Не упиваться лаской милой
Любимой женщины твоей,
Стать смрадной падалью могилы,
Безмозглых жертвою червей, —

Ах, что же может быть скучнее
И безотрадней доли той?
О, жизнь! Уходит вместе с нею
Восторг, повсюду разлитой!

И скука делается страшной,
И так ужасно знать, что впредь
Не повторится день вчерашний
Для тех, кто должен умереть!

Sorrow of non-being

It’s not scary to die, but boring:

Death – is cessation of all,

That was, may be, consonantly

With the depth of your soul.

Music of sunrise we can’t hear,

Not to see the evening water –

All, that may give nature

To you in reward for your labors:

Not to get drunk on dear tenderness

Of the woman whom you loved,

To became graves’ stinking refuse,

The brainless worms’ sacrifice, -

Ah, what to me is more boring

And nearer than your fate?

O, life! With her comes together

The everywhere poured East!

And becomes frightening the boredom,

And awful to know, that henceforth

Did not repeat the day former,

For those, who must be deceased!

Тоска о Сканде

Валерию Брюсову

У побережья моря Черного
Шумит Балтийская волна,
Как символ вечно-непокорного,
В лиловый север влюблена.

На море штормно, и гигантские
Оякорены в нем суда, —
Но слышу шелесты эстляндские,
Чья фьоль атласится сюда.

И вот опять в душе лазорие,
И вновь душа моя поет
Морей Альдонсу — Черноморие —
И Сканду — Дульцинею вод!

Sorrow for Skande

To Valeriy Bryusov

On the shore of the Black Sea

Baltic waves make noise,

Like symbol rebellious-externally,

In love with the purple north.

On sea it’s stormy, and giant

Ships are anchored in it, -

But I hear the Estonian rustles

Whose flask is here in satin.

And again it’s azure in the soul,

And again sings my spirit

Of seas Black and Aldons –

And Skande – waters for Dulcinea!

Тоска по Квантуну

О, греза дивная, мне сердца не тирань! —
Воспоминания о прожитом так живы.
Я на Квантун хочу, в мой милый Да-Лянь-Вань
На воды желтые Корейского залива.
Я в шлюпке жизненной разбился о бурун,
И сердце чувствует развязку роковую…
Я по тебе грущу, унылый мой Квантун,
И, Море Желтое, я по тебе тоскую!..

Yearning for Quantin

O, marvelous dream, don't tyrannize my heart! –

Of the lived alive are memories.

I want to Quantin, to my dear Da-Lyan-Van

To Korean bay’s yellow waters.

I broke against serf on hat living,

And heart feels the fateful denouement…

I sorrow for you, my sad Quantin,

And, Yellow Sea, for you I am sad!..

Тоска небытия

Sorrow of non-being

It’s not frightening to die, but boring:

Cessation of everything is death,

What was in tune, possibly

To your spirit’s depth.

Music of sunrise not hearing,

Not to see the evening water –

All, that nature can give

In you for your labors;

Not to revel in sweet tenderness

Of your beloved woman,

To become stinking carrion of the grave,

The brainless worms’ victim, -

Ah, what could be boring more

And more bleak than that fate!

O, life! Leaves together with her

Everywhere poured delight!

And fearsome becomes monotony,

And it’s horrible to know, that henceforth

The yesterday will not repeat

For those, who must be deceased!

Тоска тоски (наброски)

Пуччини и Сарду

Стонет, в страданиях мечется Тоска,

Мысли расплылись, как глетчеры воска,

Взоры — безумны, в устах ее — вопли…

— Пли ему в сердце, — ей мнится: — в него пли!

Марио мучают, Марио в пытке…

Скарпиа пьян, его грезы в напитке

Ищут себе упоительной злости.

Марио тяжко, хрустят его кости.

Дороги Глории призраки счастья.

…Скарпиа мертв. Но глядит без участья

Мертвому в очи страдалица-Тоска,

В сердце зазвеадилась мщения блестка.

…К смерти художник готовится стойко.

Сердце часов бьется ровно и бойко,

Моется в облаке радужном зорька.

Марио плачет и сетует горько,

И призывает любовницу долго

Именем прошлого, именем долга.

В грезе далекой — былого услада.

Холодно в сердце, и в утре — прохлада.

Сколько стрел веры! о, сколько любви стрел!

Марио верит, надеется… Выстрел! —

Падает, падает…холоден, бледен…

Тоска смеется, и смех так победен.

Молча стрелявшие шествуют в крепость.

Тоска смеется: «Какая нелепость!»

Тоска склоняется к Марио: «Встань же…»

Нет, он не встанет, не встанет — как раньше.

Ужас ужалил ей сердце… «Жизнь — робость…

Пропасть — без жизни, поэтому — в пропасть».

Angst of angst (sketches)

To Puccinni and Sard

Moans, in suffering rushes about Angst,

Thoughts floated away, like glaciers of wax,

Looks – mad, in her lips – screams…

Shoot him in heart, - it seems to her: - shoot him!

Mario is tortured, Mario is in torment…

Scarpia is drunk, in the drink his dreams look

For intoxicating rage.

Mario is heavy, his bones break.

Dear are the Gloria’s ghosts of happiness.

…Scarpia died. But without hesitation he looks

At the sufferer-Angst, dead in the eye,

A sparkle of vengeance in the heart shines.

… To death the artist readied steadfastly.

Heart beats the hours evenly and smartly,

In rainbow cloud the dawn washes.

Mario cries and bitterly complains,

And calls the lover for long time

With previous name, the debt’s name.

In far-off dream – delight of the past.

In the morning – chilly, cold in the heart.

How many arrows of faith! O, how many arrows of love!

Mario trusts, hopes… Shot! –

Falls, falls… pale and cold…

Angst laughs, and laughter is conquered.

Silently the shooters walk into the palace.

Angst laughs: “What foolishness!”

Angst bows to Mario: “Get up at once…”

No, he won’t rise, like earlier won’t rise.

Horror has stuck her heart… “Life – diffidence…

Abyss – without life, therefore – into abyss.”

То будет впредь, то было встарь

…То будет впредь, то было встарь…
Он полюбил Мечту, рожденную мечтою,
И первую любовь, заворожен святою
Своей избранницей, принес ей на алтарь.
Но полюсом дышал ее далекий взор,
От веянья его увяли в сердце розы,
В глазах замерзли слезы…
И треснул форм Мечты безжизненный фарфор!
Фарфоровые грезы! —

What will be ahead, what has been past

What will be ahead, what has been formerly…

He loved the Dream, by the dream birthed,

And the first love, mesmerized by the holy

Chosen one, to the altar brought her.

But by the pole breathed her distant gaze,

From its fanning wilted in heart roses,

Tears have frozen in the eyes…

And cracked the lifeless porcelain of dream’s forms!

Porcelain dreams! -

То шепчет парк

О каждом новом свежем пне,
О ветви, сломанной бесцельно,
Тоскую я душой смертельно,
И так трагично-больно мне.

Редеет парк, редеет глушь.
Редеют еловые кущи…
Он был когда-то леса гуще,
И в зеркалах осенних луж

Он отражался исполином…
Но вот пришли на двух ногах
Животные — и по долинам
Топор разнес свой гулкий взмах.

Я слышу, как внимая гуду
Убийственного топора,
Парк шепчет: «Вскоре я не буду…
Но я ведь жил — была пора…»

Thus whispers park

Of every new fresh stump,

Of branches, broken aimlessly,

Mortally sad is my soul,

And thus is tragic-painful to me.

Thins the park, thins wilderness.

Thin the tabernacles of firs…

It used to be thicker than woods,

And in autumn puddles in mirrors

He reflected as a giant…

But here have come on two feet

Animals – and in valleys

Axe smashed with resounding swing.

I hear, as to buzz listening

Of the axe murderous,

Park whispers: “Soon I will not be…

But I’m alive – these have been times…”

Трагедия на легком фоне

Над нами гнет незыблемой судьбы…

Мирра Лохвицкая

Ирэн жила в пейзажах Крыма,
На уличке Бахчисарая —
Вы помните Бахчисарай? —
Где целый день мелькают мимо
Красоты сказочного края,
Где каждый красочен сарай.
О, что за благодатный край
С цветами — блюдцами магнолий,
Со звездочными кизилями
И с гиацинтными полями,
Средь абрикосовых фриволей, —
Изрозопудренных Маркиз, —
Душистых, как сама Балькис!

А эти белые мечети
И стрельчатые минареты,
Воспетый Пушкиным фонтан?
Забыть ли мне виденья эти?
Теперь в лета — анахореты
Я ими плавно обуян.
И ты, Гирей, ты, неуч-хан,
Мне представляешься отныне
Культурным, тонким человеком,
Так я разочарован веком,
Разбившим вечные святыни,
Проклявшим грезу и сирень,
Картуз надевшим набекрень…

Живя в Крыму и Крыму рада,
Ирэн забыла все былое, —
Своих знакомых и родных.
В стране прекрасной винограда
Позабывается все злое…
Она в мечтах своих цветных
Ждала восторгов лишь земных,
Но поэтических. Эксцессно
Настроенная, миловидна,
Со средствами. Такой обидно
Не жить «вовсю». «В морали тесно» —
Излюбленный в наш век рефрен —
Был лозунгом моей Ирэн.

Вакх Александрович был статный
И далеко еще не старый
Блистательный кавалергард.
И каждый август аккуратно
Его влекли к себе татары,
И в августе был некий март:
Тревога, зовы и азарт.
Свою жену отправив в Ниццу
(Она не выносила Крыма),
Он ехал в Ялту в блеске грима.
Предпочитая «заграницу»
Красотам Таврии, жена
Была ему полуверна.

Произошло знакомство просто:
Ирэн на палевой кобыле
Неслась стремительно в Мисхор,
Как вдруг у маленького моста,
Где поворот, — автомобили,
И прямо на нее мотор.
Лошадка на дыбы. Звяк шпор.
Гудок. Испуг. Успокоенья
Слова. И бархат баритона…
Глаза сафирового тона…
И бесконечны извиненья…
И томен ласковый грасир:
Война на миг, и тотчас — мир.

Он ей понравился. Она же
Ему казалась очень спецной.
Затем отправились они —
Барон в моторном экипаже,
Она — верхом, и пело сердце.
И в Ялте теплились огни.
Мисхор проехали. Одни
Их окружали кипарисы,
Не удивляясь быстрой связи,
На юге частой. Ночь, в экстазе,
Вдыхала трепетно ирисы.
Бродили тени от маслин,
И плакал стрекот мандолин.

Любовь по существу банальна.
Оригинальное в оттенках.
Сюрпризы любят ткать сюжет.
Всегда судьба любви печальна.
О парижанках иль о венках
Рассказывает вам поэт.
Давно любви бессмертной нет.
Лишь ряд коротеньких «любовей» —
Иллюзия невоплотимой
Любви к Исканной и Любимой.
Пусть мы пребудем в вечном зове
Недосягаемой жены, —
Мы в промежутках жить должны.

Одну мы любим за характер,
Другую за ее таланты,
А третью — только за глаза.
Порой мечтаем мы о яхте,
Порою нас влекут куранты,
Порою — цирк, порой — «Заза».
И если неба бирюза
Порой затучена, то чувства
Подвластны измененьям чаще.
Итак, рассказ мой настоящий —
В канонах строгого искусства —
Вам повествует о любви,
Которой нет, как ни зови!

Не правда ль, элегантна Ялта,
Столица бархата и шелка,
Изыскно-женского цветник?
Он на коленях (генерал-то!)
Молил Ирэн не мучить колко,
А показать ему дневник, —
Загадочнейшую из книг, —
Где свойственным ей резким слогом
Она размашисто писала,
Где девственность, цинизм и «сало»
В чередованьи были строгом,
Где предрассудкам злой укор,
Где все всему наперекор.

Тон их знакомства был фриволен,
Непринужден и слишком легок,
А в дневнике — ее душа.
Но от отказа чуть не болен
Барон настаивал, так робок,
Так нежно-мил, что, не спеша,
Она, игриво распуша
Его за дерзость приставанья,
Раз в Ореанде в синий вечер,
Дней через двадцать после встречи,
Решила дать дневник, вниманье —
Не любопытство! — усмотрев
В мольбах. Читал он, побледнев:

— Люблю любовь, в нее не веря,
Ищу его, его не зная.
И нет его, и он — во всех.
Уйдет любовник — не потеря:
Уже идет любовь иная.
За смехом грусть. За скорбью — смех.
Грешна лишь фальшь. Безгрешен грех.
Условность — это для ослицы
Хомут. А воль всегда напевна.
«Княгиня Марья Алексевна» —
Весьма бескрыла в роли птицы,
Скорей напоминая тлю.
Я мнений света не терплю.

Пусть я со всяким похотлива,
Но в этом я не виновата:
Страсть? Лишь единственному страсть
Пример в природе: даже слива
Душисто-сизо-синевата
Цветет, чтобы, созрев, упасть, —
Ах, все равно в какую пасть,
Раз рта с красивым очертаньем
Не будет к мигу созреванья…
Так: есть предел для нагреванья
И чувств людских. Обречь скитаньям
Бесцельным за своей мечтой
Себя — считаю я тщетой.

«Одна непереносна дума:
Он, цельный, для меня раздроблен:
Мужчина плюс, мужчина плюс —
До бесконечности… Вся сумма —
Единственный, что уподоблен
Несбыточному. Этот груз
Несу я юности. Медуз
Ко дну дредноута присоска —
Вот в чем мое предназначенье,
Вот символ моего мученья», —
Ирэн размашисто и броско
В своем писала дневнике,
И Вакх, читая, стыл в тоске.

Раздался гулкий взрыв контраста:
Ее изящная веселость,
Ее общительность — и вдруг… —
Да, то встречается не часто! —
Вдруг эта мрачная тяжелость
И этот неизбывный круг —
Так непредвиденно, мой друг! —
Душа заключена в котором,
Но и не в этом главный ужас,
А в том, что с детства Вакх к тому же
С тоской пришел. Кричащим взором
Веранду генерал обвел
И голову склонил на стол…

Ирэн со странною улыбкой
Смотрела на его кончину
И что-то силилась понять.
Вдруг Ореанда стала зыбкой:
Постигла женщина причину,
Попробовала с места встать,
Присела, поднялась опять,
Но пол стал скользок, — и поплыли
И сад, и горы, и веранда;
И озарилась Ореанда
Предсмертным криком, на полмили
Сверкающим из темноты:
— Единственный! ведь это ты!

Tragedy on light background

Over us presses the unshakable fate

Myrrha Lohvitskaya

Irene lived in landscapes of Crimea,

On street Bakhchisarai –

Do you recall Bakhchisarai?

For a whole day shimmered

The beauty of the fairy tale land,

Where beautiful is each colorful barn.

Oh, what a blessed land

With flowers – magnolias’ basins,

With star dogwoods

And with hyacinth fields,

Among frivolity of apricots –

Rose-powered Marquis, -

Redolent, just like Balquis!

And these white mosques

And pointed minarets,

Fountain by Pushkin sung?

These visions can I forget?

Now in years – anchorites

I am overwhelmed by them gradually.

And you, Herei, you, ignoramus,

From now you introduce yourself to me

As a man refined and cultured,

Thus I’m disappointed with century,

Having broken the eternal shrines,

Having cursed lilac and dreams,

Having put the cap on crookedly…

Living in Crimea and glad with Crimea,

Irene forgot all the past –

Her ones familiar and dear.

In country of gorgeous grapes

All the evil is forgotten…

She in her colorful dreams

Awaited the earthly delights,

But poetic. Excessively

Well-disposed and pretty,

With the means. It is insulting

Not to live “in full.” “It’s tight in morality” –

In our eternity loved refrain –

Was slogan of my Irene.

Bacchus Alexandrovich was stately

And still not old

Shining guard in calvary.

And neatly each August

Pulled him to them the Tatars,

And in August was some March:

Anxiety, calls and elation.

To Nice having his wife directed

(Crimea she could not stand),

To Yalta in makeup he went.

Preferring “abroad”

To beauty of Taurides, his wife

Was half-loyal to him.

Acquaintance happened simply:

Irene on a pale mare

Rapidly rushed to Miskhor,

When at small bridge suddenly,

Where is the turn – the cars,

And directly at her, motor.

Horse rear up. Sound of spurs.

Beep. Fright. The word’s

Peace. And velvet of baritone…

Eyes of sapphire tone…

And apologies endless…

And gracier’s tender voice:

War for a moment, and then – peace.

She liked him. She

Seemed to him very special.

They left for this –

Baron in line of vehicles,

She – above, and heart sang.

And in Yalta were glowing the flames.

They passed Miskhor. Alone

Cypresses surrounded them,

Not wondering at connection quick,

Frequent in south. Night, in ecstasy,

Breathed in irises reverently.

The olives’ shades wandered,

And wept the mandolins’ chatter.

Love is banal in its essence.

Original in the shadows.

Suprises love to weave the plot.

Always the fate of love is sad.

Of Parisian women or ones Viennese

To you the poet speaks.

There is no immortal love.

Just for the brief “romances” –

With illusion unachievable

Love to the Sought and Beloved.

May we abide in the eternal call

Of wife unreachable –

Thus we must live in intervals.

One for her character we love,

Another for her talents,

And third – only for eyes.

Sometimes we dream about the yacht,

Sometimes the chimes attract us,

Sometimes – circus, sometimes – “Zaza.”

And if the sky’s turquoise

Is clouded sometimes, then senses

Are more often subject to changes.

Thus, my real anecdote –

In canons of the strict art –

Will about love to you narrate,

Of which, however you call, there is not!

Is it not right, Yalta elegant,

Capital of silk and velvet,

Exquisite-womanly garden of flowers?

The general on his knees

Prayed Irene not to torture caustically,

And showed him his diary, –

A book most mysterious, -

Where with her sharp syllable

She wrote sweepingly,

Where chastity, cynicism and “fat”

Were in alternations strict,

Where’s strict rebuke for prejudice,

Where everything is in defiance.

Frivolous was their connection’s tone,

Too light and casual,

And in the diary – her soul.

But from rejection almost ill

Baron insisted, so shyly,

So tenderly-dear, that, not hurriedly,

She, fluffing up playfully

Him for the insolence of bothering,

Once in Oreaunda on blue evening,

More than twenty days after meeting,

Decided to give diary, having seen

Attention – not curiosity!

In prayers. He read, paling:

Loving love, not trusting in it,

I seek him, not knowing him.

And there’s no him, and he – in all.

The lover goes – not losing:

Another love is going.

After laughter sorrow. After sorrow laughter.

Sinful are lies. Sinless is sin.

Conventionality – for the donkeys

It is clap. And will is melodious.

“Maria Alexeyevna the Princess” –

Wingless in role of a bird,

More like an aphid.

I don’t endure meaning luminous.

Maybe I’m lustful with many,

But I’m not guilty in this:

Passion? Passion for the only

Example in nature: even

Plum fragrant-gray-bluish

Blooms so that, ripe, it should fall, -

Ah, it’s no difference in which jaw,

When mouth with beautiful outline

Won’t come at moment of ripening…

Thus: there is limit to heating

And people’s feelings. To doom

To endless wandering after one’s dream –

I consider it vanity.

“One thought is intolerable:

He is shattered for me, whole:

Man plus, man plus –

Till endlessness…

All sum – one that, likened

To unrealizable. This load

I bear since youth. Jellyfish’s

Sucker to bottom of the dreadnought –

This is my purpose,

The symbol of my torment,” –

Sweeping and flashy Irene

Wrote in her diary,

And Bacchus, reading, went cold in angst.

Gave out hollow bang of contrast:

Her exquisite gayness,

Her sociality – and suddenly… -

Yes, it happens not frequently!

Suddenly this dark heaviness

And this unforgettable circle –

My friend, thus unexpectedly! –

In which is imprisoned the soul,

But not in this is main horror,

But that Bacchus since childhood

Came to sorrow. With shouting sight

Circled veranda the general

And bowed his head on the table…

With a strange smile Irene

Looked at the end of him

And tried to understand something.

Suddenly Oreanda became blurry:

The woman reached the cause,

Tried to rise from the place,

Sat, got up again,

But floor became slippery – and swam

Garden, and mountains, and veranda:

And was illuminated Oreanda

With pre-death shouting, for half mile

From darkness shining:

“Only! It is thee!”

Трагическая поэза

О, что за ужасный кошмар:
Исполненные вольной нови,
Мы не хотим пролитья крови,
Но жаждет крови земной шар!..

Людскою кровью он набух, —
Вот-вот не выдержит и лопнет…
Никто не ахнет и не охнет,
И смерть у всех захватит дух.

Ну что ж! Пусть — коли суждено!
Но мне обидно за Россию:
Свободу обретя впервые,
Погибнет с миром заодно…

Хоть «на миру и смерть красна»,
Но жизнь-то, жизнь ее в расцвете!
Теперь бы ей и жить на свете,
Когда свободна и ясна.

Что ж, вновь за меч? Что ж, вновь в окоп?
Отстаивать свою свободу?
Лить кровь людскую, словно воду,
И, как в постель, ложиться в гроб?!

Я не могу, не смею я
Давать подобные советы…
Дороже этой всей планеты —
Жизнь неповторная твоя!

А если нет? А если нет, —
Как насмеется враг над нами,
Над женами, над матерями!
Тогда на что же нам и свет?..

Но вместе с тем не защищать,
Не рисковать — погибнуть все же,
Что делать нам, о Боже, Боже!
На нас — заклятия печать!..

Одна надежда, что солдат
Германский, вдохновляем веком,
Стать пожелавши человеком,
Протянет руку нам, как брат…

Так сбрось последнего царя,
Европа старая, с престола:
Забрезжит с легкостью Эола
Над миром мирная заря!

О, как ничтожен человек,
Хотя бы даже гениальный,
Пред мыслью глубоко-печальной
О мертвой жизни всех калек!

Tragic poem

O, what a horrible nightmare:

With newness completed,

We do not want to spill blood,

But the earth for blood is not thirsting!..

He’s swollen with people’s blood –

He will burst and won’t withstand…

Nobody will say “Oh” and “Ah,”

And death will take everyone’s breath.

But so! Let – if condemned!

But I am for Russia offended:

Having first the freedom acquired,

Will at the same time die with the world…

Though “on the world is beautiful death,”

But life, life is in flower!

Now she can live in the light,

Where she is free and clear.

What, again in trench? What, again after sword?

Stand up for your freedom?

Like water to pour people’s blood,

And, like in bed, to lie in coffin?!

I cannot, I don’t dare

To give similar advice…

Than this whole planet more dear –

Your unrepeatable life!

And if not? And if not, -

How enemy laughs above us,

Above wives, above mothers!

Then for what for us is light?..

But together with him not to defend,

Not to risk – to be deceased still,

What should we do, o God, God!

For us – curse’s seal!..

One hope, that the German

Soldier, with century inspired,

Having wished to become man,

Would extend his arm, like brother.

Thus after the final tsar,

Europe old, from the throne:

Will dawn with Aeolus light

Over the world the worldly dawn!

O, how insignificant is man

If he be a genius,

Before the thought deeply-sad

Of deadly life of all invalids!

Трактовка сна

Фелиссе Крут

Зачем приснилась мне гарцунья
И он, неведомый гарцун?..
Уж это не весна ль — чарунья
Испытывает верность струн?..

Не смутные ли это зовы
Воспрянувшей от сна весны?..
Недаром дали бирюзовы,
Недаром небеса ясны…

Недаром в царстве беззаконий,
В повиновении весне,
Не только пламенные кони, —
Гарцуют всадники — во сне…

Недаром взор настроен зорко,
И возникают в сини гор
Она, неведная гарцорка,
И он, неведомый гарцор…

Interpretation of dream

To Felissa Kruut

Why do I drink of prancer

And him, unknown garcon?..

And it’s not spring – enchantment

Experiences loyalty of the springs?..

Not vague are the calls

Of spring uplifted from slumber?..

Not in vain is azure distance,

Not in vain the skies are clear…

Not in vain in kingdom lawless,

In obedience of spring,

Not only flaming horses, -

Prance the riders – in dreaming…

Not in vain is vigilantly configured,

And appear in blueness of the mountains

She, the unknown prancer,

And he, the unknown garcon…

Трехцветный триолет

Пойдем, Маруся, в парк; оденься в белый цвет
(Он так тебе идет! ты в белом так красива!)
Безмолвно посидим на пляже у залива, —
Пойдем, Маруся, в парк; оденься в синий цвет.

И буду я с тобой — твой рыцарь, твой поэт,
И буду петь тебя восторженно-ревниво:
Пойдем, Маруся, в парк! Оденься в алый цвет:
Он так тебе к лицу! ты в алом так красива!

Three-Color Triolet

Let’s go to park, Marussia; will dress in white color

(He comes thus to you! You’re beautiful in white!).

Quietly on the beach by the bay we will sit –

We’ll come, Marussia, to park; we’ll dress in the blue color.

And I will be with you – your knight, your poet,

And I will sing you delightedly-jealously;

Let’s go to park, Marussia! Will dress in color scarlet:

It suits you so well! In scarlet you’re a beauty!

Тринадцатая встреча

Подлец ли я, что я ее покинул,
Ее, с которой прожил тpoe лет,
Что, может быть, уйдя, ей сердце вынул?
Подлец ли я? подлец я, или нет?

Немолода, нехороша собою,
Мещаниста и мало развита,
Она была оправдана весною,
Когда в уродстве бродит красота…

Кто сблизил нас? Весна, вино и юность, —
Мои друзья и тайные враги, —
Те, что давали лире златострунность
И героизму — шаткие шаги…

Двенадцать дев прошло передо мною,
В которых тщетно я искал «её»,
Двенадцать дев, оправданных весною,
Явивших всеубожество свое…

И каждый раз разочарован снова,
Скорбя и обвиняя лишь себя,
Искал я в новой все того ж, иного,
Что отличает от других — тебя!

Тебя, моя Тринадцатая Встреча!
Тебя, моя Годива наших дней!
Сама Балькис была тебе предтеча
И грезила о высоте твоей!

Ты — совершенство в полном смысле слова!
Ты — идеал, приявший плоть и кровь!
Моя душа приять тебя готова,
Воздав тебе бессмертную любовь!

Подлец ли я?! Но что такое подлость?!
И кто из вас быть смеет мне судьей?..
Я знаю независимости гордость,
И что двенадцать жизней — пред тобой?!.

Thirteenth meeting

Am I a scoundrel, that I left

Her, with whom I lived three years,

That maybe, leaving, took out her heart?

Am I a scoundrel? Scoundrel, am I?

Not good with herself, not young,

Philistine and developed less,

She was justified by the spring,

When beauty wanders in ugliness…

Who brought us near? Spring, youth, and wine -

My friends and secret enemies, -

Those, who gave golden-stringedness to the lyre

And shaky steps to heroism.

Twelve years passed before me,

In which I sought “her” in vain,

Twelve years, justified by the spring,

Revealing omnipresence of theirs…

And disappointed in each time again,

Only I myself grieve and blame,

I sought in new all that, another,

Distinguishes you from others!

To you, my Meeting Thirteenth!

To you, my Godiva of our days!

Your precursor was Balqis

And of your height she dreamed!

You – perfection in full meaning of word!

You – ideal, accepting flesh and blood!

Ready to accept you is my soul,

Having given back to you love immortal!

Am I a scoundrel?! But what is meanness?!

And who among you dares to be my judge?,,

I know the pride of independence,

And that before you – are twelve lives?!

Тринадцатая наяву

Тобою услаждаясь ежечасно,

Мне никогда тобой не досладиться:

Ты, как Балькис опасная, прекрасна,

Как истина прекрасная, опасна,

Тринадцатая — ты! ты — синептица!

Как ты могла мне встретиться так поздно?

Как мог в тебе не ошибиться сразу?

Как подошла ты просто и серьезно

К моей душе! Как посмотрела грозно,

Безмолвностью уничтожая фразу!

Все прошлое мое взяла на плаху

И назвала его своим названьем.

Беспечность превратила в… росомаху!

И по лицу души моей с размаху

Ударила врачующим сознаньем!

Thirteenth in reality

Enjoying you every hour,

I cannot enjoy you:

You, like Balquis are beautiful, dangerous,

As truth is dangerous, beautiful,

Thirteenth – you! You – bluebird!

How came you so late could meet me?

How could in you I not be mistaken?

How came you simply and seriously

To my soul! How looked menacingly,

With silence destroying phrase!

All my past was taken to the chopping block

And called by its name.

Carelessness turned into… a wolverine!

And in swing on my soul’s face

You hit with doctor’s consciousness!

Тринадцатая (новелла)

У меня дворец двенадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже,
Подглядел-подслушал как-то вихрь протяжный, —
И об этом знает целый свет уже.
Знает, — и прекрасно! сердцем не плутую!
Всех люблю, двенадцать, — хоть на эшафот!
Я настрою арфу, арфу золотую,
Ничего не скрою, все скажу… Так вот:
Все мои принцессы — любящие жены,
Я, их повелитель, любящий их муж.
Знойным поцелуем груди их прожжены,
И в каскады слиты ручейки их душ.
Каждая друг друга дополняет тонко,
Каждая прекрасна, в каждой есть свое:
Та грустит беззвучно, та хохочет звонко, —
Радуется сердце любое мое!
Поровну люблю я каждую принцессу,
Царски награждаю каждую собой…
День и ночь хожу по лестнице, завесу
Очередной спальни дергая рукой…
День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
В упоеньи мигом некогда тужить.
Жизнь — от поцелуев, жизнь до поцелуя,
Вечное забвенье не дает мне жить.
Но бывают ночи: заберусь я в башню,
Заберусь один в тринадцатый этаж,
И смотрю на море, и смотрю на пашню,
И чарует греза все одна и та ж:
Хорошо бы в этой комнате стеклянной
Пить златистогрезый черный виноград
С вечно-безымянной, странно так желанной,
Той, кого не знаю и узнать не рад.
Скалы молят звезды, звезды молят скалы,
Смутно понимая тайну скал и звезд, —
Наполняю соком и душой бокалы
И провозглашаю безответный тост!..

Thirteenth (novella)

I have a twelve-story palace,

On each floor I have a princess,

Looked-heard the lingering flurry, -

And about this the whole world knows.

Know – it’s beautiful! I do not cheat with heart!

I love, all twelve, - not on scaffold!

I will tune harp, harp of gold,

I will tell all, I’ll hide naught…

Here: all my princesses – loving wives,

I, their overlord, loving their husbands.

Their chests with the kiss are burned,

And streams of their souls in a cascade poured.

Each one complements another nicely,

Each beautiful, in each there’s its own:

How sorrows soundlessly,

How loudly laughs, rejoices my soul!

I love each princess equally,

Each I’m rewarding royally…

Day and night I walk on staircase, the veil

Of another bedroom jerking with hand…

Day and night I walk, day and night I can’t sleep,

In moment’s intoxication there’s no time to grieve.

Life – from kisses, life – before the kiss

Eternal oblivion will not let me exist.

But there are nights such as this:

I’ll climb into tower, in story thirteenth,

I stare at sea, I stare at land,

And enchants the dream all the same:

Would for this glass room be good

To drink the black grape golden-eyed

With eternally-nameless, strangely sought,

One that I know not and to know not I am glad.

The stars pray rocks, the stars are played by rocks.

I vaguely understand secret of stars and rocks, -

I fill the glass with juice and soul

And proclaim the meek toast!

Триодиссона

Но почему так ясны ясени,
Когда ветрит дыханье осени,
Когда в прудах цветенье плесени?
И почему рябины кисточки
Пугают взоры быстрой ласточки
На юг завеерившей перышки?
Не потому ли пред кончиною
Ты, человек, гора песочная,
Меняешь бренное на вечное?

Triodisson

But why are the ash trees clear,

When windy is the autumn’s breathing,

When in ponds blooms the fungus?

And why do the mountain ash brushes

Frighten gaze of fast swallow

Reassuring to south with feathers?

Not for this before the end

You, man, mountain of sand,

Change the perishable for the timeless?

Триолет о клене

О, если б клен, в саду растущий,

Расправив ветви, улетел!

О, если бы летать хотел

Безмозглый клен, в саду растущий!..

Он с каждым днем всё гуще, гуще,

И вот уж сплошь он полиствел.

Что толку! — лучше бы растущий,

Взмахнув ветвями, улетел!

Triolet about maple

O, if the maple, growing in the garden,

Straightening branches, would fly away!

O, if thoughtless maple, growing in the garden,

Would like to fly!..

It’s thicker, thicker with each morning,

And here it leafed out completely.

What sense? Better the growing,

Waving with branches, flew away!

Триолет (Бывал ли ты в лесах полей)

Бывал ли ты в лесах полей —
Лесах цветов?
Что — голубее? Что — алей?
Все так пестро в лесах полей…

Я хохочу. Я петь готов,
И даже жить мне веселей.
И я пою леса полей,
Леса цветов.

Triolet (Have you been in forests of fields)

Have you been in forests of fields –

Forests of flowers?

What’s bluer? What’s more scarlet?

It is gaudy in forests of fields…

I laugh. I am ready to sing,

And even my life is merrier.

And I sing forests of fields,

Forests of flowers.

Триолет (В протяжных стонах самовара)

В протяжных стонах самовара
Я слышал стон ее души.
Что было скрыто в песне пара —
В протяжных стонах самовара?

Венчалась ли она в глуши,
Иль умирала дочь Тамара?
Как знать! Но в воплях самовара
Я слышал вопль ее души.

Triolet (in samovar’s lingering moans)

In samovar’s lingering moans

I heard the moan of her soul.

What in songs of steam was concealed

In samovar’s lingering moans?

Was she in wilderness married,

Or died the daughter Tamara?

How to know! But in screams of samovar

Her soul’s cry I did hear.

Триолет (Зачем ты говорила)

Зачем ты говорила: «никогда»,
Когда тебя молил я быть моею.
И, чувство обмануть в себе сумея,
Зачем ты говорила: «никогда»?
Теперь ты говоришь: «твоя всегда»,
И до сих пор понять я не умею:
Зачем ты говорила: «никогда»,
Когда тебя молил я быть моею?

Triolet (Why did you say)

Why did you say “never,”

When I prayed for you to be mine.

And I could trick the feeling,

Why did you say “never”?

Now you say: “always yours,”

And I still cannot understand:

Why did you say “never,”

When for you to be mine I prayed?

Триолет (Издатель злого современья)

Издатель злого современья —
Невежда, жулик, хам и жох.
Шлю мысленно ему ремень я…
Издатель злого современья
Искусству предпочел поленья
И крыльям грез — припрыжку блох…
Издатель злого современья —
Невежда, жулик, хам и жох.

Triolet (Editor of evil modern times)

Editor of evil modern times –

Ignorant, crook, boor and jerk.

Do thoughtfully to him the belt send I…

Editor of evil modern times

Logs to the art preferred

And jumping fleas to wings of dreams…

Editor of evil modern times –

Ignorant, crook, boor and jerk.

Триолет (Искусство или повседневность)

Искусство или повседневность, —
Да, что-нибудь одно из двух:
Рык прозы или грез напевность,
Искусство или повседневность, —
Дворцовость чувства или хлевность,
Для духа ль плоть, для плоти ль дух…
Искусство или повседневность —
Решительно одно из двух.

Triolet (Art or everyday existence)

Art or every day existence, -

Yes, of the two one:

Roar of prose or dreams’ melodiousness,

Art or every day existence, -

Palace of feeling or a barn,

Flesh for spirit, spirit for flesh…

Art or every day existence –

Decidedly from the two, one.

Триолет (Казалось бы, во время ваше)

Казалось бы, во время ваше,
Когда все меньше с каждым днем
Поэтов с Божеским огнем, —
В такое время, время ваше, —
Беречь бы редкостные чаши,
А критик: «В турий рог согнем!..»
И эта гнусь во время ваше,
Когда нас меньше с каждым днем…

Triolet (It seems to me, in your time)

It seems to me, in your time,

When less than all in each day

Is there of poets with divine flame, -

In such time, in your time, -

To keep rare cups,

And critic: “Into bull’s horn we’ll bend!..”

And this filth in your time,

When there would be fewer with each day…

Триолет (Какая-то сплошная хлыстань)

Какая-то сплошная хлыстань
Вокруг: везде одни хлысты…
Укрой меня от них, о пристань, —
Объяла, обуяла хлыстань,
Ее назойливая свистань,
Ее газетные листы…
Вселенная — сплошная хлыстань,
Где хлест, хлестанье и хлысты!

Triolet (Some complete hoot)

It is some complete hoot

Around: everywhere just whips…

Cover me from them, O harbor, -

Embraced and seized is the whip,

Annoying whistle of hers,

Her newspaper leafs…

Universe – complete hoot,

Where is whip, whipping and whips!

Триолет (Как не любить мне слова «истый»)

Как не любить мне слова «истый»,
Когда от «истины» оно,
Когда в нем смысл таится чистый?
Как не любить мне слова «истый»,
Хотя бы всяческие «исты»
Его и портили давно?
О, истинное слово «истый» —
От истины самой оно!

Triolet (How not to love the word “true”)

How not to love the word “true,”

When it is from “truth,”

When in it hides meaning pure?

How not to love the word “true,”

Although any other “truths”

Were spoiled a long time ago?

O, truthful word “true” –

From the very truth!

Триолет (Как смеет жалкая бездарность)

Как смеет жалкая бездарность
О даровитости судить
И брызгать грязью в светозарность?
Как смеет жалкая бездарность
Вносить в собор свою базарность
И лик иконный бороздить?
Как смеет жалкая бездарность
О даровитости судить?

Triolet (How dares pitiful mediocrity)

How dares pitiful mediocrity

Judge about giftedness

And throw dirt into luminosity?

How dares pitiful mediocrity

Throw into cathedral its marketplace

And furrow the iron face?

How dares pitiful mediocrity

Judge about giftedness?

Триолет (Когда берет художник в долг)

Когда берет художник в долг
У человека развитого,
Тот выполняет лишь свой долг,
Художнику давая в долг,
Оберегая, чтобы толк
Не тронул музника святого,
Берущего в несчастье в долг
У человека развитого.

Triolet (When artist takes on debt)

When artist takes on debt

Of the developed man,

You your duty only perform,

To artist giving in debt,

Protecting, that the sense

Didn’t touch the holy musician,

In misery taking on debt

Of the developed man.

Триолет (Мне снится книга без ошибок)

Мне снится книга без ошибок —
О корректуры идеал!
За этот сон сказать спасибо, —
Когда поэзы без ошибок,
Мне хочется. Как сон мой гибок, —
Сон в смокинге, — без одеял:
Ведь в нем — и книги без ошибок,
И корректуры идеал…

Triolet (I dream of book without errors)

I dream of book without errors –

O ideal of proofreading!

For this dream to say thank you, -

Where are poems without errors,

I want. As my dream is flexible, -

Sleep in tuxedo, – without covering:

In them – the books without errors,

And ideal of proofreading…

Триолет (Мне что-то холодно… А в комнате тепло)

П.А. Ларионову.

Мне что-то холодно… А в комнате тепло:

Плита натоплена, как сердце нежной лаской.

Я очарован сна загадочною сказкой,

Но все же холодно, а в комнате тепло.

Рассудок замер. Скорбь целует мне чело.

Таинственная связь грозит своей развязкой,

Всегда мне холодно… другим всегда тепло!..

Я исчервлен теплом, как сердце — едкой лаской…

Triolet (I’m chilly. And in room it’s warm)

To P. A. Larionov

I’m chilly. And in room it’s warm:

Like heart with tender caresses, flooded is plate.

I’m charmed with the dream’s mysterious tale,

But all was chilly, and in the room it was warm.

The reason froze. Sorrow kisses my brow.

The secret contact with denouement threatens,

I’m always cold… to others it’s always warm!..

I’m tired of heat, like heart – of caustic tenderness…

Триолет (Могло б не быть и альманаха)

Могло б не быть и альманаха,
Когда бы не было имен…
Тащи пирата иль монаха
Для заполненья альманаха,
Где имя есть одно… Без страха
Издатель ловок и умен,
Даст денежки для альманаха,
Где имя в группе не имен…

Triolet (There might not even be an almanac)

Had there not been an almanac,

Where there were no names…

Pull a pirate or a monk

For fulfilment of almanac,

Where there’s one name… without dismay

Editor is smart and agile,

Gave money for the almanac,

Where in group he did not have a name…

Триолет (Она сидит мечтанно над рекой)

Она сидит мечтанно над рекой,
Смотря в ее синеющие глуби,
Вдыхая упоительный левкой.
Она сидит часами над рекой,
Зачерпывая изредка рукой
Ее воды и воду чуть пригубив.
Она сидит, вся в грезах, над рекой,
Любя ее ласкающие глуби.

Triolet (She sits dreamily on the river)

Dreamily on the river she sits,

Looking into its blue depth,

Breathing in intoxicating gillyflower.

Over the river for hours she sits,

Occasionally with hand she scoops

Its water and barely takes a sip.

All in dreams, over river, she sits,

Loving its caressing depth.

Триолет (Служить двум божествам не может)

Служить двум божествам не может
Единого Искусства жрец
И оттого свой палец гложет,
Кто двум богам служить не может,
И свой талант нуждой убожит,
Не покидая грез дворец,
Да, прозе услужать не может
Поэзии единой жрец!

Triolet (Cannot serve two gods)

Cannot serve two gods

The only Art’s prophet

For this his finger gnaws,

Which cannot serve two gods,

And will deify his talent with need,

The dream’s palace not leaving,

Yes, serve the prose cannot

Sole poetry’s prophet!

Триолет (Так называемый «поэтик»)

Triolet (So-called “poet”)

The so-called “poet” –

A flea on genius’s fur coat…

Every Vanya and Petya –

Now is an artist and a poet.

And what do we see? These Petyas

The crown role are playing,

And each new poet

Like flea, will spoil fur coat.

Триолет (Ты мне желанна, как морю — буря)

Ты мне желанна, как морю — буря,
Тебе я дорог, как буре — штиль.
Нас любит море… И, каламбуря
С пурпурным небом: «как морю — буря,
Она желанна», — на сотни миль
Рокочут волны, хребты пурпуря
Зарей вечерней: «как морю — буря…
…Как буре — штиль…»

Triolet (I want you, like sea – storm)

You are desired by me, as storm – by sea,

I’m dear to you, as to storm – still.

Sea loves us. And, with purple

Sky, “like storm – by the sea,

She is desired.” – for hundreds miles

Rumble waves, ridges of purple

With evening dawn: “like storm to sea…

Like to the storm – the still…”

Триолет (Художник, будь художник только)

Художник, будь художник только,
Не умещай в себе дельца,
Не раздробляй себя нисколько.
Художник, будь собою только, —
Пусть ни одна иная ролька
Не исказит тебе лица.
Художник, будь художник только:
Не совмещай с собой дельца…

Triolet (Artist, only be artist)

Artist, only be artist,

Don’t place a dealer in yourself,

Don’t crush to pieces yourself.

Be only yourself, artist, -

Let not one role alien

Distort your face.

Artist, only be artist:

Don’t place a dealer in yourself…

Триолет (Чувство крылатое властно лишь миг)

Чувство крылатое властно лишь миг,
Мысль вдохновенная — век.
Что головою поник?
Чувство порывное властно лишь миг.
О, поспеши, человек,
Мысль полюбить, если ты не привык!..
Чувство любовное властно лишь миг,
Мысль вдохновенная — век!

Triolet (Winged feeling is imperious just for a moment)

Winged feeling is imperious just for a moment,

Thought of inspiration – century.

Why did you drop your head?

Impetuous feeling is imperious just for a moment.

O, hurry, man,

To love thought, if you are not used to it!..

Loving feeling is imperious just for a moment,

Century is – inspiration’s thought.

Триолеты

Вы знаете осеннюю весну
Своей любви унылых увлечений,
Своей души сонливых пробуждений, —
Встречали ль вы осеннюю весну?
Какая ширь стыдливых сновидений!
Какая пропасть к огненному сну!
Ценили ль вы осеннюю весну,
Весну своих бесплотных увлечений?

Улыбок нет. Живительные слёзы
Одни поят измученную грудь.
Тогда… тогда о страсти позабудь.
Улыбок нет: их захлестнули слёзы.
Грезь, только грезь, — заменят чувства грёзы,
Тебе себя удастся обмануть…
Улыбок нет. Мечтательные слёзы
Одни поят истерзанную грудь…

Triolets

Do you know the autumn spring

Of its love’s sad amusements,

Of its soul’s sleepy awakenings, -

Did you meet the autumn spring?

How wide are the shameful dreams!

What abyss to fiery sleep!

Did you appreciate autumn spring,

Spring of your disembodied amusements?

There are no smiles. Life-giving tears

Give water to the tortured chest.

Then… then of passion you forget.

There are no smiles: they’re overwhelmed by tears.

Dream, only dream, - dreams will replace feelings,

You will be able to fool yourself…

There are no smiles. The dreamy tears

Again sing the tortured chest…

Триолеты о зайце

1

Наш заяц, точно Передонов, —
Перед отъездом рвет обои.
Смеясь, решили мы с тобою:
Наш заяц — точно Передонов!
В них поруганье роковое
Цивилизации законов…
Наш заяц, — точно Передонов,
С остервененьем рвет обои…

2

Ликует тело заячье:
По горло молока!
Свобода далека,
Но сыто тело заячье.
Живет он припеваючи
И смотрит свысока.
В неволе тело заячье,
Но вволю молока!

Triolets about hare

Our hare, precisely Peredonov, -

Tears the wallpaper before departure.

Laughing, you and I decided:

Our hare – precisely Peredonov!

In them is the fateful scolding

Of civilization’s laws…

Our hare – precisely Peredonov,

In frenzy tears paper from the walls…

Rejoices body of hare:

Milk to the throat!

Freedom is far,

But hare’s body is sated.

He lives happily

And from above looks.

Hare’s body in captivity,

But plenty of milk!

Три периода

Рифм благородных пансион
Проституировало время.
Жизнь горемычно отгаремя,
В непробудимый впали сон

Все эти грезы, грозы, розы…
Пусть декламические позы
Прияв, на кафедрах чтецы
Трясут истлевшие чепцы

Замаринованных красавиц —
Всех грез, берез, и гроз, и роз,
Пусть болванический мерзавец
В глазах толпы потоки слез

«Жестоким» пафосом пробудит
И пусть мерзавца не осудит
Любитель тошнотворных грез, —
Пусть! время есть, — пусть!

День настанет,
Когда толпа, придя в театр,
Считать ихтиозавром станет
Чтеца, пришедшего в азарт

От этих роз противно-сладких,
И, вызывая без конца
Кривляющегося в припадках
Мамонтовидного чтеца,

Его приемлет, точно чудо…
И в этот день, и в день такой
Ей подадут ушат помой
Футуристического блуда…

А мы, кого во всей стране
Два-три, не больше — вечных, истых,
Уснем в «божественной весне»
И в богохульных футуристах…

Но это не последний день —
Я знаю, будут дни иные:
Мои стихи — мою сирень —
Еще вдохнет моя Россия!

И если я не доживу
До этих дней, моя держава,
Мне на чугунную главу
Венок возложит величаво!

Three periods

The boarding house of noble rhythms

Prostituted the time.

In life we wasted sorrowfully,

Fell in the unawakened dream

All these dreams, thunders, roses …

Accepting declamatory poses,

The readers on the stage

Shake the decayed hats

Of the marinated beauties –

All dreams, birches, thunder and roses,

Let the scoundrel and idiot

In eyes of crowd the floods of tears

Awaken with “cruel” pathos

And not judge the creep

The lover of nauseous dreams, -

Let! There is time, - let be!

The day will come,

When crowd, coming to theatre,

Will with ichthyosaur count

Reader, coming to ardour

From these disgusting-sweet roses,

And, calling without finish,

Grimacing in seizures

Of mammoth-like reader,

Will accept him, just like miracle…

And on this day, on such a day

They will give you a landfill

Of futuristic illegitimate sex…

And we, that in whole country

Eternal, true, two-three, no more than this–

We’ll sleep in “divine spring”

And in blasphemous futurists.

But this day is not last –

I know, there will be days other:

My poems – my lilac –

Still imbibes my Russia!

And if I do not live until

These days, my homeland,

With garland my cast-iron head

Will be majestically dressed!

Три триолета

Страданья старого урода —
Никчёмней шутки Красоты.
Согласен ли со мною ты,
Ты, защищающий урода?
Со мною — Бог, со мной — природа,
Мои понятия чисты.
Жизнь отнимаю от урода
Из-за каприза Красоты.

Она казалась мне прекрасной,
Всегда уродливою быв.
Пусть миг, но был я с ней счастлив!
Пусть миг, была она прекрасной!
Прозрел. И с жаждой ежечасной
Искал тебя, мечтою жив.
И ты, прекрасная, прекрасной
Пришла, уродливой не быв.

Она всегда была мне верной
И быть не верной не могла:
Суха, неинтересна, зла,
Была она, конечно, верной…
Тебе, любимая, примерной
Труднее быть: ты так мила!
Но если б ты была неверной,
Ты быть собою не могла!..

Three triolets

An old ogre’s sufferings –

The Beauty’s worthless joke.

Are you in agreement with me,

You, that defend the ogre?

With me – is God, with me – nature,

My concepts are clean.

I take life away from ogre

Because of the Beauty’s whim.

To me she seemed beautiful,

Having always been unsightly.

Let moment, but with her I’m happy!

Let moment, she was beautiful!

I’ve seen the light. Alive with dream

With hourly thirst you I did seek.

And you, beautiful, beautiful, came,

Ugly never having been.

To me she has always been faithful

And could not be disloyal:

Dry, uninteresting, evil,

She was, certainly, faithful…

To you, my beloved, to be admirable

Is harder: you are so dear!

But if you have been unfaithful,

To you I could not be near!..

Три эпиграммы (Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева, Борис Пастернак)

Зинаида Гиппиус

Всю жизнь жеманился дух полый,
Но ткнул мятеж его ногой, —
И тот, кто был всегда двуполой,
Стал бабой, да еще Ягой.

Марина Цветаева
Она цветет не Божьим даром,
Не совокупностью красот.
Она цветет почти что даром:
Одной фамилией цветет.

Борис Пастернак
Когда б споткнулся пастор на ком,
И если бы был пастырь наг,
Он выглядел бы Пастернаком:
Наг и комичен Пастернак.

Three Epigrams (Zinaida Gippius, Marina Tsvetayeva, Boris Pasternak)

Zenaida Gippius

All life the hollow spirit coaxed,

But rebellion with his leg poked, -

And here, who was always bisexual,

Became Baba, Yaga as well.

Marina Tsvetayeva

She blooms with a gift not divine,

In beauty’s totality.

She blooms almost in vain:

Blooms with one family.

Boris Pasternak

When pastor on the lump stumbled,

And if the shepherd had been nude,

He would look like Pasternak:

Pasternak is nude and comic.

Туалет

О, да! ты обладаешь вкусом,
И страсть к оттенкам развита:
К жемчужным тяготенье бусам
И черно-белые цвета.

Хотя бы взять вот шляпу эту,
В которой ты вчера была:
Она подобна менуэту, —
Так легкомысленно мала…

Из лакированной соломки,
Вся черная, и, как бросок, —
При том не броский и не громкий, —
Гвоздики белость на висок.

Я платьем восхищен красивым,
В котором тоже ты вчера:
Оно — как ночь, как ночь с отливом,
И тот отлив из серебра.

Белеет перевязь на темном
То где-то здесь, то где-то там.
Оно — нарядное, но скромным
Покажется в букете дам.

Твой туалет — мотив Пакэна,
Инструментованный тобой.
И потому в нем столько плена,
Что как бы мог я быть не твой?..

Toilet

Oh, yes! You have taste,

And developed is passion for shadows:

To pearly gravity of beads

And the black-white colors.

How to take this hat,

In which you yesterday have been:

She is like a minuet, -

Thus irresponsible a bit…

From the straws lacquered,

All black, and, like a shot, -

Before him you weren’t catchy or loud, -

In temple are the nails of white.

By beautiful dress I am in delight,

In which the evenings are together:

She – like a night, like night with tide,

And thus low tide from silver.

White is the sling on the dark

And somewhere here, and somewhere.

It – is elegant, but shy

Will show in bouquet of ladies.

Your toilet – motive of Pacen,

Instrumented by thee.

And so in it there’s so much prison,

So that yours I could not be?..

Туманский

Хотя бы одному стихотворенью
Жизнь вечную сумевший дать поэт
Хранит в груди божественный секрет:
Обвеевать росистою сиренью.

Что из того, что склонны к засоренью
Своих томов мы вздором юных лет!
Сумей найти строфу, где сора нет,
Где стих зовет ползучих к воспаренью!

Восторга слезы — как весенний дождь!
Освобожденная певица рощ
Молилась за поэта не напрасно:

Молитве птичьей вняли небеса, —
Любим поэт, кто строки набросал,
Звучащие воистину прекрасно!

Tumanski

If only to one poem

Gave eternal life the poet

To keep in chest the secret divine:

With dewy lilac to fan.

What for this, that prone to clogging

Of their tomes in nonsense of young years!

Find a line where there’s no argument,

Where poet calls the crawling ones to soar!

Tears of delight – like the spring rain!

In vain for the poet prayed

The liberated singer of the woods:

To birds’ chatter heeded the skies, -

Loved is the poet, who penned these lines,

Sounding truly beautiful!

Тундровая пастэль

Ландыши воздушные, реющие ландыши
Вечером зимеющим льдяно зацвели…
Выйди на поляны ты, сумраком полян дыши,
Падающим ландышам таять повели!

Ландыши небесные, вы всегда бесстебельны,
Безуханно юные искорки луны…
Лунное сияние — это точно в небе льны…
Ленно лани льняные лунно влюблены…

Сердце северянина, не люби лиан души!..
Кедров больше, лиственниц, хрупи, мги и пихт!
Ландыши бесплотные, тающие ландыши,
И у тундры клюквовой зубра сонный выход…

Tundra pastel

Air lilies of the valley, howling lilies of the valley

On winter evening icily bloomed…

You go on the meadow, breathe dusk of meadows,

The falling lilies of the valley to melt command!

Sky lilies of the valley, always stemless,

Earless young moon’s sparks…

Moon light – it is flax of heavens…

Slowly fallow deer flax is under the moon in love…

Heart of a northerner, of soul’s vine don’t be enamored!

There are more cedars, larches, crunchy, and fir!

Fruitless lilies of the valley, melting lilies of the valley,

And bison’s sleepy exit by the cranberry tundra…

Тургенев

Седой колосс, усталый, старый лев
С глазами умирающей газели,
Он гордый дух, над ним всю жизнь висели
Утесы бед и смерть, оскалив зев…

Как внятен женских русских душ напев
Ему в его трагичной карусели
От Франции и до страны метели,
Где тлел к нему неправый, мелкий гнев…

Его натуре хрупкой однолюба,
Кому претило все, что в жизни грубо,
Верна любовь к певунье, в чье гнездо

Он впущен был, и — горькая победа, —
Ему давала в роли Людоеда
Тургеневу! — Полина Виардо…

Turgenev

Gray colossus, tired, old lion

With eyes of a dying gazelle,

He is proud spirit, above him hang all life

Baring their jaws, cliffs of sorrows and death…

How clear is the refrain of souls of Russian maidens

To him in a tragic carousel

Snowstorms from France to homeland,

Where to him wrong, petty rage did smoulder…

To his fragile monogamous nature,

Which what was rough in life nauseated,

True love to singing, in whose burrow

He was allowed, and – victory sorrowful, -

Gave him in role of Cannibal

Turgenev! – Polina Viardo…

Турецкое романсеро

Во дворце Ильдиз-Киоске,
В экзотическом гареме,
Жены рвут свои прически,
Позабыв о томной дреме.

Мудрено ли? вот обида!
(Их понять вы не хотите ль?)
Увезут Абдул-Гамида,
А ведь он их повелитель.

Поневоле игры в жмурки
Начались у женских взоров…
(Разорились младотурки
Над устройкою «терроров»).

И, пожалуй, продадут их
Ни за грош с аукциона…
И в гареме лиц надутых —
Сколько капель с небосклона.

Лишь десяток одалисок
Был догадливее прочих
И представил точный список
Всех, до горестей охочих…

Повели Гамид-Абдула
В заточение со свитой!
Снова женщина обдула
План мужчины, плохо свитый:

У опального султана
И почет, и свита женщин.
Снова он властитель стана,
Хоть унижен и развенчан.

Turkish romance

In palace Ildiz-Kiosk,

In the exotic harem,

The women tear their haircuts,

Of languid slumber having forgotten.

Is it tricky? Here’s insult!

(To understand them do you desire?)

They will drive away Abdul-Hammid,

And he is their master.

Unwillingly games and blind man’s bluff

Started at the women’s stares…

(The young Turks lost their wealth

Under the arrangement of “terrors”).

And they will sell them, perhaps,

Not for penny on an auction…

And in harem of faces puffed-up –

How much drops from heaven.

Just ten odalisques

Were more resourceful than others

And presented precise list

All, hungry for sorrows…

They led Hammid-Abdul

Into confinement with escort!

Again a woman blew

Plan of man, badly twisted:

The opal sultan

Has honor and retinue of ladies.

He’s a master of state again,

Though debunked and humiliated.

Тщета надежд

Искать Любовь в безлюбьи — верить в чудо.
Но я поэт: я верю в чудеса!
Что ж, тем больней… Я ухожу отсюда,
Где по кусочкам сердце разбросал.

И еле жив, давя в себе рыданья,
Удостоверившись — в который раз? —
В тщете надежд, я ставлю впредь заданье:
Не пополнять Любви иконостас.

И умудрен последнею попыткой —
Повыискать надземное в земном,
Я ухожу, терзаем жгучей пыткой,
В убогий свой, в заброшенный свой дом.

Vanity of hopes

To seek love in lovelessness – to believe in wonder.

But I believe in marvels, I’m a poet!

Well, it’s sick to them… I leave here,

Where in pieces I’ve thrown my heart.

And barely alive, suppressing in self weeping,

After making sure – in what time? –

In vanity of hope, I put the task before you:

Do not replenish the iconostasis of Love.

And having grown wise with last attempt –

To find the aboveground on ground,

I leave, tortured by burning torment,

Return into my wretched, abandoned home!

Тщетная мечта

Я женской женственности жду,
Той, исключающей вражду,
Той, в силу всяческих вещей,
Так успокаивающей…

Но не развратных хитрых дур
Ждет женственности трубадур:
В избытке брошен сей товар
На повседневности базар…

Нет, женственность моя четка:
Она добра, тонка, чутка
И очень нравственна при том,
И изобилует умом…

Когда взор женский мягко-лжив,
Я от страданья полужив.
Когда же честен, но суров,
Я от досады нездоров.

О, где ты, женственность-мечта,
Та восхитительная, та
Со всепрощением в очах
И восхищением в ночах?

Dream in vain

I wait for femininity,

Which, excluding hostility,

Which, in light of things,

Is so calming.

But not fools perverted and shrewd

Awaits femininity’s troubadour:

In excess product is tossed

On everyday existence’s bazaar…

No, my brush is feminine:

She’s kind, refined, sensitive

And very moral besides,

And abounds with the mind…

When woman’s sight is deceitful-soft,

I am half-alive from suffering.

When I am honest, but severe,

I from annoyance am sick.

O, where are you, femininity-dream,

The one delightful, the one

With all forgiveness in the eyes

And admiration in the nights?

Тырново над Янтрой

Опоясывает восьмеркою
Высь уступчатую река.
Воду лед покрыл тонкой коркою,
И снежок покрыл берега.
А над Янтрою, в виде мирного
И гористого городка,
Глуховатое дремлет Тырново,
Перевидевшее века.
В плотных домиках, крепко склеенных,
Понадвиснувших над рекой,
Сколько смелых чувств, чувств взлелеянных
Всей историей вековой.
И от каждой-то горной улицы,
И от каждой-то пары глаз,
И от праздничной-то разгулицы
Источается древний сказ.
В маслянистые, злато-карие,
Как их тщательно не таи,
Заглянул я в твои, Болгария,
Взоры дружеские твои…

Tyrnovo over Yantra

Encircling itself with an eight

The river stepped into height.

With thin crust ice covered water,

And snow has covered the shore.

And over Yantra, in view of mountainous

And peaceful town,

The deafish Turnovo sleeps,

Having seen centuries.

In dense homes, glued tightly,

Hanging over the river,

How many brave feelings, cherished feelings

Of the century-old history.

And from each mountain street,

And from each pair of eyes,

And from holiday party

Ancient tale exudes.

In the oily, brown-golden

How I them thoroughly don’t melt,

I look, Bulgaria, into

Your friendly display…

Ты, вероятно, помнишь, да и забыть могла ли

Ты, вероятно, помнишь, да и забыть могла ли,
Хотя бы и старалась навеки позабыть
Те вечера и ночи, когда с тобой мечтали —
И как с тобой мечтали счастливыми мы быть!

Ты, вероятно, знаешь, да и не знать возможно ль,
Хотя бы и хотела ты этого не знать, —
Что я виной несчастью… Но ты-то, ты тревожно ль
Относишься, что стражду и буду впредь страдать?

Ты, вероятно, веришь, да и не верить странно,
Хотя бы и не верить отраднее подчас, —
Что встреча наша мною так пламенно желанна,
Что в этот час — прощенье, а нет, — мой смертный час…

You, probably, remember, and could you forget

You, probably, remember, and could you forget,

Although you could not forget for centuries

The evenings and the nights, where we dreamt –

And how we dreamed of happiness!

You know, and is it allowed, probably,

Although you wanted this not to know, -

That I’m with guilt of misery… But you, anxiously

Will relate, that I sorrow and will still sorrow?

You, probably, believe, and it’s strange not to believe,

Although not to believe is joyful sometimes, -

Thus our meeting is fiercely willed by me,

That in this hour – forgiveness, and not, - my hour of parting.

Ты вошла в кабинет неожиданно

Ты вошла в кабинет неожиданно,
Упоительно снова обрадовав…
Твое сердце давно мне разгадано,
Но тобой его тайна не выдана.

Рассказать ли про все, что мной видано?
Рассказать ли?.. Но лучше — не следует.
Часто море кипенья не ведает,
А глядишь — вспыхнет шторм неожиданно.

You unexpectedly went into the cabinet

You unexpectedly went into the cabinet,

Again intoxicatedly making me happy…

I have long ago solved your heart,

But its secret is not wished by thee.

Would you talk about all that is given by me?

Would you talk?.. But not to do it – is better.

Sometimes the boiling does not know the sea,

And you stare – rises storm unawaited.

Ты все молчишь, как вечер в октябре

Ты все молчишь, как вечер в октябре,
Но плещется душа, как море — в штиле.
Мы в инее, в лиловом серебре.
И я ли — я теперь? и ты — о, ты ли?
Как море в штиле, плещется душа:
Совсем слегка, вся в бирюзе умилий…
Как хороша ты! как ты хороша.

You are quiet, like an October evening

You are quiet, like an October evening,

But splashes the soul, like a calm sea.

We are in frost, in lilac silver.

And am I – here? And you – o, who are ye?

Like a calm sea, the soul splashes:
Completely light, all in emotion of turquoise…

How good are you! How good are you!

Ты вышла в сад

Ты вышла в сад, и ты идешь по саду,

И будешь ты до вечера в саду.

Я чувствую жестокую досаду,

Что я с тобой по саду не иду.

О, этот сад! Он за морскою далью…

Он за морскою далью, этот сад!

Твои глаза, налитые печалью,

Ни в чьи глаза — я знаю — не глядят.

Я вижу твой, как мой ты видишь берег,

Но — заколдованы на берегах —

Ты не придешь кормить моих форелек,

А я — понежиться в твоих цветах.

Что море нам! Нас разделяют люди,

И не враги, а — что страшней — друзья…

Но будет день — с тобой вдвоем мы будем,

Затем что нам не быть вдвоем нельзя!

You Went Into The Garden

You went into garden, and you walk in the garden,

And you’ll be in the garden until evening.

I feel the cruel annoyance,

That I’m not walking with you in the garden.

O, this garden! It is behind the sea expanse…

Behind sea expanse this garden is!

Your eyes, poured with sadness,

Not in any eyes – I know – stares.

I sea you, like you see mine, shore,

But – enchanted upon the shores –

You will not come to feed my trouts,

And I – luxuriate in your colors.

What’s sea to us? People share us,

And not enemies, and – more frightening – friends…

But day will be, we’ll be together

As for us to be together is forbidden!

Ты души своей не растаскивай

Ты души своей не растаскивай,
Чтобы бабушек ублажить…
Ты пойми, мой ребенок ласковый,
Что самой тебе надо жить,
Что душа твоя предназначена
Мне, единому, навсегда,
Что не может быть впредь потрачена
Часть души твоей никуда!

Do not take apart your soul

Do not take apart your soul,

So that grandmothers to appease…

You understand, my gentle child,

That you yourself must live,

That your soul is intended

To me, one, forever,

That would not henceforth be wasted

Part of your soul anywhere!

Ты ждешь весны, как ждет тебя весна

Ты ждешь весны, как ждет тебя весна.
Вы встретитесь, две девы, две юницы,
И будет ширь природы вам тесна,
И будет вам опять иное сниться:
Вам, две весны, пригрезится мороз,
Его меха, алмазы и денницы,
На окнах лепестки морозных роз…

You await spring as spring awaits you

You await spring as spring awaits you.

You met, two maidens, two youths,

And cramped to you is width of nature,

And you will again dream of other things:

You, two springs, will dream of frost,

Its morning stars, diamonds and furs,

On windows petals of frosty roses…

Ты ко мне не вернешься…

Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки вроде крола:
У тебя теперь дачи, за обедом — омары,
Ты теперь под защитой вороного крыла…

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат,
Он скрывает бескрылье утомленных плечей…
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!..

Ты ко мне не вернешься, даже… даже проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок…
Ты ко мне не вернешься в тихом платье из ситца,
В платье радостно-жалком, как грошовый цветок.

Как цветок… Помнишь розы из кисейной бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги, -
Я умру одиноким, понимаешь ли ты?!.

You Will Not Return To Me

You will not return to me even for Tamara,

For our little daughter, that sweet little thing:

You have summer houses and you eat lobster now,

You are under protection of a raven's wing.

You will not return to me: Velvet dresses you wear;

They the winglessness of tired shoulders disguise...

You will not return to me: on the cards the soothsayer

For a ruble put out the flash of final rays...

You will not return to me, even to say so long -

On the casket you'll wet the shawl in offense...

You will not return to me in a dress made of cotton -

Like a cheap flower, a quiet, joyful-pitiful dress.

Like a flower... recall roses of muslin paper?

Living have not a half word at a grave plate.

You will not return to me: dreams are mages no longer -

I will die all alone, do you understand that?

Ты не шла…

Целый день хохотала сирень
Фиолетово-розовым хохотом.
‎Солнце жалило высохший день.
‎Ты не шла (Может быть, этот вздох о том?)

Ты не шла. Хохотала сирень,
Удушая пылающим хохотом…
‎Вдалеке у слепых деревень
‎Пробежал паровоз тяжким грохотом.

Зло-презло хохотала сирень,
Убивая мечты острым хохотом.
‎Да. А ты все не шла — целый день.
‎А я ждал (Может быть, этот вздох о том?..)

До луны хохотала сирень
Беспощадно осмысленным хохотом…
‎Ты не шла. В парке влажная тень.
‎Сердце ждет. Сердце бесится грохотом.

— Отхохочет ли эта сирень?
Иль увянет, сожженная хохотом?!

You Did Not Go…

Lilac laughed the day in whole

With laughter rose-purple…

The dried up day sun pitied.

You didn’t go (Maybe it is sigh about it?)

You didn’t go. The lilac laughed,

Stifling with the blazing laughter…

At blind villages, far away,

Ran the train with heavy thunder.

Lilac laughed angrily,

With sharp laughter it dreams was killing.

Yes. And you didn’t go, - all day.

And I waited. (Maybe it is sigh about it?)

To the moon the lilac laughed,

With laughter merciless-sensible…

You didn’t go. In park is damp shade.

Heart waits, with thunder heart goes mad.

Will the lilac laugh out loud?

Or, burned with the laugh, will fade?

Ты отдалась

Ты отдалась вчера на редкость мило:
Так радостно, так просто отдалась.
Ты ждущих глаз своих не опустила,
Встревоженных не опустила глаз.

Была скромна. Слегка порозовела.
Чуть улыбнулась уголками губ.
Покорливое трогательно тело,
И вступ в него — упругий, сладкий вступ.

Ты девушкою, женщина, казалась
По некоторым признакам, но все ж
По-женски и со вкусом отдавалась,
Да так, что, вспомнив, вздрогнешь и вздохнешь.

You gave yourself up

You gave yourself up yesterday quite nicely:

So joyfully, so simply to give up.

You did not lower your waiting eyes, you

Did not lower the eyes uptight.

You were humble. You were pink slightly.

Barely smiled with corners of lips.

The submissive touching body,

And in it – entry resilient, entry sweet.

You, woman, seemed a maiden

By some signs, but was

Still given with taste and like a woman,

That will, remembering, shudder and breathe.

Ты потерял свою Россию

Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!

You Lost Your Russia

Your Russia you have lost.

Did resist the weather

The evil of kindness of the elements?

No? So be quiet – took you away

Your fortune not without reason

Into foreign land not dear.

What for the sense to groan and grieve –

You need Russia to deserve!

Тэффи

Где ты теперь, печальная душа

С веселою, насмешливой улыбкой?

Как в этой нови, горестной и зыбкой,

Ты можешь жить, и мысля, и дыша?

Твои глаза, в которых скорбь и смех,

Твои уста с язвительным рисунком

Так близки мне и серебристым стрункам

Моей души, закутанная в мех.

О, странная! О, грустная! в тебе

Влекущее есть что-то. Осиянна

Ты лирикой души благоуханной,

О лилия в вакхической алчбе!

Taffey

Where are you now, soul sad and overwrought

With smile that's snide but also is merry?

How in this newness, sorrowful and blurry,

Can you exist, and breathe, and be in thought?

Your lips adorned with tapestry that stings -

Your eyes in which there's laughter and there's sorrow -

All draped in furs, are close to my soul

And closer to my soul's silver strings.

O strange one! O the sorrowful! In thee

There's something luring! Yes, you are illumined

With lyricism of soul in perfume,

O lily in a Bacchus revelry!

Тэффи (С Иронии, презрительной звезды)

С Иронии, презрительной звезды,
К земле слетела семенем сирени
И зацвела, фатой своих курений
Обволокнув умершие пруды.

Людские грезы, мысли и труды —
Шатучие в земном удушье тени —
Вдруг ожили в приливе дуновений
Цветов, заполонивших все сады.

О, в этом запахе инопланетном
Зачахнут в увяданье незаметном
Земная пошлость, глупость и грехи.

Сирень с Иронии, внеся расстройство
В жизнь, обнаружила благое свойство:
Отнять у жизни запах чепухи…

Taffey (With irony, star despicable)

With irony, star despicable,

To earth flew with lilac’s seed

And bloomed, with its incense veil

Enveloping the dead ponds.

People’s dreams, thoughts and labors –

Wobbly in earth’s strangulation shadows –

Suddenly live in breeze the flowers,

Filling the whole gardens.

O, in this extra-planetary smell

Will wither away into decay

Earth’s vulgarity, stupidity and sins.

Lilac with Irony, carrying disorder

In life, found a blissful feature:

To take from life the smell of nonsense…

Тюли лучистые

От вьюги снег в полях муаров,
Сиренево-голубоват.
И рядом грохотных ударов
Морской пустой простор объят.
Сверкает солнце. Вьюга тюли
Лучисто-снеговые ткет.
Снежинки, — золотые пули, —
Летят в раскрытый смехом рот…
Попали мы на праздник вьюги,
Как дети, радые ему.
А к ночи в призраковом цуге
Увидим самое зиму.
(На миг запнулся стиль надежный,
Но… не «саму», а «самое»,
Согласно этике падежной,
Звучащей что-то «не тае»…)

Radiant Tulle

From blizzard of snow in fields of moire,

Lilac-blue it is.

And next to hits of thunder

Is embraced the empty space of seas.

The sun shines. The blizzard

Radiant-snowy weaves.

Snowflakes, - gold bullets, -

Fly in the open laughing mouth…

We fell on holiday of blizzard,

Like children, glad of him.

And in the night in ghostly appearance

The very winter we will see.

(For moment faltered hopeful manner,

But… “the most,” not “herself”,

According to the case ethic,

Sounding something “not this way”…)

Тютчев

Мечта природы, мыслящий тростник,
Влюбленный раб роскошной малярии,
В душе скрывающий миры немые,
Неясный сердцу ближнего, поник.

Вечерний день осуеверил лик,
В любви последней чувства есть такие,
Блаженно безнадежные. Россия
Постигла их. И Тютчев их постиг.

Не угасив под тлеющей фатою
Огонь поэтов, вся светясь мечтою,
И трепеща любви, и побледнев,

В молчанье зрит страна долготерпенья,
Как омывает сорные селенья
Громокипящим Гебы кубком гнев.

Tyutchev

Dream of nature, thinking reed,

Luxurious malaria’s slave enamored,

In soul hiding dumb worlds,

Unclear to near heart, wilted.

Spring day made superstitious likeness,

In last love such are the feelings,

Blissfully hopeless.

Russia and Tyutchev reached them.

Without extinguishing by veil smoldering

Fire of the poets, still shining in dream,

And trembling in love, and growing pale,

Land of longsuffering looks in silence,

How washes the weedy villages

The thunderous rage of Hebe’s pail.

Тяга на юг

Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
Быть может, усталость — души седина,
Но тянет меня к отдаленному краю,
Где ласковей воздух и ярче волна.

Мне хочется теплого и голубого,
Тропических фруктов и крупных цветов,
И звончатой песни, и звучного слова,
И грез без предела, и чувств без оков.

Я Север люблю, я сроднился с тоскою
Его миловидных полей и озер.
Но что-то творится со мною такое,
Но что-то такое завидел мой взор,

Что нет мне покоя, что нет мне забвенья
На родине тихой, и тянет меня
Мое пробудившееся вдохновенье
К сиянью иного — нездешнего — дня!

Thrust To The South…

Is this not old age – I don’t understand, I don’t understand, -

Maybe tiredness – the soul’s gray spot.

Thus pulls me toward the faraway land,

Where there’s affectionate air and wave is more bright.

I want the blue and the warm,

Tropical fruits and large flowers,

And ringing songs, and ringing word,

And dreams without end, and feelings without horseshoes.

I love the North, I related with melancholy

To its pretty lakes and fields,

And something such happens in me,

But something my stare has seen.

That I get no rest, that I have no oblivion

In dear homeland, and I am pulled

By my awakened inspiration

To the foreign day of blue.

Т. А. Гофман

Вокруг нас жуть: в трагичном и смешном,
В сопутнике живом таится призрак.
Фарфор бездушный часто больше близок,
Чем человек. И стерта грань меж сном.

Иным заранее предрешено
Могущество ничтожного карниза.
Во всем таится месть, вражда и вызов.
Любить Мечту и то порой грешно.

Как прорицательна болезнь фантаста,
Ведущая здоровых к бездне часто,
Сокрытой их здоровьем от очей.

Провидец в лике отблесков столиких,
Не величайший ли из всех великих
Поэтов Гофман в ужасе речей?

T. A. Hoffman

Around us horror: in living satellite,

In tragic and funny, hides the wraith.

Frequently near is the soulless porcelain,

Than a man. And edge between sleep is erased.

To others is predetermined in advance

The power of cornice insignificant.

In them hide animosity, challenge and vengeance.

So sinfully to love the Dream.

How prophetic is the author’s illness,

Frequently leading the healthy to abyss,

With their health hidden from eyes.

The seer in the face of reflections,

Not from the great the greatest

Of poets Hoffman in horror of voice?

Page updated

Google Sites

Report abuse