Severyanin C
Called Sorrow [Зовущаяся грустью]
Camelina, lily of the valley, and plum [И рыжик, и ландыш, и слива]
Candy Daughter [Кондитерская дочь]
Cannot serve two deities [Служить двум божествам не может]
Canon of Holy Joseph (Канон св. Иосафу]
Canzona (O, waterfalls of Aluoja) [Канцона (О, водопады Aluojа)]
Captive of scarlet lily [Пленница лилии алой]
Carriage (Коляска)
Caucasian Rondel [Кавказская рондель]
Carmen [Кармен]
Catastrophe [Катастрофа]
Cautionary poem [Предостерегающая поэза]
Cemetery Poems [Кладбищенские поэзы]
Chansonette Of The Maid [Шансонетка горничной]
Chilly sonnet [Сонет студёный]
Chilly spring [Прохладная весна]
Christmas rondo [Рондо рождественского дня]
City autumn [Городская осень]
Certain Nothing [Конечное ничто]
Champagne Polonez [Шампанский полонез]
Charms of Lychunia [Чары Лючинь]
Christmas in Yadran [Рождество на Ядране]
Classical Roses [Классические розы]
Confetionary For Men [Кондитерская для мужчин]
Conversation of Samovarov with Coffeekin (dialogue) [Беседа Самоварова с Кофейкиным (диалог)]
Coquette [Кокетта]
Correct letter [Корректное письмо]
Courtesan’s Carriage [Каретка куртизанки]
Covenant [Завет]
Cousin Lydia [Кузина Лида]
Cradle Of New Culture [Колыбель культуры новой]
Cradle Of Womanhood [Колыбель женственности]
Crazy [Умалишенная]
Crimean tragicomedy [Крымская трагикомедия]
Cultivated Lilac Blooming [Расцвет сирени культивированной]
Culture! Culture! [Культура! Культура!]
Curiosity of eclerisites [Любопытство эклерезиты]
Cyclamens [Цикламены]
Зовущаяся грустью
Как женщина пожившая, но все же
Пленительная в устали своей,
Из алых листьев клена взбила ложе
Та, кто зовется Грустью у людей…
И прилегла — и грешно, и лукаво
Печалью страсти гаснущей влеча.
Необходим душе моей — как слава! —
Изгиб ее осеннего плеча…
Петь о весне смолкаем мы с годами:
Чем ближе к старости, тем все ясней,
Что сердцу ближе весен с их садами
Несытая пустынность осеней…
Called Sorrow
Like woman who has lived, but still
Captivating in its tiredness,
Fluffed up the bed with scarlet leaves
That, which is called sorrow by me
And lay down – sinfully, shrewdly,
Towing dimmed sadness of passion.
Inescapable for my soul – like glory! –
Bends her shoulder of autumn…
To sing of spring we will go silent in years:
The closer to old age, clearer all,
What’s nearer to the heart than springs with their gardens
Unsatisfied desert of fall.
И рыжик, и ландыш, и слива
1
Природа всегда молчалива,
Ее красота в немоте.
И рыжик, и ландыш, и слива
Безмолвно стремятся к мечте.
Их губят то птицы, то черви,
То люди их губят; но злак
Лазурит спокойствие в нерве,
Не зная словесных клоак.
Как жили бы люди красиво,
Какой бы светились мечтой,
Когда бы (скажу для курсива):
Их Бог одарил немотой.
Безмолвие только — стыдливо,
Стыдливость близка Красоте.
Природа всегда молчалива,
И счастье ее — в немоте.
2
Постой… Что чирикает чижик,
Летящий над зрелым овсом? —
— И слива, и ландыш, и рыжик
Всегда, и везде, и во всем:
И в осах, и в синих стрекозах,
И в реках, и в травах, и в пнях,
И в сочно пасущихся козах,
И в борзо-бегущих конях,
И в зареве грядковых ягод,
И в нимфах заклятых прудов,
И в палитре сияющих радуг,
И в дымных домах городов…
Природа всегда бессловесна,
И звуки ее — не слова.
Деревьям, поверь; неизвестно —
Чем грезит и дышит трава…
Мечтанья алеющих ягод
Неясны пчеле и грибам.
Мгновенье им кажется за год;
Все в мире приходит к гробам.
3
Я слышу, над зарослью речек,
Где ночь — бирюзы голубей,
Как внемлет ажурный кузнечик
Словам голубых голубей:
«И рыжик, и слива, и ландыш
Безмолвно стремятся к мечте.
Им миг ослепительный дан лишь,
Проходит их жизнь в немоте.
Но слушай! В природе есть громы,
И бури, и штормы, и дождь.
Вторгаются вихри в хоромы
Спокойно мечтающих рощ,
И губят, и душат былинки,
Листву, насекомых, цветы,
Срывая с цветов пелеринки, —
Но мы беззаботны, как ты.
Мы все, будет время, погибнем, —
Закон изменения форм.
Пусть гимну ответствует гимном
Нам злом угрожающий шторм.
Она справедлива — стихия, —
Умрет, что должно умереть.
Налеты ее огневые
Повсюду: и в прошлом, и впредь.
Восславим грозовые вихри:
Миры освежает гроза.
И если б стихии затихли,
Бог, в горе, закрыл бы глаза.
Но помни: Бессмертное — живо!
Стремись к величавой мечте!
Величье всегда молчаливо
И сила его — в немоте!»
Camelina, lily of the valley, and plum
1
Nature is always silent,
Its beauty in silence.
And camelina, lily of the valley, and plum
Wordlessly to dreams aspire.
They’re killed by birds, by worms,
Or people kill them; but grass
Radiates calm in the nerves,
Not knowing the cloak of words.
How beautifully lived people,
With which dream they will light,
When (to cursive I will tell):
With numbness them gifted God.
Silence only is shameful,
Near to beauty is shyness.
Always silent is nature,
And in dumbness – her happiness.
2
Stop… what the finch tweets,
Flying over ripe oats?
And plum, and lily of the valley, and camelina
Always, and everywhere, and in all:
In bees, and in blue dragonflies,
And in rivers, and in grass, and in stumps,
And in juicily grazing goats,
And in galloping stallions,
And in glow of garden berries,
And in nymphs of cursed ponds,
And in pallet of shining rainbows,
And in smoky city homes…
Nature is always wordless,
And its sounds – not words.
The trees, trust: is not known –
What dreams and breathes grass…
The dreams of reddening berries
Are unclear to mushrooms and bees.
Moment to them seems like a year:
All in the world come to coffins.
3
I hear, on the thicket of rivers,
Where night is bluer than azure,
How listens delicate grasshopper
To words of the pigeons of blue:
“And plum, and lily of the valley, and camelina
Silently to a dream strive.
To them a blinding moment is given
In muteness passes their life.
But listen! In nature there is thunder,
And the rain, and the storm.
Whirlwinds invade mansions
Of the calmly sleeping groves,
And blades of grass destroy and strangle,
The leaves, the flowers and insects,
From flowers the caps tearing –
But we like you are careless.
We all will be deceased in time –
Law of the changing of the form.
Let anthem be responsible for anthem
Over the evil-threatening storm.
The elements are fair,
Let die what must be dead.
Their raids of fire are everywhere:
And what is past and what’s ahead.
We’ll glory thunder vortices:
The thunder freshens the worlds.
And if were quiet the elements,
In sorrow will close his eyes the Lord.
But remember: Immortal – is alive!
To the majestic dream aspire!
Greatness at all times is silent
And in the numbness is her power!
Кондитерская дочь
Германский лейтенант с кондитерскою дочкой
Приходит на лужок устраивать пикник.
И саркастически пчела янтарной точкой
Над ним взвивается, как злой его двойник.
Они любуются постельною лужайкой,
Тем, что под травкою, и около, и под.
И — френч ли юнкерский затейливою байкой
Иль страсть заводская — его вгоняет в пот.
Так в полдень млеющий на млеющей поляне
Млеть собирается кондитерская дочь…
Как сочь июльская, полна она желаний:
В ее глазах, губах, во всей — сплошная сочь…
Вот страсть насыщена, и аккуратно вытер
Отроманировавший немец пыль и влажь…
А у кондитерской встречает их кондитер
С открытой гордостью — как связи их бандаж.
Candy Daughter
German lieutenant with the candy daughter
Comes to the meadow to have a picnic,
Sarcastically the bee with the spot of amber
Soars above him, like an evil twin.
They admire the bed lawn,
There, where the grass under, and where, and above.
And – the junker coat with the baize caring
Or factory passion – into sweat does drive one.
Thus in the smouldering noon upon the meadow smouldering
To smoulder gathers the candy daughter…
Like the July Soch she is full of desires:
In her eyes, lips, in all – complete Soch…
Here passion is saturated, and wiped accurately
The Romanized German the moisture and the dust…
And at confectionary will meet the confectioner –
With the open pride – like bandage and contacts…
Служить двум божествам не может
Служить двум божествам не может
Единого Искусства жрец
И оттого свой палец гложет,
Кто двум богам служить не может,
И свой талант нуждой убожит,
Не покидая грез дворец,
Да, прозе услужать не может
Поэзии единой жрец!
Cannot serve two deities
Cannot serve two deities
The priest of single art
And gnaws his finger for this,
That he cannot serve two deities.
And his talent will deify by need,
Not leaving the palace of dreams,
Ah, cannot serve the prose
Only poetry’s priests.
Канон св. Иосафу
Я сердце свое захотел обмануть,
А сердце меня обмануло.
К. Фофанов
«Цветы любви и веры разбросав,
Молю тебя, святитель Иосаф:
Посей в душе благие семена,
Дай веру мне в златые времена!»
Так пред твоей иконой всеблагой
Молился я и набожной рукой
Не раз творил интуитивный крест.
И слышал я, как вздрагивал окрест.
Все, все, о чем тебя я попросил,
Исполнил ты. Я жарко оросил
Свои глаза и, к образу припав,
Пою тебя, святитель Иосаф!
Canon of holy Joseph
And I wanted to deceive my heart,
And my heart deceived me.
K. Fofanov
“Having scattered flowers of love and faith,
I pray to you, Holy Joseph:
Sow in the soul kind seeds,
Give me faith in times of gold!”
Thus before your all-good icon
I prayed and with pious hand
More than once intuitive cross I created.
And I heard, how the surrounding winced.
All, all, for which I asked,
You fulfilled. I irrigated hard
My eyes, and, falling to the icon,
Holy Joseph, I sing you ode!
Канцона (О, водопады Aluojа)
О, водопады Aluojа —
Пятиуступная стремнина,
Пленительные падуны!
Паденье ваше — удалое!
Вы, кем овлажнена ложбина,
Вы, кто над скалами звучны, —
Краса эстийской стороны, —
Я вас пою, о водопады
Реки извилистой и бурной,
В орешник, в густоте сумбурной
Запрятанные! Край прохлады
В полдневный изумрудный зной,
Отныне вы воспеты мной!
Canzona (O, waterfalls of Aluoja)
O, waterfalls of Aluoja –
Five-stage rapids,
Captivating waterfalls!
Your fall – daring!
You, by whom hollow is humidified,
You, who are sonorous in the rocks, -
Beauty of Estian land, -
I sing you, o waterfalls
Of a river winding and stormy,
Into nut, in chaotic density
Hidden! The chill’s land
In the noon’s emerald heat
From now you are sung by me!
Пленница лилии алой
Лилиевое тело
В прожилках голубых
Искристо запотело
В сонах полубольных…
Лепестки лилии алой
Ты затаила в платке…
Разве же этого мало,
Чтоб сжалось сердце в тоске?
Captive of scarlet lily
The lily body
Amid blue veins
Fogged up sparkling
In semi-sick dreams...
Petals of scarlet lily
In kerchief you hid...
Is it little,
That heart shrugged in angst?
Коляска
Четырехместная коляска
(Полурыдван — полуковчег…)
Катилась по дороге тряско,
Везя пять взрослых человек.
Две очень молодые дамы
И двое дэнди были в ней.
Был пятым кучер. Этот самый
Стегал ленивых лошадей.
Июльский полдень был так душен,
Кружились злобно овода.
Наряд прелестниц был воздушен.
Сердца же — точно невода.
Их лица заливала краска, —
От страсти или от жары?..
— Вам не встречалась та коляска,
Скажите, будьте так добры?
Carriage
The four-placed carriage
(Half-truck – half-ark…)
Shakily rode on the road,
Carrying five men grown.
Two very young maidens
And two dandies were in it.
Coachman was fifth. The same one
The lazy horses whipped.
July noon was so stuffy,
Spitefully circled gadflies.
The beauty’s attire was airy.
As the seine – the heart.
Their faces were flooded by paint –
From passion or from heat?
That carriage you did not meet,
Say, would you be so kind?
Кавказская рондель
Январский воздух на Кавказе
Повеял северным апрелем.
Моя любимая, разделим
Свою любовь, как розы — в вазе…
Ты чувствуешь, как в этой фразе
Насыщены все звуки хмелем?
Январский воздух на Кавказе
Повеял северным апрелем.
Caucasian Rondel
January air in Caucasus
Blew with the northern April gust.
My dear, we will divide
Our love, like roses in a vase.
Do you feel, that in that phrase
Is saturated with hops the air?
January air on Caucasus
Blew with the northern April.
Кармен
Кармен! какая в ней бравада!
Вулкан оркестра! Луч во тьме!
О, Гвадиана! О, Гренада!
О, Жорж Бизэ! О, Меримэ!
Кокетливая хабанера,
И пламя пляски на столе,
Навахи, тальмы и сомбреро,
И Аликант в цветном стекле!..
Застенчивая Микаэла
И бесшабашный Дон-Хозэ…
О ты, певучая новелла!
О Меримэ! О, Жорж Бизэ!
И он, бравурный Эскамильо,
Восторженный торреадор;
И ты, гитанная Севилья,
И контрабанда в сердце гор…
Кармен! И вот — Медея Фигнер,
И Зигрид Арнольдсон, и Гай…
Пускай навеки май их сгинул, —
Но он ведь был, их звучный май!
Пусть время тленно, и сквозь сито
Его просеяны лета, —
Она бессмертна, Карменсита,
И несказанно золота!
Carmen
Carmen! What bravura is in her!
Orchestra’s volcano! In darkness, ray!
O, Guadiana! O, Grenada!
O, Georges Bizet! O, Merimee!
Coquettish habanera,
And on the table dance of flames,
Navajos, talmas and sombrero,
And Alicante in colored glass!..
The shy Michaela
And reckless Don-Jose…
Oh you, singing novella!
O, Merimee! O, Georges Bizet!
And he, brave Escamillio,
Toreador in delight;
And you, guitar Seville,
And contraband in mountains’ heart…
Carmen! And here – Medea Figner,
And Zigrid Arnoldson, and Guy…
May May for centuries disappear them, -
But it had been, their loud May!
May time be perishable, and through sieve
Are sifted summers for him, -
She is immortal, Karmedsita,
And golden unspeakably!
Катастрофа
Произошло крушение,
И поездов движение
Остановилось ровно на восемнадцать часов.
Выскочив на площадку,
Спешно надев перчатку,
Выглянула в окошко: тьма из людских голосов!
Росно манила травка.
Я улыбнулся мягко,
Спрыгнул легко на рельсы, снес ее на полотно.
Не говоря ни слова,
Ласкова и лилова,
Девушка согласилась, будто знакома давно…
С насыпи мы сбежали, —
Девушка только в шали,
Я без пальто, без шапки, — кочками и по пенькам.
Влагой пахнули липы,
Грунта плеснули всхлипы,
Наши сердца вздрожали, руки прильнули к рукам.
Благостью катастрофы
Блестко запел я строфы,
Слыша биенье сердца, чуждого сердца досель.
Чувства смешались в чуде,
Затрепетали груди…
Опоцелуен звонко, лес завертел карусель!
Catastrophe
A wreck happened,
And movement of the trains
Did not stop for eighteen hours.
On the square leaping,
Putting glove on hurriedly,
I looked in window: darkness of people’s voices!
Lured the grass.
I lightly smiled,
Lightly jumping on rails, on canvas bearing her.
Not saying a word,
Tender and purple,
Girl appeared as if to all familiar.
We ran from the embankments –
Only in shawl is the young woman,
And without coat, without hat – by hummocks and by stumps.
Of wetness smelled the lindens,
Splashed the sobs of granite,
Our hearts trembled, arms snuggled up to arms.
With catastrophe’s goodness
I brilliantly sang the lines,
Hearing beating of the heart, hitherto stranger’s heart.
In miracles the feelings mixed,
Trembled the chests…
Kiss loudly, carousel is spun by wood!
Предостерегающая поэза
Художники! бойтесь «мещанок»:
Они обездарят ваш дар
Своею врожденною сонью,
Своим организмом шарманок;
Они запесочат пожар
В душе, где закон — Беззаконье.
Страшитесь и дев апатичных,
С улыбкой безлучно-стальной,
С лицом, постоянным как мрамор:
Их лики, из псевдо-античных,
Душе вашей бально-больной
Грозят безпросыпным кошмаром.
Они не прощают ошибок,
Они презирают порыв,
Считают его неприличьем,
«Явленьем дурного пошиба»:
А гений — в глазах их — нарыв,
Наполненный гнойным величьем!..
Cautionary poem
Artists! Fear the “bourgeois”:
They will deprive your present
With congenital sleepiness,
With organism of barrel organ;
They will sand the flames
In the soul, where law – is Lawlessness.
You fear the antique maidens,
With a smile steely-beamless,
With face, constant like marble:
Their faces, pseudo-ancient,
Your ball-sick soul
With sleepless nightmare threaten.
They do not forgive errors,
They despise the impulse,
Count it indecent,
“Appearance of a bad bruise”:
And genius is a boil in the eyes,
Filled with greatness purulent!..
Кладбищенские поэзы
I
Да, стала лирика истрепанным клише.
Трагично-трудно мне сказать твоей душе
О чем-то сладостном и скорбном, как любовь,
О чем-то плещущем и буйном, точно кровь.
И мне неведомо: хочу сказать о чем,
Но только надобно о чем-то. Быть плечом
К плечу с любимою, глаза в глаза грузя.
Там мало можно нам, а сколького нельзя.
Какою нежностью исполнена мечта
О девоженщине, сковавшей мне уста
Противоплесками чарующих речей,
Противоблесками волнующих очей!
Не то в ней дорого, что вложено в нее,
А то, что сердце в ней увидело мое,
И так пленительно считать ее родной,
И так значительно, что нет ее со мной…
Мадлэна милая! Среди крестов вчера
Бродя с тобой вдвоем, я думал: что ж, пора
И нам измученным… и сладок был озноб,
Когда — нам встречные — несли дубовый гроб.
И поворачивали мы, — плечо к плечу, —
И поворотом говорили: «не хочу».
И вновь навстречу нам и нам наперерез,
И нагоняя нас, за гробом гроб воскрес.
И были мертвенными контуры живых,
Под завывания о мертвых дорогих,
И муть брезгливости, и тошнота, и страх
Нас в глушь отбросили…
Живой на мертвецах,
Как я скажу тебе и что скажу, когда
Все всяко сказано уж раз и навсегда?!
1914. Декабрь
II
Вы на одиннадцатом номере, из Девьего монастыря,
Домой вернулись в черной кофточке и в шляпе беломеховой,
С лицом страдальческим, но огненным, среброморозовой мечтой горя,
И улыбаясь смутно-милому, чуть вздрагивая головой.
И было это в полдень солнечный, в одну из наших зимных встреч
На парковоалейных кладбищах, куда на час иль полтора
Съезжались мы бесцельно изредка, — давнишние ль мечты сберечь,
Глаза ль ослёзить безнадежностью иль в завтра претворить вчера…
Как знать? Да и зачем, любимая? Но «незачем» больней «зачем»:
«Зачем» пленительно безвестностью, а «незачем» собой мертво.
Так мы встречались разнотропные, наперекор всему и всем,
Мы, не встречаться не сумевшие во имя чувства своего…
Ни поцелуя, ни обручия — лишь слезы, взоры и слова.
Слегка присев на холм оснеженный, а часто — стоя тайный час.
Какой озлобленною нежностью зато кружилась голова!
Какою хлесткой деликатностью звучало — «Вы», и «Вам», и «Вас».
Назвать на «ты» непозволительно; и в голову мне не придет
Вас звать на «ты», когда действительно Вам дорог Ваш привычный муж.
Особенно Вы убедительна, что легче не встречаться год,
Что эти встречи унизительны, что надобность скрывать их — ужас!..
О, любящая двух мучительно! Вам муж как мне моя жена:
Ни в мужа, ни в жену влюбленные, и ни в друг друга — в Красоту!
Пленительнейшая трагедия! Душа, ты скорбью прожжена!
Зато телесно неслиянные, друг в друге видим мы Мечту!
Cemetery Poems
I
Yes, lyric a tattered cliché became.
Tragic-hard is it for me to your soul to tell
Of something sweet and mournful, like love,
Of something splashing and riotous, like blood.
And I don’t know: I want to say wherewith,
Not only needing something. With shoulder to be
To shoulder with beloved, eyes in eyes loading.
How little is allowed us and how much forbidden.
With what tenderness is fulfilled the dream
Of virgin woman, shackling my lips
With splash guard of talks charming,
With splash guards of eyes exciting!
Not in her is dear, what in her put,
And that in her I saw my heart,
And so captivating is to count her dear,
And so meaningful that she’s not with me here…
Dear Madelaine! Yesterday, crosses among,
Walking with you I thought: well, it’s time
And for us, tortured… and sweet was ague,
When – ones meeting us – carried the coffin of oak.
And we turned – shoulder to shoulder, -
And turning spoke: “I don’t desire.”
And again across to us and us meeting,
And catching us, resurrected coffin from coffin.
And deathly were the alive ones’ contours,
Under the howling of the dear deceased,
And dregs of nausea, and fear, and disgust
Threw us into the wilderness…
Living on corpses,
What will I tell myself and what to you I will tell
When all is said once and for all?!
II
You are in thirteenth number in the Maiden cemetery,
Came home in black sweater and hat of white fur,
With face suffering but fiery, burn with silver frost dream,
And smiling tenderly-dearly, barely with head shuddering.
And it was on sunny noon, in one of the evening meetings of ours
On park and alley cemeteries, when an hour to an hour
And a half we came aimlessly rarely – keep the dreams of old,
To wet eyes with hopelessness or into tomorrow yesterday to turn…
How to know! And what for, beloved! But “there’s no need” is than “what for” more ill
“What for” is captivating by obscurity, and “there’s no need” is dead for itself.
Thus we met heterotropic, contrary to all and one,
We, having been unable to meet in our feeling’s name…
No kiss, no hoops – just looks, words and tears.
Crutching slightly on snowy hill, and frequently – standing for a secret hour.
The head is going round with what embittered tenderness!
With which whip delicately sounded – “You,” and “to you,” and “yours.”
To call you “thou” is impermissible; and won’t come into my head
To call you “thou” when really to you was dear your familiar husband.
Especially you are convincing, that better not to meet for a year,
That these meetings are humiliating, that need to open for them – horror!..
O, one torturously loving two! Your husband is like my wife:
Not with husband, not with wife, not with each other – with beauty in love!
Captivating tragedy! Soul, with sorrow seared!
Though bodily unmerged, we see the dream in one another!
Шансонетка горничной
Я — прислуга со всеми удобствами —
Получаю пятнадцать рублей,
Не ворую, не пью и не злобствую
И самой инженерши честней.
Дело в том, что жена инженерская
Норовит обсчитать муженька.
Я над нею труню (я, ведь, дерзкая!)
И словесно даю ей пинка.
Но со мною она хладнокровная, —
Сквозь пять пальцев глядит на меня:
Я ношу бильедушки любовные.
От нее, а потом — для нее.
Что касается мужа господского —
Очень добр господин инженер:
«Не люблю, — говорить, — ультра-скотского
Вот, супруги своей — например»:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В результатах мы скоро поладили, —
Вот уж месяц, как муж и жена.
Получаю конфекты, материи
И филипповские пирожки,
И — на зависть кухарки Гликерии,
Господина Надсона стишки.
Я давно рассчитала и взвесила,
Что удобная должность, ей-ей:
Тут и сытно, и сладко, и весело,
Да вдобавок пятнадцать рублей!
Maid’s Chansonette
I – the maid with all conveniences,
I receive fifteen rubles,
I do not steal, and I don’t bear malice,
And more than an engineer honest.
Matter is this, that wife of engineer
Wants her husband to shortchange.
I’ll over her mock (I still dare!)
And I verbally give her a punch.
But she is with me cold-blooded,
She looks at me through five fingers:
I bear love letters of the beloved,
From her, and thereafter – for her.
What touches the master’s husband –
Sir engineer is very kind…
“I don’t love” – he says, “the Ultra-Scottish–
Here as example – for my wife”…
……………..
……………….
In results we quickly got along,
Here is month like husband and wife.
I get motherly confects
And Filip’s pies,
And – in envy of glycerin cook
Mister Nadson’s poems.
And long I counted and weighed,
That to her the post is convenient,
Here sated, and happy, and sweet,
Fifteen rubles we might add!
Сонет студёный
Мы с ней идем над морем вдоль откоса:
Лазурен штиль в лучистом серебре,
И вкус прессованного абрикоса
Таит шиповник прелый на горе.
Студеный день склоняется к заре.
Четвертый солнца час прищурен косо.
Щетиною засохшего покоса
Мы с ней идем над морем в октябре.
Мучительно представить город нам, —
Ведь он нанес удар тем самым снам,
Которыми у моря мы томимы.
Но не могли забыть его совсем:
Еще вчера мы были в нем, — меж тем,
Как с нашим морем часто разлучимы.
Chilly sonnet
With her I go past the sea along the slope:
Azure is calm in September radiant,
And the taste of pressed apricot
Conceals rotten rose hip on the mountain.
Chilly day leans to the dawn.
Squinted askance the fourth sun’s hour.
The bristles of dried mowing
With her I’ll go over seas in October.
Tormentedly introduce city to us, -
He carries hit unto the very dreams,
By which we are tormented in the sea.
But we could not at all forget him:
In it were evenings, - between them,
Separated with our sea secretly.
Прохладная весна
Весен всех былых весна весенней
Предназначена мне в этот год:
Девушка из детских сновидений
Постучалась у моих ворот.
И такою свежею прохладой
Вдруг повеяло от милых уст,
Что шепчу молитвенно: «Обрадуй. —
Докажи, что мир не вовсе пуст…»
А она и плачет, и смеется,
И, заглядывая мне в глаза,
Неземная по-земному бьется
Вешняя — предсмертная! — гроза.
Chilly spring
Spring more spring-like than past springs
Is assigned to me in this year:
Girl from childish dreams
Knocked at my door.
And such a fresh chill
Suddenly from dear lips wafted,
That I prayerfully whisper: “Please. –
Proof, that the world is not empty”…
And she cries, and she is laughing,
And she, into my eyes staring,
Beats the unearthly earthly spring –
Dying! – thunder.
Рондо рождественского дня
1
Они еще живут, кто вырос на мечтаньях,
На старых классиках, прославивших уют
Усадеб родовых, — в своих очарованьях
Они еще живут…
Столетиям вражды не затемнить минут
Счастливой юности в классических свиданьях,
Когда цветет сирень, и соловьи поют…
И пусть народный шквал в оправданных метаньях
Над ними учинил без оправданья суд,
И пусть их больше нет, — в моих воспоминаньях
Они еще живут.
2
Знакомы с детства мне великие созданья
Земных художников в надземном звездном сне
И вы, гуманные, высокие заданья,
Знакомы мне…
И таинство лесов, утопленных в луне,
И просветленных вод осенних трепетанье,
И брат мой соловей, поющий о весне…
Знаком и ты, восторг любовного свиданья,
И, как финал, всегда печаль наедине…
Очаровательные разочарованья
Знакомы мне…
3
(1905 — 1 февраля — 1925)
В мой юбилей все девушки и дамы,
Кем я любим (что может быть светлей!),
Подумают: «Наш Игорь, этот самый…»
В мой юбилей!
На людных улицах, среди аллей
Безлиственных, ход повоенной драмы
Забыв на миг, зардеются алей…
И посетят с молитвой Божьи храмы,
И захотят восторг уснувших дней
Вложить в приветственные телеграммы
В мой юбилей!
Christmas rondo
1
They’re still alive, who grew up on the dreams,
On old classics, glorying
Comfort of dear estates, - in their charms
They still live…
Centuries of hostility cannot blacken minutes
Of happy youth in classic meetings,
When lilac blossoms and sing nightingales…
And let people’s squall, in tossing and turning acquitted,
Over them court without justification they committed,
And let them be no more – in my memory
They live still.
2
Familiar since childhood to me are great creations
Of earthly artists in unearthly dream of stars
And you, humane, high assignments,
To me are familiar…
And mystery of woods, drowned in the moon,
And flutter of the enlightened waters of autumn,
And my brother nightingale, singing of spring…
You too are familiar, delight of lovers’ meetings,
And, like final, always sadness tete-a-tete…
Charming disappointments
Are familiar to me…
3
(1905 – 1 February – 1925)
In my jubilee all girls and women,
Who love me (what more luminous can be!),
Thinking, “Our very Igor…”
In my jubilee!
On peopled streets, midst the alleys
Leafless, move of wartime drama
Forgot at once, turning red…
And they with prayer God’s temple will visit,
And they will want delight of past days
To put into a telegram of meeting
In my jubilee!
Городская осень
Как элегантна осень в городе,
Где в ратуше дух моды внедрен!
Куда вы только ни посмотрите —
Везде на клумбах рододендрон…
Как лоско матовы и дымчаты
Пласты смолового асфальта,
И как корректно-переливчаты
Слова констэблевого альта!
Маркизы, древья улиц стриженных,
Блестят кокетливо и ало;
В лиловом инее — их, выжженных
Улыбкой солнца, тишь спаяла.
Надменен вылощенный памятник
(И глуповат! — прибавлю в скобках…)
Из пыли летней вынут громотник
Рукой детей, от лени робких.
А в лиловеющие сумерки, —
Торцами вздорного проспекта, —
Зевают в фаэтонах грумики,
Окукленные для эффекта…
Костюм кокоток так аляповат…
Картавый смех под блесткий веер…
И фантазер на пунце Запада
Зовет в страну своих феерий!..
City autumn
How elegant in the city is autumn,
Where in town hall is introduced spirit of fashion!
Wherever you would not stare –
In flower beds everywhere is rhododendron…
How smoky and matted
The resinous asphalt’s layers,
And so correctly-iridescent
The words of constable viola.
Marquises, trees of shorn streets,
Shines coquettish and scarlet;
In purple snow – there, scorched
With smile of sun, soldered silence.
Arrogant is the polished monument
(And stupid! – I will add in quotes…)
From summer ashes taken out is the thunderbolt
With arm of children, shy of laziness.
And in the purple dusk, –
With butts of absurd prospect, -
Yawn in phaetons lumps,
Pupated for effect…
Clumsy is the costume of cocottes…
Burry laugh under brilliant fan…
Dreamer with punch of the West
Calls into his fairies’ land.
Конечное ничто
С ума сойти — решить задачу:
Свобода это иль мятеж?
Казалось, — все сулит удачу, —
И вот теперь удача где ж?
Простор лазоревых теорий,
И практика — мрачней могил…
Какая ширь была во взоре!
Как стебель рос! и стебель сгнил…
Как знать: отсталость ли европья?
Передовитость россиян?
Натура ль русская — холопья?
Сплошной кошмар. Сплошной туман.
Изнемогли в противоречьях.
Не понимаем ничего.
Все грезим о каких-то встречах —
Но с кем, зачем и для чего?
Мы призраками дуализма
Приведены в такой испуг,
Что даже солнечная призма
Таит грозящий нам недуг.
Грядет Антихрист? не Христос ли?
Иль оба вместе? Раньше — кто?
Сначала тьма? не свет ли после?
Иль погрузимся мы в Ничто?
Certain Nothing
To go insane – to solve the puzzle:
Is this rebellion or liberty?
It seemed to me, - all promises successes, -
And now the success, where is it?
The vastness of azure theories,
And practice – darker than grave…
What expanse was in the gaze!
How grew the stem! And rotted stem…
How to know: European backwardness?
The Russian excellence?
Is Russian nature – serfs?
Complete fog. Complete nightmare.
Exhausted in contradictions.
Nothing at all comprehending.
We dream of some meetings –
But with whom, why and for what?
By specter of dualism
We are lead into that fright,
That even the sun’s prism
Melts the menacing ailment.
Comes Antichrist? Not Christ?
Or both together? Who – is first?
Darkness at first? Not after that light?
Or we’ll load into Nothingness?
Шампанский полонез
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!
Ее целомудрием святеет оно.
Mignon c Escamilio! Mignon c Escamilio!
Шампанское в лилии — святое вино.
Шампанское, в лилии журчащее искристо, —
Вино, упоенное бокалом цветка.
Я славлю восторженно Христа и Антихриста
Душой, обожженною восторгом глотка!
Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях Дисгармонии — маяк Унисон!
Champagne Polonez
Champagne in a lily! Champagne in a lily!
With health and with wisdom it sparkles and shines!
A shot of Mignon with one of Escamillio
Champagne in a lily - a sacred wine.
Champagne in a lily bursting and sparkling
The wine contained in a flower's cup.
I glory in rapture the Christ and the Antichrist
With soul deified in delight of a gulp!
A hawk and a mourning dove! Reichstag and Bastille -
The sleep and the wakefulness! Demon and Lord!
Lily in champagne and champagne in a lily -
The lighthouse of oneness in sea of discord!
Чары Лючинь
Лючинь печальная читала вечером ручьисто-вкрадчиво,
Так чутко чувствуя журчащий вычурно чужой ей плач,
И в человечестве чтя нечто вечное, чем чушь Боккачио,
От чар отчаянья кручинно-скучная, чла час удач.
Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная,
И челны чистые, как пчелы-птенчики безречных встреч,
Чудили всячески, от качки с течами полуувечные,
Чьи очи мрачные из чисел чудную чеканят речь.
Чем, — чайка четкая, — в часы беспечные мечтой пречистою
Отлично-честная Лючинь сердечная лечила чад,
Порочных выскочек? Коричне-глетчерно кричит лучистое
В качалке алчущей Молчанье чахлое, влача волчат…
Charms of Lychunia
The sad Lychunia sadly read in evening brookly-insinuating,
Thus sensitively feeling pretentiously another’s cry murmuring,
And in mankind honoring something eternal, Boccaccio’s nonsense,
From despair’s charm abruptly-boring, like hour of success.
Black, champing with grubby evil, night endless,
And clean boats, like bees-birdlings of meetings riverless,
Wondered in every way, semi-crippled from pitching with leaks,
Whose gloomy eyes minted from numbers wonderful speech.
How, – precise seagull, - in careless hours with pure dream
Excellent-honest heart’s Lychunia cured the kids,
Sinful upstarts? Brown-glacier black shouts radiant
In hungry rocking chair stunted Silence, dragging wolf cubs.
Рождество на Ядране
А.В. Сливинскому
Всего три слова: ночь под Рождество.
Казалось бы, вмещается в них много ль?
Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной божество.
В них — снег хрустящий и голубоватый,
И безалаберных веселых ног
На нем следы у занесенной хаты,
И святочный девичий хохолок.
Но в них же и сиянье Вифлеема,
И перья пальм, и духота песка.
О сказка из трех слов! Ты всем близка.
И в этих трех словах твоих — поэма.
Мне выпало большое торжество:
Душой взлетя за все земные грани,
На далматинском радостном Ядране
Встречать святую ночь под Рождество.
Christmas in Yadran
To A. V. Slivinsky
Only three words: night on Christmas.
It seemed, will it fit a lot?
But there’s Rimsky-Korsakoff and Gogol in them
And divinity on the godless earth.
In them – snow crunching and blue,
And of careless happy feet
On it the traces of the brought hut,
And a holiday maiden’s crest.
But in them is shining of Bethlehem,
And feathers of palms, and stuffiness of sand.
O, you’re so near, tale of three words!
And in these three words – is a poem.
To me fell out a great triumph:
With soul to fly beyond earthly facets,
On joyful Dalmatian Yadran
To meet the sacred night after Christmas.
Городская осень
Как элегантна осень в городе,
Где в ратуше дух моды внедрен!
Куда вы только ни посмотрите —
Везде на клумбах рододендрон…
Как лоско матовы и дымчаты
Пласты смолового асфальта,
И как корректно-переливчаты
Слова констэблевого альта!
Маркизы, древья улиц стриженных,
Блестят кокетливо и ало;
В лиловом инее — их, выжженных
Улыбкой солнца, тишь спаяла.
Надменен вылощенный памятник
(И глуповат! — прибавлю в скобках…)
Из пыли летней вынут громотник
Рукой детей, от лени робких.
А в лиловеющие сумерки, —
Торцами вздорного проспекта, —
Зевают в фаэтонах грумики,
Окукленные для эффекта…
Костюм кокоток так аляповат…
Картавый смех под блесткий веер…
И фантазер на пунце Запада
Зовет в страну своих феерий!..
City autumn
How elegant in the city is autumn,
Where in town hall is introduced spirit of fashion!
Wherever you would not stare –
In flower beds everywhere is rhododendron…
How smoky and matted
The resinous asphalt’s layers,
And so correctly-iridescent
The words of constable viola.
Marquises, trees of shorn streets,
Shines coquettish and scarlet;
In purple snow – there, scorched
With smile of sun, soldered silence.
Arrogant is the polished monument
(And stupid! – I will add in quotes…)
From summer ashes taken out is the thunderbolt
With arm of children, shy of laziness.
And in the purple dusk, –
With butts of absurd prospect, -
Yawn in phaetons lumps,
Pupated for effect…
Clumsy is the costume of cocottes…
Burry laugh under brilliant fan…
Dreamer with punch of the West
Calls into his fairies’ land.
Классические розы
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны! Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне! Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Classical Roses
Once, when the dreams would bloom - the times were those -
In people's hearts, transparent and aflame,
How fresh, how beautiful have been the roses
Of my love, of my spring, and of my fame!
The years have passed, many a tear flows -
The country and its people all are lost.
How fresh, how beautiful are now the roses
Of memories of my delightful past!
But days go by, and thunder's in repose.
Russia is seeking pathways to go home.
How fresh, how beautiful will be the roses
That my country will throw upon my tomb!
Кондитерская для мужчин
1
Была у булочника Надя,
Законная его жена.
На эту Надю мельком глядя,
Вы полагали, кто она…
И, позабыв об идеале
(Ах, идеал не там, где грех!)
Вы моментально постигали,
Что эта женщина — для всех…
Так наряжалась тривиально
В домашнее свое тряпье,
Что постигали моментально
Вы всю испорченность ее…
И, эти свойства постигая,
Вы, если были ловелас,
Давали знак, и к Вам нагая
В указанный являлась час…
От Вашей инициативы
Зависел ход второй главы.
Вам в руки инструмент. Мотивы
Избрать должны, конечно, Вы…
2
В июльский полдень за прилавком
Она читает «La Garconne»,
И мухи ползают по графкам
Расходной книги. В лавке — сон.
Спят нераспроданные булки,
Спит слипшееся монпасье,
Спят ассигнации в шкатулке
И ромовые бабы все.
Спят все эклеры и бриоши,
Тянучки, торты, крендельки,
Спит изумруд поддельной броши,
В глазах — разврата угольки.
Спят крепко сладкие шеренги
Непрезентабельных сластей,
Спят прошлогодние меренги,
Назначенные для гостей…
И Коля за перегородкой
Храпит, как верящий супруг.
Шуршит во сне своей бородкой
О стенки, вздрагивая вдруг.
И кондитрисса спит за чтеньем:
Ей книга мало говорит.
Все в лавке спит, за исключеньем
Живых страничек Маргерит!
3
Вдруг к лавке подъезжает всадник.
Она проснулась и — с крыльца.
Пред нею господин урядник,
Струится пот с его лица:
«Ну и жарища. Дайте квасу…»
Она — за штопор и стакан.
И левый глаз его по мясу
Ее грудей, другой — за стан…
«Что продается в Вашей лавке?»
«Все, что хотите». — «Есть вино?
Я, знаете ли, на поправке…»
«Нам разрешенья не дано…»
«А жаль. Теперь бы выпить — знатно…»
«Еще кваску? Есть лимонад…» —
И улыбнулась так занятно,
Как будто выжала гранат…
«Но для меня, быть может, все же
Найдется рюмочка вина?»
«Не думается. Не похоже», —
Кокетничает с ним она.
«А можно выпить Ваши губки
Взамен вина?» — промолвил чин. —
«Назначу цену без уступки:
Ведь уступать мне нет причин…» —
И засмеялась, заломила,
Как говорят, в три дорога…
Но это было все так мило,
Что он попал к ней на рога…
И порешили в результате,
Что он затеет с нею флирт,
А булочница будет, кстати,
Держать — «сна всякий случай» — спирт…
4
За ним пришел какой-то дачник,
Так, абсолютное ничто.
В руках потрепанный задачник.
Внакидку рваное пальто:
«Две булки по пяти копеек
И на копейку карамель…»
Голодный взгляд противно-клеек,
В мозгу сплошная канитель.
«Извольте, господин ученый», —
Почтительно дает пакет.
Берет он за шнурок крученый:
«Вот это правильно, мой свет!
Но как же это Вы узнали,
Что я в отставке педагог?» —
«А Ваш задачник?..» — И в финале
У них сговор в короткий срок:
Учитель получает булки
И булочницу самое.
За это в смрадном переулке
Дает урок сестре ее.
5
Потом приходит старый доктор:
«Позвольте шоколадный торт». —
«Как поживает Типси?» — «Дог-то?
А чтоб его подрал сам черт!
Сожрал соседских всех индюшек —
Теперь плати огромный куш…
Хе-хе, не жаль за женщин-душек,
Но не за грех собачьих душ!
Вы что-то будто похудели?
Что с Вами, барынька? давно ль?» —
«Мне что-то плохо в самом деле,
И все под ложечкою боль…» —
«Что ж, полечиться не мешало б…»
«Все это так, да денег нет…» —
«Ну уж, пожалуйста, без жалоб:
Я, знаете ли, не аскет:
Не откажусь принять натурой…
Согласны, что ли?» — «Отчего ж…» —
И всей своей дала фигурой
Понять, что план его хорош.
6
Но этих всех Надюше мало,
Всех этих, взятых «в переплет»:
Вот из бульварного журнала
Косноязычный виршеплет.
Костюм последней моды в Пинске
И в волосах фиксатуар,
Эпилептизм, а la Вертинский,
И романтизм аla Нуар!..
«Божественная продавщица,
Мне ромовых десяток баб;
Pardon, не баба, а девица:
Девиц десяток с ромом!» — Цап
Своей рукой и в рот поспешно
Одну из девок ромовых.
Надюша ежится усмешно
И говорит: «Черкните стих
И обо мне: мне будет лестно
Прочесть в журналах о себе».
И виршеплет вопит: «Прелестно!
Но вот условия тебе:
За каждую строку по бабе,
Pardon, по девке ромовой!»
Смеется Наденька: «Ограбит
Пиит с дороги столбовой!
За каждое стихотворенье,
Что ты напишешь обо мне,
Зову тебя на чай с вареньем…»
«Наедине?» — «Наедине».
7
При посещеньи покупальцев
В кондитерской нарушен сон
От опытных хозяйских пальцев
До покупательских кальсон…
Вмиг просыпаются ватрушки,
Гато, и кухен, и пти-шу,
И, вторя разбитной вострушке,
Твердят: «Попробуйте, прошу…»
Всех пламенно влечет к Мамоне,
И, покупальцев теребя,
Жена и хлеб на кордомоне —
Все просят пробовать себя…
Когда ж приходит в лавку Коля,
Ее почтительный супруг,
Она, его усердно школя
(Хотя он к колкостям упруг!),
Дает понять ему, что свято
Она ведет торговый дом…
И рожа мужа глупо смята
Непостижимым торжеством!..
Confectionary For Men
1
There was Nadia with the baker,
She was his wife under law.
Upon this Nadia briefly staring,
You believed, who she was…
And, having forgotten about the ideal,
(Ah, ideal is where is sin!)
You attained momentarily,
What for all is this woman…
Thus trivially having dressed
In her home clothes,
That you momentarily attained
All the depravity of her…
Thus, these properties achieving,
You, if you had been ladies’ man,
Gave the sign, and to you denuded
Appeared in the assigned time…
From your initiative
Depended second chapter’s move.
Instrument in your hands. Motives
Certainly you must choose.
2
In July noon before the counter
“La Garconne” she reads,
And flies crawl on the graphs of
Consumable book. In the counter – sleep.
Sleep the unsold rolls,
Sleeps the stuck together Monpasieur,
Sleep in a casket banknotes,
And the rum babas too.
Sleep the eclairs and brioches,
Toffees, cakes, pretzels,
Sleeps emerald of fake brooches,
In eyes – perversion’s coals.
Sleep tightly the sweet ranks
Of unpresentable sweetness,
Sleep the last year’s meringues,
Not meant for the guests…
And Kolya from behind partition
Snores, like a believing husband.
In sleep with his beard he rustles
Against the wall suddenly shuddering.
And confectioner sleeps behind reading:
Her book does not tell a lot.
All in counter sleeps, with exception
Of alive pages of Margaret!
3
Suddenly to counter comes the rider on a stallion.
From the porch she did awake.
Before her is mister constable,
Flows sweat from his face:
“What heat. Give me kvas…”
She – after corkscrew and a glass.
And his left eye on the meat
Of her breasts, the other – behind mill…
“What do you sell in your counter?”
“All that you’d want.” – “Is there wine?
I, do you know, am correcting…”
“Permission to us is not given…”
“Ah pity. Now to drink – notably…”
“Is there more kvas? There is lemonade…” –
And smiled so amusingly,
As if squeezed out a pomegranate.
“Not for me, maybe,
Will be found the glass of wine?”
“I do not think. Does not appear,”
She flirted with him.
“And can I drink your lips
Instead of wine?” – muttered the rank. –
“I will mark the price without concession:
There is no reason for me to yield…” –
And laughed, broke,
As they say, in three is the road…
But all this was to me dear.
That he fell on her horn…
And decided as a result,
That you start flirting with her,
And baker will, by the way,
Hold – “for some occasion” – alcohol.
4
After him came some cottager,
Thus, nothing absolute.
A shabby problem book in hands.
Wearing the torn coat:
“Two rolls each for five kopecks
And for a kopeck caramel…”
Disgustedly-adhesive hungry look,
And rigmarole in the brain.
“Allow me, Mister Scientist,” –
Gives the bag respectfully:
He takes upon the twisted shoestring:
“All this is right, the light of mine!
But how did you understand,
That I am teacher in retirement?”
“And your problem book?” – And in the final
They have collusion in brief time:
The teacher receives the rolls
And most from the baker.
For this in the stinking alley
She gives a lesson to her sister.
5
Then comes the old doctor:
“Allow me the cake of chocolate.” –
“How lives Tipsi?” – “The dog?
May Devil himself tear him up!
He ate all the neighbours’ turkeys –
Now we must pay a huge jackpot…
Heh-heh, no pity for women-souls,
But not for sins of souls of dogs!
You somehow have gotten thin?
What with you, mistress? For long time?” –
“I’m feeling bad actually,
And under spoon the pain…” –
“Well, you could get medical treatment…”
“There is no wealth though thus is all…” –
“But, please, without complaining:
I’m not an ascetic, you know:
Will not reject accepting nature…
“Do you agree?” – “From what…” –
And gave to understand with her figure,
That her plan is good.
6
But this is not enough for Nadia,
All these, taken “in binding”:
Here from the boulevard magazine
The tongue-tied poetaster.
Dress of last fashion in Pinsk
And fixature in the hair,
Epilepticism, a la Vertinsky,
And romanticism a la Hoire!..
“The divine saleswoman,
I want ten rum broads:
Pardon, not broad but maiden:
Ten maidens with rum!” –
Hurriedly take with hand to mouth
One of the rum maidens.
Nadia funnily shudders
And says: “write a poem
About me: it will me flatter
To read about myself in magazine.”
And “beautiful” screams the poetaster!
But here are your conditions:
For every line about the broad,
Pardon, the rum maiden!”
Laughs Nadia: “Pie from columnar road
Will steal it all!
For every poem,
That you will write about me,
I call you for tea with jam…”
“Lonely?” – “Lonely.”
7
Upon the visit of the buyers
In violated sleep of confectionary
From experienced fingers of the masters
To consumable underwear…
Suddenly await the cheesecakes,
Gato, and kitchen, and noise,
And, echoing broken excitement,
They mutter: “Try, I ask”…
He ardently lures all to Mamon,
And, fumbling customers,
Wife and bread on the workman –
All ask to try themselves…
When to the counter comes Kolya,
Her honorable spouse,
She, him diligently schooling
(He is resilient to barbs!),
Let him know, that sacredly
She leads the trading house…
And the man’s mug is crumpled dumbly
With unattainable triumph!
Беседа Самоварова с Кофейкиным (диалог)
Самоваров:
Что пьешь лениво? Ну-ка, ну-ка,
Давай-ка хватим по второй…
Кофейкин:
Изволь, потешить надо друга;
Ну, будь здоров, любезный мой.
Самоваров:
И ты. Закусывай селедкой.
Или вот семгой, — выбирай.
Огурчики приятны с водкой…
Кофейкин:
Да ты меня не угощай,
Я, братец, сам найти сумею,
Что выбрать: выбор ведь не мал,
А коли в случье охмелею,
Скажу, что ты наугощал.
Самоваров:
Ну, ладно там, не философствуй,
Знай пей; и больше никаких…
Уж коли вдов, так ты и вдовствуй —
Пей больше с горьких дум своих.
Кофейкин:
И, братец, горя-то немало
И впрямь приходится мне пить.
Здоровье только б позволяло, —
Сумею грусть свою залить.
Самоваров:
Чего здоровье, ты ли болен?
Здоров, как бык, силища — во!
За это должен быть доволен.
Кофейкин:
Не видишь сердца моего
И говоришь ты, эдак, сдуру,
Что только в голову придет.
Имею крепкую натуру,
Да сердцем, сердцем я не тот.
Самоваров:
Ну, съехал дурень на амура.
Кофейкин:
Как умерла моя хозяйка,
Оставив пятерых птенцов,
Узнал я горя… Ты узнай-ка,
Ты испытай, что значит «вдов».
Самоваров:
Э, надоел мне. Только скуку
На всех умеешь нагонять.
Давай-ка лучше хватим, ну-ка,
Не заставляй же угощать.
Эх, вспомню я порой, Петруша,
Как жизнь мы нашу провели,
Как отводили наши души,
Как много денег мы прожгли.
И жалко мне, да вспомнить сладко:
Вот это жизнь так жизнь была!
С тобою жили мы вприсядку,
Глядишь — и старость подошла.
Вспомянь, как пили мы у Лиды
«Клико», да разные «Помри».
Да што там, видывали виды
И пожил всласть, черт побери.
А как француженок купали
В шампанском, помнишь?
Ха, ха, ха!
Мы в ванны дюжины вливали
И пили, пили вороха.
Однажды, помню, мы на тройке
Компаньей теплой, удалой,
Катили с дружеской попойки,
«Вдрызг нализавшися», домой.
Катим. Навстречу мужичонка
С дровами едет напрямик.
«Эй, отверни свою клячонку!» —
Кричит напившийся ямщик.
А он, каналья, в ус не дует,
Кричим, как будто не ему.
«Не знаешь, што ль, где рак зимует?
Покажем мы тебе зиму».
Захохотали мы тут звонко,
Ямщик по тройке выгнул кнут,
И вот с дровами мужичонка
Перевернулся, старый шут…
Conversation of Samovarov with Coffeekin (dialogue)
Samovarov:
Why do you drink lazily? Well, well,
Let’s grab the second one…
Coffeekin:
Allow, I have to console a friend:
Well, be well, my kind one…
Samovarov:
And you. Snack on herring.
Or – choose – on salmon.
Pickles with vodka are pleasant…
Coffeekin:
Me you should not treat,
I, brother, myself will find,
What to select: the choice is big,
And if on occasion I got drunk,
I’ll say that it was your treat.
Samovarov:
Well, don’t philosophize:
Know how to drink: and none any more…
If the widow, become a widow –
Drink more in your bitter thoughts.
Coffeekin:
And, brother, there is not much sorrow
And I must drink straight ahead.
Only if health did allow, -
I can pour in the angst.
Samovarov:
Whose health, are you ill?
You’re full of strength, healthy, like a bull!
You must be glad for this all.
Coffeekin:
My heart you do not see
And you tell, this way, foolishly,
What comes into your head.
A strong nature I possess,
I’m not the same in heart.
Samovarov:
Well, fool has left for Cupid!
Coffeekin:
When my hostess died,
Leaving five birdlings behind,
I knew the sorrow… You know,
You experience what means “widow.”
Samovarov:
Eh, you tire me. You only know
How on all to chase boredom,
Let’s catch better, well,
Don’t force to regale.
Eh, I remember sometimes, Peter,
How our life we lived,
How were taken away souls of ours,
How much money we burned.
And I feel sorry, I remember sweetly:
Thus this life like life has been!
You and I lived squatting,
See – and old age has come.
Recall how we drunk at Lidya’s
“Clicquot,” and different “die.”
Wherefore there, sights having seen
And lived sweetly, be it damned.
And how French women they had bathed
In champagne, do you recollect?
Ha, ha, ha!
We poured dozens into bathtubs
And drank, drank a lot.
Once, I recall, we on a troika
Of company daring and warm,
In friendly drinking bout we went,
“Shattered having licked yourself,” home
We drove. In our face a man
Directly drives with the logs.
Shouts the drunken coachman:
“Eh, turn away the nags!” –
And he, rascal, does not blow into mustache,
We shout, as if not to him,
“You know where spends winter the crawfish?
We’ll show the winter to thee.”
Loudly here we laughed,
On troika arched the whip the coachman,
And here with the little man’s logs
The old jester turned over…
Кокетта
В черной фетэрке с чайной розою
Ты вальсируешь перед зеркалом
Бирюзовою грациозою
И обласканной резервэркою…
Не хочу считать лет по метрике,
А на вид тебе — лет четырнадцать…
С чайной розою в черной фетэрке
Ты — бессмертница! ты — всемирница!
И тираду я обличайную
Дам завистливых — пусть их сердятся! —
Игнорирую… С розой чайною
В черной фетэрке, ты — бессмертница!
Coquette
In black hat in tea rose
Before mirrors you waltz
With the grace turquoise
And the reserve caressed…
Don’t want to count the years in metric,
And you look – but fourteen years.
With tea rose and the hat black
Deathless you are! World-woman you are!
And denunciatory tirade
Of envious ladies – let them be mad!
I ignore. With a tea rose
You – deathless, in black hat!
Корректное письмо
Тебе доверяюсь: сочувствуй иль высмей,
Но выслушай несколько строк.
Читая твои укоризные письма,
Я снова печален и строг.
Во многом права ты, мне данная Богом,
Сберечь от опасного рва,
Но, критик суровый, во многом, во многом,
Прости, не совсем ты права.
Тебя все смущает: но кто же он, кто он?
Нахал? сумасшедший? больной?
Новатор в глазах современников, клоун,
В глазах же потомков — святой.
Я разве не мог бы писать примитивно,
Без новых метафор и слов?
Я так и пишу иногда. Но наивно
Порой от запетых стихов.
Твой ласковый голос когда-то мне вырек
(Ты помнишь, мой друг дорогой?),
Что я не новатор, что я — только лирик,
Дитя с мелодичной душой…
Сужденье твое — мне закон: твой поклонник
Я весь, — с головы и до ног.
Допустим, я лирик, но я — и ироник…
Прости. Я подавлен и строг.
Correct letter
I trust you: sympathize or ridicule,
But listen to several lines.
Reading your letter reproachful,
I am sad and strict again.
In much you are right, given to me by God,
From dangerous ditch to keep,
But the harsh critic, in a lot, in a lot,
You are not always correct, forgive.
You are embarrassed: but who is he, who is he?
Sassy? Ill? Crazed?
Clown, innovator in eyes of the contemporary,
Holy – the descendant in the eyes.
And could I not write primitively,
Without new metaphors and words?
I sometimes write like that. But naïve
It is sometimes of sang poems.
Your tender voice will sometime reprimand
(My dear friend, do you recall?),
That I am not an innovator, I – am only lyric,
A child with melodical soul…
Your judgment – law to me: to you dedicated
I am – from the head to the feet.
Let me be lyric, but I – am ironic…
Forgive. I am depressed and strict.
Каретка куртизанки
Каретка куртизанки, в коричневую лошадь,
По хвойному откосу спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —
Блюстителем здоровья назначен юный паж.
Кудрявым музыкантам предложено исполнить
Бравадную мазурку. Маэстро, за пюпитр!
Удастся ль душу дамы восторженно омолнить
Курортному оркестру из мелодичных цитр?
Цилиндры солнцевеют, причесанные лоско,
И дамьи туалеты пригодны для витрин.
Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско.
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!
За чем же дело стало? — к буфету, черный кучер!
Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок…
Каретка куртизанки опять все круче, круче,
И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер, прилег…
Courtesan’s Carriage
Courtesan’s carriage, in a brown horse,
Along coniferous slope lowers unto the beach.
That feet do not get wet, they need to get in shoes,
To keeper of the health is marked the young page.
The curly musicians must perform
Bravura mazurka. To lectern, maestro!
Will it be possible to make silent ladies’ souls
With resort orchestra from the melodious zither?
Cylinders shine in sun, brushed glossy,
And ladies’ toilets for shop windows are fit.
Courtesan laughs. She’s echoed by sun splashy,
How good it is to drink “mandarin cream” in buffet!
What has become the deed? To buffet, black coachman!
Garcon, improvising in five-o-clock to shine…
Courtesan’s carriage, still harder, harder, again,
And page to lady’s shoes, like fox-terrier, did lean…
Завет
Не убивайте голубей.
Мирра Лохвицкая
Целуйте искренней уста –
Для вас раскрытые бутоны,
Чтоб их не иссушили стоны,
Чтоб не поблекла красота!
С мечтой о благости Мадонны
Целуйте искренней уста!
Прощайте пламенней врагов,
Вам причинивших горечь муки,
Сковавших холодом разлуки,
Топящих в зле без берегов.
Дружней протягивайте руки,
Прощайте пламенней врагов,
Страдайте стойче и святей,
Познав величие страданья.
Да не смутят твои рыданья
Покоя светлого детей!
Своим потомкам в назиданье
Страдайте стойче и святей!
Любите глубже и верней –
Как любят вас, не рассуждая,
Своим порывом побуждая
Гнать сонмы мертвенных теней...
Бессмертен, кто любил, страдая,
Любите глубже и верней!
Covenant
Do not kill the pigeons.
Myrrha Lohvitskaya
More sincerely kiss the lips –
Open for you are buds,
That their moans don’t dry up,
That the beauty did not fade!
With dream of Madonna’s goodness
More sincerely kiss the lips!
More flamingly forgive the foes,
Who caused you bitterness of torment,
Shacked with parting’s cold,
Drowning in evil without shores.
More friendly stretch out the arms,
More flamingly forgive the foes.
Suffer more holy and steadfast,
Having known great suffering.
And let your weeping not confuse
The light peace of the kids!
For edification of descendants
Suffer more holy and steadfast!
Love more deeply and more truly –
How they love you, with no reasoning,
Encouraging with its fit
To chase a host of deadly shades…
Immortal, who loved, suffering,
Love more deeply and more truly!
Кузина Лида
Лида, ты — беззвучная Липковская. Лида, ты — хорошенькая девушка.
Стройная, высокая, изящная, ты — сплошная хрупь, ты вся — улыбь.
Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое во льду ушко?
Только для чего так много жемчуга? Милая, скорей его рассыпь!
Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь мне ландыши;
Не идут тебе, поверь мне, лилии, — слишком ты для белаго — бела:
Маки, розы нагло — оскорбительны, а лианы вьются, как змееныши; —
Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама собой была.
Папоротник в блестках изумрудовых, снег фиольно-белый и оискренный,
Пихтовые иглы эластичные — вот тебе единственный убор,
Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, точно солнце, искренней,
Незаметно как-то умирающей, — как по ягоды идущей в бор.
Cousin Lydia
Lydia, you – soundless, Lipkovskaya. Lydia, you – a beautiful girl.
Slender, tall, graceful, you – crumble, you are – the smile.
From what are you short-lived? For what in ice is your ear?
Only for what so much pearl? Sooner scatter, my dear!
Red and white grasshopper, they don’t come to you, lilies of the valley:
They don’t come to you, believe me, lilies – for the whiteness thee…
Poppies, roses cheeky-insulting, and creepers curl like snakelings –
Hard to bouquet your girl’s waist, that herself it would be.
Fern in emerald shine, snow purple-white and fiery,
Elastic fir needles – it’s to you only attire,
To girl with old smile, silenced, but like sun, sincere
Like berries in forest, unnoticedly dying.
Колыбель культуры новой
Вот подождите — Россия воспрянет,
Снова воспрянет и на ноги встанет.
Впредь ее Запад уже не обманет
Цивилизацией дутой своей…
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!
Встанет Россия — все споры рассудит…
Встанет Россия — народности сгрудит…
И уж у Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
А вдохновенно и религиозно,
Пламенно веря и мысля серьезно,
В недрах своих непреложностью грозный
Станет выращивать новый цветок…
Время настанет — Россия воспрянет,
Правда воспрянет, неправда отстанет,
Мир ей восторженно славу возгрянет, —
Родина Солнца — Восток!
Cradle Of New Culture
You wait – and Russia will rise,
Itself will rise and on its feet stand.
Will not deceive it the West
With its civilization exaggerated…
Russia will rise, yes, Russia will rise,
Will open its eyes of blue,
Will start the fiery speeches to say, -
The world before it will bow!
Russia will rise – judge all arguments…
Russia will rise – nationalities will huddle…
And there will be no more in the West
To take the sprout from worthless culture.
And inspired, and religiously,
Seriously thinking and believing ardently,
In its bowls the fearsome with inevitability
Will grow the new flower…
Time will come – Russia will rise,
Truth will rise, falsehood will fall behind,
Delightedly world with glory will erupt,
East – homeland of Sun!
Колыбель женственности
У женщины должен быть лунный характер,
И чтобы в ней вечно сквозила весна,
Манящая с нею кататься на яхте —
Качели солено-зеленого сна…
И ревность должна ее быть невесомой,
И верность должна ее быть, как гранит.
О, к ласковой, чуткой, влекуще-влекомой
Мужчина всегда интерес сохранит.
За женственность будет любить голубую,
За желтые, синие солнышки глаз.
Ах, можно ли женщину бросить такую,
Которая всячески радует вас?!.
Cradle Of Womanhood
A woman must have lunar character,
In which eternally blew through the spring,
Tempting to go on a yacht to a ride –
Swings of salty-green dream.
And jealousy here must be weightless,
And loyalty must be, like granite.
Oh, to tender, sensitive, attractive
Man will always keep his interest.
For womanhood he will love the blue,
For yellow, sun’s eyes of blue.
Ah, how is it to abandon such woman,
Who has always given joy to you?!.
Умалишенная
На днях Земля сошла с ума
И, точно девка площадная,
Скандалит, бьет людей, в дома
Врывается, сама не зная —
Зачем ей эта кутерьма.
Плюет из пушек на поля
И парится в кровавых банях.
Чудовищную чушь меля,
Извиртуозничалась в брани
Умалишенная Земля.
Попробуйте спросить ее:
«В твоей болезни кто в ответе?»
Она завоет: «Сети — в лете!
Лишил невинности мое
Святое тело Маринетти!..
Антихрист! Антихрист! Маклак!
Модернизированный Иуда!
Я немогу… Мне худо! Худо!»
Вдруг завопит и, сжав кулак,
От себя бросится, — отсюда.
Она безумна — это факт.
Но мы безразумны, а это —
Не сумасшествие. Поэты,
Составимте об этом акт
И устремимся на планеты,
Где все живое бьется в такт.
Crazy
On days Earth has lost her mind,
And, like a square woman,
Brawls, beats people, in houses
Break, herself not knowing –
What for to her is this mess.
Spits on the fields from cannons
And steams in bloody baths.
Guards the monstrous nonsense,
Was a virtuoso in abuse
The crazy Earth.
Try ask her:
“Who responds to your illness?”
She will howl: “In summer – nets!
Deprived me of innocence
Luminous body of Mainetti!..
Broker! Antichrist! Antichrist!
A modernized Judas!
I cannot… I am ill! Ill!”
Will scream and, tightening the fist,
Will throw himself, - from here.
She is crazy – that is fact.
But we are unreasonable, and this –
Not insanity. Poets,
About this act we’ll compose
And let’s rush to the planets,
Where all that lives into beat beats.
Крымская трагикомедия
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов
Из меня
Я — эгофутурист. Всероссно
Твердят: он — первый, кто сказал,
Что все былое — безвопросно,
Чье имя наполняет зал.
Мои поэзы — в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.
Я созерцаю — то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют «Громокипящий кубок» —
Животворящую росу!
Всегда чуждаясь хулиганства,
В последователях обрел
Завистливое самозванство
И вот презрел их, как орел:
Вскрылил — и только. Голубело.
Спокойно небо. Золото
Плеща, как гейзер, солнце пело.
Так: что мне надо, стало то!
Я пел бессмертные поэзы,
Воспламеняя солнце, свет,
И облака — луны плерэзы —
Рвал беззаботно — я, поэт.
Когда же мне надоедала
Покорствующая луна,
Спускался я к горе Гудала,
Пронзовывал ее до дна…
А то в певучей Бордигере
Я впрыгивал лазурно в трам:
Кондуктор, певший с Кавальери
По вечерам, днем пел горам.
Бывал на полюсах, мечтая
Построить дамбы к ним, не то
На бригах долго. Вот прямая
Была б дорога для авто!
Мне стало скучно в иностранах:
Все так обыденно, все так
Мною ожиданно. В романах,
В стихах, в мечтах — все «точно так».
Сказав планетам: «Приготовьте
Мне век», спустился я в Москве;
Увидел парня в желтой кофте —
Все закружилось в голове…
Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая — верно, желтокофтцы —
К его ногам горлова пасть.
Я изумился. Все так дико
Мне показалось. Это «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» —
Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я. — Маяковский», — был ответ.
Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)…
Как поводырь, повел по Крыму
Столь розовевшего слона.
И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой — из гуттаперчи,
А следовательно — не слон.
Взорлило облегченно тело, —
Вновь чувствую себя царем!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырем.
Crimean tragicomedy
And the amazing utopias
We await like pink elephant
From me
I’m ego-futurist. All-Russian
They say: he – first, who did tell,
That all has been – without question,
Whose name fills the hall.
My poems – in every
Home, in country and hut.
I’m active but on the ferry
And in each common spirit.
I contemplate – from the felling,
From the rail car, from the wood,
They sing “Cup loudly boiling” –
The life-giving dew!
Always shunning hooliganism
In followers is found
The imposture envious
And, like eagle, them despised:
I opened – and only. Blue it became.
Calm sky. Gold
Of shoulder, like geiser, stood the sun.
Thus: happened what I need.
I sang immortal poems,
Enflaming the sun, light,
And clouds – pleurisy of the moon –
I carelessly tore – I, poet.
When to me became odious
The submissive moon,
I lowered to Gudal mountain,
Pierced it till the bottom.
And in the singing Bordighera
I jump azure in tram:
Conductor, singing with Cavalieri
Sang mountain on evenings and days.
I have been on the poles, dreaming
To build dams with him, not that
Long on the brigs. Straight here
Was the road for cars!
I was bored in countries foreign:
All is trivial, all so
By me awaited. In the novels,
In poems, in dreams – all “exactly so.”
Saying to planets, “Make ready
For me centuries,” to Moscow did descend;
And saw the fellow in yellow jacket –
All dizzy in the head…
He was crowded. Like the traders,
Scolded the part of thought,
Another – truly, yellow-jackets –
To fall to his feet.
I was amazed. All so wild
Seemed to me. This “he”
Made me joyful to a shout.
“Is not the elephant growing pink?” –
I thought, in delight melting,
Discouraged poet.
Crowd came apart, like alley.
“I’m Mayakovsky” – the response.
Alas, I did not trust the makeup
(Soul with the surf saline)…
Like leader, on Crimea directed
The elephant growing pink.
And somewhere in the stinking Kerchi
Scattering sleep, I opened
That my elephant – from Gutta-Percha,
And after it – not an elephant.
Relieved, stared the body, -
Again I feel myself the tsar!
Poet! Poet! It is no business
For you a guide to become!
Расцвет сирени культивированной
Цвела сирень малиново-лилово
И бело-розово сирень цвела…
Нас к ней тропа зигзагами вела
Чрез старый парк, нахмуренный елово.
Налево море, впереди река,
А там, за ней, на кручи гор, сирени
Уже струят фиоль своих курений
И ткут из аромата облака.
Цвела сирень, и я сказал Фелиссе:
«Руке моей не только брать перо!..»
И отвечала мне она остро:
«Цветет сирень — и крупная, и бисер»…
Ночь нервная капризна и светла.
Лобзанья исступленнее укуса…
В тебе так много тонкости и вкуса.
Цвела сирень, — у нас цвели тела.
Cultivated Lilac Blooming
In violet and purple bloomed the lilac,
The lilac bloomed in pink and white and pale.
We headed toward it on a tortuous trail
Across an ancient fir and furrowed park.
Sea to the left; river ahead, and hills -
Behind; the blooming lilacs on the mounts
Weave from the gentle smell delightful clouds
And breathe the timeless redolence that heals.
The lilac bloomed, and to my love I told:
"If only I could take pen in my hand!"
And she responded sharply in her stead:
"The lilac blooms - large, and like ruby and like gold."
The night is fickle, nervous, luminous.
The kisses, nibbles until lips turned blue.
There's so much taste and elegance in you
The lilac bloomed - the bodies bloomed in us.
Культура! Культура!
«Культура! Культура!» — кичатся двуногие звери,
Осмеливающиеся называться людьми,
И на мировом языке мировых артиллерий
Внушают друг другу культурные чувства свои!
Лишенные крыльев телесных и крыльев духовных,
Мечтают о первых, как боле понятных для них,
При помощи чьей можно братьев убить своих кровных,
Обречь на кровавые слезы несчастных родных…
«Культура! Культура!» — и в похотных тактах фокстротта,
Друг к другу прижав свой — готовый рассыпаться — прах,
Чтут в пляске извечного здесь на земле Идиота,
Забыв о картинах, о музыке и о стихах.
Вся славная жизнь их во имя созданья потомства:
Какая величественная, священная цель!
Как будто земле не хватает еще вероломства,
И хамства, и злобы, достаточных сотне земель.
«Культура! Культура!» — и прежде всего: это город —
Трактирный зверинец, публичный — обшественный! — дом…
«Природа? Как скучно представить себе эти горы,
И поле, и рощу над тихим безлюдным прудом…
Как скучно от всех этих лунных и солнечных светов,
Таящих для нас непонятное что-то свое,
От этих бездельных, неумных, голодных поэтов,
Клеймяших культуру, как мы понимаем ее…»
Culture! Culture!
“Culture! Culture!” boast two-legged beasts,
Daring to call themselves people,
And on global tongue of global artilleries
They inspire one another with cultured feelings!
Shorn of the wings of body and wings of spirit,
They dream of the first, by them most understood,
With whose help it is possible to kill your brothers,
To doom unhappy relatives to the tears of blood…
“Culture! Culture!” – and in lustful strokes of fox trot,
Pressing to the ash ready to disperse,
Honor in the dance the eternal Idiot,
Forgetting of paintings, of music and of poems.
All their glorious life in name of creation of offspring:
What a magnificent, holy aim!
Thus on the earth there is not enough treachery,
And rudeness, and malice, enough for hundred lands.
“Culture! Culture!” – and before all: this town –
A tavern menagerie, public home…
“Nature? How boring it is to present these mountains,
And field, and grove on quiet deserted pond…
How boring it is of these moon and sun lights,
Melting something that we don’t understand.
Of these idle, stupid, hungry poets,
Branding culture, as it we comprehend…”
Любопытство эклерезиты
— Мама, милая мамочка,
Скоро ль будет война?
— Что с тобой, моя девочка?
Может быть, ты больна?
— Все соседи сражаются,
Не воюем лишь мы.
— Но у нас, слава господу,
Все здоровы умы.
— Почему нас не трогают?
Не пленят почему?
— Потому что Миррэлия
Не видна никому…
— Почему ж наша родина
Никому не видна?
— Потому что вселенная
Нам с тобой не нужна…
— Мама, милая мамочка,
Плачет сердце мое…
— Различай, моя девочка,
От чужого свое…
— Ну, а что окружает нас?
Кто ближайший сосед?
— Кроме звезд и Миррэлии
Ничего в мире нет!
Curiosity of eclerisites
“Mother, dear mother,
Will the war soon be?”
“What happened to you, dear?
Maybe you are ill?”
“Fighting are the neighbors,
At war are just us.”
“But we, in God’s glory,
Are of the sound mind.”
“Why do they not touch us?
Don’t captivate, why?”
“Because Mirell
Is not visible to anyone…”
“Why is our homeland
Is by nobody seen?
“Because the universe
Is unneeded by you and me…”
“Mother, dear mother,
My heart cries…”
“Separate, my dear,
Your own from another’s…”
“Well, what surrounds us?
Who is the neighbor closest?”
“Besides Mirell and stars
There is nothing in the world!”
Цикламены
Лилово-розовые цикламены,
Прохладно-сладкие, в пять лепестков,
Неизменимые и в час измены
Неизменяемой Мапоп Lescaut,
Вы независимыми лепестками, —
Индейской перистою головой! —
Возникли вечером в лесу пред нами
И изливали аромат живой.
И страстно хочется мне перемены,
Столь неосознанной и смутной столь,
Как увлекающие цикламены,
В чьем свежем запахе восторг и боль.
Cyclamens
Pink and purple cyclamens,
In five petals, chilly-sweet,
Unchanging and in hour of betrayal
Immutable Manon Lescaut,
You with independent petals, -
With Indian feather, head! –
Appeared in evening in forest before us
And living aroma poured out.
And passionately I want changes,
So unconscious and so vague,
Like the luring cyclamens,
In whose fresh smell are delight and pain.