Северянин О

Обе вы мне жёны... [You are both my wives…]

Обзор [Review]

Обидно поверить [It's a shame to believe]

Обманщица-весна [Spring-deceiver]

Обозленная поэза [Angry poem]

Образ прошлого [Image of the past]

Обреченный [The Condemned]

Одно из двух [One out of two]

Один бы лепесток [One Petal]

Одна встреча [One meeting]

Одному ребенку [To one child]

Одоевцева [Odoyevtseva]

Озеровая баллада [Lake ballad]

Озеро Байкал [Lake Baikal]

Озеро девьих слез [Lake of maiden’s tears]

Озеро Конзо [Lake Konzo]

Озеро Лийв [Lake Liyv]

Озеро Рэк [Lake Rek]

Озеро Ульястэ [Lake Ulyaste]

Ойле [To Oyla]

Океану — капля [To the ocean – drop]

Около Иртыша [Near Irtysh]

Октава [Octave]

Октябрь [October]

Октябрьский лов [October catch]

Орешек счастия [Nut of happiness]

Октябрьский лов [October catch]

Олава [Olawa]

Она и они [She And They]

Она придет, сверкнет — исчезнет [She will come, shine – disappear]

Она, никем не заменимая [She, Not Replaceable By Anyone]

Она критикует [She Criticizes]

Она меня так баловала [She pampered me thus]

Она разлюбит [She will stop loving]

Она осчастливить его захотела [She wanted to make him happy]

Они поют (миньонет) [They sing (mignonette)]

Они сражаются в полях [They fight in fields]

Опечаленная поэза [Sad poem]

Опять вдали [Again afar]

Оредеж [Oredezh]

Орешек счастия [Nut of happiness]

Орлий клич [Eagle cry]

Орхидея [Orchid]

Осени предчувствие [Premonition of autumn]

Осенние мечты [Autumn dreams]

Осенние листья [Autumn leaves]

Осенняя палитра [The Autumn Palette]

Осенняя поэза [Autumn poem]

Осенний рейс [Autumn voyage]

Осенняя элегия [Autumn elegy]

Осенняя царица [Autumn queen]

Оскар Уальд [Oscar Wilde]

Оставшимся в живых [To ones remaining alive]

Остерегайся, музарь, брать [Beware, muzar, take]

Отечества лишенный [Deprived of homeland]

Отзнак [Sign]

Открытка Валерию Брюсову [Postcard to Valeriy Bryusov]

Отличной от других [To One Different from Others]

Отравленные уста (новелла) [Poisoned lips (novella)]

Отрада приморья [Joy of seaside]

Отрекшаяся от себя [Repenting of self]

Oттого и люблю [For this I love]

Отходная Петрограду [Prayer for Petrograd]

Отчаяние [Despair]

Отчего [Wherefrom]

Отчего она любит контрасты [Why she loves contrasts]

От дэнди к дикарю [From dandy to savage]

От Севастополя до Ялты [From Sebastopol to Yalta]

От чистого сердца [From pure heart]

Оффенбах [Offenbach]

Очам твоей души [To Eyes Of Your Soul]

О, горе сердцу [O, woe to heart]

О, если б [Oh, if]

О, если б ты [Oh, if you]

О, мне поверь, желанная [O¸ believe me, my desired]

О люди жалкие, бессильные… [O People Pitiful, Powerless…]

О том, чьё имя вечно ново… [Of him whose name was ever new…] 

О чем поет [Of what he sings]

О Юге [About South]

Обе вы мне жёны...

Обе вы мне жены, и у каждой дети —
Девочка и мальчик — оба от меня.
Девочкина мама с папой в кабинете,
А другой не знаю тысячу три дня.

Девочкина мама — тяжко ль ей, легко ли —
У меня, со мною, целиком во мне.
А другая мама где-то там на воле,
Может быть, на море, — может быть, на дне.

Но ее ребенок, маленький мой мальчик,
Матерью пристроен за три пятьдесят.
Кто же поцелует рта его коральчик?
Что же: я невинен или виноват?

Ах, я взял бы, взял бы крошку дорогого,
Миленького детку в тесный кабинет.
Девочкина мама! слово, только слово! —
Это так жестоко: ты ни «да», ни «нет»!

You are both my wives…

You are both my wives, and the kids –

Boy and girl – are from me both.

The girl’s mom is with father in the office,

Another I don’t know for thousand three days.

The girl’s mother – is it hard or easy for her –

With me, near me, entirely in me.

And somewhere in freedom is another mother,

Maybe on the bottom – maybe in the sea.

But the child of hers, her boy little,

Is attached by mother for three fifty.

Who will kiss his mouth’s coral?

Who: Am I innocent or am I guilty?

Ah, I’d take, I’d take the dear kid,

Little child into tight parlor.

The girl’s mother! Word, only word!

It’s so cruel: You’re not “yes,” not “no.”

Обзор

В тебя, о тема роковая,
Душа поэта влюблена:
Уже глава сороковая
Любовно мной закруглена.

Я, перечитывая главы,
Невольно ими изумлен:
Они стрекозны и лукавы,
И шелковисты, точно лен.

Какая легкость и ажурность,
И соловейность, и краса!
И то — помпезная бравурность!
И то — невинная роса!

Чего в них нет! в них пульс культуры
И ассонансовый эксцесс,
И стилевой колоратуры
Страна безра́зумных чудес…

В них взгляд на ценности земные,
Омонуменченный момент,
В них волны моря голубые —
Балтийский аккомпанимент.

Review

In you, o the topic fateful,

In love is soul of the poet:

Already the fortieth chapter

Is lovingly by me rounded.

And, reading the chapters, I

Am involuntarily amazed by them:

They are cunning and dragonflies,

And silky, as if flaxen.

What lightness and openwork,

And lightness, and refinement!

And this – Pompeian bravura!

And this – dew innocent!

What’s not in them! In them pulse of culture

And excess of assonance,

And style coloratura’s

Land of unreasonable wonders…

In them the look on earthly values,

A monumental moment,

In them the blue sea waves –

Baltic accompaniment.

Обидно поверить

С отлогой горы мы несемся к реке на салазках,
И девушкам любо, и девушкам очень смешно.
Испуг и блаженство в красивых от холода глазках,
Обычно же… впрочем, не все ли мне это равно!
Навстречу дубы — мы несемся аллеей дубовой —
Торопятся в гору и мимо мелькают стремглав.
Вот речка. И девушек хохот жемчужно-пунцовый
Из-под завитушек, седых от мороза — лукав.
Мне трудно поверить, в морозных участнику гульбах,
Что эти здоровые дети — не тяжкий ли сон? —
С парнями пойдут, под расстроенный старенький Мюльбах,
Отплясывать ночью стреноженный дохлый чарльстон!..

It's a shame to believe

From sloping mountains we rush to river on a sled,

And to girls it is nice, and to girls it is very funny.

Fear and beatitude from eyes from the cold red,

Usually… in fact, not all is this same for me!

Oaks ahead – we rush by oak alley –

They hurry to mountain and splash headlong past.

Here is the river. And girls’ pearly-crimson laughing

From under curls, crafty – gray from frost.

I can hardly believe, in participants’ frosty revelry,

That these children are healthy – is the sleep not heavy? –

With fellows go, unnerved under old Mjulbach,

To dance hobbled dead Charleston at night!..

Обманщица-весна

Ты помнишь мне в письме дала такой вопрос:
«Что принесет с собой весна? — печаль и горе,
Иль радость светлую, без зла житейских гроз,
Широкую, как степь, безбрежную, как море?..»

Я промолчал тогда, предчувствуя вперед,
Что принесет с собой весна, — цветов царица, —
Я промолчал тогда и ждал, когда черед
Зиму-кудесницу заставит в страхе скрыться.

…И вот весна пришла… Ты счастье получила:
Она тебе его в подарок принесла.
А мне, хотя она могилу посулила,
Но до сих пор ее еще все не дала…

Spring-deceiver

You remember how you asked me in a letter:

“What will spring bring? – sadness and woe,

Or luminous joy, without living thunder,

Wide like the steppe, shoreless like the ocean?..”

I then went silent, ahead intuiting,

What will spring bring – the queen of flowers, -

I then went silent and waited, while turning

To hide in fear has forced the winter-sorceress.

And here spring has come. You got happiness:

It brought it to you as a gift.

And me, though she promised the grave,

Up till now she did not give.

Обозленная поэза

В любви не знающий фиаско
(За исключеньем двух-трех раз…)
Я, жизнь кого — сплошная сказка,
От дев не прихожу в экстаз:

Я слишком хорошо их знаю,
Чтоб новых с ними встреч желать,
И больше не провозглашаю
Им юношески: «Исполать»!

Все девы издали прелестны
И поэтичны, и милы, —
Вблизи скучны, неинтересны
И меркантильны, и пошлы.

Одна гоняется за славой,
Какой бы слава ни была;
Другая мнит простой забавой
Все воскрыления орла;

Мечтает третья поудобней
Пристроиться и самкой быть;
Но та всех женщин бесподобней,
Кто хочет явно изменить!

При том не с кем-нибудь достойным,
А просто с первым наглецом —
С «красивеньким», богатым, «знойным»,
С таким картиночным лицом!

Angry poem

In love fiasco not knowing

(Excluding times two-three.)

I, whose life – is fairy story,

From dames I don’t come in ecstasy:

I know them too well,

To seek new meetings with

Them, and I no longer will

Proclaim youthfully to them: “Wish!”

Beautiful from afar are the maidens,

And poetic, and dear, -

Near they are boring, not interesting

And mercantile and vulgar.

One chases after fame,

Whichever fame it had been;

Another imagines simple fun

With the eagle’s resurrection;

The third more comfortably dreams

To settle in and a female to be;

But she’s incomparable to all women,

Who wants to betray clearly!

Moreover with someone worthy,

And simply with one insolent guy –

With “beautiful,” rich, “sultry,”

With such a face picture-like!

Образ прошлого

Я слышу в плеске весла галер,
Когда залив заснет зеркально:
Судьба Луизы де Лавальер —
И трогательна, и печальна.
Людовик-Солнце, как кавалер,
Знал тайну страсти идеально.
Судьба Луизы де Лавальер
Все ж трогательна и печальна.
Когда день вешний печально-сер,
И облака бегут повально,
Судьба Луизы де Лавальер
Там трогательна и печальна.
И пусть этот образ из прежних эр
Глядит и тускло, и банально:
Судьба Луизы де Лавальер
Всегда пленительно-печальна.

Image of the past

I hear in splashing of galley oar,

When tide will sleep like a mirror:

Fate of Louise De Lavalier –

And touching, and in despair.

Louis the Sun, like cavalier,

Ideally knew secret of desire.

Fate of Louise De Lavalier

And still touching, and in despair.

When the spring day is sad-gray,

And clouds run through the heaven

Fate of Louise De Lavalier

Is touching and in despair.

And may this image from past eras

Banally and dimly peer:

Fate of Louise De Lavalier

Is always luring and in despair.

Обреченный

Я говорю: отлетены лета
Падучих грез, недопитых любовей.
Приять одну, последнюю готовей
Моя душа, угасом золота.

Но не смогу вовеки озабветь
То благостных, то грозоносных весен —
Как там ни взвой, помешанная осень!
Как ни взрычи, берложный черт, — медведь!

Распустится бывалая листва,
Иссохшая, истлевшая в бесцветье:
Я обречен, спустя мильонолетье,
На те же лики, губы и слова…

The Condemned

I say: flew off the summers of past

Dreams, loves unfinished.

Accept one, readier than the last

My soul, with gold faded.

But forever we could not forget

Your spring once blissful, once of thunder –

Somewhere the howl, autumn insane!

How you won’t roar, cave demon, - bear!

The past foliage will bloom,

Dried up, decayed in colorlessness:

I am fated, past eons,

For the same faces, words and lips…

Одно из двух

Ты в жизнь вошла в колье жемчужном
Горда, сверкательна, строга.
Глаза, проникнутые южным,
Омраченные жемчуга.

И встреченному незнакомцу,
Который так безбрежно жил,
Ты поклонилась, точно солнцу,
И встречный близок стал и мил.

Сердца улыбно укачали
И утомились до зерна.
Но жемчугов твоей печали,
Как прежде, матовость черна.

Твой черный жемчуг целомудрен,
Невинна темная душа,
И девственный твой лик окудрен.
Ты отрицаньем хороша.

Ты ждешь со страстностью упорной
Иного встречного, когда
Зарозовеет жемчуг черный,
А нет — погаснет навсегда!

One out of two

You entered life in a pearl necklace

Proud, sparkling.

Eyes imbued with south,

Pearls darkened.

And with the stranger we met,

Who lived without borders,

Like to the sun we bowed,

And one we met was near and dear.

They comforted heart with a smile

And of the grain exhausted.

But with one’s own sadness’s pearls.

Like in the past, black dullness.

Your black pearl is chaste,

Is innocent dark soul.

And frizzled is your maiden’s likeness,

You are good with denial.

You wait with persistent passion

For another coming one,

When the black pearl pink does become,

And not – will dim for all time!

Один бы лепесток

Мне тайно верится, что ты ко мне придешь,
Старушка-девушка, согбенная в позоре
И взором бархатя затепленные зори,
Мне тайно верится — ты бодро расцветешь.
Мне тайно верится — ты все еще грустишь
О том, что сказано, о том, что не успето…
О, разберись в пыли истлевшего букета:
Один бы лепесток! — и ты меня простишь,
Мне свято верится!..

One Petal

I secretly believe, that you will to me come,

Old woman – girl, bent over in shame

And dawns insulated with velvet stare,

To me to secretly believe – thus you will bloom with cheer.

To me to secretly believe – you still have angst

Of that which was sung, of that which was said…

O, figure out in dust of the decayed bouquet:

It was one petal! And you won’t forgive,

It’s sacred for me to believe!..

Одна встреча

О пушкинской мне говорит Татьяне
Уснувшей уходящее лицо!
Я остерегся бы (мы с ней в романе!)
Пред нею стать невольно подлецом.

Она уютно незамысловата,
Обезоруживающе проста.
Целую я растроганно и свято
Ее покорствующие уста.

В своих противоречьях гармонична
И в низостях невинных высока,
В своей обыденности необычна,
Она ведь та, кого я так ласкал!

Вот так ручей щебечет на поляне,
А поглядишь — его почти и нет.
О пушкинской напомнила Татьяне
Мне эта встреча на отлете лет.

One meeting

Tells of Pushkin’s Tatyana

The sleeping face departed!

I would beware (in romance we are!)

Before her unwittingly to be a bastard.

She is simple comfortably,

Simple disarmingly.

Touched and holy, I kiss

Her submissive lips.

In her contradictions harmonious

And high in innocent baseness,

Unusual in her commonness,

She is the one whom I caressed!

Thus stream chirps on the meadow,

And see – it is almost not here.

Reminded me of Pushkin’s Tatyana

This meeting in departure of years.

Одному ребенку

О, светлая моя Светлана,
Дитя с недетской душой,
Вообрази: в снегу поляна,
Луна и лес большой, большой…

Здесь от Словении есть что-то:
Такие же сосны и холмы.
И кажется мне отчего-то,
Что поняли б друг друга мы…

Мне жизни не снести несносной,

Мешающей мне жить шутя:
Ты знаешь… Не совсем я взрослый,
А ты… ты не совсем дитя!

To one child

O, my luminous Svetlana,

Child with not childish soul,

Imagine: meadow with snow,

Moon and big, big grove.

Here is something from Slovenia:

The pines and the hills are the same.

And for some reason it seems to me,

That we one another understand…

Not bearing the obnoxious life,

Joking with life interfering with me:

You know… But I am grown up,

And you… you are just a kid!

Одоевцева

Все у нее прелестно — даже «ну»
Извозчичье, с чем несовместна прелесть…
Нежданнее, чем листопад в апреле,
Стих, в ней открывший жуткую жену…

Серпом небрежности я не сожну
Посевов, что взошли на акварели…
Смущают иронические трели
Насторожившуюся вышину.

Прелестна дружба с жуткими котами, —
Что изредка к лицу неглупой даме, —
Кому в самом раю разрешено

Прогуливаться запросто, в побывку
Свою в раю вносящей тонкий привкус
Острот, каких эдему не дано…

Odoyevtseva

All in her is beautiful – even “well”

Cabbie, with which incompatible is splendor…

More unexpected, than falling leaves in April,

Is poem, awful wife having discovered…

I won’t reap with sickle of carelessness

Sowings, that in watercolor did rise…

Confuse the ironic trills

The wary heights.

Blessed is the friendship with terrible cats, -

Who some times in intelligent dame’s face, -

To whom is allowed in heaven

To walk simply, on his leave

Carry heaven’s aftertaste thin

Of witticisms that to earth aren’t given…

Озеровая баллада

На искусственном острове крутобрегого озера
Кто видал замок с башнями? Кто к нему подплывал?
Или позднею осенью, только гладь подморозило,
Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?

Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
Не выдерживал разумом — и смеялся навзрыд?
Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?

Кто насмешливо каялся? Кто возмездия требовал?
Превратился кто в филина? Кто — в летучую мышь?
Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе не было?..
…Завуалилось озеро, зашептался камыш.

Lake ballad

On the steep-shored lake’s artificial island

Who saw palace with towers? Who swam to it?

In late autumn, only having the surface frosted,

Who hurries to it, for collapse trembling, with wind?

He, penetrating to the window, of motley contemplation

Did not withstand with reason – and laugh sobbing?

Whose corpse shudders in the tower of dead island,

And under abandoned castle who, beautiful, is buried?

Who derisively repented? Who demanded vengeance?

To turn into owl? Or – into a bat?

Enough, enough, it was not? Maybe it did not happen?..

The lake is veiled, whispers chestnut.

Озеро Байкал

Зеленая вода в высоких берегах,
И берега вокруг, подернутые мглою.
Вершины темных гор виднеются в снегах
И грозно высятся над чистою водою.
Какой кругом простор! Какая ширина!
Как воздух чист и свеж! как озеро спокойно!
Какая мертвая, холодная весна!
Как дышится легко! Как сердце бьется стройно!
Святое море спит… Воды зеркальна гладь;
Местами только лед покоится на водах;
Не может сразу взор картины всей обнять,
И даль теряется вдали на неба сводах.
А в горах глухо ветр порывисто гудит;
Тоскливый шум его в ущельях замирает;
В прозрачном воздухе Святое море спит;
При солнце северном гладь озера сверкает.

Lake Baikal

Green water on the tall shores,

And shores around, with haze covered.

Dark mountain heights are seen in the snows

And menacingly over the clean water tower.

What space is all around! What width!

How clean and fresh is air! How the lake is calm!

What dead, chilly spring!

How easy to breathe! How elegantly beats the heart!

Holy sea sleeps… Water’s mirror surface:

In places on water only rests the ice;

It cannot once picture’s sight to embrace,

And distance is lost afar in the skies.

And in the mountains the wind buzzes fitfully;

Its dreary noise in gorges freezes:

In transparent air the Holy sea sleeps;

By northern sun shines the lake’s mirror.

Озеро девьих слез

Заголубеет первозимок,
Снежинка сядет на плечо, —
Тогда меня неотразимо
К нагорным соснам повлечет.

И в лес путем голубоватым
В час лучезарящейся мглы
Шагну — по полушубку ваты
Зимы — безудержностью лыж.

Я побегу, снега утюжа,
Свой путь обратный желобя.
Мороз окреп, — ноге все туже:
Я упоенностью объят!

По вызеркаленным озерам,
В них облик скользкий отразив,
Промчусь, как снизившийся ворон,
Куда ведут меня стези.

Они ведут, — в закате бронза,
И сосны гор ее пестрят, —
На озеро — дев слезы — Конзо
У женского монастыря…

Lake of maiden’s tears

Turns blue the first winter’s,

Snowflake sits upon the shoulder, -

Thus I irresistibly

To mountain pines will be lured.

Thus with blue ways into the wood

In hour of darkness radiant

I’ll step – in fur coat’s cotton wool

Of winter – the skis unrestrained.

I’ll run, the snow ironing,

Pitying my return way.

The frost got stronger – my legs are getting tighter:

I am with rapture embraced!

Over the lakes mirrored,

In them reflecting slippery appearance,

I’ll rush, like a raven descended,

Where the paths me are leading.

They lead, - in sunset bronze,

And illuminate the mountains the pines, -

To lake – Konzo – tears of maidens -

At the monastery of the dames…

Озеро Конзо

На озере Конзо, большом и красивом,
Я в лодке вплываю в расплавленный зной.
За полем вдали монастырь над обрывом,
И с берега солнечной пахнет сосной.

Безлюдье вокруг. Все объято покоем.
Болото и поле. Леса и вода.
Стрекозы лазурным проносятся роем.
И ночи — как миги, и дни — как года.

К столбам подплываю, что вбиты издревле
В песчаное, гравием крытое дно.
Привязываюсь и мечтательно внемлю
Тому, что удильщику только дано:

Громадные окуни в столбики лбами
Стучат, любопытные, лодку тряся,
И шейку от рака хватают губами:
Вот всосан кусочек, а вот уж и вся.

Прозрачна вода. Я отчетливо вижу,
Как шейку всосав, окунь хочет уйти.
Но быстрой подсечкой, склоняясь все ниже,
Его останавливаю на пути.

И взвертится окунь большими кругами,
Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба,
Победу почувствовавшими руками
Я к борту его, и он штиль всколебал…

Он — в лодке. Он бьется. Глаза в изумленьи.
Рот судорожно раскрывается: он
Все ищет воды. В золотом отдаленьи
Укором церковный тревожится звон…

И солнце садится. И веет прохлада.
И плещется рыбой вечерней вода.
И липы зовут монастырского сада,
Где ночи — как миги, и дни — как года…

Lake Konzo

On Konzo lake, beautiful and big,

I sail in boat in molten heat.

Monastery on cliff the field afar,

And it smells of sunny pine on the shore.

It’s deserted around. All is embraced with calm.

Swamp and field. Wood and water.

Dragonflies fly in an azure swarm.

And nights – like moments, and days – like years.

I sail to poles, driven in from antiquity

In a sandy, gravel-covered bottom.

I become attached and listen dreamily

To him, to whom angler is given:

Giant perches in poles with foreheads

Knock, curious, shaking the boat,

And with the lips take neck from the crawfish:

And sucked in is bit, and that is it.

Water is transparent. Distinctly I peer,

How perch wants to leave, tucking in the neck.

But with quick undercut, bending still lower,

On the way I him intercept.

And perch will spin with big rounds,

Throwing under boat, this – ash and struggle –

With the victorious hands

I throw him on the side, and he stirred up the lull…

I’m on the boat. Eyes in amazement. He beats.

Mouth opens convulsively: he seeks

Water. In the golden distance

Disturbed by reproach are church bells…

And sun sets. And blows chill.

And with the fish the evening water splashes.

And lindens a monastery garden call,

Where nights are like moments, and days are like years…

Озеро Лийв

Луны рыбоносной последняя четверть.
Наструненность лес на закатах ущерба.
Во влажных зеркалах просохшие ветви.
Рдян воздух. Всю воду из водных пещер бы!

Тогда бы узрел легендарную щуку,
Векующую в озорной озерине.
Страх смотрится в воду. Хохочет. Ищу
Куда бы укрыться мне в этой грустыне.

И ели на скатах крутых — как попало
(Как семя попало!) нахмурясь космато.
И «спальней графини» пчела прожужжала,
Откуда-то взявшись и девшись куда-то…

Lake Liyv

Of fish-bringing moon it is the last quarter.

Attunement of woods, damage on the sunset.

Dry branches on damp mirrors.

All water from water caves! The air is red.

Then I would see the legendary pike,

Living in a mischievous lake.

Fear looks into the water. Laughs.

I seek to hide in this sadness.

And if on steep slopes – fell thus

(Fell like a seed!) frowning with hair.

And to “duchess’s bedroom” the bee buzzed,

Appearing from somewhere and disappearing somewhere…

Озеро Рэк

Ряды березок удочкообразных.
Меж них тропа. За ними же, правей,
Ползет река. Вода в тонах топазных.
И на плывущей щепке — муравей.

Вдруг поворот налево. Мостик. Горка.
И апельсинно-лучезарный бор.
Вспорхнула растревоженно тетёрка,
Нас не заметившая до сих пор.

Внизу, меж сосен в блещущих чешуйках,
Печальное сизеет озерко.
Над ним стою в табачных синих струйках
И думаю светло и глубоко.

Пятнадцать верст прошел, покинув море,
Чтоб грусть и нежность, свойственные Рэк,
Впитать, чтоб блеклые увидеть зори
Озёрные, любимые навек.

Красиво это озеро лесное.
Какая сонь! Какая тишина!
В нем грусть, роднящая его со мною,
И завлекающая глубина.

Из обволакивающего ила
Не сделать ли последнюю постель?
— О, Рэк! О, Рэк! поэтова могила! —
В ближайшем поле скрипнет коростель…

Lake Rek

Rows of rod-shaped birches.

Between them trail. Behind them, to the right,

River crawls. Water in tones of topaz.

And on a floating chip – an ant.

Suddenly turn to the left. A bridge. A mountain.

And forest orange-radiant.

In alarm a grouse fluttered,

Not noticing us till these times.

Beneath, mid spines in glittering scales,

Turns blue the sorrowful lake.

Behind it in tobacco blue streams I stand

And lightly and deeply think.

I walked fifteen versts, leaving the sea,

That rudeness and tenderness, characteristic of Rek,

To absorb, so as to see

The loved forever white dawn of lake.

Beautiful is this forest reservoir.

What sleepiness! What silence!

In him sorrow, him to me relating,

And the enticing depth.

From the enveloping silt

Cannot I make the final bed?

O Rek! O Rek! The grave of poet! –

The crake creaks in nearby field…

Озеро Ульястэ

От омнибуса и фиакра
Я возвратился в нашу глушь
Свершать в искусстве Via Sacra[1]
Для избранных, немногих душ.
Мир так жесток, мир так оклавден,
Мир — пронероненный злодей,
И разве я не прав, о Правдин,
Чуждаясь издавна людей?
Я, уподобленный монаху,
Вхожу в лесной зеленый храм.
Не оттого ли альманаху
Названье захотелось Вам
Дать «Via Sacra», чтоб отметить
Мою священную судьбу?…
Теперь поговорим о лете.
Я летом взять хочу избу
В трех с четвертью верстах от Сондо,
На диком озере в лесу,
Где можно запросто лису
И лося встретить. Горизонты
Для рыбной ловли широки
На Uljaste: мне старики —
Аборигены говорили,
Что там встречаются угри,
Лещи и окуни по три —
И больше! — фунта. Правда, три ли,
Увидим сами, но грибов
И янтареющей морошки
Сбирал я полные лукошки
В тени озерных берегов,
Быв прошлым летом только на день.
Итак, весной, взяв нож свой складень,
Удилища, стихи, табак,
До поздней осени мы будем
С женой, на удивленье людям,
Предпочитающим кабак,
Ловить лешей. А как мы удим,
О6 этом знает каждый: с трех
Утра до самого заката,
На утлом челноке, у ската,
Нос челнока в прибрежный мох
Уткнув, и, в зеркале озерном
Отражены, без лишних слов,
На протяжении часов,
Забыв о всем культурно-вздорном,
С удилищем в руке застыв,
За колебаньем поплавковым
Следить и трезвым и здоровым
Умом постичь, что вот ты жив
В бесспорном — солнечном — значенье
Понятья этого. Влеченье
К природе и слиянье с ней
Мне лучезарней и ясней,
Чем все иные увлеченья.

Lake Ulyaste

From omnibus and fiacre

Into our wilderness I returned

To commit in art Via Sacra

For chosen, several souls.

World’s so cruel, world’s so desolate,

World – an evildoer missed,

And, Pravdin, am I not right,

Having long from men been alienated?

I, likened to a monk,

Come in the wood to temple green.

Not for this in almanac

You wanted to give name

“Via Sacra,” so as to be marking

My hallowed fate?...

Now let’s talk of summer.

In summer I want to take the hut

From Sondo in three and quarter versts,

On a wild lake in the forest,

Where one can simply meet the fox

And elk. The horizons

For catching fish are wide

Ha Uljaste: to me seniors –

Aboriginals said,

That there are eels there,

In three perches and breams –

And more! – pounds. Truly

We’ll see ourselves, but the mushrooms

And amber cloudberries

I gathered in full baskets

In the lake shores’ shadows,

Being only one day in the past summer.

Thus, taking in the spring his folding dagger,

Fishing rods, tobacco, poems,

We will be till last autumn

With the wife, to wonder of men,

Preferring the tavern,

We catch wood goblins. As we are fishing,

About knows this every man:

From three in the morning to the sunset,

On angle shuttle, by stingray,

Front of shuttle in moss seaboard

Poking, and, in mirror lake

Reflected, without extra words,

For hours on end,

Forgetting all culturally-absurd,

Frozen with fishing rod in hand,

After the float oscillation

To follow and with sober and healthy

Mind to realize, that you are living

In indisputable – sunny – meaning

Of understanding. To nature

Merger with and attraction

Is to me more radiant and clear,

Than any other distractions.

Ойле

На Ойле, далекой и прекрасной,
Вся любовь и вся душа моя…
Федор Сологуб

Мы выключили электричество:
Луна в стекле
И Ваше светлое величество
Моя Ойле.

На свечи, реющие пчелами,
Устремлены
Глаза, поющие виолами,
И видят сны.

Дымится снег, голубо-фьолевый,
В снегу — шалэ
«Благоговея, друг, оголивай
Свою Ойле…»

Благоуханный и свирельчатый
Ваш голос пью,
И Вы вонзаете взор стрельчатый
В мечту мою.

Вспылало древнее язычество
В душевной мгле:
Не выключено электричество
В телах, Ойле!..

To Oyla

On far and gorgeous Oyla

Is all my love and all my soul…

Fedor Sologub

We turned off electricity:

On glass, moon

And Your luminous magnificence

Is Oyla mine.

On candles, like bees howling,

Aspiring

The eyes with cello are singing,

And seeing dreams.

Smokes the blue-violet snow,

Chalet – in snow…

“Friend, bare, be in awe

Of Oyla of yours…”

Fragrant and pipe-shaped

Your voice I drink,

And you stab the sight of lancet

In my dream.

Flashed up the ancient paganism

In soul’s darkness:

Has not been turned off electricity,

Oyla, in bodies!..

Океану — капля

Посвящается Льву Толстому

Сын мира — он, и мира он — отец.
Гигантское светило правды славной.
Литературы властелин державный.
Добра — скрижалей разума — певец.
Он мыслью, как бичом, вселенную рассек.
Мир съежился, принижен, в изумленьи.
Бичуя мир, он шлет ему прощенье.
Он — человек, как лев.
Он — лев, как человек. 

To the ocean – drop

Dedicated to Lev Tolstoy

He’s son of world, and father of the world.

The glorious truth’s giant luminosity.

The mighty literature’s lord.

Kindness – singer – tablets of rationality.

With thought, like whip, he cut the universe.

World cowered, belittled, amazed.

I whip the world, it me forgives.

He – man, like lion.
He – lion, like man.


 

Около Иртыша

Местность вкруг уныла, скучна:
Тундра, кочки и болота —
Перед взором безотлучны…
Жизнь без шума, без заботы.

Я завидую той жизни
Средь глуши в уединеньи:
Здесь не слышно укоризны,
Злого слова, оскорбленья.

Нет здесь лжи несправедливой,
Нет здесь зависти и злобы,
В этой тундре молчаливой
Веет прелестью особой.

Едем дальше. Вечереет.
Средь прибрежного камыша
Плавно льются и чернеют
Воды мутного Иртыша.

Я смотрю на эти воды,
Что текут, как будто, в мире —
Воды взяли воеводу,
Победителя Сибири.

Я смотрю, припоминая
Славный облик атамана,
Что фантазия, играя,
Создает в фате тумана.

Уж Иртыш остался сзади,
Уж тайга сменила тундру,
Спит природа вся в прохладе;
Через Обь поедем к утру.

Вкруг тайга мрачна, угрюма.
Поезд наш ползет лениво.
Царство, бывшее Кучума,
Живописно и красиво.

Near Irtysh

Boring and sad is the land around:

Swamps, hummocks and tundra –

Inseparable sight before…

Life without noise, without worry.

I covet that existence

In unison with wilderness:

Here reproaches can’t be heard,

Insult, evil word.

Here there is no unjust lie,

Here there’s no malice and envy,

In this tundra silently

It blows with especial beauty.

We go further. It’s getting dark.

Among the chestnut on the shores

Swimmingly pour and turn black

The dead Irtysh’s waters.

I look at these waters

That pour, as if, in the world –

Waters could take the warrior,

Siberia’s conqueror.

I look, remembering

The hetman’s glorious apparel,

That fantasy, playing,

Will make the fogs in the veil.

Irtysh is left behind,

The taiga has changed the tundra,

Sleeps nature in its cold;

Through Ob we will in morning be riding.

Around taiga’s grim, full of gloom.

Lazily crawls our train.

Kingdom, former Kochum,

Is beautiful and picturesque.

Октава

Татьяне Краснопольской

Заволнуется море, если вечер ветреет.
Если вечер ветреет, не слыхать мандолин.
А когда вечер сонен, заходи, — и зареет
И зареет над морем голубой Вандэлин.

Вандэлин околдует, Вандэлин обогреет,
Обогреет живущих у студеных долин.
У студеных долин, где приют голубей,
Замиражится принц бирюзы голубей!

Octave

To Tatiana Krasnopolsky

The sea will storm, if it’s windy in evening.

If it’s windy in evening, we can’t hear the mandolin.

And when evening is sleepy, come in – and is dawning

And is dawning over sea the blue Vandelin.

Vandelin will heat, Vandelin will be bewitching,

Will heat the living by cold valleys.

By cold valleys, where there’s shelter for pigeons,

Freezes the bluer than azure prince!

Орешек счастия

В цветах стыдливости, в мечтах веселья,
В душистой полыме своей весны,
Она пришла ко мне, — и без похмелья
Пьянили девственно поэта сны.
А сколько радости! А сколько счастья!
Ночей жасминовых!.. фиалок нег!..
О, эта девочка — вся гимн участья,
Вся — ласка матери, вся — человек!
Орешек счастия сберечь в скорлупке
Я не сумел тогда… Молчи, постой! —
Ведь нет… ведь нет ее, моей голубки,
Моей любовницы… моей святой!

Nut of happiness

In flowers of modesty, in dreams of joy

In fragrant hollow of its spring,

She came to me – and without hangover

Intoxicated is the poet’s dream.

And how much joy! And how much happiness!

The jasmine nights!.. no violets!..

Oh, this girl – anthem of participation,

All – mother’s tenderness, all – man!

To hide in eggshell the nut of happiness

I could not then… Stop, be quiet! –

There’s not… there is not, my doves,

My lovers… my holy one!

Октябрь

Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц,
Как половина колеса.
Люблю мгновенность: лодка… хобот…
Серп… полумаска… леса шпиц…
Но кто надтреснул лунный обод?
Кто вор лучистых тонких спиц?
Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно-неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.
Как бред земли больной, туманы
Сердито ползают в полях,
И отстраданные обманы
Дымят при блеске лунных блях.
И сколько смерти безнадежья
В безлистном шелесте страниц!
Душе не знать любви безбрежья,
Не разрушать душе границ!
Есть что-то хитрое в усмешке
Седой улыбки октября,
В его сухой, ехидной спешке,
Когда он бродит, тьму храбря.
Октябрь и Смерть — в законе пара,
Слиянно-тесная чета…
В полях — туман, как саван пара,
В душе — обмершая мечта.
Скелетом черным перелесец
Пускай пугает: страх сожну.
Люблю октябрь, предснежный месяц,
И Смерть, развратную жену!..

October

I love October, mournful month,

The dead forests I love,

When the ancient moon limps,

Like a wheel’s half.

I love immediacy: boat… trunk…

Sickle… half-mask… needles of forest…

But who the band of moon had cracked?

Who's the thief of thin radiant spokes?

The puddles drunken by the frost

Crunch and fragile like crystal;

The dirty-clumsy roads,

And air binds the steel.

Like the sick earth’s madness,

Fogs angrily climb to the fields,

And suffer deceptions

Ladies in shining of the lunar shield.

And how much death’s hopelessness

In the pages’ leafless rustle!

The soul knows not love’s shorelessness,

Not to destroy the boundaries of the soul!

There is something sly

In the grin of grey smile of October,

In its haste malicious and dry,

When he walks, than darkness braver.

October and Death – legal pair,

Merged-close couple…

In fields – fog, like a steam’s attire,

A frozen dream in the soul.

Let migrant with black skeleton

Affright: the fear I guess.

I love October, month before the snow,

And the depraved wife, Death!

Октябрьский лов

Уже долины побурели,
Уже деревья отпестрели,
Сон в желтом липовом листке,
И вновь веселые форели
Клюют в порожистой реке.
Брожу я с удочкой в руке
Вдоль симфонической стремнины:
Борись со мной, форель, борись!
Как серьговидный барбарис
Средь лиловатой паутины
Нагих ветвей колючих — ал!
Проковылял на мостик заяц,
И пес, кудлатый пустолаец,
С ним встретясь, только зачихал,
Не помышляя о погоне, —
Русак к нахохленной вороне
На всякий случай прибежал
Поближе… Вдалеке в затоне —
Крик утки. Дождь заморосил…
И трехфунтовые лососки,
Хватая выползня, на леске
Упруго бьются. Что есть сил,
Струнишь лесу, но вот изгибы
Их тел, — и удочка без рыбы…

October catch

Already valleys have turned brown,

Already the trees are in bloom,

Dream in a yellow leaf of linden,

And happy trout anew

In the rapid river peck.

I walk with fishing rod in hand

Along the rapids symphonic:

Wrestle with me, wrestle, trout!

Like ear-shaped barberry

Among the cobwebs purple

Of – here - branches naked and prickly!

Hare on the bridges hobbled,

And pooch, shaggy and empty-headed,

Meeting with him, only coughed,

Not thinking of the chase, -

Hare to the shaggy crow

Ran over for just in case

Nearer… Far in the stream –

Shouting of duck. Drizzled the rain…

And three-pound salmon,

Crawling out, on the fishing line

They beat elastically. What there is strength,

String forests, but here are bends

Of their bodies – and fishless fishing rod…

Олава

Метелит черемуха нынче с утра
Пахучею стужею в терем.
Стеклянно гуторят пороги Днепра,
И в сердце нет места потерям, —
Варяжское сердце соловкой поет:
Сегодня Руальд за Олавой придет.

А первопрестольного Киева князь,
Державный гуляка Владимир,
Схватился с медведем, под зверем клонясь,
Окутанный в шерсти, как в дыме.
Раскатами топа вздрожала земля:
На вызвол к Владимиру скачет Илья.

А следом Алеша Попович спешит,
С ним рядом Добрыня Никитич.
— Дозволим ли, — спрашивают от души: —
Очам Красно-Солнечным вытечь? —
И рушат рогатиной зверя все три —
Руси легендарные богатыри.

Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.
Не могут — и все! Что ты скажешь!
Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,
И мечется зверь в смертном раже.
— А штоб тебя, ворог!.. — Рев. Хрипы. И кряк.
Вдруг в битву вступает прохожий варяг.

И в сердце Олавином смолк соловей:
Предчувствует горе Олава —
За князя Руальд, ненавистного ей,
Жизнь отдал, — печальная слава!
И вьюгу черемуха мечет в окно,
И ткет погребальное ей полотно…

Olawa

The bird cherry is snowing this morning

In the tower with fragrant cold.

Talk like grass the Dnieper’s thresholds,

And for losses in the heart there’s no place, -

The Viking heart sings like a nightingale:

Ruald will come after Olawa today.

And the capital Kiev’s prince,

Sovereign wanderer Vladimir,

Grappled with bear, bowing under the beast,

Like in smoke, wrapped in fur.

With the rolls of the top shuddered earth:

To Vladimir’s call Ilya hops.

And following hurries Alesha Popovich,

Next to him Dobryunya Nikitich.

“Will we allow,” they ask from spirit,

“Red sunny eyes to leak out?”

And destroy with spear the beast all three –

Russia’s heroes legendary.

But in the heart they can’t, though you crack, fall.

They can’t – and all! What will you tell?

The spears come in the jaw and in the belly,

And beast rushes about in the rage deadly.

“And may you, enemy!..” Roar. Quack. Wheezing.

Into the battle enters coming Viking.

And in Olawa’s heart nightingale went silent:

Olawa has presentiment of the sorrow –

For prince Ruald, by her hated,

Gave life away, - sad glory!

And bird cherry with blizzard at the window aims,

And weaves her funeral canvas…

Опечаленная поэза

Не вечно мне гореть. Не вечно мне пылать.
И я могу стареть. И я могу устать.
Чем больше пламени в моем давно бывалом,
Тем меньше впереди огня во мне усталом.
Но все-таки, пока во мне играет кровь,
Хоть изредка, могу надеяться я вновь
Зажечься, засиять и устремиться к маю…
Я все еще живу. Я все еще пылаю…

Sad poem

Not eternally for me to burn. Not eternally for me to glow.

And I can get tired. And I can grow old.

The more fire in the past of mine,

The less is there for me tired flame.

But still, while in me blood plays,

Although rarely, I can hope again

To burn, to shine and to strive for May…

I am still alive. I am still aflame.

Она и они

Ночеет парк, отишен весь бесстыжей тьмой.
Я прохожу, брожу во тьме, во тьме.
Я знаю я, что ждет меня ее письмо.
И хорошо мне оттого, и сон — в уме.
Здесь нет ее, но здесь они, и много их.
Что ты шипишь, хрипишь, скрипишь, ворчишь, скамья?
Да, я сидел на трухло-злых столбах твоих.
Да, до нее и не она была моя.
И много их. И мне не счесть. Ну да, ну да.
Все знаю я. Все помню. Хочу забыть,
Как на траве, как на скамье, как у пруда
Случайных дев хотел в мечту я осудьбить…
Душа вне тела, ты — мечта! А груда тел,
Тел вне души — возмездье жизни за мечту.
Пока я ею до конца не овладел,
Души другой (и ни одной) я не прочту…

She And They

Spends night the park, in shameless quiet darkness.

I pass, I walk in darkness, in the dark.

I know that a letter awaits.

It’s good for me for this, and sleep – in the mind.

She is not here, but there’s them, many souls.

Why, bench, you hiss, wheeze, grumble, creak?

Yes, I sat in your rotten evil poles.

Yes, for her was not the one of me.

And there’s many of them. And I can’t count. Well, so.

I know you. I remember. I want you to forget,

Like on the grass, on bench, by the pond

I want absent maidens in dream to condemn…

Soul without body, you - dream! And pile of bodies,

Bodies without soul - vengeance of life for dream.

While I have not mastered to completeness,

The other soul (and not one) I won't read.

Она придет, сверкнет — исчезнет

Она придет, сверкнет — исчезнет!
Она, минутная любовь!
И больше к жизни не воскреснет,
И не пробудит к жизни вновь!
А ты, влюбленный! как смешон ты!
Как жалок в «чувствах на обмен»!
Вдали свободны горизонты,
Достигнешь их — все тот же плен…

She will come, shine – disappear

She will come, shine –

Disappear she, minute love!

To life she won’t rise again,

And won’t awaken again to life!

And you, in love! How you are funny!

How pitiful in “feelings for exchange”!

Far away are seen horizons,

Reach them – still the same jail…

Она, никем не заменимая

Она, никем не заменимая,
Она, никем не превзойденная,
Так неразлюбчиво-любимая,
Так неразборчиво влюбленная,

Она вся свежесть призаливная,
Она, моряна с далей севера,
Как диво истинное, дивная,
Меня избрав, в меня поверила.

И обязала необязанно
Своею верою восторженной,
Чтоб все душой ей было сказано,
Отторгнувшею и отторженной.

И оттого лишь к ней коронная
Во мне любовь неопалимая,
К ней, кто никем не превзойденная,
К ней, кто никем не заменимая!

She, Not Replaceable By Anyone

She, not replaceable by anyone,

She, not surpassed by anyone,

How loved unlovingly,

How in love illegibly,

She is the tide’s freshness,

She, seawoman from the far north,

Like genuine marvel, marvelous,

Choosing me, in me did she trust.

And obligated unnecessarily

With her enthusiastic faith,

That won’t be told with full soul,

Rejected all the way.

And for this reason for her crown

In me the love does burn,

For her, surpassed by no one,

For her, replaceable by no one!

Она критикует

Нет, положительно, искусство измельчало,
Не смейте спорить, граф, упрямый человек!
По пунктам разберем, и с самого начала;
Начнем с поэзии: она полна калек.
Хотя бы Фофанов: пропойца и бродяга,
А критика дала ему поэта роль…
Поэт! Хорош поэт… ходячая малага!..
И в жилах у него не кровь, а алкоголь.
Как вы сказали, граф? До пьянства нет нам дела?
И что критиковать мы можем только труд?
Так знайте ж, книг его я даже не смотрела:
Неинтересно мне!.. Тем более, что тут
Навряд ли вы нашли занятные сюжеты,
Изысканных людей привычки, нравы, вкус,
Блестящие балы, алмазы, эполеты,
О, я убеждена, что пишет он «en russe»
Естественно, что нам, взращенным на Шекспире,
Аристократам мысли, чувства и идей,
Неинтересен он, бряцающий на лире
Руками пьяными, безвольный раб страстей.
Ах, да не спорьте вы! Поэзией кабацкой
Не увлекусь я, граф, нет, тысячу раз нет!
Талантливым не может быть поэт
С фамилией — pardon! — такой… дурацкой.
И как одет! Mon Dieu! Он прямо хулиган!..
Вчера мы с Полем ехали по парку,
Плетется он навстречу — грязен, пьян;
Кого же воспоет такой мужлан?.. кухарку?!
Смазные сапоги, оборванный тулуп,
Какая-то ужасная папаха…
Сам говорит с собой… Взгляд страшен, нагл и туп.
Поверите? Я чуть не умерла от страха.
Не говорите мне: «Он пьет от неудач!»
Мне, право, дела нет до истинной причины.
И если плачет он, смешон мне этот плач:
Сентиментальничать ли создан мужичина
Без положенья в обществе, без чина?!

She Criticizes

No, positively, art is crushed,

Don’t dare to argue, count, stubborn man!

We’ll analyze by points, and from the start;

We’ll start with poetry: it’s full of the handicapped.

Although Fofanov: drunkard and wanderer

And critic gave to him the poet’s role…

Poet! Good poet! Walking wine!..

And in his veins not blood, but alcohol.

What do you say, count? We don’t care for drunkenness?

And how can we criticize the labor?

You know, I didn’t even see the books:

It does not interest me!.. The more, that here

I hardly found amusing tales,

Exquisite people’s habits, tastes, kinds,

Shining balls, diamonds, epaulettes,

Oh, I’m convinced that “en russe”

He writes naturally, for us, nurtured by Shakespeare,

Aristocrats of ideas, thoughts, moods,

Not interested is he, rattling on a lyre

With drunken hands, slave of passion weak-willed.

Ah, do not argue! In tavern poetry

I won’t involve myself, count, thousand times!

The poet can’t be talented

With last name – pardon! – such… dumb.

And how he goes! Mon Dieu! He is a hooligan!

Yesterday we drove through park with Field,

He weaves toward us – dirty, drunken;

Who will sing the kitchen maid? The bumpkin?

Lubricated boots, torn sheepskin coat,

Somehow horrible hat…

Talks with himself… Look is cheeky, frightening and dumb.

Believe? I nearly of horror died.

Don’t tell me: “He drinks from failures!”

I, rightly, have no time for the true cause

And his cry is laughable to me if he cries:

Is man created to be maudlin

Without rank, without position in the world?

Она меня так баловала

Она меня так баловала,
Следя из-за гроба за мной.
Предчувствие в сердце обвала
Сближало меня с неземной.

Как нежно шептала мне строфы,
Ночами спускаясь ко мне,
И близость моей катастрофы
Она открывала во сне.

Покорные ей колокольцы,
Питомцы раздольных полей,
Звонили мне рифмы и в кольца
Сплетали мечтанья аллей.

Сегодня же в книжной лавчонке,
Когда я купил ее том,
Узнал я, как ясны, как тонки
Глубокие мысли о том,

Что связаны с нею мы тесно,
Что ведом ей каждый мой шаг:
На первой странице небесно
Святился руки ее знак.

Два-три посвященные слова
Кому-то далекому— мне!
Вы дали блаженство мне снова,
Я стану вас видеть во сне.

Руки ее милой узоры,
Вы любы душе и близки,
Как морю — безмолвные горы,
Как пылкой пустыне — пески.

Как счастлив бывал я бывало,
Так буду — опять и опять.
Она меня так баловала,
Как только сумела бы мать.

She pampered me thus

Thus she pampered me,

Peering after me from coffin.

Premonition in the heart of the cliff

Brought me near to the unearthly.

How tenderly she whispered stanzas,

Descending at night to me,

And nearness of my catastrophes

She opened in a dream.

Bells submissive to her,

Pets of far-off fields,

Rang to me rhymes and in ringing

Weaved the alleys’ dreams.

Today in a bookstore,

When for her a tome I had bought,

I knew, how thin, how clear

Are the blue thoughts,

That with her we are tightly bound,

That led her each step of mine:

On the first page heavenly

Heavenly was her hands’ sign.

Dedicated two-three words

To someone far – to me!

You gave away to me bliss,

I will see you in a dream.

Hands of her dear pattern,

To the soul you’re dearer and closer,

Like the sea – silent mountains,

Like sand - to desert on fire.

How happy I have been, it happened,

Thus I will – again and again.

She thus me pampered,

As only the mother can.

Она разлюбит

Она разлюбит. Она забудет.
О, как я знаю, что это будет!

Мне будет странно. Пожалуй, стыдно.
Чуть-чуть туманно. И так обидно.

Потом утешусь. И сам забуду.
Ах, так со всеми. Ах, так повсюду.

Потом другую — уже другую? —
Я так же ласково поцелую.

И та разлюбит. И та забудет.
Зачем я знаю, что это будет?..

She will stop loving

She will stop loving. Forget will she.

O, as I know, what will be!

To me it will be strange. Embarrassed, perhaps.

A bit foggy. And it’s a pity thus.

Then I’ll console myself. And will forget.

Ah, thus with all. Ah, everywhere with it.

Then another – still another? –

I thus am kissing, tender.

And she will stop loving. And forget she will.

Why do I know that this will be?..

Она осчастливить его захотела

(повесть)

Любовь к женщине! Какая бездна тайны!
Какое наслаждение и какое острое, сладкое сострадание!
А. Куприн («Поединок»)

1
Художник Эльдорэ почувствовал — солнце
Вошло в его сердце высоко; и ярко
Светило и грело остывшую душу;
Душа согревалась, ей делалось жарко.

2
Раздвинулись грани вселенной, а воздух
Вдруг сделался легче, свободней и чище…
И все-то в глазах его вдруг просветлело:
И небо, и люди, и жизнь, и жилище…

3
Напротив него жила женщина… Страстью
Дышало лицо ее; молодость тела
Сулила блаженство, восторги, усладу…
Она осчастливить его захотела…

4
Пропитанным страсти немеркнущим светом,
Взглянула лишь раз на него она взором,
И вспыхнули в юноше страсти желанья,
И чувства восторгов просить стали хором.

5
Он кинулся к ней, к этой женщине пылкой,
Без слова, без жеста представ перед нею,
И взгляд, преисполненный царственной страстью,
Сказал ей: «Ты тотчас же будешь моею!..»

6
Она содрогнулась. Сломалась улыбка
На нервных устах, и лицо побледнело —
Она испугалась его вдохновенья,
Она осчастливить его захотела…

7
Она осчастливить его захотела,
Хотя никогда его раньше не знала,
Но женское пылкое, чуткое сердце
Его вдохновенно нашло и избрало.

8
Что муж ей! что люди! что сплетни! что совесть!
К чему рассужденья!.. Они — неуместны.
Любовь их свободна, любовь их взаимна,
А страсть их пытает… Им тяжко, им тесно…

9
И молнией — взглядом, исполненным чувства
Любви безрассудной, его подозвала…
Он взял ее властно… Даря поцелуи,
Она от избытка блаженства рыдала…

10
Так длилось недолго. Она позабыла
И нежные речи, и пылкие ласки,
Она постепенно к нему остывала,
А он ей с любовью заглядывал в глазки.

11
А он с каждым днем, с каждым новым свиданьем,
С улыбкою новою женщины милой,
Все больше влюблялся в нее, ее жаждал,
И сердце стремилось к ней с новою силой.

12
Ее тяготила та связь уже явно,
И совесть терзала за страсти порывы:
Она умоляла его о разлуке,
Его незаметно толкая к обрыву.

13
Она уж и мненьем людей дорожила,
Она уж и мужа теперь опасалась…
Была ли то правда, рожденье рассудка,
Иль, может быть, в страхе она притворялась?

14
Вернулся супруг к ней однажды внезапно.
О, как его видеть была она рада…
Казалось, что только его ожидала,
Что кроме него никого ей не надо…

15
А бедный художник, ее полюбивший
Всем сердцем свободным, всей чистой душою,
Поверивший в чувство магнитного взора,
Остался вдвоем со своею тоскою.

16
И часто, печально смотря на окошко,
Откуда смотря, она им завладела,
Он шепчет с улыбкой иронии грустной:
— «Она… осчастливить меня захотела…»

She wanted to make him happy

(story)

Love of woman! What abyss of secret!

What delight and what sharp, sweet compassion?

A.  Kuprin (“Duel”)

1

The artist Eldore did feel –

Sun went high into his heart;

And it shined and warmed the soul chilled;

The soul was warmed and made hot.

2

Moved apart wedges of universe, and the air

Became lighter, clearer and freer…

And suddenly illumined in his eyes:

And people, and life, and buildings, and the sky…

3

Across from him lived a woman… Her face

Breathed with passion; youth of the body

Promised bliss, sweetness, delights…

She wanted to make him happy.

4

With unfading light soaked with passion,

She looked at him once with her sight,

And flared up in youth passion’s wishes,

And feelings started asking for delights.

5

He rushed to her, to this ardent woman,

Without words, without gesture introducing before her,

And look, overflowing with tsar’s passion,

Told her, “You will be mine evermore!”

6

She shuddered. Smile she did tear

On nervous lips, and face went pale –

His inspiration she did fear.

She wanted to make him joyful…

7

She wanted to make him joyous,

Though she had never known him in the past,

But inspiration found and chose

The woman’s fiery, sensitive heart.

8

What for her is husband! What gossip! What conscience! What people!

Reason for what!.. They – out of place.

Their love is free, their love is mutual,

And passion torments them… for them it’s hard, for them it’s close.

9

And with lightning – with sight, fulfilled with feeling

Of reckless love, called him…

He took her imperiously… With a kiss,

She wept from excess of bliss.

10

This didn’t last long. She forgot

Tender speeches and fiery caresses,

She gradually to him cooled down,

And he with love looked in the eyes.

11

And he with each new day, each new meeting,

With smile of new woman dear,

Still more was in love with her, her he thirsted,

And heart was striving to her with new power.

12

She clearly was weighed down with this connection,

And conscience tormented for passion’s fits:

To depart she did beg him,

Unnoticedly pushing him off the cliff.

13

The people’s opinion she treasured,

She was afraid of her man…

Was it the truth, the birth of judgment,

Or maybe in fear she did pretend?

14

Suddenly one day returned her husband.

O, how to see him she was glad…

Seemed like only him she awaited,

That without him of none there’s need…

15

And poor artist, having loved

With free heart, with soul clear,

Trusting in feeling of magnet sight,

Was left alone with his despair.

16

And frequently, sadly looking out the window,

Looking from there, she took possession of him,

He whispers with a smile of irony of sorrow,

“She… she wanted to make me happy…”

Они поют (миньонет)

Они поют, вершины эти,
Они поют, они поют!
Опять тоскуют о поэте
И обещают свой приют.
Я слышу в липовом дуэте
Мечте обещанный уют.
Они поют, вершины эти,
Они поют, они поют…

They sing (mignonette)

They sing, these heights,

They sing, they sing!

Again they miss the poet

And promise hospitality.

I hear in linden duet

Comfort of promised dream.

They sing, these heights,

They sing, they sing.

Они сражаются в полях

Они сражаются в полях,
Все позабывшие в боях,
Не забывая лишь о том,
Что где-то есть родимый дом,
Что дома ждет, тоскуя, мать
И не устанет вечно ждать,
Что плачет милая жена,
В такие дни всегда верна,
И дети резвою гурьбой
Играют беззаботно «в бой».
Они сражаются в полях,
Сегодня — люди, завтра — прах,
Они отстаивают нас,
Но кто из них свой знает час?
А если б знать!.. А если б знать,
Тогда нельзя душой пылать:
Ужасно заряжать ружье,
Провидя близкое свое…
Неумертвимые в мечтах,
Они сражаются в полях!

They fight in fields

They fight in fields,

In battle they forgot all,

Not forgetting

That there is dear home,

That at home waits, sorrowfully, mother

And won’t tire eternally to wait,

Why cries the wife dear,

Loyal on all such days,

And in frisky crowd the kids

Play “war” carelessly.

They fight in fields,

Today – people,

Tomorrow – dust, they uphold us,

But who among them his hour knows?

And if to know!.. And if to know,

Then you can’t blaze with the soul:

Scarily to charge the gun,

The near for you having seen…

Undead in dreams,

They fight in fields!

Опять вдали

И вот опять вдали Эст-Тойла
С лазурью волн, с ажурью пен.
Конь до весны поставлен в стойло, —
Я снова взят столицей в плен.
 
Я негодую, протестую,
Но внемля хлебному куску,
Я оставляю жизнь простую,
Вхожу в столичную тоску.
 
О, как мучительно, как тонко
Моя душа оскорблена!..
…Проходит тихая эстонка,
В чьих косах — рожь, лён и луна.
 
Идет, — Альвина или Лëйла, —
Береговою крутизной.
Идет века. Прости, Эст-Тойла,
И жди меня во влажный зной!

Again afar

And here apart from Est-Toyla again

With azure waves, with foam’s ornament.

In stable till the spring the horse stands –

I’m taken in prison by capital again.

I protest, I am indignant,

But heeding the bite of bread,

I leave a simple life behind,

Entering the capital angst.

O, how tortuously, how thinly

My soul insulted has been!..

Comes quietly the Estonian girl,

In whose braids – flax, rye and moon.

Goes – Alvina or Leyla, -

By the coastline steep.

Centuries pass. Forgive, Est-Toyla,

And wait for me in wet heat!

Оредеж

Скала молчит. Ответам нет вопроса…
Валерий БрюсовО, швейцарец обрусевший, — о, Оредеж!
Ты течешь недоуменно, тайно бредишь
Об утонченных притоках. Звонок, тонок,
Ты опошлился от ласки рек-чухонок.
Ты, альфонс России дряхлой, чисто вымыт
И прилизан, и причесан. Серый климат
Отражается опасно на здоровье…
Хмуришь ты свои леса, как чернобровье:
Так все дико, так все странно чужеводцу.
Мужики к тебе приходят, как… к колодцу.
Господа к тебе приходят, как… к вертепу.
Розе Альпов ли отдаться… курослепу?!
Да, Оредеж, нам твои красоты чужды:
Ведь у нас, великороссов, плоски нужды…
Поневоле о Швейцарии ты бредишь,
Чуждый нам, как мы тебе, альфонс Оредеж.

Oredezh

The rock is silent. To question there’s no response…

Valeriy Bryusov, Russified Swiss, - O, Oredezh!

You pour perplexed, secretly ranting

Of sophisticated tributaries. Thin, ringing,

You were vulgarized by tenderness of rivers-Finns.

You, gigolo of decrepit Russia, washed clean

And sleek, and combed. The climate grey

Dangerously reflects on the health…

Frowning on your forests, like black eyebrows:

Thus to the stranger all is strange, all is wild.

Men come to you, as… to a well.

Gentlemen come to you, as… to a den.

Would the Alps rose give itself… to blind one?!

Yes, Oredezh, we are you beauties alien:

In us, Great Russians, needs are flat…

Involuntarily you rant of Switzerland,

Gigolo Oredezh, like we to you, to us alien…

Орешек счастия

В цветах стыдливости, в мечтах веселья,
В душистой полыме своей весны,
Она пришла ко мне, — и без похмелья
Пьянили девственно поэта сны.
А сколько радости! А сколько счастья!
Ночей жасминовых!.. фиалок нег!..
О, эта девочка — вся гимн участья,
Вся — ласка матери, вся — человек!
Орешек счастия сберечь в скорлупке
Я не сумел тогда… Молчи, постой! —
Ведь нет… ведь нет ее, моей голубки,
Моей любовницы… моей святой!

Nut of happiness

In flowers of modesty, in dreams of joy

In fragrant hollow of its spring,

She came to me – and without hangover

Intoxicated is the poet’s dream.

And how much joy! And how much happiness!

The jasmine nights!.. no violets!..

Oh, this girl – anthem of participation,

All – mother’s tenderness, all – man!

To hide in eggshell the nut of happiness

I could not then… Stop, be quiet! –

There’s not… there is not, my doves,

My lovers… my holy one!

Орлий клич

Быть может, ты сегодня умерла
В родном тебе, мне чуждом Будапеште,
В горах подвергнувшись когтям орла.
Сказать врачу: «Не мучайте… не режьте…»
И, умерев венгеркой, в тот же час
Ты родилась испанкою в Севилье,
Все обо мне мечтать не разучась
И проливая слезы в изобильи.
И, может быть, — все в жизни может быть!
Увижусь я с тобой, двадцативешней,
Все мечущейся в поисках судьбы,
Больной старик, почти уже нездешний.
Ну да, так вот увидимся на миг
(Возможно, это будет в Тегеране…)
И вздрогнешь ты: «Чем близок мне старик,
Сидящий одиноко в ресторане?»
И встанет прежней жизни Будапешт:
Ты все поймешь и скажешь… по-венгерски:
«Как много с Вами связано надежд!..»
…И орлий клич, насмешливый и дерзкий,
Ты вспомнишь вдруг, не поднимая вежд…

Eagle cry

Maybe, you died today

In to you dear, to us alien Budapest,

In mountains having exposed to eagle fangs.

Say to the doctor: “Don’t cut… don’t torment…”

And, dying a Hungarian, in that time

A Spaniard in Seville you were born,

All don’t forget to dream

And in abundance the tears pour.

And, maybe, - all in life has been!

I see you, twenty-year-old,

All rushed in searches for fate,

Sick old man, almost alien.

Well yes, thus laboured for a moment

(Maybe, it will be in Tehran…)

And you will shudder “Closer is old man,

Sitting alone in the restaurant?”

And previous life’s Budapest will rise:

You will understand and speak… in Hungarian:

“How many in you the hopes are tied!..”

And eagle cry, derisive and daring,

You will recall suddenly, without lifting the eyelids…

Орхидея

Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно!

Предыдущему. Каждому. Ясно.

С кем? И это не важно. На свете одно

Изменяющееся прекрасно.

Одному отдаваясь, мечтать о другом —

Неиспробованном, невкушенном,

Незнакомом вчера, кто сегодня знаком

И прикинется завтра влюбленным…

Изменить — и во что бы ни стало, да так,

Чтоб почувствовать эту измену!

В этом скверного нет. Это просто пустяк.

Точно новое платье надену.

И при этом возлюбленных так обмануть,

Ревность так усыпить в них умело,

Чтобы косо они не посмели взглянуть, —

Я же прямо в глаза бы посмела!

Наглость, холод и ложь — в этом сущность моя.

На страданья ответом мой хохот.

Я красива, скользка и подла, как змея,

И бездушно-суха, как эпоха.

Orchid

To betray! Whom? An, all are not equal!

To the coming. To each. Clearly.

With whom? It’s not important. There’s one in the world

Betraying beautifully.

Surrendering to one, of another dreaming –

Untasted, untried,

Unfamiliar yesterday, who today with the sign

As tomorrow pretend to be beloved…

To betray – and what didn’t become, so thusly,

If this betrayal only to recognize!

In it there’s nothing bad. It’s trifle simply.

Exactly I will put on the new dress.

And in this way to deceive the lovers,

Thus in them put to sleep the jealousy,

That they could not dare to look askance, -

I could laugh in the eyes directly!

Insolence, chill and lie – in it’s my essence.

On to the suffering returns my laugh.

I’m beautiful, slippery and sneaky, like a snake is,

And soullessly-dry, like an epoch.

Осени предчувствие

Заалеют клены и залимонеют, будут ало-желты.

Побуреет в бурях море голубое, голубое небо,

Будет в зорях холод, в вечерах – угрозье, в полднях – хлаже золото.

Хочешь иль не хочешь – сердцем затоскуешь от немого гнева.

Ах, земле сочувствуй, – осудить опасно: после жатвы тяжко.

Надо же на отдых: хлеб свой оправдала труженица-матка.

Всех она кормила: и крестьян, и птичек, травку и барашка.

Смертно вы устали: ты, земля, и лошадь, рыжая лохматка.

Отдохните осень, отдохните зиму. Пробудитесь к марту.

С помощью Господней, помощью надежной, снова за работу.

Приходи, старуха в старой желтой кофте! вымечи-ка карту.

На свою погибель, предсказавши солнцу к маю позолоту.

Premonition of autumn

Maples will become red and lemony, they will be scarlet-yellow.

Will turn brown in storms blue sea, blue heaven,

In dawn it will be cold, in evenings – threat, in noon – gold more cold.

Do you or don’t you turn – from dumb rage the heart will feel sad.

Ah, sympathize with the earth – it’s dangerous to judge: after harvest heavy.

Is needed to rest: bread was justified by mother-laborer.

She fed all: peasants, birds, lambs and grass.

You are mortally ill: you, earth, and shaggy red horse.

Take a rest autumn, take a rest winter. Awaken in March.

With help of God, help reliable, working again.

Come, old woman in old yellow blouse! Sweep out the card.

For her demise, predicting sun’s gilding in May.

Осенние мечты

Бодрящей свежестью пахнуло
В окно — я встала на заре.
Лампада трепетно вздохнула.
Вздох отражен на серебре

Старинных образов в киоте…
Задумчиво я вышла в сад;
Он, как и я, рассвету рад,
Однако холодно в капоте,

Вернусь и захвачу платок.
…Как светозарно это утро!
Какой живящий холодок!
А небо — море перламутра!
Струи живительной прохлады
Вплывают в высохшую грудь,
И утром жизнь мне жаль чуть-чуть;
При светлом пробужденьи сада.
Теперь, когда уже не днями
Мне остается жизнь считать,
А лишь минутами, — я с вами
Хочу немного поболтать.
Быть может, вам не «интересно» —
Узнать, что смерть моя близка,
Но пусть же будет вам известно,
Что с сердцем делает тоска
Любимой женщины когда-то
И после брошенной, как хлам.
Да, следует напомнить вам,
Что где-то ждет и вас расплата
За злой удар ее мечтам.
Скажите откровенно мне,
По правде, — вы меня любили?
Ужели что вы говорили
Я только слышала… во сне?!
Ужель «игра воображенья» —
И ваши клятвы, и мольбы,
А незабвенные мгновенья —
Смех иронической судьбы?
Рассейте же мои сомненья,
Сказав, что это был ни сон,
Ни сказка, ни мираж, ни греза, —
Что это жизнь была, что стон
Больного сердца и угроза
Немая за обман, за ложь —
Плоды не фикции страданья,
А сердца страстное стенанье,
Которым равных не найдешь.
Скажите мне: «Да, это было», —
И я, клянусь, вам все прощу:
Ведь вас я так всегда любила
И вам ли, другу, отомщу?
Какой абсурд! Что за нелепость!
Да вам и кары не сыскать…
Я Господа молю, чтоб крепость
Послал душе моей; страдать
Удел, должно быть, мой печальный,
А я — религии раба,
И буду доживать «опальной»,
Как предназначила судьба.
Итак, я не зову вас в бой,
Не стану льстить, как уж сказала;
Но вот что видеть я б желала
Сейчас в деревьях пред собой:
Чтоб вы, такой красивый, знатный,
Кипящий молодостью весь,
Мучительно кончались здесь,
Вдыхая воздух ароматный,
Смотря на солнечный восход
И восхищаясь птичьей трелью,
Желая жить, вкушать веселье.
Ушли б от жизненных красот.
Мне сладко, чтобы вы страдали,
В сознаньи ожидая смерть,
Я превратила б сердце в твердь,
Которую б не размягчали
Ни ваши муки, ни мольбы,
Мольбы отчаянья, бессилья…
У вашей мысли рвутся крылья,
Мутнеет взор… то — месть судьбы!
Я мстить не стану вам активно,
Но сладко б видеть вас в беде,
Хоть то религии противно.
Но идеала нет нигде.
И я, как человек, конечно,
Эгоистична и слаба
И своего же «я» раба.
А это рабство, к горю, вечно.
…Чахотка точит организм,
Умру на днях, сойдя с «арены».
Какие грустные рефрены!
Какой насмешливый лиризм!

Autumn dreams

It smelled of invigorating freshness

From window – on the dawn I rise.

The lamp sighed reverently.

In silver is reflected sigh

Of ancient icons in icon case…

Thoughtfully into garden I went;

He, just like you, happy for sunrise,

However it’s cold in the hood,

I will return and take the shawl.

How luminous is the morn!

How lively is the chill!

And sky – sea mother of pearl!

The chill jets life-giving

Float into the dried-up chest,

And in the morning life I’m pitying;

In garden’s awakening luminous.

Now, when not for days

For me my life to count is meant,

But for minutes, -

I would like to chatter with you a bit.

Perhaps it is not “interesting” to you –

To know that near is my death,

But let it be known for you,

What with the heart does the angst

Sometimes after woman beloved

And then abandoned, like trash.

Yes, it matters to remind,

That somewhere pay for you waits

For evil hitting on her dreams.

Tell me sincerely,

Truly – did you love me?

Did you tell really

I only heard… while I was asleep?!

Really “game of imagination” –

And your vows, and your prayers,

And unforgettable moments –

The laughter of ironic fortune?

Scatter my doubts far and wide,

Saying that it was not a visage,

No fairy tale, daydream or mirage, -

That this life be, like a moan

Of the sick heart and threat

Dumb for falsehood, for deception –

The fictional suffering’s fruit,

And heart’s passionate lamentation,

Whose equal you cannot find.

You’ll tell me: “Yes, it has been,” –

And I ask you as I vow:

So I have always loved you

And will I take revenge on you, friend?

What absurdity! What foolishness!

For you not to seek punishment…

I pray to God, that he will send

Strength to my soul;

It may be to endure my sad lot

And I – religion’s servant,

And as “opal” I will live out,

As had pre-ordained fate.

So I will call you into battle,

I will not flatter, as you said;

But here I desired what to see

Now before you in the trees:

That you be, my beautiful, my proud,

All with your youth boils,

We torturously here were running out,

The fragrant air will inhale,

At the sunrise staring

And admiring the trill of a bird,

Wishing to live, partake of gaiety.

From living beauties you had passed.

It’s sweet to me that you had suffered,

In my consciousness awaits death,

And into firmament I would turn heart,

Which would not make soft

Your prayers or your torments,

Prayers of despair, powerlessness…

Tear your thought’s wings,

Sight’s getting cloudy… That – fate’s vegeance!

I won’t take vengeance,

But for you it will be sweet in trouble,

Though it be disgusting in religion.

But here there is no ideal.

And I, certainly, like a person

Am selfish and frail

And am of my own “I” a slave.

And to sorrow is eternal this servitude.

Consumption sharpens organism,

I will die on days, coming to the “arena.”

What sorrowful refrain!

What mocking lyricism!

Осенние листья

Осеню себя осенью — в дальний лес уйду.
В день туманный и серенький подойду к пруду.
Листья, точно кораблики, на пруде застыв,
Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.

Листья мокрые, легкие и сухие столь,
Что возьмешь их — ломаются поперек и вдоль.
Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:
Ведь она ограниченна, в том пруде вода.

Берега всюду топкие с четырех сторон.
И кусты низкорослые стерегут их сон.
Листья легкие-легкие, да тяжел удел:
У пруда они выросли и умрут в пруде…

Autumn Leaves

I will cross myself with autumn – I’ll go into distant woods.

In a foggy and gray day I will come to the pond.

Leaves, like ships, frozen on the pond,

Wait for passing wind, but bushes are quiet.

The leaves wet, light and dry they are,

You take them – they break across and along.

The hurried won’t disappear from the pond anywhere:

It is limited, the water of the pond.

Shores are everywhere marshy in all four sides.

And undersized bushes guard their sleep.

Leaves are light-light, and heavy is their fate:

By pond they have grown and by the pond they will be deceased.

Осенняя палитра

Вид поля печальный и голый.
Вид леса уныло-нагой.
На крыше одной — белый голубь,
И карий — на крыше другой.

И море, — и то как-то наго
У гор оголенных грустит.
И суша, и воздух, и влага —
Все грусть и унынье таит.

The Autumn Palette

Sad and naked is view of the field.

Sad and dismal is view of the wood.

On one roof – the pigeon white

And another – on other roof.

And sea – and thus somehow nude

At nude mountains are melancholy.

And the air, and the dampness, and the land –

All sorrow melts in despondency.

Осенняя поэза

Уже деревья скелетеют…
Балькис Сивская

Уже деревья скелетеют
И румянеют, и желтеют;
Уж лето бросило поля,
Их зелень златом опаля.

Уж ветки стали как дубины,
Уже заежились рябины,
И поморозили грибы
В сухой листве свои горбы.

Уже затинились озера,
И мирового фантазера
Мечты отусклены уже,
Уже печаль в земной душе.

Autumn poem

The trees skeletonize…

Balkhiz Sivskaya

The trees skeletonize,

And turn yellow, and turn red:

The summer left the fields,

Lighting up greenness with the gold.

The branches became like clubs,

The mountain ash choked up,

And the mushrooms froze

In dry leaves their humps.

With algae are covered the lakes,

And of the dreamer of the world

The dreams already did fade,

Already there’s sadness in earthly soul.

Осенний рейс

1

Мечты о дальнем чуждом юге…
Прощай, осенний ряд щетин:
Под музыку уходит «Rugen»
Из бухты ревельской в Штеттин.
Живем мы в опытовом веке,
В переоценочном, и вот —
Взамен кабин, на zwischen-deck’e
Дано нам плыть по глади вод…
Пусть в первом классе спекулянты,
Пусть эмигранты во втором, —
Для нас же места нет: таланты
Пусть в трюме грязном и сыром…
На наше счастье лейтенанты
Под старость любят строить дом,
Меняя шаткую стихию
На неподвижный материк, —
И вот за взятку я проник
В отдельную каюту, Тию
Щебечет, как веселый чиж
И кувыркается, как мышь…
Она довольна и иронит:
«Мы — как банкиры, как дельцы,
Почтеннейшие подлецы…
Скажи, нас здесь никто не тронет?»
Я твердо отвечаю: «Нет»,
И мы, смеясь, идем в буфет.
Садимся к столику и в карту
Мы погружаем аппетит.
В мечтах скользят сквозь дымку Tartu
И Tallinn с Rakvere. Петит
Под аппетитным прейс-курантом
Смущает что-то нас: «В буфет
Вступая, предъявлять билет».
В переговоры с лейтенантом
Вступаю я опять, и нам
В каюту есть дают: скотам
И zwischen-deck’цам к спекулянтам
Вход воспрещен: ведь люди там,
А мы лишь выползки из трюма…
На море смотрим мы угрюмо,
Сосредоточенно жуем,
Вдруг разражаясь иронизой
Над веком, денежным подлизой,
И символически плюем
В лицо разнузданного века,
Оскотившего человека!..

2

October noon. Still complete.

At twenty miles an hour speed

We sail on the ship of white.

Gottland to the right.

The sharp steeple over old pickaxe.

The wings of mills and Visbi, Visbi far away!

And waiter runs on the deck

With bottle of Rheingold in the hand.

Behind steamboat seagulls are curling,

Catching the bread to them thrown,

And some know-it-alls

Already know (how do they know?),

That “genius Igor-Severyanin,

Is on board sailing to Shtettin.”

All look: where is he? Here a peasant

A Finn with cigar in the mouth

Here the banker golden-toothed

Who mixes poems with poems,

Here Britt checkered and shaved.

Where am I nobody says.

But only seeks. And I in my coat

Fishing, raising the collar

Strive through board cigarette butts,

Contemplating my diary.

Dull-opal is the sun’s ray,

And smoke from pipes, that clings to waves,

With background of sun, in the foam

From bronze. “R gen” without berths

Goes to Swinemunde. At six o’clock

We’ll walk into Oder: there is

Time for us to for walks

On decks. Like wild is booming

“Rugen’s” beep bass!

Night is in moonlight. After Visbi far

The scrap of the shore goes dark:

Already not Mirrelia? An, to rise

Into heights like seagull – to survey

Surroundings: how sad it would be

On the world without fairy tale country!..

Here Swedes set up the nets.

Hung on boats are the sails.

I distinguish voices.

Night is in moonlight. And on the east

Fermentation of dark and light.

And night almost expired.

Wife is tired. To her tender

I turn, and into our room

We go, a minute later.

3

It is dark. Wet sunrise.

In fires greenness, whiteness, redness.

We walk by strait. The sea’s fulness

Has for a long time been transgressed.

Beep. Go slower. And the cars

Are suddenly stuck. From mist

Arrives the boat. Mouse's gaze

In all corners in glasses.

Medical examination. All classes

Are asked above. Seaman,

To the nose went, calling us.

And before doctor all races

Paraded. He

And captain from everywhere

Observe the passengers,

That on their coats won’t be leprosy,

Typhus or plague… We,

Digging our graves with our thoughts,

Trembling before review…

But it is tricky to find ailments

Through dress, coat and pants…

Doctor, putting hand behind the spine,

Wrinkling dumb forehead, decides 

That all are healthy, and in a throng

We all go to our rooms.

And doctor, twining with awful octopus,

Descends a trail upon,

And over the ship is hung.

The ship leaves. The cars have knocked.

Anchors, squealing, 

Got sucked in nests. And in mourning

Rises the October dawn.

And here Oder, quiet, brown,

And the swamn of rank shores…

There, into land of quiet foes

We went. Like Brittons to the Boers,

Germans are to us… We for two hours

Swim on the rotten waves,

Steamboat “full” rushes ahead.

Almost unbearable is Germany’s

Miserable beauty.

And I, the sail lifting

– Maybe figuratively

Of Mirrelia dream!

To my Estonia I swim,

Where in fir chill is Toyla,

And the disgusting swill –

German cognac – with angst I drink.

One from the dusky colossuses

Crawls on us, and suddenly well-dressed

Goes by Ariadne.

Two turns – Shtettin.

Осенняя элегия

Посв. П.М. Кокорину

Сердцу больно-больно,
Сердце недовольно,
Жалобно так плачет,
Стонет и болит.

Осень грустно-грустно,
Нагибаясь грузно,
В сад вошла, и значит —
Будет сон разлит.

Где вы, краски лета?
Скоро вид скелета
Примет сад певучий,
Теплый и цветной.

Выйду я, горюя,
В сад и посмотрю я
Листьев дождь летучий,
Скорбному родной.

Autumn elegy

Dedicated to P.M. Kokorin

For heart it’s painful-painful,

Heart is discontented

Pitifully it cries,

Aches and moans.

Autumn sorrowfully-sorrowfully,

Bending heavily,

I went into garden, that means –

Will be spilled the dreams.

Where are you, summer colors?

Soon skeleton’s likeness

Will accept the singing garden,

Warm and flowerful.

I’ll come out, grieving,

And in garden I’ll peer

At leaves’ flying rain,

To the mournful dear.

Осенняя царица

В апреле природа все юнее,
Но осенью боле пригожа.
Царица осенняя, — Юния, —
На Врубеля Музу похожа…

Царица осенняя, — Юния, —
Как лилия, золотокрыла…
Чем ночь лиловее и луннее,
Тем шире глаза пораскрыла…

Autumn queen

In April nature is still younger,

But in autumn is more beautiful.

Autumn queen – Junia, -

Looks like the muse of Vrubel…

Autumn queen – Junia, -

Like lily has wings of gold…

The more the night is lilac and moonlit,

The wider her eyes she has opened.

Оскар Уальд

Ассо-сонет

Его душа – заплеванный Грааль,

Его уста – орозенная язва...

Так: ядосмех сменяла скорби спазма,

Без слез рыдал иронящий Уайльд.

У знатных дам, смакуя Ривезальт,

Он ощущал, как едкая миазма

Щекочет мозг, – щемящего сарказма

Змея ползла в сигарную вуаль...

Вселенец, заключенный в смокинг дэнди,

Он тропик перенес на вечный ледник, –

И солнечна была его тоска!

Палач-эстет и фанатичный патер,

По лабиринту шхер к морям фарватер,

За красоту покаранный Оскар!

Oscar Wilde

Asso-sonnet

His soul – spat on Graal,

His lips – watery ulcer…

Thus: spasm changed sorrow of poisonous laughter,

Wept without tears the ironic Wilde.

Of noble dames, savoring Rivesaltes,

He felt, as toxic miasma

Tickles the brain – the serpent

Crawled in cigar veil of painful sarcasm…

Invader, prisoner in tuxedo of dandy,

He took a tropic in eternal glacier –

And sunny was his anguish!

Executioner-aesthete and fanatic priest,

By labyrinth of skerries it’s fairway to seas,

Oscar by beauty punished!

Оставшимся в живых

Ни меня не любили они, ни любви моей к ним,
Ни поющих стихов, им написанных в самозабвенье.,
Потому что, расставшись со мной, не окончили дни,
Жить остались они и в других обрели утешенье…

Пусть, живя у меня, никогда не свершали измен,
Но зачем же расстаться с поэтом сумели так просто?
Ах, о том ли я грезил при встречах и в каждом письме,
Очаровываясь милой новою женщиной вдосталь?

О, никем никогда вечно любящий незаменим:
Не утратила смысла старинная верность «до гроба»…
Ни меня не любили они, ни стихов моих к ним,
Ни боязни разлук… Но и я не, любил их, должно быть!

To ones remaining alive

They did not love me, not my love for them,

Not singing poems, written by them in self-oblivion,

Because, parting with me, you did not finish the days,

They stayed alive and found consolation in others…

Maybe, living with me, you betrayed never,

But why did you with poet so simply part?

Ah, of what meetings dreamed and in each letter,

Charmed with new dear woman enough?

Oh, the loving one is replaced by no one:

The ancient loyalty wasted the mind “till grave”…

They did not love me, nor writen to him my poems,

Not fear the departed… but, it must be, I love them!

Остерегайся, музарь, брать

Остерегайся, музарь, брать
Поддержку для себя от хама:
Тебя измучит хамья рать
Упреками, что смел ты брать.
Хам станет так тебя карать,
Что заболеешь ты от срама.
Остерегись, художник, брать
Что-либо для себя от хама.

Beware, muzar, take

Beware, muzar, take

For yourself from the boor:

You will be tortured by host of boors

With reproaches, that you could take.

Will punish the boor

You, that from shame you’ll be ill.

Beware, artist, take

From the boor for yourself something.

Отечества лишенный

Была у тебя страна,
И был у тебя свой дом,
Где ты со своей семьей
Лелеял побеги роз…
Но родины не ценя,
Свой дом не сумев сберечь,
И мало любя семью,
Ты все потерял — был день,
Зачем же теперь видна
Во взоре тоска твоем,
И в чуждом краю зимой
Ты бродишь и наг, и бос?
И ждешь — не дождешься дня
Услышать родную речь
И, сев на свою скамью,
Смотреть на сгоревший пень?..
И снова сажать ростки,
И снова стругать бревно,
И, свадьбу опять сыграв,
У Неба молить детей, —
Чтоб снова в несчастный час,
Упорной страшась борьбы,
Презренным отдать врагам
И розы, и честь, и дом…
Глупец! от твоей тоски
Заморским краям смешно,
И сетовать ты не прав,
Посмешище для людей…
Живи же, у них учась
Царем быть своей судьбы!..
— Стихи посвящаю вам,
Всем вам, воплощенным в «нем»!

Deprived of homeland

You had a country,

And you had a home,

Where I with your family

Cherished shoots of roses…

But not valuing my homeland,

His house not able to save,

And little loving family,

You lost all – was the day,

Why now is seen

In sight your angst,

And in winter in other land

You walk nude and barefoot?

And you wait – can’t wait for the day

The native speech to hear

And, sitting upon your bench,

Upon the burned stump to stare?..

And again the sprouts to sow,

And again to cut the log,

And, having played wedding anew,

To ask the children from God, -

That again in hour unhappy,

Fearing the stubborn war,

To give back to despised enemies

Roses, and house, and honor…

Fool! From your pain

It’s funny for distant lands,

And you are not right to complain

Laughingstock among men…

Live then, and learn from them

How to be the king of your fate!..

I dedicate to you my poems,

All you, incarnated in “it”!

Отзнак

Анатолию Кайгородову

Благоухала матиола
Семь лет назад в пресветлой Эстии,
И значит — жил здесь Сологуб…
И голос некий, как виола,
Потусторонние известия
Вещал из женских алогуб…
Увы. Вы этого не помните —
Затем, что Вы тогда не жили,
И это, право, очень жаль:
Духовней были дни и скромней те,
Мы больше дух, чем тело, нежили, —
И чтилась некая скрижаль…

Sign

To Anatoly Kaigorodov

Blooming was matiola

Seven years ago in Estia too-bright,

And that means – Sulogob here did reside…

And some voice, like a cello,

The news from other world

Broadcast from lips of women…

Alas. You will not understand –

That you were not alive then,

And this, right, very sorry:

More spiritual were days and more modest,

More than body basked the spirit, -

And some tablet honored...

Открытка Валерию Брюсову

Вы поселились весной в Нидерландах,
Бодро и жизненно пишете мне.
Вы на оплесканных морем верандах,
Я же в колосьях при ветхом гумне.

Милый! но Вы не ошиблись, что волны
И за моим нарастают окном:
Только не море, — то ветрятся клены —
Волны зеленые, — поле с овсом.

Вам — о полянах — на море Немецком,
Мне же в полях — о просторе морском:
В сердце поэта, — и мудром, и детском, —
Неумертвима тоска о ином…

Postcard to Valeriy Bryusov

You settled this spring in Netherlands,

Cheerfully and vitally you write to me.

You’re on verandas by the sea splashed,

I am before decrepit threshing floor with corn ears.

Dear! But you’re not mistaken, that the waves

Behind my window grow:

Only not sea, - thus windy are the maples –

Green waves, - field with oats.

To you – about glades – on the German sea,

For me on fields – about sea expanse:

In poet’s heart – the wise, and the infantile, -

Immortal is longing for someone else…

Отличной от других

Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный смех
И выскальзыванье из объятья.

Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
И волос не стрижешь в жертву моде.
Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
Кто его заменяет в природе.

Ты способна и в сахаре выискать «соль»,
Фразу — в только намекнутом слове…
Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
Стилистический шарм в Гумилеве.

Для тебя, для гурманки стиха, острота
Сологубовского триолета,
И, что Блока не поцеловала в уста,
Ты шестое печалишься лето.

А в глазах оздоравливающих твоих —
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.

To One Different from Others

You’re in no way like other women at all:
You have laughter controlled and expressive,
You wear dresses measured and fashionably long
And you slip out from my embraces.

You do not cut your hair to look upscale,
Deepen brows or wear make up,
You have Smirnoff, but also a nightingale
Who in nature becomes his replacement,

You are able to see in the sugar the salt,
And in just uttered word, a full sentence.
In Akhmatova you value pain without halt
And in Gumilev - charm and cadence.

For you, connoisseur of all kinds of verse,
Sharpness of Sologubov means something,
And that you and Blok never did kiss
You are grieving sixth summer and counting.

And in your eyes, as they are now getting well —
Ocean breeze and a rye field in season.
Youre in no way like other women at all,
And you’ve become my wife for that reason.

Отравленные уста (новелла)

Вот единственный поцелуй,
который я могу тебе дать
М. Метерлинк

1

…И снова надолго зима седьмой раз засыпала,
И в лунной улыбке слезилось унынье опала,
И лес лунодумный, казалося, был акварель сам,
А поезд стихийно скользил по сверкающим рельсам;
Дышал паровоз тяжело; вздохи были так дымны;
Свистки распевали протяжно безумные гимны.

2

В купэ, где напоенный лунными грезами воздух
Мечтал с нею вместе, с ней, ясно-неясной, как грез дух,
Вошел он, преследуем прошлым, преследуем вечно.
Их взоры струили блаженную боль бесконечно.
Он сел машинально напротив нее, озаренный
Луной, понимавшей страданья души осребренной.

3

И не было слова, и не было жажды созвучья,
И грезами груди дышали; и голые сучья
Пророчили в окна о шествии Истины голой,
Что шла к двум сердцам, шла походкой тоскливо-тяжелой.
Когда же в сердца одновременно грохнули стуки,
Враги протянули — любовью зажженные руки.