Severyanin G
Gaselle [Газэлла]
Gaselle IV (Gray bunny dances on meadow…) [Газэлла IV (Серый заяц плясал на поляне…)]
Gaselle V (You went riding, sitting in blue convertible) [Газэлла V (Ты поехала кататься, сев в голубой кабриолет)]
Gazelle VI (Come to me necessarily, come) [ Газэлла VI (Приезжай ко мне обязательно, приезжай)]
Gaselle VIII (You love the knocking of Persian gazells – sophistication of Saadi?) [Газэлла VIII (Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?)]
Gazelle IX (And if Pushkin lived and came to us?) [Газэлла IX (А если б Пушкин ожил и к нам пришел?)]
Gaselle X (In these sorrowful years keep me, Christ) [Газэлла X (В эти тягостные годы сохрани меня, Христос)]
Gatchina mill [Гатчинская мельница]
Gatchina spring day [Гатчинский весенний день]
Gathering of strawberry [Сбор земляники]
Ghost-girl [Призрак-девушка]
Ghost of Finnish bay [Привидение Финского залива]
Giacomo Puccini [Джиакомо Пуччини]
Gift by means [Подарок по средствам]
Gippius (Shining Zinaida) [Гиппиус (Блистательная Зинаида)]
Glory [Слава]
Go Into The Garden [Выйди в сад]
Goncharov (Гончаров]
Gourmet [Гурманка (сонет)
Grandiose [Грандиоз]
Griselda [Грасильда]
Gypsies on the way [Цыгане в пути]
Grape [Виноград]
Grasshopper [Кузнечик]
Gray house (Серенький домик)
Grateful Poem [Благодатная поэза]
Griselle [Гризель]
Guilt for all [Вина на всех]
Gumilev [Гумилев]
Gumilev, Lover, Animal-Killer [Гумилев, Любовник, Зверобой]
Guy de Mopassan (sonnet) [Гюи де Мопассан (сонет)]
Gaselle IV (Серый заяц плясал на поляне…)
Серый заяц плясал на поляне.
Лунный свет трепетал на воляне.
В сини глаз загорелся восторг.
Подойдя, я стоял на поляне.
Вот второй, вот и третий бегут, —
Собрались стар и млад на поляне.
Я смотрел на диковинный пляс
И на заячий бал на поляне.
Все танцуют: прыжок за прыжком.
Блекнет лунный опал на поляне.
Gaselle IV (Gray bunny dances on meadow…)
Gray bunny dances on meadow.
On will trembled moon light.
In blue eyes burned delight.
Coming, I stood at the meadow.
Now the second one, now the third one run, -
The old and the young gather on meadow.
I looked at the outlandish dance
And at the bunny’s dance on the meadow.
All dance: jump after jump.
Fades the moon opal on the meadow.
Газэлла VII (Твоих невоплотимых глаз, Ильферна моя)
Твоих невоплотимых глаз, Ильферна моя,
Никто не целовал из нас, Ильферна моя.
А кто бы их увидеть мог, тот не жил бы дня.
Когда бы в них взглянул хоть раз, Ильферна моя.
Тебе одной дары миров, сиянье огня,
Цветы, восторги и экстаз, Ильферна моя.
Тебе, одной тебе, поет и лира, звеня.
Тебе хвалу воздает Парнас, Ильферна моя.
Я твой, я безраздельно твой! люби же меня!
Тебя увижу в смертный час, Ильферна моя!
Gazelle VII (Your unrealizable eyes, Ilferna of mine)
You unrealizable eyes, Ilferna of mine,
Nobody kissed us, Ilferna of mine.
And he who saw them, had not lived a day.
When to see into them one more time, Ilferna of mine.
To you alone the world’s gifts, burning of fire,
Flowers, delights and ecstasy, Ilferna of mine.
To you, only you, sings lyre ringing.
Parnasus raises praise to you, Iflerna of mine.
I’m yours, I’m completely yours! To me give love!
I see you in mortal hour, Ilferna of mine!
Газэлла VIII (Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?)
Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?
Ответить созвучно ему ты хотел, изыску Саади?
Ты знаешь, как внутренне рифмы звучат в персидской газэлле?
В нечетных стихах, ты заметил, звук бел — в изыске Саади?
Тебя не пугал однотонный размер в газэлловом стиле?
Поймать, уловить музыкальность сумел в изыске Саади?
Так что же так мало поэты у нас газэлл написали?
Ведь только Кузмин был восторженно-смел с изыском Саади…
Звените, газэллы — газельи глаза! — и пойте, как пели
На родине вашей, где быть вам велел изыском — Саади!
Gazell VIII (You love the knocking of Persian gazells – sophistication of Saadi?)
You love the knocking of Persian gazells – sophistication of Saadi?
You wanted to respond in tune – sophistication of Saadi?
You know, the inner rhythms sound in Persian gazell?
In odd poems, you noticed, sound is white – in sophistication of Saadi?
You weren’t frightened by plain size in style of gazell?
Could catch musicality in sophistication Saadi?
That so little our poets wrote gazells?
That only Kuzmin was delighted-brave with sophistication of Saadi…
Ring, gazells – gazells’ eyes! – and sing, as you sang
On your homeland, where I told you to be with sophistication – Saadi!
Газэлла IX (А если б Пушкин ожил и к нам пришел?)
А если б Пушкин ожил и к нам пришел?..
Тогда б он увидел, что хам пришел.
И Мережковскому бы сказал он: «Да,
Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел.
Грядуший Хам окончил свой дальний путь,
И рады иль не рады, он к вам пришел…»
Потом бы Пушкин «новых» читал стихи:
«На смену мне рой целый в мой храм пришел,
И „гениев“ так много теперь у вас,
Что и меня забыли, я сам пришел:
Хотелось насмотреться на вашу жизнь,
Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»
Gazelle IX (And if Pushkin lived and came to us?)
And if Pushkin lived and came to us?
Then he will see that boor has come.
And he would say to Merezhkovsky: “Yes,
Fellows, you were right – ‘he’ has come.
Finished his long journey the coming Ham,
Joyful or not joyful, he to you has come…”
Then Pushkin read the “new” poems:
“To exchange me whole swarm into temples has come,
And among us there are so many ‘geniuses’,
So what that they forgot me, I have come:
Wanted to peer into the life of yours,
But, looking, I’ll shout: ‘Into bedlam I have come!..’”
Газэлла X (В эти тягостные годы сохрани меня, Христос)
В эти тягостные годы сохрани меня, Христос!
Я тебе слагаю оды, — сохрани меня, Христос!
Каюсь: грешен. Каюсь: вспыльчив. Каюсь: дерзок. Каюсь: зол.
Но грешней меня народы. Сохрани нас всех, Христос!
Я в тебя, Господь мой, верил. Я всегда тебя любил.
Я певец твоей природы: сохрани меня, Христос!
Пусть воскреснут, оживая, исцеляясь, мир хваля
Все калеки и уроды, — сохрани их всех, Христос!
Помни: я твой рыцарь верный, твой воспевец, гений твой —
Человеческой породы, — сохрани меня, Христос!
Словом добрым, делом мудрым, отпущением грехов,
В наших душах, где невзгоды, сохрани себя, Христос!
Gazelle X (In these sorrowful years keep me, Christ)
In these sorrowful years keep me, Christ!
I will write odes for you – keep me, Christ!
I repent: I’m sinful. I repent: I’m hot-tempered. I repent: I’m
impudent. I repent: I am evil.
But more sinful are the people. Keep for us, Christ!
In you, my Lord, I trust. I always loved you.
I’m a singer of your nature: keep me, Christ!
Let be resurrected, coming alive, aiming, praising world
All cripples and ogres – keep for all, Christ!
Remember: I’m your loyal knight, your singer, your genius –
The human breed, - keep me, Christ!
With kind word, with wise deed, with forgiveness of sins,
In our souls, where there’s adversity, keep me, Christ!
Гатчинская мельница
Неумолчный шум плотины;
Пена с зеленью в отливе;
Камни — в ласке теплой тины;
Ива, жмущаяся к иве;
Государя домик низкий —
Пункт во дни его охоты —
Спит у быстрой речки близкой,
Мрачно хмурясь отчего-то;
Историческое зданье
Над рекой стоит убого;
Зданье знатно по преданью,
Стариною зданье строго.
Спеет в холоде кротекус —
Диссонанс унынья фону;
Добродушно смотрит Термос,
Встав на ржавую колонну.
Не в сверкающем чертоге
Он поставлен, — у плотины
На проселочной дороге,
Встарь, во дни Екатерины;
Вея прошлым, бюст чугунный
Выделяется в ракитах;
Он причудлив ночью лунной
В ветвях, инеем повитых.
В старой мельнице колеса
Воду пенят равнодушно.
Здесь рождаются вопросы,
В голове теснятся дружно.
Здесь, где всё так элегично,
Так пустынно, одичало,
Мысль с природой гармонична,
И для отдыха — причалы;
Здесь, где веяньем культуры
Не всколышены ракиты,
Где избушки дремлют, хмуры,
Здесь идеи не убиты.
Приходи, усталый духом
Брат, изверившийся в счастье,
И лови здесь чутким слухом
В шуме вод слова участья;
Приходи, ослабший верой
В солнце, в утренние зори,
Приходи и вникни в серый
Колорит — целитель горя.
Исцелишься от кручины,
Наберешься сил счастливых
Под глубокий шум плотины,
Под напевы ив тоскливых.
Gatchina mill
Incessant noise of dams;
Foam at low tide with greenery;
Stones – in affection of mud warm;
Willow leaning to willow;
Sovereign’s low home –
Point in the days of his hunting –
Sleeps at fast near stream,
Gloomily frowning from something;
The historical home
Stands over the river pathetically;
Home by legend known,
Home strict with antiquity.
Sings in cold crotecus –
Dissonance of despondency in the background.
Kindly looks Termos,
Standing on rusty column.
Not in the shining palace
He is placed – by the dam
Not on the country highway,
In old days – in Catherine’s days;
Waving with past, the cast iron bust
Midst the brooms stands out;
He is quirky in his moon night
In branches, with frost covered.
In the old mill the wheels
Indifferently foam the water.
Questions are born here,
In head we are crowded together.
Here, where all is so elegiac,
So wild, so deserted,
Thought is with nature harmonious,
And berths for respite;
There, where by culture’s wind
Not shaken up are the willows,
Where huts sleep, frowning,
Here ideas are not killed.
Come, brother tired in spirit,
Disbelieving in happiness,
And catch with sensitive hearing
Words of involvement in water’s noise;
Come, having weakened in faith
In sun, in dawn of morning,
Come and get into the gray
Colorit – healer of sorrow.
You’ll get cured of steepness
You’ll get all happy strength
Under the dam’s deep noise,
Under willows’ sorrowing refrains.
Сбор земляники
Мы сбирали с утра землянику,
Землянику сбирали с утра.
Не устану, не брошу, не кину
Находить этот сладкий коралл,
Потому что он живо напомнил, —
Ну скажи, что напомнил он мне?
Отдаюсь упоительным волнам,
И рассудок от них потемнел…
Дай свои земляничные губы:
Я водой из ключа вкус их смыл.
Сколько ягод скопилось в тот угол, —
В тех кустах еще не были мы…
Отденело. И солнце — на убыль.
День коварно одно раздвоил…
Пью твои земляничные губы,
Земляничные губы твои!
Gathering of strawberry
From morning we gathered strawberry,
Strawberry we gathered from the morning.
I won’t get tired, won’t throw, won’t abandon
This sweet coral finding,
For this he vividly remembered, -
But say, of what he me did remind?
To intoxicating waves I give over,
And reason from them becomes dark…
Give to me your lips of strawberry:
I washed their taste with water off the key.
How many berries are gathered in that corner, -
In these bushes still weren’t we.
It is day. And sun – not to decrease.
The day separated one cunningly.
I sing your strawberry lips,
Your lips of strawberry!
Газэлла
Мой мозг словами: «Ты больной!» — сжимаешь ты,
И хлыст упругий и стальной сжимаешь ты.
Я хохочу тебе в лицо, я хохочу, —
И, в гневе, хлыст своей рукой сжимаешь ты.
Над головой моей взнесла свистящий хлыст, —
Ударить хочешь, но с тоской сжимаешь ты.
«Живи, люби, пиши, как все! и будешь — мой…»
Меня в объятьях, — и с мольбой, — сжимаешь ты.
Немею в бешенстве — затем, чтоб не убить!
Мне сердце мукой огневой сжимаешь ты.
Gazelle
With the words “You’re sick” my brain you squeeze,
And tight and steel whip you squeeze.
I laugh, I laugh you in the face, -
And, in rage, the whip with your hand you squeeze.
Raising whistling whip over my head, -
You want to hit, but with sorrow you squeeze.
“Live, love, write, like all! – and will be – mine…”
Me with embraces – and with prayer – you squeeze.
I grow dumb in rabies – so as not to kill!
My heart with fiery torment you squeeze.
Газэлла V (Ты поехала кататься, сев в голубой кабриолет)
Ты поехала кататься, сев в голубой кабриолет.
Покачивается рессорно твоей судьбой кабриолет.
Покачивается рессорно, стремясь на рокотный пуант,
Твой голубой, идущий гордо — ведь он с тобой! — кабриолет.
Откинулась ты на подушки. Спит на коленях том Жорж Занд.
Качелит сон старинной книги твой моревой кабриолет.
Его рессоры — точно волны. Им управляет лейтенант.
Он так похож на миноноску — твой огневой кабриолет.
Сама же ты угрозней мины: на твой чарующий талант
Кто натолкнется, тот взорвется. О, роковой кабриолет!
Gazelle V (You went riding, sitting in blue convertible)
You went riding, sitting in blue convertible.
Sways in spring your fate’s convertible.
Sways in spring, aspiring to the point of rumble,
Your blue, proudly seeking – it is with you – convertible.
You leaned back on the pillows. On knees sleeps tome of George Zand.
Swings the dream of ancient book your sea convertible.
His springs – just like waves. It is ruled by lieutenant.
It looks like a destroyer – your fiery convertible.
You are scarier than a mine: your flaming talent
Who will come across, he will explode. O, fate’s convertible!
Газэлла VI (Приезжай ко мне обязательно, приезжай)
Приезжай ко мне обязательно, приезжай.
Эта встреча мне так желательна. Приезжай
Привези с собой ноты новые и стихи:
Ты читаешь их увлекательно. Приезжай.
Привези с собой свой сиреневый пеньюар.
В нем ты, нежная, так мечтательна. Приезжай.
Привези с собой бриллиантовое колье:
Красота твоя в нем блистательна. Приезжай.
Привези с собой сердце ласковое свое:
Ах, поет оно обаятельно. Приезжай!
Gazelle VI (Come to me necessarily, come)
Come to me necessarily, come.
I want to have this meeting. Come
Bring new notes and poems:
You read it fascinatedly. Come.
Bring with yourself your lilac dressing gown.
In it you, tender, so dreamy. Come.
Bring with you the necklace of diamonds;
In it your beauty shines. Come.
Bring with yourself your tender heart:
Ah, she sings lovely. Come!
Газэлла VIII (Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?)
Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?
Ответить созвучно ему ты хотел, изыску Саади?
Ты знаешь, как внутренне рифмы звучат в персидской газэлле?
В нечетных стихах, ты заметил, звук бел — в изыске Саади?
Тебя не пугал однотонный размер в газэлловом стиле?
Поймать, уловить музыкальность сумел в изыске Саади?
Так что же так мало поэты у нас газэлл написали?
Ведь только Кузмин был восторженно-смел с изыском Саади…
Звените, газэллы — газельи глаза! — и пойте, как пели
На родине вашей, где быть вам велел изыском — Саади!
Gazell VIII (You love the knocking of Persian gazells – sophistication
of Saadi?)
You love the knocking of Persian gazells – sophistication of Saadi?
You wanted to respond in tune – sophistication of Saadi?
You know, the inner rhythms sound in Persian gazell?
In odd poems, you noticed, sound is white – in sophistication of
Saadi?
You weren’t frightened by plain size in style of gazell?
Could catch musicality in sophistication Saadi?
That so little our poets wrote gazells?
That only Kuzmin was delighted-brave with sophistication of Saadi…
Ring, gazells – gazells’ eyes! – and sing, as you sang
On your homeland, where I told you to be with sophistication – Saadi!
Газэлла IX (А если б Пушкин ожил и к нам пришел?)
А если б Пушкин ожил и к нам пришел?..
Тогда б он увидел, что хам пришел.
И Мережковскому бы сказал он: «Да,
Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел.
Грядуший Хам окончил свой дальний путь,
И рады иль не рады, он к вам пришел…»
Потом бы Пушкин «новых» читал стихи:
«На смену мне рой целый в мой храм пришел,
И „гениев“ так много теперь у вас,
Что и меня забыли, я сам пришел:
Хотелось насмотреться на вашу жизнь,
Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»
Gazelle IX (And if Pushkin lived and came to us?)
And if Pushkin lived and came to us?
Then he will see that boor has come.
And he would say to Merezhkovsky: “Yes,
Fellows, you were right – ‘he’ has come.
Finished his long journey the coming Ham,
Joyful or not joyful, he to you has come…”
Then Pushkin read the “new” poems:
“To exchange me whole swarm into temples has come,
And among us there are so many ‘geniuses’,
So what that they forgot me, I have come:
Wanted to peer into the life of yours,
But, looking, I’ll shout: ‘Into bedlam I have come!..’”
Привидение Финского залива
«Привиденье Финского залива»,
Океанский пароход-экспресс,
Пятый день в Бостон плывет кичливо,
Всем другим судам наперерез.
Чудо современного комфорта —
Тысячи вмещающий людей —
Он таит от швабры до офорта
Все в себе, как некий чародей.
Ресторан, читальня и бассейны;
На стеклянных палубах сады,
Где электроветры цветовейны
Знойною прохладой резеды.
За кувертом строгого брэкфэста
Оживленно важен табль-д-от.
Едет Эльгра, юная невеста,
К лейтенанту Гаррису во флот.
А по вечерам в концертозале
Тонкий симфонический оркестр,
Что бы вы ему ни заказали,
Вносит в номеров своих реестр.
И еще вчера, кипя как гейзер,
Меломанов в море чаровал
Скорбью упояющий «Тангейзер»,
Пламенно наращивая вал.
И еще вчера из «Нибелунгов»
Вылетал валькирий хоровод,
И случайно мимо шедший юнга
Каменел, готовый на полет…
А сегодня важную персону —
Дрезденского мэра — студят льдом,
И оркестр играет «Брабансону»,
Вставши с мест и чувствуя подъем.
Побледнела девушка-норвежка
И за Джэка Гарриса дрожит,
А на палубе и шум, и спешка:
Их германский крейсер сторожит!
Но среди сумятицы и гама,
Голосов взволнованных среди,
Слышит Эльгра крик: «Иокагама
Показалась близко впереди!..»
Точно так: под солнценосным флагом
Шел дредноут прямо на врага,
Уходящего архипелагом, —
Несомненно, немец убегал.
Но теряя ценную добычу —
Английский громадный пароход —
Немец вспомнил подлый свой обычай:
Беззащитный умерщвлять народ.
К пароходу встав вполоборота,
За снарядом выпускал снаряд,
А корабль японский отчего-то
Промахнулся много раз подряд…
Вдруг снаряд двенадцатидюймовый
В пароходный грохнулся котел,
И взревел гигант, взлететь готовый,
Как смертельно раненный орел.
Умирали, гибли, погибали
Матери, и дети, и мужья,
Взвизгивали, выли и стонали
В ненасытной жажде бытия…
Падали, кусали ближним горла
И родных отталкивали в грудь:
Ведь на них смотрели пушек жерла!
Ведь, поймите, страшно им тонуть!
Только б жить! в болезнях, в нищете ли,
Без руки, без глаза — только б жить!
«Только б жить!» — несчастные хрипели:
«Только б как-нибудь еще побыть…»
Был из них один самоотвержен;
Но, бросая в шлюпку двух детей,
И толпою женщин ниц повержен,
Озверел и стал душить людей.
Женщины, лишенные рассудка,
Умоляли взять их пред концом,
А мужчины вздрагивали жутко,
Били их по лицам кулаком…
Что — комфорт! искусства! все изыски
Кушаний, науки и идей! —
Если люди в постоянном риске,
Если вещь бессмертнее людей?!
Ghost of Finnish bay
“Ghost of Finnish bay,”
Ocean steamboat-express,
Arrogantly sails to Boston for fifth day,
All the other vessels across.
Wonder of contemporary comfort –
Thousands of accommodating men –
From mops to etching he hides
All in himself, like some magician.
Restaurant, pools and athenaeum;
Gardens on decks of the glass;
Where electric winds blow with flowers
Of hot chill of reseda.
Behind the cover of the strict breakfast
Lively important is table-d-ot.
Rides the young bride, Elgra,
To lieutenant Garris in the fleet.
And on evenings in hall of concert
Is refined symphonic orchestra,
Whatever you would have for him ordered,
Contributes in numbers of his register.
And still yesterday, boiling like geiser,
The music lovers in the sea charmed
The with sorrow intoxicated “Tangeiser,”
Fierily building up the shaft.
And from “Nibelung” yesterday
Flew the chorus of Valkyries,
And the accidentally passing by shipboy
Turned to stone, ready to fly…
And today an important person –
Mayor of Dresden – they chill with ice,
And orchestra plays “Brabanson,”
Standing up from places and feeling a rise.
Has gone pale the Norwegian girl
And trembles for Jack Harris,
And on deck is hurry and noise:
The German cruiser them guards!
But in the turmoil and uproar,
Among the voices worried,
Elgra hears the shout: “Yokahama
Appeared slightly ahead!..”
Thus so: under sun-bearing flag
The dreadnaught directly at foe went,
Departing with archipelago, -
Undoubtedly, the German ran away.
But losing the precious acquisition –
The giant English ship –
The German remembered his mean custom:
The defenceless people to kill.
Standing to the steamboat in half turn,
A shell after shell I released,
And for something the Japanese boat
Has missed many times…
Suddenly the twelve inch shell
Crashed into the ship kettle,
And roared the giant, ready to fly,
Like a mortally wounded eagle.
Died, were dying, were dead
Mothers, and men, and kids,
Squealed, howled and moaned
In insatiable living’s thirst.
Fell, bit the necks of the neighbours
And pushed into chests the dear ones:
Looked at them the vents of the cannons!
You understand, it’s scary for them to drown!
Only to live! In sickness, in poverty,
Without hand, without eye – only to live!
“Only to live” – wheezed the unhappy:
“Only somehow to still to be…”
Among them was a selfless one;
But, throwing in lifeboat two children,
And prostate with crowd of women
Went berserk and started choking the men.
Women, deprived of reason,
Prayed for us to take them before the ending,
And the men frightfully shuddered,
With the fists the faces beating…
What – comfort! Art! All
Delights of food, science and ideas! –
If in constant risk are the people,
Is more immortal than people the thing?!
Призрак-девушка
Гризельде
Третий вечер приносит почтальон конверты в трауре,
Третий вечер читаю мутно-желтые листки.
Призрак-девушка пишет, обезумев от тоски,
О безликом монахе, появляющемся на море
И бросающем в волны пальцы, точно лепестки…
Это как-то я помню: вы когда-то с нею плавали…
Ландыш-девушка плачет через три-четыре улицы
О пробужденном матерью больном весеннем сне,
Что в вагонах экспресса был милей и неясней
Ленокрылых туманок; и голубкой ландыш гулится.
Третий вечер все никнет и все плачет в окне —
Ах! — не зная, что смертью так легко подкараулится…
Ghost-girl
To Griselda
For third evening the mailman brings envelops in mourning,
For third evening cloudy-yellow leaflets I read.
Ghost-girl writes, going insane from sorrow,
About faceless monk, appearing in the sea
And, like petals, throwing into the waves fingers…
This I recall: sometime you with her did swim…
Lily of the valley- girl cries through three-four streets
Of by the motherhood awaited sick spring dream,
That in express railcars was dearer and less clear
Than fog: and with a dove walks lily of the valley.
Third evening is past and cries all in the window –
Ah! – not knowing, how with death will be waylaid so easily.
Джиакомо Пуччини
В диссонах Пуччини броско
Любила (финал на откосе!)
Певица Флория Тоска
Художника Каварадосси.
В диссонах Пуччини дэнди —
Как Скарпиа — равен шельме.
… Не Ливия ли Берленди?
Не Руффо ли? не Ансельми?
В диссонах Пуччини столько
Насыщенности богемы:
Ты помнишь Мими и Рудольфа,
Героев его поэмы?
А сколько в его пучине, —
В пучине Manon немасснэйной,
В пучине диссон Пуччини, —
Грации бётерфлейной?
Впивая душой Пуччини,
Над безднами вы висели.
О, дикая весть о кончине —
Нескончаемого в Брюсселе!
Giacomo Puccini
Catchy Puccini with dissonance
Loved (on the slope last!)
The singer Floria Angst
Of Kavanorossi the artist.
In dissonance of Puccini dandy –
Like Skarpia – equal to a rogue.
Not in Libya are Berlendi?
Not Anselm? Not Ruffo?
In dissonance of Puccini many
Saturation’s bohemes:
Do you recall Rudolf and Mimi,
The heroes of the poem?
And how much in his abyss, -
In non-massney Manon’s abyss,
In abyss of Puccini’s dissonance, -
The butterfly’s grace?
Puccini’s soul inhaling,
You hang over abyss.
Oh, wild news of the ending –
Unfinished in Brussels!
Подарок по средствам
Она противостатна мне. Она
Совсем не то, чего ищу я в деве.
Но лишь при ней душе поют деревья
И только с ней мне жизнь моя нужна.
Ей не понять стилистики изыскной
Лианно-обольстительных секстин,
Ни Врубеля внеразумных картин, —
Ей не понять — убоженке мне близкой…
Ее мирок — не космос чувств моих,
А просто — буржуазная улыбка.
Она — моя любимая ошибка,
Сознательно мной вложенная в стих…
Она мила своею простотою,
Душевною опрятностью мила.
Пусть я велик, пускай она мала,
Но я, — признаться ль вам? — ее не стою!.
Gift by means
She’s antistatic to me. She
Is not at all what I seek in women.
But before her soul sing the trees
And only with her my life is needed.
She won’t understand the exquisite stylistics
Of the seductive sextins,
Not Vrubel of irrational paintings, -
She won’t be understood – by dear to me poor woman.
Her world – is not the cosmos of my feelings,
And simply – a smile bourgeois.
She – is my beloved error,
Consciously by me put in the poems…
She is dear with her simplicity,
Dear with the neatness of the soul.
May I be great, may she be little,
But I – will I admit to you? – am not worthy of her!..
Гиппиус
Её лорнет надменно-беспощаден,
Пронзительно-блестящ её лорнет.
В её устах равно проклятью «нет»
И «да» благословляюще, как складень.
Здесь творчество, которое не на день,
И женский здесь не дамствен кабинет...
Лью лесть в ей предназначенный сонет,
Как льют в фужер броженье виноградин.
И если в лирике она слаба
(Лишь издевательство – её судьба!) –
В уменье видеть слабость нет ей равной.
Кровь скандинавская прозрачней льда,
И скован шторм на море навсегда
Её поверхностью самодержавной.
Gippius
Her lorgnette is merciless-arrogant,
Piercingly-shiny is her lorgnette.
In her lips equally “no” with a curse
And, like folding, blessing “yes.”
Here creativity, which is not for the day
And for not ladies is the ladies’ cabinet….
I pour lie into her assigned sonnet,
Like pout into wineglass the grapes’ ferment.
And if in the lyric she is weak
(Her fate – her does mock!) –
In skill to see to her not equal weakness.
More transparent than ice is Scandinavian blood,
And storm upon the sea for all time is chained
With her autocratic surface.
Гиппиус (Блистательная Зинаида)
Блистательная Зинаида
Насмешливым своим умом,
Которым взращена обида,
Всех бьет в полете, как крылом…
Холодный разум ткет ожоги,
Как на большом морозе — сталь.
Ее глаза лукаво-строги,
В них остроумная печаль.
Большой поэт — в ее усмешной
И едкой лирике. Она
Идет походкою неспешной
Туда, где быть обречена.
Обречена ж она на царство
Без подданных и без корон.
Как царственно ее коварство,
И как трагично-скромен трон!
Gippius (Shining Zinaida)
The shining Zenaida
With its mocking mind,
To which the insult is returned,
Beats all in flight, as with a wing…
The cold reason the burns weaves,
Like steel in the big frost.
Slily strict are her eyes,
In them – witty sadness.
Big poet – in her funny
And caustic lyrics. She
Is walking unhurriedly,
There, where she is doomed to be.
She is doomed to a kingdom
Without subjects and without crown.
How royal is her cunning,
And how tragic-humble is the throne!
Слава
Мильоны женских поцелуев —
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руки Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
Мне первым написал Валерий,
Спросив, как нравится мне он;
И Гумилев стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон».
Тринадцать книг страниц по триста
Газетных вырезок — мой путь.
Я принимал, смотря лучисто,
Хвалу и брань — людишек муть.
Корректен и высокомерен,
Всегда в Неясную влюблен,
В своем призвании уверен,
Я видел жизнь, как чудный сон.
Я знаю гром рукоплесканий
Десятков русских городов,
И упоение исканий,
И торжество моих стихов!
Glory
Millions of kisses of women –
Nothing before honor of gods:
Klyuev kissed my hands
And fall to Fofalov’s feet!
Valeriy wrote to me first,
Asking how I like him:
And Gumilev stood at the door,
Into “Apollo” luring.
Thirteen books of three hundred pages
Newspaper clipping – my way.
I accepted, looking radiant,
Praise and scolding – dregs of men.
Correct and arrogant,
In love with Unclear,
In my vocation certain,
I saw life like wonderful dream.
I know the applause’s thunder
From tens of Russian towns,
And searches for rapture,
And triumph of my poems!
Выйди в сад
Выйди в сад… Как погода ясна!
Как застенчиво август увял!
Распустила коралл бузина,
И янтарный боярышник — вял…
Эта ягода — яблочко-гном…
Как кудрявый кротекус красив.
Скоро осень окутает сном
Теплый садик, дождем оросив.
А пока еще — зелень вокруг
И вверху безмятежная синь;
И у клена причудливых рук —
Много сходного с лапой гусынь.
Как оливковы листики груш!
Как призывно плоды их висят!
Выйди в сад и чуть-чуть поразрушь, —
Это осень простит… Выйди в сад.
Go Into The Garden
Go into the garden…
Clear is the weather! How withered August bashfully!
Disbanded coral elderberry,
And withered amber hawthorn.
Its berry – apple-dwarf…
Beautiful is the curly crotecus.
Soon autumn will with sleep envelop
Warm garden, irrigated with rain.
And while still – the surrounding green
And above, blueness serene;
And by the maple of whimsical hands –
Much is familiar with paw of geese.
How olive are the leaves of pears!
How invitingly fruits hang!
Go into garden and destroy a bit, -
Fall will forgive this… Go into the garden.
Рассказчику обыденных историй
Суждён в удел оригинальный дар,
Вручённый одному из русских бар,
Кто взял свой кабинет с собою в море...
Размеренная жизнь – иному горе,
Но не тому, кому претит угар,
Кто, сидя у стола, был духом яр,
Обрыв страстей в чьём отграничен взоре...
Сам, как Обломов, не любя шагов,
Качаясь у японских берегов,
Он встретил жизнь совсем иного склада,
Отличную от родственных громад,
Игрушечную жизнь, чей аромат
Впитал в свои борта фрегат «Паллада».
Goncharov
To teller of ordinary histories
Destined to be inherited the original gift,
Given to one of Russian cafes,
Who took with himself the sea…
Measured life – to one sorrow,
But not to him, to whom forbids the waste,
Who, sitting by the table, was bright with spirit,
The break of passions delimited in whose sight…
Yourself, like Oblomov, not loving steps,
Rocking by the shore Japanese,
He met life of a store completely different,
Different from the native communities,
The toy life, whose fragrance
Absorbed in its boards “Pallas” the frigate.
Гурманка (сонет)
Ты ласточек рисуешь на меню,
Взбивая сливки к тертому каштану.
За это я тебе не изменю
И никогда любить не перестану.
Все жирное, что угрожает стану,
В загоне у тебя. Я не виню,
Что петуха ты знаешь по Ростану
И вовсе ты не знаешь про свинью.
Зато когда твой фаворит — арабчик
Подаст с икрою паюсною рябчик,
Кувшин Шабли и стерлядь из Шексны.
Пикантно сжав утонченные ноздри,
Ты вздрогнешь так, что улыбнутся сестры,
Приняв ту дрожь за веянье весны…
Gourmet
You draw the swallows on a menu,
Whipping the cream to grated chestnut.
I will not betray you for this
And never loving you will I cease.
All the fat that threatens I’ll become,
In your paddock. I do not blame,
That you don’t know the cock by Roston,
And you don’t know at all about swine.
But when your favourite Arab
Will give the partridge with pressed caviar,
Sterlet from Sheksna and pitcher of Chablis,
Piquantly pressing refined nostrils.
You’ll startle thus, as will smile the sisters,
Accepting for spring winnowing the shivers…
Грандиоз
Все наслажденья и все эксцессы,
Все звезды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты — колье принцессы!
Я надеваю под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она — Бессмертье!
Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала:
Ничто святое ее зачало:
Кто усомнится — уйдите прочь вы!
Она безместна и повсеместна,
Она невинна и сладкогрешна,
Да, сладкогрешна, как будто бездна,
И точно бездна — она безбрежна.
Под барабаны, под кастаньеты,
Все содроганья и все эксцессы
Жемчужу гордо в колье принцессы,
Не знавшей почвы любой планеты:
Grandiose
All pleasure and all excesses,
All stars of the world and all planets
Proudly to pearl in their sonnets, -
My sonnets – princess’s necklace!
I put on, under explosion of orchestra,
Necklace of sonnets (measure the amplitude!)
Yes, I dress with the hand the maestro
On Maiden’s neck. She – Immortality!
She without world, she without ground,
Without beginning and without end …
Nothing is her sacred conception…
Who will doubt – so be gone!
She is placeless and ubiquitous,
She is innocent and a sweet sinner,
Yes, sweet sinner, as if abyss,
And like abyss – she is without shore.
Under the drums, under castanets,
All the shudders and all excess
Proudly pearl in necklace of princess,
Not knowing soil of any planet…
Виноград
В моей стране — столица Виноград,
Опутанная в терпком винограде.
Люблю смотреть на ягоды, в усладе
Сомлевшие, как полуталый град…
Разнообразен красочный наряд:
Лиловые, в вишневых тонах сзади,
И черные жемчужины, к ограде
Прильнувшие в кистях, за рядом ряд.
Над горными кудрявыми лесами,
Поработив счастливые места,
Две королевы — Страсть и Красота —
Воздвигли трон и развернули знамя.
Там девы с виноградными глазами
Подносят виноградные уста.
Grape
In my country – capital Vinograd,
Entangled with tart grape.
I love to look at berries, in delight
Drowsy like half-melted hail…
The colorful attire is diverse:
Lilac, behind the spring tones,
And black pearls, to the fence
Leaning in brushes, row upon row.
Above the curly woods of the mountains,
Happy places enslaving,
Two queens – Beauty and Passion –
Erected throne and unwrapped the banner.
Thus maidens with eyes of grape
Bring the grape lips.
In my country – capital Vinograd,
Entangled with tart grape.
I love to look at berries, in delight
Drowsy like half-melted hail…
The colorful attire is diverse:
Lilac, behind the spring tones,
And black pearls, to the fence
Leaning in brushes, row upon row.
Above the curly woods of the mountains,
Happy places enslaving,
Two queens – Beauty and Passion –
Erected throne and unwrapped the banner.
Thus maidens with eyes of grape
Bring the grape lips.
Кузнечик
У голубеньких маленьких речек,
Где шуршит пустоствольный камыш,
Стрекотал изумрудный кузнечик
И влюбился в воздушную мышь.
Но не знать им восторга в их гнездах,
А несчастья — того и глядишь:
Ведь кузнечик изящен, как воздух,
А летучая мышь — только мышь.
Grasshopper
By the blue little rivers,
Where rustle hollow reeds,
Chirped the emerald grasshopper
And fell in love with a bat.
But not to know their delights in the nests of theirs,
And misery – you see this:
Grasshopper is graceful, like air,
And the bat – only mouse.
Серенький домик
Твой серенький домик мерещился мне
Нередко в далекой балканской стране.
Я в Боснии думал, взирая на Дрину:
«Ее не забуду, ее не отрину…»
В Далмации яркой, смотря на Ядран,
Я думал о лучшей из северных стран,
Которую ты украшаешь собою,
Подруга с прохладной душой голубою.
В Румынии, девушек нежа чужих,
Я думал о родственных ласках твоих
И ночью, читая какой-нибудь томик,
Заглядывал сердцем в твой серенький домик.
В Словении, в замке, при чуждой луне,
Твой серенький домик мерещился мне,
И я променял бы дворец без оглядки
На право с тобою жить в серенькой хатке!
Благодатная поэза
Ты набухла ребенком! ты — весенняя почка!
У меня будет вскоре златокудрая дочка.
Отчего же боишься ты познать материнство?
Плюй на все осужденья как на подлое свинство!
Возликуй беспредельно, крещена благодатью,
Будь хорошей подругой и такою же матью!
Вытравлять же ребенка — ты согласна со мною? —
Это то же, что почки уничтожить весною,
Цвет плодов поразвеять. Эта мысль неотступно
Беспокоит меня, — так не будь же преступна!
Ст. Веймарн, мыза Пустомержа.
Grateful Poem
You have swollen with child! You – the bud of the spring!
Soon a gold-haired daughter will be with me,
Why motherhood to know do you not fear?
Spit on all condemnation, like on vile piggery!
Rejoice boundlessly, with paradise baptised,
Be such a mother and a good girl!
To corrode the child – do you agree with me?
It is still, with the spring the nights to destroy,
Flower of fruits to unwind. This thought relentlessly
Worries me: thus criminal it will not be!
Серенький домик
Твой серенький домик мерещился мне
Нередко в далекой балканской стране.
Я в Боснии думал, взирая на Дрину:
«Ее не забуду, ее не отрину…»
В Далмации яркой, смотря на Ядран,
Я думал о лучшей из северных стран,
Которую ты украшаешь собою,
Подруга с прохладной душой голубою.
В Румынии, девушек нежа чужих,
Я думал о родственных ласках твоих
И ночью, читая какой-нибудь томик,
Заглядывал сердцем в твой серенький домик.
В Словении, в замке, при чуждой луне,
Твой серенький домик мерещился мне,
И я променял бы дворец без оглядки
На право с тобою жить в серенькой хатке!
Gray house
Your gray house was imagined by me
Frequently in the distant Balkan land.
I thought in Bosnia, in Drin I peered:
“I won’t reject it, I will not forget…”
In bright Dalmatia, at Yadran peering,
I thought of the best lands of north,
Which thou wilt decorate with thee,
Girlfriend with chilled blue soul.
In Romania, caressing alien maidens,
I thought of your related caress
And at night, reading some tome,
I peered with my heart in your silver house.
In Slovenia, under foreign moon, in palace,
I imagined your silver house,
And I will change the palace carelessly
For right to live with you in silver hut!
Гризель
Победой гордый, юнью дерзкий,
С усладой славы в голове,
Я вдохновенно сел в курьерский,
Спеша в столицу на Неве.
Кончалась страстная Страстная —
Вся в персиках и в кизиле.
Дорога скалово-лесная
Извивно рельсилась в тепле.
Я вспоминал рукоплесканья,
Цветы в шампанском и в устах,
И, полная златошампанья,
Душа звенела на крылах.
От Кутаиса до Тифлиса
Настанет день, когда в тоннель
Как в некий передар Ивлиса
Вступает лунный Лионель.
Но только пройдено предгорье,
И Лионель — уже Ифрит!
О, безбережное лазорье!
Душа парит! паря, творит!
Подходит юная, чужая
Извечно-близкая в толпе;
Сердцам разрывом угрожая,
Мы вовлекаемся в купэ…
Сродненные мильоннолетье
И незнакомые вчера,
Мы двое созидаем третье
Во славу моего пера.
О, с ликом мумии, с устами
Изнежно-мертвыми! газель!
Благослови меня мечтами,
Моя смертельная Гризель!
Griselle
Proud with victory, daring with youth,
With delight of glory in the head,
I inspired sat in the courier,
To capital on Nieva rushing ahead.
Finished the passionate Passionate –
All in peaches and full of deadwood.
Rocky-forest road
In heat twistfully railed.
Applause I recalled,
Flowers in champagne and on the lips,
And, of gold champagne full,
Soul rang on the wings.
From Kutais to Tiflis
Day will come, when in tunnel,
As in some transfer of Ivlis
Enters the moonlit Lionel.
But only passed are the foothills,
And Lionel – already Ifrit!
O, azure shorelessness!
Soul soars! Soaring, creates!
Comes the young one, alien
Eternally-near in the crowd:
To the hearts with gap threatening,
In coupe we are involved…
For million years related
And unfamiliar yesterday,
Us two create the third
Feather for the glory of mine.
Oh, with face of mummy, with lips
Tenderly-dead! Gazelle!
Bless me with dreams,
My immortal Griselle!
Вина на всех
Нам в подлую эпоху жить дано:
В культурную эпоху изверенья.
Какие могут быть стихотворенья,
Когда кровь льется всюду, как вино!
Протухшая мечта людей гнойна,
Наследие веков корыстью смято.
Все, что живет и дышит, виновато.
Культуры нет, раз может быть война!
Guilt for all
It’s given to us to live in vile epoch:
In cultured epoch of superstition.
How can be the poems,
Where blood poured everywhere, like wine!
Purulent is people’s rancid dream,
Inheritance of centuries is crumpled by greed.
All is guilty that lives and breathes.
There’s no culture, if the war can be!
Гумилев
Путь конквистадора в горах остёр.
Цветы романтики над ним нависли.
И жемчуга на дне – морские мысли –
Трёхцветились, когда ветрел костёр.
И путешественник, войдя в шатёр,
В стихах свои писания описьмил.
Уж как Европа Африку не высмей,
Столп огненный – души её простор.
Кто из поэтов спел бы живописней
Того, кто в жизнь одну десятки жизней
Умел вместить? Любовник, Зверобой,
Солдат – всё было в рыцарской манере...
Он о Земле тоскует на Венере,
Вооружась подзорною трубой.
Gumilev
Sharp is way of conquistador in mountains.
In him are hanging romance’s flowers.
And pearl on the day – sea thoughts –
Tricolor, when chills the bonfire.
And the wayfarer, the tent entering,
In poems described his writing.
How Europe of Africa makes fun,
Fiery pillar – her soul’s expanse.
Who among poets sings most picturesque
Him, who in one year can place
Tens of lives? Love, hunter,
Soldier – all was in knightly manner…
On Venus for the earth he yearns,
Armed with pipe of telescope.
Гумилев, Любовник, Зверобой
Путь конкистадора в горах остер.
Цветы романтики на дне нависли.
И жемчуга на дне — морские мысли —
Трехцветились, когда ветрел костер.
И путешественник, войдя в шатер,
В стихах свои писания описьмил.
Уж как Европа Африку не высмей,
Столп огненный — души ее простор.
Кто из поэтов спел бы живописней
Того, кто в жизнь одну десятки жизней
Умел вместить? Любовник, Зверобой,
Солдат — все было в рыцарской манере.
…Он о Земле толкует на Венере,
Вооружась подзорною трубой.
Gumilev, Lover, Animal-Killer
The way of conquistadors is sharp in the mountains.
On bottom hung romantic’s flowers.
And pearl at bottom – sea thoughts –
Three-flowered, when fanned the bonfire.
And traveler, into the tent coming,
Described my writing in poems.
Europe does not make fun of Africa,
Fiery pillar – her soul’s expanse.
Who could sing most picturesquely among poets
Who in one life could accommodate
Ten lives? Animal-killer? Soldier? Lover?
All – in the knight’s manner of course.
From Venus he pushed on the Earth,
With a spying pipe armed.
Гюи де Мопассан (сонет)
Трагичный юморист, юмористичный трагик,
Лукавый гуманист, гуманный ловелас,
На Францию смотря прищуром зорких глаз,
Он тек по ней, как ключ — в одобренном овраге.
Входил ли в форт Beaumonde, пред ним спускались флаги,
Спускался ли в Разврат — дышал как водолаз,
Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ
Словами между букв, пером не по бумаге.
Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа, —
Но женщина его пленительно свежа,
Незримой, изнутри, лазорью осиянна…
Художник-ювелир сердец и тела дам,
Садовник девьих грез, он зрил в шантане храм,
И в этом — творчество Гюи де Мопассана.
Guy de Mopassan (sonnet)
Tragic comedian, tragedian humorous,
Sly humanist, lovelace humane,
Looking at France with squinting of sharp eyes,
He trickled on her like key – in approved ravine.
Would he fit in fort Beaumonde, before which lower flags,
Descended into Perversion – breathed like a diver,
Looked, joked, breathed and then sang the tale
With words between letters, no feather on paper.
Marquise, beggar, bourgeois, courtesan, -
But captivatingly fresh is his woman,
Invisible, illuminated by azure, from within…
Artist-jeweller of hearts and bodies of dames,
Gardener of women’s tears, he looks in temple’s cafes,
And in it – the work of Guy de Mopassan.