Severyanin A

A glass door [Стеклянная дверь]

About him, whose name is ever new… [О том, чьё имя вечно ново…]

About South [О Юге]

About Switzerland [По Швейцарии]

Adriatic turquoise [Адриатическая бирюза]

After “Onegin” [После «Онегина»]

Again afar [Опять вдали]

Agasphere of the seas [Агасферу морей]

Ageing poet [Стареющий поэт]

Ah, author [Ах, автор]

Ah, is there land [Ах, есть ли край]

Ah, it seems to me [Ах, все мне кажется]

Air – joy [Воздух — радость]

Airy Yacht  [Воздушная яхта]

Akhmatova [Ахматова]

A.K. Tolstoy [А. К. Толстой]

A.N. Ivanov [А. Н. Иванов]

Aldanov [Алданов]

Alive coins [Живые монетки]

Alexander IV [Александр IV]

Alexei K. Tolstoy [Алексей К. Толстой]

Alexei N. Tolstoy [Алексей Н. Толстой]

All’s finished, and again sun’s rising [Все кончено, а солнце вновь восходит]

All Are Guilty [Виновны все]

All As In Past [Все по старому]

All – for new thing [Все — за новь!]

All – like one [Все — как один]

All in sparks-splashes from the swing of oars [Вся в искрах-брызгах от взмаха весел]

All is clear in advance [Все ясно заране]

All is good with you… [Все хорошо в тебе...]

All the same [Все то же]

All to sleep lean [Все клонится ко сну]

Almost gazelle [Почти газелла]

Alone they water the tortured chest [Одни поят измученную грудь]

Altai anthem [Алтайский гимн]

Amazon [Амазонка]

Amber Elegy [Янтарная элегия]

Ambiguous Glory [Двусмысленная слава]

Ambroise of Thomas [Амбруаз Тома]

America (by Jules Verne) [Америка (по Жюль-Верну)]

Amulets [Амулеты]

Amusement of the insane [Забава безумных]

An intelligent man [Интеллигентный человек]

And all together [А всё вместе]

And her letter was strange [И было странно ее письмо)

And If No [А если нет]

And She Died Young… [И она умерла молодой]

And soon will be the spring day [И будет вскоре весенний день]

And then [И тогда]

And this is real [И это явь]

And, to take you is hard, and easy [Ах, взять тебя и трудно, и легко]

And we believed [А мы-то верили]

And you know land, where poor are the huts… [А знаешь край, где хижины убоги…]

And you went with the woman [И ты шел с женщиной]

Andreyev [Андреев]

Anew in full swing is the fishing [Вновь ловля рыбная в разгаре]

Angry poem [Обозленная поэза]

Angst of angst (sketches) [Тоска тоски (наброски)]

Answer to you [Тебе ответ]

Anthem of Russian Republic [Гимн российской республики]

Anthem to terminal [Гимн вокзалу]

Antinea [Антинэя]

Aphorisms of Wilde [Афоризмы Уайльда]

Apotheosis [Апофеоз]

Appearance of poet [Возникновение поэта]

Apple groves [Яблоновые рощи]

Apple tree – Sleepwalker [Яблоня-Сомнамбула]

Apple trees [Яблоньки]

Apuhtin [Апухтин]

Are you familiar? [Знаком ли ты?]

Are you people? [Люди ли вы?]

Arnoldson [Арнольдсон]

Artist, only be artist [Художник, будь художник только]

Artsibashev [Арцыбашев]

Art or everyday life [Искусство или повседневность]

Ascending resurrection [Вознесенное воскресе]

Ash in glass [Зола в стекле]

Association [Ассоциация]

At call of nature [На зов природы]

At dawn of life [Зарею жизни]

At E.K. Mravina [У Е.К. Мравиной]

At geishas [У гейш]

At Gzovska’s [У Гзовской]

At K.M. Fofanov [У К.М. Фофанова]

At Sologub [У Сологуба]

At Sunset [На закате]

At tea after the opera [За чаем после оперы]

At the forester [У лесника]

At the monument of Kommissarzhevskaya [У памятника Комиссаржевской]

At the pier [На пристани]

At the Premiere [На премьере]

Attempt of feather [Проба пера]

Australia (by Jules Verne) [Австралия (по Жюль-Верну)]

Autumn Berceuse (Bereceuse Осенний)

Autumn dreams [Осенние мечты]

Autumn elegy [Осенняя элегия]

Autumn leaves [Осенние листья]

Autumn poem [Осенняя поэза]

Autumn queen [Осенняя царица]

Autumn voyage [Осенний рейс]

Ave Maria [Ave Maria]

Aviator [Авиатор]

Away with politics [Долой политику]

Awful Poem [Жуткая поэза]

Стеклянная дверь

Дверь на балконе была из стекол
Квадратиками трех цветов.
И сквозь нее мне казался сокол,
На фоне моря и кустов,

Трехцветным: желтым, алым, синим.
Но тут мы сокола покинем:
Центр тяжести совсем не в нем…
Когда февральским златоднем

Простаивала я у двери
Балкона час, по крайней мере,
Смотря на море чрез квадрат
То желтый, то иной, — мой взгляд

Блаженствовал; подумать только,
Оттенков в море было столько!
Когда мой милый приходил,
Смотрела я в квадратик алый, —

И друг болезненный, усталый,
Окровянев, вампиром был.
А если я смотрела в синь
Стеклянную, мертвел любимый,

И предо мною плыли дымы,
И я шептала: «Призрак, сгинь…»
Но всех страшнее желтый цвет:
Мой друг проникнут был изменой…

Себя я истерзала сменой
Цветов. Так создан белый свет,
Что только в белом освещенье
Лицо приводит в восхищенье…

A glass door

The glass door was on the balcony

With squares of colors three.

And through it to me appeared the falcon,

In tone of bushes and the sea,

In three colors: yellow, blue, scarlet.

But here let’s leave the abandoned falcon:

Is not in him the gravity’s center…

When in February’s day of gold

Idle when I am at the door

Of hour of balcony, in extreme measure,

Looking at sea through the square

Once yellow, once another – my peer

Was blissful; only to think,

There were in the sea so many shades!

When my dear will be coming,

I looked into the square of scarlet, -

And the friend sickly, exhausted,

Bloody, had been a vampire.

And if I looked at the blueness

Of glass, deceived was the lover,

And smokes sailed before me,

And I whispered, “Ghost, be gone,…”

Scarier than all is the yellow flower:

Penetrated with betrayal my friend…

I tormented myself with the shift

Of colors. Thus the world was made,

That only in white light

The face leads into place glad…

О том, чьё имя вечно ново…

Воображаю, как вишнево
И персиково здесь весной
Под пряным солнцем Кишинева,
Сверкающего белизной!
Ты, Бессарабия, воспета
Ведь солнцем Пушкина, и без
Сиянья русского поэта
Сияние твоих небес —
Пусть очень южных, очень синих —
Могло ли быть прекрасным столь?
Итак, с голов мы шляпы скинем
И скинем с душ тоску и боль,
Ежеминутно ощущая,
Что в беспредельности степей
С цыганами, в расцвете мая,
Скитался тот, кто всех светлей,
Кто всех родней, чье вечно ново,
Все напоенное весной
Благое имя, что вишнево,
Как вышний воздух Кишинева,
Насыщенного белизной!

About him, whose name is ever new…

I imagine, how with cherry

And peach of spring

Under spicy sun of Chisinau,

With whiteness shining!

You, Bessarabia, sung about

By sun of Pushkin, and without

The Russian poet’s shining

Is shining of your heaven -

Maybe very southern, very blue –

Could it be so beautiful?

Thus, we will take off hats from heads

And drop in soul pain and regret,

Sensing every minute,

That in steppes without limit

With gypsies, in May in full flower,

One who was lighter than others wandered,

Who all relatives, new eternally,

All with springs watered

Your name, which is cherry,

Like Chisinau’s high air,

With whiteness saturated!

О Юге

Тебя всё манит Калабрия,
Меня — Норвегии фиорд.
О, дай мне взять, моя Мария,
Последний северный аккорд!

Дай утонуть в Балтийском море,
Иль на эстляндском берегу
Уснуть, лаская взором зори,
Что вечно в сердце берегу…

Тебя влечёт Александрия,
Тебе всё грезится Каир,
Как мне — Миррэлия, Мария,
Как Сологубу — сон-Маир!

Ты мной всегда боготворима,
И за тобою я пойду
За них — меридианы Рима —
Прославить южную звезду.

Тебе угрозна малярия,
Но если хочешь, — верный друг,
Я для тебя, моя Мария,
Уеду с севера на юг!

About South

You are lured by Calabria,

I – by a Norwegian fiord.

O, let me take, my Maria,

The final northern chord!

In Baltic sea let me drown,

Or on the Estonian shore

To fall asleep, with sight caressing the dawn,

That I keep in the heart, tender…

You’re lured by Alexandria,

Of Cairo you dream,

To me – Mirrelia, Maria,

Like to Sologub – Mair-sleep!

You are always idolized by me,

And after you I will come

For them – meridians of Rome –

To glory the southern star.

You are threatened by malaria,

But a loyal friend if you’d like,

And for you, my Maria,

I go from north to the south!

По Швейцарии

Агате Вебер

Мы ехали вдоль озера в тумане,
И было нескончаемо оно.
Вдали горели горы. Час был ранний.
Вагон дремал. Меня влекло окно.

Сквозь дымку обрисовывались лодки,
Застывшие на глади здесь и там.
Пейзаж был блеклый, серенький и кроткий,
Созвучный северным моим мечтам.

Шел пароход откуда-то куда-то.
Я знал — на нем к кому-то кто-то плыл.
Кому всегда чужда моя утрата,
Как чужд и мне его восторг и пыл.

Неслись дома в зелено-серых тонах.
Вдруг возникал лиловый, голубой.
И лыжницы в костюмчиках зеленых
Скользили с гор гурьбой наперебой.

About Switzerland

To Agatha Veber

In fog along lake we rode,

And this went on endlessly.

It was early hour. Afar mountains burned.

The people slept. Window lured me.

Through the smoke the boats were outlined,

There and here frozen.

Landscape was faded, gray and mild,

Consonant with my dreams northern.

The boat went from somewhere to somewhere.

I knew – in it to someone someone swam.

To whom always my loss is alien,

How alien to me his delight and flame.

In gold-gray tones rushed the homes.

Appeared the blue, the lilac suddenly.

And skiers in green costumes

Slid with a crowd from the mountains.

Адриатическая бирюза

Адриатическая бирюза!
Облагораживает мне уста
Непререкаемая красота.
Как обвораживает мне глаза

Обескураживает вышина,
От туч разглаживает лик луна.
И разгораживает небеса
Семисияющая полоса.

Обезображивает чары мест
Предсмертным кактусом взращенный шест.
Омузыкаливает мой слух,
Обеспечаливает мой дух.

Adriatic turquoise

How captivates my eyes

The Adriatic turquoise!

Ennobles my lips

Indisputable beauty.

Discourages the height,

Through clouds the moon smooths out its front.

And blocks out the sky

The seven-radiant stripe.

Disfigures the charm of the places

Pole nurtured by dying cactus.

Makes music my hearing,

Provides my spirit.

После «Онегина»

Сегодня утром после чая,
Воспользовавшись мерзлым днем,
«Онегина» — я, не скучая,
Читал с подъемом и огнем.

О, читанные многократно
Страницы, юности друзья!
Вы, как бывало, ароматны!
Взволнован так же вами я!

Здесь что ни строчка — то эпиграф!
О, века прошлого простор!
Я современности, как тигров,
Уже боюсь с недавних пор.

И если в пушкинское время
Немало было разных «но»,
То уж теперь сплошное бремя
Нам, современникам, дано…

Конечно, век экспериментов
Над нами — интересный век…
Но от щекочущих моментов
Устал культурный человек.

Мы извращеньем обуяны,
Как там, читатель, ни грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтем «душок» Зизи!..

After “Onegin”

After tea today morning,

Using the frozen day,

“Onegin” – and I, not sorrowing,

Read with the rise and the flame.

O, many times read

Pages, friends of my youth!

You are, as you were, fragrant!

I am thus excited by you!

Here every line – is epigraph!

O, space of century foregone!

The modernity, like tigers,

I fear since recent times.

And if in the times of Pushkin

There was a lot of different “but’s,”

Now is the solid burden

Given to you, contemporaries…

Of course, century of experiments

Is above us – interesting time…

But from the tickling moments

The cultured man is tired.

We are obsessed with perversion,

Don’t threaten there, the reader:

And to Tatyana’s eternal soul

We prefer “Souls” of Zizi!..

Опять вдали

И вот опять вдали Эст-Тойла
С лазурью волн, с ажурью пен.
Конь до весны поставлен в стойло, —
Я снова взят столицей в плен.
 
Я негодую, протестую,
Но внемля хлебному куску,
Я оставляю жизнь простую,
Вхожу в столичную тоску.
 
О, как мучительно, как тонко
Моя душа оскорблена!..
…Проходит тихая эстонка,
В чьих косах — рожь, лён и луна.
 
Идет, — Альвина или Лëйла, —
Береговою крутизной.
Идет века. Прости, Эст-Тойла,
И жди меня во влажный зной!

Again afar

And here apart from Est-Toyla again

With azure waves, with foam’s ornament.

In stable till the spring the horse stands –

I’m taken in prison by capital again.

I protest, I am indignant,

But heeding the bite of bread,

I leave a simple life behind,

Entering the capital angst.

O, how tortuously, how thinly

My soul insulted has been!..

Comes quietly the Estonian girl,

In whose braids – flax, rye and moon.

Goes – Alvina or Leyla, -

By the coastline steep.

Centuries pass. Forgive, Est-Toyla,

And wait for me in wet heat!

Агасферу морей

Вижу, капитан «Скитальца-моряка»,
Вечный странник,
Вижу, как твоя направлена рука
На «Titanic»…

Знаю, капитан немого корабля,
Мститель-призрак,
Знаю, что со дня, как выгнала земля,
Буре близок…

Верю, капитан «Голландца-Летуна»,
Враг боязни,
Верю, для тебя пустить корабль до дна —
Страстный праздник…

Злобный хохот твой грохочет в глубине
Окаянно:
Все теперь — твое, лежащее на дне
Океана…

Рыбам отдаешь — зачем трофей тебе?! —
Все — для пищи…
Руку, капитан, товарищ по судьбе,
Мой дружище!

Agasphere of the seas

I see, captain of “wanderer-seaman,”

Eternal vagrant,

I see how is directed your hand

To the “Titanic.”

I know, captain of dumb ship,

Ghost-avenger,

I know what from days, as kicked out the earth,

To the storm near…

I believe captain of “Flying Dutchman,”

Fear’s enemy,

I believe, for you to let in ship from the bottom –

Passionate holiday.

Your evil laughter in depth rumbles

Damned:

But now – yours, lying in bottom

Of the ocean.

Will give to fish – what for you is trophy?! –

All – for food.

Captain, comrade in fortune,

Give me hand!

Стареющий поэт

Стареющий поэт… Два слова — два понятья.
Есть в первом от зимы. Второе — все весна.
И если иногда нерадостны объятья,
Весна — всегда весна, как ни была б грустна.
Стареющий поэт… О, скорбь сопоставленья!
Как жить, как чувствовать и, наконец, как петь,
Когда душа больна избытком вдохновенья
И строфы, как плоды, еще готовы спеть?
Стареющий поэт… Увлажнены ресницы,
Смущенье в голосе и притушенный вздох.
Все чаще женщина невстреченная снится,
И в каждой встреченной мерещится подвох…
Стареющий поэт… Наивный, нежный, кроткий
И вечно юный, независимо от лет.
Не ближе ли он всех стареющей кокотке,
Любовь возведший в культ стареющий поэт?

Ageing poet

Ageing poet… Two words – two understandings,

On first of winter. The spring - second.

And if unhappy are embraces,

Spring – still spring, as if was not sad.

Ageing poet… O, sorrow of comparisons!

In the end how to live, how to feel, how to sing,

When soul is sick with excess of inspiration,

And lines, like fruits, are ready to be sung?

Ageing poet… Eyelashes are wetted,

A subdued sigh and in voice embarrassment.

All frequent is dream of woman not met, and

The catch appears in each one met…

Ageing poet… Naïve, tender, gentle

And eternally young the years despite.

Not closest is he to courtesan ageing,

Ageing poet that made love a cult?

Ах, автор

Она ли взяла меня? Я ли?
Забылось: давно ведь: забылось.
Но кто-то играл на рояле;
Я вспомнил рояль, — и забилось
Былым мое сердце… Дыханье
Вдруг стало и жарче, и суше…
Я вспомнил ее колыханье…
Мнет нервно она мои уши…
И стиснула зубы… И губы
Сжимает своими губами…
Ах, автор! Бесстыдно и грубо
Плясать кэк-уок над гробами.

Ah, author

Did she take me? Did I?

Forgotten: long ago: forgotten.

But someone on the piano played;

I recalled piano, - and was beating

With past my heart… Breath

Suddenly became hotter and drier…

I remember as it swayed…

She nervously wrinkled my ears…

And squeezed teeth… and the lips

Presses with the lips of one’s own…

Ah, author! Shameless and rude it is

To dance cakewalk over coffins.

Ах, есть ли край

Ах, есть ли край? ах, края нет ли,
Где мудро движется соха,
Где любит бурю в море бретлинг
И льнет к орешнику ольха?

Где в каждом доме пианино
И Лист, и Брамс, и Григ, и Бах?
Где хлебом вскормлена малина
И привкус волн морских в грибах?

Где каждый труженик-крестьянин
Выписывает свой журнал
И, зная ширь морских скитаний,
Порочной шири ввек не знал?

Где что ни-местность — то кургауз,
Спектакли, тэннис и оркестр?
Где, как голубка, девствен парус, —
Как парус, облик бел невест?

Ах, нет ли края? край тот есть ли?
И если есть, то что за край?
Уж не Эстляндия ль, где, если
Пожить, поверить можно в рай?..

Ah, is there land

Ah, is there land? Ah, is there no land,

Where the plow moves wisely,

Where bratling love the sea storm

And alder clings to hazel tree?

Where in each home is a piano

And Liszt, and Brahms, and Bach, and Grieg?

Where raspberry is nursed by bread

And in mushrooms taste of the waves of sea?

Where each hard worker-peasant

In his journal writes,

And, knowing the expanse of his sea wanderings,

For centuries not knowing the sinful expanse?

Where is no land – there is tavern,

Dramas, orchestra and tennis?

Where, like a dove, sail is virgin, -

Like sail, image without brides?

Ah, is there no land? Is there land?

And if there is, then what land?

If not in Estland to live,

Can I in heaven believe?

Ах, все мне кажется

Ах, все мне кажется (и отчего бы то? —
Ведь ты мне поводов не подаешь…)
Что ты изменишь мне, и все, что добыто
Твоим терпением, продашь за грош.

В тебе уверенность не поколеблена.
В твоей корректности — тому залог.
Но все мне кажется, что ложь остеблена,
И распускается ее цветок.

И все мне кажется, и все мне чудится
Не то подпрапорщик, не то банкир…
И все мне чудится, что это сбудется,
И позабудется тобой весь мир.

Поверь, о милая, что мной не скажется
Ни слова едкого тебе в укор:
Ты — неизменная! Но все же кажется,
И то, что кажется, уже позор!

Ah, it seems to me

Ah, it seems to me (and from what? –

The reasons you will not give..)

You’ll betray me, and all that

Is reached by your patience, you sell for penny.

Not shaken in you is assurance.

In your correctness – pledge to him.

But it seems to me that the lie is ostracized,

And blossoms her bloom.

And it all seems to me, it all appears to me

Not a banker, not a sub-ensign…

It all seems to me, that forgotten it will be,

And world will forget you for all time.

Believe, o dear, that won’t be told by me

A caustic word to you in reproach:

You – unchanging! That it does not seem,

And that, which appears, is disgrace! 

Воздух — радость

М.А. Сливинской

Это не веянье воздуха,
На дыханье Божества
В дни неземные, надземные
Божественного Рождества!
Воздух вздохнешь упояющий, —
Разве ж где-то есть зима?
То, что зовется здесь воздухом —
Радость яркая сама!
Море и небо столь синие,
Розы алые в саду.
Через прозрачные пинии
Бога, кажется, найду,
Господи! Голубоватые
вижу брызги на весле.
Это же просто немыслимо:
Неземное на Земле!

Air – joy

To M.A. Slivinskaya

It is not the air’s fanning,

On the Divinity’s breathing

In days unearthly, over earth,

Of the divine Christmas!

You breathe intoxicating air, -

Is the winter somewhere?

That, which here is named air –

The bright joy herself there!

Blue are the sky and the oceans,

In garden are the scarlet roses.

Through the transparent pines

God, it seems, I will find,

Sirs! Bluish splashes

I see upon the oar.

Simply unthinkable it is:

The unearthly on the Earth!

Воздушная яхта

Ивану Лукашу

Я вскочила в Стокгольме на летучую яхту,

На крылатую яхту из березы карельской.

Капитан, мой любовник, встал с улыбкой на вахту, –

Закружился пропеллер белой ночью апрельской.

Опираясь на румпель, напевая из Грига,

Обещал он мне страны, где в цвету абрикосы,

Мы надменно следили эволюции брига,

Я раскрыла, как парус, бронзоватые косы.

Приставали к Венере, приставали к Сатурну,

Два часа пробродили по ледяной луне мы.

Там в саду урны с негой; принесли мне в сад урну.

На луне все любезны, потому что все немы.

Все миры облетели, все романсы пропели,

Рады были с визитом к самому Палладину...

А когда увидали, что поломан пропеллер,

Наша яхта спустилась на плавучую льдину...  

Airy Yacht

I jumped in Stockholm on a flying yacht,

On flying yacht from birch of Karelia.

Captain, my lover, stood with smile on guard, -

Circled propeller of white night of April.

Leaning on the tiller, singing from Grieg,

He promised me lands where bloom apricots,

We arrogantly followed evolution of brig,

And I opened, like sail, the bronze braids.

Pestered Venus, pestered Saturn,

Two hours we walked on the icy Moon.

There in garden urn with bliss, take to me urn in the garden –

On the moon all are familiar, because all are dumb…

Flew around all the worlds, sang all songs,

To visit the very Palladin we were glad…

And when we saw that propeller is broken,

Our yacht in swimming ice floe lowered…

Ахматова

Послушница обители Любви
Молитвенно перебирает четки.
Осенней ясностью в ней чувства четки.
Удел — до святости непоправим.

Он, Найденный, как сердцем ни зови,
Не будет с ней в своей гордыне кроткий
И гордый в кротости, уплывший в лодке
Рекой из собственной ее крови.

Уж вечер. Белая взлетает стая.
У белых стен скорбит она, простая.
Кровь капает, как розы, изо рта.

Уже осталось крови в ней немного,
Но ей не жаль ее во имя Бога;
Ведь розы крови — розы для креста…

Akhmatova

Maidservant of the monastery of Love

Prayerfully goes over the rosary.

With autumn clarity her feelings are precise.

The lot – irreparable to holiness.

He, Found One, as you will call in heart,

He would not be with her pride mild

And proud in shyness, sailing on a boat

Of river with her own blood.

White flock flies up. It is evening.

At white walls she is morning, simple.

Blood drips, like roses, from the mouth.

In her is not left much blood,

But he doesn’t pity her in the name of God:

The roses of blood – are roses for cross…

А. К. Толстой

Кн. Л. М. Ухтомской

Граф Алексей Толстой, чье имя
Звучит мне юностью моей
И новгородскими сырыми
Лесами в густоте ветвей;

Чей чудный стих вешне-березов
И упоенно-соловьист,
И тихий запад бледно-розов;
И вечер благостно-росист;

Он, чьи припевы удалые —
Любви и жизни торжество;
Чья так пленительна Мария,
И звонко-майно «Сватовство»;

Он, чье лицо так благородно,
Красиво, ясно и светло;
Чье творчество так плодородно
И так роскошно расцвело, —

Ему слагаю, благодарный,
Восторженные двадцать строк:
Его напев великодарный —
Расцвета моего залог!

A. K. Tolstoy

To Princess L.M. Uhtomsky

Count Alexey Tolstoy, whose name

Sounds to me of my youth

And with Novgorod wet

Forests in branches’ denseness;

Whose wondrous poem is birch-spring

And nightingale-rapturously,

And quiet west is pale-pink;

And evening is dewy-bliss;

They, whose choruses are daring –

Triumph of love and life;

Whose captivating Mary,

And matchmaking “ringing-mine”;

He, whose face is so noble,

Beautiful, clear and light;

Whose creativity so fertile

And so beautifully bloomed, -

Grateful, to him I compose

Twenty enthusiastic lines:

His refrain generous –

Pledge of blossoming of mine!

А. Н. Иванов

«Страдание рождает Красоту»:
Перестрадав, стал дух его прекрасным.
Во всем земном — и тщетном и напрасном —
Нельзя считать напрасной лишь мечту.

Мечту и мысль. И я глубоко чту
Его за то, что мудрое со страстным
Он сочетал в себе, оставшись ясным,
И попытался оправдать тщету.

Я не из тех, кто пышными цветами,
Бродя меж полусгнившими крестами,
Бездушный разукрашивает труп.

И, вслушавщись в его живое слово,
Мне радостно почтить его живого,
«Фиалочкой» и — озареньем губ.

A. N. Ivanov

“Suffering begets beauty”:

Suffering, beautiful became his spirit.

In all earthly – the vain and useless –

We cannot count useless the dream.

Dream and thought. And I respect him

That the passionate and wise

He counted in self, clear remaining,

And tried in vain to justify.

I’m not one of those, that with lush flowers,

Midst half-bent crosses wandering,

Are painting the soulless corpse.

And, listening to his living word,

I’m joyful him alive to honor,

With “Fialochka” and – dawning of lips.

Алданов

Кого бы ни характеризовал, —
Будь то Разумовский иль Бетховен, —
Всегда изображаемый греховен,
И слабостей в нем всяческих завал.

Он ничего ни в ком не прозевал,
Как евнух, желчен и нахмуребровен.
Он людям в душах не простил часовен
Затем, что сам святыни не знавал…

Удушливых и ледяных пустынек
В нем безвоздушный воздух. Скрыт в нем циник,
Развенчивающий любой венец.

Тлетворное его прикосновенье
Губительно. Его грызет сомненье.
Он мудр, как может мудрым быть скопец.

Aldanov

Whomever characterized he –

Be it Beethoven or Razumovsky, -

Whoever is portrayed is sinful,

And has many-a-weakness.

He missed nothing in no one,

Eunuch, bilious and frowning.

He didn’t forgive chapels in people’s souls

Because the shrines he did not know…

Of the deserts icy and stifling

In him is airless air. Cynic is hidden in him,

Debunking any crown.

His corrupting touch

Is deadly. He is gnawed by doubt,

He’s wise, as can be wise a eunuch. 

Живые монетки

Приколов к блузке звончатый ландыш,
Что на грудь аромат свой лиет,
Ты со смехом за вандышем вандыш
Мне бросаешь с плота в галиот…
Я с улыбкой ловлю серебрушки,
Как монетки живые, — снетки
И, любуясь, смотрю на веснушки,
На каштановые завитки…
Ты, из хитрости, взоров не видя,
Продолжаешь метать в галиот,
Уподобленная Немезиде,
Эти рыбки. А ландыш — лиет…
— «Вкусен чай в разрисованной кружке
И зеленые рыбьи битки!» —
Ты кричишь, сыпля мне серебрушки,
Как монетки живые, — снетки…
Попадает за вандышем вандыш
Мне в глаза, в переносье и в рот…
Наконец, невзначай, и свой ландыш
Целишь в сердце мое, бросив плот…
И летишь, исчезая в оплете,
Лукоморьем, срывая цветки,
Ах, твои ноготки в позолоте —
Эти розовые ноготки!
Я догнал бы тебя в галиоте,
Но его погружают… снетки!..

Alive coins

Pinning to blouse ringing lily of the valley,

That pours aroma on your breast,

With laughter you after scolding are scolding,

Throw me from raft to galliot…

With smile I catch the silver coins,

Like living coins – whitebait,

And, admiring, I look at freckles,

Over the curls of chestnut…

You, from slyness, glances not seeing,

Continue in galliot to throw,

Likened to Nemezida,

These fish. Lily of the valley – pours…

“Tasty in painted mug is the tea

And green fish cue balls!” –

You shout, throwing silver coins to me,

Whitebait - like living coins…

Falls after scolding the scolding

In my eyes, mouth and nose…

In the end, by chance, your lily of the valley

You aim at my heart, throwing away float…

And you fly, disappearing in braid,

In Lukomorie, tearing off flowers,

Ah, your marigolds in gilt –

These pink marigolds!

I would catch you in galliot,

But he is loaded by… whitebait!..

Александр IV

Что думал «Александр Четвертый»,
Приехав в гатчинский дворец,
Обозревая пол, протертый
Людьми без мозга и сердец?

Аллеей векового сада
Бродя, он понял ли афронт,
Что шел к нему из Петрограда?
Ужель надеялся на фронт?

Как он, чей путь был сладко-колок,
Свой переоценил завет!
Какой же он плохой психолог
И жалкий государствовед!

Как символичен «милосердья
Сестры» костюм, который спас
Его: не то же ли в нетвердье
И сердобольностей запас?

Да, он поэт! да, он фанатик!
Идеалист style dé cadence!
Паяц трагичный на канате.
Но идеальность — не баланс…

Alexander IV

What “Alexander Fourth” thought,

To Gatchina palace having come,

Looking at the floor, rubbed

By people without brains and hearts?

On alley of centennial garden

Wandering, did he understand affront,

That came to him from Petrograd?

Already hoped for the front?

As he, whose way was bitter and sweet,

His covenant reassessed!

He was a bad psychologist

And pitiful political scientist!

How symbolic is the costume

“Of sister’s mercy,” which has saved

Him: not this in unsteadiness

And compassion’s reserve?

Yes, he’s a poet! Yes, he’s a fanatic!

Idealist style de cadence!

Upon a rope, a tragic clown.

But ideality – is not balance…

Алексей К. Толстой

Языческие времена Днепра,
Обряд жрецов Перуну и Яриле,
Воспламенив, поэта покорили,
Как и Ивана Грозного пора.

Их воскрешал нажим его пера:
Являемы для взоров наших были
Высокопоэтические были,
Где бились души чище серебра…

А как природу пела эта лира!
А как смертельно жалила сатира!
Как добродушный юмор величав!

Гордясь своею родиной, Россией,
Дыша императрицею Марией,
Он пел любовь, взаимности не ждав.

Alexei K. Tolstoy

The Dnieper’s pagan times,

Ritual of priests of Perun and Yaril,

Having ignited, conquered the poet,

Like time of Ivan the Terrible.

They were resurrected by the presses of his feather:

Appearing for our sights have been

Highly poetic they have been,

Who beat the soul purer than silver…

And how nature was sung by this lyre!

And how mortally pitied satire!

How majestic humor is great!

Be proud of your homeland, Russia,

The soul of Mary the empress,

He sang love, reciprocity did not await.

Алексей Н. Толстой

В своих привычках барин, рыболов,
Друг, семьянин, хозяин хлебосольный,
Он любит жить в Москве первопрестольной,
Вникая в речь ее колоколов.

Без голосистых чувств, без чутких слов
Своей злодольной родины раздольной,
В самом своем кощунстве богомольной,
Ни душ, ни рыб не мил ему улов…

Измученный в хождениях по мукам,
Предел обретший беженским докукам,
Не очень забираясь в облака,

Смотря на жизнь, как просто на ракиту
Бесхитростно прекрасную, Никиту
Отец не променяет на века…

Alexei N. Tolstoy

In his habits a gentleman, fisherman,

Family man, good host, friend,

He likes to live in Moscow capital,

Delving into the speech of her bells.

Without vociferous feelings, without words sensitive

Of wicked expanse of the homeland,

In its prayerful blasphemy,

There was no catching of fish or soul…

Tormented in walking on torments,

For refugee pestering has been found the limit,

Not really climbing into clouds,

Looking at life, as simply on the willow

Artlessly beautiful, Nikita

For centuries did not alter father…

Все кончено, а солнце вновь восходит

Борец за благоденствие страны
Жизнь отдает, не зная колебанья,
Но зная хорошо, что суждены
Ему, герою, муки и страданья.

С презрением смотря на палачей,
С улыбкою на эшафот он всходит,
Но ясен смысл смеющихся очей:
— Все кончено, а солнце вновь восходит.

Так героиня, знавшая сердец,
В нее влюбленных, силу, ад и пламя,
Почувствовав, что всем мечтам конец,
На море смотрит грустными глазами.

Блестящий, яркий солнечный восход
Ее на размышления наводит.
Она твердит, смотря на лоно вод:
— Все кончено, а солнце вновь восходит.

All’s finished, and again sun’s rising

Fighter for the prosperity of the nation

Gives life, not knowing hesitation,

But knowing well, that are judged to him,

The hero, torments and sufferings.

Looking at executioners with contempt,

With smile he ascends the scaffold,

But clear is the meaning of laughing eyes:

All’s finished, and again the sun does rise.

Thus the heroine, the heart knowing,

In love with her, strength, hell and flame,

Feeling that it’s the end of all her dreams,

With sorrowful eyes is looking at the sea.

The rising of the sun, shining and bright,

Sends her into a deep thought.

She mumbles, looking at the water’s bosom:

All’s finished, and again rises the sun.

Виновны все

В войне нет правого: виновны все в войне
И нации, и классы поголовно.
Нет оправданья ни одной стране:
Кто взялся за оружье — все виновны.
К завоеванию призывы не должны
Поддерживаться мыслящей страною.
А для взбесившихся правителей страны
Есть наказанье площадное.

All Are Guilty

In war there’s no one right: in war all are guilty

Without exception classes and nations.

There’s no justification for any country:

Guilty are all who reached for weapons.

The order for conquest cannot

Be supported by a thoughtful land.

And to the crazy leaders of the land

Is the areal punishment.

Все по старому

"Всё по-старому…- сказала нежно.
Всё по-старому…"
Но смотрел я в очи безнадежно -
Всё по-старому…

Улыбалась, мягко целовала -
Всё по-старому…
Но чего-то все недоставало -
Всё по-старому!..

All As In Past

All as in past – she said tenderly:

All as in the past.

But hopelessly in eyes I was staring –

All as in the past.

Kissed softly, smiling –

All as in the past.

But still we were lacking something –

All as in the past!

Все — за новь!

Дождь за дождем, за бурей буря,
За песнью песнь, за болью боль.
Чело то хмуря, то лазуря,
Живут и нищий, и король.

О, всколыхните безмятежность,
Благополучье раздробя!
Прекрасней после гнева нежность,
Как, после муки, вы — себя!

Свершайте явные ошибки,
Крушите счастье и любовь,
Чтоб только не было на Шипке
Душ ваших тихо. Все — за новь!

Да, все за новь, за блеск, за звонкость,
За обиенность и за шаг!
Я славлю мудрую ребенкость
И молодеческий кулак.

Живи, воистину живое,
Не уставая звать меня!
Пылай восторгом, ретивое:
Ведь даже в счастьи скорбен я!

All – for new thing!

Rain after rain, storm after storm,

Pain after pain, song after song.

Frowning the forehead, or azuring,

Live the beggar and the king.

O, stir up serenity,

Crushing well-being!

Beautiful after rage is tenderness,

Like you-yourself after torment!

Make the clear mistakes,

Crush happiness and loving,

That there would not be in Shipka

Quiet to your souls. All – for new thing!

Yes, all for new, for shine, for sonority,

For step and abundance!

The wise childhood I glory

And the fist of the youth.

Live, the truly living,

Do not tire of giving me calls!

Shine with delight, the avid:

Even in happiness I’m sorrowful!

Все ясно заране

Не надо раздумий, не надо сомнений,
Доверься порыву — и двинемся в путь!
Да разве я мог бы, о день мой весенний,
Когда-нибудь нежность твою обмануть?

Да разве тебе, мотылек златотканный,
Тенеты паучьи любовью совью?
В тебе, искупительно Богом мне данной,
Найду предрешенную гибель свою.

«Ах, нет упоительней творчества в свете.
Стихи твои пьются, как струи Аи!» —
Сказала ты вкрадчиво нежно, и эти
Люблю ненаслышные речи твои.

Упорны в стремленьях своих северяне,
У моря взращенные в крепком лесу:
Ты будешь моею. Все ясно заране.
Погибнуть — погибну, но раньше спасу!

All is clear in advance

Thoughts are not needed, doubts are not needed,

Trust the impulse – and go on your path!

And how could I, my day of springtime,

Somehow deceive your tenderness?

And if for you, moth woven of gold,

I will weave with love spider snares?

In you, redemptively given to me by God,

I will find my former death.

“Ah, in the world there’s no more delightful creativity,

Your songs are sung, like Ai jets!” –

You sang suavely and tenderly,

And I love these unheard speeches of yours.

Tenacious in their striving are northerners,

Nurtured by the sea in strong forest:

You will be mine. All is clear in advance.

To die – I’ll die, but I will save first.

Все — как один

Народу русскому дивитесь:
Орлить настал его черед!
Восстал из недр народный витязь
И спас от деспота народ.

Не важно знать — какое имя
Носил народа лучший сын.
Не важно знать — он шел какими
Путями к пламени вершин.

Но он пришел, освободитель!
Но он возник, но он восстал!
И голос был: «За мной идите!»
Не гром ли то прогрохотал!

Все, как один, рванулись люди
За счастьем! за весной! за сном!
Все, как один, вздохнули груди.
Одно — во всех, и все — в одном!

Но незачем идти им стало, —
Свобода к ним из-за угла.
В глазах, как солнце, заблистала
И в душах факелы зажгла.

И улыбнулась им Свобода:
«Все, как один! Вот в чем секрет
Удачи зрелого народа…
Иных путей к свободе нет!»

Благословен да будет витязь,
Воспламенивший всех вперед!
Народу русскому дивитесь:
Пример народам — мой народ!

All – like one

At the Russian people marvel:

It’s time for it to be eagle!

The people’s knight rose from the sole

And from a tyrant saved the people.

It’s not important to know – which name

Carried the best son of men.

It’s not important to know – he came

Which ways to peak’s flame.

But he, liberator, came!

But he arose, but he rebelled!

But there was voice: “go behind me!”

The thunder did not rumble!

All, like one, the people rushed

For happiness! For sleep! For spring!

All, like one, sighed with the chest.

One – in all, and all – in one!

And there’s no need to go for them, -

Freedom from around corner is for him.

In eyes shined like the sun

And in the souls torches burned.

And freedom smiled at them:

“All, like one! All in which secret

Successes of mature men…

In freedom there’s no other way!”

The knight be blessed will,

Ignited ahead of all!

At Russian people marvel:

Example to people – my people!

Все хорошо в тебе

Быть любимым как ни сладостно,
Все же сладостней — любить.
Д. Мережковский

Все хорошо в тебе: и ноги, и сложенье,
И смелое лицо ребенка-мудреца,
Где сквозь энергию сквозит изнеможенье,
В чьей прелюдийности есть протени конца…

Все хорошо в тебе: и пламенная льдяность,
Ориентация во всем, что чуждо лжи,
Щек майски-девственных осенняя багряность…
Что ни подумай ты и что ты ни скажи —

Все хорошо в тебе! Дитя, ты лучше грезы!
И грезу отебить хотел бы я свежо:
Тебя нельзя уже огрезить: все наркозы,
Все ожидания — в тебе: все — хорошо!

Все хорошо в тебе! и если ты инкубишь
Невинные уста, инкубость тут нужна…
Люблю тебя за то, что ты меня не любишь,
За то, что ты в своей жестокости нежна!..

All is good with you…

To be loved is not sweet,

All the sweeter – is to love.

D. Merezhkovsky

All is good with you: The physique, and the legs,

And the brave face of the child – old man,

Where through the energy exhaustion drafts

In whose preludes are shadows of the end…

All is good with you: and fiery iciness,

Orientation in all, which is to lies alien,

The May – maiden autumn purpleness of the cheeks…

What you would think and what you would say –

All is good with you! Child, you’re better than dream!

And I’d like to beat the dream fresh:

I cannot dream: all put to sleep,

All expectation – in you: all – is well!

All is good with you! And if you incubate

Innocent lips, incubation is necessary…

I love you for that you love me not,

For that you are tender in your cruelty!..

Вся в искрах-брызгах от взмаха весел

Вся в искрах-брызгах от взмаха весел,
Ты хохотала, и я был весел.
Я утомился и якорь бросил,
А шаль сырую на флаг повесил.

До поздней ночи играли шутки,
И наши песни смеялись звонко.
Кружась, кричали над речкой утки,
И лес, при ветре, ворчал спросонка.

Хотелось ласки — и стало грустно.
Заколыхалась от счастья лодка.
А ночь дышала тепло и кротко
И колыхала сердца искусно.

All in sparks-splashes from the swing of oars

All in sparks-splashes from the swing of oars,

You laughed, and I was merry.

I tired and threw the anchor,

And the damp shawl hang like a banner.

The jokes played till late night,

And our songs laughed loudly.

Circled, shouted over river the ducks,

And forests grumbled in wind sleepily.

I wanted tenderness – and it became sad.

The boat swayed from happiness.

And warm and meek became the night

And artfully the heart swayed.

Все ясно заране

Не надо раздумий, не надо сомнений,
Доверься порыву — и двинемся в путь!
Да разве я мог бы, о день мой весенний,
Когда-нибудь нежность твою обмануть?

Да разве тебе, мотылек златотканный,
Тенеты паучьи любовью совью?
В тебе, искупительно Богом мне данной,
Найду предрешенную гибель свою.

«Ах, нет упоительней творчества в свете.
Стихи твои пьются, как струи Аи!» —
Сказала ты вкрадчиво нежно, и эти
Люблю ненаслышные речи твои.

Упорны в стремленьях своих северяне,
У моря взращенные в крепком лесу:
Ты будешь моею. Все ясно заране.
Погибнуть — погибну, но раньше спасу!

All is clear in advance

Thoughts are not needed, doubts are not needed,

Trust the impulse – and go on your path!

And how could I, my day of springtime,

Somehow deceive your tenderness?

And if for you, moth woven of gold,

I will weave with love spider snares?

In you, redemptively given to me by God,

I will find my former death.

“Ah, in the world there’s no more delightful creativity,

Your songs are sung, like Ai jets!” –

You sang suavely and tenderly,

And I love these unheard speeches of yours.

Tenacious in their striving are northerners,

Nurtured by the sea in strong forest:

You will be mine. All is clear in advance.

To die – I’ll die, but I will save first.

Все то же

Все те же краски, те же типы
В деревьях, птицах и цветах:
Как век назад — сегодня липы,
Как век вперед — любовь в мечтах.

Строй мирозданья одинаков,
Почти разгадан, скуп и плоск.
Но есть значение без знаков,
Есть знак, расплывчатый как воск.

All the same

All the same types, all the same paints

In birds, flowers and trees:

Like century ago – today lindens,

Like century ahead – love in dreams.

Build of universe is the same,

Almost solved, stingy and flat.

But there is meaning without signs,

There’s sign, blurred like wax.

Все клонится ко сну

Все клонится ко сну
В желтеющей природе.
Кивает дуб клену
При солнечном заходе.

И грустно, грустно мне
Смотреть на смерть в природе
В осенней тишине
При солнечном заходе.

All to sleep lean

All to sleep lean

In yellow nature.

Under the sunset

Oak nods to maple.

And it’s sorrowful, to me sorrowful

To look on natural death

In quiet of the fall,

Beneath the sunset.

Почти газелла

И розы, и грезы, и грозы — в бокалы!
Наполним бокалы — осушим бокалы!

Звените, как струны, как лунные струны,
С напитком ледяным, бокалы!

Плещите, как моря седые буруны,
Плещите нектаром, бокалы!

Вскрутите восторгов волшебные руны,
Со льдом раскаленным бокалы!

И вспыхнут в крови огневые Перуны,
Когда испарятся бокалы!..

Almost gazelle

In shot glasses – roses, and dreams, and thunders!

We’ll fill the shot glasses – we’ll dry the shot glasses!

Ring, like strings, like moon’s strings,

With icy drink, shot glasses!

Splash, like gray sea waves,

Splash with nectar, shot glasses!

Twist delights’ magical runes,

With red-hot ice shot glasses!

And will flare up in blood fiery Perunes,

When will evaporate the shot glasses!

Одни поят измученную грудь

Одни поят измученную грудь.
Тогда… тогда о страсти позабудь.
Улыбок нет: их захлестнули слезы.
Грезь, только грезь, — заменят чувства грезы,
Тебе себя удастся обмануть…
Улыбок нет. Мечтательные слезы
Одни поят истерзанную грудь…

Alone they water the tortured chest

Alone they water the tortured chest.

There… there about passion forget.

There are no smiles: tears overwhelmed them.

Dreams, only dreams – will change the feeling the dreams,

You successfully to deceive…

There are no smiles. The dreaming tears

Alone they water the tortured chest…

Алтайский гимн

О, океана золотая, —
Крещенский солнечный восход!
Скользит, как вздох Эола, тая
По скатогориям Алтая
Победоносный лыжеход.
Снега, снега, — как беломорье…
Восход бестепел. Вдоль полян
Метет предутренник с нагорья
Пушисто-снежное узорье,
А ветер светел и ледян.
Осветозарь мои веленья,
Мои желанья и пути,
Ты, созидающий оленя,
Как бодрость упоенной лени,
Дающий десять для пяти!
Гуди, ледяное безводье!
Пылай короною. Январь!
Крепи, бурят, свои поводья,
А Ты, Эмблема Плодородья,
Мои пути осветозарь!

Altai anthem

O, gold of the ocean, -

Epiphany sunrise!

Slip, like Aeolus’s sigh, melting

On the mountains of Altai

Victorious men in skis.

Snow, snow – like white sea…

Sunrise doesn’t warm. Along meadows

Blows morning breeze from the mountains

The sight fluffy-snowy,

And wind is light and icy.

Make my wishes holy,

My wishes and ways,

You, a deer creating,

Like courage of sloth intoxicating,

Giving ten for five!

Hum, ice without water!

Blaze with the crown. January!

Strengthen, Buryat, your reins,

And you, Emblem of Fertility,

Make holy my ways!

Амазонка

Я встретил у парка вчера амазонку
Под звуки бравурной раздольной мазурки.
Как кукольны формы у синей фигурки! —
Наглея восторгом, сказал я вдогонку.

Она обернулась, она посмотрела,
Слегка улыбнулась, раздетая взором,
Хлыстом помахала лукавым узором,
Мне в сердце вонзила дремучие стрелы:

А рыжая лошадь под ней гарцовала,
Упрямо топталась на месте кобыла
И право не знаю, — казалось ли, было, —
В угоду хозяйке, меня баловала...

Amazon

Yesterday at a park I met an Amazon

At the bravura spacious mazurka’s sound.

Figures of the doll in the shape of blue! –

Cheeky with delight, I said in pursuit.

She turned around, and she stared,

She slightly smiled, with sight undressed.

The whip with a sly pattern she had waved,

Thick arrows into my heart pierced.

And under her pranced the red horse,

Stubbornly trampled the mare in place.

And I don’t know, it seemed, it was –

She spoiled me, to please the mistress…

Янтарная элегия

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
А. Пушкин

Вы помните прелестный уголок —
Осенний парк в цвету янтарно-алом?
И мрамор урн, поставленных бокалом
На перекрестке палевых дорог?

Вы помните студеное стекло
Зеленых струй форелевой речонки?
Вы помните комичные опенки
Под кедрами, склонившими чело?

Вы помните над речкою шалэ,
Как я назвал трехкомнатную дачу,
Где плакал я от счастья, и заплачу
Еще не раз о ласке и тепле?

Вы помните… О да! забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить…
Мне хочется Вас грезами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья…

Amber Elegy

                   Village, in which Eugene was bored,

                   Was a beautiful corner.

A.  Pushkin 

The beautiful corner do you recollect –

The autumn park in light scarlet-amber?

And marble of the urns, like a glass placed

On yellow-pale road intersection?

Do you recall the icy glass

Of the trout river’s green jets?

Do you recall comic honey agarics

Under the cedars, bending heads?

You will recall over river chalet,

How I had called the three-room dacha,

How I had cried from happiness,

I’ll cry once more of warmth and tenderness?

You recollect… Oh no! I can’t forget

Him, who does not recollect…

I want in dreams to fulfil you entire

And humbly to ask to be my friend I desire.

Двусмысленная слава

Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен неправо, —
Не по таланту своему, —

А потому, что явный вызов
Условностям — в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.

Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали «pastilles»!

Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы —
Двусмысленны по существу.

Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, —
Ведь я лирической ироник:
Ирония — вот мой канон.

Ambiguous Glory

My ambiguous glory

Is not ambiguous because

I am not unrightly exalted –

Not by my abilities –

But because the clear challenge

To conditions – in my poems

And exquisite surprises’ range

In the capricious words.

In me vulgarity you had sought out,

Letting one out of sight:

He the square paints,

Who with the square’s brush writes.

For the confusion of the styles they scolded,

Even though it is confusion and a style!

With what, with what did you treat me?

What given to me were “pastilles”!

Unsolvable dilemmas

I solved, despising word of mouth.

My ambiguous themes –

By merit ambiguous.

Let the canon of the critic

Pulls me into his law –

I am lyrically ironic:

Irony – is my canon and my work.

Амбруаз Тома

Тома́, который... Что иное
Сказать о нем, как не — Тома!..
Кто онебесил все земное
И кто — поэзия сама!

Тома — «водица»!.. Как хотите,
Подсуден даже модернист,
Сказавший,— вы меня простите, —
Что композитор… «водянист»!..

Тома, озвучивший Миньону,
Созданье Гëтевской мечты,
Кому весь мир воздал корону
За звуки чистой красоты!

Каким же нужно быть чурбаном,
Бездушным, черствым и сухим,
И непробивным барабаном,
И просто гадким и плохим,

Чтобы назвать «Миньону» «нотным
Кваском», ее не ощутив
И не поняв, о чем поет нам
За лейтмотивом лейтмотив!

Ambroise of Thomas

Thomas, who… What can be

Said about him, that is not – Tom!..

Who has enraged all things earthly

And who – the self-same poem!

Thomas – “water”!.. As you wish,

Subject to trial is the modernist,

Saying – you will ask me –

That a composer… is a “watery”!..

Thomas, having voiced Minion,

Creation of Goethe’s dream,

To whom the whole world made a crown

For clean beauty’s sound!

What blockhead one must be,

Soulless, callous and dry,

And impenetrable drum, and

Simply bad and vile,

To call “Mignion” “musical

Sour taste,” not having felt

And not understood, of what sings

Leitmotif after leitmotif!

Америка (по Жюль-Верну)

Ты, мечта тропическая, рада
Устремить туда крылато танцы,
Где в рубинной Рио-Колорадо
Плещутся порой арауканцы…

Где воды рубиннее задоры —
Что пред ними Колорадо-Рио? —
Пламенят в груди растреадоры,
И дрожит в испуге тольдерия…

Где мустанг, летя в травезиасы,
Зарывает ноги в меданосы
И детей узорной красной расы
Сбрасывает в шутку в эстеросы…

Где под всклики буйного помперо
Злой докас забрасывает лассо,
Уре-Ланквем в скорби горько-серо,
И шуршат волнистые пампасы.

Где плывут, как дымы, жертвы небу
Стонно-раскаленной Аргентины,
Алые туманы Кобу-Лебу,
Застилая пряные картины…

Мчитесь, феерические грезы,
На далекий запад патагонца,
В звонкие окрестности Мендозы,
В пламени литаврового солнца!

Мчитесь в край, где гулко-ломки Анды,
Но на это несмотря, однако,
Все ж охотятся отважно гранды
На верблюдов, истых гуанако…

Мчитесь в край, где шелковы вагоны
И жестоко-жестки флибустьеры.
Мчитесь, грезы, не боясь погони:
Вас от прозы скроют Кордильеры.

America (by Jules Verne)

You, tropical dream, are glad to

Aim there the waved dances,

Where in ruby Rio-Colorado

Sometimes splash Araucanians…

Where ruby are the waters –

What before them is Colorado-Rio? –

In chest flame policemen,

And village trembles with fear…

Where the mustang, flying in trapezes,

Buries feet in honey plants

And to children of patterned red race

In joke in the lake resets…

When under shout of boisterous wind

The evil mage threw the lasso,

Ure-Lankvem gray-bitter in grief,

And rustle the wavey pampas.

Where swim, like smoke, sacrifices to heaven

Of red-hot Argentina in moans,

To Kob-Leb fogs scarlet,

Covering the spicy paintings…

Rush, fairy dreams,

On the far west of the Patagonian,

In ringing neighbourhood of Mendoza,

In flame of the timpani sun!

Run to the land, where echo-breaking Andes,

But, alas, not at it peering,

Bravely hunt the grands

The camels, guanacos real…

Run to the land, where silken train cars

And cruel-harsh filibusters.

Rush, dreams, don’t fear the chase:

Cordilleras will hide you from prose.

Амулеты

Звенели ландыши во мху,
Как серебристый колокольчик,
И белки в шубках на меху,
Сгибали хвостики в колечки.
О, красота пушистых кольчек!
О, белок шустрые сердечки!
И было красочно везде
В могучий, бравый полдень мая;
И птички трелили в гнезде,
Кричали утки, как китайцы,
И, хворост радостно ломая,
Легко попрыгивали зайцы.
Была весна, был май — сам сон!
Любилось пламенно, но строго…
Был пышнокудр еще Самсон!..
Коляска, тройка и бубенчик…
К тебе знакомая дорога…
О май! о белочка! о птенчик!

Amulets

In moss rang lilies of the valley,

Like a silver bell,

And squirrels in fur coats,

Into the rings were bent the tails.

O, the fur rings’ beauty!

O, squirrels’ quick hearts!

And everywhere it was pretty

In May’s noon of courage and might;

And birds in the nest did sing,

Like the Chinese, the ducks shouted

And, brushwood breaking joyfully,

Lightly the rabbits jumped.

It was spring, it was May – the dream!

I loved it strictly, fiery.

Salmon had luxurious hair!..

Troika, bell and stroller…

To you is the familiar road….

O May! O squirrel! O birdling!

Забава безумных

Война им кажется забавой,
Игрой, затеей шалуна.
А в небе бомбою кровавой
Летящая творит луна
Солдата липою корявой
И медью — злато галуна.
И Бельгию уж не луна ли
Хотела превратить в отэль,
Где б их не только не прогнали,
А приготовили постель
И накормили, как едва ли
Кормили злаки их земель.
А герцогство Аделаиды
С его заманчивым мостом
Какие открывало виды!
Но стал автомобиль крестом
На том мосту, — и панихиды
Звучат на их пути пустом.
И Льеж сражен, и близко Сена.
Над Notre-Dame аэроплан
Кощунствует и, в жажде тлена,
Бросает бомбы… Рухнул план:
Взрыв душ французских, пушек пена, —
И враг смятеньем обуян!
От сна восставшая Варшава!
Ты поступила, как Париж:
Когда тевтонская орава
Надеялась — ты смертно спишь, —
Вздохнула ты, вся — гнев и лава.
Смела ее, и снова тишь.
Что ж, забавляйтесь! Льет отраду
Во всей Вселенной уголки
Благая весть: круша преграду,
Идут, ловя врага в силки,
К Берлину, к Вене и к Царьграду
Благочестивые полки!

Amusement of the insane

The war seems to them a game,

Amusement of a jester.

And in sky like bloody bomb

Creates the flying crescent

The soldier with a clumsy linden

And copper – the alum’s gold.

Did not want to turn the moon

Belgium into a hotel,

Wherever they’ve been driven away,

But readied the bed

And fed them, like barely

With cereals the land.

And duchy of Adelaide

With its bridge that allures

Opened what kinds!

But on that bridge the automobile

Became the cross – and funeral procession

Sounded on that empty way…

And Lyozh is smitten, and near is Seine.

Above Notre-Dame airplane

Blasphemes and, in thirst of decay,

Throws bombs… Ruined is plan:

Explosion of French souls, foam of cannons, -

And enemy with confusion is overwhelmed!

Warsaw rose from the slumber!

Like Paris you behaved:

When a Teutonic crowd

Hoped – you sleep like dead, -

You signed, all – rage and lava.

She dared, and again silence.

Well, be amused! Good tiding

Pours joyfully coals on whole Universe:

Breaking across the obstacle

Go, catching enemy in snares,

To Vienna, Tsargrad and Berlin

The pious regiments!

Интеллигентный человек

Интеллигентный человек
Гордится музарю подмогой:
Ведь музарь озаряет век.
И всякий чуткий человек,

Живых оберегатель рек, —
Стремится, чтоб своей дорогой
Текла река. Тот — человек,
Кто горд возможною подмогой.

An intelligent man

An intelligent man

Boasts to muzar of the help:

The muzar illuminates the age.

And each sensitive man,

The guardian of living rivers, -

Strives, that upon his way

The river flowed. The man is he

Who’s proud of the possible aid.

А всё вместе

Голосок твой — серебристый колокольчик,

А глазята — лиловатые прудки…

Уст жемчужные улыбки — коротки,

И не счесть твоих волос весёлых кольчик.

Губки? губки — две пушистые малинки,

И чело — равнина снежной чистоты.

Брови? брови — это в мир чудес тропинки,

А всё вместе… а всё вместе — это ты!

And all together

Your voice – is silver bell,

And eyes – purple ponds.

Brief is the pearly lips’ smile,

And not to count your hair’s happy ringlet.

Lips? Lips – two fragrant raspberries,

And front – plain of the cleanness of snow.

Brows? Brows – in the world the wonder of the paths,

And all together… and all together – art thou!

И было странно ее письмо

И было странно ее письмо:
Все эти пальмовые угли
И шарф с причудливой тесьмой,
И завывающие джунгли.

И дикий капал с деревьев мед,
И медвежата к меду никли.
Пожалуй, лучше других поймет.
Особенности эти Киплинг.

Да, был болезнен посланья тон:
И фраза о безумном персе,
И как свалился в речной затон
Взлелеянный кому-то персик.

Я долго вчитывался в листок,
Покуда он из рук не выпал.
Запели птицы. Загорел восток.
В саду благоухала липа.

И в море выплыл старик-рыбак,
С собою сеть везя для сельди.
Был влажно солонен его табак
На рыбой пахнущей «Гризельде».

And her letter was strange

And her letter was strange:

All these palm coals

And scarf with quirky braids,

And the calling rainforests.

And wild honey dipped from the trees,

And bear cubs to honey leaned.

Maybe, he’ll understand better than the rest.

These peculiarities’ Kipling.

Yes, sickly is tone of messengers:

And phrase of the insane Persian,

And fell into river backwater

A peach treasured by someone.

I long read the leaf,

For as long as I don’t drop from my hands,

The birds sing. Burns the east.

And in the garden linden is fragrant.

The old man – fisherman swam in the sea,

With him the herrings carrying.

His tobacco salty damply

Over fish of “Griselda” smelling.

А если нет

А если нет?.. А если ты ушла,
Чтоб не прийти ко мне на панихиды?
Кто даст ответ?
Одна лишь ты могла,
Но ты полна обиды…
А если нет?
Какая грусть… Как мраморна печаль…
Как высока, свята и вдохновенна!
Но пусть, но пусть.
Разбитая скрижаль —
Осколком драгоценна…
Какая грусть!

And If No

And if no? If you have left,

You would not come to the funeral?

Who will the answer to me give,

Only you could

But you are full of insult…

And if no?

Such sorrow… Such marble sadness…

You are high, holy and enlightened!

But let, but let.

Broken tablet –

Precious with shard…

Such sorrow!

И она умерла молодой

И она умерла молодой,
Как хотела всегда умереть!..
Там, где ива грустит над водой,
Там покоится ныне и впредь.
Как бывало, дыханьем согреть
Не удастся ей сумрак густой,
Молодою ждала умереть,
И она умерла молодой.

От проезжих дорог в стороне
Есть кладбище, на нем — островок,
И в гробу, как в дубовой броне,
Спит царица без слез, без тревог,
Спит и видит сквозь землю — насквозь, —
Кто-то светлый склонился с мечтой
Над могилой и шепчет: «Сбылось, —
И она умерла молодой».

Этот, грезой молящийся, — кто?
Он певал ли с почившей дуэт?
Сколько весен душой прожито?
Он поэт! Он поэт! Он поэт!
Лишь поэту она дорога,
Лишь поэту сияет звездой!
Мирра в старости зрила врага —
И она умерла молодой.

And She Died Young…

And she died young,

Like she always wanted to die!..

There, where willow over water sorrows,

Thus now and onward she reposes.

As such, she could not with the breath

Warm the sunset dense,

To die young she desired,

And at young age she died.

On side of passer-by roads

Cemetery, and in it – an island,

And in coffin, like in oak armor

Sleeps the princess with no tears, no worries.

Sleeps and sees through the ground – all through –

Someone light with a dream bends

Over grave and whispers: “It came true, -

And at young age she died”.

He, who prays with dream – who?

He would sing in deceased duet?

How many songs were lived by the soul?

He’s a poet! He’s a poet! He’s a poet!

May it only to poet be dear,

May it only to poet shine as a star!

The myrrh saw the foe in antiquity, -

And at young age she did die.

И будет вскоре весенний день

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию…
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива…

И будет праздник… большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый…

И ты прошепчешь: "Мы не во сне?.."
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!

And soon will be the spring day

And soon the spring day will be,

And to Russia go home we will…

Put on the hat of silk:

In it you’re especially beautiful….

And will be holiday… big, big,

Of whom there had not been, pity,

From those times, where earth was made,

So laughable and so moldy…

And you will whisper: “We not in dream?..”

Will laughter pinch you I shall

And weeping, praying to the spring

I kiss the Russian land!

И тогда

В альбом Б.В. Правдину

Я грущу по лесному уюту,
Взятый городом в плен на два дня.
Что ты делаешь в эту минуту
Там, у моря теперь, без меня?

В неоглядное вышла ли поле
В золотистых сентябрьских тонах?
И тогда — сколько радости воли
В ненаглядных любимых глазах!

Или, может быть, легкой походкой
Ты проходишь по пляжу сейчас?
И тогда — море с дальнею лодкой
В зеркалах обожаемых глаз…

Или в парк по любимой тропинке
Мчишься с грацией дикой козы?
И тогда — ветрятся паутинки
Женской — демонстративной — косы…

Не раскрыт ли тобою Шпильгаген?
Книга! — вот где призванье твое!
И тогда — моя ревность к бумаге:
Ты руками коснулась ее…

Неизвестность таит в себе смуту…
Знаю только — и это не ложь! —
Что вот в самую эту минуту
Ты такой же вопрос задаешь…

And then

To album of B.V. Pravdin

I am sad for forest comfort,

Taken prisoner for two days by city.

What do you wish in this minute

There, by the sea, without me?

You walked into the boundless field

In September golden tones?

And then – so much joy of freedom

In the beloved, cherished eyes!

Or, maybe, with light gait

Now on the beach you have passed?

And then – sea with distant boat

In mirrors of cherished eyes.

Or to park on the trail beloved

You run with grace of a wild goat?

And then – the cobwebs in wind

Of the woman’s – demonstrative – braid…

Was not by you Spielhagen discovered?

Book – there’s the vocation of yours!

And then – my jealousy to paper:

You touched her with your hands…

The unknown conceals in it trouble…

I only know – and it’s not a lie! –

That in the very minute

You would ask this query…

И это явь

И это — явь? Не сновиденье?
Не обольстительный обман?
Какое в жизни возрожденье!
Я плачу! Я свободой пьян!

Как? Неужели? Всё, что в мыслях, —
Отныне и на языке?
Никто в Сибирь не смеет выслать?..
Не смоет утопить в реке?..

 Поверить трудно: вдруг всё ложно?!.
Трепещет страстной мукой стих…
Но невозможное — возможно
В стране возможностей больших!

And this is real

And this – is real? Not a dream?

Not a deceit alluring?

What in life is rebirth!

I cry! I’m drunk with liberty!

How? Really? All that is in thoughts in my head, -

From now and on the tongue?

Nobody dares to Siberia to send?..

Nobody will be able in the river to drown?..

It’s hard to trust: what if false is all?

Poem trembles with passionate torment…

But impossible is possible

In great opportunity’s land.

Ах, взять тебя и трудно, и легко

Ах, взять тебя и трудно, и легко…
Не брать тебя — и сладостно, и трудно…
Хочу тебя безбрежно, глубоко! О, влей в глаза мне взор свой изумрудный!
Вонзи в уста мне острые уста!
Прости мой жест, в своем бесстыдстве чудный.

Ведь страсть чиста! Пойми ведь.

And, to take you is hard, and easy

And to take you is hard, and easy…

Not to take you – difficult and sweet…

I want you shorelessly, deeply!

O, pour into my eyes your emerald gaze!

Pierce into my lips your sharp leaves!

Forgive my gesture, in shamelessness marvellous.

Passion is pure! So understand.

А мы-то верили

Сомненья не было — а мы-то думали! а мы-то верили!.. —
Что человечество почти не движется в пути своем…
Как в веке каменном, как при Владимире в Днепровском тереме,
Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем…

Война всемирная, — такая жадная, такая подлая
Во всеоружии научных методов, — расписка в том,
Что от «божественного» современника животным отдало,
И дэнди в смокинге — размаскированный — предстал скотом…

Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами
Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий газ,
О, тот не тронется природой, музыкой, мечтой и стонами,
Тот для поэзии — а мы-то верили! — душой угас…

And we believed

There was no doubt – we thought! We believed!.. –

Thus mankind almost doesn’t move in its way…

As if in stone century, as before Vladimir in mansion in Dnieper,

Thus in Wilson’s era the beasts as beasts always remained…

The world war – so greedy, so vile

Armed with scientific method – receipt is in this,

That from “divine” contemporary is given to the animals,

And dandy in tuxedo appeared as cattle, unmasked.

Who with films and plays, with Charleston

Fills his days, who improves deadly gas,

Oh, he won’t move with nature, music, dream and moans,

He for the poetry – and we believe! – with soul faded away… 

А знаешь край, где хижины убоги…

…А знаешь край, где хижины убоги,
Где голод шлет людей на тяжкий грех,
Где вечно скорбь, где лица вечно строги,
Где отзвучал давно здоровый смех
И где ни школ, ни доктора, ни книги,
Но где — вино, убийство и… вериги?..

And you know land, where poor are the huts…

…And you know the land, where miserable are huts,

Where people are pushed to severe sin by hunger,

Where it’s always sorrow, where faces always are strict,

Where rang out long ago healthy laughter,

Where there’s no school, no books, no doctor,

But where there’s wine, chains and murder?..

И ты шел с женщиной

И ты шел с женщиной, — не отрекись. Я всё заметила, — не говори.
Блондинка. Хрупкая. Ее костюм был черный. Английский. На голове —
Сквозная фетэрка. В левкоях вся. И в померанцевых лучах зари
Вы шли печальные. Как я. Как я! Журчали ландыши в сырой траве.

Не испугалась я, -— я поняла: она — мгновение, а вечность — я
И улыбнулась я, под плач цветов, такая светлая. Избыток сил
В душе почувствовав, я скрылась в глубь. Весь вечер пела я
Была — дитя.
Да, ты шел с женщиной. И только ей ты неумышленно взор ослезил.

And you went with the woman

You went with the woman – don’t repent. I noticed it – do not say.

Blonde. Fragile. The black suit. English. On the head –

Through felt. All in flowers. In the dawn’s orange rays

All went sad. Like me. Lilies of the valley gurgled in damp grass.

I did not fear, I understood: she – moment, and I eternity

And I smiled, luminous, under the cloak of flowers. Excess of strength

I felt in the soul, I hid into the blue. All evening I

Sang, I was a child.

Yes, you went with the woman. Unwittingly to her you teared up the stare.

Андреев

Предчувствовать грядущую беду
На всей земле и за ее пределом
Вечерним сердцем в страхе омертвелом
Ему ссудила жизнь в его звезду.

Он знал, что Космос к грозному суду
Всех призовет, и, скорбь приняв всем телом,
Он кару зрил над грешным миром, целом
Разбитостью своей, твердя: «Я жду».

Он скорбно знал, что в жизни человечьей
Проводит Некто в сером план увечий,
И многое еще он скорбно знал,

Когда, мешая выполненью плана,
В волнах грохочущего океана
На мачту поднял бедствия сигнал.

Andreyev

To have presentiment of coming danger

In whole universe and outside its end

With evening heart in deadened fear

Into his star the evening him had judged.

He knew, that Cosmos to fearful trial

Will call all, and, with whole body sorrow will accept,

He saw the punishment over sinful world, with all

Its brokenness, mumbling: “I wait.”

He sorrowfully knew, that in the life of man

Someone conducts in gray the mutilation plan,

And he sorrowfully knew a lot,

When, preventing execution’s plan,

In the waves of rumbling ocean

Raised the trouble’s signal on the mast.

Вновь ловля рыбная в разгаре

Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном у кустов угаре
Азартящие рыбаки.

Форель всегда клюёт с разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит негу:
Клюёт лениво в полусне.

И любящий ракитный локон,
Глубокий теневой затон
Отчаянно рвёт леску окунь,
И всех сильнее бьётся он.

Рыб всех глупей и слабовольней
Пассивно держится плотва.
А стерлядь, наподобье молний,
Скользнув, песком ползет едва.

У каждой рыбы свой характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли устав.

Anew in full swing is the fishing

Anew in full swing is the fishing:

Floats on the river again,

And in fishing frenzy by bushes

Exciting fishermen.

Trout always bites with a running start

On the stone rapids.

The apathetic bream bliss loves:

Will lazily bite in half-sleep.

And the loving curl of the broom,

Shadow deep backwater,

The bass tears the fishing line,

And he beats stronger than others.

Dumber than all fish and weak-willed

Passively the roach holds.

And sterlet, like thunder,

Sliding, will crawl over the sand.

Each fish has its own order and its character,

Its order and habits…

Not for this I’m dreaming of a yacht,

Tired of this planet.

Обозленная поэза

В любви не знающий фиаско
(За исключеньем двух-трех раз…)
Я, жизнь кого — сплошная сказка,
От дев не прихожу в экстаз:

Я слишком хорошо их знаю,
Чтоб новых с ними встреч желать,
И больше не провозглашаю
Им юношески: «Исполать»!

Все девы издали прелестны
И поэтичны, и милы, —
Вблизи скучны, неинтересны
И меркантильны, и пошлы.

Одна гоняется за славой,
Какой бы слава ни была;
Другая мнит простой забавой
Все воскрыления орла;

Мечтает третья поудобней
Пристроиться и самкой быть;
Но та всех женщин бесподобней,
Кто хочет явно изменить!

При том не с кем-нибудь достойным,
А просто с первым наглецом —
С «красивеньким», богатым, «знойным»,
С таким картиночным лицом!

Angry poem

In love fiasco not knowing

(Excluding times two-three.)

I, whose life – is fairy story,

From dames I don’t come in ecstasy:

I know them too well,

To seek new meetings with

Them, and I no longer will

Proclaim youthfully to them: “Wish!”

Beautiful from afar are the maidens,

And poetic, and dear, -

Near they are boring, not interesting

And mercantile and vulgar.

One chases after fame,

Whichever fame it had been;

Another imagines simple fun

With the eagle’s resurrection;

The third more comfortably dreams

To settle in and a female to be;

But she’s incomparable to all women,

Who wants to betray clearly!

Moreover with someone worthy,

And simply with one insolent guy –

With “beautiful,” rich, “sultry,”

With such a face picture-like!

Тоска тоски (наброски)

Пуччини и Сарду

Стонет, в страданиях мечется Тоска,
Мысли расплылись, как глетчеры воска,
Взоры — безумны, в устах ее — вопли…
— Пли ему в сердце, — ей мнится: — в него пли!
Марио мучают, Марио в пытке…
Скарпиа пьян, его грезы в напитке
Ищут себе упоительной злости.
Марио тяжко, хрустят его кости.
Дороги Глории призраки счастья.
…Скарпиа мертв. Но глядит без участья
Мертвому в очи страдалица-Тоска,
В сердце зазвеадилась мщения блестка.
…К смерти художник готовится стойко.
Сердце часов бьется ровно и бойко,
Моется в облаке радужном зорька.
Марио плачет и сетует горько,
И призывает любовницу долго
Именем прошлого, именем долга.
В грезе далекой — былого услада.
Холодно в сердце, и в утре — прохлада.
Сколько стрел веры! о, сколько любви стрел!
Марио верит, надеется… Выстрел! —
Падает, падает…холоден, бледен…
Тоска смеется, и смех так победен.
Молча стрелявшие шествуют в крепость.
Тоска смеется: «Какая нелепость!»
Тоска склоняется к Марио: «Встань же…»
Нет, он не встанет, не встанет — как раньше.
Ужас ужалил ей сердце… «Жизнь — робость…
Пропасть — без жизни, поэтому — в пропасть».

Angst of angst (sketches)

To Puccinni and Sard

Moans, in suffering rushes about Angst,

Thoughts floated away, like glaciers of wax,

Looks – mad, in her lips – screams…

Shoot him in heart, - it seems to her: - shoot him!

Mario is tortured, Mario is in torment…

Scarpia is drunk, in the drink his dreams look

For intoxicating rage.

Mario is heavy, his bones break.

Dear are the Gloria’s ghosts of happiness.

…Scarpia died. But without hesitation he looks

At the sufferer-Angst, dead in the eye,

A sparkle of vengeance in the heart shines.

… To death the artist readied steadfastly.

Heart beats the hours evenly and smartly,

In rainbow cloud the dawn washes.

Mario cries and bitterly complains,

And calls the lover for long time

With previous name, the debt’s name.

In far-off dream – delight of the past.

In the morning – chilly, cold in the heart.

How many arrows of faith! O, how many arrows of love!

Mario trusts, hopes… Shot! –

Falls, falls… pale and cold…

Angst laughs, and laughter is conquered.

Silently the shooters walk into the palace.

Angst laughs: “What foolishness!”

Angst bows to Mario: “Get up at once…”

No, he won’t rise, like earlier won’t rise.

Horror has stuck her heart… “Life – diffidence…

Abyss – without life, therefore – into abyss.”

Тебе ответ

Ты говоришь, что книги — это яд,
Что глубь душевную они мутят,
Что после книг невыносима явь.
«Избавь от книг, — ты говоришь, — избавь…»

Не только в книгах яд, — он и в весне,
И в непредвиденном волшебном сне,
И в роскоши волнующих витрин,
В палитре струн и в музыке картин.

Вся жизнь вокруг, мой друг, поверь мне, яд —
То сладостный, то горький. Твой напад
На книги — заблужденье. Только тот
Безоблачен, кто вовсе не живет.

Answer to you

You say that books are toxic,

That they muddy the soul’s depth,

That reality is unbearable after books.

“Rid us of books! Rid us,” you say.

Poison is not only in books – it’s in song,

And in unforeseen magical dream,

And in luxury of exciting showcases,

In music of paintings and pallet of strings.

All life around, my friend, poison, believe me –

Once sweet, once bitter. Your assault

On books – delusion. Cloudless is only

He who does not live at all.

Гимн вокзалу

Даже странно себе представить,
На кирпичный смотря забор,
Что, оставив плевок заставе,
Можно в черный умчаться бор!

В бор, где вереск, грибы да белки,
Воздух озера молодой
И ручьи, что чисты и мелки,
Влагой бьющие золотой.

Шеломящие мозг подводы
На булыжниках городских, —
Тишины моей антиподы, —
Боже, как я устал от них!

Город душу обрек страданью,
Город душу мою связал.
Потому нет прекрасней зданья
В каждом городе, чем вокзал!

Anthem to terminal

It is hard to imagine,

Looking at the fence,

That, spit to the outposts leaving,

I can rush into forest black!

In the forest, where’s heather, mushrooms and squirrels,

The young air of the lake

And the streams, that are shallow and clear,

Beat with gold’s wetness.

The rushing brain of the carts

On the city cobblestones, -

Antidotes to my quiet, -

God, how I’m tired of them!

City doomed the soul to suffering,

City has tied up my soul.

Because there’s no more beautiful dream

In each city than terminal!

Гимн российской республики

Свобода! Свобода! Свобода!
Свобода везде и во всем!
Свобода на благо народа!
Да радуемся! да живем!

Мы русские республиканцы, —
Отсталым народам пример!
Пусть флагов пылают румянцы!
Сверкает в руках револьвер!

Победа! Победа! Победа!
Над каждым в России царем!
Победа — расплата за деда!
Да радуемся, да живем!

Столетья царями теснимы,
Прозрели в предвешние дни:
Во имя России любимой
Царь свергнут — и вот мы одни!

Труд, равенство, мир и свобода,
И песня, и кисть со стихом —
Отныне для счастья народа!
Да радуемся! да живем!

Anthem of Russian republic

Freedom! Freedom! Freedom!

Freedom in all and for all!

Freedom for benefit of people!

We are alive! We rejoice!

My Russian republicans –

Example to retarded men!

May blush of flags be shining!

Glistens revolver in the hands!

Victory! Victory! Victory!

Over each of Russian kings!

Victory – pay for grandfathers!

We live, we rejoice!

Centuries with tight tsars,

Saw the light in days before spring:

In name of beloved Russia

Tsar’s overthrown – alone here are we!

Labor, equality, peace and freedom,

And song, and with a poem brush –

Now for happiness of people!

We are alive! We rejoice!

Антинэя

Антинэя! При имени этом бледнея,
В предвкушенье твоих умерщвляющих чар,
Я хотел бы пробраться к тебе, Антинэя,
В твой ужасный — тобою прекрасный — Хоггар.
Я хотел бы пробраться к тебе за откосы
Гор, которые скрыли действительность — мгла.
Мне мерещатся иссиня-черные косы,
Изумруд удлиненных насмешливых глаз.
Мне мерещится царство, что скрыто из вида
И от здравого смысла, поэма — страна,
Чье названье — загадка веков — Атлантида,
Где цветет, Антинэя, твой алчный гранат.
О, когда бы, познав зной извилистой ласки,
Что даруют твои ледяные уста,
В этой — грезой французскою созданной — сказке.
Сто двадцатой — последнею — статуей стать!..

Antinea

Antinea! Before this name growing paler,

In anticipation of your healing charms,

I’d like to get you through it, Antinea,

In your horrible – to you beautiful – Hoggar.

I’d like to get through to you over slopes

Of mountains, which hid reality – a haze.

Seem to me black-blue braids,

An emerald of elongated mocking eyes.

Kingdom to me seems that is from sight is hidden

And from common sense, poem – land,

Whose call – riddle of centuries – Atlantis,

Where blooms, Antinea, your greedy pomegranate.

O when, having experienced the heat of a winding caress,

That give your icy lips,

In this – made by French dream – fairy tale.

Hundred and twentieth – last – statue became!

Афоризмы Уайльда

Мы слышим в ветре голос скальда,
Рыдающего вдалеке,
И афоризмы из Уайльда
Читаем, сидя на песке.

Мы, углубляясь в мысль эстета,
Не презираем, а скорбим
О том, что Храм Мечты Поэта
Людьми кощунственно дробим…

Нам море кажется не морем,
А в скорби слитыми людьми…
Мы их спасем и олазорим, —
Возможность этого пойми!

Вотще! В огне своих страданий,
В кипеньи низменной крови,
Они не ищут оправданий
И не нуждаются в любви!

Aphorisms of Wilde

We hear in the wind the voice of skald,

From afar weeping,

And aphorisms of Wilde

Sitting on sand we are reading.

We, going deeper into thoughts of aesthete,

Do not despise but mourn

That the Temple of Dream of a Poet

Is crushed by blasphemy of man…

Sea does not like a sea appear,

But merged into the sorrow men…

We will save them and cover with azure, -

Its opportunity understand!

In vain! In fire of your sufferings,

In boiling of low-lying blood,

They do not seek justifications

And they don’t need love!

Апофеоз

Моя литавровая книга —
Я вижу — близится к концу.
Я отразил культуры иго,
Природу подведя к венцу.

Сверкают солнечные строфы,
Гремят их звонкие лучи.
Все ближе крест моей Голгофы
И все теснее палачи…

Но прежде, чем я перестану
На этом свете быть собой,
Я славить солнце не устану
И неба купол голубой!

Я жажду, чтоб свершали туры
Созвездья бурно над землей.
Я жажду гибели культуры
Ненужной, ложной и гнилой!

Я жажду вечного зеленца,
Струящего свой аромат.
Они звенят, литавры солнца!
Они звенят! Они звенят!

И в этом звоне, в этом громе,
И в этой музыке лучей
Я чувствую, как в каждом доме
Живой сверкает горячей!

Apotheosis

My timpani book, I am seeing,

Comes near to the end.

I have expressed the culture’s ego,

Leading the nature to the crown.

Shine the sun’s stanzas,

Thunder its loud rays.

Still nearer to my Golgotha is the cross

And closer executioners…

But as before, that I am done

In the world being myself,

I won’t stop glorying the sun

And the blue cupola of heaven!

I thirst, that accomplish tours

The constellations over earth.

I thirst for the death of culture

Unneeded, lying and gone to rot!

I thirst for the thing green,

Streaming its smell.

They ring, timpani of the sun!

They ring the bell! They ring the bell!

And in this thunder, in this ringing,

And in this music of the rays

I feel, as if in every home

The living one hotter shines!

Возникновение поэта

Оттого ль, что осенняя возникла рана
В прожилках падающего листа,
Девушка чувствовала себя так странно,
Как будто матерью готовилась стать.

Оттого ли, что думала она из Фета
И в неосязаемое её влекло,
Девушка чувствовала себя поэтом
От кончиков пальцев до корней волос.

Appearance of poet

Because appeared the autumn wound

In the falling leaf’s veins,

The girl so strangely felt,

As if she wanted to become a mom.

Because she thought from Fet

And to the intangible she was drawn,

The girl felt herself a poet

From roots of hair to the fingers’ end.