Severyanin F

Faded away quietly, faded away clearly [Угасала тихо, угасала ясно]

Fairy Eiole [Фея Eiole]

Fairy of light [Фея света]

Fanatics of elections [Фанатики изборов]

Fan [Поклонница]

Fantasy [Фантазия]

Fantasy of sunrise [Фантазия восхода]

Farewell Poem [Прощальная поэза]

Fast And Feast [И пост, и пир]

Fateful disunity [Роковая разобщенность]

Fear of God [Богобоязнь]

Feast of fraternization [Пир братания]

Feather [Перунчик]

February [Февраль]

Fekla’s letter [Письмо Феклы]

Felissa Kruut [Фелисса Круут]

Fet [Фет]

Final chord [Аккорд заключительный]

Final (Ends the eleventh tome) [Финал (Кончается одиннадцатый том)]

Final (Finished is tome, but is not finished) [Финал (Закончен том, но не закончен)]

Fireflies [Светляки]

First catch [Первый улов]

First letter [Первое письмо]

Fir “berries” [Пихтовые «ягоды»]

Fir in the forest [Елка в лесу]

Fishing [Рыбная ловля]

Fish from the pond [Рыбка из пруда]

Five Color I [Пятицвет I]

Five Color II [Пятицвет II]

Five poets [Пять поэтов]

Five Years Later (To you, Eugenia) [Спустя пять лет (Тебе, Евгения)]

Flag mountain [Флаговая гора]

Flash (Amber-guitar bees) [Промельк (Янтарно-гитарныя пчелы)]

Flash (And in evil there’s good) [Промельк (И в зле добро)]

Flash (Blue pigeons on deck spacious) [Промельк (Голубые голуби на просторной палубе)]

Flash (In each city, in maiden’s room) [Промельк (В каждом городе, в комнате девьей)]

Flash (In spring the autumn ash) [Промельк (Весною осененный ясень)]

Flowers and poisoned flowers [Цветы и ядоцветы]

Flower of Ladies’ Bouquet [Цветок букета дам]

Flowers like wings [Цветы как крылья]

Fofanov [Фофанов]

Folk Song [Народная]

For a moment [На миг]

For me it’s hard [Мне тяжело]

For mushrooms – for berries [По грибы — по ягоды]

For this I love [Oттого и люблю]

For years the girl [Годами девочка]

Foreboding [Предгневье]

Foreboding of poem [Предчувствие поэмы]

Foreshadowing [Предгрозя]

Forest Fairy [Лесофея]

Forest sketch [Лесной набросок]

Forest lakes [Лесные озера}

Forgotten Souls [Забытые души]

Fortune of Tassey [Судьба Таси]

Foxtrot [Фокстротт]

Frederick Chaupin [Фредерик Шопен] 

From “Carmen Silva” [Из «Кармен Сильва»]

From «Letters to the first one” [Из «Писем к первой»]

From outside [Извне]

From pure heart [От чистого сердца]

From Seyly-Pridom (“Ne jamais la voir, ni l’entendre”) [Из Сюлли-Прюдома «Ne jamais la voir, ni l’entendre»]

From unfrozen lakes [С озер незамерзших]

From wonderful region [Из области чудесного]

Fox-Maiden [Лисодева]Fragment (Swirls the smoke in winter sun) [Эскиз (Клубится дым при солнце зимнем)]

Fragrant pea (fairy tale) [Душистый горошек (Сказка)]

From cycle “Sirius” (On Sirius) [Из цикла «Сириус» (На сириусе)]

From Cycle «Sirius» (second sonnet version) [Из цикла «Сириус» (второй сонетныи вариант)

From cycle «Sirius» (the sonnet version) [Из цикла «Сириус» (сонетныи вариант)]

From cliffs of Hestia [C утесов Эстии]

From dandy to savage [От дэнди к дикарю]

From “Charles Baudelaire.” The creole (sonnet) [Из «Шарля Бодлера». Креолка (сонет)]

From Henry De Renie [Из Анри де Ренье]

From Sebastopol to Yalta [От Севастополя до Ялты]

From The Letter [Из письма]

Funeral [Похороны]

Funeral irony [Похоронная ирония]

Угасала тихо, угасала ясно

Угасала тихо, угасала ясно,
  Как звезда при встрече жданного луча.
  Смерть ее бессмертна! смерть ее прекрасна!
  Смерть ее, как жизнь Христова, горяча!

Было много вздохов. Было много гула.
  Обещалась людям ласковая мзда.
  И в тот миг, когда она навек уснула,
  В небе улыбнулась новая звезда.

Faded away quietly, faded away clearly

Faded away quietly, faded away clearly,

Like star on meeting of ray we await.

Her death is immortal! Her death is beautiful!

Her death, like life of Christ, is hot!

There were many sighs. There was much humming.

Promised to the people tender bribe.

And in the moment, when she went for centuries,

The new star in the heaven smiled.

Фея света

Я жду тебя в замке, седом и старинном,
  Которому вскоре шестьсот,
  Стоящем в холмистом краю у долины
  В преддверьи альпийских высот.

Пока я живу в нем, я замком владею
  (Кому и владеть, как не мне?).
  Я жду тебя в замке, как добрую фею
  Из Боснии черной, извне.

Ты пишешь: «Несу тебе солнце!» Ты пишешь:
  «Тебе возрожденье несу!»
  И тем, что ты пишешь, мне в сердце колышешь
  Отраду в словенском лесу.

Ты слышишь ли сердца растущие стуки,
  Скорбь ночью, восторг по утрам?
  Ты видишь ли в муке простертые руки
  За Дрину, к босанским горам?

Я гибну. Я слабну. Я гасну без света.
  Почти ничего уже нет.
  Я жду тебя в замке, мне данном на лето,
  Как фею, несущую свет!

Fairy of light

Who moves in a moon shine across the fields

With eternal movement of the planets?

Ruler of Hestia, fairy Eiole.

In Russian eiole means: no.

Pain is banned. There’s no pain in liberty.

For this pain is in her always.

Pain is intoxicating. Fairy Eiole

The contrast of approval: Yes.

She is in her autumn halo,

In own negation of all things

Drags inconceivably. Of fairy Eiole,

Taking all, that you will not give…

And in it delight. And in pain dust of liberty.

And even hope – vanity.

And with full image fairy Eiole

Affirms: “Beauty is in me only.”

Фанатики изборов

Мы — фанатики наших изборов,
  ‎Изысков, утонка.
  ‎Мы чувствуем тонко
  Тем, что скрыто под шелком проборов,

  Тем, что бьется под легким, под левым, —
  ‎Под левым, под легким.
  ‎Мечтам нашим кротким
  Путь знаком к бессемянным посевам.

  Не подвержены мы осязанью
  ‎Анализов грубых.
  ‎В их грохотных трубах —
  Нашим нервам и вкусам терзанье.

  Пусть структура людей для заборов:
  ‎Структура подонка.
  ‎Мы созданы тонко:
  Мы — фанатики наших изборов.

Fanatics of elections

We are fanatics of our elections,

Delicacy, sophistication.

We subtly feel what is hidden

Beneath silk of partings,

That, which under the left lung beats –

Under the lung, under the left.

To meek dreams of ours

Familiar is the way to seedless crops.

We aren’t subject to touch

Of rude analyses.

In their thunderous pipes –

Torment of our nerves and tastes.

Let structure of people for the fences:

Structure of a scumbag.

We are subtly created:

We – our election’s fanatics.

Поклонница

Приехала из Петрограда

Поклонница и — вот досада! —

Блуждает целый день вдоль сада,

Неинтересна и суха.

Мне пишет пламенные письма.

Пойди, Барбос, старушку высмей,

Полай, кусни!.. Встречался ты с ней?

А я — подальше от греха:

Боюсь, не удержусь и резко

Наговорю ей, не без блеска,

Что в море, право, больше плеска,

Чем в письмах, пошлых и тупых…

Что эти письма и букеты

Мешают мне писать сонеты,

И что лишь для того и лето,

Чтоб летом отдохнуть от них…

Избрала б цензора иль гуся

И поклонялась им, не труся,

А у меня — моя Маруся,

И я давно ее жених.

Fan

Arrival from Petrograd

Fan and – here’s chagrin! –

All day along the garden we wander,

Dry and not interesting.

We write fiery letters.

Come, Barbos, make fun of the crone,

Bark, bite!.. Did you meet with her?

And I – further away from sin:

I fear, I will hold on and sharply

I’ll talk to her, not without shine,

That in the sea, straight, without splashes,

That without letters, numb and dumb…

Thus these bouquets and letters

Force me to write sonnets,

And what is for you and summer,

That to in the summer from them rest…

The censure choked the goose and

Bent to him, not being a coward,

And in me – Marussia mine,

And I her groom for a long time.

Фантазия

Был взгляд ее надменен
  И черен, как порок.
  Я знал, что слаб и пленен,
  Когда скрипел порог.

Бывало: вечер сонен,
  Вуалится туман,
  Я вижу облик Сонин,
  Неясный, как обман.

Придет и сядет: «Здравствуй».
  Угрюм я: «В чем нужда?»
  — О, милый, не коварствуй,
  Что я тебе чужда.

Невольная улыбка
  Раскружит губы мне,
  Мечта нырнет, как рыбка,
  В сердечной глубине.

А дева сладострастно
  Прижмется — и возьмет,
  Но как — и мне неясно…
  Кто знает? кто поймет?

Fantasy

Was arrogant her look

And, like a sin, was black.

I knew that I’m captive and weak,

When the porch creaked.

It was: sleepy is the evening,

The fog is veiled,

I see Sonya’s image,

Unclear like deceit.

She’ll come and sit: “Hello there.”

I’m gloomy: “What is the need?”

O, don’t be cunning, my dear,

That I am alien to thee.

An involuntary smile

Will spin around my lips,

The dream, just like a fish, will dive,

Into the heart’s depth.

And maiden voluptuously

Will snuggle – and will take,

But how – it is unclear to me…

Who knows? Who will understand?

Фантазия восхода

Утреет. В предутреннем лепете

Льнет рыба к свинцовому грузику.

На лилий похожи все лебеди,

И солнце похоже на музыку!

Светило над мраморной виллою

Алеет румянцем свидания.

Придворной певицей Сивиллою

На пашне пропета «Титания».

У статуи Мирры паломники

Цветками кадят, точно ладаном.

Мечтатели – вечно бездомники...

Мечтатели – в платье заплатанном...

В лице, гениально изваянном,

Богини краса несказанная!

Гимн Солнцу исполнен хозяином,

«Осанна!» гремит за «Осанною!».

Коктэбли звучат за коктэблями,

Поют их прекрасные женщины,

Их станы колышатся стеблями,

Их лица улыбкой увенчаны.

Все гнезда в лопочущем хлопоте...

Все травы в брильянтовом трепете.

Удало в ладони захлопайте, –

И к солнцу поднимутся лебеди!

Fantasy of sunrise

It's morning. In pre-morning babble

To lead weight fish clings.

All swans look like lilies,

And like music the sun seems!

Luminary above the marble villa

With blush of meeting is scarlet.

Cortier singer of Seville

“Titania” sings on arable land.

Pilgrims at statue of Myrrha

Cense with flowers, as if incense.

Dreamers – always homeless…

Dreamers – in patched dress…

In the face, ingeniously sculptured,

The untold beauty of the goddess!

Anthem to Sun is played by the host,

“Hossana!” after “Hossana!” thunders.

Cocktails sound like cocktails,

Beautiful women sing them,

Their faces crowned with a smile,

Their countries sway with stems

In babbling trouble, nests…

All grass in diamond shine.

Somewhere clap the hands, -

And the swans rush to sun!

Прощальная поэза

(Ответ Валерию Брюсову на его послание)

Я так устал от льстивой свиты
  И от мучительных похвал…
  Мне скучен королевский титул,
  Которым Бог меня венчал.

Вокруг талантливые трусы
  И обнаглевшая бездарь…
  И только Вы, Валерий Брюсов,
  Как некий равный государь…

Не ученик и не учитель,
  Над чернью властвовать устав,
  Иду в природу, как в обитель,
  Петь свой осмеянный устав…

И там, в глуши, в краю олонца,
  Вне поощрений и обид,
  Моя душа взойдет, как солнце,
  Тому, кто мыслит и скорбит.

Farewell Poem

(Response to Valeriy Bryusov’s message)

I am tired of retinue flattering

And of the torturous praises …

Boring to me is title of king,

With which had crowned me king of heavens.

Around the talented cowards

And mediocrity insolent…

And only you, Valeriy Bryusov,

Like some equal sovereign…

Not student and not teacher,

Tired of ruling the crowd over

Like a monastery I go to nature

To sing my ridiculed order.

And there, in deadwood, on edge of olonets,

Beyond insult and beyond praises,

Like sun my soul rises

To him, who sorrows and who thinks.

И пост, и пир

Твои глаза, глаза лазурные,
  Твои лазурные глаза,
  Во мне вздымают чувства бурные,
  Лазоревая стрекоза.

О, слышу я красноречивое
  Твое молчанье, слышу я…
  И тело у тебя — красивая
  Тропическая чешуя.

И губы у тебя упругие,
  Упруги губы у тебя…
  Смотрю в смятеньи и испуге я
  На них, глазами их дробя…

Ты вся, ты вся такая сборная:
  Стрекозка, змейка и вампир.
  Златая, алая, лазорная,
  Вся — пост и вакханальный пир…

Fast And Feast

Your eyes, your azure eyes,

Your azure eyes,

In me uplift the stormy feelings,

Azure dragonflies.

Oh, I hear, I hear

Your eloquent silence…

And your body – is beautiful

Tropical scales…

And your elastic lips,

Resilient lips of yours…

I look in disarray and fear

On them, crushing their eyes…

Thus this team whole, thus all,

Vampire, dragonfly and serpent.

Scarlet, azure, gold,

All – fast in the Bacchal feast…

Роковая разобщенность

Невесело мне в городе большом,
  Который принято считать веселым,
  Где каждый, расфуфыренный шутом,
  Мне видится невыносимо голым.

  Отталкивающая нагота
  Обыкновеннейшего человека
  Прожорливого — вздутость живота,
  И голова — округлый сейф для чека…

  Они объединяются затем,
  Чтоб повод выискать к разъединенью.
  А эта общность чувствец, общность тем
  Есть разобщенность взлета и паденья. 

Fateful disunity

I’m unhappy in the grand town,

Which it is accepted to think happily,

Where everyone, dressed up as a clown,

Appears to me nude unbearably.

Repulsive nudity

Of an ordinary man

Gluttonous – stomach bloating,

And head – round safe for the check...

They are therefore united,

To seek the reason to dissolve.

And this community of feelings, community to these

Is disunity of flight and fall.

Богобоязнь

Но это же, ведь, беспримерность:
  Глумясь, святыни топчет в грязь,
  Едва исчезла суеверность —
  Единственная с небом связь!..

Не зная сущности религий, —
  Любви, — боясь одних расплат,
  Он веровал, влача вериги,
  В чертей, сковороду и ад…

Итак, вся вера — страх пред казнью.
  Так вот каков он, пахарь нив!
  Воистину богобоязнен,
  А думали — боголюбив…

Fear of God

But this is, clearly, unprecedented:

Sneering, he stomps into dirt the icons,

Barely disappeared superstition –

The only bond with heavens!..

Not knowing essence of religions, -

Of love, - fearing the reckoning,

He believed, dragging the chains,

In demons, hell and frying pan…

And all faith – fear before execution.

Thus he was, fields’ plougher!

Truly God-fearing,

But we thought – God’s lover…

Пир братания

Увлажненное послегрозье…
  И блаже женственная лань…
  И слаже роза жмется к розе…
  Журчанье крови, как шампань.

О, мельниц молнийных зигзаги!
  Раздробленные жернова!
  Какие песни, сказы, саги!
  Какие грезы и слова!

На пир всемирного братанья
  Спеши, воистину живой,
  Объятый трепетом свиданья
  С весною, девой огневой!

Целуйте, девушки, гранатно
  Живых возлюбленных своих:
  Ах, разве же невероятно,
  Что материнство — для живых?

Мужи, не будьте в праздник праздны,
  И, точно пули из ружья,
  Мечите зерна в дев экстазно:
  Теперь — все жены, все мужья!

Весной дарована свобода
  Для воссоздания людей.
  Ликуй же, юная природа!
  Любись, живи и жизни дей!

Feast of fraternization

After the storm moisturized…

And the maiden doe more blessed…

And sweeter than rose huddles to rose..

Like champagne, murmuring of blood.

O, mill zigzags of lightning!

Fragmented millstones!

What poems, tales, sagas!

Which dreams and words?

To feast of global fraternization

Hurry, while still you are alive,

Embraced by rustle of meetings

With spring, girl on fire!

Kiss, girls, with garnet

Your living beloved:

Ah, unbelievable is it

That motherhood – is for ones alive?

Men, don’t be idle on holidays,

And, like bullets from a gun,

Give the grain to girls in ecstasy:

Now – all women, all husbands!

In the spring freedom is given

For conscience of men.

In young nature be rejoicing!

Love, live and for life tell!

Перунчик

Петру Ларионову

Я хочу, чтобы знала Россия,
  Как тебя, мой Перунчик, люблю,
  Чтобы очи твои голубые
  Осветляли улыбку мою!

В тихой Гатчине, в парке дворцовом,
  У форелей, цветов и лисиц,
  Ты живешь молодым, бестолковым,
  Весь пронизанный трелями птиц.

Для тебя незаметно начальство, —
  Ты свободен, восторжен и дик.
  Жизнь в природе — пленительней вальса;
  Утонувший в природе — велик.

Русокудрый, плечистый, громадный,
  Весь лазоревый и золотой,
  Ты какой-то особо отважный:
  Полупьяный и полусвятой!..

Ах, недаром же Фофанов дивный,
  Мой Перунчик, тебя полюбил:
  Мой Перунчик — цыпленок наивный!
  Мой Перунчик — эмблема всех сил!

О, мой пламенный! мой вдохновенный,
  Бесталанный, но истый поэт!
  Русский! юный! весенний! нетленный!
  Мой сообщник грезовых побед!

Feather

To Pyotr Larionov

I want Russia to know

How, my Feather, I love you,

That your blue eyes

Illumined my smile!

In quiet Gatchina, in park palace,

In trout, foxes and flowers,

You live young and a fool,

All pierced with the birds’ trill.

For you is unnoticed the brass, -

You are excited, free and wild.

Life in nature – more captivating than waltz;

Great is one who in nature drowned.

Big-shouldered, huge, brown-haired,

All gold and azure,

You are someone brave especially:

Half-drunk and half-holy!..

Ah, not in vain the marvellous Fofanov,

My feather, adored you:

My feather – a chicken naïve!

My feather – emblem of all forces!

O, my fiery! My inspired,

But real poet talentless!

Russian! Young! Imperishable! Spring!24

My accomplice in dreams’ victories!

Февраль

Февраль к Апрелю льнет фривольно,
  Как фаворитка к королю.
  Апрель, смеясь самодовольно,
  Щекочет нервы Февралю.

Ночами снежно-голубыми
  Мечтает палевый Февраль,
  Твердя Весны святое имя,
  О соловье, влекущем вдаль…

Дымящиеся малахиты
  (Не море ль в теплом Феврале?)
  Сокрыв прибрежные ракиты,
  Ползут и тают в блеклой мгле.

Снег оседает. Оседая,
  Он бриллиантово блестит.
  И на него сосна седая
  Самоуверенно глядит.

Осядет снег — седые кудри
  Смахнет бессмертная сосна.
  Я слышу дрожь в февральском утре:
  О, это вздрогнула весна!

February

February clings frivolously to April,

Like, to the king, the favorite.

April, laughing smugly,

Tickles the nerves of February.

On the snowy-blue nights

Pale-yellow February is dreaming,

Affirming the holy name of Spring,

Of nightingale, in the distance luring…

The smoky malachite

(Not the sea in February warm?)

The willows on the shore does he hide,

In faded mist melt and crawl.

Snow settles. Settling,

He shines brilliantly.

And on her the gray-haired pine

Looks self-assuredly.

The snow will settle – the gray curls

Will brush away the immortal pine.

I hear the trembling in February morn:

Oh, thus shuddered the spring!

Письмо Феклы

Ты послушай меня, мой суразный! ты послушай меня, мой уклюжий:
  Кровью сердце мое истекает, ты любовью мне сердце запрудь.
  Ах, багряно оно изручьилось, запеклось в лиловатые лужи,
  Поиссякло ключистое сердце, поиссохла цветущая грудь!

На деревне калякают девки (любопытство у горя на страже!):
  Знать, у Феклы запачкана совесть, или бремени ждет в животе:
  Потому что из солнечной девки, веселящей, здоровой и ражей,
  Стала попросту старой унылкой, на какой-то споткнулась мечте.

Вот еще и вчера Евфросинью, повстречав на покосе, священник
  (Ныне новый в селе; я не знаю, как зовут молодого попа)
  Говорил: «Вот какая-то Фекла, мне сказали, мутится от денег,
  Все боится воров, скопидомка, ну, а замуж — должно быть глупа».

Заклевали меня, оболгали! Из веселой когда-то, из смелой
  Стала я, от любви безысходной, мокрой курой и дурой для всех.
  Пожалей же меня, мой уклюжий! Полюби же меня, мой умелый!
  Разгрешилась на девке деревня — значит девку попутает грех!

Fekla’s letter

Listen to me, my austere! Listen to me, my clumsy:

My heart pours with blood, with love my heart you dam.

Ah, crimson it poured out, caked in purple puddles,

Dried up clavate heart, the dried chest in bloom!

In the village scribble girls (on the guard before sorrow curiosity):

Know, dirty is Fekla’s conscience, or in stomach awaits a new burden:

Because from maiden sunny, happy, healthy and angry,

Tripped on some dream, became sad old woman.

Yesterday the priest, having met Evfozinia in mowing,

(Now new in village: I don’t know, as the young priest they call)

Said, “Here some Fekla, they said, torments from money,

She fears thieves, hoarder, and to marry – she must be a fool.”

They pecked me, they slandered me! And brave, and happy

Became I, from love hopeless, wet chicken and fool for all.

Pity me, my clumsy one! My skillful one, love me!

Village erred on the girl – sin will confuse the girl!

Фелисса Круут

Ты — женщина из Гамсуна: как в ней,
  В тебе все просто и замысловато.
  Неуловляемого аромата
  Твой полон день, прекраснейший из дней.

  Отбрасываемых тобой теней
  Касаюсь целомудренно и свято.
  Надломленная бурей, ты не смята,
  И что твоей глубинности синей?

  Ты — синенький и миленький подснежник —
  Растешь, где мох, где шишки и валежник,
  Цветок, порой поющий соловьем.

  И я, ловя форель коротким спуском,
  Любуюсь образцовым точным русским
  Твоим, иноплеменка, языком.

Felissa Kruut

You – woman from Gamsun: like in her,

In you all is simple and intricate.

Of elusive odor

Is filled your day, most beautiful of days.

The shadows by you thrown

I touch chastely and sacredly.

Crushed by stone, you aren’t broken,

And what is bluer than your depth?

You – blue and dear snowdrop –

Grow, like moss, where there’s deadwood and cones,

A flower that does with nightingale sing.

And I, fishing for trout in short line,

Admire your exemplary Russian,

Foreigner, tongue.

Фет

Эпоха робкого дыханья… Где
  Твое очарованье? Где твой шепот?
  Практичность производит в легких опыт,
  Что вздох стал наглым, современным-де…

  И вот взамен дыханья — храп везде.
  Взамен стихов — косноязычный лопот.
  Всех соловьев практичная Европа
  Дожаривает на сковороде…

  Теперь — природы праздный соглядатай —
  О чем бы написал под жуткой датой
  Росистым, перламутровым стихом?

  В век, деловой красою безобразный,
  Он был бы не у дел, помещик праздный,
  Свиставший тунеядным соловьем… 

Fet

Epoch of shy breathing…

Where’s your despair? Where’s your whisper?

Practicality makes in lungs experience,

That breath became contemporary, cheeky…

And in place of breath – everywhere, snoring.

Instead of poems – tongue-tied babble.

The practical Europe on a frying pan

Fries all nightingales…

Now – nature’s idle agent –

Of what you wrote on terrible date

With poem of dew, mother-of-pearl?

In century, with business beauty ugly,

He was not busy, landowner idle,

Whistling like a parasitic nightingale…

Аккорд заключительный 

Но есть упоенье в позоре
  И есть в униженьи восторг
  Валерий Брюсов

Она ко мне пришла и говорила здесь,
  Вот в этой комнате, у этого окна:
  — Любимый! милый мой! убей меня! повесь! —
  Тебе я больше не верна!

Ты удивляешься, растерян ты теперь?
  Не оскорбила ль я тебя? О, не скрывай!
  Мы разошлись с тобой… Я мучилась… Поверь,
  С тобой я потеряла рай.

Ты разлюбил меня, — я вижу по глазам, —
  О! мне твои глаза не лгали никогда…
  Ты честен, справедлив! и ты согласен сам:
  Я отгадала, милый? да?

Я все тебя люблю по-прежнему! ты — мой!
  И я… я вся — твоя! Нет, впрочем, не совсем:
  Уж пятеро — с тех пор! — повелевали мной!..
  Но… оскорблять тебя зачем?..

Зачем? ведь это — грех! о, я теряю ум,
  Ты знаешь, извини меня: нет больше сил,
  Я больше не могу… устала я от дум…
  Ты все ж мне близок, дорог, мил!

Я все еще тебя люблю, люблю… Увы,
  Теперь уж я не та… о, нет, совсем не та, —
  Теперь я… падшая! Позволите ли Вы
  У вас побыть, моя Мечта?!

Вы слезы видите, ведь Вы добрее всех…
  Простите, не могу: я плачу… ничего!
  Наплюйте мне в лицо: ведь я одна из тех,
  Которых… Тяжко!.. одного

У Вас молю: чуть-чуть Вы любите меня?
  Мне, впрочем, все равно; я все еще люблю!
  О, бейте, мучайте несчастную, гоня, —
  Все, что хотите, претерплю!.. —

Я на слова ее молчать уже не мог
  И руку, застонав, над нею я занес,
  И захотелось мне ей дать удар в висок
  При виде этих красных слез

— Ударь! ударь меня! ты видишь — жду, молю! —
  Она шептала мне с неистовой тоской: —
  Но все-таки люблю! ты слышишь? — я люблю!
  И мой ты! слышишь?! — мой!!!

Возненавидел я ее в мертвящий миг
  И, проклиная дико, крикнул: «С глаз долой,
  Змея проклятая! о, я тебя постиг:
  Ты издеваешься над мной!

Уйди! уйди скорей! — все кончено! позор
  Пусть упадет теперь на голову твою!..»
  И вот она ушла, потупив грустно взор,
  Сказав в последний раз: люблю.

Final chord

But there is rapture in shame

And delight in humiliation

Valery Bryusov

But there is rapture in shame

And delight in humiliation

Valery Bryusov

She came to me and spoke here,

By this window, in this room:

“Loved one! Dear one! Kill me! Hang me!

To you I am no longer true!”

You wonder, are you now absent-minded?

Did I not insult you? O, don’t hide!

We came apart… I was in torment…

Believe me, I with you heaven lost.

You stopped loving me – in your eyes I see –

O! Never to me lied my eyes…

You’re honest, fair! And you agree:

I guessed right, dear? Yes?

I love you as formerly! You – mine!

And I… I – all yours! However, not quite:

All five commanded me from then:

But… what for you to insult?..

What for? It’s sin! I lose my mind,

You know, forgive me: there’s strength no more,

I can’t any more… I’m tired of thoughts…

You for me are near, tender, dear!

I still love you, love you… alas,

Now you are not the same… O, not the same, -

Now I… am fallen! Would you allow

To be with you, my dream?!

You are kinder than all, you see the tears…

Forgive, I can’t: I pay… nothing!

Spit in my face: I’m one of those

To whom… it’s hard: just one thing

I plead of you: Do you barely love me?

To me it’s equal; I still love!

O, chasing beat, torment the unhappy, -

I will endure what you desire!..”

And to her words I couldn’t be silent

And, moaning, over her raised the hand,

And in the temple I wanted to hit

Under the view of the eyes red

“Hit! Hit me! I wait, plead!”

With frantic angst she to me whispered,

“I still love! I love – you hear?

And mine! Mine – you hear!!!”

In deadening moment I did hate her

And, wildly cursing, shouted: “Away from eyes,

The cursed snake! O, I had reached you :

You are mocking me!

Go! Go soon! - All finished! Shame

May fall on your head now!..”

And here she left, woefully bowing down the gaze,

To say for final time: “I love.”

Финал (Кончается одиннадцатый том)

Кончается одиннадцатый том
Моих стихов, поющих о бывалом,
  О невозвратном, сказочном, о том,
  Что пронеслось крылатым карнавалом.

Не возвратить утраченных услад
  В любви, в искусстве, в solree, в ликерах, —
  Во всем, во всем!.. Заплачьте, и назад
  Смотрите все с отчаяньем во взорах.

Пусть это все — игрушки, пустяки,
  Никчемное, ненужное, пустое!..
Что до того! Дни были так легки,
  И в них таилось нечто дорогое!

Любили мы любовь и пикники,
  И души вин и женщин тонко знали,
  Вначале повстречали нас венки,
  И поношенье хамское — в финале.

Мы смели жить! мы смели отдавать
  Чаруйный долг великолепной моде,
  Не утомясь, молитвенно мечтать
  О равенстве, о братстве, о свободе.

Вам, «новым», вам, «идейным», не понять
  Ажурности «ненужного» былого:
  На ваших лбах — бездарности печать
  И на устах — слух режущее слово!..

Конечно, я для вас — «аристократ»,
  Которого презреть должна Рассея…
  Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, —
  Не я ль достиг в искусстве апогея?

Но будет день — и в русской голове
  Забродят снова мысли золотые,
  И памятник воздвигнет мне в Москве
  Изжив «Рассею», вечная Россия!

Final (Ends the eleventh tome)

Ends the tome eleventh

Of my poems, singing of past,

Of the irrevocable, fairy tale, of the one, that

By winged carnival flashed.

Not to return the lost delights

In love, in art, in solree, in liqueurs, -

In all, in all!.. Cry, and behind

Stare, gazing, in despair.

May all this – trifles, toys,

Unneeded, worthless, empty!..

What of it? Thus light were the days,

And in them is hiding something expensive!

Love and picnics we loved,

And souls knew wine and ladies,

By wraths we were met,

And boorish slander – in the ending.

We dared to live! We dared to give

The charming duty to magnificent fashion,

Not tiring, prayerfully to dream

Of equality, brotherhood, freedom.

You, “new ones,” you, “idea ones,” don’t understand

The openwork of the past “unneeded”:

On your foreheads – mediocrity’s stamp

And on the lips – a word cutting hearing!..

Of course I am to you “aristocrat,”

Which Scattering must see in contempt…

Poet, like Dante, thinker, like Socrates, -

Did I not reach the apogee in art?

But day will come – and in Russian head

The gold thoughts again did ferment,

And in Moscow monument to me they will erect

Having outlived “Scattering,” eternal Russian land!

Финал (Закончен том, но не закончен)

Закончен том, но не закончен
  Его раздробленный сюжет.
  Так! с каждою главою звонче
  Поет восторженный поэт.

Напрасно бы искать причала
  Для бесшабашного певца:
  В поэме жизни нет начала!
  В поэме жизни нет конца!

Неисчерпаемая тема
  Ждет всей души, всего ума.
  Поэма жизни — не поэма:
  Поэма жизни — жизнь сама!

Final (Finished is tome, but is not finished)

Finished is tome, but is not finished

His crushed plot.

Thus! Louder with each head

Sings the enthusiastic poet.

In vain it is to look for berth

For the singer reckless:

There’s no beginning of life in the poem!

In poem of life there is no ending!

Inexhaustible burden

Waits all life, all mind.

Poem of life – not a poem:

Poem of life – life as such!

Светляки

Мы на паре горячих буланых
  Норовистых ее лошадей,
  В чарах вечера благоуханных,
  Возвращались домой из гостей.

  Утрамбованный путь был извилист,
  Пролегавший полями меж гор.
  Вдалеке небеса озарились —
  То зажег фонари Морибор.

  Ночь, в разгаре словенского лета,
  Упояла прохладным теплом,
  С колокольни Святая Марьэта
  За своим наблюдала селом.

  Чуть шуршала в тиши кукуруза,
  Дальний замок стоял на горе,
  Где из «Тоски» — умерший Карузо
  В граммофоне брал верхнее «ре».

  Но слова, — ими все не расскажешь, —
  Приблизительны и далеки.
  Вот над нашим блестят экипажем
  Пролетающие светляки.

Точно взят из тропической сказки21

Этот путь удивительный наш.

На проселок, от гравия вязкий,

Поворачивает экипаж.

Чужд нам город, исчадье азарта,

Узаконенный переполох.

С колокольни Святого Ленарта

Хрипловатый доносится вздох.

За горами Святая Барбара

Откликается глухо ему:

Раз удар и еще два удара

Упадают в душистую тьму.

А за нами, пред нами, над нами,

В отраженьи возникшей реки,

Вьются — в явь превращенные снами

Размечтавшиеся светляки.

Fireflies

We on a pair of hot

Spirited horses of hers,

In evening charms fragrant,

From guests were going home.

The packed path was winding,

Laid down with fields midst mountains.

Far away illuminated the skies –

Moribor lit the lanterns.

Night, in full spring of Slovene summer,

Intoxicated with chill warmth,

Saint Marietta from the belltower

Was watching over village of hers.

Barely corn rustled in silence,

Distant palace stood on the mountains,

Where from “angst” – Caruso deceased

Took note “d” in gramophone.

But the words, - you won’t tell them, -

Are nearing and far.

Shine over our carriage

The flying fireflies.

Almost taken from tropical tale

This our way miraculous.

On the road, viscous from gravel,

Our carriage turns.

Alien is city, child of excitement,

Commotion is legalized.

From the belltower of Holy Leonard

Is carried the hoarse sigh.

Holy Barbara behind mountains

Responds to him in a way dull:

One more punch and two more punches

Into the fragrant darkness fall.

And for us, before us, above us,

In reflection of the streams,

Curl – with into reality turned dreams -

Fireflies that dream.

Первый улов

Как трогателен колкий окушок,
  Тобой на днях уловленный впервые!
  Смеялась глуповато-хорошо,
  Таща его в часы вечеровые.

  О, видел я, как ты была горда
  Сознаньем первой выловленной рыбы.
  Ты в этот миг постигла города:
  Не более, чем каменные глыбы.

  Благословен да будет твой улов,
  От города навек тебя отнявший,
  Отдавший мне тебя без лишних слов
  И пробудивший нежность к речке нашей.

  Я не устану славить некий шок,
  Тебя потрясший вдруг при первой рыбе.
  Как восхитителен твой окушок,
  На вечеревшем пойманный изгибе.

First catch

How touchy is the prickly perch,

By you for the first time caught!

Stupid-well she was laughing,

Carrying him to evening hours.

O, I saw, how you were proud

Of consciousness of first fish caught.

You reached the city in that moment:

No more, than boulders of stone.

Your catch will be blessed,

Took you away from city forever,

Giving me to you with no extra words

And awakening tenderness in the river.

I won’t glory some shock,

Shaking you before first fish all of a sudden.

How wonderful is your perch,

Caught on the bend of evening.

Первое письмо

Живет по-прежнему Париж,
  Грассирующий и нарядный,
  Где если и не «угоришь»,
  То, против воли, воспаришь
  Душою, даже безотрадной.
  Буквально все как до войны,
  И charme все тот же в эксцессере;
  На карточках запретных серий,
  Как прежде, женщины стройны, —
  Стройней «натур», по крайней мере…
  И в «Призраках» его разнес
  Тургенев все-таки напрасно:
  Здесь некрасивое прекрасно,
  И ценны бриллианты слез,
  И на Монмартре Аполлон —
  Абориген и завсегдатай.
  Жив «Современный Вавилон»,
  Чуть не разрушенный когда-то…
  Там к Наслажденью семафор
  Показывает свет зеленый,
  И лириков король, Поль Фор,
  Мечтает о волне соленой,
  Усевшись в цепком кабаке,
  Тонущем в крепком табаке,
  Где аргентинское танго
  Танцует родина Пого.
  Столица мира! Город-царь!
  Душа, исполненная транса!
  Ты положила на алтарь
  Гражданство Анатоля Франса.

  Вчера в Jardin des Tuileries
  Я пробродил до повечерья:
  С ума сводящая esprits,
  И paradis, и просто перья…
  Кабриолеты, тильбюри,
  «Бери авто и тюль бери,
  И то, что в тюле»… Я пари
  Держу: так все живут в Paris.
  Однако бросим каламбур,
  Хотя он здесь вполне уместен.
  О, как пьянительно-прелестен
  Язык маркизы Помпадур!

  Люблю бродить по Lauriston
  (Поблизости от Трокадэро),
  Вдоль Сены, лентящейся серо,
  К Согласья площади. Тритон
  И нимфы там взнесли дельфинов,
  Что мечут за струей струю.
  Египет знойный свой покинув,
  Спит обелиск в чужом краю.

  Чаруен Тюльерийский сад,
  Где солнце плещется по лицам,
  Где все Людовиком-Филиппом
  До сей поры полно. Грустят
  Там нифы темные, и фавны
  Полустрашны, палузабавны.
  Деревья в кадках, как шары
  Зеленокудрые. Боскеты
  Геометричны. И ракеты
  Фраз, смеха и «в любовь игры»!
  О, флирт, забава парижанок,
  Ты жив, куда ни посмотри!
  В соединении с causerie —
  Ты лишь мечта для иностранок…

  Стою часами у витрин.
  Чего здесь нет! — и ананасы,
  И персики, и литры вин,
  Сыры, духи, табак. Для кассы
  Большой соблазн и явный вред,
  Но неизвестен здесь запрет.
  Притом, заметьте, скромность цен:
  Дороже лишь в четыре раза,
  Чем до войны. И эта фраза
  Мне мелодична, как «Кармен».
  Здесь, кстати, все, что ни спроси
  Из музыки, к твоим услугам,
  И снова музыкальным плугом
  Вспахал мне сердце Дебюсси…
  А «Клеопатра», Жюль Масснэ?
  «Манон», «Таис», «Иродиада»?
  По этим партитурам рада
  Душа проделать petite tournee
  (Тут мне припомнился Кюи,
  Масснэ «расслабленным Чайковским»
  Назвавший. С мнением «таковским»
  Понятья борются мои).
  На всем незримое клеймо:
  «Здесь жизнь — как пламя, а не жижа».

  — Я лишь пересказал письмо,
  Полученное из Парижа.

First letter

Just like before lives Paris,

With grace and elegance,

Where if you won’t “get plastered,”

That, against will, you will soar

With soul, even austere.

All literally as before the war,

And charme still in man excessive;

On cards of the forbidden series,

Slim women, as before –

At least, slimmer than “nature…”

And Turgenev in “Ghosts”

Shattered him to no purpose:

Here beautiful is hideous,

And valuable are tears’ diamonds,

And Appollo in Montmarte –

Aborigine and regular.

Alive is “Modern Babylon,”

Somewhere not destroyed…

There to Enjoyment semaphore

Demonstrates the green light,

And king of lyrics, Pol For,

Of wave dreams full of salt,

Sitting in tenacious tavern,

Drowning in strong tobacco,

Where the homeland Pogo

Dances Argentinian tango.

The world’s capital! City-tsar!

Soul, having performed a trance!

You put on the altar

Citizenship of Anatoly Frans.

Yesterday in Jardin des Tuileries

Till evening I did wander:

The going insane esprits,

And paradis, and simply feathers…

Wagons, convertibles,

“Take auto and take the tulle,

And what’s in tulle”… the bet I hold:

Thus all live in Paris.

But we will throw a calembour,

Though here it is out of place.

Oh, how intoxicatingly gorgeous

Is tongue of Madame Pompadour!

I like to walk on Lauriston

(Close to Trocadero),

Along the lazily grey Seine,

To the Concord square.

Triton and nymphs raised the dolphins,

That throw a stream after a stream.

Its torrid Egypt abandoning,

In alien land obelisk sleeps.

Charming is garden of Tuileries,

Where sun dances on faces,

Where with Philippe-Louis

It is still full. Sorrow there

Dark nymphs, and fawns

Half-frightening, half-hilarious.

Trees in tubs, like spheres

Green-curled. Bosquets

Geometric. And rockets

Of phrases, laughter and “love games”!

O, flirt, amusements of Parisiennes,

You live, wherever we may see!

In union with causerie –

You are a dream for foreigners…

I stand for hours at showcases.

What is here! – and pineapples,

And peaches, and wine liters,

Cheese, perfume, tobacco. For register

Clear harm and big allurement,

But ban is unknown here.

So, know, humility of prices:

More expensive by four times,

Than before war. And this phrase

Like “Carmen,” is to me melodious,

Here, anything that you may request

Of music, to your service,

And again with musical plow

Debussy plowed my heart…

And “Cleopatra,” Jules Massenet?

“Manon,” “Herodias,” “Thais”?

By these scores soul is glad

To do petite tournee

(Thus I remembered Kui,

Having called Massenet

“Relaxed Tchaikovsky.” With my view as such

Wrestle the beliefs of mine).

For all invisible brand:

“Here’s life – like flame, not liquid.”

I had retold the letter,

That I got from Paris.

Пихтовые «ягоды»

Шел я парком утренним. Мысли нездоровые
  Голову тиранили. Чувства были грубы.
  Пихта распустила «ягоды» пунцовые,
  Пухлые и клейкие, как у женщин губы.

О, мои целители, не из ягод ягоды
  В лиственницах шелковых, в пихтовой глуши!
  Для своей фантазии я построю пагоды,
  Буду вам молиться я отзвуком души.

Fir “berries”

I walked by morning park. The unhealthy thoughts

Tyrannized head. Rude were senses.

Fir has dissolved the crimson “berries,”

Plump and sticky, like women’s lips.

O, my healers, not from berries are berries

In silk larches, in wilderness of firs!

I will build a pagoda for my fantasies,

I will pray to you with the echo of my soul.

Елка в лесу

Лошадка, что булана и борза,
  Домчала нас в избушку в тихий вечер
  Рождественский. В ней елочные свечи —
  Растягивающиеся глаза.

Рыбак сидел у старых клавесин
  И пел слова наивного хорала.
  Изба стояла в рощице осин,
  Над озером изба его стояла.

Жена сбирала ласково на стол
  Колбасы деревенские и студень.
  Махровым цветом мир в избушке цвел,
  И Праздник был похож на скромный будень.

А мальчики — восьми и десяти —
  Старательно и тонко подпевали.
  О, Боже, в эту ночь нас посети,
  Хоть зрить Тебя достойны мы едва ли!

Fir in the forest

The horse, that is a steamy and quick one,

On quiet Christmas evening took us to the hut.

In her are the fir candles –

The stretchable eyes.

Fisherman sat by old harpsichord

And words of the naïve chorale sang.

In aspen grove stood the hut,

Over the lake his hut did stand.

Wife tenderly to table gathered

Village sausages and jelly.

With terry light the world in my hut flowered,

And holiday seemed like humble weekday.

And boys – ten and eight –

Sang along diligently and nicely.

Oh, God, visit us this night,

Though we are barely worthy you to see!

Рыбная ловля

Вновь ловля рыбная в разгаре:
  Вновь над рекою поплавки,
  И в рыбном, у кустов, угаре
  Азартящие рыбаки.

  Форель всегда клюет с разбегу
  На каменистой быстрине.
  Лещ апатичный любит негу:
  Клюет лениво в полусне.

  И любящий ракитный локон,
  Глубокий теневой затон,
  Отчаянно рвет леску окунь,
  И всех сильнее бьется он.

  Рыб всех глупей и слабовольней,
  Пассивно держится плотва,
  А стерлядь, наподобье молний
  Скользнув, песком ползет едва.

  У каждой рыбы свой характер,
  Свои привычки и устав…
  …Не оттого ли я о яхте
  Мечтаю, от земли устав?..

Fishing

Again the fishing is in full swing:

Floats over the river again,

And in fishing, at bushes, frenzy,

The gambling fishermen.

Trout always bites at full speed

On the stony rapidity.

Apathic bream loves bliss:

Bites in half-sleep lazily.

And shady and deep backwater,

The willows’ loving curl,

Perch fishing line desperately tears

And beats more powerfully than all.

Than most fish dumber and more weak-willed,

Passively the roach holds on,

And sterlet, like lightning

Slipping, barely crawls through the sand.

Each fish has its character,

Its habits and order…

Not for this over yacht

I dream, of the earth tired?

Рыбка из пруда

Вся сдержанная, молодая, —
  Нежно выдержанное вино! —
  Она способностями обладает
  Грешить, пожалуй что, и не грешно.

Во всяком случае, почти безгрешна
  Мозг обвораживающая сеть,
  Зло выбираемое столь поспешно,
  Что жертве некогда и повисеть.

Но в ограниченности безграничья
  Кипящей чувственности столько льда,
  Несовместимого ни с чем приличья,
  Что эта молодость не молода.

Да, в безошибочности есть ошибка,
  И в образцовости сокрыт изъян.
  В пруде выращиваемая рыбка
  Живет, не ведая про океан.

Fish from the pond

All reserved, young, -

Tenderly seasoned wine! –

With abilities she can

Sin, allow this, and not to sin.

In any happening, almost without sin

Is the net fascinating the brain,

So hasty is the chosen wrong,

That sacrifice will never hang.

But in limitation of limitlessness

There is boiling sensuality’s ice,

Incompatible with whom is decency,

That not young is this youth.

Yes, there’s error in infallibility,

And in perfection flaw is hidden.

In pond grown the fish lives,

Not looking for the ocean.

Пятицвет I

Заберусь на рассвете на серебряный кедр
Любоваться оттуда на маневры эскадр.
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр,
  Точно воздух бездумен, точно мумия мудр.
  Кто прославлен орлами — ах, тому не до выдр!..

Five Color 1

I will climb at the dawn at the silver cedar

Admiring the manner of squadron from there.

Sun, morning and sea! Thus I’m happy and with cheer,

Wise is the mummy, thoughtless is air.

To him glorified by eagles – no time for the otter!..

Пятицвет II

В двадцать лет он так нашустрил:
  Проституток всех осестрил,
  Астры звездил, звезды астрил,
  Погреба перереестрил.
  Оставалось только — выстрел.

Five Color II

He wowed in thirty years:

Made prostitutes into sisters.

Starred the asters, made asters the stars,

The burial re-registered.

Only shooting remained.

Пять поэтов

Иванов, кто во всеоружьи
  И блеске стиля, — не поэт:
  В его значительном ненужьи
  Биенья сердца вовсе нет.
  Андрея Белого лишь чую,
  Андрея Белого боюсь…          
  С его стихами не кочую
  И в их глубины не вдаюсь…
  Пастэльно-мягок ясный Бунин,
  Отчетлив и приятно свеж;
  Он весь осолнечен, олунен,
  Но незнаком ему мятеж.
  Кузмин изломан черезмерно,
  Напыщен и отвратно-прян.
  Рокфорно, а не камамберно,
  Жеманно-спецно обуян.
  Нет живописней Гумилева:
  В лесу тропическом костер!
  Благоговейно любит слово.
  Он повелительно-остер.

Five poets

Ivanov, who fully with weapons

In shining of steel – is not a poet:

In his significant uselessness

There is no beating of the heart.

I barely sense Andrei Beliy,

Of Andre Beliy I’m afraid…

With his poems I do not wander

And do not go into their depths…

Pastel-soft is the clear Bunin,

Distinct and fresh nicely;

He’s full of sun, he’s full of moon,

But not known to him is mutiny.

Kuzmin is broken excessively,

Pompous and spicy disgustingly.

Roquefort, not Camembert,

Cutely-specially obsessed.

There’s none more picturesque than Gumilev:

Bonfire in woods tropical!

He loves the word reverently.

He is sharp imperatively.

Спустя пять лет (Тебе, Евгения)

Тебе, Евгения, мне счастье давшая,
  Несу горячее свое раскаянье…
  Прими, любившая, прими, страдавшая,
  Пойми тоску мою, пойми отчаянье.

Вся жизнь изломана, вся жизнь истерзана.
  В ошибке юности — проклятье вечное…
  Мечта иссушена, крыло подрезано,
  Я не сберег тебя, — и жизнь — увечная…

Прости скорбящего, прости зовущего,
  Быть может — слабого, быть может — гения.
  Не надо прошлого: в нем нет грядущего, —
  В грядущем — прошлое… Прости, Евгения!

Five Years Later (To you, Eugenia)

To you, Eugenia, who gave me happiness,

I bring contrition, aflame and thorough...

You loved and suffered, and now accept all this:

Fathom my angst, fathom my sorrow.

All life is broken, all life to bits is torn,

In error of the youth - the curse forever...

The dream has dried all up, because I kept you not,

The life is crippled, the wing is severed...

Forgive the one who calls, forgive the one who grieves -

Perhaps a weakling, perhaps a genius...

For past there is no need: In it the future lives -

In future past exists... Forgive, Eugenia!

Флаговая гора

С отвесной Флаговой горы, —
  Где первое свиданье с Тию, —
  Когда ты подойдешь к обрыву,
  В часы оранжевой поры,
  В часы усталые заката,
  Увидишь море цвета злата
  И кедров синие шары.
  Не говори, — не говори
  Тогда о прозном, о житейском:
  В лученьи стонущей зари,
  Как в древнем истинно-еврейском
  Творении песен неземных
  Царя-поэта Соломона,
  Так много отблесков святых
  И дуновений анемона,
  Волшбы вечеровой игры
  И несозданного созданья, —
  С отвесной Флаговой горы,
  Где с Тию первое свиданье!

Flag mountain

From the sheer Flag mountain, -

Where with Tiu there’s first meeting, -

When to the cliff you would come,

In hours of orange time,

In tired hours of sunset,

You’ll see the sea of color of gold

And the cedars’ blue balls.

Do not tell – do not tell

Then of the prose, of everyday:

In the morning dawn’s rays,

Like in truly-Jewish ancient

Unearthly songs’ creation

Of Tsar-poet Solomon,

So many holy reflections

And anemone blows,

Magic of the game of evening

And uncreated creation, -

From sheer Flag mountain,

Where is our first meeting with Tiu!

Where with Tiu is our first meeting!

Промельк (Янтарно-гитарныя пчелы)

Янтарно-гитарныя пчелы
Напевно доили азалии,
  Огимнив душисто-веселый
  Свой труд в изумрудной Вассалии.

Flash (Amber-guitar bees)

Amber-guitar bees

Singingly milked the azaleas,

Singing the fragrant-happy deeds

In the emerald Vassalia.

Промельк (И в зле добро)

И в зле добро, и в добром злоба,
  Но нет ни добрых, нет ни злых,
  И правы все, и правы оба, —
  И правоту поет мой стих.

И нет ни шведа, ни японца.
  Есть всюду только человек,
  Который под недужьем солнца
  Живет свой жалкий полувек.

Flash (And in evil there’s good)

And in evil there’s good, and in the good there’s malice,

But there is no one kind, no one mean,

And all are right, and right are both, -

And of rightness my verse sings.

And there is no Swede, no Japanese.

Only man everywhere is,

Which under the sun’s sickness

His pitiful half-century lives.

Промельк (Голубые голуби на просторной палубе)

Ив. Лукашу

Голубые голуби на просторной палубе.
  А дождинки капали, — голуби их попили.
  На просторной палубе голубые голуби
  Все дождинки попили, а дождинки капали.

Flash (Blue pigeons on deck spacious)

To Iv. Lukash

Blue pigeons on deck spacious.

And raindrops fell, - the pigeons drunk them.

On spacious deck the blue pigeons

Drank all the raindrops, but raindrops were dropping.

Промельк (В каждом городе, в комнате девьей)

В каждом городе, в комнате девьей

Есть алтарь королеве,

Безымянной, повсюдной,

Он незримо-голуб.

Вы ненайденную потеряли

Бирюзу на коралле,

Но она в вашей чудной

Озаренности губ…

Flash (In each city, in maiden’s room)

In each city, in maiden’s room

There is the altar of the queen,

Nameless, omnipresent,

It is blue invisibly.

You lost the unfound

Azure on the coral,

But she is in your wonderful

Lips' illumination… 

Промельк (Весною осененный ясень)

Весною осененный ясень
  Под синью неба прояснел
  И грустненький пейзаж украсил
  Своею радостью весне.

Flash (In spring the autumn ash)

In spring the ash of autumn

Clarified under blue sky

And painted landscape sorrowful

With the spring’s own joy.

Цветы и ядоцветы

Цветы не думают о людях,
  Но люди грезят о цветах…
  Цветы не видят в человеке
  Того, что видит он в цветке…
  Цветы людей не убивают —
  Цветы садов, цветы полей…
  А люди их срывают часто!
  А люди часто губят их!
  Порою люди их лелеют,
  Но не для них, а для себя…
  В цветах находят «развлеченье»,
  Души не видят у цветов…
  Нет тяжелее и позорней,
  Судьбы доступнаго цветка!
  Но есть цветы с иным уделом:
  Есть ядовитые цветы!..
  Их счастье в том, что их расцвета
  Не потревожит человек…

Flowers and poisoned flowers

Flowers of people do not think,

But people of flowers dream…

In man the flowers do not see

What he sees in the blooms…

Flowers do not kill people –

Flowers, gardens, flowers of the fields…

And people tear them off frequently!

And people frequently them do kill!

Sometimes people cherish them,

But not for them, but for themselves…

In flowers is found “entertainment,”

They do not see the soul of flowers…

There is no fate more shameful and more heavy,

Than that of the accessible flower,

Bu there are flowers with another destiny:

There are the poisoned flowers!..

Their happiness is that a human

Will not disturb their blooming.

Цветок букета дам

В букете дам Амьенскаго beau mond’a

Звучнее всех рифмует с резедой
Bronze-oxide блондинка Эсклармонда,
  Цветя бальзаколетнею звездой.

Она остра, как квинт-эссенца специй,
  Ее бравадам нужен резонанс,
  В любовники берет «господ с трапеций»
  И, так сказать, смакует mesalliance:

Условностям всегда бросает: «schoking!»

Экстравагантно выпускает лиф,
Лорнирует базарно каждый смокинг,
  Но не во всяком смокинге калиф:

Как устрицу, глотает с аппетитом
  Дежурнаго огейзерную дань:
  При этом всем — со вкусом носит титул,
  Иной щеке даря свою ладонь.

Flower of Ladies’ Bouquet

In ladies’ bouquet the Amiens’ beau mond

Louder than all rhymes the reseda.

Bronze-oxide Exalarmonda blonde,

Blooming with the balsamic star.

She’s sharp, like quintessence of species,

To her bravura needs the resonance,

And she takes lovers “master with trapeze”

And, so to say, savours mesalliance.

To convention she always throws: “shocking!”,

Lets out the waist extravagantly,

Vulgarly each tuxedo placed in lorgnette,

But not on each tuxedo the caliph:

Like oyster, swallows with appetite

The orderly’s sparkling tribute…

With all this – wears the title with taste,

To other cheek giving his hand.

Цветы как крылья

В долине святой реки
  Крылят цветы-мотыльки,
  Крылят цветы-мотыльки
  Белоснежные.

Из снега они торчат,
  Как уши моих зайчат,
  Как уши моих зайчат:
  Уши нежные.

Сквозь снег они ввысь растут
  В долине и там, и тут,
  В долине и там, и тут —
  Шелкостружные.

Шуршащие так легки
  Цветочные мотыльки,
  Цветочные мотыльки —
  Грезокружные.

Flowers like wings

In valley of sacred river

Wing moth-flowers,

Wing moth-flowers

Of snow white.

From snow they stick out,

Like ears of my rabbits,

Like ears of my rabbits:

Ears delicate.

Through the snow they grow high

Here and there in the valley,

Here and there in the valley –

Silk-spun.

Light are rustling thus

Flower moths,

Flower moths –

Dreams round.

Фофанов

Большой талант дала ему судьба,
  В нем совместив поэта и пророка.
  Но властью виноградного порока
  Царь превращен в безвольного раба.

  Подслушала убогая изба
  Немало тем, увянувших до срока.
  Он обезвремен был по воле рока,
  Его направившего в погреба.

  Когда весною — в Божьи именины, —
  Вдыхая запахи озерной тины,
  Опустошенный, влекся в Приорат,

  Он, суеверно в сумерки влюбленный,
  Вином и вдохновеньем распаленный,
  Вливал в стихи свой скорбный виноград…

Fofanov

A big talent was given him by fate,

Combining in it poet and prophet.

But with power of vice of grape

King is turned into will-less servant.

Heard the wretched hut

A lot, wilting before its time.

He was timeless by the will of fate,

Directing him into the coffin.

When in the spring – on God’s name day, -

Inhaling smells of the lake algae,

Devastated, Priorat did attract,

He, superstitiously in dusk in love,

Inflamed with inspiration and wine,

Poured into poems his mournful grapes…

Народная

Солнце Землю целовало —
  Сладко жмурилась Земля.
  Солнце Землю баловало,
  Сыпля злато на поля.

Солнце ласково играло
  В простодушной похвальбе.
  И Земля его избрала
  В полюбовники себе.

И доколе будет длиться
Их немудрая любовь,
  Будет мир в цветы рядиться,
  В зелень вешнюю лугов!

Folk Song

The Sun kissed the Earth –

Earth screwed up her eyes sweetly.

The Sun spoiled the Earth –

Sowing gold in the fields.

The Sun tenderly played

In bragging simple-minded.

And Earth picked him

As a lover.

And for how long will last

Their unwise romance,

World will dress up in flowers,

In greenness of spring meadows!

На миг

Случалось вам, я думаю, не раз
  Любить на миг спокойное мерцанье
  И задушевность незнакомых глаз,
  В которых нечто вроде состраданья

Ласкало вас; и будь счастливец вы,
  Или гонимый жизнию бродяга, —
  Вам радостно… Не так ли для травы
  Мила росы сочувственная влага?

For a moment

It happened to you more than once, I am thinking,

To love for a moment calm flickering

And sincerity in stranger’s eyes,

In which caressed you something like

Compassion; and let you be well off,

Or a vagrant chased by life, -

You’re joyful… Not so for the grass

Is compassionate dear dew’s dampness!

Мне тяжело

Мне тяжело. Унынье без просвета,

Когда-то в сердце бедное легло.

Душа моя любовью не согрета.

Мне тяжело.

Мне тяжело. Не надо мне причины. —

Пусть в жизни мне упорно не везло,

Пусть я погряз в болоте злобной тины. —

Мне тяжело.

Мне тяжело. Что с сердцем — сам не знаю,

Теченьем жизни радость унесло,

И что надежду в счастье я теряю —

Мне тяжело.

For me it's hard

For me it’s hard. Despondency without lumen

Sometime lay in the poor heart.

With love is not warmed my soul,

For me it’s hard.

For me it’s hard. I need no cause. –

Maybe I wasn’t lucky in life,

Maybe I got mired in evil algae’s swamps. –

For me it’s hard.

For me it’s hard. What of heart – I don’t know,

It carried joy of the current of life,

But why I lose in happiness the hope –

For me it’s hard.

По грибы — по ягоды

Мы шли от ягоды к ягоде
  И от гриба к грибу
  На дальнюю мельницу Lagedi,
  В приветливую избу.
  В лесу бежала извивная
  Порожистая река.
  Дрожала в руке узывная
  Талантливая рука.
  И чувства чуть поздноватые
  В груди чертили свой знак:
  И щеки продолговатые
  Твои алели, как мак.
  И выпуклости бронзотелые
  Чуть бились под блузкой твоей.
  И косы твои параллельные
  Спадали вблизи ушей.
  И очи твои изумрудные
  Вонзали в мои свою сталь,
  Скрывая за ней запрудную
  Безудержную печаль.
  Даря поцелуи короткие, —
  Как молния, их лезвие! —
  Бросала ты строки четкие
  Свои — о себе, про свое…
  В них было так много лирики,
  Была она так резка…
  Смотрел, как тают пузырики
  В ключе на опушке леска.
  Смотрел, как играет с мушкою,
  Выпрыгивая на мель,
  Быв в то же время игрушкою
  Сама для меня — форель…
  Мы ели чернику черную,
  Фиолевый гоноболь,
  Срывали траву узорную
  И сладкую знали боль…
  Погода стояла дивная,
  Чуть перились облака,
  А рядом, как ты, узывная,
  Стремглавно неслась река.

For mushrooms – for berries

We went from berry to berry

And from mushroom to mushroom.

On distant mill of Lagedi,

Welcoming into the cabin.

The sinuous river with rapids

Runs in the woods.

In hand trembled

The called talented hand.

And, lately, feelings

Drew their sign on the chest:

And oblong cheeks

Like poppy, your alleys.

And bronze-bodied bulges

Beat under your blouse.

And your parallel braids

Fell near your ears.

And your eyes emerald

In me their steel pierced,

Hiding from her dammed

Unbridled sadness.

Giving brief kisses, -

Like lightning their blade! –

You threw the precise lines

About you own, about yourself…

There is in them so much lyricism,

She was so abrupt…

I looked as melted the bubbles

In spring on edge of wood.

I watch how he plays with the fly,

On shelf jumping,

I was a toy in these times

Trout – for me…

We ate black blueberry.

Purple berry,

They tore grass patterned,

And knew pain sweet…

Weather has become wonderful,

Clouds barely feathered.

And nearby, like you, called,

The river rushed ahead.

Оттого и люблю

Я люблю сердечно, безрассудно,
  Безотчетно всю, как есть, тебя!
  Но за что люблю, я знаю смутно,
  А верней — совсем не знаю я.
  Как тебя целую! как милую!
  Ты со мной — смеюсь, а нет — грущу…
  Оттого тебя ведь и люблю я,
  Что любви причины не ищу!..

For this I love

I love cordially, recklessly,

Unaccountably you whole!

But for what I love, I know vaguely,

And truer – I do not know.

How I kiss you! How caress!

You with me – laugh, and not – sorrow…

I love you for this,

That I don’t seek the love’s causes!

Годами девочка

Годами девочка, а как уже черства,
  Жестка, расчетлива, бездушна и практична.
  И в неприличности до тошноты прилична,
  И все в ней взвешено: и чувства, и слова.

Ах, не закружится такая голова
  Затем, что чуждо ей все то, что поэтично…
  Такая женщина не любит никого,
  Но и ее любить, конечно, невозможно:

Все осторожно в ней, бескрыло и ничтожно.
  Толпа любовников, и нет ни одного,
  О ком подумала бы нежно и тревожно…
  И это — женщина, земное божество!

For years the girl

For years the girl, and now callous,

Dry, responsible, practical and soulless.

And in indecency decent to nausea,

And all in her weigh: the words and feelings.

Ah, such a head will not spin

Because what is poetic is to her alien…

Such a woman loves nobody,

But love her, of course, you cannot:

All in her is careful, wingless and negligible.

Crowd of lovers, there is no one,

Of whom did she think alarmingly and tenderly…

And this – is woman, earthly god!

Предгневье

Москва вчера не понимала,

Но завтра, верь, поймёт Москва:

Родиться русским — слишком мало,

Чтоб русские иметь права…

И вспомнив душу предков, встанет,

От слова к делу перейдя,

И гнев в народных душах грянет,

Как гром живящего дождя.

И сломит гнёт, как гнёт ломала

Уже не раз повстанцев рать…

Родиться Русским — слишком мало:

Им надо быть, им надо стать!

Foreboding

Yesterday Moscow did not understand,

But tomorrow Moscow will recall, trust:

To be born Russian – is not enough

For having the Russian rights…

And he will rise, remembering souls ancestral,

Going from word to action…

And will break out rage in people’s souls,

Like thunder of living rain.

And will break oppression, like oppression was overcome

By the rebels’ army more than once…

To be Russian – is not enough:

He must be him, he must him become!

Предчувствие поэмы

Душа все больше, все безгневней,
  Все малодушнее она…
  Я грежу летом и деревней,
  И это значит — вновь весна!
  О, неизменная невеста,
  Подруга моего стиха,
  Под взрывы птичьего оркестра
  Встречай улыбно жениха!
  Прости былые заблужденья,
  Ошибки молодой любви
  И, в ореле всепрощенья,
  Вновь нареченным назови!
  Своею негою измаяв,
  Дай благостно с тобой возвлечь,
  Чтоб на бессмертье
  Дочь обречь, —
  Чрез двадцать шесть волнуйных маев,
  Чрез двадцать шесть бесплотных встреч…

Foreboding of poem

The soul is more, still less angry,

She is all more cowardly…

Of summer and of village I dream,

And this means – again the spring!

Oh, the unchanging bride,

The girlfriend of my poems,

Under explosions of orchestra of birds

With a smile meet the groom!

Forgive the past misconceptions,

The errors of the love of youth

And, in the eagle of forgiveness,

Again call the betrothed!

Having withdrawn with each bliss,

Let it blissfully raise with thee,

That the daughter is

Doomed to immortality, -

Through twenty six excited Mays,

And through twenty six meetings fruitless…

Предгрозя

…Вы помните «Не знаю»
  Баратынский

Хороша кума Матреша!
  Глазки — огоньки,
  Зубки — жемчуг, косы — русы,
  Губки — лепестки.
  Что ни шаг — совсем лебедка
  Взглянет — что весна;
  Я зову ее Предгрозей —
  Так томит она.
  Но строга она для парней,
  На нее не дунь…
  А какая уж там строгость,
  Коль запел июнь.
  Полдень дышит — полдень душит.
  Выйдешь на балкон
  Да «запустишь» ради скуки
  Старый граммофон.
  Понесутся на деревню
  «Фауст», «Трубадур», —
  Защекочет сердце девье
  Крылышком амур.
  Глядь, — идет ко мне Предгрозя,
  В парк идет ко мне;
  Тело вдруг захолодеет,
  Голова в огне.
  — Милый кум…
  — Предгрозя… ластка!.. —
  Спазмы душат речь…
  О, и что это за радость,
  Радость наших встреч!
  Сядет девушка, смеется,
  Взор мой жадно пьет.
  О любви, о жгучей страсти
  Нам Июнь поет.
  И поет ее сердечко,
  И поют глаза;
  Грудь колышется волною,
  А в груди — гроза.
  Разве тут до граммофона
  Глупой болтовни?
  И усядемся мы рядом
  В липовой тени.
  И молчим, молчим в истоме,
  Слушая, как лес
  Нам поет о счастье жизни
  Призрачных чудес.
  Мнится нам, что в этом небе
  Нам блестят лучи,
  Грезим мы, что в этих ивах
  Нам журчат ключи.
  Счастлив я, внимая струям
  Голубой реки,
  Гладя пальцы загорелой,
  Милой мне руки.
  Хорошо и любо, — вижу,
  Вижу по глазам,
  Что нашептывают сказки
  Верящим цветам.
  И склоняется головка
  Девушки моей
  Ближе все ко мне, и жарче
  Песнь ее очей.
  Ручкой теплою, любовно
  Голову мою
  Гладит долго, поверяя
  Мне беду свою:
  «Бедность точит, бедность губит,
  Полон рот забот;
  Разве тут похорошеешь
  От ярма работ?
  Летом все же перебьешься,
  А зимой что есть?
  По нужде идешь на место, —
  То-то вот и есть».
  Мне взгрустнется поневоле,
  Но бессилен я:
  Ничего я не имею,
  Бедная моя.
  Любишь ты свою деревню, —
  Верю я тебе.
  Дочь природы, дочь простора,
  Покорись судьбе.
  А она уже смеется,
  Слезку с глаз смахнув,
  И ласкается, улыбкой
  Сердце обманув.
  Я прижмусь к ней, — затрепещет,
  Нежит и пьянит,
  И губами ищет губы,
  И томит, томит.
  Расцелую губки, глазки,
  Шейку, волоса, —
  И ищи потом гребенки
  Целых два часа.
  …Солнце село, и туманы
  Грезят над рекой…
  И бежит Предгрозя парком
  Что есть сил, домой;
  И бежит, мелькая в липах,
  С криком: «Не скучай —
  Я приду к тебе поутру,
  А пока — прощай!..»

Foreshadowing

… You remember “I don’t know”

Baratinsky

Matryosha is gorgeous!

Eyes – flames,

Teeth – pearls, braids - brown,

Lips – blades.

Every step – the engine

Looks – it is spring;

I call her Foreshadowing –

Thus she is languishing.

But she’s strict to the fellows,

Do not blow upon her…

And what strictness is there,

When June sang its song.

Noon breathes – chokes noon.

You onto balcony will go

And will “leave” for boredom

The gramophone of old.

To the village will run

“Faust,” “Troubadour,” –

Will tickle your woman’s heart

With the wing the amour.

See – foreshadowing comes to me,

And park to me comes:

Body shills suddenly,

The head is aflame.

“Dear godfather…”

“Foreboding… swallow!..” –

The spasms choke the speech…

Oh, if it had been the cheer,

The joy of our meetings!

Sits the girl, laughing,

Greedily in my view is drinking.

From love, from passion burning

June to us is singing.

And his heart is singing,

And the eyes are singing;

Chest in the waves is swaying,

And in the chest there’s lighting.

Is there time for gramophone

Of stupid chat?

And then we sit down

In the linden’s shade.

And we’re silent, in languor silent,

Listening, as the woods

Sing of happiness in life

Of ghostly marvels.

We think that in the heavens

To us will shine the rays,

We dream, that in these willows

The streams will be murmuring to us.

Happy am I, listening to jets

Of the blue river,

Looking at fingers suntanned

Of the hand to me dear.

It’s good and lovely – I am seeing,

I am seeing in your eyes,

That the fairy tales whisper

To the believing flowers.

And bends the head

Of the girl of mine

Nearer to me, and more hot

Is song in her eyes.

With a warm pen, lovingly

My head

Caresses long, believing

My pain:

“Poverty sharpens, poverty ruins,

Full of worries is the mouth;

Will you look better

From yoke of works?

You will get by in the summer,

And what to eat in the winter?

To place for me you are going, -

There and here.”

I am unwillingly in sorrow,

But I am without power:

Nothing do I own,

My one poor.

You love village of yours –

You I trust.

Daughter of nature, daughter of space,

Submit to fate.

And she now laughs,

Waving off tear from the eye,

And caresses, having deceived

The heart with the smile.

I press to her – will rustle,

Caresses and inebriates –

And lips for the lips are looking,

And languish they, and languish they.

I will kiss the lips, the eyes,

The neck, the hair, -

And then look for combs

Of two whole hours.

Sun has set, and the fogs

Dream over the rivers…

And Foreboding runs through park

Home with all power;

And runs, little in lindens,

With shout: “Bored don’t get –

I will come to you in the morning

And for now – farewell!.”

Лесофея

Она читает зимой Евангелье,
Она мечтает о вешнем ангеле.
  Душой поэта и аполлонца
  Все ожидает литавров солнца!

Умом ребенок, душою женщина,
  Всегда капризна, всегда изменчива,
  Она тоскует о предвесеньи,
  О незабудках, о росной сени…

И часто в ложе, на пестрой опере,
  Когда ей сердце мечты отропили,
  Она кусает платок, бледнея, —
  Дэмимонденка и лесофея!..

Forest Fairy

In winter she reads the Gospel,

And dreams of angel of the spring.

With the poet’s and Apollonian soul

She awaits timpani of the sun!

Child in mind, woman in soul,

All capricious, all mutable,

Over pre-spring she sorrows,

Of forget-me-nots, of dewy hay…

And often on couch, at colorful opera,

When the dreams oppressed her heart,

She bites the handkerchief, grows paler, -

Forest fairy and demimonde!..

Лесной набросок

Леса сосновые. Дорога палевая.
  Сижу я в ельнике, костер распаливая.
  Сижу до вечера, дрова обтёсывая…
  Шуршит зеленая листва березовая…

Пчела сердитая над муравейниками,
  Над мухоморами и над репейниками
  Жужжит и кружится, злом обессиленная.
  Деревья хвойные. Дорога глиняная.

Forest sketch

The forest of pine. The road is fawn.

I sit, incinerating bonfire, in fir forest.

Hewing the wood I sit till even…

Rustle the green leaves of birches…

The angry bee over anthills,

Over burdocks and fly agarics

Buzzes and circles, with anger made powerless.

The muddy road. The trees are conifers.

Лесные озера

За пустынною станцией Орро,
  От морской теплоты в стороне,
  Шелестят шелковисто озера
  О разверенной старине…

К ним лесные приводят канавы,
  Тропки вьются, вползая в бурьян.
  Все в слепнях мечевидные травы.
  В медуницах цветет валерьян.

Скрылось первое озеро в желтый
  Длинностебельный лильчатый шарф,
  Что при солнце слепительно золот:
  Это — тинистое Пиен-Ярв.

А за ним — удаленное к югу,
  Растворенное в голубизне,
  Голубому подобное лугу, —
  Дремлет Изана-Ярв в полусне.

Мы идем, как лунатики, в чарах,
  Отдаляясь от моря и рек.
  Нас приветствует, все в ненюфарах,
  Сонно-нежное озеро Рэк.

Под сосновою скользкой горою,
  Жуть в глубины бездонные влив,
  В час рассвета и лунной порою
  Угрожающе озеро Лийв.

Салютуя удилищем влаге,
  Мы идем к благодати полян,
  Где береза сквозистые флаги
  Наклоняет над озером Пан.

Но вся песня была бы бестактна,
  Если б этой, последней из строф
  Я не отдал для озера Акна,
  Украшенья эстийских лесов.

Forest lakes

After the desert Orro station,

Warmth aside away from the sea,

Lakes silkily rustle

Of the verified antiquity…

To him come the ditches of forests,

Trails weave, crawling into wild grass.

All in houseflies xiphoid grasses.

Valerian blooms in lungworts.

The first lake has hidden

Yellow in long stem livid scarf,

That with sun is blinding golden:

This – shady Pien-Yarv.

And after him – to south remote,

Dissolved in blueness,

Similar to the green meadow

Izana-Yarv in half-dream sleeps.

We walk, like sleepwalkers, in enchantment,

From sea and rivers moving away.

All in water lilies, we’re greeted

By sleepy-tender Rek lake.

Under the slippery pine mountain,

Pouring horror in bottomless depth,

In time of sunrise and time of moon

Menacing Liyiv lake.

Saluting with the rod dampness,

We go to the meadow’s grace,

Where the through flags the birches

Bend before the Pan lake.

But the whole song has been tactless,

If to it, last from the lines,

I did not give to lake Akna,

Decorations of Hestia woods.

Забытые души

Она, с кем четверть странствия земного
Так ли, иначе протекла,
Она меня оставила без крова
И на бездомность обрекла.

В совместно нами выстроенном доме,
В его прохладной теплоте,
Уже никто не обитает, кроме
Двух душ, забытых в пустоте…

Forgotten souls

She, in whom quarter of earthly wanderings

Thus, having flowed otherwise,

She left me without a home

And doomed me to homelessness.

In home built by us,

In its chilly warmth,

Now nobody resides,

Except two souls, forgotten in emptiness…

Судьба Таси

Наш век — чудо-ребенка эра

И всяких чуд. Был вундеркинд

И дирижер Вилли Ферреро,

Кудрявый, точно гиацинт.

Девятилетний капельмейстер

Имел поклонниц, как большой,

И тайно грезил о невесте

Своею взрослою душой.

Однажды восьмилетке Тасе

Мать разрешила ехать с ней —

На симфоническом Парнасе

Смотреть на чудо из детей.

В очарованьи от оркестра,

Ведомого его рукой,

В антракте мальчику-маэстро

Малютка принесла левкой.

Хотя чело его увили

Цветы, — их нес к нему весь зал, —

Все ж в знак признательности Вилли

В лоб девочку поцеловал.

О, в этом поцелуе — жало,

А в жале — яд, а в яде — тлен…

Блаженно Тася задрожала,

Познало сердце нежный плен.

Уехал Вилли. Стало жутко.

Прошло три года. Вдалеке

Ее он помнил ли? Малютка

Скончалась в муке и тоске.

Fortune of Tassey

Our century – the wonder-child's era

And of all marvels. There was wunderkind

And conductor Willie Ferrero,

Curly, like a hyacinth.

The nine-year-old bandmaster

Had groupies, like a big one,

And secretly dreamed of a bride

With its soul all grown up.

Once the eight-year-old Tassey

Was by mother allowed with her to ride –

On the symphonic Parnassus

To look at the wonder of kids.

In charm of the orchestra,

Felt by his hand,

In intermission to boy-maestro

Carried the lefty babe.

Though was lost in flowers his forehead –

From one to one the whole hall, -

Willie in sign of gratitude

On her forehead kissed the girl.

Oh, in this kiss – sting,

In sting – poison, disrepair - in poison…

Tassey trembled with bliss,

The heart knew tender plan.

Willie left. It has become terrible.

Three years have passed. From afar

Does he remember? The baby

Died in torment and woe.

Фокстротт

Король Фокстротт пришел на землю править,
Король Фокстротт!
И я — поэт — его обязан славить,
Скривив свой рот…
А если я фокстроттных не уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться тиражу
Моих стихов…
Ну что же, пусть! Уж лучше я погибну
Наверняка,
Чем вырваться из уст позволю гимну
В честь дурака!

Foxtrot

King Foxtrot came to rule the land,

Foxtrot King!

And I – poet – must give him fame,

My mouth grimacing.

And if I do not respect the foxtrot’s

All offal,

He commands to crumble the circulation

Of my poems…

Well then, so! Better I be deceased

For sure,

Than let slip the anthem from my lips

In fool’s honor.

Фредерик Шопен

Кто в кружева вспененные Шопена,

Благоуханные, не погружал Своей души?

Кто слаже не дрожал,

Когда кипит в отливе лунном пена?

Кто не склонял колени — и колена! —

Пред той, кто выглядит, как идеал,

Чей непостижный облик трепетал

В сетях его приманчивого плена?

То воздуха не самого ли вздох?

Из всех богов наибожайший бог

— Бог музыки — в его вселился opus,

Где все и вся почти из ничего,

Где все объемны промельки его,

Как на оси вращающийся глобус!

Frederick Chaupin

Who in the foamed lace of Chopin,

Fragrant, did not immerse his soul?

Who more sweetly did not tremble,

When boils in tide the moon’s foam?

Who had not his knees been bending

Before her who looks like ideal,

Whose incomprehensible form trembled

In webs of its alluring jail?

Who did not take the breath?

Most honorable god of all gods

Without music – in it poured the opus,

Where all is almost out of nothing,

Where bulky are the flashes of his,

Like sphere turning upon the axes! 

Из «Кармен Сильва»

Скромнее будь в желаньях,

И воцарится мир:

Яд зависти к страданьям

Влечет ненастный мир.

О, зависть ненавистна

И рушит города…

Рай шепчет укоризну,

Ад манит в ворота.

Она заводит войны

И славу топчет в грязь,

И дерзко, и спокойно

Права клеймит, смеясь.

И материнской муки

Причиною она.

Поменьше грез от скуки,

И станет тишина.

From “Carmen Silva”

Be in your wishes more modest,

And the world will reign:

Poison of envy to suffering

Attracts the stormy world.

O, envy is hateful

And crumbles the cities…

Reproach by heaven is whispered,

From the gates lures Hell.

It turns on the wars

And into dirt grinds fame,

And bold, and calm

In laughing, the truth brands.

And for the mother’s torments

She is the reason.

Fewer dreams from boredom,

And it became quiet.

Из «Писем к первой»

Мы пять минут назад пришли из парка.
  О, если б знала ты, как он красив!
  Предвешний снег, вчера белевший марко,
  Сегодня снова чист. Остановив
  Начавшееся таянье, ночная
  Метель опять вернула нам зиму.
  Я не горюю вовсе потому,
  Что это лишь на день, моя родная:
  Ведь завтра снова солнце загремит
  В свои победоносные литавры,
  И голову весна украсит в лавры
  Северновешней девушке Лилит…
  Весь парк в горах. Он кедрово-сосново —
  Еловый. Много тут и пихт густых.
  Он каждый день выглядывает ново
  На склонах гор отвесных и крутых.
  Посередине парка вьется тонко
  Извилистая журчная речонка,
  Где в изобилье черная форель,
  Которую вылавливаем ловко, —
  Лишь поднесет к устам своим свирель
  Пленительный на севере апрель —
  Я и моя подруга-рыболовка,
  К реке ведет громадной буквой «Эс»
  Отлогая дубовая аллея,
  Куда мы любим летом под навес
  Дубов войти, а там, за ней, белея
  На противоположной стороне
  Реки, на скалах, в синей тишине
  Седых, голубоватых, в виде рамок
  Растущих, кедров — спит изящный замок,
  Где сорок пять покоев. Но штандарт
  Над башнею давно уже разорван.
  Лишь изредка на шпиль присядет ворон —
  Достойный лихолетья злого бард…
  А под горой, под тридцатисаженной
  Слоистой и цветистой крутизной,
  Своею сизо-голубой волной
  Плеща о берег, солнцем обожженный
  В златоиюльский изумрудный зной
  Утонченное призрачное море
  Балтийское — во всем своем просторе.
  Есть в парке грот, у замка, над рекой,
  Где ручеек прозрачный, еле слышно
  Журча, течет. А перед входом пышно
  Цветет шиповник розовой стеной.
  В саду фруктовом груши и черешни,
  В оранжерее крупный виноград
  И персики. И я, как инок, рад
  Бродить средь них в день светозарно-вешний.
  Под осень ал колючий барбарис,
  Из узких ягод чьих готовим литры
  Ликера, упоительные цитры,
  И наши знатоки — один, Борис,
  Нарциссов принц, и Александр, принц лилий,
  Ему приписывают свойство крылий,
  С чем даже я, из знатоков знаток,
  Не стану спорить, пробуя глоток…
  Итак, для твоего, голубка, взора
  Я набросал окрестность замка Орро.
  От нашей хижины в полуверсте,
  Он виден из окна моей рабочей
  Залитой светом комнаты, где очи
  Фелиссы мне твердят о красоте!

From “Letters to First”

We came back from the park five minutes ago.

O, if you only knew, how it is pretty!

Yesterday whitened, the preceding snow

Today is newly clean. The melting

Has begun stomping, the night’s

Flurry again brought back winter to us.

I do not sorrow for this,

That it’s for a day, my dearest:

Tomorrow will thunder the sun

In its victorious kettledrums,

And spring will decorate head in laurels

Of Northern Spring maiden Lilith…

All park in mountains. It’s pine-cedar –

Fir. Many here are dense firs.

He every day looks out again

On steep and sheer slopes of mountains.

In middle of park curls in ways thin

The winding murmuring stream,

Where there’s black trout in plenty,

Which we deftly are catching, -

Will bring a flute to the lips

April captivating on north –

And my girlfriend-fisher

With huge letter “S” leads to river

A gentle oak valley,

Where we love in summer under cover

Of oaks to come, and there, behind her,

Whitening on the other side

Of river, on rocks, in blue silence

Of gray, blue, in sight of frames

Growing, cedars – sleeps exquisite palace,

Where there’s forty-five chambers.

But for long was torn from tower banner.

Rarely raven sits on the spire –

The bard worthy of evil times…

And under mountain, under thirty fathoms

Of layered and flowered steepness,

With my blue-gray wave

Splashing on the shoulder, burned by sun

In Gold July emerald heat

The refined ghostly sea

Baltic – in all its space.

In park there’s a grotto, in the river, by palace,

Where transparent stream, audible barely

Runs. And lushly before exit

With a pink wall grows the briar.

In fruit garden pears and cherries,

In greenhouse the large grapes

And peaches. And, so, I’m happy

To wander among them on days vernal radiantly.

In red autumn is barberry prickly,

From whose narrow berries we make liters

Of liqueur, intoxicating zithers,

And our experts – one, Boris,

Prince of Narcissuses, and Alexander, lilies’ prince,

Prescribe to it the properties of wings,

With which even I, connoisseur of connoisseurs,

Wont’ argue, attempting a gulp…

And for your site, dove,

I threw neighborhood of Orra palace.

From our hut in third-mile,

He’s seen from the window of my working-room

Filled with light, where the eyes

Of my Felissa speak of pulchritude!

Извне

Я не живу душой на свете,
  Хотя реально в нем живу;
  Но где мой край, где шири эти, —
  Я вам навряд ли назову.

Мне непонятна жизнь земная,
  Темна, ненужна и гадка;
  Зачем мне жить — не понимаю:
  Я здесь без чувств, без языка…

Ведь жизнь души моей — в пространстве,
  Ни на земле, ни на луне,
  Ни в миге и ни в постоянстве,
  Но царства злобного — извне.

From outside

I don’t live with my soul in the world,

Although I live in it really:

But where this width, where’s my land, -

I will call you unlikely.

Earthly life I don’t understand,

It’s dark, unnecessary and evil;

What for to live – I don’t comprehend:

I’m here without tongue or feelings.

All life of my soul – in cosmos,

Not on the earth, not on the moon.

Not in a moment and not constant,

But from outside – the evil kingdom.

От чистого сердца

Петру Гаврилову-Лебедеву

Скончался твой крошка, твой умный ребенок!
  Ты плачешь, ты полон тоской…
  Он был твоя гордость от детских пеленок,
  В Раю — его духу покой!..

О, я понимаю! о, я понимаю!
  Все в жизни ты с ним потерял.
  Страдалец мой! брат мой! тебе я внимаю…
  За что тебя Бог покарал?

Судить ли нам Бога?.. С улыбкой востока
  Пой гимны в простор голубой!
  Но это жестоко! но это жестоко!
  И плачу я вместе с тобой!..

From pure heart

To Peter Gavrilov-Lebedev

Deceased is your baby, your smart child!

You cry, all full of angst…

Since diapers he was your pride,

In Heaven – his soul’s rest!..

O, I understand! O, I understand!

All lost you and him in life.

My sufferer! My brother! To you I’m listening…

What for were you punished by God?

Is it for us to judge God?.. With east’s smile

Sing anthems in expanse blue!

But it is cruel! But it is cruel!

And I sing together with you!..

Из Сюлли-Прюдома «Ne jamais la voir, ni l’entendre»

Мне никогда не видеть, не слыхать
  И не назвать ее мне никогда.
  Но верным быть, ее любовно ждать.
  Любить ее — всегда!
  К ней руки простирать, молить, дрожать
  И их сомкнуть без цели… Не беда:
  Ведь снова к ней, ведь снова продолжать
  Любить ее всегда!
  Ах, только бы надеяться, мечтать
  И в этих слезах таять, как вода…
  Как радостно мне слезы проливать,
  Любить ее всегда!
  Мне никогда не видеть, не слыхать
  И не назвать ее мне никогда,
  Но звать ее, ее благословлять,
  Любить ее — всегда.

From Seyly-Pridom (“Ne jamais la voir, ni l’entendre”)

I cannot see, cannot hear

And cannot call her ever.

But to be loyal, tenderly to wait for her.

To love her – forever!

To spread out to her hands, to pray, to tremble

And to come close with no aim… No trouble:

Again to her, words continue further

To love her forever!

Ah, only to hope, to dream

To melt in these tears, like water…

How joyfully we poured the tears,

To love her forever!

I cannot see, I cannot hear

And to call it to me never,

But to call her, beatified by her,

To love her – forever.

С озер незамерзших

Из приморской глуши куропатчатой,
  Полюбивший озера лещиные,
  Обновленный, весь заново зачатый,
  Жемчуга сыплю вам соловьиные —
  Вам, Театра Сотрудники Рижского, —
  Сердцу, Грёзой живущему, близкого;
  Вам, Театра Соратники Русского, —
  Зарубежья и нервы, и мускулы;
  Вам, Театра Родного Сподвижники,
  Кто сердец современных булыжники,
  Израсходовав силы упорные,
  Претворяет в ключи животворные!
  А ключи, пробудясь, неиссячные —
  Неумолчные, звучные, звячные —
  Превращаются в шири озерные...
  И, плывя по озерам, «брависсимо!»
  Шлет актерам поэт независимый.