Severyanin C

Called Sorrow [Зовущаяся грустью]

Camelina, lily of the valley, and plum [И рыжик, и ландыш, и слива]

Candy Daughter [Кондитерская дочь]

Cannot serve two deities [Служить двум божествам не может]

Canon of Holy Joseph (Канон св. Иосафу]

Canzona (O, waterfalls of Aluoja) [Канцона (О, водопады Aluojа)]

Captive of scarlet lily [Пленница лилии алой]

Carolina Pavlova [Каролина Павлова]

Carriage (Коляска)

Carte-postale (почтовая карточка) [Carte-postale (postcard)] 

Caucasian Rondel [Кавказская рондель]

Carmen [Кармен]

Catastrophe [Катастрофа]

Cautionary poem [Предостерегающая поэза]

Caviar and vodka [Икра и водка]

Cemetery Poems [Кладбищенские поэзы]

Chanson coquette (playful song) [Chanson coquette (игривая песня)] 

Chanson russe [Chanson russe] 

Chansonnette (Song) [Chansonnette (песенка)] 

Chansonette Of The Maid [Шансонетка горничной]

Charlotte Corde [Charlotte Corde] 

Chaupin [Шопен]

Chekhov [Чехов]

Chilly sonnet [Сонет студёный]

Chilly spring [Прохладная весна]

Chirikov [Чириков]

Christmas rondo [Рондо рождественского дня]

City autumn [Городская осень]

Certain Nothing [Конечное ничто]

Champagne Polonez [Шампанский полонез]

Charms of Lychunia [Чары Лючинь]

Charms of nightingale [Чары соловья]

Christmas in Yadran [Рождество на Ядране]

Classical Roses [Классические розы]

Conan Doyle [Конан Дойль]

Confectionary For Men [Кондитерская для мужчин]

Conversation of Samovarov with Coffeekin (dialogue) [Беседа Самоварова с Кофейкиным (диалог)]

Coquette [Кокетта]

Correct letter [Корректное письмо]

Courtesan’s Carriage [Каретка куртизанки]

Covenant [Завет]

Cousin Lydia [Кузина Лида]

Cradle Of New Culture [Колыбель культуры новой]

Cradle Of Womanhood [Колыбель женственности]

Crazy [Умалишенная]

Crimean tragicomedy [Крымская трагикомедия]

Crow [Сорока]

Crown love [Любовь коронная]

Cultivated Lilac Blooming [Расцвет сирени культивированной]

Culture! Culture! [Культура! Культура!]

Curiosity of eclerisites [Любопытство эклерезиты]

Cyclamens [Цикламены]

Зовущаяся грустью

Как женщина пожившая, но все же
Пленительная в устали своей,
Из алых листьев клена взбила ложе
Та, кто зовется Грустью у людей…

И прилегла — и грешно, и лукаво
Печалью страсти гаснущей влеча.
Необходим душе моей — как слава! —
Изгиб ее осеннего плеча…

Петь о весне смолкаем мы с годами:
Чем ближе к старости, тем все ясней,
Что сердцу ближе весен с их садами
Несытая пустынность осеней…

Called Sorrow

Like woman who has lived, but still

In her tiredness captivating,

Fluffed up the bed with scarlet leaves

That, which is called sorrow by me

And lay down – sinfully, shrewdly,

Towing dimmed sadness of passion.

Inescapable for my soul – like glory! –

Bends her shoulder of autumn…

To sing of spring we will go silent in years:

The closer to old age, clearer all,

What’s nearer to the heart than springs with their gardens

Unsatisfied desert of fall.

И рыжик, и ландыш, и слива

1

Природа всегда молчалива,
Ее красота в немоте.
И рыжик, и ландыш, и слива
Безмолвно стремятся к мечте.
Их губят то птицы, то черви,
То люди их губят; но злак
Лазурит спокойствие в нерве,
Не зная словесных клоак.
Как жили бы люди красиво,
Какой бы светились мечтой,
Когда бы (скажу для курсива):
Их Бог одарил немотой.
Безмолвие только — стыдливо,
Стыдливость близка Красоте.
Природа всегда молчалива,
И счастье ее — в немоте.

2

Постой… Что чирикает чижик,
Летящий над зрелым овсом? —
— И слива, и ландыш, и рыжик
Всегда, и везде, и во всем:
И в осах, и в синих стрекозах,
И в реках, и в травах, и в пнях,
И в сочно пасущихся козах,
И в борзо-бегущих конях,
И в зареве грядковых ягод,
И в нимфах заклятых прудов,
И в палитре сияющих радуг,
И в дымных домах городов…
Природа всегда бессловесна,
И звуки ее — не слова.
Деревьям, поверь; неизвестно —
Чем грезит и дышит трава…
Мечтанья алеющих ягод
Неясны пчеле и грибам.
Мгновенье им кажется за год;
Все в мире приходит к гробам.

3

Я слышу, над зарослью речек,
Где ночь — бирюзы голубей,
Как внемлет ажурный кузнечик
Словам голубых голубей:
«И рыжик, и слива, и ландыш
Безмолвно стремятся к мечте.
Им миг ослепительный дан лишь,
Проходит их жизнь в немоте.
Но слушай! В природе есть громы,
И бури, и штормы, и дождь.
Вторгаются вихри в хоромы
Спокойно мечтающих рощ,
И губят, и душат былинки,
Листву, насекомых, цветы,
Срывая с цветов пелеринки, —
Но мы беззаботны, как ты.
Мы все, будет время, погибнем, —
Закон изменения форм.
Пусть гимну ответствует гимном
Нам злом угрожающий шторм.
Она справедлива — стихия, —
Умрет, что должно умереть.
Налеты ее огневые
Повсюду: и в прошлом, и впредь.
Восславим грозовые вихри:
Миры освежает гроза.
И если б стихии затихли,
Бог, в горе, закрыл бы глаза.
Но помни: Бессмертное — живо!
Стремись к величавой мечте!
Величье всегда молчаливо
И сила его — в немоте!»

Camelina, lily of the valley, and plum

1

Nature is always silent,

Its beauty in silence.

And camelina, lily of the valley, and plum

To dreams aspire, wordless.

They’re killed by birds, by worms,

Or people kill them; but grass

Radiates calm in the nerves,

Not knowing the cloak of words.

How beautifully lived people,

With which dream they will light,

When (to cursive I will tell):

With numbness them gifted God.

Silence only is shameful,

Near to beauty is shyness.

Always silent is nature,

And her happiness - in dumbness.

2

Stop… what the finch tweets,

Flying over ripe oats?

And plum, and camelina, and lily of the valley,

Always, and in all, and everywhere:

In bees, and in blue dragonflies,

And in rivers, and in grass, and in stumps,

And in juicily grazing goats,

And in galloping stallions,

And in glow of garden berries,

And in nymphs of cursed ponds,

And in pallet of shining rainbows,

And in smoky city homes…

Nature is always wordless,

And its sounds – not words.

The trees, trust: is not known –

What dreams and breathes grass…

The dreams of reddening berries

Are unclear to mushrooms and bees.

Moment to them seems like a year:

All in the world come to coffins.

3

I hear, on the thicket of rivers,

Where night is bluer than azure,

How listens delicate grasshopper

To words of the pigeons of blue:

“And plum, and lily of the valley, and camelina

Silently to a dream strive.

To them a blinding moment is given

In muteness passes their life.

But listen! In nature there is thunder,

And the rain, and the storm.

Whirlwinds invade mansions

Of the calmly sleeping groves,

And blades of grass destroy and strangle,

The leaves, the flowers and insects,

From flowers the caps tearing –

But we like you are careless.

We all will be deceased in time –

Law of the changing of the form.

Let anthem be responsible for anthem

Over the evil-threatening storm.

The elements are fair,

Let die what must be dead.

Their raids of fire are everywhere:

And what is past and what’s ahead.

We’ll glory thunder vortices:

The thunder freshens the worlds.

And if were quiet the elements,

In sorrow will close his eyes the Lord.

But remember: Immortal – is alive!

To the majestic dream aspire!

Greatness at all times is silent

And in the numbness is her power!

Кондитерская дочь

Германский лейтенант с кондитерскою дочкой
Приходит на лужок устраивать пикник.
И саркастически пчела янтарной точкой
Над ним взвивается, как злой его двойник.

Они любуются постельною лужайкой,
Тем, что под травкою, и около, и под.
И — френч ли юнкерский затейливою байкой
Иль страсть заводская — его вгоняет в пот.

Так в полдень млеющий на млеющей поляне
Млеть собирается кондитерская дочь…
Как сочь июльская, полна она желаний:
В ее глазах, губах, во всей — сплошная сочь…

Вот страсть насыщена, и аккуратно вытер
Отроманировавший немец пыль и влажь…
А у кондитерской встречает их кондитер
С открытой гордостью — как связи их бандаж.

Candy Daughter

German lieutenant with the candy daughter

Comes to the meadow to have a picnic,

Sarcastically the bee with the spot of amber

Soars above him, like an evil twin.

They admire the bed lawn,

There, where the grass under, and where, and above.

And – the junker coat with the baize caring

Or factory passion – into sweat does drive.

Thus in the smouldering noon to smoulder

Upon the meadow gathers the candy daughter…

Like the July Soch she is full of desires:

In her eyes, lips, in all – complete Soch… here

Passion is saturated, and wiped accurately

The Romanized German the moisture and the dust…

And at confectionary will meet the confectioner –

With the open pride – like bandage and contacts…

Служить двум божествам не может

Служить двум божествам не может
Единого Искусства жрец
И оттого свой палец гложет,
Кто двум богам служить не может,
И свой талант нуждой убожит,
Не покидая грез дворец,
Да, прозе услужать не может
Поэзии единой жрец!

Cannot serve two deities

Cannot serve two gods

The priest of single art

And gnaws his finger for this,

That he cannot serve two deities.

And his talent will deify by need,

Not leaving the palace of dreams,

Ah, cannot serve the prose

Only poetry’s priests.

Канон св. Иосафу

Я сердце свое захотел обмануть,

А сердце меня обмануло.

К. Фофанов

«Цветы любви и веры разбросав,

Молю тебя, святитель Иосаф:

Посей в душе благие семена,

Дай веру мне в златые времена!»

Так пред твоей иконой всеблагой

Молился я и набожной рукой

Не раз творил интуитивный крест.

И слышал я, как вздрагивал окрест.

Все, все, о чем тебя я попросил,

Исполнил ты. Я жарко оросил

Свои глаза и, к образу припав,

Пою тебя, святитель Иосаф!

Canon of holy Joseph

And I wanted to deceive my heart,

And my heart deceived me.

K. Fofanov

“Having scattered flowers of love and faith,

I pray to you, Holy Joseph:

Sow in the soul kind seeds,

Give me faith in times of gold!”

Thus before your all-good icon

I prayed and with pious hand

I created intuitive cross more than once.

And I heard, how the surrounding winced.

All, all, for which I asked,

You fulfilled. I irrigated hard

My eyes, and, falling to the icon,

Holy Joseph, I sing you ode!

Канцона (О, водопады Aluojа)

О, водопады Aluojа —
Пятиуступная стремнина,
Пленительные падуны!
Паденье ваше — удалое!
Вы, кем овлажнена ложбина,
Вы, кто над скалами звучны, —
Краса эстийской стороны, —
Я вас пою, о водопады
Реки извилистой и бурной,
В орешник, в густоте сумбурной
Запрятанные! Край прохлады
В полдневный изумрудный зной,
Отныне вы воспеты мной!

Canzona (O, waterfalls of Aluoja)

O, waterfalls of Aluoja –

Five-stage rapids,

Captivating waterfalls!

Your fall – daring!

You, by whom hollow is humidified,

You, who are sonorous in the rocks, -

Beauty of Estian land, -

I sing you, o waterfalls

Of a river winding and stormy,

Into nut, in chaotic density

Hidden! The chill’s land

In the noon’s emerald heat

From now you are sung by me!

Пленница лилии алой

Лилиевое тело
В прожилках голубых
Искристо запотело
В сонах полубольных…
Лепестки лилии алой
Ты затаила в платке…
Разве же этого мало,
Чтоб сжалось сердце в тоске?

Captive of scarlet lily

The lily body

Amid blue veins

Fogged up, sparkling

In semi-sick dreams...

Petals of scarlet lily

In the kerchief you were hiding...

Is it little,

That heart shrank in longing?

Каролина Павлова

«В пример развенчан Божьим Рим судом
Вам, мира многогранные владыки.
Земля и Небо, отвращая лики,
Проходят, новый обреча Содом».

Так возвещала Павлова о том,
Что наболело в сердце горемыки,
И те, кто духом горни и велики,
Почли ее стихов ключистый том.

И вся она, с несбывшеюся славой —
Неаполь, город, вымощенный лавой —
Застывшими отбросами горы.

Вселенен лик ее Маркиза Позы,
Вошедшего в девические грезы,
Ей стих сберегшего до сей поры…

Carolina Pavlova

“In example debunked with divine court Rome

To you, world’s rulers multifaceted.

Earth and sky, turning faces,

Come, new doomed Sodom.”

Thus proclaimed Pavlova of that,

That in the heart of the wretch went sore,

And they, who are in spirit furnaces and grand,

Read her poems’ keystone tome.

And all her, with unfulfilled fame –

Naples, city, with lava paved –

Frozen waste mountains.

Her universal face Pose Marquise,

Coming into the maidens’ dreams,

Having kept her verse till these times…

Коляска

Четырехместная коляска
(Полурыдван — полуковчег…)
Катилась по дороге тряско,
Везя пять взрослых человек.

Две очень молодые дамы
И двое дэнди были в ней.
Был пятым кучер. Этот самый
Стегал ленивых лошадей.

Июльский полдень был так душен,
Кружились злобно овода.
Наряд прелестниц был воздушен.
Сердца же — точно невода.

Их лица заливала краска, —
От страсти или от жары?..
— Вам не встречалась та коляска,
Скажите, будьте так добры?

Carriage

The four-placed carriage

(Half-truck – half-ark…)

Shakily rode on the road,

Five grown men carrying.

Two very young maidens

And two dandies were in it.

Coachman was fifth. The same one

The lazy horses whipped.

July noon was so stuffy,

Spitefully circled gadflies.

The beauty’s attire was airy.

As the seine – the heart.

Their faces were flooded by paint –

From passion or from heat?

That carriages you did not meet,

Say, would you be so kind?

Carte-postale (почтовая карточка)

Сегодня я плакал: хотелось сирени, —
В природе теперь благодать!
Но в поезде надо, — и не было денег, —
И нечего было продать.

Я чувствовал, поле опять изумрудно,
И лютики в поле цветут…
Занять же так стыдно, занять же так трудно,
А ноги сто верст не пройдут.

Гулять же по городу, видеть автобус,
Лицо проститутки, трамвай…
Но это же гадость! Тогда я взял глобус
И, в грезах, поехал в Китай.

Carte-postale (postcard)

Today I cried: I wanted lilac, -

In nature now there is grace!

And was needed in the train – there was no money, -

And there was nothing to sell.

I felt, field again was emerald,

And in the field bloom buttercups…

To borrow is shameful, to borrow it’s hard,

And legs don’t walk a hundred miles.

To see the bus, through city to walk,

The face of prostitute, a tram…

But is it vileness! When I took globe

And went to China in the dreams. 

Кавказская рондель

Январский воздух на Кавказе
Повеял северным апрелем.
Моя любимая, разделим
Свою любовь, как розы — в вазе…
Ты чувствуешь, как в этой фразе
Насыщены все звуки хмелем?
Январский воздух на Кавказе
Повеял северным апрелем.

Caucasian Rondel

January air in Caucasus

Blew with the northern April gust.

My dear, we will divide

Our love, like roses in a vase.

Do you feel, that in that phrase

The air is saturated with hops?

January air on Caucasus

Blew with April from the north.

Кармен

Кармен! какая в ней бравада!
Вулкан оркестра! Луч во тьме!
О, Гвадиана! О, Гренада!
О, Жорж Бизэ! О, Меримэ!

Кокетливая хабанера,
И пламя пляски на столе,
Навахи, тальмы и сомбреро,
И Аликант в цветном стекле!..

Застенчивая Микаэла
И бесшабашный Дон-Хозэ…
О ты, певучая новелла!
О Меримэ! О, Жорж Бизэ!

И он, бравурный Эскамильо,
Восторженный торреадор;
И ты, гитанная Севилья,
И контрабанда в сердце гор…

Кармен! И вот — Медея Фигнер,
И Зигрид Арнольдсон, и Гай…
Пускай навеки май их сгинул, —
Но он ведь был, их звучный май!

Пусть время тленно, и сквозь сито
Его просеяны лета, —
Она бессмертна, Карменсита,
И несказанно золота!

Carmen

Carmen! What bravura is in her!

Orchestra’s volcano! In darkness, ray!

O, Guadiana! O, Grenada!

O, Georges Bizet! O, Merimee!

Coquettish habanera,

And on the table dance of flames,

Navajos, talmas and sombrero,

And Alicante in colored glass!..

The shy Michaela

And reckless Don-Jose…

Oh you, singing novella!

O, Merimee! O, Georges Bizet!

And he, brave Escamillio,

Toreador in delight;

And you, guitar Seville,

And contraband in mountains’ heart…

Carmen! And here – Medea Figner,

And Zigrid Arnoldson, and Guy…

May May for centuries disappear them, -

But it had been, their loud May!

May time be perishable, and through sieve

For him summers sift, -

She is immortal, Karmedsita,

And golden unspeakably!

Катастрофа

Произошло крушение,
И поездов движение
Остановилось ровно на восемнадцать часов.

Выскочив на площадку,
Спешно надев перчатку,
Выглянула в окошко: тьма из людских голосов!

Росно манила травка.
Я улыбнулся мягко,
Спрыгнул легко на рельсы, снес ее на полотно.

Не говоря ни слова,
Ласкова и лилова,
Девушка согласилась, будто знакома давно…

С насыпи мы сбежали, —
Девушка только в шали,
Я без пальто, без шапки, — кочками и по пенькам.

Влагой пахнули липы,
Грунта плеснули всхлипы,
Наши сердца вздрожали, руки прильнули к рукам.

Благостью катастрофы
Блестко запел я строфы,
Слыша биенье сердца, чуждого сердца досель.

Чувства смешались в чуде,
Затрепетали груди…
Опоцелуен звонко, лес завертел карусель!

Catastrophe

A wreck happened,

And movement of the trains

Did not stop for eighteen hours.

On the square leaping,

Putting glove on hurriedly,

I looked in window: people’s voices’ darkness!

Lured the grass.

I lightly smiled,

Lightly jumping on rails, on canvas bearing her.

Not saying a word,

Tender and purple,

Girl appeared as if to all familiar.

We ran from the embankments –

Only in shawl is the young maiden,

And without coat, without hat – by hummocks and by stumps.

Of wetness smelled the lindens,

Splashed the sobs of granite,

Our hearts trembled, arms snuggled up to arms.

With catastrophe’s goodness

I brilliantly sang the lines,

Hearing beating of the heart, hitherto stranger’s heart.

The feelings mixed in miracles,

Trembled the chests…

Kiss loudly, carousel is spun by wood!

Предостерегающая поэза

Художники! бойтесь «мещанок»:
Они обездарят ваш дар
Своею врожденною сонью,
Своим организмом шарманок;

Они запесочат пожар
В душе, где закон — Беззаконье.
Страшитесь и дев апатичных,
С улыбкой безлучно-стальной,

С лицом, постоянным как мрамор:
Их лики, из псевдо-античных,
Душе вашей бально-больной
Грозят безпросыпным кошмаром.

Они не прощают ошибок,
Они презирают порыв,
Считают его неприличьем,

«Явленьем дурного пошиба»:
А гений — в глазах их — нарыв,
Наполненный гнойным величьем!..

Cautionary poem

Artists! Fear the “bourgeois”:

They will deprive your talent

With congenital sleepiness,

With organism of barrel organ;

They will sand the flames

In the soul, where law – is Lawlessness.

You fear the antique maidens,

With a smile steely-beamless,

With face, constant like marble:

Their faces, pseudo-ancient,

Your ball-sick soul

With sleepless nightmare threaten.

They do not forgive errors,

They despise the impulse,

Count it ill-mannered,

“Appearance of a bad bruise”:

And genius is a boil in the eyes,

Filled with purulent greatness!..

Икра и водка

Раньше паюсной икрою мы намазывали булки.
Слоем толстым, маслянистым приникала к ним икра,
Без икры не обходилось пикника или прогулки.
Пили мы за осетрину — за подругу осетра.

Николаевская белка, царская красноголовка,
Наша знатная козелка, — что сравниться может с ней,
С монопольной русской хлебной?!.. Выливалась в горло ловко…
К ней икра была закуской лучше всех и всех вкусней!

А в серебряной бумаге, мартовская, из Ростова,
Лакированным рулетом чаровавшая наш глаз!?…
Разве позабыть возможно ту, что грезиться готова,
Ту, что наш язык ласкала, ту, что льнула, как атлас!

Как бывало ни озябнешь, как бывало ни устанешь,
Как бывало ни встоскуешь — лишь в столовую войдешь:
На графин кристальной водки, на икру в фарфоре взглянешь, —
Сразу весь повеселеешь, потеплеешь, отдохнешь!..

Caviar and vodka

First with pressed caviar we slathered rolls.

With layer thick, buttery nestled to them caviar,

Without caviar we missed picnic and the walks.

We drank for the sturgeon’s sister.

Nikolayev’s squirrel, redhead of the tsar,

Our noble goat – what with her could compare,

With Russian bread monopoly?!.. Deftly poured in the throat…

And caviar with it was better snack and tastier than all!

And on silver paper, March, from Rostov,

That with the lacquered roulette our eyes had charmed?

Can be forgotten she, who to dream is ready,

Her, who caressed our tongue, her, who like satin clung?

As it was you won’t get cold, as it was you won’t get tired,

How you will yearn – you will enter the mess

Hall: on pitcher of crystal vodka, on caviar in porcelain you’ll stare, -

At once you’ll go happy, go warm, will rest!..

Кладбищенские поэзы

I

Да, стала лирика истрепанным клише.
Трагично-трудно мне сказать твоей душе
О чем-то сладостном и скорбном, как любовь,
О чем-то плещущем и буйном, точно кровь.
И мне неведомо: хочу сказать о чем,
Но только надобно о чем-то. Быть плечом
К плечу с любимою, глаза в глаза грузя.
Там мало можно нам, а сколького нельзя.
Какою нежностью исполнена мечта
О девоженщине, сковавшей мне уста
Противоплесками чарующих речей,
Противоблесками волнующих очей!
Не то в ней дорого, что вложено в нее,
А то, что сердце в ней увидело мое,
И так пленительно считать ее родной,
И так значительно, что нет ее со мной…
Мадлэна милая! Среди крестов вчера
Бродя с тобой вдвоем, я думал: что ж, пора
И нам измученным… и сладок был озноб,
Когда — нам встречные — несли дубовый гроб.
И поворачивали мы, — плечо к плечу, —
И поворотом говорили: «не хочу».
И вновь навстречу нам и нам наперерез,
И нагоняя нас, за гробом гроб воскрес.
И были мертвенными контуры живых,
Под завывания о мертвых дорогих,
И муть брезгливости, и тошнота, и страх
Нас в глушь отбросили…
Живой на мертвецах,
Как я скажу тебе и что скажу, когда
Все всяко сказано уж раз и навсегда?!
1914. Декабрь

II

Вы на одиннадцатом номере, из Девьего монастыря,
Домой вернулись в черной кофточке и в шляпе беломеховой,
С лицом страдальческим, но огненным, среброморозовой мечтой горя,
И улыбаясь смутно-милому, чуть вздрагивая головой.
И было это в полдень солнечный, в одну из наших зимных встреч
На парковоалейных кладбищах, куда на час иль полтора
Съезжались мы бесцельно изредка, — давнишние ль мечты сберечь,
Глаза ль ослёзить безнадежностью иль в завтра претворить вчера…
Как знать? Да и зачем, любимая? Но «незачем» больней «зачем»:
«Зачем» пленительно безвестностью, а «незачем» собой мертво.
Так мы встречались разнотропные, наперекор всему и всем,
Мы, не встречаться не сумевшие во имя чувства своего…
Ни поцелуя, ни обручия — лишь слезы, взоры и слова.
Слегка присев на холм оснеженный, а часто — стоя тайный час.
Какой озлобленною нежностью зато кружилась голова!
Какою хлесткой деликатностью звучало — «Вы», и «Вам», и «Вас».
Назвать на «ты» непозволительно; и в голову мне не придет
Вас звать на «ты», когда действительно Вам дорог Ваш привычный муж.
Особенно Вы убедительна, что легче не встречаться год,
Что эти встречи унизительны, что надобность скрывать их — ужас!..
О, любящая двух мучительно! Вам муж как мне моя жена:
Ни в мужа, ни в жену влюбленные, и ни в друг друга — в Красоту!
Пленительнейшая трагедия! Душа, ты скорбью прожжена!
Зато телесно неслиянные, друг в друге видим мы Мечту!

Cemetery Poems

I

Yes, lyric a tattered cliché became.

Tragic-hard is it for me to your soul to tell

Of something sweet and mournful, like love,

Of something splashing and riotous, like blood.

And I don’t know: I want to say wherewith,

Not only needing something. To be

Shoulder to shoulder with beloved, eyes in eyes loading.

How little is allowed us and how much forbidden.

With what tenderness is fulfilled the dream

Of virgin woman, shackling my lips

With splash guard of talks charming,

With splash guards of eyes exciting!

Not in her is dear, what in her put,

And that in her I saw my heart,

And so captivating is to count her dear,

And so meaningful that she’s not with me here…

Dear Madelaine! Yesterday, crosses among,

Walking with you I thought: well, it’s time

And for us, tortured… and sweet was cold,

When – ones meeting us – carried the oak coffin.

And we turned – shoulder to shoulder, -

And turning spoke: “I don’t desire.”

And again across to us and us meeting,

And catching us, resurrected coffin from coffin.

And deathly were the alive ones’ contours,

Under the howling of the dear deceased,

And dregs of nausea, and fear, and disgust

Threw us into the wilderness…

Living on corpses,

What will I tell myself and what to you I will tell

When all is said once and for all?!

II

You are in the Maiden cemetery in number thirteenth,

Came home in black sweater and white fur hat fur,

With face suffering but fiery, burning with silver frost dream,

And smiling tenderly-dearly, barely shuddering with head.

And it was on sunny noon, in one of the evening meetings of ours

On park and alley cemeteries, when an hour to an hour

And a half we came aimlessly rarely – keep the dreams of old,

To wet eyes with hopelessness or into tomorrow yesterday to turn…

How to know! And what for, beloved! But “there’s no need” is than “what for” more ill

“What for” is captivating by obscurity, and “there’s no need” is for itself deceased.

Thus we met heterotropic, contrary to all and one,

We, having been unable to meet in name of feelings of ours…

No kiss, no hoops – just looks, words and tears.

Crutching slightly on snowy hill, and frequently – standing for a secret hour.

The head with what embittered tenderness is going round!

With which whip delicately sounded – “You,” and “to you,” and “your own.”

To call you “thou” is impermissible; and won’t come into my head

To call you “thou” when really to you was dear your familiar husband.

Especially you are convincing, that better not to meet for a year,

That these meetings are humiliating, that need to open for them – horror!..

O, one torturously loving two! Your husband is like my wife:

Not with husband, not with wife, not with each other – with beauty in love!

Captivating tragedy! Soul, with sorrow seared!

Though bodily unmerged, we see the dream in one another!

Chanson coquette (игривая песня)

Над морем сидели они на веранде,
Глаза устремив к горизонту.
Виконт сомневался в своей виконтессе,
Она доверяла виконту.
Но пели веселые синие волны
И вечера южного влага,
И пела душа, танцевавшая в море:
«Доверие — высшее благо»…
И песнь поднималась легко на веранде,
Смущение верилось зонту…
Виконт целовал башмачок виконтессы,
Она отдавалась виконту!

Chanson coquette (playful song)

They sat on the veranda over seas,

To the horizon directing eyes.

Viscount doubted in his viscountess,

Viscount she did trust.

But happy blue ways did sing

And mist of southern evening,

And soul sang, dancing at sea:

“Trust – the highest blessing…”

And lightly song on veranda did rise,

The rainbow believed embarrassment… 

Viscount kissed the shoe of viscountess,

She gave herself to the viscount!

Chanson russe

Зашалила, загуляла по деревне молодуха.
Было в поле, да на воле, было в день Святого духа.
Муж-то старый, муж-то хмурый укатил в село под Троицу.
Хватит хмелю на неделю, — жди-пожди теперь пропойцу!

Это что же? разве гоже от тоски сдыхать молодке?
Надо парня, пошикарней, чтоб на зависть в околотке!
Зашалила, загуляла! знай, лущит себе подсолнух!..
Ходят груди, точно волны на морях, водою полных.

Разжигает, соблазняет молодуха Ваньку-парня,
Шум и хохот по деревне, будто бешеная псарня!..
Все старухи взбеленились, расплевались, да — по хатам;
Старикам от них влетело и метлою, и ухватом.

Всполошились молодухи, всех мужей — мгновенно в избы!
А звонарь на колокольне заорал: «Скорее вниз бы!»
Поспешил, да так ретиво, что свалился с колокольни…
А молодка все гуляла, ветра буйного раздольней!

Chanson russe

Young maiden misbehaves, parties in village.

It was in the field, in freedom, it was on Holy Spirit’s day.

Old man, somber man left for village under Trinity.

Enough for hops for a week – now the drunkard await!

What for? Should the maiden die from sorrow?

We need the fellow, prettier, to envy in neighborhood!

Misbehaves, parties! Know, peels the sunflower!..

Walk jugs, like waves in sea, of water full.

Inflames, seduces Vanya-fellow the maiden,

Noise and laughter in the village, like kennel insane…

Spat – to huts, all hags are angry;

She flew in with grip and with broom to old men.

Alarmed the maidens, their husbands – in hut momentarily!

And bell ringer on belltower shouted, “Soon come down!”

To fall from the belltower hurried, and zealously…15

And maiden still partied, more expansive than the wind!

Chansonnette (песенка)

Изящная, среднего роста
С головкою bronze-oxide,
Она — воплощение тоста.
Mais non, regardez, regardez!

Пикантная, среднего роста,
Она — героиня Додэ.
Поклонников много, — их до ста.
Mais non, regardez, regardez!

Но женщина среднего роста
Бывает высокой en deux:
И надо сознаться, что просто, —
Mais non, regardez, regardez!

Chansonnette (Song)

Of middle height, elegant

With bronze-oxide head,

She – the embodiment of the toast.

Mais non, regardez, regardez!

Of middle height, piquant

She – hero of Daudet.

Many followers – of them there are hundred.

Mais non, regardez, regardez!

But a woman whose height is middle

Can be tall et deux…

And it’s good to know that it’s simple …

Mais non, regardez, regardez!

Шансонетка горничной

Я — прислуга со всеми удобствами —
Получаю пятнадцать рублей,
Не ворую, не пью и не злобствую
И самой инженерши честней.

Дело в том, что жена инженерская
Норовит обсчитать муженька.
Я над нею труню (я, ведь, дерзкая!)
И словесно даю ей пинка.

Но со мною она хладнокровная, —
Сквозь пять пальцев глядит на меня:
Я ношу бильедушки любовные.
От нее, а потом — для нее.

Что касается мужа господского —
Очень добр господин инженер:
«Не люблю, — говорить, — ультра-скотского
Вот, супруги своей — например»:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В результатах мы скоро поладили, —
Вот уж месяц, как муж и жена.

Получаю конфекты, материи
И филипповские пирожки,
И — на зависть кухарки Гликерии,
Господина Надсона стишки.

Я давно рассчитала и взвесила,
Что удобная должность, ей-ей:
Тут и сытно, и сладко, и весело,
Да вдобавок пятнадцать рублей!

Chansonette of the maid

I – the maid with all conveniences,

I receive fifteen rubles,

I do not steal, and I don’t bear malice,

And am more than an engineer honest.

Matter is this, that wife of engineer

Wants her husband to shortchange.

I’ll over her mock (I still dare!)

And I verbally give her a punch.

But she is with me cold-blooded,

She looks at me through five fingers:

I bear love letters of the beloved,

From her, and for her - thereafter.

What touches the master’s husband –

Sir engineer is very kind…

“I don’t love” – he says, “the Ultra-Scottish–

Here as example – for my wife”…

……………..

……………….

In results we quickly got along,

Here is month like husband and wife.

I get motherly confects

And Filip’s pies,

And – in envy of glycerin cook

Mister Nadson’s poems.

And long I counted and weighed,

That to her the post is convenient,

Here sated, and happy, and sweet,

Fifteen rubles we might add!

Charlotte Corde

Она была на казнь осуждена,
Но в правоте своей убеждена;
Отважную смутить могла ли плаха?
Пошла на эшафот она без страха.

По мертвому лицу ее палач
Нанес удар и прочь отбросил тело,
Тогда от оскорбленья, как кумач,
Лицо казненной в гневе покраснело.

Charlotte Corde

Condemned to execution she was,

But of her rightness was assured;

Could scaffold the brave confuse?

She went to scaffold without fear.

Her executioner on dead face

Carried the hit and threw away the corpse,

Then from insult, like red flag,

The condemned one’s face went red in wrath.

Шопен

Кто в кружева вспененные Шопена,
Благоуханные, не погружал
Своей души? Кто слаже не дрожал,
Когда кипит в отливе лунном пена?

Кто не склонял колени — и колена! —
Пред той, кто выглядит, как идеал,
Чей непостижный облик трепетал
В сетях его приманчивого плена?

То воздуха не самого ли вздох?
Из всех богов наибожайший бог —
Бог музыки — в его вселился opus,

Где все и вся почти из ничего,
Где все объемны промельки его,
Как на оси вращающийся глобус!

Chaupin

Who is in Chaupin’s foamy lace

Fragrant, did not load

His soul? Who sweeter did not shake,

When in moon bay boils the foam?

Who did not bend the knees – and knees! –

Before her, who like ideal appears,

Whose incomprehensible form shivers

In nets of its alluring prison?

The very breath of air is it not?

From all gods the most pious god –

God of music – into it moved opus,

Where all is almost from nothing,

Where voluminous are flashes of him,

Like a globe turning on the axis!

Чехов

Не знаю, как для англичан и чехов,
Но он отнюдь для русских не смешон,
Сверкающий, как искристый крюшон,
Печальным юмором серьезный Чехов.

Провинциалки, к цели не доехав,
Прощались с грезой. Смех их притушен.
И сквозь улыбку мукою прожжен
Удел людей разнообразных цехов.

Как и тогда, как много лет назад,
Благоухает наш вишневый сад,
Где чувства стали жертвой мелких чувствец…

Как подтвержденье жизненности тем —
Тем пошлости — доставлен был меж тем
Прах Чехова в вагоне из-под устриц…

Chekhov

I don’t know how it is for Czechs and Englishmen,

But now not funny for the Russians,

Like sparkling cup, shining,

With sad humor, Chekhov most serious.

Provincials, not coming to the goal,

Parted with dream. Their laughter is dimmed.

And through a smile burned with flour

Came men’s different gilds.

When and then, how many years ago,

Is fragrant our cherry garden,10

Where feelings became petty feelings’ victims …

Like confirmation of vitality to the themes –

Their vulgarity – reached among them

Was ash of Chekhov in railroad from under oysters…

Сонет студёный

Мы с ней идем над морем вдоль откоса:
Лазурен штиль в лучистом серебре,
И вкус прессованного абрикоса
Таит шиповник прелый на горе.

Студеный день склоняется к заре.
Четвертый солнца час прищурен косо.
Щетиною засохшего покоса
Мы с ней идем над морем в октябре.

Мучительно представить город нам, —
Ведь он нанес удар тем самым снам,
Которыми у моря мы томимы.

Но не могли забыть его совсем:
Еще вчера мы были в нем, — меж тем,
Как с нашим морем часто разлучимы.

Chilly sonnet

With her I go past the sea along the slope:

Azure is calm in September radiant,

And the taste of pressed apricot

Conceals rotten rose hip on the mountain.

Chilly day leans to the dawn.

Squinted askance the sun’s fourth hour.

With bristles of dried mowing

With her I’ll go over sea in October.

Tormentedly introduce city to us, -

He carries hit unto the very dreams,

By which we are tormented in the sea.

But we could not at all forget him:

In it were evenings, - between them,

Separated with our sea secretly.

Прохладная весна

Весен всех былых весна весенней
Предназначена мне в этот год:
Девушка из детских сновидений
Постучалась у моих ворот.

И такою свежею прохладой
Вдруг повеяло от милых уст,
Что шепчу молитвенно: «Обрадуй. —
Докажи, что мир не вовсе пуст…»

А она и плачет, и смеется,
И, заглядывая мне в глаза,
Неземная по-земному бьется
Вешняя — предсмертная! — гроза.

Chilly spring

Spring more spring-like than past springs

Is assigned to me in this year:

Girl from childish dreams

Knocked at my door.

And such a fresh chill

Suddenly from dear lips wafted,

That I prayerfully whisper: “Please. –

Proof, that the world is not empty”…

And she cries, and she is laughing,

And she into my eyes does stare,

Beats the unearthly earthly spring –

Dying! – thunder.

Чириков

Вот где окно, распахнутое в сад,
Где разговоры соловьиной трелью
С детьми Господь ведет, где труд безделью
Весны зеленому предаться рад.

Весенний луч всеоправданьем злат:
Он в схимническую лиётся келью,
С пастушескою он дружит свирелью,
В паркетах отражается палат.

Не осудив, приять — завидный жребий!
Блажен земной, мечтающий о небе,
О души очищающем огне,

О — среди зверства жизни человечьей —
Чарующей, чудотворящей речи,
Как в вешний сад распахнутом окне!..

Chirikov

Here is window, opened in the garden,

Where conversations of the nightingale trill

God leads with children, where labor to the idleness

Is glad to surrender the green spring.

Spring ray is to justification gold:

Into the schema cell he pours,

With shepherd’s flute he has befriended,

Reflect the chamber the parquet floors.

Not to judge, to accept – lot enviable!

Blessed with the earth, dreaming of heaven,

Of the soul-purifying fire,

O – among man’s life’s beastliness –

Speech enchanting, miraculous,

Like in the window open to spring garden!…

Рондо рождественского дня

1

Они еще живут, кто вырос на мечтаньях,
На старых классиках, прославивших уют
Усадеб родовых, — в своих очарованьях
Они еще живут…
Столетиям вражды не затемнить минут
Счастливой юности в классических свиданьях,
Когда цветет сирень, и соловьи поют…
И пусть народный шквал в оправданных метаньях
Над ними учинил без оправданья суд,
И пусть их больше нет, — в моих воспоминаньях
Они еще живут.

2

Знакомы с детства мне великие созданья
Земных художников в надземном звездном сне
И вы, гуманные, высокие заданья,
Знакомы мне…
И таинство лесов, утопленных в луне,
И просветленных вод осенних трепетанье,
И брат мой соловей, поющий о весне…
Знаком и ты, восторг любовного свиданья,
И, как финал, всегда печаль наедине…
Очаровательные разочарованья
Знакомы мне…

3

(1905 — 1 февраля — 1925)
В мой юбилей все девушки и дамы,
Кем я любим (что может быть светлей!),
Подумают: «Наш Игорь, этот самый…»
В мой юбилей!
На людных улицах, среди аллей
Безлиственных, ход повоенной драмы
Забыв на миг, зардеются алей…
И посетят с молитвой Божьи храмы,
И захотят восторг уснувших дней
Вложить в приветственные телеграммы
В мой юбилей!

Christmas rondo

1

They’re still alive, who grew up on the dreams,

On old classics, glorying

Comfort of dear estates, - in their charms

They are still living…

Centuries of hostility cannot blacken minutes

Of happy youth in classic meetings,

When lilac blossoms and nightingales sing…

And let people’s squall, in tossing and turning acquitted,

Over them court without justification they committed,

And let them be no more – in my memory

They live still.

2

Familiar since childhood to me are great creations

Of earthly artists in unearthly stars’ dream

And you, humane, high assignments,

Are familiar to me…

And mystery of woods, drowned in the moon,

And flutter of the enlightened waters of autumn,

And my brother nightingale, singing of spring…

You too are familiar, delight of lovers’ meetings,

And, like final, always sadness tete-a-tete…

Charming disappointments

Are familiar to me…

3

(1905 – 1 February – 1925)

In my jubilee all girls and women,

Who love me (what more luminous can be!),

Thinking, “Our very Igor…”

In my jubilee!

On peopled streets, midst the alleys

Leafless, move of wartime drama

Forgot at once, turning red…

And they with prayer will visit temple of God,

And they will want delight of past days

To put into a telegram of meeting36

On my jubilee!

Городская осень

Как элегантна осень в городе,
Где в ратуше дух моды внедрен!
Куда вы только ни посмотрите —
Везде на клумбах рододендрон…
Как лоско матовы и дымчаты
Пласты смолового асфальта,
И как корректно-переливчаты
Слова констэблевого альта!
Маркизы, древья улиц стриженных,
Блестят кокетливо и ало;
В лиловом инее — их, выжженных
Улыбкой солнца, тишь спаяла.
Надменен вылощенный памятник
(И глуповат! — прибавлю в скобках…)
Из пыли летней вынут громотник
Рукой детей, от лени робких.
А в лиловеющие сумерки, —
Торцами вздорного проспекта, —
Зевают в фаэтонах грумики,
Окукленные для эффекта…
Костюм кокоток так аляповат…
Картавый смех под блесткий веер…
И фантазер на пунце Запада
Зовет в страну своих феерий!..

City autumn

How elegant in the city is autumn,

Where in town hall is introduced spirit of fashion!

Wherever you would not stare –

In flower beds everywhere is rhododendron…

How smoky and matted 

The resinous asphalt’s layers,

And so correctly-iridescent

The words of constable viola.

Marquises, trees of shorn streets,

Shines coquettish and scarlet;

In purple snow – there, scorched

With smile of sun, soldered silence.

Arrogant is the polished monument

(And stupid! – I will add in quotes…)

From summer ashes taken out is the thunderbolt

With arm of children, shy of laziness.

And in the purple dusk, –

With butts of absurd prospect, -

Yawn in phaetons lumps,

Pupated for effect…

Clumsy is the costume of cocottes…

Burry laugh under brilliant fan…

Dreamer with punch of the West

Calls into his fairies’ land.

Конечное ничто

С ума сойти — решить задачу:
Свобода это иль мятеж?
Казалось, — все сулит удачу, —
И вот теперь удача где ж?

Простор лазоревых теорий,
И практика — мрачней могил…
Какая ширь была во взоре!
Как стебель рос! и стебель сгнил…

Как знать: отсталость ли европья?
Передовитость россиян?
Натура ль русская — холопья?
Сплошной кошмар. Сплошной туман.

Изнемогли в противоречьях.
Не понимаем ничего.
Все грезим о каких-то встречах —
Но с кем, зачем и для чего?

Мы призраками дуализма
Приведены в такой испуг,
Что даже солнечная призма
Таит грозящий нам недуг.

Грядет Антихрист? не Христос ли?
Иль оба вместе? Раньше — кто?
Сначала тьма? не свет ли после?
Иль погрузимся мы в Ничто?

Certain Nothing

To go insane – to solve the puzzle:

Is this liberty or revolt?

It seemed to me, - all promises successes, -

And now the success, where is it?

The vastness of azure theories,

And practice – darker than grave…

What expanse was in the gaze!

How grew the stem! And rotted stem…

How to know: European backwardness?

The Russian excellence?

Is Russian nature – peasants?

Complete fog. Complete incubus.

Exhausted in contradictions.

Nothing at all comprehending.

We dream of some meetings –

But with whom, why and for what?

By specter of dualism

We lead into that fright,

That even the sun’s prism

Melts the menacing ailment.

Comes Antichrist? Not Christ?

Or both together? Who – is first?

Darkness at first? Not after that light?

Or we’ll load into Nothingness?

Шампанский полонез

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!
Ее целомудрием святеет оно.
Mignon c Escamilio! Mignon c Escamilio!
Шампанское в лилии — святое вино.

Шампанское, в лилии журчащее искристо, —
Вино, упоенное бокалом цветка.
Я славлю восторженно Христа и Антихриста
Душой, обожженною восторгом глотка!

Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях Дисгармонии — маяк Унисон!

Champagne Polonez

Champagne in a lily! Champagne in a lily!

With health and with wisdom it sparkles and shines!

A shot of Mignon with one of Escamillio 

Champagne in a lily - a sacred wine.

Champagne in a lily bursting and sparkling

The wine contained in a flower's cup.

I glory in rapture the Christ and the Antichrist

With soul deified in delight of a gulp!

A hawk and a mourning dove! Reichstag and Bastille -

The sleep and the wakefulness! Demon and Lord!

Lily in champagne and champagne in a lily -

The lighthouse of oneness in sea of discord!

Чары Лючинь

Лючинь печальная читала вечером ручьисто-вкрадчиво,
Так чутко чувствуя журчащий вычурно чужой ей плач,
И в человечестве чтя нечто вечное, чем чушь Боккачио,
От чар отчаянья кручинно-скучная, чла час удач.
Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная,
И челны чистые, как пчелы-птенчики безречных встреч,
Чудили всячески, от качки с течами полуувечные,
Чьи очи мрачные из чисел чудную чеканят речь.
Чем, — чайка четкая, — в часы беспечные мечтой пречистою
Отлично-честная Лючинь сердечная лечила чад,
Порочных выскочек? Коричне-глетчерно кричит лучистое
В качалке алчущей Молчанье чахлое, влача волчат…

Charms of Lychunia

The sad Lychunia sadly read in streamy-insinuating evening,

Thus sensitively feeling another’s pretentious and babbling screaming,

And in mankind honoring something eternal, Boccaccio’s nonsense,

From despair’s charm abruptly-boring, like hour of success.

Black, champing with grubby evil, night endless,

And clean boats, like bees-birdlings of meetings riverless,

They were strange in every way, semi-crippled from rolling with leaks,

Whose gloomy eyes beat from numbers wonderful speech.

How, – precise seagull, - with pure dream in careless hours

Excellent-honest heart’s Lychunia cured the kids,

Sinful upstarts? Radiant shouts brown-glacier

In hungry rocking chair stunted Silence, dragging wolf cubs…

Чары соловья

Но соловей не величавей
Меня, а все ж он — соловей,
Чья песнь посвящена дубраве
И первым трепетам ветвей!

В его бесцельном распевайте
Не больше смысла, чем в траве,
И все же в нем очарованье,—
В ничтожном этом соловье!

И в пенье бестенденциозном
Не мудрость высшая ль видна?
Не надо вовсе быть серьезным,
Когда томит тебя весна!

Весной упиться всем уменьем
Души безра́зумной умей!
Так говорим волшебным пеньем
Тебе и я, и соловей!

Charms of nightingale

But nightingale not more majestic

Than me, but a nightingale still,

To grove is dedicated which song

And the first branches’ trembling!

In his aimless singalong

There’s no more meaning than in meadow

And all is charm in him –

In this insignificant nightingale!

And in non-tendentious singing

Is higher wisdom not seen?

You must not be so serious,

When you are tortured by the spring!

In spring to get drunk with all skill of

The most unreasonable soul!

Thus speak with magical singing

To you both I, and nightingale!

Рождество на Ядране

А.В. Сливинскому

Всего три слова: ночь под Рождество.
Казалось бы, вмещается в них много ль?
Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной божество.

В них — снег хрустящий и голубоватый,
И безалаберных веселых ног
На нем следы у занесенной хаты,
И святочный девичий хохолок.

Но в них же и сиянье Вифлеема,
И перья пальм, и духота песка.
О сказка из трех слов! Ты всем близка.
И в этих трех словах твоих — поэма.

Мне выпало большое торжество:
Душой взлетя за все земные грани,
На далматинском радостном Ядране
Встречать святую ночь под Рождество.

Christmas in Yadran

To A. V. Slivinsky

Only three words: night before Christmas.

It seems, does much fit in them?

But in them Rimsky-Korsakoff, and Gogol,

And divinity on the godless land.

In them – crisp and bluish snow,

And the careless happy feet’s

Traces on it in the snowed-in home,

And a Christmas maiden crest.

But the shining of Bethlehem in them,

And stuffiness of sand, and feathers of palms.

O tale of three words! You are to all near.

And in these three words of yours – a poem.

Fell to me a large celebration:

Flew with soul on all earthly lands,

On Dalmatian joyful Yadran

To meet holy night before Christmas.

Городская осень

Как элегантна осень в городе,
Где в ратуше дух моды внедрен!
Куда вы только ни посмотрите —
Везде на клумбах рододендрон…
Как лоско матовы и дымчаты
Пласты смолового асфальта,
И как корректно-переливчаты
Слова констэблевого альта!
Маркизы, древья улиц стриженных,
Блестят кокетливо и ало;
В лиловом инее — их, выжженных
Улыбкой солнца, тишь спаяла.
Надменен вылощенный памятник
(И глуповат! — прибавлю в скобках…)
Из пыли летней вынут громотник
Рукой детей, от лени робких.
А в лиловеющие сумерки, —
Торцами вздорного проспекта, —
Зевают в фаэтонах грумики,
Окукленные для эффекта…
Костюм кокоток так аляповат…
Картавый смех под блесткий веер…
И фантазер на пунце Запада
Зовет в страну своих феерий!..

City autumn

How elegant in the city is autumn,

Where in town hall is introduced spirit of fashion!

Wherever you would not stare –

In flower beds everywhere is rhododendron…

How smoky and matted

The resinous asphalt’s layers,

And so correctly-iridescent

The words of constable viola.

Marquises, trees of shorn streets,

Shines coquettish and scarlet;

In purple snow – there, scorched

With smile of sun, soldered silence.

Arrogant is the polished monument

(And stupid! – I will add in quotes…)

From summer ashes taken out is the thunderbolt

With arm of children, shy of laziness.

And in the purple dusk, –

With butts of absurd prospect, -

Yawn in phaetons lumps,

Pupated for effect…

Clumsy is the costume of cocottes…

Burry laugh under brilliant fan…

Dreamer with punch of the West

Calls into his fairies’ land.

Классические розы

В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

Classical Roses

Once, when the dreams would bloom - the times were those -

In people's hearts, transparent and aflame,

How fresh, how beautiful have been the roses

Of my love, of my spring, and of my fame!

The years have passed, many a tear flows -

The country and its people all are lost.

How fresh, how beautiful are now the roses

Of memories of my delightful past!

But days go by, and thunder's in repose.

Russia is seeking pathways to go home.

How fresh, how beautiful will be the roses

That my country will throw upon my tomb!

Конан Дойль

Кумир сопливого ученика,
Банкира, сыщика и хулигана,
Он чтим и на Камчатке, и в Лугано,
Плод с запахом навозным парника.

Помилуй Бог меня от дневника,
Где детективы в фабуле романа
О преступленьях повествуют рьяно,
В них видя нечто вроде пикника…

«Он учит хладнокровью, сметке, риску,
А потому хвала и слава сыску!» —
Воскликнул бы любитель кровопийц,

Меня всегда мутило от которых…
Не ужас ли, что землю кроет ворох
Убийственных романов про убийц?

Conan Doyle

Snotty student’s idol,

Banker’s, detective’s and hooligan’s,

We honor in Kamchatka, and in Lugano,

Fruit with dung greenhouse’s smell.

May God spare me the journal,

Where detectives in plot of novel

Of crimes narrate zealously,

In them something like picnic having seen…

“He teachers resourcefulness, risk, composure,

And for this to detective is praise and glory!” –

Would have shouted the lover of bloodsuckers,

From which I have always been ill…

Is it not awful, that land is covered by pile

Of murder novels about murderers?

Кондитерская для мужчин

1

Была у булочника Надя,
Законная его жена.
На эту Надю мельком глядя,
Вы полагали, кто она…
И, позабыв об идеале
(Ах, идеал не там, где грех!)
Вы моментально постигали,
Что эта женщина — для всех…
Так наряжалась тривиально
В домашнее свое тряпье,
Что постигали моментально
Вы всю испорченность ее…
И, эти свойства постигая,
Вы, если были ловелас,
Давали знак, и к Вам нагая
В указанный являлась час…
От Вашей инициативы
Зависел ход второй главы.
Вам в руки инструмент. Мотивы
Избрать должны, конечно, Вы…

2

В июльский полдень за прилавком
Она читает «La Garconne»,
И мухи ползают по графкам
Расходной книги. В лавке — сон.
Спят нераспроданные булки,
Спит слипшееся монпасье,
Спят ассигнации в шкатулке
И ромовые бабы все.
Спят все эклеры и бриоши,
Тянучки, торты, крендельки,
Спит изумруд поддельной броши,
В глазах — разврата угольки.
Спят крепко сладкие шеренги
Непрезентабельных сластей,
Спят прошлогодние меренги,
Назначенные для гостей…
И Коля за перегородкой
Храпит, как верящий супруг.
Шуршит во сне своей бородкой
О стенки, вздрагивая вдруг.
И кондитрисса спит за чтеньем:
Ей книга мало говорит.
Все в лавке спит, за исключеньем
Живых страничек Маргерит!

3

Вдруг к лавке подъезжает всадник.
Она проснулась и — с крыльца.
Пред нею господин урядник,
Струится пот с его лица:
«Ну и жарища. Дайте квасу…»
Она — за штопор и стакан.
И левый глаз его по мясу
Ее грудей, другой — за стан…
«Что продается в Вашей лавке?»
«Все, что хотите». — «Есть вино?
Я, знаете ли, на поправке…»
«Нам разрешенья не дано…»
«А жаль. Теперь бы выпить — знатно…»
«Еще кваску? Есть лимонад…» —
И улыбнулась так занятно,
Как будто выжала гранат…
«Но для меня, быть может, все же
Найдется рюмочка вина?»
«Не думается. Не похоже», —
Кокетничает с ним она.
«А можно выпить Ваши губки
Взамен вина?» — промолвил чин. —
«Назначу цену без уступки:
Ведь уступать мне нет причин…» —
И засмеялась, заломила,
Как говорят, в три дорога…
Но это было все так мило,
Что он попал к ней на рога…
И порешили в результате,
Что он затеет с нею флирт,
А булочница будет, кстати,
Держать — «сна всякий случай» — спирт…

4

За ним пришел какой-то дачник,
Так, абсолютное ничто.
В руках потрепанный задачник.
Внакидку рваное пальто:
«Две булки по пяти копеек
И на копейку карамель…»
Голодный взгляд противно-клеек,
В мозгу сплошная канитель.
«Извольте, господин ученый», —
Почтительно дает пакет.
Берет он за шнурок крученый:
«Вот это правильно, мой свет!
Но как же это Вы узнали,
Что я в отставке педагог?» —
«А Ваш задачник?..» — И в финале
У них сговор в короткий срок:
Учитель получает булки
И булочницу самое.
За это в смрадном переулке
Дает урок сестре ее.

5

Потом приходит старый доктор:
«Позвольте шоколадный торт». —
«Как поживает Типси?» — «Дог-то?
А чтоб его подрал сам черт!
Сожрал соседских всех индюшек —
Теперь плати огромный куш…
Хе-хе, не жаль за женщин-душек,
Но не за грех собачьих душ!
Вы что-то будто похудели?
Что с Вами, барынька? давно ль?» —
«Мне что-то плохо в самом деле,
И все под ложечкою боль…» —
«Что ж, полечиться не мешало б…»
«Все это так, да денег нет…» —
«Ну уж, пожалуйста, без жалоб:
Я, знаете ли, не аскет:
Не откажусь принять натурой…
Согласны, что ли?» — «Отчего ж…» —
И всей своей дала фигурой
Понять, что план его хорош.

6

Но этих всех Надюше мало,
Всех этих, взятых «в переплет»:
Вот из бульварного журнала
Косноязычный виршеплет.
Костюм последней моды в Пинске
И в волосах фиксатуар,
Эпилептизм, а la Вертинский,
И романтизм аla Нуар!..
«Божественная продавщица,
Мне ромовых десяток баб;
Pardon, не баба, а девица:
Девиц десяток с ромом!» — Цап
Своей рукой и в рот поспешно
Одну из девок ромовых.
Надюша ежится усмешно
И говорит: «Черкните стих
И обо мне: мне будет лестно
Прочесть в журналах о себе».
И виршеплет вопит: «Прелестно!
Но вот условия тебе:
За каждую строку по бабе,
Pardon, по девке ромовой!»
Смеется Наденька: «Ограбит
Пиит с дороги столбовой!
За каждое стихотворенье,
Что ты напишешь обо мне,
Зову тебя на чай с вареньем…»
«Наедине?» — «Наедине».

7

При посещеньи покупальцев
В кондитерской нарушен сон
От опытных хозяйских пальцев
До покупательских кальсон…
Вмиг просыпаются ватрушки,
Гато, и кухен, и пти-шу,
И, вторя разбитной вострушке,
Твердят: «Попробуйте, прошу…»
Всех пламенно влечет к Мамоне,
И, покупальцев теребя,
Жена и хлеб на кордомоне —
Все просят пробовать себя…
Когда ж приходит в лавку Коля,
Ее почтительный супруг,
Она, его усердно школя
(Хотя он к колкостям упруг!),
Дает понять ему, что свято
Она ведет торговый дом…
И рожа мужа глупо смята
Непостижимым торжеством!..

Confectionary For Men

1

There was Nadia with the baker,

She was his wife under law.

Upon this Nadia briefly staring,

You believed, who she was…

And, having forgotten about the ideal,

(Ah, ideal is where is sin!)

You attained momentarily,

What this woman is for everyone…

Thus trivially having dressed

In her home clothes,

That you momentarily attained

All the depravity of her…

Thus, these properties achieving,

You, if you had been ladies’ man,

Gave the sign, and to you denuded

Appeared in the assigned time…

From your initiative

Depended second chapter’s move.

Instrument in your hands. Motives

Certainly ones you must choose.

2

In July noon before the counter

“La Garconne” she reads,

And flies crawl on the graphs of

Consumable book. In the counter – sleep.

Sleep the unsold rolls,

Sleeps the stuck together Monpasieur,

Sleep in a casket banknotes,

And the rum babas too.

Sleep the eclairs and brioches,

Toffees, cakes, pretzels,

Sleeps emerald of fake brooches,

In eyes – perversion’s coals.

Sleep tightly the sweet ranks

Of unpresentable sweetness,

Sleep the last year’s meringues,

Not meant for the guests…

And Kolya from behind partition

Snores, like a believing husband.

In sleep with his beard he rustles

Against the wall suddenly shuddering.

And confectioner sleeps behind reading:

Her book does not tell a lot.

All in counter sleeps, with exception

Of alive pages of Margaret!

3

Suddenly to counter comes the rider on a stallion.

From the porch she did awake.

Before her is mister constable,

Flows sweat from his face:

“What heat. Give me kvas…”

She – after corkscrew and a glass.

And his left eye on the meat

Of her breasts, the other – behind mill…

“What do you sell in your counter?”

“All that you’d want.” – “Is wine there?

I, do you know, am correcting…”

“We are not given permission…”

“Ah pity. Now to drink – notably…”

“Is there more kvas? There is lemonade…” –

And smiled so amusingly,

As if squeezed out a pomegranate.

“Not for me, maybe,

Will be found the glass of wine?”

“I do not think. Does not seem,”

She flirted with him.

“And can I your lips drink

Instead of wine?” – muttered the rank. –

“I will mark the price without concession:

There is no reason for me to yield…” –

And laughed, broke,

As they say, in three is the road…

But all this was to me dear.

That he fell on her horn…

And decided as a result,

That with her flirting you will start,

And baker will hold

By the way – “for some occasion” – alcohol.

4

After him came some cottager,

Thus, nothing absolute.

A shabby problem book in hands.

Wearing the torn coat:

“Two rolls each for five kopecks

And for a kopeck caramel…”

Disgustedly-adhesive hungry look,

And rigmarole in the brain.

“Allow me, Mister Scientist,” –

Gives the bag with respect:

He takes upon the twisted shoestring:

“All this is right, my own light!

But how did you understand,

That I am teacher in retirement?”

“And your problem book?” – And in the final

They have collusion in brief time:

The teacher receives the rolls

And most from the baker.

For this in the stinking alley

She gives a lesson to her sister.

5

Then comes the old doctor:

“Allow me the cake of chocolate.” –

“How lives Tipsi?” – “The dog?

May tear him up Devil himself!

He ate all the neighbours’ turkeys –

Now we must pay a huge jackpot…

Heh-heh, no pity for women-souls,

But not for sins of souls of dogs!

You somehow have gotten thin?

What with you, mistress? For long time?” –

“I’m feeling bad actually,

And under spoon the pain…” –

“Well, you could get medical treatment…”

“There is no wealth though thus is all…” –

“But, please, without complaining:

I’m not an ascetic, you recall:

Will not reject accepting nature…

“Do you agree?” – “From what…” –

And gave to understand with her figure,

That her plan is good.

6

But this is not enough for Nadia,

All these, taken “in binding”:

Here from the magazine on the boulevard

The poetaster tongue-tied.

Dress of last fashion in Pinsk

And fixature in the hair,

Epilepticism, a la Vertinsky,

And romanticism a la Hoire!..

“The divine saleswoman,

I want ten rum broads:

Pardon, not broad but maiden:

Ten maidens with rum!” –

Hurriedly take with hand to mouth

One of the rum maidens.

Nadia funnily shudders

And says: “write a poem

About me: it will flatter me

To read about myself in magazine.”

And “beautiful” screams the poetaster!

But here are your conditions:

For every line about the broad,

Pardon, the rum maiden!”

Laughs Nadia: “Pie from columnar road

Will steal it all!

For every poem,

That you will write about me,

I call you with jam for tea…”

“Lonely?” – “Lonely.”

7

Upon the visit of the buyers

In confectionary’s violated sleep

From experienced fingers of the masters

To consumable lingerie…

Suddenly await the cheesecakes,

Gato, and kitchen, and noise,

And, echoing broken excitement,

They mutter: “Try, I request”…

He ardently lures all to Mamon,

And, fumbling customers,

Wife and bread on the workman –

All ask to try themselves…

When to the counter comes Kolya,

Her honorable spouse,

She, him diligently schooling

(He is resilient to barbs!),

Let him know, that sacredly

She leads the trading house…

And the man’s mug is crumpled dumbly

With unattainable triumph!

Беседа Самоварова с Кофейкиным (диалог)

Самоваров:
Что пьешь лениво? Ну-ка, ну-ка,
Давай-ка хватим по второй…

Кофейкин:
Изволь, потешить надо друга;
Ну, будь здоров, любезный мой.

Самоваров:
И ты. Закусывай селедкой.
Или вот семгой, — выбирай.
Огурчики приятны с водкой…

Кофейкин:
Да ты меня не угощай,
Я, братец, сам найти сумею,
Что выбрать: выбор ведь не мал,
А коли в случье охмелею,
Скажу, что ты наугощал.

Самоваров:
Ну, ладно там, не философствуй,
Знай пей; и больше никаких…
Уж коли вдов, так ты и вдовствуй —
Пей больше с горьких дум своих.

Кофейкин:
И, братец, горя-то немало
И впрямь приходится мне пить.
Здоровье только б позволяло, —
Сумею грусть свою залить.

Самоваров:
Чего здоровье, ты ли болен?
Здоров, как бык, силища — во!
За это должен быть доволен.

Кофейкин:
Не видишь сердца моего
И говоришь ты, эдак, сдуру,
Что только в голову придет.
Имею крепкую натуру,
Да сердцем, сердцем я не тот.

Самоваров:
Ну, съехал дурень на амура.

Кофейкин:
Как умерла моя хозяйка,
Оставив пятерых птенцов,
Узнал я горя… Ты узнай-ка,
Ты испытай, что значит «вдов».

Самоваров:
Э, надоел мне. Только скуку
На всех умеешь нагонять.
Давай-ка лучше хватим, ну-ка,
Не заставляй же угощать.
Эх, вспомню я порой, Петруша,
Как жизнь мы нашу провели,
Как отводили наши души,
Как много денег мы прожгли.
И жалко мне, да вспомнить сладко:
Вот это жизнь так жизнь была!
С тобою жили мы вприсядку,
Глядишь — и старость подошла.
Вспомянь, как пили мы у Лиды
«Клико», да разные «Помри».
Да што там, видывали виды
И пожил всласть, черт побери.
А как француженок купали
В шампанском, помнишь?
Ха, ха, ха!
Мы в ванны дюжины вливали
И пили, пили вороха.
Однажды, помню, мы на тройке
Компаньей теплой, удалой,
Катили с дружеской попойки,
«Вдрызг нализавшися», домой.
Катим. Навстречу мужичонка
С дровами едет напрямик.
«Эй, отверни свою клячонку!» —
Кричит напившийся ямщик.
А он, каналья, в ус не дует,
Кричим, как будто не ему.
«Не знаешь, што ль, где рак зимует?
Покажем мы тебе зиму».
Захохотали мы тут звонко,
Ямщик по тройке выгнул кнут,
И вот с дровами мужичонка
Перевернулся, старый шут…

Conversation of Samovarov with Coffeekin (dialogue)

Samovarov:

Why do you drink lazily? Well, well,

Let’s grab the second one…

Coffeekin:

Allow, I have to console a friend:

Well, be well, my kind one…

Samovarov:

And you. Snack on herring.

Or – choose – on salmon.

Pickles with vodka are pleasant…

Coffeekin:

You should not treat me,

I, brother, myself will find,

What to select: the choice is big,

And if on occasion I got drunk,

I’ll say that it was your treat.

Samovarov:

Well, don’t philosophize:

Know how to drink: and none any more…

If the widow, become a widow –

Drink more in your bitter thoughts.

Coffeekin:

And, brother, there is not much sorrow

And I must drink straight ahead.

Only if health did allow, -

I can pour in the angst.

Samovarov:

Whose health, are you ill?

You’re full of strength, healthy, like a bull!

You must be glad for this all.

Coffeekin:

My heart you do not see

And you tell, this way, foolishly,

What comes into your head.

A strong nature I possess,

I’m not the same in heart.

Samovarov:

Well, fool has left for Cupid!

Coffeekin:

When my hostess died,

Leaving five birdlings behind,

I knew the sorrow… You know,

You experience what means “widow.”

Samovarov:

Eh, you tire me. You only know

How to chase boredom on all,

Let’s catch better, well,

Don’t force to regale.

Eh, I remember sometimes, Peter,

How our life we lived,

How were taken away souls of ours,

How much money we burned.

And I feel sorry, I remember sweetly:

Thus this life like life has been!

You and I lived squatting,

See – and old age has come.

Recall how we drunk at Lidya’s

“Clicquot,” and different “die.”

Wherefore there, having seen sights

And lived sweetly, damned it be.

And how French women they had bathed

In champagne, do you recollect?

Ha, ha, ha!

We poured dozens into bathtubs

And drank, drank much.

Once, I recall, we on a troika

Of company daring and warm,

We went in friendly bout of drinking,

“Shattered having licked yourself,” home

We drove. In our face a man

Directly drives with the logs.

Shouts the drunken coachman:

“Eh, turn away the nags!” –

And he, rascal, does not blow into mustache,

We shout, as if not to him,

“You know where spends winter the crawfish?

We’ll show the winter to thee.”

Loudly here we laughed,

On troika arched the whip the coachman,

And here with logs of the little man

The old jester overturned…

Кокетта

В черной фетэрке с чайной розою
Ты вальсируешь перед зеркалом
Бирюзовою грациозою
И обласканной резервэркою…

Не хочу считать лет по метрике,
А на вид тебе — лет четырнадцать…
С чайной розою в черной фетэрке
Ты — бессмертница! ты — всемирница!

И тираду я обличайную
Дам завистливых — пусть их сердятся! —
Игнорирую… С розой чайною
В черной фетэрке, ты — бессмертница!

Coquette

In black hat in tea rose

Before mirrors you dance

With the grace turquoise

By reserve caressed…

Don’t want to count the years in metric,

And you look – but fourteen years.

With tea rose and the hat black

Deathless you are! World-woman you are!

And tirade denunciatory

Of envious ladies – let them be mad!

I ignore. With a tea

Rose are you – immortal, in black hat!

Корректное письмо

Тебе доверяюсь: сочувствуй иль высмей,
Но выслушай несколько строк.
Читая твои укоризные письма,
Я снова печален и строг.

Во многом права ты, мне данная Богом,
Сберечь от опасного рва,
Но, критик суровый, во многом, во многом,
Прости, не совсем ты права.

Тебя все смущает: но кто же он, кто он?
Нахал? сумасшедший? больной?
Новатор в глазах современников, клоун,
В глазах же потомков — святой.

Я разве не мог бы писать примитивно,
Без новых метафор и слов?
Я так и пишу иногда. Но наивно
Порой от запетых стихов.

Твой ласковый голос когда-то мне вырек
(Ты помнишь, мой друг дорогой?),
Что я не новатор, что я — только лирик,
Дитя с мелодичной душой…

Сужденье твое — мне закон: твой поклонник
Я весь, — с головы и до ног.
Допустим, я лирик, но я — и ироник…
Прости. Я подавлен и строг.

Correct letter

I trust you: sympathize or ridicule,

But listen to several lines.

Reading your reproachful epistle,

I am sad and strict again.

In much you are right, given to me by God,

From dangerous ditch to keep,

But the harsh critic, in a lot, in a lot,

You are not always correct, forgive.

You are embarrassed: but who is he, who is he?

Sassy? Ill? Crazed?

Clown, innovator in eyes of the contemporary,

Holy – the descendant in the eyes.

And could I not write primitively,

Without new metaphors and words?

I sometimes write like that. But naïve

It is sometimes of sang poems.

Your tender voice will sometime reprimand

(My dear friend, do you recall?),

That I am not an innovator, I – am only lyric,

A child with melodical soul…

Your judgment – law to me: to you dedicated

I am – from the head to the feet.

Let me be lyric, but I – am ironic…

Forgive. I am depressed and strict.

Каретка куртизанки

Каретка куртизанки, в коричневую лошадь,
По хвойному откосу спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —
Блюстителем здоровья назначен юный паж.

Кудрявым музыкантам предложено исполнить
Бравадную мазурку. Маэстро, за пюпитр!
Удастся ль душу дамы восторженно омолнить
Курортному оркестру из мелодичных цитр?

Цилиндры солнцевеют, причесанные лоско,
И дамьи туалеты пригодны для витрин.
Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско.
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!

За чем же дело стало? — к буфету, черный кучер!
Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок…
Каретка куртизанки опять все круче, круче,
И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер, прилег…

Courtesan’s Carriage

Courtesan’s carriage, in a brown horse,

Along coniferous slope lowers unto the beach.

That feet do not get wet, they need to get in shoes,

As keeper of the health is marked the young page.

The curly musicians must perform

Bravura mazurka. To lectern, maestro!

Will it be possible to make silent ladies’ souls

With resort orchestra from the melodious zither?

Cylinders shine in sun, brushed glossy,

And ladies’ toilets for shop windows are fit.

Courtesan laughs. She’s echoed by sun splashy,

How good it is to drink “mandarin cream” in buffet!

What has become the deed? To buffet, black coachman!

Garcon, improvising in five-o-clock to shine…

Courtesan’s carriage, still harder, harder, again,

And page to lady’s shoes, like fox-terrier, did lean…

Завет

Не убивайте голубей.
Мирра Лохвицкая

Целуйте искренней уста –

Для вас раскрытые бутоны,

Чтоб их не иссушили стоны,

Чтоб не поблекла красота!

С мечтой о благости Мадонны

Целуйте искренней уста!

Прощайте пламенней врагов,

Вам причинивших горечь муки,

Сковавших холодом разлуки,

Топящих в зле без берегов.

Дружней протягивайте руки,

Прощайте пламенней врагов,

Страдайте стойче и святей,

Познав величие страданья.

Да не смутят твои рыданья

Покоя светлого детей!

Своим потомкам в назиданье

Страдайте стойче и святей!

Любите глубже и верней –

Как любят вас, не рассуждая,

Своим порывом побуждая

Гнать сонмы мертвенных теней...

Бессмертен, кто любил, страдая,

Любите глубже и верней!

Covenant

Do not kill the pigeons.

Myrrha Lohvitskaya

More sincerely kiss the lips –

Open for you are buds,

That their moans don’t dry up,

That the beauty did not fade!

With dream of Madonna’s goodness

More sincerely kiss the lips!

More flamingly forgive the foes,

Who caused you torment’s bitterness,

Shacked with parting’s cold,

Drowning in evil without shores.

More friendly stretch out the hands,

More flamingly forgive the enemies.

Suffer more holy and steadfast,

Having known great suffering.

And let your weeping not confuse

The children’s light peace!

For edification of descendants

With suffering more sacred and steadfast!

Love with greater depth and more true –

How, with no reasoning, they love you

Encouraging with its fit

To chase a host of deadly shades…

Immortal one who, suffering, loved,

Love with greater truth and depth!

Кузина Лида

Лида, ты — беззвучная Липковская. Лида, ты — хорошенькая девушка.
Стройная, высокая, изящная, ты — сплошная хрупь, ты вся — улыбь.
Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое во льду ушко?
Только для чего так много жемчуга? Милая, скорей его рассыпь!

Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь мне ландыши;
Не идут тебе, поверь мне, лилии, — слишком ты для белаго — бела:
Маки, розы нагло — оскорбительны, а лианы вьются, как змееныши; —
Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама собой была.

Папоротник в блестках изумрудовых, снег фиольно-белый и оискренный,
Пихтовые иглы эластичные — вот тебе единственный убор,
Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, точно солнце, искренней,
Незаметно как-то умирающей, — как по ягоды идущей в бор.

Cousin Lydia

Lydia, you – soundless, Lipkovskaya. Lydia, you – a beautiful girl.

Slender, tall, graceful, you – crumble, you are – the smile.

From what are you short-lived? For what in ice is your ear?

Only for what so much pearl? Sooner scatter, my dear!

Red and white grasshopper, they don’t come to you, lilies of the valley:

They don’t come to you, believe me, lilies – to much for whiteness - thee…

Poppies, roses cheeky-insulting, and creepers curl like snakelings –

Hard to bouquet your girl’s waist, that yourself you would be.

Fern in emerald shine, snow purple-white and fiery,

Elastic fir needles – it’s to you only attire,

To girl with old smile, silenced, but like sun, sincere

Like berries in forest, unnoticedly dying.

Колыбель культуры новой

Вот подождите — Россия воспрянет,
Снова воспрянет и на ноги встанет.
Впредь ее Запад уже не обманет
Цивилизацией дутой своей…
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!
Встанет Россия — все споры рассудит…
Встанет Россия — народности сгрудит…
И уж у Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
А вдохновенно и религиозно,
Пламенно веря и мысля серьезно,
В недрах своих непреложностью грозный
Станет выращивать новый цветок…
Время настанет — Россия воспрянет,
Правда воспрянет, неправда отстанет,
Мир ей восторженно славу возгрянет, —
Родина Солнца — Восток!

Cradle Of New Culture

You wait – and Russia will rise,

Itself will rise and stand on its feet.

The West will not deceive it

With its civilization inflated…

Russia will rise, yes, Russia will rise,

Will open its blue eyes,

Will start the fiery speeches to speak, -

The world will bow before it!

Russia will rise – judge all arguments…

Russia will rise – nationalities will huddle…

And there will be no more in the West

From worthless culture to take the sprout.

And inspired, and religiously,

Seriously thinking and believing ardently,

In its bowls the new flower will grow

With immutability in horror…

Time will come – Russia will rise,

Truth will rise, falsehood will fall behind,

Delightedly world with glory will erupt,

East – homeland of Sun!

Колыбель женственности

У женщины должен быть лунный характер,
И чтобы в ней вечно сквозила весна,
Манящая с нею кататься на яхте —
Качели солено-зеленого сна…

И ревность должна ее быть невесомой,
И верность должна ее быть, как гранит.
О, к ласковой, чуткой, влекуще-влекомой
Мужчина всегда интерес сохранит.

За женственность будет любить голубую,
За желтые, синие солнышки глаз.
Ах, можно ли женщину бросить такую,
Которая всячески радует вас?!.

Cradle Of Womanhood

A woman must have lunar character,

In which eternally blew through the spring,

Tempting to go on a yacht to a ride –

Swings of salty-green dream.

And jealousy here must be weightless,

And loyalty must be, like granite.

Oh, to tender, sensitive, attractive

Man will always keep his interest.

He will love the blue for womanhood,

For yellow, sun’s eyes of blue.

Ah, how is it to abandon such woman,

Who has always given joy to you?!.

Умалишенная

На днях Земля сошла с ума
И, точно девка площадная,
Скандалит, бьет людей, в дома
Врывается, сама не зная —
Зачем ей эта кутерьма.
Плюет из пушек на поля
И парится в кровавых банях.
Чудовищную чушь меля,
Извиртуозничалась в брани
Умалишенная Земля.
Попробуйте спросить ее:
«В твоей болезни кто в ответе?»
Она завоет: «Сети — в лете!
Лишил невинности мое
Святое тело Маринетти!..
Антихрист! Антихрист! Маклак!
Модернизированный Иуда!
Я немогу… Мне худо! Худо!»
Вдруг завопит и, сжав кулак,
От себя бросится, — отсюда.
Она безумна — это факт.
Но мы безразумны, а это —
Не сумасшествие. Поэты,
Составимте об этом акт
И устремимся на планеты,
Где все живое бьется в такт.

Crazy

On days Earth has lost her mind,

And, like a square woman,

Brawls, beats people, in homes

Breaks, herself not knowing –

What for to her is this mess.

Spits on the fields from cannons

And steams in bloody baths.

Guards the monstrous nonsense,

Was a virtuoso in misdeed

The crazy Earth.

To ask her attempt:

“To your illness, who responds?”

She will howl: “In summer – nets!

Me of innocence deprived

Luminous body of Mainetti!..

Broker! Antichrist! Antichrist!

A modernized Judas!

I cannot… I am ill! Ill!”

Will scream and, tightening the fist,

Will throw herself, - from here.

She is crazy – a fact this is.

But we are unreasonable, and this –

Not insanity. Poets,

About this act we’ll compose

And let’s rush to the planets,

Where all that lives beats in measure.

Крымская трагикомедия

И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов
Из меня

Я — эгофутурист. Всероссно
Твердят: он — первый, кто сказал,
Что все былое — безвопросно,
Чье имя наполняет зал.

Мои поэзы — в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.

Я созерцаю — то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют «Громокипящий кубок» —
Животворящую росу!

Всегда чуждаясь хулиганства,
В последователях обрел
Завистливое самозванство
И вот презрел их, как орел:

Вскрылил — и только. Голубело.
Спокойно небо. Золото
Плеща, как гейзер, солнце пело.
Так: что мне надо, стало то!

Я пел бессмертные поэзы,
Воспламеняя солнце, свет,
И облака — луны плерэзы —
Рвал беззаботно — я, поэт.

Когда же мне надоедала
Покорствующая луна,
Спускался я к горе Гудала,
Пронзовывал ее до дна…

А то в певучей Бордигере
Я впрыгивал лазурно в трам:
Кондуктор, певший с Кавальери
По вечерам, днем пел горам.

Бывал на полюсах, мечтая
Построить дамбы к ним, не то
На бригах долго. Вот прямая
Была б дорога для авто!

Мне стало скучно в иностранах:
Все так обыденно, все так
Мною ожиданно. В романах,
В стихах, в мечтах — все «точно так».

Сказав планетам: «Приготовьте
Мне век», спустился я в Москве;
Увидел парня в желтой кофте —
Все закружилось в голове…

Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая — верно, желтокофтцы —
К его ногам горлова пасть.

Я изумился. Все так дико
Мне показалось. Это «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» —

Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я. — Маяковский», — был ответ.

Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)…
Как поводырь, повел по Крыму
Столь розовевшего слона.

И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой — из гуттаперчи,
А следовательно — не слон.

Взорлило облегченно тело, —
Вновь чувствую себя царем!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырем.

Crimean tragicomedy

And the amazing utopias

We await like pink elephant

From me

I’m ego-futurist. All-Russian

They say: he – first, who did tell,

That all has been – without question,

Whose name fills the hall.

My poems – in every

Home, in country and hut.

I’m active but on the ferry

And in each common spirit.

I contemplate – from the felling,

From the rail car, from the wood,

They sing “Cup loudly boiling” –

The life-giving dew!

Always shunning hooliganism

In followers is found

The imposture envious

And, like eagle, them despised:

I opened – and only. Blue it became.

Calm sky. Gold

With shoulder, like geiser, the sun sang.

Thus: happened what I need.

I sang immortal poems,

Enflaming the sun, light,

And clouds – pleurisy of the moon –

I carelessly tore – I, poet.

When to me became odious

The submissive moon,

I lowered to Gudal mountain,

Pierced it till the bottom.

And in the singing Bordighera

I jump azure in tram:

Conductor, singing with Cavalieri

Sang mountain on evenings and days.

I have been on the poles, dreaming

To build dams with him, not that long

On the brigs. Straight here

Was the vehicles’ road!

I was bored in countries foreign:

All is trivial, all so

By me awaited. In the novels,

In poems, in dreams – all “exactly so.”

Saying to planets, “Make ready

For me centuries,” to Moscow did descend;

And saw the fellow in yellow jacket –

All dizzy in the head…

He was crowded. Like the traders,

Scolded the part of thought,

Another – truly, yellow-jackets –

To fall to his feet.

I was amazed. All so wild

Seemed to me. This “he”

Made me joyful to a shout.

“Is not the elephant growing pink?” –

I thought, in delight melting,

Discouraged poet.

Crowd came apart, like alley.

“I’m Mayakovsky” – the retort.

Alas, I did not trust the makeup

(Soul with the surf saline)…

Like leader, on Crimea directed

The elephant growing pink.

And somewhere in the stinking Kerchi

Scattering sleep, I opened

That my elephant – from Gutta-Percha,

And after it – not an elephant.

Relieved, stared the body, -

Again I feel myself the king!

Poet! Poet! It is no business

For you a guide to be!

Сорока

Я — плутоватая, лукавая сорока
И я приятельница этих сорока́,
Живущих в бедности по мудрой воле рока,
Про все вестфальские забыв окорока…

Собравшись в праздники у своего барака,
Все эти нищие, богатые враньем,
Следят внимательно, как происходит драка
Меж гусем лапчатым и наглым вороньем…

Уж я не знаю, что приходит им на память,
Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,
Но мечут взоры их разгневанные пламя,
И люди сетуют открыто на судьбу.

Но в этом мире все в пределах строгих срока,
И поле брани опустеет в свой черед.
Тогда слетаю к сорока, их друг сорока,
И руки тянутся ко мне вперед, вперед.

Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи,
Один же, седенький, всегда дает пшена.
Глаза оборвышей становятся так тихи,
Так человечны, что и я поражена.

Так вот что значит школа бед! Подумать только!
Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…»
Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…»
И лишь один молчит — один из сорока.

Презрительно взглянув на рваную ораву,
Он молвит наконец: «Все это ерунда!
Она — двусмысленный, весьма игривый траур
По бестолочи дней убитых, господа».

Crow

I – am a crow, roguish and smart,

And these forty’s friend,

Living in poverty on the wise will of fate,

Forgetting about all Westfallian hams…

Gathering at barrack for holidays,

All these poor, rich with lies,

Following attentively, as fight happens

Between the cheeky crow and paw-shaped goose…

I don’t know, what to them to memory comes,

To them, contemplating fight of quarrelsome birds,

But cast glances their angry flames,

And people complain openly about fate.

But in this world in strict limits of time,

And will empty in time the battlefield.

Thus I fly to forty, the crow their friend,

And hands pull to me, ahead, ahead.

Who throw to me bread crumbs, who – buckwheat,

He, gray, always gives me millet.

The eyes of ragamuffins become quiet,

So human, that I am amazed.

What means the school of troubles! Only to think!

He says: “You, lightly, like past …”

Another sighs: “Graceful, like polka…”

And one of the crows is only quiet.

On ragged crowd contemptuously looking,

He says in the end: “All this is nonsense!

She – mourning ambiguous, playful,

For foolishness of days murdered, misters.”

Любовь коронная

Она, никем не заменимая,
Она, никем не превзойденная,
Так неразлюбчиво любимая,
Так неразборчиво влюбленная,

Она, вся свежесть призаливная,
Она, моряна с далей севера,
Как диво истинное, дивная,
Меня избрав, в меня поверила.

И обязала необязанно
Своею верою восторженной,
Чтоб всë душой ей было сказано,
Отторгнувшею и отторженной.

И оттого лишь к ней коронная
Во мне любовь неопалимая,
К ней, кто никем не превзойденная,
К ней, кто никем не заменимая!

Crown love

She, by nobody replaced,

She, by nobody surpassed,

So unlovingly loved,

So illegibly in love,

She, the flooded freshness,

She, sea from distance on the north,

Like a real miracle marvelous,

Choosing me, in me did trust.

Not obligatorily she obliged

With her enthusiastic creed,

What to her in her soul was said,

Rejected and denied.

And not because of this is crowned

Is in me the love in flames,

To her, who by no one is overcome,

To her, who by nobody is replaced.

Расцвет сирени культивированной

Цвела сирень малиново-лилово
И бело-розово сирень цвела…
Нас к ней тропа зигзагами вела
Чрез старый парк, нахмуренный елово.

Налево море, впереди река,
А там, за ней, на кручи гор, сирени
Уже струят фиоль своих курений
И ткут из аромата облака.

Цвела сирень, и я сказал Фелиссе:
«Руке моей не только брать перо!..»
И отвечала мне она остро:
«Цветет сирень — и крупная, и бисер»…

Ночь нервная капризна и светла.
Лобзанья исступленнее укуса…
В тебе так много тонкости и вкуса.
Цвела сирень, — у нас цвели тела.

Cultivated Lilac Blooming

In violet and purple bloomed the lilac,

The lilac bloomed in pink and white and pale.

We headed toward it on a tortuous trail

Across an ancient fir and furrowed park.

Sea to the left; river ahead, and hills -

Behind; the blooming lilacs on the mounts

Weave from the gentle smell delightful clouds

And breathe the timeless redolence that heals.

The lilac bloomed, and to my love I told:

"If only I could take pen in my hand!"

And she responded sharply in her stead:

"The lilac blooms - large, and like ruby and like gold."

The night is fickle, nervous, luminous.

The kisses, nibbles until lips turned blue.

There's so much taste and elegance in you

The lilac bloomed - the bodies bloomed in us.

Культура! Культура!

«Культура! Культура!» — кичатся двуногие звери,
Осмеливающиеся называться людьми,
И на мировом языке мировых артиллерий
Внушают друг другу культурные чувства свои!

Лишенные крыльев телесных и крыльев духовных,
Мечтают о первых, как боле понятных для них,
При помощи чьей можно братьев убить своих кровных,
Обречь на кровавые слезы несчастных родных…

«Культура! Культура!» — и в похотных тактах фокстротта,
Друг к другу прижав свой — готовый рассыпаться — прах,
Чтут в пляске извечного здесь на земле Идиота,
Забыв о картинах, о музыке и о стихах.

Вся славная жизнь их во имя созданья потомства:
Какая величественная, священная цель!
Как будто земле не хватает еще вероломства,
И хамства, и злобы, достаточных сотне земель.

«Культура! Культура!» — и прежде всего: это город —
Трактирный зверинец, публичный — обшественный! — дом…
«Природа? Как скучно представить себе эти горы,
И поле, и рощу над тихим безлюдным прудом…

Как скучно от всех этих лунных и солнечных светов,
Таящих для нас непонятное что-то свое,
От этих бездельных, неумных, голодных поэтов,
Клеймяших культуру, как мы понимаем ее…»

Culture! Culture!

“Culture! Culture!” boast two-legged beasts,

Daring to call themselves people,

And on global tongue of global artilleries

They inspire one another with cultured feelings!

Shorn of the wings of body and wings of spirit,

They dream of the first, by them most understood,

With whose help it is possible to kill your brothers,

To doom unhappy relatives to the tears of blood…

“Culture! Culture!” – and in lustful strokes of fox trot,

Pressing to the ash ready to disperse,

Honor in the dance the eternal Idiot,