Severyanin O
O People Pitiful, Powerless… [О люди жалкие, бессильные…]
O¸ believe me, my desired [О, мне поверь, желанная]
Oblivion in Sin [В грехе, забвенье]
Occurrence [Случай]
October [Октябрь]
October catch [Октябрьский лов]
На земле в красоте [On earth in beauty)
КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ
Norwegian fiords [Норвежские фиорды]
Of what he sings [О чем поет]
Oblivion of soul [Забытые души]
Octave [Октава]
Oh, if [О, если б]
Oh, if you [О, если б ты]
Old cedar (ballad) [Старый кедр (баллада)]
One meeting [Одна встреча]
On a line more than sonnet [На строчку больше, чем сонет]
On alien motive [На чужой мотив]
ON BIRTHDAY
On Blok’s Death [На смерть Блока]
On empty days [В пустые дни]
On flyer [На летуне]
On foggy day [В туманный день]
On knights’ trail [По рыцарской тропинке]
On Lermontov’s death [На смерть Лермонтова]
On Embach [На Эмбахе]
On rare occasion [В редком случае]
On sixth anniversary of death of Fofanov [К шестилетию смерти Фофанова]
On Skids [На салазках]
On skis [На лыжах]
On summer Yadran [На летнем Ядране]
On the ice [На льду]
On the firewood [На дровнях]
On The Islands [На Островах]
On the monastery sunset [На монастырском закате]
On the uninhabited island [На необитаемом острове]
On Trout River [На реке форелевой]
One Petal [Один бы лепесток]
Ones thirsting for wars [Жаждущие войн]
Only a moment [Только миг]
Only about children [Только о детях]
Only he is great, who in his might believes [Лишь тот велик, кто верит в мощь свою]
Only it seems [Или это чудится]
On sorrowful lake [На грустном озерe]
ОРХИДЕЯ
On the way [В пути]
One out of two [Одно из двух]
Or it seemed to me [Или мне показалось то]
Ordinary People [Рядовые люди]
Oredezh [Оредеж]
Oscar Wilde [Оскар Уальд]
Our meeting – funeral of days [Наша встреча — похороны дней]
Outside of politics [Вне политики]
Overture [Увертюра (Ананасы в шампанском!..)
Overture (Mirrelia – is a light kingdom) [Увертюра (Миррэлия — светлое царство)]
Overture (My spring! You with each spring) [Увертюра (Весна моя! Ты с каждою весной)]
Overture (Princess’s necklace) [Увертюра (Колье принцессы)]
Overture (Sing, minstrel) [Увертюра (Пой, менестрель)]
O, woe to heart [О, горе сердцу]
Oysters [Устрицы]
О люди жалкие, бессильные…
О люди жалкие, бессильные,
Интеллигенции отброс,
Как ваши речи злы могильные,
Как пуст ваш ноющий вопрос!
Не виновата в том крестьянская
Многострадальная среда,
Что в вас сочится кровь дворянская,
Как перегнившая вода.
Что вы, порывами томимые,
Для жизни слепы и слабы,
Что вы, собой боготворимые,
Для всех пигмеи и рабы.
Как вы смешны с тоской и мукою
И как несносны иногда…
Поменьше грез, рожденных скукою,
Побольше дела и труда!
O People Pitiful, Powerless…
O people pitiful, powerless…
Garbage of intelligentsia,
How evil are your grave speeches,
How your empty is your whining question!
Not guilty in that peasanthood
Much-suffering environment,
That in you pours noble blood,
Like water that decayed.
That you, languishing with gusts,
Are blind and weak for life,
That you, by self idolized,
For all are pygmies and slaves.
How you are funny in sorrow and torment
And sometimes unbearable…
Fewer dreams, born of boredom,
More action and more labor!
О, мне поверь, желанная
О, мне поверь, желанная: далече
Года любви, волнений и тревог,
Когда ждала в восторге нашей встречи,
Когда тебя не жаждать я не мог!
Теперь не то! а «то» исчезло где-то!
Вернется ль вновь — как утро, как заря,
Как вечный звук пасхального привета,
Как мореход на милые моря?
O¸ believe me, my desired
O, believe me, my desired: farther
Than year of love, worries and trouble,
When waited in our meeting’s delight,
Where of you I could not thirst!
Now not this! And “this” has disappeared!
Return again – like dawn, like sunrise,
Like eternal sound to greet Easter,
And the sailor on the dear sea?
В грехе, забвенье
Вся радость — в прошлом, в таком далеком и безвозвратном
А в настоящем — благополучье и безнадёжность.
Устало сердце и смутно жаждет., в огне закатном,
Любви и страсти; — его пленяет неосторожность…
Устало сердце от узких рамок благополучья,
Оно в уныньи, оно в оковах, оно в томленьи…
Отчаясь грезить, отчаясь верить, в немом безлучьи,
Оно трепещет такою скорбью, все в гипсе лени…
А жизнь чарует и соблазняет и переменой
Всего уклада семейных будней влечет куда-то!
В смущенья сердце: оно боится своей изменой
Благополучье свое нарушить в часы заката.
Ему подвластны и верность другу, и материнство,
Оно боится оставить близких, как жалких сирот…
Но одиноко его биенье, и нет единства…
А жизнь проходит, и склеп холодный, быть может, вырыт…
О, сердце! сердце! твое спасенье — в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь, — гори и бейся!
Греши отважней! — пусть добродетель — уделом мумий:
В грехе забвенье! а там — хоть пуля, а там — хоть рельсы!
Ведь ты любимо, больное сердце! ведь ты любимо!
Люби ответно! люби приветно! люби бездумно!
И будь спокойно: живя, ты — право! сомненья, мимо!
Ликуй же, сердце: еще ты юно! И бейся шумно!
Oblivion in Sin
All joy - in the past, irretrievable and evanescent
But in the present - prosperity and despair.
The heart is tired and thirsts in fire at sunset
Of love and passion - it's lured by freedom from care.
The heart is tired of prosperity's narrow confines,
It's in despair, in chains, in complete distress...
Despairs to dream, and to trust, and in darkened numbness
It pulses with sadness, in cast of laziness...
And life charms and conjures, and with the trail
Of family weekdays lures somewhere...
To heart's chagrin: it fears with its betrayal
To end its prosperity in sunset hour.
It is empowered with motherhood and with loyalty,
It fears to leave his loved ones like piteous orphans...
But there's no unison, and it beats in loneliness
And life passes, and it might tear the cold coffin.
Oh heart, oh heart! Salvation is in your madness!
While you can burn and beat, burn and keep beating!
Sin braver! May do-gooder come way of mummies:
In sin - oblivion! And there - no bullet or rail can reach me!
You're loved, sick heart! You're loved, loved all out!
Love in response! In greeting! Yes, love in ardor!
And be at peace: Live - rightly! And vanquish doubt!
Be joyful, heart: You're young! Beat loud and harder!
Случай
Судьбою нашей правит Случай,
И у него такая стать,
Что вдруг пролившеюся тучей
Он может насмерть захлестать.
Но он же может дать такое
Блаженство каждому из нас,
Что пожалеешь всей душою
О жизни, данной только раз!
Occurrence
Our fates are governed by occurrence,
And in him to become,
That suddenly by the spilled cloud
He mortally could overwhelm.
But it can give such whole
Bliss to each one of us,
That you will pity with your whole soul
For life, given only once!
Октябрь
Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса.
Люблю мгновенность: лодка… хобот…
Серп… полумаска… леса шпиц…
Но кто надтреснул лунный обод?
Кто вор лучистых тонких спиц?
Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно-неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.
Как бред земли больной, туманы
Сердито ползают в полях,
И отстраданные обманы
Дымят при блеске лунных блях.
И сколько смерти безнадежья
В безлистном шелесте страниц!
Душе не знать любви безбрежья,
Не разрушать душе границ!
Есть что-то хитрое в усмешке
Седой улыбки октября,
В его сухой, ехидной спешке,
Когда он бродит, тьму храбря.
Октябрь и Смерть — в законе пара,
Слиянно-тесная чета…
В полях — туман, как саван пара,
В душе — обмершая мечта.
Скелетом черным перелесец
Пускай пугает: страх сожну.
Люблю октябрь, предснежный месяц,
И Смерть, развратную жену!..
October
I love October, mournful month,
The dead forests I love,
When limps the ancient moon,
Like a wheel’s half.
I love immediacy: boat… trunk…
Sickle… half-mask… needles of forest…
But who the band of moon had cracked?
Who's the thief of thin radiant spokes?
The puddles drunken by the frost
Crunch and fragile like crystal;
The roads dirty-clumsy,
And air binds the steel.
Like the sick earth’s madness,
Fogs angrily climb to the fields,
And suffering deceptions
Ladies in shining of the lunar shield.
And how much death’s hopelessness
In the pages’ leafless rustle!
The soul knows not love’s shorelessness,
Not to destroy the boundaries of the soul!
There is something shrewd
In the grin of grey smile of October,
In its dry, malicious haste
When he walks, than darkness braver.
October and Death – pair in the law
Merged-close couple…
In fields – fog, like a shroud of steam,
In the soul – a frozen dream.
Let migrant with black skeleton
Affright: the fear I guess.
I love October, month before the snow,
And the depraved wife, Death!
Октябрьский лов
Уже долины побурели,
Уже деревья отпестрели,
Сон в желтом липовом листке,
И вновь веселые форели
Клюют в порожистой реке.
Брожу я с удочкой в руке
Вдоль симфонической стремнины:
Борись со мной, форель, борись!
Как серьговидный барбарис
Средь лиловатой паутины
Нагих ветвей колючих — ал!
Проковылял на мостик заяц,
И пес, кудлатый пустолаец,
С ним встретясь, только зачихал,
Не помышляя о погоне, —
Русак к нахохленной вороне
На всякий случай прибежал
Поближе… Вдалеке в затоне —
Крик утки. Дождь заморосил…
И трехфунтовые лососки,
Хватая выползня, на леске
Упруго бьются. Что есть сил,
Струнишь лесу, но вот изгибы
Их тел, — и удочка без рыбы…
October catch
Already valleys have turned brown,
Already the trees are in bloom,
Dream in a yellow leaf of linden,
And happy trouts anew
In the rapid river peck.
I walk with fishing rod in hand
Along the symphonic rapids:
Wrestle with me, trout, wrestle!
Like ear-shaped barberry
Among the violet cobwebs
Of naked prickly branches – here!
Hobbled on the bridges rabbit,
And pooch, shaggy and empty-headed,
Meeting with him, only coughed,
Not thinking of the chase, -
Hare to the shaggy crow
Ran over for just in case
Nearer… Far in backwater –
Shouting of duck. Drizzled the rain…
And three-pound salmon,
Crawling out, on the fishing line
They beat elastically. What strength there is,
String forests, but from bends
Of their bodies – fishing rod without fish…
На земле в красоте
Восемь лет я живу в красоте
На величественной высоте.
Из окна виден синий залив.
В нем — луны золотой перелив.
И — цветущей волной деревень —
Заливает нас в мае сирень,
И тогда дачки все и дома —
Сплошь сиреневая кутерьма!
Оттого так душисты мечты —
Не сиреневые ли цветы?
Оттого в упоенье душа,
Постоянно сиренью дыша…
А зимой — на полгода — снега,
Лыжи, валенки, санки, пурга.
Жарко топлена русская печь.
Книг классических четкая речь.
Нет здесь скуки, сводящей с ума:
Ведь со мною природа сама.
А сумевшие сблизиться с ней
Глубже делаются и ясней.
Нет, не тянет меня в города,
Где царит «золотая орда».
Ум бездушный, безумье души
Мне виднее из Божьей глуши.
Я со всеми в деревне знаком:
И с сапожником, и с рыбаком.
И кого не влекут кабаки,
Те к поэту идут рыбаки.
Скучно жить без газет мужичку…
Покурить мне дадут табачку,
Если нет у меня самого.
Если есть — я даю своего.
Без коня, да и без колеса
Мы идем на озера в леса
Рыболовить, взяв хлеба в суму,
Возвращаясь в глубокую тьму.
И со мной постоянно она,
Кто ко мне, как природа, нежна,
Чей единственный истинный ум
Шуму дрязг предпочел синий шум.
Я природой живу и дышу,
Вдохновенно и просто пишу.
Растворяясь душой в простоте,
Я живу на земле в красоте!
On Earth In Beauty
I live in beauty for years eight
On the majestic height.
The blue bay is seen from the window.
In it – the moon’s gold overflow.
And – with the wave of villages as it blooms
Lilac in May pours us,
And then all dachas and all homes -
Entirely the lilac mess!
For that sweet are the dreams –
Are not the lilac flowers these?
For that the soul is not in ecstasy,
Breathing with lilac constantly…
And in the winter – half a year – the snow,
Skies, sleigh, snowstorm, felt boots.
Heated hot is the Russian stove.
The precise speech of classic books.
Going insane, there are no torments:
With me is nature.
And ones that could to her come near
Become deeper and more clear.
No, it doesn’t draw me to the towns,
Where reigns the “golden horde.”
Madness of soul, soulless mind
I see from the backwoods of God.
With all in village I’m familiar:
With the fisherman, with the shoemaker.
And who is pulled by the joints,
Thus go fishermen to the poet.
It’s boring for man to live without newspapers …
They will let me smoke cigarettes.
For me there is none.
If there is – I will give mine.
Without horse, and the wheel without
We go to the lake in the woods
To catch fish, in bag taking bread
Returning into blue darkness.
And with me she is constant,
Who for me, like nature, is tender,
That the only true thought
Blue noise to noise squabble did prefer.
And with nature I live and breathe,
I write inspiredly and simply.
Dissolving with the soul in the space,
I live on the earth in beauty!
Ко дню рождения
Я пришел тебя поздравить
С новым годом дней твоих:
Приласкай же, как ласкала
В пору радостей былых.
Улыбнись былой улыбкой,
Что душе моей мила.
О, какое бы мне счастье,
Улыбнувшись, дать могла!
Улыбнись же снова, детка,
Птичка, звездочка души,
Поцелуй любовно, сладко,
Слово нежное скажи.
И тогда тебя поздравлю
По примеру лет былых,
Не со счастьем, а с терпеньем —
Грустной старью дней твоих.
On birthday
I came to you to congratulate
You on new year of your days:
Caress, as you caressed,
In time of the previous joys.
Smile with a smile passed,
That you were dear to my soul.
O, what would for me be happiness
Could give me, with the smile!
Child, again smile at me,
Bird, star of the soul,
Kiss me lovingly, sweetly,
Say to me a tender word.
And then I will congratulate you
On example of past years,
With patience not happiness –
With sorrowful junk of your days.
Норвежские фиорды
Я — северянин, и фиорды
Норвежские — моя мечта,
Где мудро, просто, но и гордо
Живет Царица Красота.
Лилово-стальные заливы
В подковах озерносных гор;
В них зорь полярных переливы,
Меж сосен белой розы взор.
И синеглазые газели,
Чьи игры созерцает лось,
Устраивают карусели,
Где с серым синее слилось…
Там тишина невозмутима,
И только гордый орлий клич
Ласкает ухо пилигрима,
Способного его постичь…
Norwegian fiords
I’m a northerner, and Norwegian
Fiords are my dream,
Where wisely, simply and proudly
Lives the Beauty Queen.
The purple-steel bays
In horseshoes of the lacustrine mountains;
In them the polar overflows,
Midst pines the gaze of the white rows.
And the green-eyed gazelles,
Whose games contemplates the moose,
Have set up the carousels,
Where with the gray poured the blue…
There imperturbable is silence,
And only eagle’s cry proud
The ear of pilgrim caresses,
The one who could apprehend…
О чем поет
О чем поет? поет о боли
Больного старика-отца,
Поет о яркой жажде воли,
О солнце юного лица.
О чем поет? о крае смутном,
Утерянном в былые дни,
О сне прекрасном и минутном,
О апельсиновой тени…
О чем поет? о вероломстве
Филины, хрупкой как газель,
О нежном с Мейстером знакомстве,
О хмеле сладостном недель…
О чем поет мотив крылатый,
Огнем бегущий по крови?
О страстной ревности Сператы,
О торжестве ее любви!
О чем поет? о многом, многом,
Нам близком, нужном и родном,
О легкомысленном, о строгом,
Но вечно юном и живом!
Of what he sings
Of what he sings? He sings of pain
Of sick father – old man,
Of bright thirst for freedom he sings,
Of the young face’s sun.
Of what he sings? Of the troubled land,
Lost in the white days,
Of dream beautiful and minute,
Of the pineapple’s shade.
Of what he sings? Of treachery
Of owl, fragile like a gazelle,
Of the sweet hops of the weeks,
Of tender acquaintance with Meister.
Of what the winged tune sings,
With fire running for the blood?
Of Sperata’s passionate jealousy,
About the triumph of her love!
Of what he sings? Of a lot, of a lot,
To us close, needed and dear,
Of the frivolous, of the strict,
But young eternally and living!
Забытые души
Она, с кем четверть странствия земного
Так ли, иначе протекла,
Она меня оставила без крова
И на бездомность обрекла.
В совместно нами выстроенном доме,
В его прохладной теплоте,
Уже никто не обитает, кроме
Двух душ, забытых в пустоте…
Oblivion of soul
She, in whom quarter of earthly wanderings
Thus, having flowed otherwise,
She left me without a home
And doomed me to homelessness.
In home built by us,
In its chilly warmth,
Now nobody resides,
Except two souls, forgotten in emptiness…
Октава
Татьяне Краснопольской
Заволнуется море, если вечер ветреет.
Если вечер ветреет, не слыхать мандолин.
А когда вечер сонен, заходи, — и зареет
И зареет над морем голубой Вандэлин.
Вандэлин околдует, Вандэлин обогреет,
Обогреет живущих у студеных долин.
У студеных долин, где приют голубей,
Замиражится принц бирюзы голубей!
Octave
To Tatiana Krasnopolsky
Will worry the sea, if it’s windy in evening.
If it’s windy in evening, does not cry mandolin.
And when evening is sleepy, come in – and is dawning
And is dawning over sea the blue Vandelin.
Vandelin will heat, Vandelin will be bewitching,
Will heat the living by cold valleys.
By cold valleys, where there’s shelter for pigeons,
Freezes the bluer than azure prince!
О, если б
О, если б ты могла услышать,
Что говорит моя душа, —
Высокий дух твой стал бы выше,
И ты б затихла, не дыша!
О, если б ты могла увидеть,
Какие в сердце спят края, —
Ты позабыла б об обиде,
Какую причиняю я!
О, если б ты могла почуять,
Как я безгрешен, несмотря
На все грехи, — меня целуя,
Ты б улыбнулась, как заря!
Oh, if
Oh, if you could hear,
What speaks my spirit, -
Your high spirit will be higher,
And you, not breathing, will be quiet!
O, if you could see, which parts
In the heart sleep, -
You would forget the insults,
Which I inflict!
O, if you could sense,
How I am sinless, despite
All my sins – giving me a kiss,
Like dawn, you would smile!
О, если б ты
Что принесет с собой весна
Обворожительного севера?
О, если б ты — «Судьба ясна:
В разлуке я себя проверила…»
О, если б то — «Склонись в траву…
Взгляни, я нежностью охвачена…»
«Так значит, — я тебя прерву, —
Все это было предназначено».
«А ты не знал? Сбылись мечты…»
Раскрылись, точно центрифолии…
О, если б ты… О, если б ты
Была сама собой — не более!..
Oh, if you
What will bring with itself spring
Of a north charming?
O if I only – “Fate is clear:
I checked you in parting…”
O, if only – “Bend to the grass…
Look, I am covered with tenderness…”
“It means – I will you interrupt, -
It all has been intended.”
“And you didn’t know? Dreams have come true…”
Like centrifuge, open…
O, if you… O, if you
Could be yourself – or else nothing!..
Старый кедр (баллада)
Где стоит дворец охотничий,
Властелин преданья недр,
Досыпает жизнь столетнюю
Чуждый всем деревьям кедр.
Близ охотничьего базиса,
Над рекою и ключом,
Полный снежного оазиса,
Он задумался… О чем?
Грезит вслух отчизной дальнею,
Одинокий сибиряк,
Как поверхностью зеркальною
Умирающий моряк.
В дни седые крепостничества
Распростилась с ним Сибирь,
И в саду Его Величества
Он разросся вдоль и вширь.
Помнит кедр работы плотников
Над отделкою хором,
Помнит он пиры охотников,
Веселившихся кругом.
Ах, не раз кончались бурными
Столкновеньями пиры!
Ах, не раз цветам над урнами
Наливалась кровь в дары!
Старый кедр видал здесь многое,
Что бы мог он рассказать,
Как и мельница убогая —
Дел минувшего печать.
Как и сам — вельможа в древности,
А теперь для всех холоп —
Дом, где, жертвой пьяной ревности,
Человек спускался в гроб…
Эти души неотпетые —
Привидений легион —
Бродят в парке, горько сетуя,
Проклиная павильон,
Где пиры чинились бранные,
Непутевые пиры,
Где бокалы многогранные
Шли до утренней поры,
Где любовницы-бездельницы
Разжигали в людях зло…
И теперь в саду у мельницы
Их несметное число.
Взволновали звуки скрежета
Их зубов столетний кедр.
Вопрошает старец: «Где ж это?
Из каких подземных недр?»
Но природа безответная
Мрачно хмурится вокруг.
Лишь река, одна приветная,
Отражает призрак вдруг.
Озарит луны луч палевый
Ей поверхность, и — глядишь —
Призрак просится вуалевый
В речки ласковую тишь.
Сколько боли и отчаянья
В заблудившихся очах!
Ждет он утреннего таянья
При проснувшихся лучах.
И дряхлеет, пригорюнившись,
Чуждый всем деревьям кедр,
Где стоит дворец охотничий,
Властелин преданья недр.
Old cedar (ballad)
Where stands the hunting palace,
Lord of the legends of the depths,
Sleeps for more than hundred years
Cedar, alien to all trees.
Near the hunting basis,
Over river and stream,
Full of snowy oasis,
He thought… Of what things?
Dreams aloud with homeland distant,
Lonely Siberian,
Like with the cover of mirrors
Dying sea man.
In gray days of serfdom
Parted with him Siberia,
And in His Majesty’s garden
He has grown wide and far.
Cedar remembers works of carpenters
Over the finish in unison,
It remembers feasts of the hunters,
Making merry in a round.
Ah, more than once ended with stormy
Collisions the feasts!
Ah, more than once to flowers on urns
Poured blood as a gift!
Saw a lot the cedar old,
But it could not tell,
Like a wretched mill –
The past deeds’ seal.
Like himself – a nobleman in antiquity,
And now a serf for everyone –
Home, where, sacrifice of drunk jealousy,
Man descends to coffin…
Theses souls unsung –
A ghosts’ legion –
Walk in park, bitterly lamenting,
Cursing the pavilion.
Where were repaired the abusive feasts,
Feasts without luck,
Where multifaceted glasses
Went till the morning time,
Where lovers – do-nothings
Aroused in people anger…
And now in garden at the mill
There is of them uncounted number.
Excited the sounds of grinding
Of teeth the cedar hundred-year-old.
The old man asks: “Where is it?
From which underground topsoil?”
But the unrequited nature
Frowns gloomily.
Only one friendly river
Reflects the ghost suddenly.
The yellow ray of the moon will illuminate
Her cover, and – peer –
Asks the voile ghost
Into tender silence of the river.
So much pain and despair
In the lost eyes!
He waits for morning melting
Among the awakened rays.
And is decrepit, saddened,
Alien to all cedar trees,
Where stands the hunter’s palace,
Lord of the legends of the depths.
Одна встреча
О пушкинской мне говорит Татьяне
Уснувшей уходящее лицо!
Я остерегся бы (мы с ней в романе!)
Пред нею стать невольно подлецом.
Она уютно незамысловата,
Обезоруживающе проста.
Целую я растроганно и свято
Ее покорствующие уста.
В своих противоречьях гармонична
И в низостях невинных высока,
В своей обыденности необычна,
Она ведь та, кого я так ласкал!
Вот так ручей щебечет на поляне,
А поглядишь — его почти и нет.
О пушкинской напомнила Татьяне
Мне эта встреча на отлете лет.
One meeting
Of Pushkin’s Tatyana tells
The sleeping face departed!
I would beware (in romance are we!)
Before her unwittingly to be a bastard.
She is simple comfortably,
Simple disarmingly.
I kiss, touched and holy,
Her submissive lips.
In her contradictions harmonious
And high in innocent baseness,
Unusual in her commonness,
She is the one whom I caressed!
Thus stream chirps on the meadow,
And see – it is almost not here.
Reminded me of Pushkin’s Tatyana
This meeting in departure of years.
На строчку больше, чем сонет
К ее лицу шел черный туалет…
Из палевых тончайшей вязи кружев
На скатах плеч — подобье эполет…
Ее глаза, весь мир обезоружив,
Влекли к себе.
Садясь в кабриолет
По вечерам, напоенным росою,
Она кивала мужу головой
И жаждала души своей живой
Упиться нив вечернею красою.
И вздрагивала лошадь, под хлыстом,
В сиреневой муаровой попоне…
И клен кивал израненным листом.
Шуршала мгла… Придерживая пони,
Она брала перо, фантазий страж,
Бессмертя мглы дурманящий мираж…
On a line more than sonnet
Her face went well with the black toilet…
From fawn lace of the finest ligature
On slopes of shoulders – like an epaulette…
Her eyes, having disarmed the whole world,
She lured into herself.
Sitting in a convertible
On evenings, watered with dew,
She nodded to husband with the head
And thirsted with her living soul
To get drunk with evening beauty of fields.
And winced the horse, under a whip,
In the blanket of lilac moire…
And nodded maple with wounded leaf.
The mist rustled… Holding the pony,
She took the feather, of fantasies the guard,
Intoxicating mirage of immortalizing mist…
На чужой мотив
В пику Л.А.
Как бездна, страшен мне таинственный кошмар,
И мечутся, как мышь бесперая, химеры;
Как зарево, горит багряный солнца шар,
Молчанье, как удав, и мысли даже серы
От пошлой суеты и всех житейских зол,
Медлительно мой мозг окутавших сетями,
Стремлюсь туда в мечтах, где Аполлон возвел,
Как яркий метеор, дворец парит над нами…
On alien motive
Into spade L.A.
Like abyss, fearsome to me is secret nightmare,
And run, like featherless mouse, chimeras;
Like glow, burns the sun’s scarlet sphere,
Silence, like python, and the thoughts are gray
From last bustle like all everyday wrongs,
Slowly with nets my mind envelop,
I rush there in dreams, where built Apollo,
Like bright meteor, soars over us the palace…
На смерть Блока
Мгновенья высокой красы! —
Совсем незнакомый, чужой,
В одиннадцатом году,
Прислал мне «Ночные часы».
Я надпись его приведу:
«Поэту с открытой душой».
Десятый кончается год
С тех пор. Мы не сблизились с ним.
Встречаясь, друг к другу не шли:
Не стужа ль безгранных высот
Смущала поэта земли?..
Но дух его свято храним
Раздвоенным духом моим.
Теперь пережить мне дано
Кончину еще одного
Собрата-гиганта. О, Русь
Согбенная! горбь, еще горбь
Болящую спину. Кого
Теряешь ты ныне? Боюсь,
Не слишком ли многое? Но
Удел твой — победная скорбь.
Пусть варваром Запад зовет
Ему непосильный Восток!
Пусть смотрит с презреньем в лорнет
На русскую душу: глубок
Страданьем очищенный взлет,
Какого у Запада нет.
Вселенную, знайте, спасет
Наш варварский русский Восток!
On Blok’s Death
The moments of high beauty! –
A complete stranger, another,
In eleventh year,
Sent me “Night hours.”
I will bring his title:
“Poet with an open soul.”
Ends the tenth year
Since these times. I didn’t get to him close.
Meeting, we did not go to one another:
Did not cold of limitless heights
Embarrassed the poet of earth?..
But his spirit is sacredly kept
By my forked spirit.
Now it’s given to me to survive
The end of one
Fellow giant. O, bent over
Russia! Hump, still hump,
Pains the spine. Whom
Do you now lose? I am afraid,
Is it not too much? But
Victory sorrow – is your fate.
Let the West call a barbarian
The East unbearable!
Let it look in lorgnette with contempt
On Russian soul: deep
Is take off with suffering cleansed,
Which is not had by West.
Universe, you know, is saved
By barbarian Russian East!
В пустые дни
Бывает: сразу станут дни пусты.
Рьянь стихнет в них. Я складываю книжки
И тридцать верст иду без передышки
В свой девичий озерный монастырь.
Идти лесными тропами легко,
Бесчисленные обходить озера,
Идти не очень тихо и не скоро,
Дышать сосной и влагой глубоко.
Со мною только удочка моя —
Дороже всех услад земных тростинка.
Об Аглавене грежу Метэрлинка
И мучаюсь о Селизете я…
К закату возникает монастырь.
Мне шлют привет колокола вечерни.
Все безнадежнее и все безмерней
Я чувствую, как дни мои пусты…
On empty days
It happens: empty are the days.
In them rage will subside. I put books
And walk without rest thirty versts
In my women’s monastery by the lake.
It’s easy to walk on trails in the wood,
Countless waves to go around,
Come not too quiet and not soon,
To breathe deep wetness and pines.
I only have my fishing rod –
Dearer than all earthly pleasures’ reed,
I dream of Aglaven Meterlink
And about Selizetta I am tormented…
In sunset rises the monastery.
Send me hello the evening bells,
All more hopeless and more immeasurable,
Like my days are empty, I feel.
На летуне
Валерию Брюсову
Король на плахе. Королевство –
Уже республика: и принц
Бежит, сестры спасая девство,
В одну из моревых провинц.
И там, в улыбности привета,
У острых шхер, у сонных дюн,
Их ждут – и палуба корвета,
И комфортабельный летун,
Вперед! – осолнечен пропеллер,
Стрекочет, ветрит и трещит.
Моторолёт крылит на север,
Где ощетинен бора щит.
Скорбит принцесса. В алой ленте
Лукавит солнце, как Пилат.
Злодея мыслит в президенте
Беглец из мраморных палат.
И, очарованный полетом,
Дарит пилоту комплимент,
Не зная, что его пилотом –
Никто иной, как президент!
On flyer
To Valery Bryusov
King on the scaffold. Kingdom –
Is a republic; and prince
Runs, saving childhood of the sister
In one of sea provinces.
And there, in smile of a hello,
By sleepy dunes, by sharp skerries,
They wait them – and deck of corvette,
And a comfortable flyer,
Ahead! – Sunny propeller,
Chirps, crackles and wings.
To the north wings the motor
Plane, where bristles forest’s shield.
The princess sorrows. In scarlet band
Like Pilate the sun teases.
Thinks evil-doer as president
Of refugees from marble chambers.
And, charmed with flight,
Gives to the pilot a compliment,
Not knowing, that this with pilot –
No one else but the President!
В туманный день
Дождь летит, студеный и ливучий,
Скрыв в туман глубокую Россонь.
Слышен лязг невидимых уключин
Сквозь промозглую над нею сонь.
Стала жизнь совсем на смерть похожа:
Все тщета, все тусклость, все обман.
Я спускаюсь к лодке, зябко ежась,
Чтобы кануть вместе с ней в туман.
И плывя извивами речными, —
Затуманенными, наугад, —
Вспоминать, так и не вспомнив, имя,
Светом чьим когда-то был объят.
Был зажжен, восторгом осиянный,
И обманным образом сожжен,
Чтоб теперь, вот в этот день туманный
В лодке плыть, посмертный видя сон…
On foggy day
Rain flies, cold and lively,
Hiding into fog the deep Rosson.
Is heard the invisible oarlock’s clanging
Through the chilly dormouse over her.
Life has become akin to death:
All vanity, all dimness, all deceit.
Chilly shivering, to boat I descend,
To drop into fog together with it.
And the river’s swimming zigzags, -
Fogged over, by guess, -
Thus the name not to remember,
With the light someone was embraced.
Was lit, radiant with delight,
And burned with deceitful way,
That now, in this foggy day
Seeing dying dream, to sail in boat.
По рыцарской тропинке
Закатным солнцем озаренная
И солнце озарив закатное,
Влекуще-недоговоренная,
Идет высокая и статная.
Идет тропинкой средь акации
Под ветками ореха грецкого.
И столько романтичной грации
В движеньях тела полудетского.
Тропа все круче между выемки.
Лицо идущей так мечтательно.
И платье бежевое с синеньким
На ней сидит очаровательно.
А я в окно смотрю, трепещущий
И упоенье предвкушающий,
На стан ее, в закате блещущий,
Прикосновений ожидающий…
И вот уж входит бессловесная,
Самоуверенно-смущенная,
Желанная, всегда прелестная
И, может быть, слегка-влюбленная…
On knights’ trail
Illuminated by sunset sun
And illuminating sunset sun,
Luring-unspoken,
She walks stately and high.
She walks on trail among acacias
Under the branches of the walnut.
And so much romantic grace
In half-child’s body’s movements.
The trail is steeper between recesses.
Dreamy is face of one coming.
And the beige and blue dress
Sits on her, charming.
And I look into window, trembling
And anticipating rapture,
To her figure, in sunset shining,
Awaiting for the touching…
And here comes in the wordless,
Confidently – embarrassedly,
The wished one, always gorgeous
And slightly in love, may be…
На смерть Лермонтова
Пал жертвой лжи и зла земного,
Коварства гнусного людского
И низкой зависти людей
Носитель царственных идей.
Погиб и он, как гениальный
Его предшественник-собрат,
И панихидой погребальной
Страна гудит, и люд печальный
Душевной горестью объят.
Но не всего народа слезы
Сердечны, искренни, чисты, —
Как не всегда пунцовы розы,
Как не всегда светлы мечты.
Для горя ближних сердцем зорок,
Не забывал ничьих он нужд;
Пускай скорбят — кому он дорог!
Пускай клеймят — кому он чужд!
И пусть толпа неблагодарна,
Коварна, мелочна и зла,
Фальшива, льстива и бездарна
И вновь на гибель обрекла
Другого гения, другого
Певца с божественной душой, —
Он не сказал проклятья слова
Пред злом кончины роковой.
А ты, злодей, убийца, ты, преступник,
Сразивший гения бесчестною рукой,
Ты заклеймен, богоотступник,
Проклятьем мысли мировой.
Гнуснее ты Дантеса — тот хоть пришлый,
В нем не течет земель славянских кровь;
А ты, змея, на битву с братом вышла, —
И Каин возродился вновь!..
Не лейте слез, завистники, фальшиво
Над прахом гения, не оскорбляйте прах,
Вы стадо жалкое, ничтожно и трусливо,
И ваш пастух — позорный страх.
Вас оценят века и заклеймят, поверьте,
Сравнивши облик каждого с змеей…
И вы, живые, — мертвые без смерти,
А он и мертвый, — да живой!
On Lermontov’s death
Fell sacrificed to lie and earthly evil,
The vile deceit of people
And to low envy of men
Bearer of ideas of the king.
And he died, like a genius
Precursor – brother,
And with the procession of the funeral
Buzzes the country, and sad men
With soulful sorrow embraced.
But not all the people’s tears
Are heartfelt, sincere, clean, -
Not always crimson are the roses,
Not always luminous are dreams.
With heart keen to the woe of one near,
He didn’t forget the beggar’s needs,
Let them mourn – to whom is he needed!
Let them stigmatize – to whom is he alien!
And let the crowd be ungrateful,
Sly, petty and vile,
False, flattering and mediocre
And once again doomed to die
Another genius, another
Singer with a divine soul, -
Before its evil demise
The words of curse he did not tell.
And you, evil-doer, criminal, murderer,
Slaying the genius with hand lacking honor,
You apostate, are accursed
With curse of the worldly thought.
Viler than Dante – he is alien,
In him Slavic blood pours not on land;
And you went to battle with brother, snake -
And Cain revived again!..
Coveters, don’t pour tears falsely
Over the genius’s ash, don’t insult ashes,
You’re a pitiful flock, negligible and cowardly,
And shameful fear – is your shepherd.
Centuries will appreciate and brand you, believe,
Comparing image of each with snake…
And you, alive, - dead without death,
And he is alive - is deceased!
На Эмбахе
Ее весны девятой голубые
Проказливо глаза глядят в мои.
И лилию мне водяную Ыйэ
Протягивает белую: «Прими…»
Но, как назло, столь узкая петлица,
Что сквозь нее не лезет стебелек.
Пока дитя готово разозлиться,
Я — в лодку, и на весла приналег…
Прощай! И я плыву без обещаний
Ее любить и возвратиться к ней:
Мне все и вся заменит мой дощаник,
Что окунается от окуней…
Но и в моем безлюдье есть людское,
Куда бы я свой якорь ни бросал:
Стремит крестьян на озеро Чудское
Их барж клокочущие паруса.
Взъерошенная голова космата
И взъеропененная борода.
И вся река покрыта лаком «мата»,
В котором Русь узнаешь без труда…
On Embach
The night blue springs
Look mischievously in my eyes.
And my water lily
“Accept…” holds out:
But, as if to spite, the buttonhole narrow,
Through her dos not hurry the stalk.
While child is ready for anger,
I – in boat, leaned on the oars…
Farewell! And I swim without promise
To love and return to her:
To me all and all changes my boarder,
That dips from all the perch…
But in my desolation there’s peoples,
Wherever I threw you an anchor:
Aspires the peasant to lake Wondrous
The bubbling sails of barges of theirs.
Head with dishevelled hair
And ruffled beard.
And with lacquer of “matte” is covered all river,
In which you won’t recognize Russia without labor…
В редком случае
В тебе так много обаяния,
И так ты хороша собой,
Что у меня одно желание —
Быть исключительно с тобой.
Мне очень многие наскучили,
Спустя полгода, много — год.
И лишь с тобою — в редком случае! —
Страсть пресыщенья не дает.
Прикосновенья так изысканы,
И так нежны, и так остры.
Живою радостью обрызганы
Глаза изласканной сестры…
Твои слова льнут в душу вкрадчиво
И дремлют в ней, но не уснут.
Удел твой — жизни укорачивать
Обжогом пламенных минут.
Связь наша странно-неразрывная
Седьмой насчитывает год.
В чужих краях, подруга дивная,
Всегда тебя недостает.
On rare occasion
In you there is so much charm,
And so you are good,
That I have only one desire –
To be exclusively with you.
Boring to me are very many,
Half-year, many – year, allowing.
And with you – on occasion rare! –
Passion gives not satiety!
The touches are so exquisite,
And so tender, and so sharp.
With living joy were splashed
The refined sister’s eyes…
Your words cling suavely into soul
And they dream in it, but go to bed cannot.
Your lot – the life to shorten
With burn of the fiery minutes.
Our contact is strangely-inexplicable
Counting year the seventh.
In other lands, girlfriend magnificent,
You are missing always.
К шестилетию смерти Фофанова
Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть,
Когда все жаждет возродиться,
И соком жизненным кипеть?!..
Певец весны, певец сирени
И майских фей, и соловьев,
Чьей лиры струны так весенни,
Чей стих журчливее ручьев.
Как мог он, этот вешнепевец,
Как он сумел, как он посмел
Уйти от пляшущих деревьев
И от кипящих маем тел?
На скорбь обрек живых умерший,
На осень он весну обрек…
Что может быть больней и горше,
Чем умолканье вешних строк?..
Все не могу я надивиться
И все дивиться буду впредь,
Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть?!..
On sixth anniversary of death of Fofanov
How could this have happened,
That he in May had died,
When all wants to be reborn,
And boil with the juice of life?!
Spring singer, lilac singer,
And nightingales, and May fairies,
Whose lyre’s strings are so springlike,
Whose poem is more murmuring than streams.
How could he, this spring singer,
How could he, how he dared
To leave from trees dancing
And from bodies boiling in May?
For sorrow the living doom of dying,
Doom for autumn and spring…
What could be bitterer and more painful
Than silence of the spring strings?..
Still I cannot marvel
And will wonder for hence,
How this could happen,
That he in May could come to death?!..
На салазках
А ну-ка, ну-ка, на салазках
Махнем вот с той горы крутой,
Из кедров заросли густой,
Что млеют в предвесенних ласках…
Не торопись, дитя, постой, -
Садись удобней и покрепче,
Я сяду сзади, и айда!
И лес восторженно зашепчет,
Стряхнув с макушек снежный чепчик,
Когда натянем повода
Салазок и начнем зигзаги
Пути проделывать, в овраге
Рискуя размозжить мозги…
Ночеет. Холодно. Ни зги.
Теперь домой. Там ждет нас ужин,
Наливка, фрукты, самовар.
Я городов двенадцать дюжин
Отдам за этот скромный дар,
Преподнесенный мне судьбою:
За снежный лес, катанье с гор,
За ужин в хижине с тобою
И наш немудрый разговор.
On Skids
And so, and so, the skids upon
We’ll go from that steep mountain,
From cedars of the thicket densest
That are thrilled from pre-spring caresses…
Do not hurry, child, stop, -
Sit more conveniently and stronger,
I sit behind, and let’s go!
Forest delightfully will whisper,
Shaking off from crown the snowy bonnet,
When we will pull the wires of sleds
And will begin the zigzags of deeds
Carry through, in ravines
Risking to crush the brains…
It’s night. It’s cold. Not a thing.
Now home. There awaits for us the dinner,
Liqueur, fruits, samovar.
Twenty dozens of cities
I’ll give for this humble present,
Presented to me by fortune:
For snowy woods, riding on mountains,
For dinner with you in the hut
And our unwise conversation.
На лыжах
К востоку, вправо, к Удреасу,
И влево — в Мартс и в Изенгоф,
Одетый в солнце, как в кирасу,
Люблю на лыжах скользь шагов.
Колеса палок, упираясь
В голубо-блесткий мартный наст,
Дают разгон и — черный аист —
Скольжу, в движеньях лыжных част.
О, лыжный спорт! я воспою ли
Твою всю удаль, страсть и воль?
Мне в марте знойно, как в июле!
Лист чуется сквозь веток голь!
И бодро двигая боками,
Снег лыжей хлопаю плашмя,
И все машу, машу руками,
Как будто крыльями двумя!..
On skis
To east, to the right, to Udreas,
And to the left – to Eisenhoff and Martz,
Dressed in the sun, like in cuirass,
I love to go on skis past the steps.
The wheels of the spokes,
Resting in blue-shiny March gift,
Give the race, and – black stork –
I slide, frequent in movement of skis.
O, sport of skis! Will sing I
Your prowess, passion and will?
To me it’s hot in March, like in July!
Through need of branches is felt the leaf!
And cheerfully moving the sides,
Snow on the skis I clap firsthand,
And I still wave, still wave with the hands,
As if with two wings..
На летнем Ядране
О, сколько радости и света
В живительной голубизне
Адриатического лета
На каменистой крутизне!
Здесь мглится воздух раскаленный,
Колеблет город мгла, и весь
Кирпично-палево-зеленый,
Твердит: «От зноя занавесь».
Но как и чем? Одно движенье
Забывшейся голубизны,
И — о, какое упоенье
Для изнемогшей крутизны!
Ночь, ветерок ли, дождь ли, этот
Взор к отплывающей корме…
О, сколько радости и света
Во влажной нежной южной тьме!
On summer Yadran
Oh, how much joy and light
In the life-giving blueness
Of summer Adriatic
Upon the stone steepness!
Here flashes the red-hot air,
City is rocked by the mist,
All brick-pale-green
Insists: “Curtain from the heat”.
But how and what? One movement
Of the forgotten blueness,
And – o, which rapture
For the exhausted steepness!
Wind or rain, this night
Sight to the sailing aft…
O, how much joy and light
In silent tender darkness wet!
На льду
Плечо к плечу вдоль озера мы шли,
В воде ища забвенья от земли,
Такой никак не подходящей нам,
Нам, преданным без выполненья снам.
Твои глаза таили жизни жуть,
Ты отдохнуть молила где-нибудь,
Уставшая в бессмысленном труде.
Где? Все равно: раз почвы нет — в воде…
Я так тебя жалел, я так скорбел.
Озерный лед лучисто голубел,
И проруби во льду — то здесь, то там —
Об отдыхе нашептывали нам…
О, девочка, постой, повремени:
Еще настанут радостные дни!
Как озера влекущая вода
Весной освободится ото льда,
Так мы избавимся от наших бед,
И будет нами жизни гимн пропет,
И скорбь уйдет из добрых глаз твоих,
И будет целый мир для нас-двоих!
On the ice
Shoulder to shoulder near lake we went,
In water seeking oblivion from the land,
Thus one not suitable for us,
To us, devoted to unfulfilled dreams.
Your eyes life’s horror did melt,
Somewhere to rest you had prayed,
Tired of thoughtless labor.
Where? All the same: since there’s no soil – in water…
Thus I pitied you, I mourned thus.
Radiantly blue was lake ice,
And cut through ice – here, or there –
About rest to us whispered…
O girl, wait, wait a bit, girl:
Will come the days of joy!
Thus the lake’s water alluring
In spring will have from the ice freedom,
Thus we’ll be free of our troubles,
And the life’s anthem we will sing,
And sorrow will flee your kind eyes,
And whole world will be for you and me!
На дровнях
С крутой горы несутся дровни
На лед морской, — без лошадей, —
И налетают на шиповник,
На снег развеерив детей…
Сплошную массу ягод алых,
Морозом хваченных и вялых,
На фоне моря и песков
Попутно я воспеть готов.
И вновь, под крики и визжанье
Шалящей шалой детворы.
Идет веселое катанье
На лед морской с крутой горы!
On the firewood
From the steep mountain firewood is rushing
To the sea ice, - without a horse, -
And they fly into the rosehip,
On the snow dispelling kids…
Continuous mass of scarlet berries,
Wilted and taken by the frost,
On background of sea and sands
I’m ready on the way to chant.
And now, under screams and screeching
Of children naughty and insane.
Happy is the riding
On the sea ice from steep mountain!
На Островах
В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и — "этих" дам.
Ах, в каждой "фее" искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?
Как безответно! Как безвопросно!
Как гривуазно! Но всюду — боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.
И что тут прелесть? И что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
On The Islands
In landau motor, in landau gorgeous
I am riding past the Islands,
Drunk with the meeting vulgar face
Amid dames simply and “these” dames.
Ah, in each “fairy” I saw a fairy,
Sometime earlier. Not now this.
And from which do I come afire,
When coat nearby glistens?
How unanswered! How without question!
How sarcastic! Pain – everywhere and all!
Weedy in alleys, dewy in curtains,
And in each dandy lives Rocambole.
And what here beauty? And what here vileness?
Shameless and mournful is the night’s point.
To whom to throw the cheeky insolence?
To whom to tenderly correct the bow-knot?
На монастырском закате
Если закат в позолоте,
Душно в святом терему.
Где умерщвленье для плоти
В плоти своей же возьму?
Дух воскрыляю свой в небо…
Слабые тщетны мольбы:
Все, кто вкусили от хлеба,
Плоти навеки рабы.
Эти цветы, эти птицы,
Запахи, неба кайма,
Что теплотой золотится,
Попросту сводят с ума…
Мы и в трудах своих праздны, —
Смилуйся и пожалей!
Сам ты рассыпал соблазны
В дивной природе своей…
Где ж умерщвленье для плоти
В духе несильном найду?
Если закат в позолоте —
Невыносимо в саду…
On the monastery sunset
If sunset is gilded,
It’s stuffy in holy palace.
Where for flesh’s killing
In flesh of mine I won’t take?
In sky I make fly my spirit…
Weak are vain prayers:
Those, who tasted the bread,
For centuries are flesh’s slaves.
These flowers, these birds,
Border of sky, the smells,
What is golden with warmth,
To drive insane…
We are idle in our labours, -
Have pity and have mercy!
You yourself scattered temptations
In wonderful nature of yours…
Where for flesh’s killing
In powerless spirit I will be finding?
If sunset is gilded –
It’s unbearable in the garden…
На необитаемом острове
Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы.
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.
Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?
Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный.
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит.
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.
On the uninhabited island
Not a wife, not a sister, not a lover:
No passion, no friendship, nothing loyal.
I would like to be with her on an island
Uninhabitable: darkness will murder.
When you love and are loved, a happiness of heaven
Wilderness may be. But how such to love?
How to be with her forever, contemplating
The one neither evil nor kind?
The evening ones scared me in shade,
Was not joyful the sunrise red.
He’ll upset. He’ll darken. He’ll betray.
Are there no men, although to be with an ape.
На реке форелевой
На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.
На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами.
Вечереет, холодно. Зябко спят малиновки.
Скачет лодка скользкая камышами рослыми.
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозами.
On Trout River
On trout river, in northern area
Don’t shoot the ducks in blue evening in a boat:
Blissful are autumn evening reflections
In area northern, on river of trout.
On trout river, in quivering aspen
It is good over sharp oars to dream.
It is evening, it is chilly. Blurrily sleep raspberries.
The boat slippery by the grown reeds jumps.
On the shore with mimosas blossomed the flaxes,
And trouts in the river rustled with graces.
Один бы лепесток
Мне тайно верится, что ты ко мне придешь,
Старушка-девушка, согбенная в позоре
И взором бархатя затепленные зори,
Мне тайно верится — ты бодро расцветешь.
Мне тайно верится — ты все еще грустишь
О том, что сказано, о том, что не успето…
О, разберись в пыли истлевшего букета:
Один бы лепесток! — и ты меня простишь,
Мне свято верится!..
One Petal
I secretly believe, that you will to me come,
Old woman – girl, bent over in shame
And with velvet stare insulated dawns,
To me to secretly believe – thus cheerfully you will bloom.
To me to secretly believe – you still have angst
Of that which was said, of that which was sung…
O, figure out in dust of the decayed bouquet:
It was one petal! And me you won’t forgive,
It’s sacred for me to believe!..
Жаждущие войн
Культурный зверь на двух ногах —
Я утверждаю — жаждет крови:
Ему в войне открыты нови
Разбогатиться на скорбях…
Убив, ограбить мертвеца —
Пленяющая ум возможность…
Итак, да здравствует безбожность
И беззастенчивость лица!
Растлить девицу на войне —
Не преступленье, а геройство.
Так зверь, войны постигший свойство,
Не просто зверь, а зверь вдвойне.
В слюнявой жажде грабежа,
От нетерпения дрожа,
Двуногий зверь стремится в битву…
Прими, о Бог, мою молитву,
Святую скорбь мою пойми:
Не называй зверей людьми!..
Ones thirsting for wars
Cultured beast upon two legs –
I approve – for blood it’s thirsting:
For him during the war new ones
Got wealthy from sorrows…
To rob the corpse, having killed –
Captivating the mind possibility…
Thus, long live godlessness
And the face’s shamelessness!
In war the maiden to molest –
Is not a crime but heroism.
Thus beast, having reached the heart of war,
Not simply beast, but twofold beast.
With slobbery thirst of robbery,
Of impatience trembling,
Two-legged beast strives into battle…
Accept, the Lord, my prayer,
My holy sorrow understand:
Do not call the beasts men!..
Только миг
Я гостил в твоем сердечке
Только миг.
Это было возле речки,
Где тростник.
Ты в душе моей — как дома
Навсегда!
И разрушит те хоромы
Кто? Когда?
Only a moment
I was guest in heart of yours
Only a moment.
It was to the river near,
Where there’s sugarcane.
You in my soul – like at home
Forever!
Thus you destroy the mansions
Whoever? Whenever?
Только о детях
Альтруизм:
О, дети, дети всеблагие! —
Вздох по весне…
Игорь-Северянин
Эгоизм:
Но раз во мне живут другие,
Нет места мне!
Фелисса Крут
Only about children
Altruism:
O, children, children all good! –
The sigh in the spring…
Igor Severyanin
Egoism:
But because there are others,
There’s no place for me!
Felissa Kruut
Лишь тот велик, кто верит в мощь свою
Лишь тот велик, кто верит в мощь свою,
В величии простив ошибки слабых.
До жабы есть ли дело соловью?
Что злость людей, когда поэт не раб их?
Я гению венок из роз совью
И закреплю надежными узлами.
Его душой всю землю напою
И небеса затку его мечтами!
Only he is great, who in his might believes
Only he is great, who in his might believes,
In greatness having forgotten errors of the weak ones.
Does toad have business to do with nightingales?
What’s meanness of men, when not their servant poet is?
I will weave the garden of roses
And with reliable knots secure them.
I will give a drink to earthly soul
And shut the sky up with its dreams!
Или это чудится
Или это чудится?
Или это так?
Тихо шепчет: «Сбудется:
К свету этот мрак.
Только не растаскивай
Скопленных лучей».
Чей ты, голос ласковый?
Чьих ты блеск очей?
Возникает гридница.
Смотришь, — ничего.
Слышится, — не видится.
Что за колдовство!
Проплывает утица
На призывный кряк.
Или это чудится?
Или это так?
Only it seems
It seems only?
Is it thus?
Quietly it whispers: “It will be:
To the world this darkness.
Only do not disperse
Accumulated rays.”
Whose are you, tender voice?
Whose is glimmer in your eyes?
Appears the living room.
You look, - nothing.
You hear, - do not see.
What sorcery!
The duck swims
On quack invoked.
Or it seems?
Or it is so?
На грустном озерe
В этой местности вечно печально,
Уж когда б я в нее ни попал.
Дремлет озеро первоначально
И луны озыбляет опал.
И поросшие соснами горы
(Берега ведь гора на горе!),
Глазки клюквы в болотном просторе
И морошка в живом янтаре,
И к раките подплывшая тихо
И смотрящая из глубины,
Ключевой и прозрачной, лещиха —
Все печальной полно тишины.
Десять лет я на озере не был,
И опять потянуло к нему
От прогорклого в городе хлеба
В зимних сумерек серую тьму.
On sorrowful lake
In this place it’s always sad,
And how I could have hit her.
Sleeps initially the lake
And shakes the moon’s opal.
And mountains grown with pines
(The shores are mountain on mountain!),
Eyes of cranberry in swamp expanse
And in live amber, cloudberry.
And broom quietly swimming to the broom
And looking from the depth,
Key and transparent, the bream –
All’s full of sad silence.
For ten years on lake I haven’t been,
And pulled to him again
The bread rancid in town
In winter twilight darkness gray.
Орхидея
Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно!
Предыдущему. Каждому. Ясно.
С кем? И это не важно. На свете одно
Изменяющееся прекрасно.
Одному отдаваясь, мечтать о другом —
Неиспробованном, невкушенном,
Незнакомом вчера, кто сегодня знаком
И прикинется завтра влюбленным…
Изменить — и во что бы ни стало, да так,
Чтоб почувствовать эту измену!
В этом скверного нет. Это просто пустяк.
Точно новое платье надену.
И при этом возлюбленных так обмануть,
Ревность так усыпить в них умело,
Чтобы косо они не посмели взглянуть, —
Я же прямо в глаза бы посмела!
Наглость, холод и ложь — в этом сущность моя.
На страданья ответом мой хохот.
Я красива, скользка и подла, как змея,
И бездушно-суха, как эпоха.
Orchid
To betray? Whom? The same it is all!
Past. Clear. Each.
With whom? It doesn’t matter. In the world
Beautifully does change.
Giving to one, dream of another –
Untried, without a test,
Unfamiliar yesterday, who’s familiar today
And tomorrow will to be in love pretend…
To pretend – and what come my way, well,
To fill this betrayal!
In this there’s no vile. It’s simply a trifle.
In the evening carry the dress I will.
And with this the beloved to deceive,
Having put to sleep skillfully jealousy,
That askew would not dare to stare, -
And do not in the eyes dare!
Cheekiness, cold and lies – in this is my essence.
My laughter to suffering in response.
I’m beautiful, slippery and mean, like a snake,
And soullessly – dry, like an epoch.
В пути
Иду, с каждым шагом рьяней
Верста к версте — к звену звено.
Кто я? Я — Игорь Северянин,
Чье имя смело, как вино!
И в горле спазмы упоенья.
И волоса на голове
Приходят в дивное движенье,
Как было некогда в Москве…
Там были церкви златоглавы
И души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете славы,
В расцвете славы жизнь текла.
Вспененная и золотая!
Он горек, мутный твой отстой.
И сам себе себя читая,
Версту глотаю за верстой!
On the way
I walk, with each step more zealous
Link to link – and mile after mile.
Who am I? Igor Severyanin,
Whose name was like wine!
In throat intoxication’s spasms.
And hair on the skin
Come into movement marvellous,
Like sometime in Moscow had been…
There were churches covered with gold
And souls more fragile than the glass.
Thus is my life in bloom of glory
In bloom of glory poured life.
Of foam and of gold!
Bitter, turbid is your sediment.
I for myself as I myself read,
Swallowing verst after verst!
Одно из двух
Ты в жизнь вошла в колье жемчужном
Горда, сверкательна, строга.
Глаза, проникнутые южным,
Омраченные жемчуга.
И встреченному незнакомцу,
Который так безбрежно жил,
Ты поклонилась, точно солнцу,
И встречный близок стал и мил.
Сердца улыбно укачали
И утомились до зерна.
Но жемчугов твоей печали,
Как прежде, матовость черна.
Твой черный жемчуг целомудрен,
Невинна темная душа,
И девственный твой лик окудрен.
Ты отрицаньем хороша.
Ты ждешь со страстностью упорной
Иного встречного, когда
Зарозовеет жемчуг черный,
А нет — погаснет навсегда!
One out of two
You entered life in a pearl necklace
Proud, sparkling.
Eyes imbued with south,
Pearls darkened.
And with the stranger we met,
Who lived without borders,
Like to the sun we bowed,
And meeting one was near and dear.
They comforted heart with a smile
And of the grain exhausted.
But with one’s own sadness’s pearls.
Like in the past, black dullness.
Your black pearl is chaste,
Is innocent dark soul.
And frizzled is your maiden’s likeness,
You are good with denial.
You wait with passion persistent
For another coming one,
When the black pearl becomes pink,
And not – will dim for all time!
Или мне показалось то
Сколько горя, и злобы, и жалости,
Если дерзко при встрече кричать —
Этих женщин вульгарные шалости
И проспектный, чудовищный чад.
Вот сейчас (или мне показалось то?),
Оттянув подбородком вуаль,
В красной шубке сказала: «Пожалуйста —
Если Вам золотого не жаль…»
А глаза — точно вялые финики,
На устах утомленный сарказм…
— Эй, прохожие, изверги, циники,
Слезопийцы, убили бы разом…
Иссосали, расхитили женщину
И швырнули, глумясь, на панель… —
«Не впадайте, милсдарь, в декадентщину», —
На ходу проворчала шинель.
Or it seemed to me
How much sorrow, and malice, and pity,
If boldly at a meeting to scream –
These women’s vulgar devilry
And prospect, monstrous fumes.
And now (did it seem to me?),
Pulling a vial on the chin,
In red fur coat said: “Please –
If you do not spare the golden…”
And eyes – like wilted dates,
On the lips the tired sarcasm…
Hey, passersby, monsters, cynics,
Tear-drinkers, will kill once…
The woman they sucked, they plundered
And threw, sneering, on the panel… -
“Don’t fall into decadence, sir,” –
On way the overcoat grumbled.
Рядовые люди
Я презираю спокойно, грустно, светло и строго
Людей бездарных: отсталых, плоских, темно-упрямых.
Моя дорога — не их дорога.
Мои кумиры — не в людных храмах.
Я не желаю ни зла, ни горя всем этим людям, —
Я равнодушен; порой прощаю, порой жалею.
Моя дорога лежит безлюдьем.
Моя пустыня, — дворца светлее.
За что любить их, таких мне чуждых? за что убить их?!
Они так жалки, так примитивны и так бесцветны.
Идите мимо в своих событьях, —
Я безвопросен: вы безответны.
Не знаю скверных, не знаю подлых; все люди правы;
Не понимают они друг друга, — их доля злая.
Мои услады — для них отравы.
Я презираю, благословляя…
Ordinary People
I calmly, sorrowfully, lightly and strictly despise
Mediocre people: backwards, flat, dark-stubborn.
My way – is their way.
My idols – not in temples of men.
And I wish these people no ill and no sorrow, -
I am indifferent: I forgive at times, I pity at times,
My road lies in solitude.
My desert – is more light than a palace.
What for to love them, once needed? For what to kill them?!
They’re pitiful, primitive and colorless.
Go past in your events, -
I am unquestionable; you are unrequited.
I don’t know bad, I don’t know mean: all people are right;
Not to understand one another – is their bad fate.
Poison for them are my delights.
Blessing, I despise.
Оредеж
Скала молчит. Ответам нет вопроса…
Валерий БрюсовО, швейцарец обрусевший, — о, Оредеж!
Ты течешь недоуменно, тайно бредишь
Об утонченных притоках. Звонок, тонок,
Ты опошлился от ласки рек-чухонок.
Ты, альфонс России дряхлой, чисто вымыт
И прилизан, и причесан. Серый климат
Отражается опасно на здоровье…
Хмуришь ты свои леса, как чернобровье:
Так все дико, так все странно чужеводцу.
Мужики к тебе приходят, как… к колодцу.
Господа к тебе приходят, как… к вертепу.
Розе Альпов ли отдаться… курослепу?!
Да, Оредеж, нам твои красоты чужды:
Ведь у нас, великороссов, плоски нужды…
Поневоле о Швейцарии ты бредишь,
Чуждый нам, как мы тебе, альфонс Оредеж.
Oredezh
The rock is silent. To question there’s no response…
Valeriy Bryusov, Russified Swiss, - O, Oredezh!
You pour perplexed, secretly ranting
Of sophisticated tributaries. Ringing, thin,
You were vulgarized by tenderness of rivers-Finns.
You, gigolo of decrepit Russia, washed clean
And sleek, and combed. The grey climate
Dangerously on the health reflects…
Frowning on your forests, like black eyebrows:
Thus to the stranger all is strange, all is wild.
Men come to you, as… to a well.
Gentlemen come to you, as… to a den.
Would the Alps rose give itself… to blind one?!
Yes, Oredezh, we are you beauties alien:
In us, Great Russians, flat are the needs…
Involuntarily you rant of Switzerland,
Alien to us, like we to you, gigolo Oredezh…
Оскар Уальд
Ассо-сонет
Его душа – заплеванный Грааль,
Его уста – орозенная язва...
Так: ядосмех сменяла скорби спазма,
Без слез рыдал иронящий Уайльд.
У знатных дам, смакуя Ривезальт,
Он ощущал, как едкая миазма
Щекочет мозг, – щемящего сарказма
Змея ползла в сигарную вуаль...
Вселенец, заключенный в смокинг дэнди,
Он тропик перенес на вечный ледник, –
И солнечна была его тоска!
Палач-эстет и фанатичный патер,
По лабиринту шхер к морям фарватер,
За красоту покаранный Оскар!
Oscar Wilde
Asso-sonnet
His soul – spat on Graal,
His lips – watery ulcer…
Thus: spasm changed sorrow of poisonous laughter,
Wept without tears the ironic Wilde.
Of noble dames, savoring Rivesaltes,
He felt, as miasma toxic
Tickles the brain – in cigar veil
Of painful sarcasm crawled the serpent…
Invader, prisoner in tuxedo of dandy,
He took a tropic in eternal glacier –
And sunny was his anguish!
Executioner-aesthete and fanatic priest,
By labyrinth of skerries it’s fairway to seas,
Oscar by beauty punished!
Наша встреча — похороны дней
Наша встреча — похороны дней
Предыдущих, кажущихся прахом.
Призадумайся, мой друг, над ней,
Над судьбы железным взмахом.
Ты блестишь, я в пелене тумана;
Мы — души, как русла, раздвоенье.
Ты бессильна: то предназначенье, —
Мы сольемся, поздно или рано.
Our meeting – funeral of days
Our meeting – funeral of days
Of the past, ashes it seemed.
Think about it, after her, my friend,
With iron wave over fortune.
You shine, I am in a fog:
We – souls, like oars, did part.
You are powerless: that purpose, -
We will merge, early or late.
Вне политики
Где ходит море синим шагом
То к берегу, то к островам,
Нет плаца бешеным ватагам,
Нет фразы взбалмошным словам;
Где в зелень берегов одета
Златисто-карая река,
Здесь нет ни одного «кадета»,
Ни одного «большевика».
И где в растущем изумруде
Лесов и поля дышит Бог,
Здесь братьями живут все люди
И славословят каждый вздох.
И здесь, где лишь от счастья плачет
Живой, где горести чужды,
Здесь нет политики, и значит:
Нет преднамеренной вражды!
Outside of politics
Where the sea walks with blue steps
To the shore, to the islands,
There’s no parade ground for insane gangs,
For eccentric words no phrases;
Where in green of the shores is dressed
River golden-punishing,
There is not here one “cadet,”
Not one “Bolshevik.”
And where with growing emerald
Of forests and fields breathes God,
Here the people live as brothers
And each sigh we are praising.
And here, where cries for happiness
The live one, alien to sorrow, there
Is no politics here, and that means:
There is no deliberate anger!
Увертюра (Ананасы в шампанском!..)
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!
Overture
Pineapples in champagne! Pineapples in champagne!
Deliriously tasty, sparkling and bright!
I'm in something from Norway! I'm in something from Spain!
I'm inspired in bursts and I sit down to write.
Planes are screeching above me! Automobiles are running!
Express trains whistling by and the yachts taking flight!
Someone's kissed over here! Someone elsewhere is beaten!
Pineapples in champagne - the pulse of the night!
Among nervous girls and in company of women
Tragedy I am turning to dream and to farce.
Pineapples in champagne! Pineapples in champagne!
Moscow to Nagasaki! New York to Mars!
Увертюра (Миррэлия — светлое царство)
Миррэлия — светлое царство,
Край ландышей и лебедей.
Где нет ни больных, ни лекарства,
Где люди не вроде людей.
Миррэлия — царство царицы
Прекрасной, премудрой, святой,
Чье имя в веках загорится
Для мира искомой Мечтой!
Миррэлия — вечная Пасха,
Где губы влекутся к губам.
Миррэлия — дивная сказка,
Рассказанная мною вам.
Миррэлия — греза о юге
Сквозь северный мой кабинет.
Миррэлия — может быть, в Луге,
Но Луги в Миррэлии нет!..
Качает там лебедя слива,
Как символ восторгов любви…
Миррэлия! как ты счастлива
В небывшем своем бытии!
Overture (Mirrelia – is a light kingdom)
Mirrelia – is luminous kingdom,
End of lilies of the valley and swans.
Where there are no sick, no medicines,
Where me are not like men.
Mirrelia – kingdom of queen
Beautiful, wise, holy,
Whose name for centuries will be burning
For the world of my sought Dream!
Mirrelia – Easter eternal,
Where lips are attracted to lips.
Mirrelia – fairy tale,
That is told to you by me.
Mirrelia – of south a dream
Through my northern cabinet.
Mirrelia – in lye, maybe,
But there’s no lye in Mirrelia!..
The plum rocks the swan there,
Like symbol of love’s delights…
Mirrelia! How happy you are
In your non-existent beingness!
Увертюра (Весна моя! Ты с каждою весной)
Весна моя! ты с каждою весной
Все дальше от меня, — мне все больнее…
И, в ужасе, молю я, цепенея:
Весна моя! побудь еще со мной!
Побудь-еще со мной, моя Весна,
Каких-нибудь два-три весенних года:
Я жизнь люблю! мне дорога природа!
Весна моя! душа моя юна!
Но чувствуя, что ты здесь ни при чем,
Что старости остановить не в силах
Ни я, ни ты, — последних лилий милых,
Весна моя, певец согрет лучом…
Взволнованный, я их беру в венок
Твои цветы, — стихи моего детства
И юности, исполненные девства, —
Из-под твоих, Весна, невинных ног.
Венок цветов, — стихов наивный том, —
Дарю тому безвестному, кто любит
Меня всего, кто злобой не огрубит
Их нежности и примет их в свой дом.
Надменно презираемая мной,
Пусть Критика пройдет в молчаньи мимо,
Не осквернив насмешкой — серафима,
Зовущегося на земле: Весной.
Overture (My spring! You with each spring)
My spring! You with each spring
Is farther from me – all more painful to me…
And in horror, dumbened, I pray:
My spring! Still be with me!
Still be with me, my Spring,
Somehow two-three spring years:
I love life! Nature is dear to me!
My spring! My soul is young!
But feeling, there’s no reason you are here,
That not me nor you have power to stop old age
The last lilies dear,
My spring, singer will warm with the ray…
Excited, I take into a garland
Your flowers – poems of my childhood,
And youth, fulfilled maidenhood, -
Under your, Spring, innocent feet.
Garland of flowers, - naïve tome of poems, -
I give to the unknown one, who loves
Me always, who won’t insult with malice
Their tenderness and accept them in his home.
Arrogantly despised by me,
Let walk past in silence Criticism,
Not desecrating with mockery
Seraphs, called on the earth: Spring.
Увертюра (Колье принцессы)
Колье принцессы — аккорды лиры,
Венки созвездий и ленты лье.
А мы, эстеты, мы — ювелиры,
Мы ювелиры таких колье.
Колье принцессы — небес палаццо,
Насмешка, горечь, любовь, грехи,
Гримаса боли в глазах паяца…
Колье принцессы — мои стихи.
Колье принцессы, колье принцессы…
Но кто принцесса, но кто же та —
Кому все гимны, кому все мессы?
Моя принцесса — Триумф-Мечта!
Overture (Princess’s necklace)
Princess’s necklace – chords of a lyre,
Pouring bands and garlands of constellations,
And we, aesthetes, we – jewelers,
We jewelers of this necklace.
Princess’s necklace – palace of heavens,
Mockery, love, sins, woe,
Grimace of pain in the clown’s face…
Princess’s necklace – my poems.
Princess’s necklace, princess’s necklace…
But who is princess, but what is she –
To whom all anthems, to whom all masses?
My princess – my dream!
Увертюра (Пой, менестрель)
Пой, менестрель! Пусть для миров воспетья
Тебе подвластно все! пусть в песне — цель!
Пой, менестрель двадцатого столетья!
Пой, менестрель!
Пой, менестрель! Слепец, — ты вечно зрячий.
Старик, — ты вечно юный, как апрель.
Растопит льды поток строфы горячей, —
Пой, менестрель!
Пой, менестрель, всегда бездомный нищий,
И правду иносказно освирель…
Песнь, только песнь — души твоей жилище!
Пой, менестрель!
Overture (Sing, minstrel)
Sing, minstrel! Let to the world to sing praises
All is subject to you! Let in song – goal!
Sing, minstrel of twentieth century!
Sing, minstrel!
Sing, minstrel! Blind man – you’re eternally sighted.
Old man – you’re eternally young, like April.
Will melt the ice the hot flood of stanzas, -
Sing, minstrel!
Sing, minstrel, always beggar homeless,
And open up truth allegorically…
Song, only song – your soul’s house!
Sing, minstrel!
О, горе сердцу
Ты вся на море! ты вся на юге! и даже южно
Глаза сияют. Ты вся чужая. Ты вся — полет.
О, горе сердцу! — мы неразлучны с тобою год.
Как это странно! как это больно! и как ненужно!
Ты побледнела, ты исхудала: в изнеможеньи
Ты вся на море, ты вся на юге! ты вся вдали.
О, горе сердцу! — мы год, как хворост, шутя, сожгли,
И расстаемся: я — с нежной скорбью, ты — в раздраженьи.
Ты осудила меня за мягкость и за сердечность, —
За состраданье к той неудачной, забытой мной, —
О, горе сердцу! — кого я наспех назвал родной…
Но кто виною? — Моя неровность! моя беспечность.
Моя порывность! моя беспечность! да, вы виною,
Как ты, о юность, ты, опьяненность! ты, звон в крови!
И жажда женской чаруйной ласки! И зов любви!
О, горе сердцу! — ведь так смеялись весна весною…
Сирень сиренью… И с новым маем, и с новой листью
Все весенело; сверкало, пело в душе опять.
Я верил в счастье, я верил в женщин — четыре, пять,
Семь и двенадцать встречая весен, весь — бескорыстье.
О, бескорыстье весенней веры в такую встречу,
Чтоб расставаться не надо было, — в тебе ль не зло?
О, горе сердцу! — двенадцать женщин судьбой смело!
Я так растерян, я так измучен, так искалечен.
Но боль за болью и за утратой еще утрата:
Тебя теряю, свою волшебку, свою мечту…
Ты вся на море, ты вся на юге, вся на лету…
О, горе сердцу! И за ошибки ему расплата…
O, woe to heart
You’re all in sea! You’re all in south! And to the south
Shine eyes. You are alien. All flight you are.
O, woe to heart! – we were inseparable for a year.
How this is strange! How this is painful! How useless!
You’ve paled, you lost weight: in exhaustion
You are on sea, you are on south! You’re all afar.
O, woe to heart! We burned the year, joking, on brushwood,
And part: you – with irritation, me – with sorrow tender.
Who judged me for softness and cordiality, -
For compassion for unsuccessful her, forgotten by me, -
O, woe to heart! – whom I hastily called dear…
But whom with guilt? My carelessness! My asperity!
My carelessness! My asperity! Yes, you with guilt,
Like you, o youth, you, drunkenness! You, ringing in blood!
And thirst of charming woman’s tenderness! Call of love!
O, woe to heart! – thus spring laughed with spring…
Lilac to lilac… And with new May, with new leaves
All was cheerful: in the soul it still shined and sang.
I trusted in happiness, I trusted in women – four, five,
Meeting seven and twelve springs, all – unselfishness.
O, unselfishness in such meeting of spring faith,
That we won’t need to part, - is there in you evil?
O, woe to heart! Twelve women poured by fate!
I’m so tortured, I’m so lost, I’m so crippled.
But pain for pain and loss for loss:
I lose you, my dream, my sorceress…
You’re all on sea, you’re all on summer, you’re all on south…
Oh, heart to heart! He is paid back for errors…
Устрицы
О, замороженные льдом,
Вы, под олуненным лимоном,
Своим муарным перезвоном
Заполонившие мой дом,
Зеленоустрицы, чей писк
И моря влажно-сольный запах, —
В оттенках всевозможных самых —
Вы, что воздвигли обелиск
Из ваших раковин, — мой взор,
Взор вкуса моего обнищен:
Он больше вами не насыщен, —
Во рту растаял ваш узор…
Припоминаю вас с трудом,
Готовый перерезать вены,
О, с лунным запахом вервэны,
Вы, замороженные льдом!
Oysters
Oh, you frozen with ice
Under the lunar lemon,
With its chiming noire
Overwhelmed my home,
Green oysters, whose squeal
And damp-salty smell of the sea –
In shades of all kinds –
You, who had moved the obelisk
From our basins – my look,
Impoverished is the look of my taste:
It is no longer saturated with you, -
In your mouth your pattern did melt…
I remember you laboriously,
Ready to cut all the veins,
O, with moon smell vervains,
You, frozen with ice!