Северянин М

Мадригал (Увижу ль Вас, я Вами околдован) [Madrigal (Will I see you, I am by you spellbound)]

Мадригал (Часто вы мне грезитесь фиалкой) [Madrigal (Sometimes I dream of you as a violet)]

Майн Рид [Mayne Reid]

Майская песенка [May song]

Маленькая девочка скучает [Little girl is bored]

Маленькая диссона [Little dissonance]

Маленькая женщина [Little Woman]

Маленькая элегия [Little Elegy]

Маленькие пояснения [Little explanations]

Малиновый berceuse [Raspberry berceuse]

Мальва льда [Mallow of ice]

Маргаритки [Daisies]

Маргерит [Margueritte]

Мариинский театр [Maryinsky Theater]

Марионетка проказ (новелла) [Marionette of mischief (novella)]

Мария [Maria]

Марк Твен [Mark Twain]

Март [March]

Матери [To mother]

Маяковский [Mayakovsky]

Медовая поэза [Honey poem]

Медуза [Jellyfish]

Мельница и барышня [Mill and young lady]

Мережковский [Merezhkovsky]

Места  [Places]

Месть [Vengeance]

Метерлинк [Meterlink]

Метёлка-самомёлка [Self-thinking broom]

Мечты о Фофанове [Dreams about Fofanov]

Мимоходом [In passing]

Миньонет (О, мечта бархатисто-фиолевая) [Mignionette (O, dream purple-velvet)]

Миньонеты (Да, я хочу твоих желаний) [Mignionettes (Yes, I want your desires)]

Миньонеты (Твои уста — качели лунные) [Mignionettes (Your lips – are swings of moon)]

Миньонет (Уважать — это вовсе не значит любить) [Mignionette (To respect – does not mean to love)]

Миньонет VI (Как нам не пить, когда в вине — забвенье)] [Mignionette VI (How for us not to drink when in wine – oblivion)]

Миньонет VII (Ах, скорее бы дожить до встречи дня) [Mignionette VII (Ah, sooner to live till meeting of day)]

Мирра Лохвицкая [Myrrha Lohvitskaya]

Мирре Лохвицкой [To Myrrha Lohvitskaya]

Миррэты [Myrrha]

Мисс Лиль [Miss Lil]

Михаил Иванович Глинка [Mikhail Ivanovich Glinka]

Мне весело грустить [It’s joyful for me to sorrow]

Мне любо [I like]

Мне плакать хочется… [I Want To Cry…]

Мне тяжело [For me it's hard]

Могло быть так [It Could Have Been Thus]

Могло б не быть и альманаха [There could not be an almanac]

Модель парохода [Model of steamboat]

Моему народу [To my people]

Мои похороны [My Funeral]

Мой монастырь [My monastery]

Мой ответ [My Answer]

Мой год [My Year]

Мой сад [My garden]

Мой стих [My Poem]

Молитва [Prayer]

Молитва Мирре [Prayer of Mirre]

Молчанье шума [Silence of noise]

Монолог [Monologue]

Монолог императрицы [Monologue of the empress]

Монументальные пустяки [Monumental trifles]

Мопассан 1 [Maupassant 1]

Мопассан 2 [Maupassant 2]

Морефея [Sea fairy]

Мороженое из сирени! [Ice Cream From Lilac]

Морская памятка [Sea memo]

Моряна [Moryana]

Мою страну зовут Россией [They Call My Country Russia]

Моя дача [My Dacha]

Моя знакомая [My Acquaintance]

Моя любовь к тебе вне срока [My love for you is out of date]

Моя мечта [My dream]

Моя Россия [My Russia]

Моя удочка [My Fishing Rod]

Моя улыбка [My smile]

Мудрость идиллии [Wisdom of idylls]

Мужья земли [Men of earth]

Муза [Muse]

Музей моей весны [Museum of my spring]

Музе музык [To muse of music]

Муринька [Murinka]

Мы были вместе [We Were Together]

Мы вернемся [We will return]

Мы воспеваем столько женщин [We celebrate so many women]

Мы победим! Не я, вот, лично [We will win! Not me personally here]

Мы сходимся у моря под горой [We meet under the mountain by the sea]

Мадригал (Увижу ль Вас, я Вами околдован)

Увижу ль Вас, я Вами околдован,
В мечтах ли Вы, я грёзой упоен.
Ах, знали б Вы, как ум мой очарован,
Когда Вы посещаете мой сон.
Владычица мной скованной короны.
Простите эти бледные штрихи:
Изящны Вы — как музыка «Миньоны»,
Как Мирры Лохвицкой стихи!

Madrigal (Will I see you, I am by you spellbound)

Will I see you, I am by you spellbound,

Are you in dreams, by a dream I am spellbound.

And, if you knew, my mind is like charmed,

When you visit me in my dreams.

The ruler of my shackled crown.

Forgive these pale strokes:

You’re exquisite – like music of “Mignons,”

Like Myrrha Lohivtskaya’s poems!

Мадригал (Часто вы мне грезитесь фиалкой)

Ал. Ал. Наумовой

Часто вы мне грезитесь фиалкой —
Этим нежным, ласковым цветком;
Иногда — таинственной русалкой,
Воплощенной грезящим умом.
Иногда — принцессой кроткой, хрупкой,
Милосердной даже к комару;
И всегда — свободною голубкой,
Ввысь летящей к правде и добру!

Madrigal (Sometimes I dream of you as a violet)

To Al. Al. Naumova

Sometimes I dream of you as a violet –

As this blossom sweet and kind;

Sometimes – as a mysterious mermaid,

With incarnate dreaming mind.

Sometimes – as a princess fragile, meek,

Charitable even to a moth;

And always – like a dove, free,

Flying high to good and truth!

Майн Рид

Я знаю, в детстве увлекались вы
Страной, где тлеет кратера воронка,
Где от любви исходит квартеронка
И скачут всадники без головы.

Где из высокой — в рост людской — травы
Следит команч, татуирован тонко,
За играми на солнышке тигренка,
И вдруг — свистящий промельк тетивы.

О той стране, где в грезах вы гостили
И о которой в снах своих грустили,
Красноречиво с вами говорит

Вождь светлых душ, в чьем красочном колчане
Таланта стрелы, скромный англичанин,
Друг юношества, капитан Майн Рид.

Mayne Reid

I know, you were keen in childhood

On country, where the crater’s funnel smolders,

Where out of love comes the quadroon

And jump the headless riders.

Where from the tall – in man’s height – grass

Follows a Comanche, finely tattooed,

In sun plays the tiger cub,

And suddenly – flash of bowstring whistling.

About the land you visited in your dreams

And of which you sorrowed in sleep,

Eloquently to you speaks

Leader of light souls, in whose quiver painted

Is talent of arrow, shy Englishman,

Friend of youth, captain Mayne Reid.

Майская песенка

Раскачни мой гамак, подкачни! —
Мы с тобою вдвоем, мы одни.
И какое нам дело, что там,
Где-то там не сочувствуют нам?!.

Май любезно смеется в окно…
Нам любовно с тобой и смешно:
(Ты меня целиком понимай!)
Пред поэтом заискивал май.

Понимает, должно быть, что я,
Беспредельную силу тая,
Захочу — и оперлю его,
Ну, а нет — про него ничего!

В этот год мне отрадна весна
И пришедшая слава ясна, —
Будет славно воспет мною май!
Подкачай же гамак! раскачай!

May song

Rock my hammock, pump it up! –

We are two alone, you and I.

And what business is it of ours,

There they don’t have compassion for us?!.

May laughs in the window lovingly …

With you for us it’s loving and funny:

(You completely understand!)

May fawned on the poet.

He understands, maybe, that I,

The limitless strength melting,

I will want – and prop him up,

But, and no – nothing about him!

In that year gratifying is the spring

And clear is the coming glory, -

May May gloriously be sung!

Pump up the hammock! Rock it!

Маленькая девочка скучает

Маленькая девочка скучает,
Маленькая девочка не знает,
Как смотреть на грусть ее мне больно,
Что своей печали мне довольно…

А какие могут быть печали
У меня, все ждавшего вначале,
Чуть не с детства, женщину такую,
Как она, несбыточно-простую?

Маленькая девочка скучает,
Маленькая девочка не знает,
Как жестоко ошибался часто,
Как платился, как и сколько раз-то!

Так платился за свои ошибки,
Что дивлюсь, как расцветать улыбки
На устах моих не разучились,
Как мозги мои не помрачились!..

Маленькая девочка скучает,
Маленькая девочка не знает,
Что ее одну искал я в каждой,
В каждой встречной, а нашел однажды:

В ней самой нашел ее случайно!..
Как находке рад необычайно,
Маленькая девочка не знает.
Знает, да не верит… и скучает!

Little girl is bored

The little girl is bored,

The little girl doesn’t know

How painful for me it is to look at sorrow of hers,

That for me there’s enough sorrow…

And what here can be sad

With me, like waiting since beginning,

Such a woman from childhood,

Like her, impossible-simple?

The little girl is bored,

The little girl doesn’t know

How he cruelly often erred,

How he paid, and how often!

Thus he paid for his mistakes,

How I wonder, how to bloom the smiles

Have not forgotten on my lips,

How did not darken my brains!..

The little girl is bored,

The little girl doesn’t know

That in each I sought to find,

In each meeting, I once found:

In her herself I accidentally found her!..

In finding unusually glad,

The little girl does not know.

Knows, but not believes… and is bored!

Маленькая диссона

Да, вспоминай, как ты бродила
Лениво грубым шагом в долы,
Как тупо над рекой сидела,
Дыша уродливо-устало.
И если вспомнишь это лето,
Его стесняющие латы,
Поймешь, что часто позолота —
Как монумент аэролита.

Little dissonance

How you wandered, remember,

With light rough step into valleys,

How you dumbly sat on the river,

The soul ugly-tired.

And if you remember this summer,

His constraining armor,

You will recall, how often gilt –

Like monument of aerolite.

Маленькая женщина

Маленькая женщина с крупными глазами,
Вы во всем случившемся виноваты сами.
Разве интересною можно быть такою
И в глаза заглядывать с вкрадчивой тоскою?
Обладать раздумчивой шелковой походкой?
Быть всегда приманчиво-обреченно-кроткой?
Так карта вить ласково, нежно и наивно
Самое обычное необычно — дивно?
Все о Вас я думаю, мысленно лаская,
Маленькая женщина, славная такая.
Да и как не думать мне, посудите сами,
Маленькая женщина с теплыми глазами?..

Little Woman

Little woman with large eyes,

In all that happened you were guilty yourself.

How interesting may it be to be this way

And to look in the eyes with insinuating angst?

To have silky thoughtful gait?

To always be tempting-meek-doomed?

Thus to gently twist cards, tenderly and naively

The most ordinary is extraordinary – wonderfully.

I think of you, in my mind caress,

Little woman, so glorious.

Thus how can I not think, yourself judge,

Little woman with warm eyes?..

Маленькая элегия

Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне,
Я целовал ее устало
В сырой осенней тишине.
И слезы капали беззвучно
В сырой осенней тишине.
Гас скучный день — и было скучно,
Как все, что только не во сне.

Little Elegy

She stood up on her tiptoes

And gave to me her lips.

I tiredly her did kiss

In the damp autumn silence.

And tears dropped without sound

In the damp silence of autumn.

Dimmed boring day – and it was boring,

Like all, that we don’t dream of.

Маленькие пояснения

То не пальнула митральеза,
Не лопнул купол из стекла, —
То «Обозленная  поэза»
Такой эффект произвела!

Еще бы! надо ль поясненье?
Поэт «девический» — и что ж?
Такое вдруг «разуверенье»,
Над девой занесенный «нож».

Нет, кроме шуток, — «отчего бы, —
Мне скажут, — странный этот взгляд
С оттенком плохо скрытой злобы?»
И — о6ъясниться повелят.

Охотно, милые синьоры,
Охотно, милые mesdames,
Рассею я все ваши споры,
Вам о6ъяснения я дам!

Мой взгляд на женщин есть не личность,
А всеми обобщенный факт:
Не только «этих дам публичность»,
Но и «не этих домный такт»…

Есть непонятные влеченья, —
Живой по-своему ведь жив…
Бывают всюду исключенья,
Но в массе — вывод мой не лжив.

Little explanations

Thus mitrailleuse went aflame,

Did not pop the cupola of glass, -

That “Angry poem”

Such an effect could have produced!

Still! Is there need for clarification?

Poet “is maidenly” – and so what if?

The “knife” carried over the maiden

Such suddenly “disbelief.”

No, besides jokes – “for what reason,” -

They’ll tell me, “this strange sight

With shade of badly hidden malice?”

And – they order me to clarify.

Willingly, dear seniors,

Mesdames dear, willingly

All of your arguments I scatter,

To you explanation I will give!

My look at women is not person,

But a generally known fact:

Not only “publicity of these women,”

But “not these furnace’s tact”…

There are misunderstood attractions, -

The living one is still alive…

There are everywhere exceptions,

But the mass – my conclusion doesn’t lie.

Малиновый berceuse

В ней тихо бродила душа
Тургенев

В ней тихо бродила душа.
Она была так хороша.
Душа хороша как она:
Пригожа, светла и нежна.
И не было места средь дня,
Чтоб ей не хотелось меня.
И не было суток в году,
Чтоб мог я помыслить: «не жду…»
Она приходила ко мне
И тихая, и в тишине.
Когда приходила она,
Тишала при ней тишина,
И жизнь была так хороша:
В ней тихо бродила душа.

Raspberry berceuse

In her soul wandered quietly

Turgenev

In her soul wandered quietly.

She was so pretty.

Soul is good as is she:

Beautiful, luminous and tender.

And there was no place in the day,

That she did not want me.

And there were no days in the year,

That I could think: “I am not waiting.”

She came to me

In silence, and quietly,

When she came over,

Silence was silent before her,

And life was beautiful:

In her quietly wandered the soul.

Мальва льда

‎1

Кто эта слезная тоскунья?
Кто эта дева, мальва льда?
Как ей идет горжетка кунья
И шлем тонов «pastilles valda»…
Блистальна глаз шатенки прорезь,
Сверкальны стальные коньки,
Когда в фигурах разузорясь,
Она стремглавит вдоль реки.
Глаза, коньки и лед — все стально,
Студено, хрустко и блистально.
Но кто ж она? но кто ж она?
Омальвенная конькобежка?
Японка? полька? иль норвежка?
Ах, чья невеста? чья жена?
Ничья жена, ничья невеста,
Корнета русского вдова,
Погибшего у Бухареста
Назад, пожалуй, года два,
В дни социального протеста.
Сама не ведая — зачем,
Она бежала за границу
И обреклась мытарствам всем,
Присущим беженцам. Страницу
Пустую жизни дневника
Тоской бесправья испещрила,
И рожа жизни, как горилла,
Ей глянула в лицо. Тоска
Тягучая ее объяла…
О, было много, стало мало
Беспечных и сердечных дней.
Старушка-мать больная с ней,
Отец, измайловский полковник,
И брата старшего вдова
С девизом в жизни: «Трын-трава»
И «каждый ухажер — любовник»…
«О, Гриппе легче жить, чем мне, —
Над ней задумывалась Липа, —
Она не видит слез и всхлипа
И видит лишь фонарь в луне…
Ей не дано в луне планету
Почувствовать, ей не дано…
Ее игривому лорнету
Все одинаково равно,
Будь то луна иль Кордильеры…
И если это не форшмак,
Не розы и не гондольеры,
Какой бы ты там ни был маг,
Ты сердцем Гриппы не омагишь
И перед нею в лужу „лягешь“
И легши, в слезах „потекёшь“…»

‎2

Читатель! Кстати: где найдешь
Такую ты интеллигентку,
Окончившую институт,
Чтоб грамотной была! На стенку
Не лезь, обиженная: тут
Преувеличенного мало…
Не ты одна, поверь, ломала,
Коверкая, родной язык…
Предслышу я злорадный зык
Своих критических кретинов,
Что я не меньше Гриппы сам
Повинен в этой ломке… Гам
Их пустозвончатый откинув,
Им в назиданье преподам
Урок: не лаять скверной моськой
На величавого слона.
Послушай, критика! Ты брось-ка
Вести себя, как девка Фроська:
По существу соль солона!..
И как атласист лоский лацкан
И аморальна «фея тьмы»,
Так критика всегда дурацка:
Над этим думали ведь мы…
О, «девка Фроська»! Просто здесь-ка
Ты символ критики шальной.
Продумай термин мой и взвесь-ка
Его значенье, шут хмельной.
Попутно критике дав бокса,
От темы сильно я отвлекся,
И, Липу с Гриппой позабыв,
Впал в свой излюбленный мотив.
Мне в оправданье то, что силе
Моей мешали эти тли:
О, как они мне насолили!
Как оскорбляли! Поносили!
И довели бы до петли, —
До смерти, — если б дерзновенен
И смел я не был, как орел.
Убил же Надсона Буренин,
Безвременно в могилу свел…
Я не был никогда поклонник
Стереотипного нытья
И сладковатого питья,
Что горестный односторонник,
«Студенческий поручик» вам,
Сородичи, давал! Но сам,
Как человек кристально честный,
Бездарный Надсон был, и я
Разгневан травлей неуместной
Нововременского враля.

‎3

Когда разгромленный Юденич
В Прибалтику их приволок,
Полковник Александр Евгеньич
С женою вместе в тифе слег.
Да, тиф, свирепствовавший в Нарве
От Гунгенбурга и до Ярви,
Порядочно людей скосил
Слезами горести и скорби.
Его бациллы разносил
Бедняк — в узле, крестьянин — в торбе,
Вагон — в скамейках, по полям
И деревням болтливый ветер…
Тиф только Орро не заметил
И прикоснуться к тополям
Не смел своей гребучей лапой.
Как малярия под Анапой,
Так тиф — под Орро… Без гроша
В кармане Липа, пореша
Спасти родителей от смерти,
Истратив бывшее в конверте,
Продать решилась кое-что
Из наспех взятого: пальто
Каракулевое, браслетку,
Часы и ценный адамант.
Недаром ибсеновский Бранд
Закаливал тридцатилетку:
Ее заботы и уход
За страждущими не пропали, —
И вот отец уже встает
С постели в беженской опале;
За ним поправилась и мать,
Благодаря стараньям Липы.
Поэтому легко понять,
Что в этот год особо липы
Благоуханные цветут,
И чуждая ей деревушка
Совсем особенный уют
Таит в себе. И мать-старушка,
К весне восставшая с одра
Болезни, ей еще дороже…
Как с Липою она добра!
И папа, милый папа, — тоже!..
«Ведь вот как нищие живут:
Недоедая, прозябая,
Справляют непривычный труд,
Ан, глядь, не сдохнут, не умрут!» —
Соседка молвила рябая.

‎4

Увлекся Липою матрос,
Двадцатилетний иноземец:
Ей приносил букеты роз,
А иногда и целый хлебец.
Он был хороший мальчуган,
Шикарь, кокет, поэт немного,
Но он был скользким, как минога,
В нее влюбленный Иоганн…
Его сменил приват-доцент
Гусь-Уткин, с рыжей ражей рожей,
Он ей дарил аршины лент
И туфли с лаковою кожей,
И шоколад, и пепермент…
За этим репортер прохожий
Увлекся Липой, но без крыл
И без бумажника в кармане,
В пустячном, проходном романе
Он ничего ей не дарил…
Была ли Липа с ним близка?
Но не были они ей близки.
Ей эта жизнь была узка:
Грязь, нищета, нужда, тоска
И эти жалкие огрызки…
Немудрено, когда хромой
Сын лавочника, рослый Дмитрий,
Игравший с огоньком на цитре,
К ней начал свататься зимой,
Она без долгих размышлений,
Уставшая от оскорблений,
Метнулась в брачную петлю,
Забыв сказать ему «люблю»…

Mallow of ice

1

Who is this tearful sadness?

Who is this girl, mallow of ice?

How fits her the marten neckpiece

And “pastilles valda” helmet of tones…

Brilliant is the cut of the eyes of brunette,

Sparkling are steel skates,

When, having disarrayed in figures,

She dives headlong in the river.

Eyes, skates and ice – all steel,

Crusty, brilliant and with chill.

But she is who? She is who?

The skater mallow?

Polish? Norwegian? Japanese?

Ah, whose bride? Wife of whose?

No one’s wife, no one’s bride,

Widow of Russian cornet,

Dead at Bucharest

Maybe two years ago,

In days of social protest.

Not knowing what for,

She ran across the border

And was subjected to all ordeals,

Made for refugees.

The empty page of life’s diary

She dotted with sorrow’s lawlessness

And, like a gorilla, the face

Of life looked in her face. Embraced

Her the life’s viscous angst…

O, there were many, became many

Days heartful and carefree.

Hag-mother is sick with her,

Ismail colonel the father,

And widow of older brother

With motto in life: “The grass”

And “each suiter – lover”…

“Oh, it’s easier to live for Grippa

Than for me,” - above her thought Lipa -

“She does not see tears and whimper

And sees in moon only streetlight…

To her in the moon it is not given

To feel, not given is it…

To her playful lorgnette

It is all the same,

Be it Cordillera or moon…

But if it is not a vorschmack,

Not roses and not gondoliers,

What mage you had not been there,

You won’t enchant with Grippa’s heart

And you’ll ‘lie’ in puddle before her

And lying, ‘you will flow’ in tears…”

2

Reader! Where will you find

Such an intelligent one,

Who finished university,

That she be literate! The

Wall don’t climb, one offended:

Here little is exaggerated…

Believe, not you alone broke,

Distorting, native tongue…

I hear a tongue malicious

Of my critical cretins,

That I not less than Grippa myself

Am guilty in this breaking… Having

Empty-bellied noise thrown,

I will teach them a lesson:

Not to bark as a nasty pug

On the grand elephant.

Listen, critic! Stop behaving

Like Friska the maiden:

In essence the salt..

And like satin is the lapel

And “fairy of darkness” is immoral,

Thus always foolish is critique:

We had thought over it…

O, “maiden Froska!” Simply here

You’re a symbol of crazy critique.

Think my term and here,

Jester drunk, its meaning.

Along the way giving to critique two boxes,

I strongly got distracted from darkness,

And, having Linden and Lippa forgot,

Fell in your motive beloved.

To justify me, with my power

These fleas did interfere:

O, how they to me salted!

How they reviled! Insulted!

And to the loop they had driven me, -

To death – if I wasn’t daring

And brave, just like an eagle.

Nadson was murdered by Burenin,

Timelessly drove him to the grave…

I had never been a fan

Of stereotyped whining

And slightly sweet drinking,

That woeful one-sided one,

Your “student lieutenant,”

Gave you, relatives! But he

Like man honest crystally,

Was mediocre Nadson, and I

Am enraged at bullying

Of the latter-day conman.

3

When the routed Yudenich

Dragged them to the Baltic,

Colonel Alexander Yevgenich

With his wife fell ill with typhus.

Yes, typhus, raging in Narva

From Hungenburg to Yarva,

Mowed down the people decently

With sadness’s and sorrow’s tears.

Its bacilli were carried

In knot – by pauper, in bag – by peasant,

Wagon – on benches, through the fields

And villages the chattering wind…

Only Orro did not notice typhus

And to touch the maples

With his rowing paw he did not dare.

Like, under Anapa, malaria,

Like typhus – under Orro… Without a cent

In pocket Lippa, having decided

To save the parents from death,

Having in envelope the past spent,

To sell something decided

From things taken in hurry: the ladies’

Coat, a bracelet,

Watch and pricey adamant.

Not in vain Ibsen’s Brandt

Tempered the thirty-year-old;

Her worries and removal

From suffering ones did not depart –

And here the father does arise

From bed in refugee’s disgrace;

The mother recovered after him,

Thanks to the sorrows of Linden.

Thus it’s easy to understand,

That in this year fragrant

Lindens are blossoming,

And maiden alien to them

The especial comfort

In it hides. And crone-mother,

Standing in the spring

From sick bed, is to her more dear…

How she is with linden kind!

And also – my, my dad!..

“Here is how live the beggars:

Malnourished, vegetating,

Celebrate unwonted work,

And, look, won’t die, won’t croak!” -

Spoke the neighbor pockmarked.

4

The sailor became fascinated with Linden,

A twenty-year-old outlander:

Brought her a roses’ bouquet

And sometimes the full bread.

He was a good lad,

Joker, coquette, a bit of a poet,

But like a lamprey he was full of slime,

With her enamored Johann…

He was changed by private-docent

Goose-Utkin, with face angry and red,

To her he gave ribbons’ measure

And shoes with lacquer leather,

And chocolate, and peppermint…

Behind this passerby journalist

Was fascinated with Linden, but without

Wings and without wallet in the pocket,

In romance trivial, temporary

He did not give her anything…

Was Linden to him near?

But they weren’t near to her.

Narrow was life for her:

Dirt, poverty, sorrow, need

And these pitiful leftovers…

No wonder, when the crippled

Son of shopkeeper, grown Demetri,

Playing with fire on the zither,

Started to woo her in the winter,

She without long contemplation,

Having grown tired of insults,

Rushed into the marriage tie,

Having forgotten to tell him “I love”…

Маргаритки

О, посмотри! как много маргариток —
И там, и тут…
Они цветут; их много; их избыток;
Они цветут.Их лепестки трехгранные — как крылья,
Как белый шелк…
Вы — лета мощь, вы — радость изобилья,
Вы светлый полк! Готовь, земля, цветам из рос напиток,
Дай сок стеблю…
О, девушки! о, звезды маргариток!
Я вас люблю…

Daisies

Oh look! How many daisies –

     And here, and there they are…

They are in flower; there are many; they are in excess;

     They flower.

Their triangular petals – like wings,

     Like silk of white…

You – summer’s might! You – joy of plenty!

     You – the regiment of light!

Ready, earth, the drink from roses,

     To the stem juice give!

O, girls! O, stars of daisies!

I am in love with ye!

Маргерит

Стыдом и гневом грудь моя горит,
Когда себя не видя в мальчуганке,
Морализирующие поганки
Грязь льют на имя — «Виктор Маргерит».

От гнева и немой заговорит,
Когда амфoры превратив в лоханки,
Бездушье безразличной элегантки
Грязнит вино помоями корыт…

Что ж, торжествуйте, хамы-нувориши,
Кто подлостью набил дома под крыши,
Чей мозг не более, чем камамбер…

«Вселенная в границах. Беспредельна
Одна лишь глупость человечья», — дельно
Уже давно сказал Густав Флобер.

Margueritte

With shame and rage burns my chest,

When self in boy not seeing,

The toadstools moralizing

Pour dirt on name – “Victor Margueritte.”

From rage and dumb speak he will,

When amphorae in basins turning,

Soullessness of indifferent elegant girls

Soils wine with the slop of troughs…

Well, celebrate, noveau-riche boors,

Who with meanness beat house under roof,

Whose brain is nothing more than Camembert…

“Universe in borders. Limitless

Is only stupidity of man,”

Long said Gustav Flaubert.

 

Мариинский театр

Храм с бархатной обивкой голубой,
Мелодиями пахнущий, уютный,
Где мягок свет — не яркий и не смутный —
Я захотел восставить пред собой.

Пусть век прошел, как некий Людобой,
Век похоти и прихоти минутной,
Пусть сетью разделяет он злопутной
Меня, Мариинский театр, с тобой, —

Пусть! Все же он, наперекор судьбе,
Не может вырвать память о тебе,
Дарившем мне свое очарованье.

И я даю тебе, лазурный храм
Искусства, перешедшего к векам,
Театра Божьей милостью названье!

Maryinsky Theater

Temple with blue velvet upholstery,

Cozy, smelling of melodies,

Where soft is light – not bright and not dusky –

I want to restore before me.

Let century pass, like some Cannibal,

Century of lust and whims of the minute,

Let the malicious net he divide

Me, you, and Maryinsky theatre -

Let! Still he, contrary to fate,

Cannot memory of you wrest,

Giving to me his charm.

And I give you, temple of azure

Art, passed for centuries,

With grace called Theatre of God!

Марионетка проказ (новелла)

Чистокровные лошади распылились в припляске,
Любопытством и трепетом вся толпа сражена.
По столичному городу проезжает в коляске
Кружевная, капризная властелина жена.

Улыбаясь презрительно на крутые поклоны
И считая холопами без различия всех,
Вдруг заметила женщина — там, где храма колонны,
Нечто красочно-резкое, задохнувшее смех.

Оборванец, красивее всех любовников замка,
Шевелил ее чувственность, раболепно застыв,
И проснулась в ней женщина, и проснулась в ней самка,
И она передернулась, как в оркестре мотив.

Повелела капризница посадить оборванца
На подушку атласную прямо рядом с собой.
И толпа оскорбленная не сдержала румянца,
Хоть наружно осталася безнадежной рабой.

А когда перепуганный — очарованный нищий
Бессознательно выполнил гривуазный приказ,
Утомленная женщина, отшвырнув голенищи,
Растоптала коляскою марьонетку проказ…

Marionette of mischief (novella)

Purebred horses scattered in dancing,

The crowd is smitten with curiosity and awe.

In capital city rides in carriage

A lacy, capricious wife of the lord.

Smiling contemptuously at the sharp bows

And considering everybody slaves,

Suddenly woman noticed – there, where there are temple’s columns,

Something colorful-sharp, suffocated laugh.

Ragamuffin, prettier than lovers of palace,

Wiggled her sensuality, slavishly chilled,

And woman awoke in it, and she in her awakened,

And she, like a motive in orchestra, shuddered.

The capricious one ordered the ragamuffin

To sit on satin pillow next to herself,

And didn’t hold back the blush the insulted crowd,

Although externally she remained a hopeless slave.

And when affrighted – the charmed beggar

The flighty order unconsciously fulfilled,

The tired woman, boots having thrown away,

With carriage stomped the mischiefs’ marionette.

Мария

…Туманная грусть озарилась
Серебристою рифмой Марии…

В. Брюсов

Серебристое имя Марии
Окариной звучит под горой…
Серебристое имя Марии,
Как жемчужин летающих рой…

Серебристое имя Марии
Говорит о Христе, о кресте…
Серебристое имя Марии
О благой говорит красоте…

Серебристое имя Марии
Мне бессмертной звездою горит…
Серебристое имя Марии
Мой висок сединой серебрит…

Maria

… The foggy sorrow was lit up

By silver rhyme of Maria…

V. Bruysov

The silver name Maria

Sounds with Ocarina under the mountain…

The silver name Maria

Like pearls’ swarm flying.

The silver name Maria

Speaks about Christ, about the cross…

The silver name Maria

Speaks of the beauty blessed…

The silver name Maria

Burns to me as a star immortal…

The silver name Maria

With gray hair silvers my temple…

Марк Твен

На Самуэле Клеменсе был грим,
Как на шуте, комического дара
Дремала в нем волнующая чара,
Но до поры он миром не был зрим.

Путь к славе расстилался перед ним,
Уже звучать готовилась фанфара:
«Ты смеха царь, так вот тебе тиара, —
Бери победоносный псевдоним!»

Я не решился бы держать пари,
Что вы не знали Финна Гекльберри,
Что не пленял вас в юности Том Сойер,

Что чуть не выливалась кровь из вен,
Кто б ни были вы — индус, швед иль боэр, —
Когда вас обвораживал Марк Твен!

Mark Twain

On Samuel Clemens paint has been,

Like on a jester, on a comic gift

The worrying charm dreamt of him,

But by the world he was not seen.

The way to glory was lead before him,

All ready to shout was fanfare:

“You king of laugh, here for you is tiara, -

Take the victorious pseudonym!”

I did not decide to hold betting,

That you do not know Huckleberry Finn,

That Tom Sawyer did not captivate while he was young,

Barely from the veins the blood did pour,

Whoever you were – Hindu, Swedish, Boer, -

How you were charmed by Mark Twain!

Март

Март — точно май: весь снег растаял;
Дороги высохли; поля
Весенний луч теплом измаял, —
И зеленеет вновь земля.

И море в день обезольдилось,
Опять на нем синеет штиль;
Все к созиданью возродилось,
И вновь зашевелилась пыль.

На солнце дров ольховых стопик
Блестит, как позлащенный мел,
И соловей, — эстонский: ööpik, —
Запеть желанье возымел…

Опять звенит и королеет
Мой стих, хоть он — почти старик!..
В закатный час опять алеет
Улыбка грустной Эмарик.

И ночь — Ночь Белая — неслышной
К нам приближается стопой
В сиреневой накидке пышной
И в шляпе бледно-голубой…

March

March – just like May: all snow has melted;

Dried are the roads; the fields

The ray of spring with warmth worn out, -

And anew the ground is green.

The sea and the day have de-iced,

Again in them the calm was blue;

All to creation was revived,

And again the dust has moved.

On sun of alder woods shines

The stop, like the chalk in gilt,

And nightingale – “oopik” Estonian –

Has the desire to sing…

Again rings and reigns

My poem, although it – almost old man!

In sunset hour is red again

Emarik’s smile full of pain.

And night – Night. Unheard

To us nears the crowd white

In lilac cape luxuriant

And in the pale-blue hat…

Матери

Как часто матери причиной
Несчастья в жизни дочерей
Своей сухой любовью чинной
И деспотичностью своей!

Муж хочет так, а мать иначе,
И вот, мечась меж двух огней,
Несчастная горюче плачет,
Увы, взывая тщетно к ней…

Несовместимы долг дочерний
И долг жены: как обнимать
Без муки мужа в час вечерний,
Когда меж ними в мыслях мать?

Тут охлажденье неизбежно,
И муж бросает ей в укор,
Зачем незаслуженно-нежно
На мать ее направлен взор…

…О, женщина! утишь свой ужас.
В Евангельи благая высь:
«Оставь родителей и к мужу
Душой и телом прилепись…»

To mother

How often mother is a reason

For in her daughters’ lives misery

With her decorous dry loving

And her autocracy!

Husband wants such, mother another,

And here, rushing about two flames,

The wretched woefully is crying,

Alas, calling to her in vain.

Incompatible are duty of daughter

And duty of wife: how without torments

To embrace husband in evening hour,

When between them is mother in thoughts?

Here chilling is inevitable,

And husband throws her in a snub,

While undeservedly-tenderly

Her glance is directed at mom…

O, woman! Your horror quiet.

There is good height in Evangel:

“Leave your parents and to your husband

Stick with your body and your soul…”

Маяковский

Саженным – в нём посаженным – стихам

Сбыт находя в бродяжьем околотке,

Где делает бездарь из них колодки,

В господском смысле он, конечно, хам.

Поёт он гимны всем семи грехам,

Непревзойдённый в митинговой глотке.

Историков о нём тоскуют плётки

Пройтись по всем стихозопотрохам...

В иных условиях и сам, пожалуй,

Он стал иным, детина этот шалый,

Кощунник, шут и пресненский апаш:

В нём слишком много удали и мощи,

Какой полны издревле наши рощи,

Уж слишком он весь русский, слишком наш!

Mayakovsky

In the planted – in it planted – poems

Finding self in wandering around,

Where mediocrity makes pads for them,

He, certainly, boor, in sense of God.

He sings anthems to all his sins,

Unsurpassed in the rally’s throat.

Of him are sad the whips of historians

To come to all verse-guts…

In other conditions I myself, maybe,

He became another, this child is naughty,

Blasphemer, jester and Presnya Apache:

In him there’s too much prowess and power,

How full since ancient times are our groves,

It is too Russian, it is too ours!

Медовая поэза

Вадиму Баяну

Гостей любезно принимающий
В своей беззлобной стороне,
Сиренью мед благоухающий
Вы предложили к чаю мне.
О! вместе с медом просирененным
Вы предложили мне… весну! —
И Таню, смуженную Греминым,
Я вновь свободой оплесну.
И птицу, скрыленную клеткою,
Пущу я в воздух, хохоча,
И отклоню над малолеткою
Сталь занесенного меча…
Прощу врагам обиды кровные
И обвиню себя во всем,
И ласковые, и любовные
Стихи Ей напишу в альбом…
И вновь горящий, вновь пылающий,
Я всею воспою душой
Сиренью мед благоухающий,
Меня овеявший весной!

Honey poem

To Vadim Bayan

Graciously accepting guests

In his spiteless country,

With lilac honey odorous

You offered me some tea.

O! With lilac honey

You had offered to me… spring! –

And, embarrassed by Gremin, Tanya

With freedom I will splash again.

And the bird, by cell hidden,

Laughing, in the air I go,

And I will raise above the young

The steel of the uplifted sword!

I’ll forgive foes grievances of blood

And I’ll blame you for all of it,

And tender, and loved

Poems of Her in an album I will write…

And again burning, again fervent,

With the whole soul I will sing

The lilac honey fragrant,

Covering me with the spring!

Медуза

Глаза зеленые с коричневыми искрами.
Смуглянка с бронзовым загаром на щеках.
Идет высокая, смеющаяся искренно,
С вишневым пламенем улыбок на губах.
Такая стройная. Она такая стройная!
Она призывная и емкая. Она
Так создана уже, уж так она устроена,
Что льнуть к огнистому всегда принуждена…
Вся пророкфорена, и вместе с тем не тронута…
О, в этом самчестве ты девность улови!
И как медуза, что присосана к дредноуту,
Пригвождена она трагически к любви…

Jellyfish

Green eyes with sparks of brown.

Darkie with bronze sunburn on the cheeks.

She walks tall, sincerely laughing,

With cherry flames of smiles on the lips.

She is slim. She is so slim!

She is called and capacious. She

Is conscious that she is arranged,

That to cling to the fire she is condemned…

Thus prophesied, and touched with him not…

Oh, catch the feminine in this manhood!

And like jellyfish, affixed to a dreadnaught,

To love tragically she is nailed.

Мельница и барышня

Постарела труженица-мельница
На горе стоит, как богодельница;
Под горою барышня-бездельница
Целый день заводит граммофон
На балконе дачи; скучно барышне:
Надоел в саду густой боярышник,
А в гостиной бронза и плафон.
Я смотрю, вооруженный… лупою:
Граммофон трубой своею глупою
Голосит, вульгаря и хрипя,
Что-то нудно-пошлое, а дачница,
В чем другом, но в пошлости удачница,
Ерзает на стуле, им скрипя…
Крылья дряхлой мельницы поломаны,
Но дрожат, в обиде, внемля гомону
Механизма, прочного до ужаса,
И пластинкам, точным до тоски…
Ветра ждет заброшенная мельница,
Чтоб рвануться с места и, обрушася,
Раздавить ту дачу, где бездельница
С нервами березовой доски…
От жары и «музыки» удар меня,
Я боюсь, вдруг хватит, и — увы!..
Уваженье к мельнице, сударыня
Здесь она хозяйка, а не вы!

Mill and young lady

The hard worker – mill has grown old and

Stands like alms woman on the mountain:

The young lady - slacker under the mountain

All day turns on the gramophone

On dacha balcony: to young lady it’s boring:

Got tired in the garden the dense hawthorn,

And in the living room, lampshade and bronze.

I look, armed… with a magnifying glass,

Gramophone with its stupid pipe

Vulgar and wheezing, gives voice,

Something is vulgar and boring, and summer resident,

In something else, but in vulgarity’s success,

Fidgets on the chair, creaking with it…

Broken are the decrepit mill’s winds,

But they tremble, in insult, listening to sound

Of mechanism, to horror durable,

And records, precise to the sorrow…

Waits for wind the decrepit mill,

So as to tear from space and, collapsing,

To crush the dacha, where is the do-nothing

With birch board’s nerves…

From heat and “music” it hit me,

And I fear, it will be enough, and – alas!..

Respect the mill, here

The mistress is not you but her!

Мережковский

Судьба Европы – страшная судьба,

И суждена ей участь Атлантиды.

Ах, это вовсе не эфемериды,

И что – скептическая похвальба?

Мир не спасут ни книги, ни хлеба.

Все мантии истлеют, как хламиды.

Предрешено. Мертвящие флюиды

От мудрствующего исходят лба.

Философ прав, но как философ скучен.

И вот – я слышу серый скрип уключин

И вижу йодом пахнущий лиман,

Больным, быть может, нужный и полезный.

...А я любуюсь живописной бездной

И славлю обольстительный обман!

Merezhkovsky

Fortune of Europe – is a scary fortune,

And judged for her is Atlantic’s fate.

Ah, it is so not Ephemerides,

And sceptical boasting - what?

World won’t be saved by bread or by books.

All robes will decay like Chlamyses.

It is decided. Deadly vibrations

Leave from the forehead going wise.

Philosopher is right, but philosopher is boring.

And here – I hear gray screeching of oarlock,

And I see estuary smelling of iodine.

To sick ones, maybe, needed and useful ones.

And I adore the picturesque abyss

And glory the seductive deceit!

Места

Они тобой проникнуты, места,
С тех пор, как ты уехала отсюда:
Вот, например, у этого куста
Таились от людского пересуда.

Вот, например, по этому пути,
В очарованьи платьица простого,
Ты в замок шла обычно от пяти,
Да, от пяти до полчаса шестого.

Вот, например, растущий на лугу
Поблекший чуть, голубенький цикорий.
На нем гадала ты. «Я не солгу», —
Он лепетал в прощающем укоре.

Здесь все пропоцелуено насквозь,
И здесь слова такие возникали,
Что, если б влить в бокал их удалось,
Они вином заискрятся в бокале!

Places

The places are infused with you,

From time when we left here:

Here, for example, by this bush

We hid from gossip of the people.

Thus, for example, along this way,

Charming in simple dress,

To castle we went at five commonly,

Yes, from five till half to six.

Thus, for example, on meadow growing

Dimming a bit, blue chicory.

On him you divined. “I won’t be deceiving,” –

He prattled in a farewell oratory.

Here all is through prop-kissed,

And here such words arose,

Oh, if to pour into the glass,

They poured wine into the glass!

`

Месть

Я пришла к дверям твоим…
Валерий Брюсов

Она в мои стучалась двери,
Но я дверей не отворял.
Она ждала в упорной вере, —
Бесстрастно я не доверял.

И слыша стуки, мысля злобно,
Я ликовал, как вечный зверь.
Она звала, любви подобна,
Она ко мне врывалась в дверь.

— Впусти меня, — она кричала, —
Я жизнь несу тебе: впусти!
Ей только эхо отвечало, —
Я не хотел себя спасти.

Я не хотел вернуть потери,
Как в шторм не хочет челн ветрил…
Она мне жизнь бросала в двери,
А я ей смерть не отворил!

Vengeance

I came to your doors…

Valery Bryusov

Upon my door she knocked,

But I did not open the doors.

In stubborn faith she did await, -

Dispassionately I did not trust.

And hearing knocks, with thinking spiteful,

Like evening beast I rejoiced.

Like love, she did call,

She broke to me through the door.

“Let me in,” - she shouted, -

“I carry to you life: let!”

To her only echo responded, -

To save you I did not want.

I did not want losses to return,

Like in storm doesn’t want the canoe sails…

She threw me life at the door,

And for her I didn’t open death!

Метерлинк

В земных телах подземная душа,
В своем же доме все они не дома,
Тревожит их планет других истома.
Дышать им нечем: дышат не дыша.

Луч солнечный — угрозней палаша
В глубоком преломленье водоема.
Жизнь на Юпитере кому знакома,
Что жизнь земных дворцов и шалаша?

Они глухие здесь, они слепые —
Все умирающие неживые,
Как с белыми ресницами Малэн.

Но зрячи в слепоте и тонкослухи
Глухонемые к трепетанью мухи, —
Как и они, — попавшей в липкий плен.

Meterlink

In earthly bodies is underground soul,

In its house they’re not at home,

Disturbs them languor of other worlds.

There’s nothing to breathe with: breathe without breath.

The ray of sun – more threatening than broadsword

In deep reflection of the reservoir.

Is life familiar on Jupiter,

Than life of earthly palaces and dens?

Here they are deaf, here they are blind –

All dying not alive,

Like the white-eyelashed Malen.

But subtle-hearing and sighted though blind

Deaf and dumb to the trembling of a fly, -

Like they – caught in sticky prison.

Метёлка-самомёлка

С утра ушёл Ермолка
К елани по грибы.
Метёлка-самомёлка
В углу его избы.

Ермолкина светёлка
Углами не красна.
Метёлка-самомёлка,
Изба тебе тесна!

Вдруг ощетинясь колко, —
Без цели, без пути, —
Метёлка-самомёлка
Пошла себе мести!

Окурок и иголку,
Опорки, самовар
Метёлка-самомёлка
Гребёт, войдя в ковар.

Сгребает всё без толка
В Ермолкиной избе
Метёлка-самомёлка,
Смеётся, знай себе!

Айда на двор! глядь, ёлка!
А там и целый лес…
Метёлка-самомёлка
Сильна, как Геркулес.

Как будто богомолка
В мужском монастыре,
Метёлка-самомёлка
Ширеет на дворе…

Глядь, мельня-мукомолка, —
И тотчас же мука
Метёлкой-самомёлкой
Взвита́ под облака!

Сметает рощи, волка,
Деревни, города.
Метёлка-самомёлка,
Метением горда.

Такая уж весёлка:
На нивы, хоть мала,
Метёлка-самомёлка
Все реки намела!

Всё в кучу: слон и кролка!
Америка, Китай!
Метёлка-самомёлка,
Мети себе, катай!

…Метёлка-самомёлка,
Где, бывшее Землёй?..
Живи в веках, Ермолка,
Прославленный метлой!

The self-thinking broom

Ermolka went in the morning

For mushrooms to the forest.

The broom that is self-thinking

Was in the corner of his hut.

The light of Ermolka

With corners is not cute.

The broom that is self-thinking,

Tight for you is the hut!

Suddenly bristling quickly –

Without goal, without way –

The broom that is self-thinking

Went itself to revenge!

The cigarette butt and needle,

Supports, samovar

The broom that is self-thinking

Coming to treacherous water, oars.

Rakes all without pushing

In Ermolka’s hut

The broom that is self-thinking,

You yourself know, laughs!

Ayda on the garden! Look, fir tree!

And there is a whole forest.

The broom that is self-thinking

Is strong like Hercules.

Just like a praying mantis

In men’s monastery yard

The broom that is self-thinking

Is getting wider outside.

Look, the flour mill

And the flour at once

By broom that is self-thinking

Is raised up to clouds!

Sweeps away groves, villages,

Wolf, and towns.

The broom that is self-thinking,

By throwing made proud.

Such is the merriment:

On the fields, although small,

The broom that is self-thinking

Swept the rivers all!

All in bunch: elephant and bunny!

China, United States!

The broom that is self-thinking,

Roll, sweep for yourself!

The broom that is self-thinking,

Where, having been on Earth?

Ermolka, live for centuries

With the broom glorious!

Мечты о Фофанове

В кустах белоснежных черемух
Принцесса веселая Мая
Уснула, с отрадой внимая
Весеннему щебету птиц,
И видит во сне голубая
Принцесса веселая Мая:
Пирует в лазурных хоромах,
В сияньи восторженных лиц,
‎Ее любимец давних лет
‎Царевич пылкий Триолет!

Dreams of Fofanov

In bushes of white-snow bird cherry

Maya, the happy princess,

Fell asleep, listening with happiness

To the birds’ happy twittering,

And sees in the dreams the blue

Maya, the happy princess:

Feasts in mansions azure

In shining of excited faces,

Her lover of the bygone years

Ardent Triolet the prince!

Мимоходом

Зое О.

Она заходит в год раза два…
Совсем случайно… мимоходом…
Ее движенья, ее слова —
Как и давно, как прошлым годом.

Все та же гордость, все тот же лед
И равнодушье напускное;
И то паденье, и то полет,
Полувражда, полуродное…

Но эти взгляды, — они не лгут…
В них даже ненависть любовна…
В них столько чувства, такой уют,
Что, право, дышится не ровно.

Но блещут ядом ее слова,
Цинично мучающим ядом.
Она заходит в год раза два…
Так… мимоходом… бывши рядом…

In passing

Zoe O.

She walks into the year two times…

Completely accidentally… passing by…

Her movements, her words –

Like in past year, long ago.

All the same pride, all the same ice

And feigned indifference;

And that flight, and that fall,

Half-native, half-foe.

But these glances – they don’t lie…

In them even hatred is loved…

In them there is so much feeling,

Such comfort that, truly, not even is the breathing.

But with poison her words shine,

Cynically with tormenting bane.

She walks into the year two times…

Thus… having been near…. You pass.

Миньонет

О, мечта бархатисто-фиолевая,
Ты, фиалка моя,
Расцветаешь, меня окороливая,
Аромат свой лия…
Нежно теплится в сердце эолевая
Синих вздохов струя,
О, мечта бархатисто-фиолевая,
Ты, фиалка моя!

Minionette

O, dream purple-velvet,

You, my violet.

You bloom, having crowned me,

Your aroma pouring…

Tenderly warms in the heart

Eolian stream of blue heights,

O, my dream purple-velvet,

You, my violet.

Миньонеты (Да, я хочу твоих желаний)

I

Да, я хочу твоих желаний,
Да, я люблю твое «люблю»!
Но мы уйдем туда, где — лани,
Уйдем: здесь больно, я скорблю.
Лишь там тебе, моей Светлане,
Я расскажу, я распою,
Как я хочу твоих желаний,
Как я люблю твое «люблю»!

II

Ловлю печаль в твоей улыбке
И тайный смех в твоих слезах…
Твои глаза блестят, как рыбки,
Но сердце — в смутных голосах.
Ты в заблужденье, ты в ошибке!
Топлю глаза в твоих глазах, —
И снова — смех в твоей улыбке,
И снова — грусть в твоих слезах!

Mignionettes (Yes, I want your desires)

I

Yes, I want your desires,

Yes, I love your “I love”!

But we’ll go where there are deer,

We will go: it hurts here, I grieve.

I will give you, my Svetlana,

I will tell, I will sing enough,

How I want your desires,

How I love your “I love”!

II

I catch sadness in your smile

And secret laughter in your tears…

Like fishes shine your eyes,

But the heart – in voices dreary.

I melt eyes in your eyes –

Mistaken and deluded you are!

And again – laughter in your smile,

And again – sorrow in your tears!

Миньонеты (Твои уста — качели лунные)

1

Твои уста — качели лунные,
  Качели грезы…
Взамен столбов две ручки юные,
  Как две березы,

Сольем в дуэт сердечки струнные
  Виолончели…
Люблю уста, качели лунные,
  Твои качели!

2

О. Ф.

Гудят погребальные звоны…
Как жутко ты мне дорога!..
Мечтаю ль, — лунятся лимоны;
Заплачу ль, — пушатся снега,

Плывут монотонные стоны,
Меняя в пути берега…
И где-то лунятся лимоны,
И где-то пушатся снега…

Mignionettes (Your lips – are swings of moon)

1

Your lips – are swings of moon,

The dream’s swings…

Instead of pole two arms young,

Like two birches.

We’ll pour in duet the hearts’ strings

Of violin…

I love lips, moonlit swings,

Your swings!

2

O.F.

The funeral ringing is buzzing…

How terribly you’re dear to me!

I dream – in moon are the lemons;

I cry – snow is fluffy.

Sail the monotonous moans,

On the way changing shores…

And somewhere in moon are the lemons,

And somewhere fluffy is snow.

Миньонет (Уважать — это вовсе не значит любить)

Уважать — это вовсе не значит любить,
А любя, уважаешь невольно!
Если чувства захочешь в слова воплотить —
Воплощать никогда не довольно!

Загляни ж мне в глаза, чтоб любовь углубить,
Загляни бархатисто-фиольно…
Говорить — это вовсе не значит — любить,
А по взгляду узнаешь невольно!..

Mignionette (To respect – does not mean to love)

To respect – to love does not mean.

And loving, you unwillingly respect!

If you want feelings to word to bring –

Never it’s enough not to incarnate!

Look me in the eyes, love to deepen,

Look velvet-violet and see.

To speak – to love it does not mean,

And by the look you’ll know unwillingly!..

Миньонет VI (Как нам не пить, когда в вине — забвенье)

Как нам не пить, когда в вине — забвенье,
И гордый мир, и бодрость, и мечты…
Вино, вино! ты — символ вдохновенья,
Аэростат от вздорной суеты.

За знойный темп дурманного мгновенья
Я отдаю столетья темноты…
И, как не пить, когда в вине — забвенье,
Когда в вине — державные мечты!

Mignionette VI (How for us not to drink when in wine – oblivion)

How for us not to drink when in wine – oblivion,

And proud world, and dreams, and cheerfulness…

Wine, wine! You – symbol of inspiration,

Aristocrat from bustle contentious.

In sultry pace of intoxicated moment

Centuries of darkness I return.

And, how not to drink, when in wine – oblivion,

When in wine – are dreams sovereign!

Миньонет VII (Ах, скорее бы дожить до встречи дня)

Ах, скорее бы дожить до встречи дня,
Дня того, когда я больше жить не буду
И когда, что сердце прятало храня,
Всё печальное и светлое забуду.
Не печальтесь, не зовите вновь меня:
Я уйду, но мысль моя меж вас повсюду.
Ах, скорее бы дожить до встречи дня,
Дня того, когда я больше жить не буду.

Mignionette VII (Ah, sooner to live till meeting of day)

Ah, sooner to live till meeting of day,

The day when I will alive no longer remain

And when, hiding the heart,

All sad and light I will forget.

Do not be sad, do not call me again:

I’ll leave, but my thought is between us everywhere.

Ah, sooner will be till meeting of day,

The day on which I would not live any more.

Мирра Лохвицкая

Я чувствую, как музыкою дальней

В мой лиственный повеяло уют.

Что это там? – фиалки ли цветут?

Поколебался стих ли музыкальный?

Цвет опадает яблони венчальной.

В гробу стеклянном спящую несут.

Как мало было пробыто минут

Здесь, на земле прекрасной и печальной!

Она ушла в лазурь сквозных долин,

Где ждал ее мечтанный Вандэлин,

Кто человеческой не принял плоти,

Кто был ей верен многие века,

Кто звал ее вселиться в облака,

Истаять обреченные в полете.

Myrrha Lohvitskaya

I feel, as with a far-off music

Blew into my foliage coziness.

What is there? Are the violets blooming?

Hesitated my musical poems?

Falls the color of wedding apple tree.

The sleeping they carry in coffin of glass.

How few were spent the minutes

Here, on the beautiful and sad earth!

She went into azure of end-to-end valleys,

Where waited for her the dreamed Vandelines,

Who did not accept the human flesh,

Who was true to her for many aeons,

Who called to settle in the clouds,

The doomed in flight to melt.

Мирре Лохвицкой

Что значит время? Что значат годы?
Любовь и верность сильнее их!
Пятнадцать весен слагает оды
И славословит Ее мой стих.

Пятнадцать весен — пятнадцать маев!
Сирень раскрылась пятнадцать раз!
И лед, пятнадцатый раз растаяв,
Открыл для глаз голубой атлас…

Пятнадцать весен — романов главы,
Успехов пламя, цветы удач…
А сколько счастья! а сколько славы!
Блестяще вырешенных задач!

Так что мне годы! Обезвопросен
Их тайный облик. Ее слова
Всегда бессмертны. Пятнадцать весен
В могиле лежа, Она жива!

To Myrrha Lohvitskaya

What means the time? What means the years?

Love and loyalty are stronger than they are!

Fifteen springs compose odes

And glorify Her my poems.

Fifteen springs – fifteen Mays!

Lilac opened fifteen times!

And ice, melting for fifteenth time,

Opened blue satin for the eyes…

Fifteen springs – novel chapters,

Flame of success, accomplishment’s flowers…

And how much happiness! And how much glory!

Brighter than the solved problems!

What for are years! Unquestioned

Is their secret guise. Always deathless

Are her words. For fifteen springs

Lying in coffin, she lives!

Миррэты

В березовом вечернем уголке
С тобою мы на липовой скамейке.
И сердце бьется зайчиком в силке.
Олуненные тени, точно змейки,
То по песку, то по густой аллейке
В березово-жасминном уголке.
Жасмин — мой друг, мой верный фаворит:
Он одышал, дитя, твое сердечко, —
Оно теперь душисто говорит,
Оно стрекочет нежно, как кузнечик.
Да освятится палевый наш вечер
И ты, жасмин, цветущий фаворит!

Myrrha

In a birch evening corner

I sit with you on a linden bench.

And heart beats like a rabbit in snare

Moon shades, just like snakes,

On the sand, on the alley solid

In birch-jasmine corner.

Jasmine – my friend, my loyal favourite:

It breathed, baby, in heart of yours, -

Fragrantly now it speaks,

It chirps tenderly like grasshopper.

And will be sanctified pale yellow evening –

And you, blooming favourite, jasmine!

Мисс Лиль

Котик милый, деточка! встань скорей на цыпочки,
Алогубы-цветики жарко протяни…
В грязной репутации хорошенько выпачкай
Имя светозарное гения в тени…
Ласковая девонька! крошечная грешница!
Ты еще пикантнее от людских помой!
Верю: ты измучилась… Надо онездешниться,
Надо быть улыбчатой, тихой и немой.
Все мои товарищи (как зовешь нечаянно
Ты моих поклонников и моих врагов…)
Как-то усмехаются и глядят отчаянно
На ночную бабочку выше облаков.
Разве верят скептики, что ночную бабочку
Любит сострадательно молодой орел?
Честная бесчестница! белая арабочка!
Брызгай грязью чистою в славный ореол!..

Miss Lil

My kitty, child! Stand soon on tiptoe,

Hotly hold out the flowers…

Besmirch with dirty reputation

In shades the luminous name of genius…

Tender girl! Little sinner!

You are all the spicier from waste of people!

I believe: you need to go home, you are tired…

You need dumben, quiet and smile.

All my comrades (how you call accidentally

My followers and my foes…)

Somehow they laugh and stare desperately

At night butterfly above the clouds.

Do sceptics believe that butterfly of the night

Compassionately loves the young eagle?

Honest dishonest one! Arabian white!

Splash with the clean dirt in glorious halo!..

Михаил Иванович Глинка

В те дни, когда уже, казалось, тмила

Родную музу муза чуждых стран,

Любимую по-русски звал Руслан

И откликалась русская Людмила.

Мелодию их чувств любовь вскормила.

Об их любви поведал нам Баян,

Кому был дар народной речи дан,

Чье вдохновенье души истомило.

Нелепую страну боготворя,

Не пожалел он жизни за царя,

Высоконареченного Профаном,

Кто, гениальность Глинки освистав,

Чужой в России учредил устав:

Новатора именовать болваном.

Mikhail Ivanovich Glinka

In those days, when, it seemed, did torment

The muse dear muse in foreign lands,

Ruslan called beloved in Russian

And Russian Lyudmila shouted back.

Love fed the melody of their feelings.

Bayan them of their love told,

To whom the gift of people’s speech was given,

Whose inspiration tired the soul.

Idolizing ridiculous land,

Life for the tsar he did not regret,

The Profanov highly named,

Who, having Glinky’s genius booed,

An alien charter in Russia made:

Innovator is called an idiot.

Мне весело грустить

Мне весело грустить о звонких трелях,
О майских кликах,
Когда мы просыпались при свирелях
В лазурных бликах.

Как были хороши тогда улыбки
На лицах светлых!
Так часто серебрятся в речке — рыбки,
И росы — в ветлах.

It’s joyful for me to sorrow

It’s joyful for me to sorrow of trills loud,

In cliques of May,

When we woke up before the pipes

In azure glare.

How good then have been

Smiles on faces luminous!

So frequently turn silver in the river fish,

And dews – in willows.


 

Мне любо

Мне любо, обнявши тебя, приподнять
И, стоя, почувствовать вес твой.
Такой невесомый, что трудно понять,
Как сделался воздух невестой…

Мне любо в налуненном, там, где из мглы
Сквозит лучевая пролаза,
Увидеть, что цвет золотой марсалы
Стал цветом девичьего глаза…

Мне любо, тебя отделив от земли,
Разнежась полетною позой,
Подумать, ну как эти губы могли
Вдруг стать упояющей розой…

I like

I like, hugging you, to lift you

And, standing, feel your weight.

So weightless, that it’s hard to know

How air became the bride…

I like it in moonlight, there, where from haze

Squeezes through the crawl space of rays,

To see, where flower of marsala of gold

Became flower of the eyes of the girl…

I like it, having separated you from the earth,

Unwinding with the flight’s pose,

To think, how could these lips

Suddenly become intoxicating rose…

Мне плакать хочется…

Мне плакать хочется о том, чего не будет,
Но что, казалось бы, свободно быть могло…
Мне плакать хочется о невозможном чуде,
В твои, Несбывная, глаза смотря светло…

Мне плакать хочется о празднике вселенском,
Где справедливость облачается в виссон…
Мне плакать хочется о чем-то деревенском,
Таком болезненном, как белый майский сон.

Мне плакать хочется о чем-то многом, многом
Неудержимо, безнадежно, горячо
О нелюбимом, о бесправном, о безногом,
Но большей частью — ни о ком и ни о чем…

I Want To Cry…

I want to cry of that, which will not happen,

But which could be free, it seems to me.

I want to cry of the impossible wonder,

In your, Unrealizable, luminous eyes peering…

 I want to cry of universal holiday,

Where justice puts on the fine linen…

I want to cry of something in the country,

So painful, like a white May’s dream.

I want to cry about something great

Unstoppably, hopelessly, hot

About the unloved, the disenfranchised, the legless,

But with greatest part – not about whom and not about what.

Мне тяжело

Мне тяжело. Унынье без просвета,

Когда-то в сердце бедное легло.

Душа моя любовью не согрета.

Мне тяжело.

Мне тяжело. Не надо мне причины. —

Пусть в жизни мне упорно не везло,

Пусть я погряз в болоте злобной тины. —

Мне тяжело.

Мне тяжело. Что с сердцем — сам не знаю,

Теченьем жизни радость унесло,

И что надежду в счастье я теряю —

Мне тяжело.

For me it's hard

For me it’s hard. Despondency without lumen

Sometime lay in the poor heart.

With love is not warmed my soul,

For me it’s hard.

For me it’s hard. I need no cause. –

Maybe I wasn’t lucky in life,

Maybe I got mired in evil algae’s swamps. –

For me it’s hard.

For me it’s hard. What of heart – I don’t know,

It carried joy of the current of life,

But why I lose in happiness the hope –

For me it’s hard.

Могло быть так

Могло быть так: лет двадцать пять назад,
Там, на воспетой Пушкиным Неве,
Слегка желтел зеленый Летний сад,
В осенней было небо синеве.
И Мраморный дворец стоял в плюще,
Пустело поле марсовых потех.
Я в мягкой черной шляпе и плаще
Дорожкой проходил с одной из тех…
И бонну с девочкою лет пяти
Мы у Крылова встретили тогда
Дитя у нас сверкнуло на пути, —
Как с неба падающая звезда.
Могло быть так.
…И вот, лаская Вас,
Отделаться от мыслей не могу:
Оно — одно: сиянье Ваших глаз
И — девочка на невском берегу!

It Could Have Been Thus

It could have been thus: past twenty years,

There, by Nieva by Pushkin sung,

Slightly yellowed the green garden of summer,

Blue was the sky in the autumn.

And Marble palace stood in ivy,

Emptied the field of the Martian fun.

I in a soft black hat and a cloak

Passed by the road one of them…

And with five-year-old maiden

We met with Krylov then

Shimmered with us the child on the way –

Like star falling from the heaven.

Maybe I was thus.

And caressing you, here,

I cannot get off the thoughts:

It – one: the shining of your eyes

And – girl upon the Nieva’s shore!

Могло б не быть и альманаха

Могло б не быть и альманаха,
Когда бы не было имен…
Тащи пирата иль монаха
Для заполненья альманаха,
Где имя есть одно… Без страха
Издатель ловок и умен,
Даст денежки для альманаха,
Где имя в группе не имен…

There could not be an almanac

There could not be an almanac,

When there names had not been…

Drag either a pirate or a monk

The almanac to complete,

Where there is one name… without fright

Publisher is dexterous and smart,

Gives to the almanac coins,

Where name is in the group of names…

Модель парохода

Когда, в прощальных отблесках янтарен,
Закатный луч в столовую скользнет,
Он озарит на полке пароход
С названьем, близким волгарю: «Боярин».

Строителю я нежно благодарен,
Сумевшему средь будничных забот
Найти и время, и любовь, и вот
То самое, чем весь он лучезарен.

Какая точность в разных мелочах!
Я Волгу узнаю в бородачах,
На палубе стоящих. Вот священник.

Вот дама из Симбирска. Взяв лохань,
Выходит повар: вскоре Астрахань, —
И надо чистить стерлядей весенних…

Model of steamboat

When, in farewell amber reflections,

The sunset ray will slide the mess hall in,

It will illuminate the steamboat on the regiment

With call, near to the Volga: “Boyarin.”

I’m tenderly grateful to the builder,

Who could among weekday worries

Find time, and love, and here

The same, that all radiant is.

What precision in different little things!

I recognize Volga in little bearded men,

Standing upon the deck. Here the priest.

Here dame from Simbirsk. Tub taking,

Comes cook: soon Astrakhan, -

And we must clean the spring sterlets…

Моему народу

Народ оцарен! Царь низложен!
Свободно слово и печать!
Язык остер, как меч без ножен!
Жизнь новую пора начать!

Себя царями осознали
Еще недавние рабы:
Разбили вздорные скрижали
Веленьем солнечной судьбы!

Ты, единенье, — златосила,
Тобою свергнут строй гнилой!
Долой, что было зло и хило!
Долой позорное! Долой!

Долой вчерашняя явь злая:
Вся гнусь! Вся низость! Вся лукавь!
Долой эпоха Николая!
Да здравствует иная явь!

Да здравствует народ весенний,
Который вдруг себя обрел!
Перед тобой клоню колени,
Народ-поэт! Народ-орел!

To my people

People are enthroned! Tsar has been brought down!

Free is the word and the print!

Tongue is sharp, like sword without scabbard!

Again the new life to begin!

Thought themselves the tsars

Still the recent slaves:

They smashed the absurd tables

With will of the sunny fate!

You, unity, - powder of gold,

Overthrown by you is order decayed!

Away, what was sickly and evil!

Away the shameful one! Away!

Away evil reality of yesterday:

All vile! All cunning! All lowness!

Be welcome another reality!

Away the epoch of Nicholas!

Be well the people of spring,

Which found itself suddenly!

Before you I bend my knees,

People-poet! People-eagle!

Мои похороны

Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок Яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых.

Не повезут поэта лошади, —
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка.

Под искры музыки оркестровой,
Под вздох изнеженной малины —
Она, кого я так приветствовал,
Протрелит полонез Филины.

Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно-ореолочно
Согреет всех мое бессмертье!

My Funeral

They’ll put me in a porcelain coffin

On apple snowflakes’s cloth,

And (like Suvorova) they will bury

Me, of the new, newest.

Horses will not carry the poet, -

Century will give engine for the hearse.

On coffin put a bouquet:

Lily, violet, mimosa.

Under spark of ancestral music,

Under pampered raspberry’ breath –

Her, whom I had greeted,

Will sing the Filin’s polonaise.

All will be sunny and happy,

The faces will shine with mercy…

And with the luminous halo

All will be warmed by my immortality!

Мой монастырь

Мой монастырь — не в сводах камня,
Не на далеких островах, —
В устоях духа нерушимых,
В идее: жизнь земная — прах.

Мой монастырь — не в песнопеньях,
Не в облегчении молитв, —
В делах, где принцип справедливость,
В непониманьи смысла битв.

Мой монастырь — не в истязаньи
Бездушной плоти, — в грезе вширь,
В неверии в бессмертье ада
И в вере в Рай — мой монастырь.

My monastery

My monastery – not in stone vaults,

Not on the far-off isles,

In unshakeable foundations of the soul,

In the idea: earthly life – is dust.

My monastery – not in chants,

Not in the relief of prayers, -

In deeds, where principle is justice,

In misunderstanding of the meaning of battles.

My monastery – not in torment

Of soulless flesh, - and far in a dream,

In hell’s immortality and distrust

And in belief to Heaven – my monastery.

My Answer

It does not mean to be a satirist –

To give an embittered response

To gloried poets-lyricists,

To find victory in wars…

Inseparable from the Muse

Not on flame, not under water

I fear that to the war brothers

We will be a burden.

We are spoiled with attention,

And our, pardon, sins,

When in the sixth edition

“Unneeded” poems of aliens?!

Friends! But on a murderous day

Falls the final titan,

Then yours tenderly, yours only,

I will lead you to Berlin.

Молитва

Достоевскому

Благочестивого монастыря
Гостеприимство радостно вкушая,
Я говорю: жизнь прожита большая,
Неповторяемая на земле!
Все находимое порастерял
И вот, слезами взоры орошая,
Я говорю: жизнь прожита большая…
Проговорил — и сердцем обомлел:
Большая жизнь, но сколького не знал!
Мелькают страны, возникают лица
Тех, о которых некому молиться,
Кто без молитвы жил и постарел…
Чем дольше-жизнь, тем явственней сигнал…
С кем из безвестных суждено мне слиться?
О всех, о ком здесь некому молиться,
Я помолюсь теперь в монастыре…

Prayer

To Dostoyevsky

The pious monastery’s

Hospitality joyfully tasting,

I say: big is life lived,

On earth not repeating!

I lost all the found

And, with tears irrigating the eyes,

I say: big is life lived,

Said – and stunned in the heart:

Big life, how much I didn’t cognize!

Glimmer countries, appear faces

Of those for whom there’ll be no prayer,

Who lived and grew old without prayer…

The more the life, the signal is more clear…

It’s judged for me to merge with which unknown one?

Of all, for whom there’s no prayer here,

I will pray in monastery now…

Молитва Мирре

Тяжко видеть гибель мира,
Ощущать ее.
Страждет сердце, друг мой Мирра,
Бедное мое.

Все так жалко, так ничтожно…
День угрозней дня…
Дорогая, если можно,
Поддержи меня.

В этой яви только злоба, —
Радость лишь во сне…
Дорогая, встань из гроба
И приди ко мне.

Безнадежно! Жутко! пусто!
В днях не видно дней…
Гибнет, чувствую, искусство,
Что всего больней.

Гибель мира для поэта
Ведь не так страшна,
Как искусства гибель. Это
Ты поймешь одна.

Ты, родная, ты, благая,
Как прекрасен рай,
Дай мне веру, дорогая,
И надежду дай.

Эти вопли сердца, Мирра,
Это не слова…
Ты, умершая для мира,
Для меня жива!..

Prayer of Mirre

It’s hard to see end of the world,

To feel it.

Suffers, Mirra my friend,

My poor heart.

All is so pitiful, so insignificant…

Day more menacing than day…

Support me, my dear one,

If you can.

In this reality only malice, -

Joy just in sleep…

Dear, from the coffin rise

And come to me.

Hopelessly! Awfully! Empty!

In days the days aren’t seen…

Art, I feel, will be dying,

Sicker than everyone.

End of the world for the poet

Firghtens not,

How death of art.

This alone you’ll understand.

You, dear, you, kind,

How beautiful is heaven above,

Give me the faith, my beloved,

And hope to me give.

These, Mirra, aren’t words,

Are screams of heart…

You, dead for the world,

Are for me alive!..

Молчанье шума

Убийцей жизни, мысли пробужденья,
Порывов светлых, воздуха и грез —
Преступным городом — убийцей вдохновенья —
Ползу среди ударов и угроз.

Ползу без направленья, без сознанья,
Без чувств, без глаз, без слуха и без сил…
И шумом города смеется мне Молчанье
Мертвее, безнадежнее могил.

Silence of noise

To murderer of life, the thought awakening,

Of light gusts, air and dreams –

By criminal city – murderer of inspiration –

I crawl again midst threats and hits.

I crawl without direction, without consciousness,

Without feelings, eyes, hearing and strength…

And in noisy city laughs to me Silence

Deader, more hopeless than the graves.

Мой год

Я десять месяцев мечтаю,
А два живу и пью вино, —
Тогда для всех я пропадаю,
Но — где и как — не все ль равно!

Как лютик, упоенный лютней, —
Я человек не из людей…
И, право, как-то жить уютней
С идеей: пить из-за идей.

My Year

For ten months I am dreaming

For two I live and drink wine –

Then for all I disappear,

But – who and how – it’s not all the same!

Like buttercup made drunk on lutes, -

I one of men was not …

And, right, it’s cozier to be living

With thought: drink for the thought.


 

Мой сад

П.М. Кокорину

Войди в мой сад… Давно одебрен
Его когда-то пышный вид.
Днем — золочен, в луне — серебрян,
Он весь преданьями овит.

Он постарел, он к славе алчен,
И, может быть, расскажет он,
Как потерял в нем генерал чин,
Садясь в опальный фаэтон.

И, может быть, расскажет старец,
Как много лет тому назад
Графиня ехала в Биарриц
И продала поспешно сад;

Как он достался генеральше,
Как было это тяжело,
И, может быть, расскажет дальше,
Что вслед за тем произошло.

А если он и не расскажет
(Не всех доверьем он дарит…)
Каких чудес тебе покажет,
Какие дива озарит!

И будешь ты, когда в росе — лень,
А в сердце — нега, созерцать
Периодическую зелень
И взором ласкою мерцать.

Переживать мечтой столетья,
О них беззвучно рассуждать,
Ждать девушек в кабриолете
И, не дождавшись их, страдать…

Мой тихий сад в луне серебрян,
А в солнце ярко золочён.
Войди в него, душой одебрен,
И сердцем светел и смягчён.

My garden

To P. M. Kokorin

Come into my garden…

Long dressed up is its sometime flamboyant sight.

In moon – silver, in day – golden,

With legends it is sweet.

He grew old, he is greedy for glory,

And, maybe, he will tell,

How in him lost his rank the general,

Sitting in phaeton of opal.

And, maybe, old man will tell me,

How many years long ago

Countess rode to Biarritz

And speedily the garden sold;

How it went to general’s wife,

How it was hard,

And it will tell, maybe,

What happened after that.

And if he won’t tell

(He to all does not give trust…)

He’ll show to you which marvels,

Which marvels he will illuminate!

And you will be, when sloth is in dew,

And bliss in the heart, to contemplate

Periodical greenery

And with tender gaze to scintillate.

To survive centuries with a dream,

To reason with them without sound,

To wait for girls in a convertible

And, not awaiting them, to suffer…

My quiet garden is silver in moon,

And golden in the sun bright.

Come into it, with soul dressed up,

And with the light and softened heart.

Мой стих

Мой стих — пощечина
Условиям земли.
Чья мысль отточена,
Внемли!

Эй вы, иуды-братья,
Сжигайте песнь мою:
Всему проклятья
Пою!..

My Poem

My poem – slap in the face

Of earth’s conditions.

Whose thought is honed,

Listen!

Hey you, Jewish brothers,

Burn my song:

To all the curses

I sing!...

Монолог

Не правда ль? — позорно дать руку тому,
Кто гибнет и верит, что можешь помочь ты…
Позорно и скучно, и странно… К чему —
Когда есть «летучие почты»,
Конфетти и шпоры, и танцы, и лесть?

Вот в том-то и ужас, что всё это есть!

Когда же умрёт он — бессильный, больной —
И в церковь внесут его прах охладелый,
Ты плакать, пожалуй, посмеешь!.. Иной
Подумает: «Слёзы души опустелой…»

…Будь я мертвецом, я покинул бы гроб,
Согнул бы законов природы кольцо
И всё для того, для того это, чтоб —
‎Тебе плюнуть в лицо!..

Monologue

Is it not true? It is shameful to give hands

To him who trusts and perishes, that you can help….

Shameful and boring, and strange… What for –

When there is “flying mail,”

Flattery, and dance, and confetti, and spores?

In it is horror, that all this is!

When he will die – powerless and sick –

And they will carry into the church his cold remains,

You will, perhaps, dare to weep!

Another will think: “Tears of soul emptied…”

Be I a corpse, I would leave the coffin,

Bending the laws of nature’s ring

And all for that, all for this –

To spit into your face!

Монолог императрицы

Я, вдовствующая императрица,
Сажусь на свой крылатый быстрый бриг
И уплываю в море, чтоб укрыться
От всех придворных сплетней и интриг.
Мой старший сын, сидящий на престоле,
И иноземная его жена
В таком погрязли мрачном ореоле,
Что ими вся страна поражена.
Его любовниц алчущая стая,
Как разъяренных скопище пантер,
Рвет мантию его из горностая
Руками недостойными гетер.
Его жена, от ревности свой разум
Теряя, зло и метко мстит ему.
И весь народ, подверженный заразам,
Грузится в похоть, пьянство, лень и тьму.
Им льстит в глаза разнузданная свита,
Куя исподтишка переворот.
О, паутинкой цепкою повита
Интрига та, ползущая в народ.
Ни с кем и ни о чем не сговориться
В стране, пришедшей к жалкому нолю.
Бездействующая императрица,
Спешу уплыть к соседу-королю.

Monologue of the empress

I, dowager empress,

Sit on my quick winded brig

And sail to sea, so as to hide from

All courtiers of gossip and intrigue.

My oldest son, sitting on the throne,

And his wife alien

Got mired in such a dusky halo,

That the land is amazed with them.

The hungry flock of his lovers,

Like an enraged panthers’ crowd,

Tears the mantle of ermine

The gay man with unworthy arms.

His wife, from jealousy losing her reason

Revenges him, evil and precise.

And people, subjected to infection,

Loads into lust, laziness, darkness and drunkenness.

To their eyes flatters retinue unbridled,

Like, on the sly, upheaval.

Oh, wrapped with tight cobweb

Is the intrigue, crawling to people.

Not with anyone about anything come to agreement,

In land, coming to pitiful zero.

The empress dormant.

I hurry to sail to king-neighbour.

Монументальные пустяки

Прочтя рецензий тысяч двадцать,
Мне хочется поиздеваться.
Эпиграф-экспромт

1

Когда какой-нибудь там «критик»
(Поганенький такой «поэт»)
Из зависти твердит: «Смотрите,
Ваш Игорь — миг, Ваш Игорь бред;
Он на безвременьи заметен
И то лишь наглостью своей», —
Тогда я просто безответен:
Так хорошо душе моей.
Не всё ли мне равно — я гений
Иль заурядная бездарь,
Когда я точно сад весенний
И весь сплошная светозарь.
Я улыбаюсь безмятежно
Успехам, ругани — всему:
Моё бессмертье неизбежно,
И я спокоен потому.

2

Очаровательные темы
Меня преследуют весь год.
Но если я «большой» поэмы
Не напишу вовек, пусть тот,
Кто «где же твой Онегин?» ноет,
Вчитается в ту «мелюзгу»,
Какую я даю: «не стоит»
Ещё не значит — «не могу».
В наш век всё длительное немо,
А современному уму
Всё творчество моё — поэма,
Какой не снилось никому.

3

Так много разных шалопаев
Владеет «мастерски» стихом —
Петров, Иванов, Николаев,
Что стих становится грехом.
Пусть угрожает мне «Удельной»
Любой желающий болван:
Как хорошо, что я — отдельный,
Что Игорь я, а не Иван!

Monumental trifles

Having read twenty thousand reviews,

I want to make fun of them.

Epigraph-impromptu

1

When one or another “critic”

(Such a nasty “poet”)

He says from envy: “Look,

Your Igor – madness, your Igor – moment;

He is noticed for timelessness

And only with his impudence,” -

Then I was simply without response:

It was so good for my soul.

But is it all the same – am I a genius

Or an ordinary fool,

When I am a garden in the spring

And am solid luminary.

I smile serenely

To successes, swearing – to all:

My immortality is unavoidable,

And I am for this reason calm.

2

The enchanting themes

The whole year follow me.

But if the “big” poem

I won’t write for centuries, may he,

Who whines “where is your Onegin?”

Reads “small fry” into that,

Which I read: “Not worth it”

Still does not mean “I can’t.”

All’s long and silent in our time,

And to the contemporary mind

All my creativity – a poem,

Which was not by anyone dreamed.

3

Thus many different rapscallions

“Masterfully” the poems own –

Petrov, Ivanov, Nikolayev,

That poem became a sin.

May threaten me with “specific”

Any desiring moron:

Thus it is good that I’m – distinct,

That I am Igor, not Ivan!

Мопассан 1

Трагичный юморист, юмористичный трагик,
Лукавый гуманист, гуманный ловелас,
На Францию смотря прищуром зорких глаз,
Он тек по ней, как ключ — в одебренном овраге.

Входил ли в форт Beaumonde пред ним спускались флаги.
Спускался ли в Разврат — дышал как водолаз,
Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ
Словами между букв, пером не по бумаге.

Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа, —
Но женщина его пленительно свежа,
Незримой, изнутри, лазорью осиянна…

Художник-ювелир сердец и тела дам,
Садовник девьих грез, он зрил в шантане храм,
И в этом — творчество Гюи де Мопассана.

Maupassant 1

Humorous tragedian, tragic humorist,

Sly humanist, dandy humane,

Looking at France with sharp eyes that squint,

He poured on her, like spring – in shaggy ravine.

As he entered fort Beaumonde before him lowered flags.

Lowered into Perversion – he breathed like a diver,

He looked, joked, sighed and then told the tale

With words between letters, feather not on paper.

Beggar, cocotte, bourgeois, marquise -

But his lady is captivatingly crisp,

Invisible, by azure from within illuminated…

Artist-jeweler of hearts and bodies of ladies,

He saw temple, the gardener of maidens’ dreams,

And in this – creativity of Guy De Maupassant.

Мопассан 2

Все, что на паруснике «Bel-ami»
Продумал он о людях непреложно:
Людьми не возмущаться невозможно,
Кто знал зверей, зовущихся людьми.

Понять способный суть войны, пойми:
В ее обожествленье все безбожно,
Как и в ее величье все ничтожно,
Как в чести здесь — в бесчестье для семьи…

Все на земле — с землею соразмерно:
Непривлекательна земная скверна,
И преходяща дней земных гряда.

Семь муз земных — лишь семеро уродов…
Для всех времен, как и для всех народов,
Одно есть постоянство: Никогда.

Maupassant 2

All, that in sailboat “Bel-Ami”

Thought of men immutably:

People cannot be indignant,

Who knows beasts called people.

Understand the way of the war:

In its deification all is godless,

As is insignificant its greatness,

As here in honor – for family into dishonor…

All on earth – in proportion with earth:

Unattractive is earthly filth,

And earthly days’ ridge transient.

Seven earthly muses – seven trolls…

For all times, like for people all,

There is one constant: Never.

Морефея

Флакон вервэны, мною купленный,
‎Ты выливаешь в ванну
И с бровью, ласково-насупленной,
‎Являешь Монну-Ванну.

Правдивая и героичная,
‎Ты вся всегда такая…
Влечешь к себе, слегка циничная,
‎Меня не отпуская.

И облита волной вервэновой,
‎Луной и морем вея,
Душой сиренево-сиреневой
‎Поешь, как морефея.