Nameless girl [Девушка безымянная]
Namesakes [Тезки]
Narva (I dream of Narva, dear Narva) [Нарва (Я грежу Нарвой, милой Нарвой)]
Narva (On fast Narva, river majestic) [Нарва (Над быстрой Наровой, величественною рекой)]
Near Irtysh [Около Иртыша]
Necklace Rondo [Колье рондо]
Never, never [Никогда, никогда]
Newsletter of days of Maliuta [Повестушка дней Малюты]
Night walk (sketch) [Ночная прогулка (эскиз)]
Nineteenth [Девятнадцативешняя]
No more than dream [Не более, чем сон]
Neftis Hashish [Гашиш Нефтис]
Nelly [Нелли]
Nero [Нерон]
Newspapermen on Jupiter [Газетчики на Юпитере]
Night came [Ночь подходила]
Night in Altai [Ночь на Алтае]
Nightingales [Соловьизы]
Ninth of October [Девятое октября]
Nocturne [Ноктюрн]
Nocturne (I sat on the balcony, against sleepy park) [Nocturne (Я сидел на балконе, против заспанного парка)]
Nocturne (Moon caresses chestnuts) [Ноктюрн (Месяц гладит камыши)]
Nocturne (Струи лунные) [Nocturne (Moon jets)]
No cold light of pearl [Ни холодный свет жемчужины]
Noon of first day [Полдень первого дня]
Northern triolet [Северный триолет]
Not About Love [Не по любви]
Not for this [Не оттого ль]
Not On The Way [Не по пути]
New poem to old harmony [Поэза новая на старый лад]
New Year [Новый год]
New Year’s elegy [Новогодняя элегия]
Nona [Нона]
Non-poetic poem [Поэма беспоэмия]
Noon of first day [Полдень первого дня]
Not saying anything [Ничего не говоря]
Not to understand [Не понять]
Notched Lilac [Надрубленная сирень]
Nothing in something [Ничто в чем-то]
Now [Теперь]
Now, when calves the moon [Теперь, когда телятся луны]
Nut of happiness [Орешек счастия]
Девушка безымянная
Она живет в глухом лесу,
Его зовя зеленым храмом.
Она встает в шестом часу,
Лесным разбуженная гамом.
И умывается в ручье,
Ест только хлеб, пьет только воду
И с легкой тканью на плече
Вседневно празднует свободу.
Она не ведает зеркал
Иных, как зеркало речное.
Ей близок рыбарь, житель скал,
Что любит озеро лесное.
Но никогда, но никогда
Она ему о том не скажет:
Зачем? К чему! Идут года,
И время умереть обяжет.
Ее друзья — два зайца, лось
И чернобурая лисица.
Врагов иметь ей не пришлось,
Вражда ей даже не приснится…
Не знать страданья от вражды
И от любви не знать страданья —
Удел божественный! Чужды
Ей все двуногие созданья.
И только птиц, двуногих птиц
Она, восторженная, любит.
Пусть зверство человечьих лиц
Безгрешной нежность не огрубит!
Не оттого ль и рыболов,
Любезный сердцу, инстинктивно
Ее пугает: и без слов
В нем что-то есть, что ей противно…
Людское свойство таково,
Что не людей оно пугает…
Она — земное божество,
И кто она — никто не знает!..
Nameless girl
She lives in the dense forest,
Calling it the green temple.
In sixth hour she rises,
With forest uproar awakened.
And in the spring she washes,
Only bread eating, only water drinking,
And with light cloth on the shoulder
Each day celebrates freedom.
Of other mirrors she does not know,
Like mirror of the river.
Near is the fisherman, dweller of rocks,
Who loves the lake of summer.
But never, but never
About it will she tell him:
What for? To whom! Pass the years,
And to die will order time.
Her friends – two rabbits, moose
And fox, silver-brown.
She didn’t need to have enemies,
Of hostility she doesn’t even dream…
Not to know suffering from animosity
And not to know suffering from amour –
The divine destiny!
Two-legged creatures are alien to her.
And only birds, birds two-legged
She loves in delight.
Let beastliness of people’s faces
Not be rude to her sinless tenderness!
The fisherman not for this,
A fisherman to the heart dear,
Instinctively frightens her: and without words
In it there’s something that disgusts her.
Such is people’s affinity,
That it frightens men not…
She – earthly divinity,
And here she – nobody knows!
Тезки
Зовут вас одинаково, но, Боже,
Как обе вы различны! — у одной
Каштановые волосы; характер
Весенний, героический; в глазах
Чертята прыгают, чертята смеха,
И давят ангела неутолимой скорби.
Вот первая из вас, и ты — вдали.
Вторая — анемичная блондинка,
Конфузливая, ровная; в лице
Упорная и прозная забота;
В губах — наивность, чувственность, лукавь…
И ты — со мной. Вы обе, это — я.
Namesakes
We have the same names, but, Lord,
How we differ! – in one
Chestnut hair; character
Of spring, of heroism; in eyes
Devils jump, devils laugh,
And press the angel of insatiable sorrow.
Here the first of us, and we – afar.
Second – anemic blonde,
Embarrassed, flat: in the face
Persistent and prosaic anxiety:
In lips – naivete, sensitivity, slyness…
And you – with me. You’re two, this – am I.
Нарва (Я грежу Нарвой, милой Нарвой)
Я грежу Нарвой, милой Нарвой,
Я грежу крепостью ее,
Я грежу Нарвой, — тихой, старой, —
В ней что-то яркое, свое.
О город древний! город шведский!
Трудолюбивый и простой!
Пленен твоей улыбкой детской
И бородой твоей седой.
Твой облик дряхлого эстонца
Душе поэта странно мил.
И твоего, о Нарва, солнца
Никто на свете не затмил!
Твоя стремглавная Нарова
Галопом скачет в Гунгербург.
Косится на тебя сурово
Завидующий Петербург.
Как не воспеть твою мне честность
И граждан дружную семью,
И славную твою известность,
И… проституцию твою?
Она, как белая голубка,
Легка, бездумна и чиста!
О, добрый взгляд! О, лисья шубка!
О, некрасивых красота!
Narva (I dream of Narva, dear Narva)
I dream of Narva, dear Narva,
Of her fortress I dream,
I dream of Narva – old, quiet, -
In her will shine something.
O ancient city! City Swedish!
Hard-working and simple!
Captivated by your smile childish
And by a gray beard.
Your image of decrepit Estonian
Is strange and dear to poet’s soul.
And your, O Narva, sun
No one eclipsed in the world!
Your headlong Narva
Gallops to Gungerburg.
Squints at his eye severely
The envying Petersburg.
How not to sing my honesty
And friendly family of citizens,
And your glorious prominence
I… prostitution of yours?
She, like a white dove,
Is light, thoughtless and clean!
O, kind eye! O, fur coat!
Oh, beauty of the unbeautiful!
Нарва (Над быстрой Наровой, величественною рекой)
Над быстрой Наровой, величественною рекой,
Где кажется берег отвесный из камня огромным,
Бульвар по карнизу и сад, называемый Темным,
Откуда вода широко и дома далеко…
Нарова стремится меж стареньких двух крепостей —
Петровской и шведской, — вздымающих серые башни.
Иван-город тих за рекой, как хозяин вчерашний,
А ныне, как гость, что не хочет уйти из гостей.
На улицах узких и гулких люблю вечера,
Когда фонари разбросают лучистые пятна,
Когда мне душа старой Нарвы особо понятна,
И есть вероятья увидеться с тенью Петра…
Но вместо нее я встречаю девический смех,
Красивые лица, что много приятнее тени…
Мне любо среди молодых человечьих растений,
Теплично закутанных в северный вкрадчивый мех.
И долго я, долго брожу то вперед, то назад.
Любуясь красой то доступной, то гордо-суровой,
Мечтаю над темень пронизывающей Наровой,
Войдя в называемый Темным общественный сад.
Narva (On fast Narva, river majestic)
On fast Narva, river majestic,
Where seems huge the shore of stone,
Boulevard in cornice and garden, called Dark,
Water is wide and far from home…
Narva streams through two old castles –
Peter’s and Swedish, - heaving two towers of gray.
Ivan-city is quiet over river, like master yesterday’s,
And now, like guests, does not want to leave the guests.
On narrow and booming streets I love the evening,
When lampposts throw the spots of rays,
When my soul is understood especially by old Narva,
And it’s probable to see Peter with shade…
But in its place I meet laughter of maidens,
Beautiful faces, nicer than shade…
I love among the young people plants,
In subtle northern fur warmly wrapped.
And long, long I wander ahead or behind.
Admiring beauty once accessible, once severe-proud,
I dream under the darkness of penetrating Narva,
Coming into public garden named Dark.
Около Иртыша
Местность вкруг уныла, скучна:
Тундра, кочки и болота —
Перед взором безотлучны…
Жизнь без шума, без заботы.
Я завидую той жизни
Средь глуши в уединеньи:
Здесь не слышно укоризны,
Злого слова, оскорбленья.
Нет здесь лжи несправедливой,
Нет здесь зависти и злобы,
В этой тундре молчаливой
Веет прелестью особой.
Едем дальше. Вечереет.
Средь прибрежного камыша
Плавно льются и чернеют
Воды мутного Иртыша.
Я смотрю на эти воды,
Что текут, как будто, в мире —
Воды взяли воеводу,
Победителя Сибири.
Я смотрю, припоминая
Славный облик атамана,
Что фантазия, играя,
Создает в фате тумана.
Уж Иртыш остался сзади,
Уж тайга сменила тундру,
Спит природа вся в прохладе;
Через Обь поедем к утру.
Вкруг тайга мрачна, угрюма.
Поезд наш ползет лениво.
Царство, бывшее Кучума,
Живописно и красиво.
Near Irtysh
Boring and sad is the land around:
Swamps, hummocks and tundra –
Inseparable sight before…
Life without noise, without worry.
That life I covet
In unison with wilderness:
Here reproaches can’t be heard,
Insult, evil word.
Here there is no unjust lie,
Here there’s no malice and envy,
In this tundra silent
It blows with especial beauty.
We go further. It’s getting dark.
Among the chestnut on the shore
Swimmingly pour and turn black
The dead Irtysh’s waters.
I look at these waters
That pour, as if, in the world –
Waters could take the warrior,
Siberia’s conqueror.
I look, remembering
The hetman’s appearance glorious,
That fantasy, playing,
Will make in the veil the fogs.
Irtysh is left behind,
The taiga has changed the tundra,
Sleeps nature in its cold;
Through Ob we will ride in morning.
Around taiga’s grim, full of gloom.
Crawls lazily our train.
Kingdom, former Kochum,
Is beautiful and picturesque.
Колье рондо
Александру Толмачеву
1
В мимозах льна, под западные блики,
Окаменела нежно влюблена,
Ты над рекой, босая и в тунике,
В мимозах льна.
Ты от мечтаний чувственных больна.
И что-то есть младенческое в лике,
Но ты, ребенок, слабостью сильна
Ты ждешь его. И кличешь ты. И в клике
Такая страстность! Плоть закалена
В твоей мечте. Придет ли твой великий
В мимозы льна?
2
Окаменела, нежно влюблена
И вот стоишь, безмолвна, как Фенелла,
И над тобой взошедшая луна
Окаменела.
Твое лицо в луненьи побледнело
В томлении чарующего сна,
И стало все вокруг голубо-бело.
Возникнуть может в каждый миг страна,
Где чувственна душа, как наше тело.
Но что ж теперь в душе твоей? Она
Окаменела.
3
Ты над рекой, босая и в тунике,
И деешь чары с тихою тоской.
Но слышишь ли его призыво-крики
Ты над рекой?
Должно быть, нет: в лице твоем покой,
И лишь глаза восторженны и дики,
Твои глаза; колдунья под луной!
Воздвиг камыш свои из речки пики.
С какою страстью бешеной, с какой
Безумною мольбою к грёзомыке —
Ты над рекой!
4
В мимозах льна олуненные глазы
Призывят тщетно друга, и одна
Ты жжешь свои бесстыжие экстазы
В мимозах льна.
И облака в реке — то вид слона,
То кролика приемлют. Ухо фразы
Готово различить. Но — тишина.
И ткет луна сафировые газы,
Твоим призывом сладко пленена,
И в дущу льнут ее лучи-пролазы
В мимозах льна.
5
Ты от мечтаний чувственных больна,
От шорохов, намеков и касаний.
Лицо как бы увяло, и грустна
Ты от мечтаний.
Есть что-то мудро-лживое в тумане:
Как будто тот, но всмотришься — сосна
Чернеет на офлеренной поляне.
И снова ждешь. Душе твоей видна
Вселенная. Уже безгранны грани:
Но это ложь! И стала вдруг темна
Ты от мечтаний!
6
И что-то есть младенческое в лике,
В его очах расширенных. Чья весть
Застыла в них? И разум в знойном сдвиге
И что-то есть.
Что это? смерть? издевка? чья-то месть?
Невидимые тягостны вериги…
Куда-то мчаться, плыть, лететь и лезть!
К чему же жизнь, любовь, цветы и книги,
Раз некому вручить девичью честь,
Раз душу переехали квадриги
И что-то есть.
7
Но ты, ребенок, слабостью сильна, —
И вот твой голос тонок стал и звонок,
Как пред тобой бегущая волна:
Ведь ты — ребенок.
Но на форелях — розовых коронок
Тебе не счесть. Когда придет весна,
Не всколыхнут сиреневый просонок,
И в нем не счесть, хотя ты и ясна,
Спиральных чувств души своей! Бессонок!
Готовностью считать их — ты властна,
Но ты — ребенок…
8
Ты ждешь его. И кличешь ты. И в клике —
Триумф тщеты. И больше ничего.
Хотя он лик не выявит безликий,
Ты ждешь его.
И в ожиданьи явно торжество,
И нервные в глазах трепещут тики,
Но ты неумолимей оттого;
Раз ты пришла вкусить любви владыки
Своей мечты, безвестца своего,
Раз ты решила пасть среди брусники, —
Ты ждешь его!
9
Такая страстность. Плоть закалена.
Во мраке тела скрыта ясность.
Ты верою в мечту упоена:
Такая страстность.
Тебя не испугает безучастность
Пути к тебе не знающего. На
Лице твоем — решимость и опасность.
И верою своей потрясена,
Ты обезумела. И всюду — красность,
Где лунопаль была: тебе дана
Такая страстность.
10
В твоей мечте придет ли твой великий?
Ведь наяву он вечно в темноте.
Что ты безумна — верные улики
В твоей мечте.
И вот шаги. Вот тени. Кто вы, те?
Не эти вы! но тот, — единоликий, —
Он не придет, дитя, к твоей тщете!
Высовывают призраки языки,
И прячутся то в речке, то в кусте…
И сколько злобы в их нещадном зыке —
К твоей мечте.
11
В мимозах льна — ах! — не цветут мимозы,
А только лен!.. Но, греза, ты вольна,
А потому — безумие и слезы
В мимозах льна.
Да осветится жизнь. Она тесна.
В оковах зла. И в безнадежьи прозы
Мечта на смерть всегда обречена.
Но я — поэт! И мне подвластны грозы,
И грозами душа моя полна.
Да превратятся в девушек стрекозы
В мимозах льна!
Necklace Rondo
To Alexander Tolmachev
1
In flax mimosas, under Western glare,
Turned to stone the dearly beloved,
And in tunic and barefoot over the river
In flax mimosas.
You’re sick from sensual dreams.
And there’s something baby-like in the face,
But you, child, strong in weakness
Await him. And you call. And in your voice
Such passion! Flesh is hardened
In this dream. Will your great one come
In flax mimosas?
2
Turned to stone the dearly beloved,
And you stand like a Fenella silent,
And the moon rising above me
Turned to stone.
Your face has gone pale in the moon
In enchanting dream’s languor,
And all around became white-blue.
In each moment country can appear,
Where sensitive is the soul, like our body.
But what is now with your soul? She
Turned to stone.
3
In tunic and barefoot over the river,
And you give charms with quiet sorrow.
But the calls-cries do you hear,
You over the river?
Must be, no: rest in your face,
And eyes are exciting and wild,
Your eyes: under moon the sorceress!
Erected chestnut from the river the spades.
With which mad passion, with which
Insane prayer to the dreamer –
You over the river?
4
In flax mimosas the moonlit eyes
Vainly call for friend, and alone
You burn your shameless ecstasies
In flax mimosas.
And clouds in the river – either elephant
Or rabbit they will accept. The ear of phrase
It’s hard to distinguish. But – quiet.
And the moon weaves sapphire gases,
By your call sweetly lured,
And cling to soul its rays – crawl spaces
In flax mimosas.
5
You’re sick from sensual dreams,
From rustles, touches and hints.
The face has faded, and sorrowful
You were of dreams.
There’s something wise-lying in the fog:
As if – but taking closer look -
Pine blackens on fleur clearing.
And you wait again. To your soul is visible
The Universe. Already edges are limitless:
But it’s a lie! And dark again
You were of dreams.
6
And there’s something baby-like in the face,
In his wide eyes. Message of whose
Chilled in him? And reason in sultry shift
And something is.
What is this? Death? Torment? Someone’s vengeance?
Invisible and painful are the chains…
Somewhere to rush, to swim, to fly and climb!
For what are life, flowers, books and love,
There’s none to whom to hand over maiden’s honor,
Thus over soul drove the quadrigas
And something is.
7
But you, child, strong in weakness, -
Thin and ringing became your voice,
Like wave before you running:
You are – a child.
But on the trout the crowns pink
You cannot count. When will come the spring,
And sleepy lilac would not stir,
And you couldn’t count, though you are clear,
The spiral feelings of the soul! Sleepless!
To count them in readiness – you’re imperious,
But you – are a child.
8
You wait for him. You call for him. And in the call –
Triumph of vanity. And more, nothing.
Although he won’t reveal the faceless face,
You wait for him.
In expectation clear is celebration,
And nervous tics tremble in the eyes,
But you from this are more relentless;
Thus you came to give taste to the love’s master
Of his dream, of one unknown,
Thus you decided to fall midst lingonberries, -
You wait for him.
9
Such passion. Flesh has chilled.
In body’s darkness clarity is hidden.
With faith in dream you are intoxicated:
Such passion.
You won’t be frightened by indifference
Not knowing way to you. On your face –
Determination and danger.
And shaken by your faith,
You went insane. And beauty everywhere,
Where moonpalm was: To you is given
Such passion.
10
Will come in your dream your great one?
He is awake in darkness eternally.
That you’re insane – truthful evidence
In your dream.
And here are steps. Here shadows. Who are yw?
Not this you! But he – of single face, -
He won’t come, child, to your vanity!
The ghosts are sticking out their tongues,
And hide on the bushes and in stream…
And how much malice in their merciless language –
To your dream.
11
In flax mimosas – ah! – don’t bloom mimosas,
But only flax!.. But, dream, free you are,
And for this – insanity and tears
In flax mimosas.
Will light up life. It is cramped.
In shackles of evil. And in hopelessness of prose
Dream is always doomed to death.
But I’m – a poet! Subject to me are the thunderstorms,
And filled with thunderstorm is your soul.
May dragonflies turn into girls
In flax mimosas.
Никогда, никогда
Ты сказала: «Пойдем мы с тобою туда,
Где впервые увиделись мы».
И пошли мы с тобой. И вела нас мечта
К лету знойному, вдаль от зимы.
Все твердил, что люблю. То же слышал в ответ.
Ручку нежно целуя твою,
Я тебе говорил, мое сердце, мой свет,
Что к тебе в своем сердце таю.
— Нам дорогой одной никогда не идти, —
Ты со вздохом сказала, грустя.
— Отчего же двум розам вблизи не цвести,
Лепестками — «люблю» шелестя?
Дорогая: скажи, что разлучит с тобой?
Я бороться хочу: силы есть.
— Позабудь поскорей, как холодной зимой
Повстречались… Разлучница-честь.
Что я сделать могу, чтобы честь сокрушить?
Да и стану ль ее сокрушать?..
Но тебя буду вечно и нежно любить,
И надеяться тщетно, и ждать.
Но тебя позабыть… Что за тяжесть труда!
Да и зря! — не могу позабыть.
Будь моей! будешь? да? — «Никогда! Никогда!
Не могу никогда твоей быть!»
— Почему? но послушай: мне больно… пойми:
Я страдаю… скажи, почему?
Отвечай поскорей, мне души не томи. —
«Хорошо, я отвечу: к чему?»
— Как к чему?.. я люблю тебя страстно, хочу
Обладать тобой. Молви же: да —
Но напрасно в мечтах я высоко лечу —
Мне в ответ: «Никогда, никогда!»
О, скажи: отчего холодна ты со мной?
Ты призналась, что любишь меня…
Так обнимемся ж крепко и жарко с тобой,
Поцелуемся жарче огня.
В поцелуях найдем мы усладу. Скорей!
Ну, не будь холодна и тверда…
Приласкай понежней, поцелуй горячей,
Будь моей! — «Никогда, никогда!»…
Never, never
You said: “Let us go there,
Where we saw each other first.”
And I went with you. And dream lead us
To sultry summer, from winter far apart.
I repeated that I love. He the answer hears.
I tenderly kiss your hand,
I told you, my light, my heart,
That before you in my heart I melt.
We’ll never go by the same road, -
You said with a sigh, sorrowing.
Why don’t two roses nearby blossom,
With leaves – “I love” rustling?
Dear one: say, what happened with you?
I want to wrestle: I have no strength.
Forget soon, as in the cold winter
We met… Honor-adulteress.
What can I do, that can crush the honor?
And if her figure not to smash?
But I love you eternally and tender,
It’s vain to hope, and to wait.
But to forget you… What heaviness of labor!
And in vain! – I cannot forget.
Be mine! Be? Yes? – “Never! Never!
I never can be yours!”
Why? But listen: I’m in pain, recall:
I suffer… say, wherefore?
Answer quickly, don’t torment my soul. –
“Good, I’ll answer: to what?”
How to whom? I love you fiercely,
I want to have you. Pray: yes –
But in vain I soar high in dreaming –
“Never, never” – is my response.
O, say: why are you with me cold?
You admitted that you love me…
I’ll embrace you strong and hot,
Hotter than fire we will kiss.
In kisses we’ll find delight. Sooner!
But, don’t be cold and hard…
Caress more tenderly, the kiss hotter,
Be mine! “Never, never!”…
Повестушка дней Малюты
I
Там, вблизи от пышных гридниц,
Где князья в кругу бесстыдниц —
Полюбовниц правят пир,
Где истомны горностаи
И блестят при люстрах стаи
Безалаберных рапир,
Там разбросились избушки
На темнеющей опушке
У заросшего пруда.
А в избушке все холопы,
Столяры да землекопы
Все сподвижники труда.
У владельца, как нарочно,
Мысль разнузданно-порочна,
И каприз его — закон.
Все боятся, все трепещут,
Видно, больно плети хлещут,
Извиваясь, как дракон.
Княжич Ор из зла изваян.
У кого такой хозяин,
Тот и жизнь готов проклясть.
Раз случилось, что Глашурка,
Миловидная девчурка,
Пробудила в князе страсть.
Что приказано — исполни,
А не то, мгновенней молний,
Вспыхнет гнев, — тогда конец.
И Глафиру шлет к тирану,
Затаив глубоко рану,
Старший брат ее, кузнец.
II
Глазки Глаши — васильковы,
Озарят они альковы,
Точно звезды декабря,
Пробуждают в князе зверя,
В страсть свою всесильно веря,
К пылу новому храбря.
Не кляла Глафира доли,
Полудикая дотоле,
Забрала над Ором власть.
Плеть его давно не хлещет,
Перед Глашей Ор трепещет,
Проклиная втайне страсть.
Что поделать! мозг бессилен,
Точно днем при солнце филин, —
Село чувство на престол.
Всем привольно, всем вольготно,
Всем поется беззаботно,
Весел в праздник людный стол.
III
Честь сестры оберегая,
Думал Петр: «Пускай другая,
Но не Глаша — без венца».
Он один грустил в поместье,
И создался способ мести
Вдруг в мозгу у кузнеца.
Что вы скажете! вот смех-то!
Когда радостно у всех-то,
Положительно у всех,
Вздумал мстить крестьянин честный,
Замуравлен в мысли тесной,
Что любовь без брака — грех.
Эх ты, матушка Россия,
Просвешенье, как Мессия —
Не идет к тебе, хоть плачь.
Ты сама себе заноза,
Ты сама себе угроза,
Ты сама себе палач!
Newsletter of days of Maliuta
I
There, near the luxurious schools,
Where princes are in circles of shameless girls –
They rule the feast of mistresses,
Where languid are the stoats
And before chandeliers shine the flocks
Of the shameless rapiers,
There scattered are the huts
On the darkening edge
Of the overgrown pond.
And in hut all are slaves,
Carpenters and diggers
All companions of labor.
At the owner, as if on purpose,
Thought is unbridled-vicious,
And law is his caprice.
All tremble, all fear,
I see, painfully lash whips,
Like a dragon, wiggling.
Prince Or is sculptured from evil.
Who has such a host,
Is ready life to curse.
It so happened that Glashurka,
A pretty maiden,
In the prince awoke passion.
Accomplish what is ordered,
And not, faster than lightning,
Rage will enflame – then the end.
And sends Glafira to tyrant,
Hiding the wound deeply,
Her older brother, blacksmith.
II
Eyes of Glasha – cornflowers,
They illumine the alcoves,
Only December stars,
Awake in prince the beast,
Omnipotently in his passion he trusts,
Braving in new heat.
But swore Glafira’s share,
Half-wild till then,
Took over the power over Or.
His long whip is not lashing,
Before Glasha Or trembles,
Secretly cursing passion.
What to do! Mind is powerless,
An owl the day before sun –
The feeling sat on the throne.
To all at ease, to all freely,
All sing carefree,
Happy is people’s table on holiday.
III
Keeping his siter’s honor,
Peter thought: “Let another,
But not Glasha – without garland.”
He alone mourned in the estate,
And was created vengeance’s way
Suddenly in blacksmith’s brain.
What will you say! Laughter here!
When it is joyful for all – at
It’s positive for all, that
Thought of vengeance the honest peasant,
Walled up in close thought,
Love without marriage is sin!
Eh you, mother Russia,
Enlightened like Messiah –
And goes to you, through tears.
You yourself did splinter,
You yourself did thunder,
You yourself are executioner!
Ночная прогулка (эскиз)
Прозрачный небосклон далекого Востока
Сменяет ночи тьма, мертвя собой жару.
Я шляпу легкую и плащ с собой беру,
Дышу прохладою живительной глубоко.
Вдоль улиц города, среди китайских фанз,
Коттэджей в зелени, залитых ярким светом,
Иду вперед, и родины приветом
Меня дарит знакомый мне романс.
А вкруг клокочет жизнь: гуляют пешеходы;
И рикши грязные, согнувшись до горба,
Бегут рысцой; шумят залива воды;
Да где-то вдалеке с тоской скрипит арба.
Night walk (sketch)
Transparent sky of the far east
Changes darkness of night, deadening its heat.
I take the large hat and the cloak with me,
I breathe with life-giving cold deeply.
Among city streets, among Chinese homes,
Cottages in greenery, poured with bright light,
I go ahead, and the answer of homeland
Gives to me the familiar to me romance.
And around me bubbles life: walk passersby;
And rickshaws dirty, bending to hump,
They run in trot; noisy are waters of bay;
Somewhere far away with angst screeches cart.
Девятнадцативешняя
Девятнадцативешней впечатления жизни несравненно новее,
Несравненно острее, чем готовому встретить май тридцатой весны.
Девятнадцативешней легче в истину верить, как в прекрасную фею,
Как бы ни были годы, — восемнадцать минувших, — тяжелы и грустны…
И когда расцветают бирюзовые рощи и душистый горошек,
Ей представить наивно, что они расцветают для нее, для одной;
И когда вылетают соловьями рулады из соседних окошек,
Ей представить наивно, что поет кто-то близкий, кто-то тайно-родной…
Девятнадцативешней может лес показаться никогда не рубимым,
Неувядными маки, человечными люди, неиссячным ручей.
Девятнадцативешней может сделаться каждый недостойный любимым:
Ведь его недостойность не видна, непонятна для пресветлых очей…
И когда молодые — о, душистый горошек! О, лазурные розы! —
Веселятся резвуньи, мне мучительно сладко, но и больно за них…
И когда голубые поэтички, как птички, под угрозами прозы,
Прозревать начинают, я в отчаяньи плачу о мечтах голубых!..
Nineteenth
Nineteenth impression of life is newer without compare,
Without compare sharper, ready to meet him may of spring thirteenth.
It’s easier for the nineteenth to believe truth, like beautiful fairly,
How would not the years – heavy and sorrowful – eighteen gone past.
And when bloom azure groves and pea fragrant,
It’s naïve to introduce that they bloom for just one, for her:
And when fly like nightingales roulades from windows of neighbours,
It’s naïve to introduce, that poet is near, secret-dear.
Nineteenth forest may show never cut down,
Undying poppies, human people, streams inexhaustible.
Nineteenth may be each unworthy beloved:
His unworthiness is not seen, not understood by the bright eyes.
And when young – o, fragrant pea! O, azure roses! –
Frolics have fun, it’s sweetly tortuous, but it’s painful for them…
And when blue poetesses, like birds, under threat of prose,
Begin to ripen, and in despair I cry of blue dreams!..
Не более, чем сон
Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слёзы капали. И вился русый локон.
И больше ничего мой сон не содержал…
Но, потрясённый им, взволнованный глубоко,
Весь день я думаю, встревоженно дрожа,
О странной девушке, не позабывшей Блока…
No more than dream
Yesterday I dreamt amazing dream:
I rode with girl, reading poems of Blok.
Horse quietly went. Rushed the wheel.
And dripped the tears. And curled the blonde curl.
And nothing more did my dream contain…
But, shocked by it, deeply touched,
All day I think, trembling in alarm,
Of the strange girl that Blok did not forget.
Гашиш Нефтис
Ты, куря папиросу с гашишем,
Предложила попробовать мне, —
О, отныне с тобою мы дышим
Этим сном, этим мигом извне.
Голубые душистые струйки
Нас в дурман навсегда вовлекли:
Упоительных змеек чешуйки
И бананы в лианах вдали.
Писки устрицы, пахнущей морем,
Бирюзовая теплая влажь…
Олазорим, легко олазорим
Пароход, моноплан, экипаж!
Все равно, что угодно, но только,
Чтобы было движенье и лет.
Может быть, оттого, что ты полька,
Может быть, оттого, что я лед.
Так одевьтесь все жены, одевьтесь,
Как одевил порочность Уайльд,
Как меня юно-древняя Нефтис,
Раздробив саркофага базальт!
Neftis Hashish
You, smoking a pipe of hashish,
Suggested for me to attempt it, -
Oh, now you and I breathe
With this dream, outside with moment.
The blue fragrant trickles
Always into dope lured us:
The intoxicated snake scales
And bananas far afar in creepers.
Squeals of oysters, smelling of sea,
The turquoise warm moisture…
I am embarrassed, embarrassed lightly
Steamboat, monoplane, coach!
It doesn’t matter, whatever, but only,
There will be no movement and flight.
Maybe because you are a Pole
Maybe because I am ice.
Thus get dressed, all women, get dressed,
How dressed perversity Wilde,
How dressed me the young-ancient Neftis,
Breaking sarcophagus’s ballast.
Нелли
В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,
Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де-Кяк,
Где брюссельское кружево… на платке из фланели! —
На кушетке загрезился молодой педагог
.Познакомился в опере и влюбился, как юнкер.
Он готов осупружиться, он решился на все.
Перед нею он держится, точно мальчик, на струнке,
С нею в парке катается и играет в серсо
.Он читает ей Шницлера, посвящает в коктэбли,
Восхвалив авиацию, осуждает Китай.
И, в ревнивом неверии, тайно метит в констэбли…
Нелли нехотя слушает, — «лучше ты покатай».
«Философия похоти!..» Нелли думает едко:
«Я в любви разуверилась, господин педагог…
О, когда бы на «Блерио» поместилась кушетка!
Интродукция — Гауптман, а финал — Поль де-Кок!»
Nelly
In boudoir of angsty rouge Nelly,
Where under powder is ordinal, and on it Paul De Koch,
Where there’s Brussels lace… on the kerchief of flannel! –
Young teacher dreamed upon the couch.
Learned in opera and fell in love like a nobleman,
Ready to get married, he for all did decide.
Before her he holds, like a boy, on a string,
With her in the park he plays hoop and does ride.
He reads to her Schindler, devotes the cocktail,
Praising aviation, judges China,
And, in jealous unbelief, secretly aims at the constable…
Nelly unwillingly hears – “Better not be riding…”
“Philosophy of carnality” – Nelly tartly is thinking:
“I have lost faith in love, teacher Sir!
Oh, if on “Blerno” the couch had fitted!
Introduction – Gauntman, and finale – Paul De Koch!
Нерон
Поверяя пламенно золотой форминге
Чувства потаенные и кляня свой трон,
На коне задумчивом, по лесной тропинке,
Проезжает сгорбленный, страждущий Нерон.
Он — мучитель-мученик! Он — поэт-убийца!
Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…
Как ему, мечтателю, в свой Эдем пробиться,
Где так упоителен солнечный прилив?
Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним…
Чужды люди кесарю: Клавдий так лазорев,
Люди ж озабочены пошлым и земным.
Разве удивительно, что сегодня в цирке,
Подданных лорнируя и кляня свой трон,
Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке
К первому патрицию злость свою, Нерон?
Разве удивительно, что из лож партера
На урода рыжего, веря в свой каприз,
Смотрят любопытные, жадные гетеры,
Зная, что душа его — радостный Парис?
Разве удивительно, что в амфитеатре
Все насторожилися и эадохся стон,
Только в ложе кесаря появился, на три
Мига потрясающих, фьолевый хитон?
Nero
Fierily trusting the gold forming
Hidden feelings and cursing his throne,
On pensive horse, on trail in forest,
Passes the hunch-backed, suffering Nero.
He – tormenter-tormented! He – poet-killer!
He is cruel, tender and dreary.
How can he, dreamer, break through into Eden,
Where sunny tide is intoxicating!
Talentless people torment, having dishonored
Emperor’s image with their similarity.
People are alien to Caesar: Claudius is azure,
People are worried with the low and earthy.
Is it surprising that today in circus
Eyeing the loyal and his throne cursing,
Jumping from place in madness, taking out in nitpicking
To first patrician your anger, Nero?
Is it surprising, that from the stalls’ lodge
On red-haired ogre, believing in its caprice,
Stare curious, greedy getters
Knowing that his soul is – joyful Paris?
Is it surprising, that in amphitheatre
All alerted and choke the moan,
Only appeared in Caeser’s lodge, for three
Moments shaking, the violet chiton?
Гашиш Нефтис
Ты, куря папиросу с гашишем,
Предложила попробовать мне, —
О, отныне с тобою мы дышим
Этим сном, этим мигом извне.
Голубые душистые струйки
Нас в дурман навсегда вовлекли:
Упоительных змеек чешуйки
И бананы в лианах вдали.
Писки устрицы, пахнущей морем,
Бирюзовая теплая влажь…
Олазорим, легко олазорим
Пароход, моноплан, экипаж!
Все равно, что угодно, но только,
Чтобы было движенье и лет.
Может быть, оттого, что ты полька,
Может быть, оттого, что я лед.
Так одевьтесь все жены, одевьтесь,
Как одевил порочность Уайльд,
Как меня юно-древняя Нефтис,
Раздробив саркофага базальт!
Neftis Hashish
You, smoking a pipe of hashish,
Suggested for me to attempt it, -
Oh, now you and I breathe
With this dream, outside with moment.
The blue fragrant trickles
Always into dope lured us:
The intoxicated snake scales
And bananas far afar in creepers.
Squeals of oysters, smelling of sea,
The turquoise warm moisture…
I am embarrassed, embarrassed lightly
Steamboat, monoplane, coach!
It doesn’t matter, whatever, but only,
There will be no movement and flight.
Maybe because you are a Pole
Maybe because I am ice.
Thus get dressed, all women, get dressed,
How dressed perversity Wilde,
How dressed me the young-ancient Neftis,
Breaking sarcophagus’s ballast.
Газетчики на Юпитере
Первый:
— Экстренное прибавление к «Юпитерскому Известию»:
Антихриста Маринетти на землю-планету пришествие!
Лишенье земли невинности! Кровавое сумасшествие!
Экстренное прибавление к «Юпитерскому Известию»!
Второй:
— К «Юпитерскому Известию» экстренное прибавление:
Разрушенье старинных памятников! Цивилизаций разгноение, —
Пробужденный инстинкт человечества — жажда самоистребления…
К «Юпитерскому Известию» экстренное прибавление!
Третий:
— Экстренное прибавление к «Известию Юпитерскому»:
Земля, обезумев, как волосы, все сады и леса свои выдергала…
Статья профессора Марсова: «Апофеоз вселенского изверга»!
Экстренное прибавление к «Известию Юпитерскому».
Четвертый:
— К «Известию Юпитерскому» прибавление экстренное:
Поэтов и светлых мыслителей на земле положение бедственное…
Пятый:
— Еще, еще прибавление, почти уже бестекстенное:
Земля провалилась в хаос! Купите самое экстренное!
Newspapermen on Jupiter
First:
Extra addition to “Jupiter News”:
Coming to earth of Antichrist Marinelli!
Loss of earthly innocence! Bloody insanity!
Extra addition to “Jupiter News”!
Second:
To “Jupiter News” extra addition:
Destruction of ancient monuments! Extension of civilization, -
Mankind’s awakened instinct – thirst for self-destruction…
To “Jupiter News” extra addition:
Third:
Extra addition to “News of Jupiter”:
Earth, madly, like hair, tore all gardens and forests…
Article of Professor Mars: “Apotheosis of universe monster”!
Extra addition to “News of Jupiter”:
Fourth:
To “News of Jupiter” addition extra:
For poets and light thinkers on earth situation is dire…
Fifth:
Still, still addition, almost textless:
Earth fell into chaos! Buy the most extra!
Ночь подходила
Страстно дыша, вся исполнена неги,
Ночь подходила в сияньи луны
К тихому лесу, в загадочной грусти
Оцепеневшему в чарах весны.
Ночь подходила бесшумно, как фея,
Долго смотрелась в прозрачный ручей,
Грустно вздыхала, смотрела на звезды
Вдумчивым светом широких очей.
К ели, смотревшей назвездное небо,
Выросшей, как безответный вопрос,
Близко прижатый, безмолвен и бледен,
Думал с глазами я, полными слез.
Ночь подходила, головку склонивши
И постепенно замедлив шаги,
Проникновенно смотрела на звезды,
Скорбно вздыхала в порывах тоски.
В взоре царицы ночных сновидений
Было так много таинственных дум,
Было так много мольбы и вопросов,
Был ее взгляд так печально-угрюм.
Ночь подходила все ближе и ближе…
Я уже видел в сияньи луны
Страстные очи, небрежные пряди,
Я уже чувствовал лунные сны.
— Ночь! — простонал я, влюбленный в царицу,
Чувствуя близкое счастье: О, ночь!
Что ты так смотришь на тусклые звезды?
Чем тебе могут те звезды помочь?
Ночь, вдруг заметив меня, потемнела,
Вздрогнула нервно, взглянула в глаза,
Чуть прояснилась и с горькой усмешкой
Гладила нежно мои волоса.
Я, очарован, стоял недвижимо…
Снова вздохнув, меня Ночь обняла, —
В жгучем лобзаньи уста наши слились,
Сблизились в пламени страсти тела.
— Счастье! — шептал, задыхаясь в блаженстве
Сердце сгорало в триумфе огня.
Ночь заметалась в испуге в объятьях,
Чувствуя близость идущего Дня.
Night came
Passionately breathing, fulfilled with bliss,
Night came in in shining of the moon
To quiet forest, in sorrow mysterious
Numb in gifts of spring.
Night came noiselessly, like a fairy,
Long she looked into stream transparent,
Sorrowfully sighed, looked at the stars
With white eyes’ thoughtful light.
To fir, looking in the starry sky,
Grown up, like an unanswered request,
Pressing near, silent and pale,
I thought with eyes full of tears.
Night arrives, bending the head
And gradually slowing the steps,
Heartfelt at stars she looked,
Mournfully sighed in fit of angst.
In sight of princess of night dreams
There were so many thoughts secret.
There were so many questions and pleas,
Her look was gloomy-sad.
Nearer and nearer came up the night…
I saw in moon’s shining
The passionate eyes, careless braids,
I felt the moon’s dreams.
“Night!” I moaned, with queen in love,
I felt near happiness: O, night!
Why do you look on dim stars?
Of what will the stars you remind?
Night, suddenly noticing me, went dark,
Nervously startled, into the eyes peered,
Let clear up and with bitter smile
Tenderly caressed my hair.
I, charmed, stood motionless…
Sighing again, night embraced me, -
Our lips merged in burning kiss,
Got closer in fire of passion of body.
“Happiness!” whispered, going out breath with bliss
Heart burned in the triumph of the fire.
Night rushed about in fear and embrace,
Feeling the closeness of Day coming.
Ночь на Алтае
На горах Алтая,
Под сплошной галдеж,
Собралась, болтая,
Летом молодежь.
Юношество это
Было из Москвы,
И стихи поэта
Им читали Вы.
Им, кто даже имя
Вряд ли знал мое,
Им, кто сплел с другими
Все свое житье…
Ночь на бивуаке.
Ужин из ухи.
И костры во мраке,
И стихи, стихи!
Кедры. Водопады.
Снег. Луна. Цветы.
Словом, все, что надо
Торжеству мечты.
Ново поколенье,
А слова ветхи.
Отчего ж волненье
Вызвали стихи?
Отчего ж читали
Вы им до утра
В зауральской дали,
В отблесках костра?
Молодежь просила
Песен без конца:
Лишь для русских — сила
Русского певца!
Я горжусь, читая
Ваше письмецо,
Как в горах Алтая
Выявил лицо…
Night in Altai
On Altai mountains,
Under full noise,
Gathered, chattering,
In summers the youth.
This youth
Was from Moscow land,
And a poet’s verse
You read to them.
To them, who barely
Knew the name of mine,
To them, who wove with others
All his life…
Night in a bivouac.
Supper – soup of fish.
And bonfires in the dark,
And the verse, the verse!
Waterfalls. Cedars.
Snow. Moon. Blooms.
All that is needed
For triumph of the dream.
Generation is new,
And shoddy are words.
From what worry
Did you call the poems?
Why were you reading
Them till the morn
In beyond-Urals silence,
In bonfire’s reflection?
The youth were requesting
Song without end:
Just for the Russians –
Russian singer’s strength!
I am proud, reading
The letter of yours,
Like in Altai mountains
Revealed itself the face…
Соловьизы
О, как для соловья тихи
Душистые ночные бризы…
Я соловей: свои стихи
Я называю соловьизы
Овей, весна моя, овей
Колоратурные напевы,
Что выхрусталит соловей
В честь невозможной в мире девы?
Земная страсть, земная грусть,
Все то, чем дышит грудь людская,
Не вовсе чужды мне, и пусть
Я их пою, их допуская…
Но переливных соловьиз —
Не в этом основная тема:
Она — внеразумный каприз
И внерассудная поэма!
Nightingales
Oh, how for nightingales are quiet
Night breezes fragrant…
I’m nightingale: my poems
Nightingales I name
Fan, my spring, fan
The coloratura refrains,
That will crystallize the nightingale
In honor of impossible maiden?
Earthly passion, earthly woe,
All with which people’s chest does breathe,
But alien to me, and so
I drink them, I let them in…
But overflowing nightingales –
Not in this is the main theme:
She – unreasonable caprice
And reckless poem!
Девятое октября
Девятого октября
Оранжевая заря
Свела нас у струй реки.
Молила рука руки.
Девятого октября
Пришел я к реке, горя
Любовью к тебе большой,
Постигнув тебя душой.
Девятого октября
Ты встретилась мне, даря
Святое свое святых
И свой непорочный стих.
С тех пор я, ничей, стал твой,
И ты над моей листвой —
Оранжевая заря
С девятого октября.
Ninth of October
On ninth of October
The orange dawn
Lit us by the river.
The hand prayed to the hand.
On ninth of October
I came to the river, sorrowing
With the great love for you,
With you reaching the soul.
On ninth of October
You met me, giving
The sacred among the sacred
In your pure poem.
Since that time I, nothing, am yours,
And you under the leaves of mine –
The orange dawn
Of October the ninth.
Ноктюрн
Бледнел померанцевый запад,
В горах голубели туманы,
И гибко, и цепко сплетались
В объятьях над вами лианы.
Сквозь кружева листьев ажурных
Всплывали дворцов арабески,
Смеялись алмазы каскадов
Под их пробужденные плески.
Вам слышался говор природы,
Призывы мечтательных веток,
И вы восхищалися пляской
Стрекоз, грациозных кокеток.
Растенья дышали душисто
Вечерним своим ароматом,
И птицы, блаженствуя, пели —
Как вы, восхищаясь закатом.
Весь мир оживал при закате
По странной какой-то причуде…
И было так странно, так дивно
Вам, жалкие темные люди!
И было вам все это чуждо,
Но так упоительно ново,
Что вы поспешили… проснуться,
Боясь пробужденья иного…
Nocturne
Paled the orange west,
Blue were the fogs in the mountains,
And flexibly and tenaciously were entwined
Over you creepers in embraces.
Through lace of openwork leaves
Floated up the arabesques of palaces,
The diamonds of cascade laughed
Before their awakened splashes.
You hear the nature’s speech,
The orders of dreaming branches,
And you are delighted with dance
Of dragonflies, gracious coquettes.
Fragrantly breathed the plants
With their aromas of the evening,
And blissfully sang the birds –
Like you, the sunset admiring.
The world at sunset did come alive
By some strange whim…
And it was so strange, so wonderful
To you, people dark and pitiful!
And to you all this was alien,
But so new intoxicatingly,
That you hurried… awake,
Fearing another awakening.
Nocturne (Я сидел на балконе, против заспанного парка)
Я сидел на балконе, против заспанного парка,
И смотрел на ограду из подстриженных ветвей.
Мимо шел поселянин в рыжей шляпе из поярка.
Вдалеке заливался невидимка-соловей.
Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья.
В парке девушки пели, — без лица и без фигур.
Точно маки сплетали новобрачной королеве,
Точно встретился с ними коробейник-балагур…
Может быть, это хоры позабывшихся монахинь?..
Может быть, это нимфы обездоленных прудов?
Сколько мук нестерпимых, целомудренных и ранних,
И щемящего смеха опозоренных родов…
Nocturne (I sat on the balcony, against sleepy park)
I sat on the balcony, against sleepy park,
And at the trimmed branches’ fence I looked.
A settler passed in a red hat.
From afar sang the invisible nightingale.
Night cradled evening, putting it into trees.
Girls sang in park, - without face or figure.
Only poppies weaved to the newlywed queen,
Only peddler-joker met with them…
Maybe, these are choruses of forgotten nuns?..
Maybe, these are nymphs of ponds humble?
So many intolerable, chaste and early torments,
And the disgraced childbirth’s painful laughter…
Ноктюрн (Месяц гладит камыши)
Месяц гладит камыши
Сквозь сирени шалаши…
Всё — душа, и ни души.
Всё — мечта, всё — божество,
Вечной тайны волшебство,
Вечной жизни торжество.
Лес — как сказочный камыш,
А камыш — как лес-малыш.
Тишь — как жизнь, и жизнь — как тишь.
Колыхается туман —
Как мечты моей обман,
Как минувшего роман…
Как душиста, хороша
Белых яблонь пороша…
Ни души, и всё — душа!
Nocturne (Moon caresses chestnuts)
Moon caresses chestnuts
Through lilac huts…
All – soul, and no soul.
Dreams - all, divinity - all,
Magic of secret eternal
Triumph of life eternal.
Forest – like fairy-tale chestnut,
And chestnut – like baby forest.
Quiet – like life, and life – like quiet.
The fog sways –
Like the deceit of my dream,
Like the former romance…
How fragrant, nice
Is the powder of white apple trees…
Not a soul, and all – soul!
Nocturne (Струи лунные)
Струи лунные,
Среброструнные,
Поэтичные,
Грустью нежные, —
Словно сказка вы
Льётесь, ласковы,
Мелодичные
Безмятежные.
Бледно-палевы,
Вдруг упали вы
С неба синего;
Льётесь струями
Со святынь его
Поцелуями.
Скорбь сияния…
Свет страдания…
Лейтесь, вечные,
Бесприютные —
Как сердечные
Слезы жаркие!..
Вы, бескровные,
Лейтесь ровные, —
Счастьем мутные,
Горем яркие…
Nocturne (Moon jets)
The jets of moon,
Silver-stringed,
Poetic,
Tender with sorrow, -
Like a fairy tale
You pour, tender,
Melodic
Serene.
Pale-yellow,
Suddenly you fell
From blue sky:
Pour with jets
From his shrine
With kisses.
Sorrow of radiance…
Light of suffering…
Pour, eternal ones,
Ones homeless –
Like the hot
Tears of the heart!..
You, bloodless,
Pour equally, -
Cloudy in happiness,
Bright in sorrow…
Ни холодный свет жемчужины
Ни холодный свет жемчужины,
Ни лазурный тон сапфира
Не сравнить с сияньем дюжины
Звезд полуночного мира.
Но и звезды в темноте ночи,
И сиянья, и светила
Ты, раскрыв глаза, как светочи,
Взора пламенем затмила.
No cold light of pearl
No cold light of pearl,
No azure tone of sapphire
Not to compare with radiance of dozen
Stars of the midnight world.
But the stars of the night darkness,
And shining, and luminaries
You, opening eyes, like lights,
Eclipsed with fire the gaze.
Северный триолет
Что Эрик Ингрид подарил?
Себя, свою любовь и Север.
Что помечталось королеве,
Все Эрик Ингрид подарил.
И часто в рубке у перил
Над морем чей-то голос девий
Я слышу: «Он ей подарил
Себя, любовь свою и Север».
Northern triolet
What did Eric Ingrid give as gift?
Himself, north and his love.
What is dreamed of by queen,
All Eric Ingrid did give.
And in millhouse by railings often
Above sea someone’s female voice
I hear: “He gave to her
Himself, his love and the North.”
Полдень первого дня
Е.И. Поповой-Каракаш
Море оперного цвета
Шелковело вдалеке.
Роза жаждала расцвета,
Чтоб увясть в твоей руке.
Море было так небесно,
Небо — морево. Суда
В отдаленьи неизвестно
Шли откуда и куда.
И в глаза взглянула зорко
Встреченная на молу
Ласковая черногорка,
Проносившая смолу.
Было солнечно слепяще.
Вновь поэтом стал я весь.
Было так ненастояще,
Как бывает только здесь!
Noon of first day
To E.I. Popova-Karakash
Sea of opera color
Rustled like silk in the distance.
Rose thirsted blossoming,
To wilt in your hand.
The sea was so heavenly,
Heaven – of sea. Vessels
Unknown in the distance
Went here and there.
And in eyes vigilantly peered
The met on the pier
Montenegrin tender,
Bearing resin.
It was blinding with sun.
I became a poet again.
It was unreal,
How it is only here!
Не по любви
Год назад я была молода
Для любви, для добра, для труда —
Было столько избытка в груди,
Было столько надежд впереди!
За немилого сватала мать.
Как бы свадьбы такой избежать?
Да, но надо ль? Возникнул вопрос, —
И взошла я на брачный утес…
Но зато в ту же ночь, в ту же ночь
Я ушла от немилого прочь
И товаришу, — не по любви, —
Отдала все куртины свои…
А с рассветом ушла от него,
Я ушла от него оттого,
Что себя обобрала в чаду…
— Как единственного я найду!
Not About Love
A year ago I was young
For love, for labor for goodness, –
The excess in chest was so long,
Ahead were so many hopes!
Mother was matchmaker for the not loved.
How such a wedding to avoid?
Yes, not needed? Question will appear –
And ascended the cliff of weddings…
But still in the night, that black night
I left my beloved
And comrade – not about love –
All my curtains I have given…
And I left him at dawn,
I left him for the reason
That I overturned myself in smoke…
How I will find it alone!
Не оттого ль
Итак, нежданное признанье
Слетело с изумленных уст!..
Не оттого ль мое терзанье?
Не оттого ли мир мне пуст?
Не оттого ли нет мне места,
Взлелеянного мной вполне?
И в каждой девушке невеста
Является невольно мне?
Не оттого ль без оговорок
Я не приемлю ничего?
Не оттого ль так жутко-зорок
Мой взор, вонзенный в Божество?
Не оттого ль мои паденья
Из глуби бездны снова взлет?
Не оттого ль стихотвореньям
Чего-то все недостает?..
И как судить я брата смею,
Когда я недостатков полн,
И, — уподобленный пигмею, —
Барахтаюсь в пучине волн?..
Not for this
Thus, confession unexpected
Went from my lips amazed!..
Not because of this is my torment?
Not for this empty is the world?
Not for this there is no place for me,
Cherished by me fully?
And in each maiden
Bride appears to me unwillingly?
Not for this without reservation
I will accept nothing?
Not for this creepy-eyed stare
Of mine, piercing into Divinity?
Not for this my fallings
In the depth of abyss is again?
Not for this for the poems
Something is missing?..
And how I dare to judge my brother,
When I am full of flaws,
And – to pygmy likened, -
I flounder in abyss of the waves?..
Не по пути
И понял я, вернувшись к морю,
Из экс-властительной страны,
Что я «культурой» лишь позорю
Свои лазоревые сны.
Что мне не по пути с «Культурой»,
Утонченному дикарю,
Что там всегда я буду хмурый,
Меж тем как здесь всегда горю.
Что механическому богу
Не мне стремиться на поклон…
Свою тернистую дорогу
И свой колеблющийся трон
Не променяю на иные.
Благословенны вы, леса,
Мне близкие, мои родные,
Где муз святые голоса!
Not On The Way
I understood, returning to the sea,
From ex-domineering country,
That I “with culture” will disgrace
My azure dreams.
What for me is not on the way with “Culture,”
A savage refined,
That there I will always be frowning,
Between them like here I always burn.
What to the mechanical God
Not to me strive for the bow…
With her thorny road
And whose wavering throne
I won’t change for another.
Blessed are you, forests,
My near ones, my dear,
Where are the muses’ holy voices!
Поэза новая на старый лад
Что значит — одну любить?
Что значит — с одною жить?
Зачем же так много дев,
И в каждой есть свой напев?
И этих напевов рой
Не может пребыть в одной…
Кто любит напевы все,
Тот предан одной красе.
Краса не в одной — во всех.
В одной только часть утех.
Чтоб всю красоту впитать,
Нельзя уставать искать.
Стремиться от сна ко сну…
Всех — значит любить одну.
New poem to old harmony
What does it mean – one to love?
What does it mean – with one to live?
Why are there so many maidens,
And in each one her own refrain?
And the swarm of these refrains
Cannot in one remain…
Who loves these refrains,
To beauty is devoted.
Beauty not in one – in everyone.
Pleasure only in one part.
All this beauty to absorb,
You cannot stop searching.
Aspires from sleep to sleep…
To all – it means to love one.
Новый год
И снова Новый год пред хатой,
Где я живу, стряхает снег
С усталых ног. Прельшая платой
Хозяев, просит дать ночлег.
Мне истекает тридцать пятый,
Ему идет двадцатый век.
Но он совсем молодцеватый
И моложавый человек —
Былых столетий соглядатай,
Грядущих прорицатель нег,
Цивилизации вожатый,
Сам некультурный печенег.
Его с классической заплатой
На шубе знал еще Олег.
Он входит. Пол трещит дощатый
Под ним: ведь шаг его рассек
Все почвы мира. Вид помятый
Его надежил всех калек
И обездоленных. Под ватой
Шубенки старой — сердца бег,
Бессмертной юностью объятый:
Его приемлет дровосек —
Ваятеля античных статуй,
Виновника зачатья рек…
New Year
And again New Year is before the hut,
Where I live, it shakes off from tired feet
The snow. Exceeding with the host’s
Payment, it asks for a night’s rest.
To me expired the thirty fifth,
To him is century twentieth.
And he is absolutely dashing
And a man of youth –
A voyeur of past centuries,
There are no coming soothsayers,
The civilization’s leader,
The most uncultured brother-in-law.
Him with classical patches
On fur coat still knew Oleg.
He enters. Boardwalk floor rustles
Beneath him: dissected his step
All the world’s soils. His look crumpled
Gave hope to all invalids
And disadvantaged. Under cotton
Wool, of fur coat – running of heart,
Embraced by youth immortal:
The lumberjack will accept –
The sculptor of ancient sculptures,
The culprit of the rivers’ start…
Новогодняя элегия
С новолетьем мира горя —
С новым горем впереди!
Ах, ни счастья, ни отрады,
Ни сочувствия не жди!
Проследи печальным оком
Миновавшие года:
Не дождался от них счастья, —
Не дождешься никогда.
А с какою ты надеждой
Им судьбу свою вверял,
Верил в сбыточность мечтаний
И надеялся, и ждал.
Не ищи в унылой тундре
Ароматных ярких роз, —
Не ищи любви и счастья
В мире муки, в мире слез.
Не дождался — не дождешься,
Боль была и есть в груди…
С новолетьем мира скорби —
С новой скорбью впереди!..
New Year’s elegy
To the New Year of world’s woe –
To new sorrows ahead!
Ah, not happiness, not joy,
Not compassion we should wait!
Follow with the sad eyes
The passing of the year:
If you did not await happiness, -
You will not await ever.
And with which hope
You trusted to them your fate,
I believed in dreams’ fulfilment
And I did hope, I did wait.
Do not look in the sad tundra
For fragrant bright roses, -
Do not look for happiness and love
In sea of torment, sea of tears.
Did not await - won’t finish waiting,
Pain is and has been in the chest…
New Year’s to the world’s suffering –
A new sorrow ahead!
Нона
О среброголубые кружева
Уснувшей снежной улицы — аллеи!
Какие подыскать для вас слова,
Чтоб в них изобразить мне вас милее?
В декабрьской летаргии, чуть жива,
Природа спит. Сон — ландыша белее.
Безмужняя зима, ты — как вдова.
Я прохожу в лазури среброкружев,
Во всем симптомы спячки обнаружив.
Nona
O, lace silver-blue
Of sleeping snow street – alley!
How to ask words for you,
That in them express you more dearly?
In December liturgy, barely alive,
Nature sleeps. Sleep – than lily more white.
Husbandless winter, you – like widow.
I walk in azure silver-blue,
Finding in all symptoms of dormancy.
Поэма беспоэмия
А если я себе позволю,
Дав ямбу пламенному волю,
Тряхнуть прекрасной стариной
И, вдохновляемый весной,
Спою поэму на отличье,
В которой будет пенье птичье,
Призывотрели соловьев
И воды рек, и сень лесов,
И голубые лимузины,
И эксцентричные кузины,
И остро-пряный ассонанс,
И элегантный Гюисманс,
И современные-грезэрки,
Заполнившие этажерки
Томами сладостных поэз,
Блестящими, как полонез,
И просто девственные дамы,
Себе построившие храмы
В сердцах совсем чужих мужей,
Забывшие своих детей,
Своих супругов — из-за скуки;
И тут же Скрябинские звуки, —
Поэма, полная огня, —
И жалопчелье златодня,
И сумасшествие Берлина,
И мудрость английского сплина,
И соком блещущий гранат,
Эолпиано Боронат
И с ней снегурочность Липковской,
И Брюсов, «президент московский»,
И ядовитый Сологуб
С томящим нервы соло губ,
Воспевших жуткую Ортруду,
И графоманы, отовсюду
В журналы шлющие стихи,
В которых злющие грехи,
И некий гувернер недетский
Адам Акмеич Городецкий,
Известный апломбист «Речи»,
Бездарь во всем, что ни строчи,
И тут же публикой облапен,
Великий «грубиян» Шаляпин
И конкурент всех соловьев
И Собинова — сам Смирнов,
И парень этакий-таковский
Смышленый малый Маяковский,
Сумевший кофтой (цвет танго!)
Наделать бум из ничего.
И лев журналов, шик для Пензы,
Работник честный Митя Цензор,
Кумир модисток и портних,
Блудливый взор, блудливый стих…
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
И свита баб Иллиодора,
Сплошной нелепицы и вздора,
И, наконец, само Танго —
«Бери ее! бери ero!..»
Мой пылкий ямб достиг галопа
И скачет, точно антилопа,
Но я боюсь его загнать:
Вдруг пригодится мне, как знать!
Уж лучше я его взнуздаю
И дам погарцовать по маю:
Иди, пленяй собой луга…
А там — ударим на врага!
Non-poetic poem
And if I will myself allow,
Giving freedom to fiery iamb,
Shake the beautiful old times
And, by the spring inspired,
My poem on difference
In which will be singing of the birds,
Call out the nightingales
Waters of rivers, forests’ canopies,
And the blue limousines,
And eccentric cousins,
And spicy-savoury assonance,
And elegant Huysmans,
And contemporary dreamers,
Filling bookcases
With tomes of sweet poems,
Shining, like polonaise,
And simply virgin ladies
Having built for themselves the temples
In the hearts of strange men,
Having forgotten their children,
Their husbands – out of boredom;
And here the sounds of Scriabin
Poem, full of flame, -
And pity of the golden day,
And madness of Berlin,
And wisdom of the English spleen,
And with juice shining pomegranate,
Zolpiano Boronat
And in it snowstorm of Lipkov,
And Bryusov, “president of Moscow,”
And Solugub poisonous
With languishing lip solo of nerves,
Sand the Ortrud full of horror
And graphonamiacs, everywhere
Sending their poems to magazines,
In which are feisty sins,
And some governor not childish
Gorodetsky, Adam Akmeich,
The “speech’s” famous aplombist,
Mediocrity in all, whatever you tell,
And here touched by the same men,
The great “boor” Shalyapin
And all nightingales’ competitor
And Sobinov – himself Smirnov,
And a fellow so-and-so
Smart little Mayakovsky,
That could with sweater (color of tango!)
Make a boom out of nothing.
And lion of magazines, style for Penza
The honest worker Mitya the Censor,
The idol of milliners and dressmakers,
Lascivious sight, lascivious poem…
……………..
……………..
…………….
………..
And retinue of Illiador’s broads,
Complete absurdities and nonsense,
And, in the end, the tango –
“Take him! Take her!..”
My fiery iamb reached the gallop
And jumps like an antelope,
But I fear to drive him:
As we know he will be useful to me!
Better I will bridle him
And prance in May before the dames:
Go, captivate the meadows…
And there – let’s hit to the enemies!
Полдень первого дня
Е.И. Поповой-Каракаш
Море оперного цвета
Шелковело вдалеке.
Роза жаждала расцвета,
Чтоб увясть в твоей руке.
Море было так небесно,
Небо — морево. Суда
В отдаленьи неизвестно
Шли откуда и куда.
И в глаза взглянула зорко
Встреченная на молу.
Noon of first day
To E.I. Popova-Karakash
Sea of opera color
Rustled like silk in the distance.
Rose thirsted blossoming,
To wilt in your hand.
The sea was so heavenly,
Heaven – of sea. Vessels
Unknown in the distance
Went here and there.
And in eyes vigilantly peered
The met on the pier
Montenegrin tender,
Bearing resin.
It was blinding with sun.
I became a poet again.
It was unreal,
How it is only here!
Ласковая черногорка,
Проносившая смолу.
Было солнечно слепяще.
Вновь поэтом стал я весь.
Было так ненастояще,
Как бывает только здесь!
Ничего не говоря
Это было так недавно,
Но для сердца так давно…
О фиалке грезил запад,
Отразив ее темно.
Ты пришла ко мне — как утро,
Как весенняя заря,
Безмятежно улыбаясь,
Ничего не говоря.
Речку сонную баюкал
Свет заботливый луны.
Где-то песня колыхалась,
Как далекий плеск волны.
И смотрел я, зачарован,
Ничего не говоря,
Как скрывала ты смущенье
Флером — синим, как моря.
О, молчанье нашей встречи, —
Все тобой озарено!
Так недавно это было,
А для сердца так давно!..
Not saying anything
Its time was quite recent,
But long ago for the heart…
West dreamt of a violet,
Darkly reflecting it.
You came to me – like morning,
Like dawn in spring,
Smiling serenely,
Not saying anything.
Sleepy river is cradled
By caring light of the moon.
Somewhere the song swayed,
Like the wave’s distant shine.
And I saw, enchanted,
Not saying anything,
How you hid embarrassment
With fleur – blue, like the sea.
O, silence of our meeting, -
All is with you alit!
It was not long ago,
And for heart it is late!..
Не понять
Отчего ты, дорогая, так ко мне несправедлива?
Отчего ты не простила? не сказала ничего?
Отчего не улыбнулась примирительно-стыдливо?
Отчего же, дорогая, отчего?
Что люблю в тебе — ты знаешь, как люблю, — тебе известно, —
Почему же мы расстались и обязаны чему?
Наша страсть неудержима, мы сплелись друг с другом тесно,
Почему ж ты не вернешься? почему?
Ты страдаешь одиноко, я страдаю перед всеми,
Мы не можем жить в разлуке, но не можем — и вдвоем.
Что за странное проклятье нашей страсти скрыто в семе?
Никогда, — о, никогда! — мы не поймем…
Not to understand
Why, dear, are you unfair to me?
Why didn’t you forgive? Not said a single word?
Why not smile apologetically-shamefully?
Because of what, my dear, because of what?
That I love you – you know, how I love – is to you known, -
Why did we part and to whom obliged?
Our passion is unstoppable, we’re tightly intertwined,
Why do you not return? Why?
You suffer alone, I suffer before everyone,
We can’t live in parting, but together we can’t.
What strange curse in the seed appears of our passion?
Never, - o, never! – will we understand.
Надрубленная сирень
Проснулся хутор.
Весенний гутор
Ворвался в окна… Пробуждены,
Запели — юны —
У лиры струны,
И распустилась сирень весны.
Запахло сеном.
И с зимним пленом
Земля простилась…
Но — что за сны?!.
Согнулись грабли…
Сверкнули сабли
И надрубили сирень весны!..
Notched Lilac
The farm awakes.
The spring talk
Threw into window… Awake,
Did sing
The young lyre’s strings,
Lilac blossomed in spring.
Smelled of hay.
With winter prison
Ground said goodbye. But – what dreams?
The rake bent.
The swords shined
And notched the lilac of spring!
Ничто в чем-то
Во встречи вдумываясь впроскользь,
И от скольжений изнеможен,
«Ты, тающая, не из воска ль?» —
Я вопрошаю таящих жен,
Таящих таянье и, в силу
Уплыва в темень небытия,
Дающих все, что б ни спросила
Душа взыскующая моя.
И знаю: ужас в том, что ровно
В таящих что-то нет ничего,
Что таящие хладнокровно
Не стоят пламени моего…
Nothing in something
At meeting having casually thought,
And from the slips exhausted,
“Not of the wax are you, that melted?” –
I ask the melting women.
Melting of melting, and, in strength
Swam into darkness of non-being,
Giving to all, that will not request
My soul seeking.
And I know: horror is that in all that is equal
In melting ones there is nothing,
That melting ones cold-bloodedly
Is not worthy of my fire.
Теперь
Теперь о верности не говорят,
Обетов не дают и не ревнуют,
И беспрерывную любовь земную
Меняют на любвей короткий ряд.
Быть может, так и надо. Может быть,
Все это на Земле закономерно,
Где преходяще все и все неверно:
Ведь там, где смерть, бессмертной нет.
Как слышно, стал равниною Синай,
Стал плоскостью, ненужной больше ныне.
…Я не скажу тебе: «Не изменяй»,
Но так же не сказал бы: «Измени мне».
Now
Now of loyalty they don’t speak,
Are not jealous and don’t give a vow,
And continuous earthly love
They change for love’s brief row.
Maybe thus, such is need. May be,
All this on the earth is natural,
Where all is disloyal and all is transitory:
All, where there’s no death immortal.
As is heard, Sinai became plain,
Became flat land, no more necessary.
I will not tell you: “Betray,”
But could not say: “Betray me.”
Теперь, когда телятся луны
Теперь, когда «телятся луны»
И бык «лунеет» от тоски,
Мне хочется порвать все струны, —
Теперь, когда «телятся луны»,
И трупами смердят лагуны,
И вместо гласов — голоски…
О век, когда «телятся луны»
И бык «лунеет» от тоски!..
Now, when calves the moon
Now, when “calves the moon”
And bull “moons over” from melancholy,
I want to tear all the strings, -
Now, when “calves the moon”
And lagoons stink of corpses,
And little voices instead of voices…
O century, when “calves the moon”
And bull “moons over” from melancholy.
Орешек счастия
В цветах стыдливости, в мечтах веселья,
В душистой полыме своей весны,
Она пришла ко мне, — и без похмелья
Пьянили девственно поэта сны.
А сколько радости! А сколько счастья!
Ночей жасминовых!.. фиалок нег!..
О, эта девочка — вся гимн участья,
Вся — ласка матери, вся — человек!
Орешек счастия сберечь в скорлупке
Я не сумел тогда… Молчи, постой! —
Ведь нет… ведь нет ее, моей голубки,
Моей любовницы… моей святой!
Nut of happiness
In flowers of modesty, in dreams of joy
In fragrant hollow of its spring,
She came to me – and without hangover
Intoxicated virgin poets the dream.
And how much joy! And how much happiness!
The jasmine nights!.. no violets!..
Oh, this girl – anthem of participation,
All – mother’s tenderness, all – man!
To hide in eggshell the nut of happiness
I could not then… Stop, be quiet! –
There’s not… there is not, my doves,
My lovers… my holy one!