Severyanin A all

A glass door [Стеклянная дверь]

About South [О Юге]

About Switzerland [По Швейцарии]

Adriatic turquoise [Адриатическая бирюза]

Ageing poet [Стареющий поэт]

Agasphere o the seas [Агасферу морей]

Ah, author [Ах, автор]

Ah, is there land [Ах, есть ли край]

Air – joy [Воздух — радость]

Alive coins [Живые монетки]

Apotheosis [Апофеоз]

Ah, it seems to me [Ах, все мне кажется]

To Akhmatova [Ахматова]

All Are Guilty [Виновны все]

All As In Past [Все по старому]

All – like one [Все — как один]

All in sparks-splashes from the swing of oars [Вся в искрах-брызгах от взмаха весел]

All is good with you

Altai anthem [Алтайский гимн]

All the same [Все то же]

And If No [А если нет]

Amazon [Амазонка]

Amber Elegy [Янтарная элегия]

Ambiguous Glory [Двусмысленная слава]

Amulets [Амулеты]

An intelligent man [Интеллигентный человек]

А ВСЁ ВМЕСТЕ

After “Onegin” [После «Онегина»]

Airy Yacht [Воздушная яхта]

Akhmatova [Ахматова]

And this is real [И это явь]

And we believed [А мы-то верили]

All is clear in advance [Все ясно заране]

All to sleep lean [Все клонится ко сну]

Alone they water the tortured chest [Одни поят измученную грудь]

America (by Jules Verne) [Америка (по Жюль-Верну)]

Amusement of the insane [Забава безумных]

And her letter was strange [И было странно ее письмо)

And this is real [И это явь]

And soon will be the spring day [И будет вскоре весенний день]

Anew in full swing is the fishing [Вновь ловля рыбная в разгаре]

Angry poem [Обозленная поэза]

Angst of angst (sketches) [Тоска тоски (наброски)]

Anthem to terminal [Гимн вокзалу]

Antinea [Антинэя]

Aphorisms of Wilde [Афоризмы Уайльда]

Art or everyday life [Искусство или повседневность]

At the monument of Kommissarzhevskaya [У памятника Комиссаржевской]

At the pier [На пристани]

Autumn Berceuse (BERCEUSE ОСЕННИЙ)

At The Sologub [У Сологуба]

Attempt of feather [Проба пера]

Autumn elegy [Осенняя элегия]

Autumn voyage [Осенний рейс]

And She Died Young… [И она умерла молодой]

And then [И тогда]

And you know land, where poor are the huts… [А знаешь край, где хижины убоги…]

And, to take you is hard, and easy [Ах, взять тебя и трудно, и легко]

Answer to you [Тебе ответ]

Apple tree – Sleepwalker [Яблоня-Сомнамбула]

Are you people [Люди ли вы]

At dawn of life [Зарею жизни]

At K.M. Fofanov [У К.М. Фофанова]

At Sunset [На закате]

And you went with the woman [И ты шел с женщиной]

Anthem of Russian republic [Гимн российской республики]

Apple groves [Яблоновые рощи]

Apple trees [Яблоньки]

Arnoldson [Арнольдсон]

Artist, only be artist [Художник, будь художник только]

Ascending resurrection [Вознесенное воскресе]

Ash in glass [Зола в стекле]

Association [Ассоциация]

At dawn of life  [Зарею жизни]

At call of nature [На зов природы]

At E.K. Mravina [У Е.К. Мравиной]

At Gzovska’s [У Гзовской]

At the forester [У лесника]

At the Premiere [На премьере]

At Fofanov [У Фофанова]

Autumn dreams [Осенние мечты]

Autumn leaves [Осенние листья]

Autumn poem [Осенняя поэза]

Autumn queen [Осенняя царица]

Aviator [Авиатор]

Away with politics [Долой политику]

Awful Poem [Жуткая поэза]

Стеклянная дверь

Дверь на балконе была из стекол
Квадратиками трех цветов.
И сквозь нее мне казался сокол,
На фоне моря и кустов,

Трехцветным: желтым, алым, синим.
Но тут мы сокола покинем:
Центр тяжести совсем не в нем…
Когда февральским златоднем

Простаивала я у двери
Балкона час, по крайней мере,
Смотря на море чрез квадрат
То желтый, то иной, — мой взгляд

Блаженствовал; подумать только,
Оттенков в море было столько!
Когда мой милый приходил,
Смотрела я в квадратик алый, —

И друг болезненный, усталый,
Окровянев, вампиром был.
А если я смотрела в синь
Стеклянную, мертвел любимый,

И предо мною плыли дымы,
И я шептала: «Призрак, сгинь…»
Но всех страшнее желтый цвет:
Мой друг проникнут был изменой…

Себя я истерзала сменой
Цветов. Так создан белый свет,
Что только в белом освещенье
Лицо приводит в восхищенье…

A glass door

From glass was door on the balcony

With squares of colors three.

And through it to me appeared the falcon,

On tone of bushes and the sea,

In three colors: yellow, blue, scarlet.

But here let’s leave the falcon abandoned:

Is not in him the gravity’s center…

When in February’s day of gold

Idle when I am at the door

Of hour of balcony, in extreme measure,

Looking at sea through the square

Once yellow, once another – my peer

Was blissful; only to think,

There were in the sea so many shades!

When my dear will be coming,

I looked into the square of scarlet, -

And the friend sickly, tired,

Bloody, had been a vampire.

And if I looked at the blueness

Of glass, the lover was deceived,

And smokes sailed before me,

And I whispered, “Ghost, be gone,…”

Scarier than all is the yellow flower:

Penetrated with betrayal my friend…

I tormented myself with the shift

Of colors. Thus was made the world,

That only in white light

The face leads into delight…

О Юге

Тебя всё манит Калабрия,
Меня — Норвегии фиорд.
О, дай мне взять, моя Мария,
Последний северный аккорд!

Дай утонуть в Балтийском море,
Иль на эстляндском берегу
Уснуть, лаская взором зори,
Что вечно в сердце берегу…

Тебя влечёт Александрия,
Тебе всё грезится Каир,
Как мне — Миррэлия, Мария,
Как Сологубу — сон-Маир!

Ты мной всегда боготворима,
И за тобою я пойду
За них — меридианы Рима —
Прославить южную звезду.

Тебе угрозна малярия,
Но если хочешь, — верный друг,
Я для тебя, моя Мария,
Уеду с севера на юг!

About South

You are lured by Calabria,

I – by a Norwegian fiord.

O, let me take, my Maria,

The final northern chord!

In Baltic sea let me drown,

Or on the Estonian shore

To fall asleep, with sight caressing the dawn,

That tenderly I keep in the heart…

You’re lured by Alexandria,

Of Cairo you dream,

To me – Mirrelia, Maria,

Like to Sologub – Mair-sleep!

You are always idolized by me,

And after you I will come

For them – meridians of Rome –

To glory the southern star.

You are threatened by malaria,

But a loyal friend if you’d like,

And for you, my Maria,

I go from north to the south!

По Швейцарии

Агате Вебер

Мы ехали вдоль озера в тумане,
И было нескончаемо оно.
Вдали горели горы. Час был ранний.
Вагон дремал. Меня влекло окно.

Сквозь дымку обрисовывались лодки,
Застывшие на глади здесь и там.
Пейзаж был блеклый, серенький и кроткий,
Созвучный северным моим мечтам.

Шел пароход откуда-то куда-то.
Я знал — на нем к кому-то кто-то плыл.
Кому всегда чужда моя утрата,
Как чужд и мне его восторг и пыл.

Неслись дома в зелено-серых тонах.
Вдруг возникал лиловый, голубой.
И лыжницы в костюмчиках зеленых
Скользили с гор гурьбой наперебой.

About Switzerland

To Agatha Veber

In fog along lake we rode,

And this went on endlessly.

It was early hour. Afar mountains burned.

The people slept. Window lured me.

Through the smoke the boats were outlined,

Frozen there and here.

Landscape was faded, gray and mild,

Consonant with my northern dreams.

The boat went from somewhere to somewhere.

I knew – in it to someone someone swam.

To whom always my loss is alien,

How alien to me his delight and fire.

In gold-gray tones rushed the homes.

Suddenly appeared the blue, the lilac.

And skiers in green costumes

Slid from the mountains with a crowd.

Адриатическая бирюза

Адриатическая бирюза!
Облагораживает мне уста
Непререкаемая красота.
Как обвораживает мне глаза

Обескураживает вышина,
От туч разглаживает лик луна.
И разгораживает небеса
Семисияющая полоса.

Обезображивает чары мест
Предсмертным кактусом взращенный шест.
Омузыкаливает мой слух,
Обеспечаливает мой дух.

Adriatic turquoise

How captivates my eyes

The Adriatic turquoise!

Ennobles my lips

Indisputable beauty.

Discourages the height,

Through clouds the moon smooths out its front.

And blocks out the sky

The seven-radiant stripe.

Disfigures the charm of the places

Pole nurtured by dying cactus.

Makes music my hearing,

Provides my spirit.

Стареющий поэт

Стареющий поэт… Два слова — два понятья.
Есть в первом от зимы. Второе — все весна.
И если иногда нерадостны объятья,
Весна — всегда весна, как ни была б грустна.
Стареющий поэт… О, скорбь сопоставленья!
Как жить, как чувствовать и, наконец, как петь,
Когда душа больна избытком вдохновенья
И строфы, как плоды, еще готовы спеть?
Стареющий поэт… Увлажнены ресницы,
Смущенье в голосе и притушенный вздох.
Все чаще женщина невстреченная снится,
И в каждой встреченной мерещится подвох…
Стареющий поэт… Наивный, нежный, кроткий
И вечно юный, независимо от лет.
Не ближе ли он всех стареющей кокотке,
Любовь возведший в культ стареющий поэт?

Ageing poet

Ageing poet… Two words – two understandings,

On first of winter. The spring - second.

And if unhappy are embraces,

Spring – still spring, as if was not sad.

Ageing poet… O, sorrow of comparisons!

In the end how to live, how to feel, how to sing,

When soul is sick with excess of inspiration,

And lines, like fruits, are ready to be sung?

Ageing poet… Eyelashes are wetted,

A subdued sigh and embarrassment in voice.

All frequent is dream of woman not met, and

In each one met the catch appears…

Ageing poet… Naïve, tender, gentle

And eternally young the years despite.

Not closest is he to courtesan ageing,

Ageing poet that made love a cult?

Агасферу морей

Вижу, капитан «Скитальца-моряка»,
Вечный странник,
Вижу, как твоя направлена рука
На «Titanic»…

Знаю, капитан немого корабля,
Мститель-призрак,
Знаю, что со дня, как выгнала земля,
Буре близок…

Верю, капитан «Голландца-Летуна»,
Враг боязни,
Верю, для тебя пустить корабль до дна —
Страстный праздник…

Злобный хохот твой грохочет в глубине
Окаянно:
Все теперь — твое, лежащее на дне
Океана…

Рыбам отдаешь — зачем трофей тебе?! —
Все — для пищи…
Руку, капитан, товарищ по судьбе,
Мой дружище!

Agasphere of the seas

I see, captain of “wanderer-seaman,”

Eternal vagrant,

I see how is directed your hand

To the “Titanic.”

I know, captain of dumb ship,

Ghost-avenger,

I know what from days, as kicked out the earth,

To the storm near…

I believe captain of “Flying Dutchman,”

Fear’s enemy,

I believe, for you to let in ship from the bottom –

Passionate holiday.

Your evil laughter in depth rumbles

Damned:

But now – yours, lying in bottom

Of the ocean.

Will give to fish – what for you is trophy?! –

All – for food.

Captain, in fate comrade,

Give me hand!

Ах, автор

Она ли взяла меня? Я ли?
Забылось: давно ведь: забылось.
Но кто-то играл на рояле;
Я вспомнил рояль, — и забилось
Былым мое сердце… Дыханье
Вдруг стало и жарче, и суше…
Я вспомнил ее колыханье…
Мнет нервно она мои уши…
И стиснула зубы… И губы
Сжимает своими губами…
Ах, автор! Бесстыдно и грубо
Плясать кэк-уок над гробами.

Ah, author

Did she take me? Did I?

Forgotten: long ago: forgotten.

But someone played on the piano;

I recalled piano, - and was beating

With past my heart… Breath

Suddenly became hotter and drier…

I remember as it swayed…

She nervously wrinkled my ears…

And squeezed teeth… and the lips

Presses with the lips of one’s own…

Ah, author! Shameless and rude

It is to dance cakewalk over coffins.

Ах, есть ли край

Ах, есть ли край? ах, края нет ли,
Где мудро движется соха,
Где любит бурю в море бретлинг
И льнет к орешнику ольха?

Где в каждом доме пианино
И Лист, и Брамс, и Григ, и Бах?
Где хлебом вскормлена малина
И привкус волн морских в грибах?

Где каждый труженик-крестьянин
Выписывает свой журнал
И, зная ширь морских скитаний,
Порочной шири ввек не знал?

Где что ни-местность — то кургауз,
Спектакли, тэннис и оркестр?
Где, как голубка, девствен парус, —
Как парус, облик бел невест?

Ах, нет ли края? край тот есть ли?
И если есть, то что за край?
Уж не Эстляндия ль, где, если
Пожить, поверить можно в рай?..

Ah, is there land

Ah, is there land? Ah, is there no land,

Where the plow moves wisely,

Where bratling love the sea storm

And alder clings to hazel tree?

Where in each home is a piano

And Liszt, and Brahms, and Bach, and Grieg?

Where raspberry is nursed by bread

And in mushrooms taste of the waves of sea?

Where each hard worker-peasant

In his journal writes,

And, knowing the expanse of his sea wanderings,

For centuries not knowing the sinful expanse?

Where is no land – there is tavern,

Dramas, orchestra and tennis?

Where, like a dove, sail is virgin, -

Like sail, image without brides?

Ah, is there no land? Is there land?

And if there is, then what land?

If not to live in Estland,

Can I believe in heaven?

Воздух — радость

М.А. Сливинской

Это не веянье воздуха,
На дыханье Божества
В дни неземные, надземные
Божественного Рождества!
Воздух вздохнешь упояющий, —
Разве ж где-то есть зима?
То, что зовется здесь воздухом —
Радость яркая сама!
Море и небо столь синие,
Розы алые в саду.
Через прозрачные пинии
Бога, кажется, найду,
Господи! Голубоватые
вижу брызги на весле.
Это же просто немыслимо:
Неземное на Земле!

Air – joy

To M.A. Slivinskaya

It is not the air’s fanning,

On the breathing of Divinity

In days unearthly, over earth,

Of the divine Christmas!

Intoxicating air you breath, -

Is it in this winter?

That, which is here air is named –

The bright joy herself!

Blue are the sky and the oceans,

In garden are the scarlet roses.

Through the transparent pines

God, it seems, I will find,

Sirs! Splashes bluish

I see upon the oar.

Simply unthinkable it is:

The unearthly on the Earth!

Живые монетки

Приколов к блузке звончатый ландыш,
Что на грудь аромат свой лиет,
Ты со смехом за вандышем вандыш
Мне бросаешь с плота в галиот…
Я с улыбкой ловлю серебрушки,
Как монетки живые, — снетки
И, любуясь, смотрю на веснушки,
На каштановые завитки…
Ты, из хитрости, взоров не видя,
Продолжаешь метать в галиот,
Уподобленная Немезиде,
Эти рыбки. А ландыш — лиет…
— «Вкусен чай в разрисованной кружке
И зеленые рыбьи битки!» —
Ты кричишь, сыпля мне серебрушки,
Как монетки живые, — снетки…
Попадает за вандышем вандыш
Мне в глаза, в переносье и в рот…
Наконец, невзначай, и свой ландыш
Целишь в сердце мое, бросив плот…
И летишь, исчезая в оплете,
Лукоморьем, срывая цветки,
Ах, твои ноготки в позолоте —
Эти розовые ноготки!
Я догнал бы тебя в галиоте,
Но его погружают… снетки!..

Alive coins

Pinning to blouse ringing lily of the valley,

That pours aroma on your breast,

With laughter you after scolding are scolding

Throw me from raft to galliot…

With smile I catch the silver coins,

Like living coins – whitebait,

And, admiring, I look at freckles,

Over the curls of chestnut…

You, from slyness, glances not seeing,

Continue in galliot to throw,

Likened to Nemezida,

These fish. Lily of the valley – pours…

“Tasty is tea in painted mug

And green fish cue balls!” –

You shout, throwing to me silver coins,

Like living coins – whitebait…

Falls after scolding the scolding

In my eyes, nose and mouth…

In the end, by chance, your lily of the valley

You aim at my heart, throwing away float…

And you fly, disappearing in braid,

In Lukomorie, tearing off flowers,

Ah, your marigolds in gilt –

These marigolds pink!

I would catch you in galliot,

But he is loaded by… whitebait!..

Апофеоз

Моя литавровая книга —
Я вижу — близится к концу.
Я отразил культуры иго,
Природу подведя к венцу.

Сверкают солнечные строфы,
Гремят их звонкие лучи.
Все ближе крест моей Голгофы
И все теснее палачи…

Но прежде, чем я перестану
На этом свете быть собой,
Я славить солнце не устану
И неба купол голубой!

Я жажду, чтоб свершали туры
Созвездья бурно над землей.
Я жажду гибели культуры
Ненужной, ложной и гнилой!

Я жажду вечного зеленца,
Струящего свой аромат.
Они звенят, литавры солнца!
Они звенят! Они звенят!

И в этом звоне, в этом громе,
И в этой музыке лучей
Я чувствую, как в каждом доме
Живой сверкает горячей!

Apotheosis

My timpani book, I am seeing,

Comes near to the end.

I have expressed the culture’s ego,

Leading the nature to the crown.

Shine the sun’s stanzas,

Thunder its loud rays.

Still nearer to my Golgotha is the cross

And closer executioners…

But as before, that I am done

In the world being myself,

I won’t stop glorying the sun

And the blue cupola of heaven!

I thirst, that accomplish tours

The constellations over earth.

I thirst for the death of culture

Unneeded, lying and gone to rot!

I thirst for the thing green,

Streaming its smell.

They ring, timpani of the sun!

They ring the bell! They ring the bell!

And in this thunder, in this ringing,

And in this music of the rays

I feel, as if in every home

The living one hotter shines!

Ах, все мне кажется

Ах, все мне кажется (и отчего бы то? —
Ведь ты мне поводов не подаешь…)
Что ты изменишь мне, и все, что добыто
Твоим терпением, продашь за грош.

В тебе уверенность не поколеблена.
В твоей корректности — тому залог.
Но все мне кажется, что ложь остеблена,
И распускается ее цветок.

И все мне кажется, и все мне чудится
Не то подпрапорщик, не то банкир…
И все мне чудится, что это сбудется,
И позабудется тобой весь мир.

Поверь, о милая, что мной не скажется
Ни слова едкого тебе в укор:
Ты — неизменная! Но все же кажется,
И то, что кажется, уже позор!

Ah, it seems to me

Ah, it seems to me (and from what? –

The reasons you will not give..)

You’ll betray me, and all that

Is reached by your patience, you sell for penny.

Not shaken in you is assurance.

In your correctness – pledge to him.

But it seems to me that the lie is ostracized,

And blossoms her bloom.

And it all seems to me, it all appears to me

Not a banker, not a sub-ensign…

It all seems to me, that forgotten it will be,

And world will forget you for all time.

Believe, o dear, that won’t be told by me

A caustic word to you in reproach:

You – unchanging! That it does not seem,

And that, which appears, is disgrace!

Ахматова

Послушница обители Любви
Молитвенно перебирает четки.
Осенней ясностью в ней чувства четки.
Удел — до святости непоправим.

Он, Найденный, как сердцем ни зови,
Не будет с ней в своей гордыне кроткий
И гордый в кротости, уплывший в лодке
Рекой из собственной ее крови.

Уж вечер. Белая взлетает стая.
У белых стен скорбит она, простая.
Кровь капает, как розы, изо рта.

Уже осталось крови в ней немного,
Но ей не жаль ее во имя Бога;
Ведь розы крови — розы для креста…

To Akhmatova

Maidservant of the monastery of Love

Prayerfully goes over the rosary.

With autumn clarity her feelings are precise.

The lot – irreparable to holiness.

He, Found One, as you will call in heart,

He would not be with her pride mild

And proud in shyness, sailing on a boat

Of river with her own blood.

White flock flies up. It is evening.

At white walls she is morning, simple.

Blood drips, like roses, from the mouth.

In her is not left much blood,

But he doesn’t pity her in the name of God:

The roses of blood – are roses for cross…

Виновны все

В войне нет правого: виновны все в войне
И нации, и классы поголовно.
Нет оправданья ни одной стране:
Кто взялся за оружье — все виновны.
К завоеванию призывы не должны
Поддерживаться мыслящей страною.
А для взбесившихся правителей страны
Есть наказанье площадное.

All Are Guilty

In war there’s no one right: in war all are guilty

Without exception classes and nations.

There’s no justification for any country:

Guilty are all who reached for weapons.

The order for conquest cannot

Be supported by a country thoughtful.

And to the crazy leaders of the land

Is the punishment areal.

Все по старому

"Всё по-старому…- сказала нежно.
Всё по-старому…"
Но смотрел я в очи безнадежно -
Всё по-старому…

Улыбалась, мягко целовала -
Всё по-старому…
Но чего-то все недоставало -
Всё по-старому!..

All As In Past

All as in past – she said tenderly:

   All as in the past.

But hopelessly in eyes I was staring –

   All as in the past.

Kissed softly, smiling –

   All as in the past.

But still we were lacking something –

   All as in the past!

Все — как один

Народу русскому дивитесь:
Орлить настал его черед!
Восстал из недр народный витязь
И спас от деспота народ.

Не важно знать — какое имя
Носил народа лучший сын.
Не важно знать — он шел какими
Путями к пламени вершин.

Но он пришел, освободитель!
Но он возник, но он восстал!
И голос был: «За мной идите!»
Не гром ли то прогрохотал!

Все, как один, рванулись люди
За счастьем! за весной! за сном!
Все, как один, вздохнули груди.
Одно — во всех, и все — в одном!

Но незачем идти им стало, —
Свобода к ним из-за угла.
В глазах, как солнце, заблистала
И в душах факелы зажгла.

И улыбнулась им Свобода:
«Все, как один! Вот в чем секрет
Удачи зрелого народа…
Иных путей к свободе нет!»

Благословен да будет витязь,
Воспламенивший всех вперед!
Народу русскому дивитесь:
Пример народам — мой народ!

All – like one

At the Russian people marvel:

It’s time for it to be eagle!

The people’s knight rose from the sole

And from a tyrant saved the people.

It’s not important to know – which name

Carried the people’s best son.

It’s not important to know – he came

Which ways to peak of the flame.

But he came, liberator!

But he arose, but he rebelled!

But there was voice: “go behind me!”

Did not rumble the thunder!

All, like one, the people rushed

For happiness! For sleep! For spring!

All, like one, sighed with the chest.

One – in all, and all – in one!

And there’s no need to go for them, -

Freedom from around corner is for him.

In eyes shined like the sun

And in the souls torches burned.

And freedom smiled at them:

“All, like one! All in which secret

Successes of mature people…

In freedom there’s no other way!”

Will be blessed the knight,

Ignited ahead of all!

At Russian people wonder:

Example to people – my people!

Все хорошо в тебе

Быть любимым как ни сладостно,
Все же сладостней — любить.
Д. Мережковский

Все хорошо в тебе: и ноги, и сложенье,
И смелое лицо ребенка-мудреца,
Где сквозь энергию сквозит изнеможенье,
В чьей прелюдийности есть протени конца…

Все хорошо в тебе: и пламенная льдяность,
Ориентация во всем, что чуждо лжи,
Щек майски-девственных осенняя багряность…
Что ни подумай ты и что ты ни скажи —

Все хорошо в тебе! Дитя, ты лучше грезы!
И грезу отебить хотел бы я свежо:
Тебя нельзя уже огрезить: все наркозы,
Все ожидания — в тебе: все — хорошо!

Все хорошо в тебе! и если ты инкубишь
Невинные уста, инкубость тут нужна…
Люблю тебя за то, что ты меня не любишь,
За то, что ты в своей жестокости нежна!..

Вся в искрах-брызгах от взмаха весел

Вся в искрах-брызгах от взмаха весел,
Ты хохотала, и я был весел.
Я утомился и якорь бросил,
А шаль сырую на флаг повесил.

До поздней ночи играли шутки,
И наши песни смеялись звонко.
Кружась, кричали над речкой утки,
И лес, при ветре, ворчал спросонка.

Хотелось ласки — и стало грустно.
Заколыхалась от счастья лодка.
А ночь дышала тепло и кротко
И колыхала сердца искусно.

All in sparks-splashes from the swing of oars

All in sparks-splashes from the swing of oars,

You laughed, and I was merry.

I tired and threw the anchor,

And the damp shawl hang like a banner.

The jokes played till late night,

And our songs laughed loudly.

Circled, shouted over river the ducks,

And forests grumbled in wind sleepily.

I wanted tenderness – and it became sad.

Swayed from happiness the boat.

And warm and meek became the night

And artfully swayed the heart.

All is good with you

It is sweet to be loved,

But sweeter still – to love.

D. Merezhkovsky

All is good in you: the legs, and the figure,

And brave face of child-sage,

Where exhaustion shows through energy,

In whose prelude are shadows of the end…

All is good with you: and fiery iciness,

Orientation in all that to lie is alien,

Of May-maiden cheeks autumn redness…

What you will think and what you will tell –

All is good with you! Child, you’re better than a dream!

And freshly to fulfil dream I desired:

You cannot care: all anaesthesia,

All waiting – in you: all – good!

All is good in you! And if you incubate

Innocent lips, of incubation there’s need…

I love you because you don’t love me,

Because you are tender in your cruelty!

Алтайский гимн

О, океана золотая, —
Крещенский солнечный восход!
Скользит, как вздох Эола, тая
По скатогориям Алтая
Победоносный лыжеход.
Снега, снега, — как беломорье…
Восход бестепел. Вдоль полян
Метет предутренник с нагорья
Пушисто-снежное узорье,
А ветер светел и ледян.
Осветозарь мои веленья,
Мои желанья и пути,
Ты, созидающий оленя,
Как бодрость упоенной лени,
Дающий десять для пяти!
Гуди, ледяное безводье!
Пылай короною. Январь!
Крепи, бурят, свои поводья,
А Ты, Эмблема Плодородья,
Мои пути осветозарь!

Altai anthem

O, gold of the ocean, -

Epiphany sunrise!

Slip, like Aeolus’s sigh, melting

On the mountains of Altai

Victorious men in skis.

Snow, snow – like white sea…

Sunrise doesn’t warm. Along meadows

Blows morning breeze from the mountains

The sight fluffy-snowy,

And wind is light and icy.

Make my wishes holy,

My wishes and ways,

You, a deer creating,

Like courage of sloth intoxicating,

Giving ten for five!

Hum, ice without water!

Blaze with the crown. January!

Strengthen, Buryat, your reins,

And you, Emblem of Fertility,

Make holy my ways!

Все то же

Все те же краски, те же типы
В деревьях, птицах и цветах:
Как век назад — сегодня липы,
Как век вперед — любовь в мечтах.

Строй мирозданья одинаков,
Почти разгадан, скуп и плоск.
Но есть значение без знаков,
Есть знак, расплывчатый как воск.

All the same

All the same types, all the same paints

In birds, flowers and trees:

Like century ago – today lindens,

Like century ahead – love in dreams.

Build of universe is the same,

Almost solved, stingy and flat.

But there is meaning without signs,

There’s sign, blurred like wax.

А если нет

А если нет?.. А если ты ушла,
Чтоб не прийти ко мне на панихиды?
Кто даст ответ?
Одна лишь ты могла,
Но ты полна обиды…
А если нет?
Какая грусть… Как мраморна печаль…
Как высока, свята и вдохновенна!
Но пусть, но пусть.
Разбитая скрижаль —
Осколком драгоценна…
Какая грусть!

And If No

And if no? If you have left,

You would not come to the funeral?

Who will the answer to me give,

Only you could

But you are full of insult…

And if no?

Such sorrow… Such marble sadness…

You are high, holy and enlightened!

But let, but let.

Broken tablet –

Precious with shard…

Such sorrow!

Амазонка

Я встретил у парка вчера амазонку
Под звуки бравурной раздольной мазурки.
Как кукольны формы у синей фигурки! —
Наглея восторгом, сказал я вдогонку.

Она обернулась, она посмотрела,
Слегка улыбнулась, раздетая взором,
Хлыстом помахала лукавым узором,
Мне в сердце вонзила дремучие стрелы:

А рыжая лошадь под ней гарцовала,
Упрямо топталась на месте кобыла
И право не знаю, — казалось ли, было, —
В угоду хозяйке, меня баловала:

Amazon

Yesterday at a park I met an Amazon

At the bravura spacious mazurka’s sound.

Figures of the doll in the shape of blue! –

Cheeky with delight, I said in pursuit.

She turned around, and she stared,

She slightly smiled, with sight undressed.

The whip with a sly pattern she had waved,

Thick arrows into my heart pierced.

And under her pranced the red horse,

Stubbornly trampled the mare in place.

And I don’t know, it seemed, it was –

She spoiled me, to please the mistress…

Янтарная элегия

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
А. Пушкин

Вы помните прелестный уголок —
Осенний парк в цвету янтарно-алом?
И мрамор урн, поставленных бокалом
На перекрестке палевых дорог?

Вы помните студеное стекло
Зеленых струй форелевой речонки?
Вы помните комичные опенки
Под кедрами, склонившими чело?

Вы помните над речкою шалэ,
Как я назвал трехкомнатную дачу,
Где плакал я от счастья, и заплачу
Еще не раз о ласке и тепле?

Вы помните… О да! забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить…
Мне хочется Вас грезами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья…

Amber Elegy

                   Village, in which Eugene was bored,

                   Was a beautiful corner.

A.  Pushkin 

The beautiful corner do you recall –

The autumn park in amber-scarlet light?

And marble of the urns, placed like a glass

On intersection of roads yellow-pale?

Do you recall the icy glass

Of the trout river’s green jets?

Do you recall comic honey agarics

Under the cedars, bending heads?

You will recall over river chalet,

How I had called the three-room dacha,

How I had cried from happiness,

I’ll cry once more of warmth and tenderness?

You recollect… Oh no! I can’t forget

Him, who does not recollect…

I want in dreams to fulfil you entire

And humbly to be my friend to ask I desire.

Двусмысленная слава

Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен неправо, —
Не по таланту своему, —

А потому, что явный вызов
Условностям — в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.

Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали «pastilles»!

Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы —
Двусмысленны по существу.

Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, —
Ведь я лирической ироник:
Ирония — вот мой канон.

Ambiguous Glory

My ambiguous glory

Is not ambiguous because

I am not unrightly exalted –

Not by my abilities –

But because the clear challenge

To conditions – in my poems

And exquisite surprises’ range

In the capricious words.

In me vulgarity you had sought out,

Letting one out of sight:

He the square paints,

Who writes with the square’s brush.

For the confusion of the styles they scolded,

Even though it is confusion and a style!

With what, with what did you treat me?

What given to me were “pastilles”!

Unsolvable dilemmas

I solved, despising word of mouth.

My ambiguous themes –

By merit ambiguous.

Let the canon of the critic

Pulls me into his law –

I am lyrically ironic:

Irony – is my canon and my work.

Амулеты

Звенели ландыши во мху,
Как серебристый колокольчик,
И белки в шубках на меху,
Сгибали хвостики в колечки.
О, красота пушистых кольчек!
О, белок шустрые сердечки!
И было красочно везде
В могучий, бравый полдень мая;
И птички трелили в гнезде,
Кричали утки, как китайцы,
И, хворост радостно ломая,
Легко попрыгивали зайцы.
Была весна, был май — сам сон!
Любилось пламенно, но строго…
Был пышнокудр еще Самсон!..
Коляска, тройка и бубенчик…
К тебе знакомая дорога…
О май! о белочка! о птенчик!

Amulets

In moss rang lilies of the valley,

Like a silver bell,

And squirrels in fur coats,

Into the rings were bent the tails.

O, the fur rings’ beauty!

O, squirrels’ quick hearts!

And everywhere it was pretty

In May’s noon of courage and might;

And birds in the nest did sing,

Like the Chinese, the ducks shouted

And, brushwood breaking joyfully,

Lightly the rabbits jumped.

It was spring, it was May – the dream!

I loved it strictly, fiery.

Salmon had luxurious hair!..

Troika, bell and stroller…

To you is the familiar road….

O May! O squirrel! O birdling!

Интеллигентный человек

Интеллигентный человек
Гордится музарю подмогой:
Ведь музарь озаряет век.
И всякий чуткий человек,

Живых оберегатель рек, —
Стремится, чтоб своей дорогой
Текла река. Тот — человек,
Кто горд возможною подмогой.

An intelligent man

An intelligent man

Boasts to muzar of the help:

The muzar illuminates the age.

And each sensitive man,

The guardian of living rivers, -

Strives, that upon his way

The river flowed. The man is he

Who’s proud of the possible help.

А всё вместе

Голосок твой — серебристый колокольчик,
А глазята — лиловатые прудки…
Уст жемчужные улыбки — коротки,
И не счесть твоих волос весёлых кольчик.

Губки? губки — две пушистые малинки,
И чело — равнина снежной чистоты.
Брови? брови — это в мир чудес тропинки,
А всё вместе… а всё вместе — это ты!

После «Онегина»

Сегодня утром после чая,
Воспользовавшись мерзлым днем,
«Онегина» — я, не скучая,
Читал с подъемом и огнем.

О, читанные многократно
Страницы, юности друзья!
Вы, как бывало, ароматны!
Взволнован так же вами я!

Здесь что ни строчка — то эпиграф!
О, века прошлого простор!
Я современности, как тигров,
Уже боюсь с недавних пор.

И если в пушкинское время
Немало было разных «но»,
То уж теперь сплошное бремя
Нам, современникам, дано…

Конечно, век экспериментов
Над нами — интересный век…
Но от щекочущих моментов
Устал культурный человек.

Мы извращеньем обуяны,
Как там, читатель, ни грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтем «душок» Зизи!..

After “Onegin”

After tea today morning,

Using the frozen day,

“Onegin” – and I, not sorrowing,

Read with the rise and the flame.

O, many times read

Pages, friends of my youth!

You are, as you were, fragrant!

I am excited thus by you!

Here every line – is epigraph!

O, space of century foregone!

The modernity, like tigers,

I fear since recent times.

And if in the times of Pushkin

There was a lot of different “but’s,”

Now is the solid burden

Given to you, contemporaries…

Of course, century of experiments

Is above us – interesting time…

But from the tickling moments

The cultured man is tired.

We are obsessed with perversion,

Don’t threaten there, the reader:

And to Tatyana’s eternal soul

We prefer “souls” of Zizi!..

Воздушная яхта

Ивану Лукашу

Я вскочила в Стокгольме на летучую яхту,

На крылатую яхту из березы карельской.

Капитан, мой любовник, встал с улыбкой на вахту, –

Закружился пропеллер белой ночью апрельской.

Опираясь на румпель, напевая из Грига,

Обещал он мне страны, где в цвету абрикосы,

Мы надменно следили эволюции брига,

Я раскрыла, как парус, бронзоватые косы.

Приставали к Венере, приставали к Сатурну,

Два часа пробродили по ледяной луне мы.

Там в саду урны с негой; принесли мне в сад урну.

На луне все любезны, потому что все немы.

Все миры облетели, все романсы пропели,

Рады были с визитом к самому Палладину...

А когда увидали, что поломан пропеллер,

Наша яхта спустилась на плавучую льдину...

Airy Yacht

I jumped in Stockholm on a flying yacht,

On flying yacht from birch of Karelia.

Captain, my lover, stood with smile on guard, -

Circled propeller of white night of April.

Leaning on the tiller, singing from Grieg,

He promised me lands where bloom apricots,

We arrogantly followed evolution of brig,

And I opened, like sail, the bronze braids.

Pestered Venus, pestered Saturn,

Two hours we walked on the icy Moon.

There in garden urn with bliss, take to me urn in the garden –

On the moon all are familiar, because all are dumb…

Flew around all the worlds, sang all songs,

To visit the very Palladin we were glad…

And when we saw that propeller is broken,

Our yacht in swimming ice floe lowered…
Ахматова

Послушница обители Любви

Молитвенно перебирает чётки.

Осенней ясностью в ней чувства чётки.

Удел – до святости непоправим.

Он, Найденный, как сердцем ни зови,

Не будет с ней в своей гордыне кроткий

И гордый в кротости, уплывший в лодке

Рекой из собственной её крови...

Уж вечер. Белая взлетает стая.

У белых стен скорбит она, простая.

Кровь капает, как розы, изо рта.

Уже осталось крови в ней немного,

Но ей не жаль её во имя Бога;

Ведь розы крови – розы для креста...

Akhmatova

Novitiate of monastery of love

Prayerfully sorts through beads.

With autumn clarity in her feelings are precise.

Destiny – irreparable to holiness.

He, Founded One, how much you call from heart,

Would not be with her meek in his pride

And proud with meekness, sailing on a boat

On river from its own blood…

Now evening. The white flock takes off.

She, simple, mourns at the white walls.

Blood drips from mouth like roses.

Not much is left to her of blood,

But don’t feel sorry for her in name of God:

Roses of blood – roses for cross…

И это явь

И это — явь? Не сновиденье?
Не обольстительный обман?
Какое в жизни возрожденье!
Я плачу! Я свободой пьян!

Как? Неужели? Всё, что в мыслях, —
Отныне и на языке?
Никто в Сибирь не смеет выслать?..
Не смоет утопить в реке?..

 Поверить трудно: вдруг всё ложно?!.
Трепещет страстной мукой стих…
Но невозможное — возможно
В стране возможностей больших!

And this is real

And this – is real? Not a dream?

Not an alluring deceit?

What in life is rebirth!

I cry! I’m drunk with freedom!

How? Really? All that is in thoughts, -

From now on the tongue?

Nobody dares to send to Siberia?..

Nobody will be able in the river to drown?..

It’s hard to trust: what if all is a lie?

Poem trembles with passionate torment…

But impossible is possible

In great opportunity’s homeland!

А мы-то верили

Сомненья не было — а мы-то думали! а мы-то верили!.. —
Что человечество почти не движется в пути своем…
Как в веке каменном, как при Владимире в Днепровском тереме,
Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем…

Война всемирная, — такая жадная, такая подлая
Во всеоружии научных методов, — расписка в том,
Что от «божественного» современника животным отдало,
И дэнди в смокинге — размаскированный — предстал скотом…

Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами
Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий газ,
О, тот не тронется природой, музыкой, мечтой и стонами,
Тот для поэзии — а мы-то верили! — душой угас…

And we believed

There was no doubt – we thought! We believed!.. –

Thus mankind almost doesn’t move in its way…

As if in stone century, as before Vladimir in mansion in Dnieper,

Thus in Wilson’s era the beasts as beasts always remained…

The world war – so greedy, so vile

Armed with scientific method – receipt is in this,

That from “divine” contemporary is given to the animals,

And dandy in tuxedo appeared as cattle, unmasked.

Who with films and plays, with Charleston

Fills his days, who improves deadly gas,

Oh, he won’t move with nature, music, dream and moans,

He for the poetry – and we believe! – with soul faded away…

Все ясно заране

Не надо раздумий, не надо сомнений,
Доверься порыву — и двинемся в путь!
Да разве я мог бы, о день мой весенний,
Когда-нибудь нежность твою обмануть?

Да разве тебе, мотылек златотканный,
Тенеты паучьи любовью совью?
В тебе, искупительно Богом мне данной,
Найду предрешенную гибель свою.

«Ах, нет упоительней творчества в свете.
Стихи твои пьются, как струи Аи!» —
Сказала ты вкрадчиво нежно, и эти
Люблю ненаслышные речи твои.

Упорны в стремленьях своих северяне,
У моря взращенные в крепком лесу:
Ты будешь моею. Все ясно заране.
Погибнуть — погибну, но раньше спасу!

All is clear in advance

Thoughts are not needed, doubts are not needed,

Trust the impulse – and go on the way!

And how could I, my day of springtime,

Somehow deceive your tenderness?

And if for you, moth woven of gold,

I will weave spider snares with love?

In you, redemptively given to me by God,

My former death I will find.

“Ah, in the world there’s no more delightful creativity,

Your songs are sung, like Ai jets!” –

You sang suavely and tenderly,

And I love these unheard speeches of yours.

Tenacious in their striving are northerners,

Nurtured by the sea in strong forest:

You will be mine. All is clear in advance.

To die – I’ll die, but I will save first.

Все клонится ко сну

Все клонится ко сну
В желтеющей природе.
Кивает дуб клену
При солнечном заходе.

И грустно, грустно мне
Смотреть на смерть в природе
В осенней тишине
При солнечном заходе.

All to sleep lean

All to sleep lean

In yellow nature.

Oak to maple nods

Under the sunset.

And it’s sorrowful, to me sorrowful

To look on death in nature

In quiet of the fall

Under the sunset.

Одни поят измученную грудь

Одни поят измученную грудь.
Тогда… тогда о страсти позабудь.
Улыбок нет: их захлестнули слезы.
Грезь, только грезь, — заменят чувства грезы,
Тебе себя удастся обмануть…
Улыбок нет. Мечтательные слезы
Одни поят истерзанную грудь…

Alone they water the tortured chest

Alone they water the tortured chest.

There… there about passion forget.

There are no smiles: tears overwhelmed them.

Dreams, only dreams – will change the feeling the dreams,

You successfully to deceive…

There are no smiles. The dreaming tears

Alone they water the tortured chest…

Америка (по Жюль-Верну)

Ты, мечта тропическая, рада
Устремить туда крылато танцы,
Где в рубинной Рио-Колорадо
Плещутся порой арауканцы…

Где воды рубиннее задоры —
Что пред ними Колорадо-Рио? —
Пламенят в груди растреадоры,
И дрожит в испуге тольдерия…

Где мустанг, летя в травезиасы,
Зарывает ноги в меданосы
И детей узорной красной расы
Сбрасывает в шутку в эстеросы…

Где под всклики буйного помперо
Злой докас забрасывает лассо,
Уре-Ланквем в скорби горько-серо,
И шуршат волнистые пампасы.

Где плывут, как дымы, жертвы небу
Стонно-раскаленной Аргентины,
Алые туманы Кобу-Лебу,
Застилая пряные картины…

Мчитесь, феерические грезы,
На далекий запад патагонца,
В звонкие окрестности Мендозы,
В пламени литаврового солнца!

Мчитесь в край, где гулко-ломки Анды,
Но на это несмотря, однако,
Все ж охотятся отважно гранды
На верблюдов, истых гуанако…

Мчитесь в край, где шелковы вагоны
И жестоко-жестки флибустьеры.
Мчитесь, грезы, не боясь погони:
Вас от прозы скроют Кордильеры.

America (by Jules Verne)

You, tropical dream, are glad to

Aim there the waved dances,

Where in ruby Rio-Colorado

Sometimes splash Araucanians…

Where ruby are the waters –

What before them is Colorado-Rio? –

In chest flame rastreadors,

And tolderia trembles with fear…

Where the mustang, flying in trapezes,

Buries feet in honey plants

And to children of patterned red race

In joke in esteros resets…

When under shout of boisterous pompero

The evil mage throwed the lasso,

Ure-Lankvem gray-bitter in sorrow,

And rustle the wavey pampas.

Where swim, like smoke, sacrifices to heaven

Of moaningly red-hot Argentina,

Scarlet fogs to Kob-Leb,

Covering the spicy paintings…

Rush, fairy dreams,

On the far west of the Patagonian,

In ringing neighbourhood of Mendoza,

In flame of the timpani sun!

Run to the land, where echo-breaking Andes,

But, alas, not at it peering,

Bravely hunt the grands

The camels, guanacos real…

Run to the land, where silken train cars

And cruel-harsh filibusters.

Rush, dreams, don’t fear the chase:

Cordillera will hide you from prose.

Забава безумных

Война им кажется забавой,
Игрой, затеей шалуна.
А в небе бомбою кровавой
Летящая творит луна
Солдата липою корявой
И медью — злато галуна.
И Бельгию уж не луна ли
Хотела превратить в отэль,
Где б их не только не прогнали,
А приготовили постель
И накормили, как едва ли
Кормили злаки их земель.
А герцогство Аделаиды
С его заманчивым мостом
Какие открывало виды!
Но стал автомобиль крестом
На том мосту, — и панихиды
Звучат на их пути пустом.
И Льеж сражен, и близко Сена.
Над Notre-Dame аэроплан
Кощунствует и, в жажде тлена,
Бросает бомбы… Рухнул план:
Взрыв душ французских, пушек пена, —
И враг смятеньем обуян!
От сна восставшая Варшава!
Ты поступила, как Париж:
Когда тевтонская орава
Надеялась — ты смертно спишь, —
Вздохнула ты, вся — гнев и лава.
Смела ее, и снова тишь.
Что ж, забавляйтесь! Льет отраду
Во всей Вселенной уголки
Благая весть: круша преграду,
Идут, ловя врага в силки,
К Берлину, к Вене и к Царьграду
Благочестивые полки!

Amusement of the insane

The war seems to them a game,

Amusement of a jester.

And in sky like bloody bomb

Creates the flying crescent

The soldier with a clumsy linden

And copper – the alum’s gold.

Did not the moon Belgium

Wanted to turn into hotel,

Wherever they’ve been driven away,

But readied the bed

And fed, like barely

Fed them with cereals the land.

And duchy of Adelaide

With its bridge that allures

Opened what kinds!

But automobile became the cross

On that bridge – and funeral procession

Sounded on that empty way…

And Lyozh is smitten, and near is Seine.

Above Notre-Dame airplane

Blasphemes and, in thirst of decay,

Throws bombs… Ruined is plan:

Explosion of French souls, foam of cannons, -

And enemy with confusion is overwhelmed!

From the slumber Warsaw rose!

You behaved like Paris:

When a Teutonic crowd

Hoped – you sleep like dead, -

You signed, all – rage and lava.

She dared, and again silence.

Well, be amused! Good tiding

Pours joyfully coals to whole Universe:

Breaking across the obstacle

Go, catching enemy in snares,

To Vienna, Tsargrad and Berlin

The pious regiments!

И было странно ее письмо

И было странно ее письмо:
Все эти пальмовые угли
И шарф с причудливой тесьмой,
И завывающие джунгли.

И дикий капал с деревьев мед,
И медвежата к меду никли.
Пожалуй, лучше других поймет.
Особенности эти Киплинг.

Да, был болезнен посланья тон:
И фраза о безумном персе,
И как свалился в речной затон
Взлелеянный кому-то персик.

Я долго вчитывался в листок,
Покуда он из рук не выпал.
Запели птицы. Загорел восток.
В саду благоухала липа.

И в море выплыл старик-рыбак,
С собою сеть везя для сельди.
Был влажно солонен его табак
На рыбой пахнущей «Гризельде».

And her letter was strange

And her letter was strange:

All these palm coals

And scarf with quirky braids,

And the calling rainforests.

And wild honey dipped from the trees,

And bear cubs to honey leaned.

Maybe, he’ll understand better than the rest.

These peculiarities’ Kipling.

Yes, sickly is tone of messengers:

And phrase of the insane Persian,

And fell into river backwater

A peach treasured by someone.

I long read the leaf,

For as long as I don’t drop from my hands,

The birds sing. Burns the east.

And in the garden fragrant is linden.

The old man – fisherman swam in the sea,

With him the herrings carrying.

His tobacco salty damply

Over fish smelling of “Griselda.”

И это явь

И это — явь? Не сновиденье?
Не обольстительный обман?
Какое в жизни возрожденье!
Я плачу! Я свободой пьян!

Как? Неужели? Всё, что в мыслях, —
Отныне и на языке?
Никто в Сибирь не смеет выслать?..
Не смоет утопить в реке?..

 Поверить трудно: вдруг всё ложно?!.
Трепещет страстной мукой стих…
Но невозможное — возможно
В стране возможностей больших!

And this is real

And this – is real? Not a dream?

Not an alluring deceit?

What in life is rebirth!

I cry! I’m drunk with freedom!

How? Really? All that is in thoughts, -

From now on the tongue?

Nobody dares to send to Siberia?..

Nobody will be able in the river to drown?..

It’s hard to trust: what if all is a lie?

Poem trembles with passionate torment…

But impossible is possible

In great opportunity’s homeland!

И будет вскоре весенний день

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию…
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива…

И будет праздник… большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый…

И ты прошепчешь: "Мы не во сне?.."
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!

And soon will be the spring day

And soon will be the spring day

And we will go home, to Russia…

You put on your silk hat:

You’re in it beautiful especially…

And will be holiday… big, big,

Of which there had not been,

From the time that the earth was built,

So laughable and decayed…

And you whispered, “Are we not asleep?..”

With laughter you I will pinch

And I will weep, praying for spring

And Russian land I kiss!

Вновь ловля рыбная в разгаре

Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном у кустов угаре
Азартящие рыбаки.

Форель всегда клюёт с разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит негу:
Клюёт лениво в полусне.

И любящий ракитный локон,
Глубокий теневой затон
Отчаянно рвёт леску окунь,
И всех сильнее бьётся он.

Рыб всех глупей и слабовольней
Пассивно держится плотва.
А стерлядь, наподобье молний,
Скользнув, песком ползет едва.

У каждой рыбы свой характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли устав.

Anew in full swing is the fishing

Anew in full swing is the fishing:

Floats on the river again,

And in fishing frenzy by bushes

Exciting fishermen.

Trout always bites with a running start

On the stone rapids.

The apathetic bream bliss loves:

Will bite lazily in half-sleep.

And the loving curl of the broom,

Shadow backwater deep,

The bass tears the fishing line,

And stronger than all he beats.

Dumber than all fish and weak-willed

Passively the roach holds.

And sterlet, like thunder,

Sliding, will crawl over the sand.

Each fish has its own order and its character,

Its order and habits…

Not for this I’m dreaming of a yacht,

Tired of the earth.

Обозленная поэза

В любви не знающий фиаско
(За исключеньем двух-трех раз…)
Я, жизнь кого — сплошная сказка,
От дев не прихожу в экстаз:

Я слишком хорошо их знаю,
Чтоб новых с ними встреч желать,
И больше не провозглашаю
Им юношески: «Исполать»!

Все девы издали прелестны
И поэтичны, и милы, —
Вблизи скучны, неинтересны
И меркантильны, и пошлы.

Одна гоняется за славой,
Какой бы слава ни была;
Другая мнит простой забавой
Все воскрыления орла;

Мечтает третья поудобней
Пристроиться и самкой быть;
Но та всех женщин бесподобней,
Кто хочет явно изменить!

При том не с кем-нибудь достойным,
А просто с первым наглецом —
С «красивеньким», богатым, «знойным»,
С таким картиночным лицом!

Angry poem

In love fiasco not knowing

(Excluding times two-three.)

I, whose life – is fairy tale,

From dames I don’t come in ecstasy:

I know them too well,

To seek new meetings with

Them, and I will no longer proclaim

Youthfully to them: “Wish!”

Beautiful from afar are the maidens,

And poetic, and dear, -

Near they are boring, not interesting

And mercantile and vulgar.

One chases after fame,

Whichever fame it had been;

Another imagines simple fun

With the eagle’s resurrection;

The third more comfortably dreams

To settle in and a female to be;

But she’s incomparable to all women,

Who wants to betray clearly!

Moreover with someone worthy,

And simply with one insolent guy –

With “beautiful,” rich, “sultry,”

With such a face picture-like!

Тоска тоски (наброски)

Пуччини и Сарду

Стонет, в страданиях мечется Тоска,
Мысли расплылись, как глетчеры воска,
Взоры — безумны, в устах ее — вопли…
— Пли ему в сердце, — ей мнится: — в него пли!
Марио мучают, Марио в пытке…
Скарпиа пьян, его грезы в напитке
Ищут себе упоительной злости.
Марио тяжко, хрустят его кости.
Дороги Глории призраки счастья.
…Скарпиа мертв. Но глядит без участья
Мертвому в очи страдалица-Тоска,
В сердце зазвеадилась мщения блестка.
…К смерти художник готовится стойко.
Сердце часов бьется ровно и бойко,
Моется в облаке радужном зорька.
Марио плачет и сетует горько,
И призывает любовницу долго
Именем прошлого, именем долга.
В грезе далекой — былого услада.
Холодно в сердце, и в утре — прохлада.
Сколько стрел веры! о, сколько любви стрел!
Марио верит, надеется… Выстрел! —
Падает, падает…холоден, бледен…
Тоска смеется, и смех так победен.
Молча стрелявшие шествуют в крепость.
Тоска смеется: «Какая нелепость!»
Тоска склоняется к Марио: «Встань же…»
Нет, он не встанет, не встанет — как раньше.
Ужас ужалил ей сердце… «Жизнь — робость…
Пропасть — без жизни, поэтому — в пропасть».

Angst of angst (sketches)

To Puccinni and Sard

Moans, in suffering rushes about Angst,

Thoughts floated away, like glaciers of wax,

Looks – mad, in her lips – screams…

Shoot him in heart, - it seems to her: - shoot in him!

Mario is tortured, Mario is in torment…

Scarpia is drunk, in the drink his dreams

Look for anger intoxicating.

Mario is heavy, crumble his bones.

Dear are the Gloria’s ghosts of happiness.

…Scarpia died. But without hesitation he looks

At the dead in eye sufferer-Angst,

A sparkle of vengeance shines in the heart.

… To death the artist readied steadfastly.

Heart beats the hours evenly and smartly,

In rainbow cloud washes the dawn.

Mario cries and complains bitterly,

And calls the lover for long

With previous name, the name of debt.

In far-off dream – delight of the past.

Cold in the heart, and in the morning – chilly.

How many arrows of faith! O, how many arrows of love!

Mario trusts, hopes… Shot! –

Falls, falls… pale and cold…

Angst laughs, and laughter is conquered.

Silently the shooters walk into the castle.

Angst laughs: “What foolishness!”

Angst bows to Mario: “Get up now…”

No, he won’t rise, like earlier won’t rise.

Horror has stuck her heart… “Life – diffidence…

Abyss – without life, for this – into abyss.”

Гимн вокзалу

Даже странно себе представить,
На кирпичный смотря забор,
Что, оставив плевок заставе,
Можно в черный умчаться бор!

В бор, где вереск, грибы да белки,
Воздух озера молодой
И ручьи, что чисты и мелки,
Влагой бьющие золотой.

Шеломящие мозг подводы
На булыжниках городских, —
Тишины моей антиподы, —
Боже, как я устал от них!

Город душу обрек страданью,
Город душу мою связал.
Потому нет прекрасней зданья
В каждом городе, чем вокзал!

Anthem to terminal

It is hard to imagine,

Looking at the brick fence,

That, spit to the outposts leaving,

I can rush into black forest!

In the forest, where’s heather, mushrooms and squirrels,

The young air of the lake

And the streams, that are shallow and clear,

Beat with golden wetness.

The rushing brain of the carts

On the city cobblestones, -

Antidotes to my quiet, -

God, how I’m tired of them!

City doomed the soul to suffering,

City has tied up my soul.

Because there’s no more beautiful dream

In each city than terminal!

Антинэя

Антинэя! При имени этом бледнея,
В предвкушенье твоих умерщвляющих чар,
Я хотел бы пробраться к тебе, Антинэя,
В твой ужасный — тобою прекрасный — Хоггар.
Я хотел бы пробраться к тебе за откосы
Гор, которые скрыли действительность — мгла.
Мне мерещатся иссиня-черные косы,
Изумруд удлиненных насмешливых глаз.
Мне мерещится царство, что скрыто из вида
И от здравого смысла, поэма — страна,
Чье названье — загадка веков — Атлантида,
Где цветет, Антинэя, твой алчный гранат.
О, когда бы, познав зной извилистой ласки,
Что даруют твои ледяные уста,
В этой — грезой французскою созданной — сказке.
Сто двадцатой — последнею — статуей стать!..

Antinea

Antinea! Before this name growing paler,

In anticipation of your healing charms,

I’d like to get you through it, Antinea,

In your horrible – to you beautiful – Hoggar.

I’d like to get through to you over slopes

Of mountains, which hid reality – a haze.

Seem to me black-blue braids,

An emerald of elongated mocking eyes.

Kingdom to me seems that is from sight is hidden

And from common sense, poem – land,

Whose call – riddle of centuries – Atlantis,

Where blooms, Antinea, your greedy pomegranate.

O when, having experienced the heat of a winding caress,

That give your icy lips,

In this – made by French dream – fairy tale.

Hundred and twentieth – last – statue became!

Афоризмы Уайльда

Мы слышим в ветре голос скальда,
Рыдающего вдалеке,
И афоризмы из Уайльда
Читаем, сидя на песке.

Мы, углубляясь в мысль эстета,
Не презираем, а скорбим
О том, что Храм Мечты Поэта
Людьми кощунственно дробим…

Нам море кажется не морем,
А в скорби слитыми людьми…
Мы их спасем и олазорим, —
Возможность этого пойми!

Вотще! В огне своих страданий,
В кипеньи низменной крови,
Они не ищут оправданий
И не нуждаются в любви!

Aphorisms of Wilde

We hear in the wind the voice of skald,

From afar weeping,

And aphorisms of Wilde

Sitting on sand we are reading.

We, going deeper into thoughts of aesthete,

Do not despise but mourn

That the Temple of Dream of a Poet

Is crushed by blasphemy of man…

Sea does not like a sea appear,

But merged into the sorrow men…

We will save them and cover with azure, -

Its opportunity understand!

In vain! In fire of your sufferings,

In boiling of low-lying blood,

They do not seek justifications

And they don’t need love!

Искусство или повседневность

Искусство или повседневность, —
Да, что-нибудь одно из двух:
Рык прозы или грез напевность,
Искусство или повседневность, —
Дворцовость чувства или хлевность,
Для духа ль плоть, для плоти ль дух…
Искусство или повседневность —
Решительно одно из двух.

Art or everyday life

Art or everyday life, -

Yes, one of the two of them:

Roar of prose or melodiousness of dreams.

Art or everyday life, -

Palatial feeling or stinginess,

Is flesh for spirit, is spirit for flesh…

Art or everyday life –

Decidedly one of the two of them.

У памятника Комиссаржевской

Вера Федоровна! Сегодня
Я заехал к Вам из полка:
Уж изнервничался я очень,
И такая была тоска…

Долго вглядывался я, сгорбясь,
В Ваши бронзовые черты:
В них застыло так много скорби,
Вдохновенности и мечты…

Я спросил Вас, — о, Вы поймете,
Вера Федоровна, о чем!..
Шевельнули едва губами
И чуть-чуть повели плечом…

А в глазах (в уголках, у носа)
Вспыхнул гнев, человечий гнев…
Всю бестактность своего вопроса
Понял я, плача и покраснев…

At the monument of Kommissarzhevskaya

Vera Fedorovna! Today

From regiment to you I came:

I became very nervous,

And such has been angst…

For long I looked, hunched over,

In Your features bronze:

In them chilled so much sorrow,

Inspiration and dreams…

I asked You – o, You understand,

Vera Fedorovna, of what?

With lips barely having moved

And with shoulder having led…

And in eyes (in corners, by nose)

Alit fire, human fire…

Your question’s tactlessness

I understood, having grown red and crying…

На пристани

Сидел на пристани я ветхой,
Ловя мечтанье тихих струй,
И посылал сухою веткой
Тебе, далекой, поцелуй.

Сидел я долго-долго-долго
От всех вдали и в тишине,
Вдруг ты, пластичная как Волга,
Прошла по правой стороне.

Мы увидались бессловесно,
Мы содрогнулись — каждый врозь.
Ты улыбалась мне прелестно,
Я целовал тебя насквозь.

И я смотрел тебе вдогонку,
Пока не скрылась ты в лесу,
Подобно чистому ребенку,
С мечтою: «все перенесу»…

День засыпал, поля морозя
С чуть зеленеющей травой…
Ты вновь прошла, моя Предгрозя,
И вновь кивала головой.

At the pier

By dilapidated pier I sat,

Catching the dreams of quiet jets,

And with a dry branch I sent

To you, my dear one, a kiss.

I sat for long - for long - for long

Far away from all and in quiet,

Suddenly you, plastic like Volga,

Went by on the right side.

We saw each other wordlessly,

We shuddered – apart each.

You smiled to me beautifully,

Across you I did kiss.

And after you I looked,

Until you hid in the wood,

As is suited to the clean child,

With dream: “All I will endure…”

Day fell asleep, of frost fields

With grass barely green…

You now have passed, my Threatening,

And nodded the head once again.

У Сологуба

Жил Сологуб на даче Мэгар,
Любимый, старый Сологуб,
В ком скрыта магия и нега,
Кто ядовит и нежно-груб…

Так в Тойле прожил он два лета
На крайней даче, у полей
И кладбища, и было это
Житье мне многого милей.

Из Веймарна к нему приехать
Мне нравилось в рассветный час,
Когда, казалось мне, утеха —
Искать в траве росы алмаз.

Я шел со станции, читая
Себе стихи, сквозь холодок.
Душа пылала молодая,
И простудиться я не мог.

Я приходил, когда все спали
Еще на даче, и в саду
Бродил до полдня, и в опале
Тумана нюхал резеду…

At The Sologub

Lived Sologub in dacha of Magyar,

The beloved, old Sologub.

In them magic and bliss are covered,

Who’s poisonous and tender-rude…

Thus in Toyla he lived two summers

On distant dacha, on the fields

And cemeteries, and had been this

Living for me for many miles.

From Veymarne to him to come

I did not like in hour of sunrise.

When, as it seemed to me, the comfort

To look for diamond in dew of grass…

And went from the station, reading

Poems to her, through the chill.

Blazed the young soul,

And I could not catch a cold…

I came, when sleeping were all

Still on the dacha, and in garden

He walked half day, and in the opal

He smelled the fog’s reseda…

Проба пера

Полна чарующих разочарований
Весна в лесу:
Крестьянку в ало-синем сарафане
На полосу
Хлебов, вчера посеянных, жду в полдень,
Но —
И сыро, и темно,
И день так холоден…

Attempt of feather

Full of charming disappointments

Is forest spring:

Peasant woman in red-blue sundress

Upon the lane

Breads, sowed yesterday, I wait in midday,

But –

It is damp, and it is dark,

And the day is cold…

Autumn Berceuse

Day is bright. Lemon-leafed forest

In foggy tunic the trunks drapes.

I go to wilderness, under autumn berceuse,

I take mushrooms and bitter cranberries.

Who told me that I have a husband

And oatmeal child thrice?

This is nonsense! This is humbug!

Losing five combs, I lie on the grass.

The soul sings under autumn berceuse,

Hopefully waits and sweetly-sickly believe,

That he will come, my gallant Excess,

Will take me and brutalize maidenly.

And having satisfied hungry instinct,

Will return me to reality aimless,

Returning to me the invisible hyacinth

Lighter than willows and craftier than chrysanthemums…

I walk, I walk under autumn berceuse,

The place from dreams I can nowhere find.

I want that will die, that will disappear

Your home, where I – am a married bride!

Осенняя элегия

Посв. П.М. Кокорину

Сердцу больно-больно,
Сердце недовольно,
Жалобно так плачет,
Стонет и болит.

Осень грустно-грустно,
Нагибаясь грузно,
В сад вошла, и значит —
Будет сон разлит.

Где вы, краски лета?
Скоро вид скелета
Примет сад певучий,
Теплый и цветной.

Выйду я, горюя,
В сад и посмотрю я
Листьев дождь летучий,
Скорбному родной.

Autumn elegy

Dedicated to P.M. Kokorin

For heart it’s painful-painful,

Heart is discontented

Pitifully it cries,

Aches and moans.

Autumn sorrowfully-sorrowfully,

Bending heavily,

I went into garden, that means –

Will be spilled the dream.

Where are you, summer colors?

Soon skeleton’s likeness

Will accept the singing garden,

Warm and flowerful.

I’ll come out, grieving,

And in garden I’ll peer

At leaves’ flying rain,

To the mournful dear.

Осенний рейс

1

Мечты о дальнем чуждом юге…
Прощай, осенний ряд щетин:
Под музыку уходит «Rugen»
Из бухты ревельской в Штеттин.
Живем мы в опытовом веке,
В переоценочном, и вот —
Взамен кабин, на zwischen-deck’e
Дано нам плыть по глади вод…
Пусть в первом классе спекулянты,
Пусть эмигранты во втором, —
Для нас же места нет: таланты
Пусть в трюме грязном и сыром…
На наше счастье лейтенанты
Под старость любят строить дом,
Меняя шаткую стихию
На неподвижный материк, —
И вот за взятку я проник
В отдельную каюту, Тию
Щебечет, как веселый чиж
И кувыркается, как мышь…
Она довольна и иронит:
«Мы — как банкиры, как дельцы,
Почтеннейшие подлецы…
Скажи, нас здесь никто не тронет?»
Я твердо отвечаю: «Нет»,
И мы, смеясь, идем в буфет.
Садимся к столику и в карту
Мы погружаем аппетит.
В мечтах скользят сквозь дымку Tartu
И Tallinn с Rakvere. Петит
Под аппетитным прейс-курантом
Смущает что-то нас: «В буфет
Вступая, предъявлять билет».
В переговоры с лейтенантом
Вступаю я опять, и нам
В каюту есть дают: скотам
И zwischen-deck’цам к спекулянтам
Вход воспрещен: ведь люди там,
А мы лишь выползки из трюма…
На море смотрим мы угрюмо,
Сосредоточенно жуем,
Вдруг разражаясь иронизой
Над веком, денежным подлизой,
И символически плюем
В лицо разнузданного века,
Оскотившего человека!..


2

Октябрьский полдень. Полный штиль.
При двадцатиузловом ходе
Плывем на белом пароходе.
Направо Готланд. Острый шпиль
Над старой киркой. Крылья мельниц
И Висби, Висби вдалеке!..
По палубе несется кельнер
С бутылкой Rheingold’a в руке.
За пароходом вьются чайки,
Ловя бросаемый им хлеб,
И некоторые всезнайки
Уж знают (хоть узнать им где б?),
Что «гений Игорь-Северянин,
В Штеттин плывущий, нa борту».
Все смотрят: где он? Вот крестьянин,
Вот финн с сигарою во рту,
Вот златозубая банкирша,
Что с вершей смешивает виршу,
Вот клетчатый и бритый бритт.
Где я — никто не говорит,
А только ищет. Я же в куртке
Своей рыбачьей, воротник
Подняв, стремлю чрез борт окурки,
Обдумывая свой дневник.
Луч солнца матово-опалов,
И дым из труб, что льнет к волне,
На фоне солнца, в пелене
Из бронзы. «RЬ gen» без причалов
Идет на Сванемюнде. В шесть
Утра войдем мы в Одер: есть
Еще нам время для прогулок
По палубам. Как дико гулок
Басящий «Rugen'а» гудок!
Лунеет ночь. За дальним Висби
Темнеет берега клочок:
Уж не Миррэлия ль? Ах, в высь бы
Подняться чайкой — обозреть
Окрестности: так грустно ведь
Без сказочной страны на свете!..
Вот шведы расставляют сети.
Повисли шлюпок паруса.
Я различаю голоса.
Лунеет ночь. И на востоке
Броженье света и теней.
И ночь почти уж на истеке.
Жена устала. Нежно к ней
Я обращаюсь, и в каюту
Уходим мы, спустя минуту.


3

Сырой рассвет. Еще темно.
В огнях зеленость, алость, белость.
Идем проливом. Моря целость
Уже нарушена давно.
Гудок. Ход тише. И машины
Застопорены вдруг. Из мглы
Подходит катер. Взор мышиный
Из-под очков во все углы.
То докторский осмотр. Все классы
Попрошены наверх. Матрос,
Сзывавший нас, ушел на нос.
И вот пред доктором все расы
Продефилировали. Он
И капитан со всех сторон
Осматривают пассажиров,
Ища на их пальто чумы,
Проказы или тифа… Мы,
Себе могилы в мыслях вырыв,
Трепещем пред обзором… Но
Найти недуги мудрено
Сквозь платье, и пальто, и брюки…
Врач, заложив за спину руки,
Решает, морща лоб тупой,
Что все здоровы, и толпой
Расходимся все по каютам.
А врач, свиваясь жутким спрутом,
Спускается по трапу вниз,
И вот над катером повис.
Отходит катер. Застучали
Машины. Взвизгнув, якоря
Втянулись в гнезда. И в печали
Встает октябрьская заря.
А вот и Одэр, тихий, бурый,
И топь промозглых берегов…
Итак, в страну былых врагов
Попали мы. Как бриттам буры,
Так немцы нам… Мы два часа
Плывем по гниловатым волнам,
Haiu пароход стремится «полным».
Вокруг убогая краса
Германии почти несносна.
И я, поднявши паруса
Миррэльских грез, — пусть переносно! —
Плыву в Эстонию свою,
Где в еловой прохладе Тойла,
И отвратительное пойло —
Коньяк немецкий — с грустью пью.
Одна из сумрачных махин
На нас ползет, и вдруг нарядно
Проходит мимо «Ариадна».
Два поворота, и — Штеттин.

Autumn voyage

1

Dreams of far away alien sounds…

Farewell, row of bristles of autumn:

To music left “Rugen”

From revel bays of Shtettin.

We live in experimental century

And one revalued, and here –

Instead of cabins, on zwischen-deck

We must swim on softness of water…

Let speculators be in first class,

Let immigrants be in the second,

There is no place for us:

Talent be in hold dirty and wet…

Lieutenants for our happiness

In old age are building the house,

Exchanging the shaky elements

For continent motionless,

And for a bribe I penetrated

Into separate room, twitters

Tia, like siskin happy,

And somersaults, like a mouse…

She is glad and ironic:

“We – like bankers, like dealers,

Dearest scoundrels…

Nobody will touch us here, say?”

Firmly I respond: “Nay,”

And we, laughing, go to the buffet.

We sit at table and in a map

We load our appetite.

In dreams through the smoke Tartu slide

And Talinn and Rakvere. Brevier

Under appetizing price chime

Something confuses us: “In a buffet

Entering, show the ticket.”

In talks with the lieutenant

I enter again, and to us

In room they give food: to cattle

And zwischen-deck’ers to speculators

Forbidden is entrance: there there are people,

And we are crawling out of the hold…

We look at sea gloomily,

We chew concentratedly,

Suddenly bursting out with irony

Under the money-sucker century,

And we spit symbolically

In the face of unbridled century,

Having mowed the man!

2

October noon. Complete still.

At twenty miles an hour speed

We sail on the ship of white.

Gottland to the right. The sharp steeple

Over old pickaxe. The wings of mills

And Visbi, Visbi far away!

And waiter runs on deck

With bottle of Rheingold in the hand.

Behind steamboat seagulls are curling,

Catching the bread to them thrown,

And some know-it-alls

Already know (how do they know?),

That “genius Igor-Severyanin,

Is on board sailing to Shtettin.”

All look: where is he? Here a peasant

A Finn with cigar in the mouth

Here the golden-toothed banker

Who mixes verse with verse,

Here checkered and shaved Britt.

Where am I – says nobody.

But only seeks. And I in my coat

Fishing, raising the collar

Strive through board cigarette butts,

Contemplating my diary.

Dull-opal is the ray of sun,

And smoke from pipes, that to waves clings,

With background of sun, in the foam

From bronze. “R gen” without berths

Goes to Swinemunde. At six o’clock

We’ll walk into Oder: there is

Time for us to for walks

On decks. Like wild is booming

Bass “Rugen’s” beep!

Night is in moonlight. After Visbi far

The scrap of the shore goes dark:

Already not Mirrelia? An, into heights

To rise like seagull – to survey

Surroundings: how sad it would be

On the world without fairy tale country!..

Here Swedes set up the nets.

Hung on boats are the sails.

I distinguish voices.

Night is in moonlight. And on the east

Fermentation of dark and light.

And night almost expired.

Wife is tired. To her tender

I turn, and into our room

We go, a minute later.

3

It is dark. Wet sunrise.

In fires greenness, whiteness, redness.

We walk by strait. The sea’s fulness

Has for a long time been violated.

Beep. Go slower. And the cars

Are suddenly stuck. From mist

Arrives the boat. Gaze of mouse

In all corners in glasses.

Medical examination. All classes

Are asked above. Seaman,

Calling us, to the nose went.

And before doctor all races

Paraded. He

And captain from all sides

Observe the passengers,

That on their coats won’t be leprosy,

Typhus or plague… We,

Digging our graves with our thoughts,

Trembling before review… But

It is tricky to find ailments

Through dress, coat and pants…

Doctor, putting hand behind the spine,

Decides, wrinkling forehead dumb,

That all are healthy, and with throng

We all go to our rooms.

And doctor, twining with awful octopus,

Descends a trail upon,

And over the ship is hung.

The ship leaves. Have knocked the cars.

Squealing, anchors

Got sucked in nests. And in sorrow

Rises the dawn of October.

And here Oder, quiet, brown,

And the rank shores’ swamp…

There, into land of quiet foes

We went. Like Brittons to the Boers,

Germans are to us… We for two hours

Swim on the rotten waves,

Haiu steamboat “full” rushes ahead.

Almost unbearable is Germany’s

Miserable beauty.

And I, raising the sail

Of Mirrelia dreams – maybe figuratively!

I swim to my Estonia,

Where in fir chill is Toyla,

And the disgusting swill –

German cognac – with angst I drink.

One from the dusky colossuses

Crawls on us, and suddenly well-dressed

Goes by Ariadne.

Two turns – Shtettin.

И она умерла молодой

И она умерла молодой,
Как хотела всегда умереть!..
Там, где ива грустит над водой,
Там покоится ныне и впредь.
Как бывало, дыханьем согреть
Не удастся ей сумрак густой,
Молодою ждала умереть,
И она умерла молодой.

От проезжих дорог в стороне
Есть кладбище, на нем — островок,
И в гробу, как в дубовой броне,
Спит царица без слез, без тревог,
Спит и видит сквозь землю — насквозь, —
Кто-то светлый склонился с мечтой
Над могилой и шепчет: «Сбылось, —
И она умерла молодой».

Этот, грезой молящийся, — кто?
Он певал ли с почившей дуэт?
Сколько весен душой прожито?
Он поэт! Он поэт! Он поэт!
Лишь поэту она дорога,
Лишь поэту сияет звездой!
Мирра в старости зрила врага —
И она умерла молодой.

And She Died Young…

And she died young,

Like she always wanted to die!..

There, where willow over water sorrows,

Thus now and onward she reposes.

As such, she could not with the breath

Warm the sunset dense,

To die young she desired,

And at young age she died.

On side of passer-by roads

Cemetery, and in it – an island,

And in coffin, like in oak armor

Sleeps the princess with no worries, no tears.

Sleeps and sees through the ground – all through –

Someone light with a dream bends

Over grave and whispers: “It came true, -

And at young age she died”.

He, who prays with dream – who?

He would sing in deceased duet?

How many songs were lived by the soul?

He’s a poet! He’s a poet! He’s a poet!

May it only to poet be dear,

May it only to poet shine as a star!

The myrrh saw the foe in antiquity, -

And at young age she died.

И тогда

В альбом Б.В. Правдину

Я грущу по лесному уюту,
Взятый городом в плен на два дня.
Что ты делаешь в эту минуту
Там, у моря теперь, без меня?

В неоглядное вышла ли поле
В золотистых сентябрьских тонах?
И тогда — сколько радости воли
В ненаглядных любимых глазах!

Или, может быть, легкой походкой
Ты проходишь по пляжу сейчас?
И тогда — море с дальнею лодкой
В зеркалах обожаемых глаз…

Или в парк по любимой тропинке
Мчишься с грацией дикой козы?
И тогда — ветрятся паутинки
Женской — демонстративной — косы…

Не раскрыт ли тобою Шпильгаген?
Книга! — вот где призванье твое!
И тогда — моя ревность к бумаге:
Ты руками коснулась ее…

Неизвестность таит в себе смуту…
Знаю только — и это не ложь! —
Что вот в самую эту минуту
Ты такой же вопрос задаешь…

And then

To album of B.V. Pravdin

I am sad for forest comfort,

Taken prisoner by city for two days.

What do you wish in this minute

There, by the sea, without me?

You walked into the boundless field

In September golden tones?

And then – so much joy of freedom

In the beloved, cherished eyes!

Or, maybe, with light gait

Now on the beach you have passed?

And then – sea with distant boat

In mirrors of cherished eyes.

Or to park on the trail beloved

You run with grace of a wild goat?

And then – in wind are the cobwebs

Of the woman’s – demonstrative – braid…

Was not by you Spielhagen discovered?

Book – there’s the vocation of yours!

And then – my jealousy to paper:

You touched her with your hands…

The unknown conceals in it trouble…

I only know – and it’s not a lie! –

That in the very minute

This question you would ask…

А знаешь край, где хижины убоги…

…А знаешь край, где хижины убоги,
Где голод шлет людей на тяжкий грех,
Где вечно скорбь, где лица вечно строги,
Где отзвучал давно здоровый смех
И где ни школ, ни доктора, ни книги,
Но где — вино, убийство и… вериги?..

And you know land, where poor are the huts…

… And you know land, where poor are the huts,

Where hunger sends people into heavy sin,

Where it’s always sorrow, where eternally strict are faces,

Where lately the joyful flower did ring

Where there are no schools, not books, not the physician

But where – is wine, murder and… chains?

Ах, взять тебя и трудно, и легко

Ах, взять тебя и трудно, и легко…
Не брать тебя — и сладостно, и трудно…
Хочу тебя безбрежно, глубоко! О, влей в глаза мне взор свой изумрудный!
Вонзи в уста мне острые уста!
Прости мой жест, в своем бесстыдстве чудный.

Ведь страсть чиста! Пойми ведь.

And, to take you is hard, and easy

And to take you is hard, and easy…

Not to take you – difficult and sweet…

I want you shorelessly, deeply!

O, pour into my eyes your emerald gaze!

Pierce into my lips your sharp leaves!

Forgive my gesture, in shamelessness marvellous.

Passion is pure! So understand.

Тебе ответ

Ты говоришь, что книги — это яд,
Что глубь душевную они мутят,
Что после книг невыносима явь.
«Избавь от книг, — ты говоришь, — избавь…»

Не только в книгах яд, — он и в весне,
И в непредвиденном волшебном сне,
И в роскоши волнующих витрин,
В палитре струн и в музыке картин.

Вся жизнь вокруг, мой друг, поверь мне, яд —
То сладостный, то горький. Твой напад
На книги — заблужденье. Только тот
Безоблачен, кто вовсе не живет.

Answer to you

You say that books are toxic,

That they muddy the soul’s depth,

That reality is unbearable after books.

“Rid us of books! Rid us,” you say.

Poison is not only in books – it’s in song,

And in unforeseen magical dream,

And in luxury of exciting showcases,

In pallet of strings and music of paintings.

All life around, my friend, believe me, poison –

Once sweet, once bitter. Your assault

On books – delusion. Only is cloudless

He who does not live at all.

Яблоня-Сомнамбула

Спит белая вешняя яблоня.
Ей любо, как девушке, грезить.
Что, в зеркале неба корабль луня,
Восходит тоскующий месяц.

Плывет над землею он алчною,
Во влажном скользит малахите.
Он дышит дыханием яблочным
И сердце ее он похитил.

О грезы! К нему вы зареяли…
Вас месяц приветливо встретил…
Вам знойно, — просите о веере, —
И жар вам овеерит ветер.

Apple tree – Sleepwalker

Springs the white spring apple-tree.

Like a girl to dream she likes.

That, lighting ship in the sky’s mirror,

The angstful crescent does arise.

It sails above the greedy land,

Slides in the wet malachite.

It breathes with the apple breath

And it has kidnapped her heart.

O dreams! You started to glow to him…

Affably the wind you had met…

It’s hot to you – you ask for fan, -

And wind fans to you the heat.

Люди ли вы

Жизнь догорает… Мир умирает…
Небо карает грешных людей.
Бог собирает и отбирает
Правых от грешных, Бог — Чародей.

Всюду ворчанье, всюду кричанье,
Всюду рычанье, — люди ли вы?
Но в отвечанье слышно молчанье:
Люди — как тигры! люди — как львы!

Все друг на друга: с севера, с юга,
Друг и подруга — все против всех!
Нет в них испуга, в голосе — вьюга,
В сердце преступность, в помыслах грех…

Полно вам, будет! Бог вас рассудит,
Бог вас очудит! Клекот орла
Мертвых пробудит, грешников сгрудит,
Верить понудит: смерть умерла!

Are you people

Life burns up… World dies…

Sinful people are punished by sky.

God gathers and selects

Right from sinful, God – sorcerer.

Everywhere grumbling, everywhere shouting,

Everywhere roaring – are you people?

But in the answer there is silence:

People – like tigers! People – like lions!

All on one another: from north, from south,

Friend and girlfriend, - all against all!

In them there’s no fear, snowstorm in voice,

In heart criminality, sin in thought…

Enough for you, it will be! God will judge you,

God will alienate you! An eagle’s scream

Will huddle the sinners, will wake up the dead ones,

Will compel to believe: death is deceased!

Зарею жизни

Зарею жизни я светом грезил,
Всемирным счастьем и вечным днем!
Я был так пылок, так смел, так весел,
Глаза горели мои огнем.

Мир рисовался — прекрасен, дивен.
Прожить, казалось, я мог шутя…
Зарею жизни я был наивен,
Зарею жизни я был дитя!

Закатом жизни порывы стихли,
Иссякли силы и жар погас.
Мне жаль сердечно, не знаю — их ли,
Погибшей грезы ль, но — близок час.

Он, ироничный, пробьет бесстрастно,
Я улетучусь, тоской объят…
Зарею жизни — всё в жизни ясно!
Закатом жизни — всему закат!

At dawn of life

At dawn of life with light I dreamt,

Of worldwide happiness and eternal day!

I was so ardent, so happy, so brave,

My eyes burned with a flame.

The world was painted – beautiful, wonderful.

To live, it seemed, kidding I could…

I was naïve at dawn of life,

With dawn of life I was a kid!

Of dusk of life the fits have quieted,

The strength dried up and dimmed the fire.

I pity in my heart, I don’t know – is theirs,

To deceased dream, but – near is the hour.

He, ironic, would break through dispassionately,

I will fly away, embraced with angst…

At dawn of life – all in life is clear!

To dusk of life – to all sunset!

У К.М. Фофанова

(Один из вечеров у поэта)

Мигая, лампа освещала,
Как ландыш, чистые листы.
Лицо поэта озаряла
Улыбка ласковой мечты.

Я, углубляясь в воплощенья
Его измученной души,
Слыхал, как сердце в упоенье
Мне пело: "Стихни… не дыши…"

С миражем в вдохновенном взгляде
Я аромат элегий пил.
Дышало маем от тетради,
Сиренью пахло от чернил!

Как много разных ощущений
Я в этот вечер восприял:
Страданий, бодрости, стремлений,
Поверив снова в идеал.

И в пору зимнюю пахнуло
На нас вдруг раннею весной.
Поэт молчал, жена вздохнула,
Тоскливо пробил час ночной.

At K.M. Fofanov

(One evening with the poet)

Flashing, lit the lamp,

Like lily of the valley, clean leaves.

Illumined the poet’s face

The smile of tender dream.

I, deepening in embodiment

Of his soul tormented,

Listened how heart in bliss

Sang to me: “Be quiet… do not breathe…”

With mirage in inspired look

Aroma of elegies I drank.

Breathed in May the notebook,

With lilac smelled the ink!

How many different sensations

I in this night perceived:

Suffering, cheer, aspirations,

Again in an ideal believed.

And in the winter time

Smelled at us on spring early.

Poet went quiet, wife sighed,

The nightly hour beat sadly.

На закате

…отдыхала глазами на густевшем закате…
Н. Лесков

Отдыхала глазами на густевшем закате,
Опустив на колени том глубинных листков,
Вопрошая в раздумьи, есть ли кто деликатней,
Чем любовным вниманьем воскрешенный Лесков?

Это он восхищался деликатностью нищих,
Независимый, гневный, надпартийный, прямой.
Потому-то любое разукрасят жилище
Эти книги премудрости вечной самой.

А какие в них ритмы! А какая в них залежь
Слов ядреных и точных русского языка!
Никаким модернистом ты Лескова не свалишь
И к нему не посмеешь подойти свысока.

Достоевскому равный, он — прозеванный гений.
Очарованный странник катакомб языка!
Так она размышляла, опустив на колени
Воскрешенную книгу, созерцая закат.

At Sunset

… rested the eyes on thickened sunset…

N. Leskov

Rested the eyes on thickened sunset,

Resting on knees tone of deep leaves,

In reflection asking him, who is more delicate,

Than resurrected with loving attention Leskov?

He admired delicateness of beggars,

Independent, wrathful, supra-partisan, straight.

Therefore they will paint any house

These books of eternal wisdom itself.

And what rhythms in them! And what in them deposit

Of vigorous words and Russian tongue!

You won’t dump on Leskov as a modernist

And won’t dare to come at him from above.

Equal to Dostoyevsky, he – a missed genius.

Charmed wanderer of language’s catacombs!

Thus she thought, letting on her knees

Resurrected book, observing the sunset.