Baby [Бэбэ]
Baikal [Байкал]
Bakhchisarai fountain [Бахчисарайский фонтан]
Ballad [Баллада]
Ballad II (Tenth day her corvette) [Баллада II (Десятый день ее корвет)]
Ballad III (On horseback she rides) [Баллада III (Она катается верхом)]
Ballad V (“Ballad of Reading prison”) [Баллада V («Баллада Рэдингской тюрьмы»)]
Ballad VI (At Yunia Biantro) [Баллада VI (У Юнии Биантро)]
Ballad VII (I brightly dream of river) [Баллада VII (Мне ярко грезится река)]
Ballad VIII (Elgren looks at sunset) [Баллада VIII (Эльгрина смотрит на закат)]
Ballad IX (O you, Mirellia of mine!) [Баллада IX (О ты, Миррэлия моя!)]
Ballad X (Love! Some five letters!) [Баллада X (Любовь! Каких-нибудь пять букв!)]
Ballad XI (Express leaves around the fiord) [Баллада XI (Экспресс уходит за фиорд)]
Ballad XII (When homeland is aflame) [Баллада XII (Когда отечество в огне)]
Ballad XIII (Misunderstood by my land) [Баллада XIII (Непоняты моей страной)]
Ballad XV (Watch out front, but together with that) [Баллада XV (Блюдите фронт, но вместе с тем)]
Ballad XVI (Life of one man) [Баллада XVI (Жизнь человека одного)]
Ballad XVII (Invader – antipatriot) [Баллада XVII (Вселенец — антипатриот)]
Ballad XXI (Hovers the winged wind) [Баллада XXI (Витает крыльный ветерок)]
Ballad XXII (In four gray horses) [Баллада XXII (В четверку серых лошадей)]
Ballad XXIII (Disso, fig. 1) [Баллада XXIII (Диссо, фиг. 1)]
Ballad XXV [Баллада XXV]
Balmont (Crakes of Vladimir fields) [Бальмонт (Коростеля владимирских [
Balmont (His poems – the weather) [Бальмонт (Его стихи – сама стихия)]
Balquis and Valtasar [Балькис и Валтасар]
Baltic kenzels [Балтийские кэнзели]
Baltic. Baltic Poetry. [Балтика. Балтийская поэза]
Baltic Sea [Балтийское море]
Baronate (Madrigal) [Баронат (мадригал)]
Bas-Relief [Барельеф]
Bathing of stars [Купанье звезд]
Be just [Будь справедлив]
Beat, heart, beat [Бей, сердце, бей]
Beehives of beauty [Ульи красоты]
Before-Spring elegy [Предвешняя элегия]
Bell and little bell [Колокол и колокольчик]
Betray me when you want to [Изменяй мне, когда тебе хочется]
Beware, muzar, take [Остерегайся, музарь, брать]
Bitter [Горький]
Black, but white [Черные, но белые]
Bloom fragrant buds [Распускаются почки душистые]
Bloom of Amazon [Процвет Амазонии]
Blue sonnet [Синий сонет]
Boa with chrysanthemums [Боа из кризантэм]
Bosses and privates [Начальники и рядовые]
Brilliant Poem [Блестящая поэза]
Banality [Банальность]
Barberry Poetry [Барбарисовая поэза]
Betrayal of May [Измена мая]
Blackmailer [Шантажистка]
Blind [Незрячей]
Blissful Grisha [Блаженный Гриша]
Blok [Блок]
Blue Flower [Голубой цветок]
Be Calm [Будь спокойна]
Before The War [Перед войной]
Bethoven [Бетховен]
Blacksmith [Кузнец]
Bluer [Синее]
Boa from chrysanthemums [Боа из кризантем]
Both Of You Are My Wives… [Обе вы мне жены]
Boundless word [Слово безбрежное]
Brethren [Собратья]
Brindisi [Бриндизи]
Brunette In Pink [Шатенка в розовом]
Bryusov [Брюсов]
By the pea [У горошка]
Burial [Похороны]
But what for [Но зачем]
By justice [По справедливости]
By Sea And Lakes [У моря и озер]
By the abyss [У бездны]
By the light of the darkness [При свете тьмы]
By the Sea [У моря]
By the stage [По этапу]
By the window [У окна]
Бэбэ
Баронессе М.А. Д-и
Что было сказочно лет в девять,
То в двадцать девять было б как?
Могли б Вы так же королевить
Теперь, вступив со мною в брак?
Вы оправдали бы те слезы,
Что Вами пролиты, теперь?
Вы испытали бы те грезы?
Почувствовали б ряд потерь?
Где Вы теперь? все так же ль новы
Для Вас мечтанья и слова?
Быть может, замужем давно Вы,
Но, впрочем, может быть, вдова?..
Меня Вы помните ль? бывали
Вы у меня на вечерах?
На Вашего лица овале
Текла ль слеза о детских снах?
Прочтете ли поэзы эти?
Найдете ль строки о себе?
А, может быть, Вас нет на свете,
Моя наивная Бэбэ?..
Иль Вашей зрелости одевить
Уже не в силах жизни мрак?..
Что было интересно в девять,
То в двадцать девять было б как?!
Baby
For Baroness M.A. – D-i
What was fabulous in ten years,
How would it be in twenty nine?
Could you then reign
Again, becoming spouse of mine?
Would you have justified these tears,
Poured by you, this time!
Would you experience these dreams?
Would you feel the losses’ line?
Where are you now? Still are new
For you are words and dreams?
Maybe you married long ago,
But, however, a widow you may be?..
Do you recall me? At my place
You have been on evenings?
On the oval of your face
Poured the tear of childish dreams?
Will you read these poems?
Will you find lines about yourself?
And maybe, you’re not in the world,
My Baby naïve?
And to dress with Your maturity
Has not the strength the gloom of life?..
What at nine was interesting,
How would it be at twenty nine?!
Байкал
Я с детства мечтал о Байкале,
И вот — я увидел Байкал.
Мы плыли, и гребни мелькали,
И кедры смотрели со скал.
Я множество разных историй
И песен тогда вспоминал
Про это озёрное море,
Про этот священный Байкал.
От пристани к пристани плыли.
Был вечер. Был холод. Был май.
Был поезд, — и мы укатили
В том поезде в синий Китай.
Как часто душа иссякала
В желанье вернуться опять
Я так и не знаю Байкала:
Увидеть — не значит узнать.
Baikal
From childhood of Baikal I have been dreaming,
And here – Baikal I did see.
We swam, and the crests glimmered,
And from the rocks the cedars peered.
And multitude of other stories
And songs did I then recall
About the lake sea,
About this holy Baikal.
From the pier to the pier we swam.
It was evening. It was cold. It was May.
There was a train – and we drove away
To the blue China in that train.
How frequently dried up the soul
Into a wish to return again
And thus I had known Baikal:
To see – to recognize does not mean.
Бахчисарайский фонтан
Меня стремит к Бахчисараю
Заботливо автомобиль.
Ушедшее переживаю,
Тревожу выблекшую пыль.
Не крась улыбок охрой плотской,
Ты, Современность, — побледней:
Я бьюсь Мариею Потоцкой
И сонмом теней, близких к ней.
Пока рассудные татары
Взирают на автомобиль, —
В цвет абрикосов белочарый
И в желто-звездчатый кизиль!
Вхожу во двор дворца Гирея,
Мечтои и солнцем осиян,
Иду резною галереей, —
И вот он, слезовый фонтан…
Но ни Марию и ни Хана
Встречая, миновав гарем,
Воспевца монумент-фонтана,
Я музыкой былого нем…
Bakhchisarai fountain
Carefully the automobile
Rushes me past Bakhchisarai.
Of the past I am worried,
I disturb the aged dust.
Don’t paint the smiles with carnal ochre,
You, Modernity, - are paler:
I fight with Mary Pototsky
And host of shades, nearer to her.
While the reasonable Tatars
At the automobile stare, -
In white-haired apricot color
And in dogwood yellow-starred!
I come to court of palace of Gireya,
Alit by dream and by sun,
I go by the carved gallery, -
And here it is, tears’ fountain…
But not Maria and not Hannah
Meeting, passing by harem,
The chanter of monument-fountain,
With music of the past I’m dumb.
Баллада
И.Д.
У мельницы дряхлой, закутанной в мох
Рукою веков престарелых,
Где с шумом плотины сливается вздох
Осенних ракит пожелтелых,
Где пенятся воды при шуме колес,
Дробя изумрудные брызги,
Где стаи форелей в задумчивый плес
Заходят под влажные взвизги
Рокочущих, страстных падучих валов,
Где дремлет поселок пустынный, —
Свидетель пирушек былых и балов, —
Дворец приютился старинный.
Преданье в безлистную книгу времен
Навек занесло свои строки;
Но ясную доблесть победных знамен
Смущают все чьи-то упреки.
Нередко к часовне в полуночный час
Бредут привиденья на паперть
И стонут, в железные двери стучась,
И лица их белы, как скатерть.
К кому обращен их столетний упрек
И что колыхает их тени?
А в залах пирует надменный порок,
И плачут в подполье ступени…
Ballad
I.D.
By ramshackle mill, wrapped in moss
With hand of centuries aging,
Where with the noise of the dam pours
The sigh of yellow willows of autumn,
Where waters foam in the noise of wheels,
The emerald splashes crushing,
Where flocks of trout in thoughtful dance
Come in after the wet shrieking
Of roaring, passionate shafts,
Where is sleeping the village deserted, -
Witness to former feasts and balls, -
The ancient palace has snuggled.
Legend into leafless book of time
For centuries brought his lines;
But clear honor of victorious banners
Still somebody’s reproaches confuse.
Often in chapel on midnight hour
On the porch ghosts
Wander and moan, knocking on iron door,
And white are their faces, like a tablecloth.
To whom their hundred-year reproach turned
And why do their shades sway?
And in halls feasts the arrogant sin,
And feet in underground cry…
Баллада II (Десятый день ее корвет)
Десятый день ее корвет
Плывет среди полярной сини,
И нет все пристани, но нет
На корабле ее — уныний.
Ах, в поиски какой святыни
Она направила свой путь?
Ах, грезы о какой богине
Сжимают трепетную грудь?
Не прозвучал еще ответ,
Но неуверенных нет линий
В пути руля: сквозь мрак, сквозь свет
Плывет корвет под плеск — то линьий,
То осетровый, то павлиний
Узорный ветер опахнуть
Спешит ее. Волшба Эриний
Сжимает трепетную грудь.
О королева! ты — поэт!
Источник ты среди пустыни!
Твой чудодейный амулет
Хранит тебя средь бурь, средь скиней…
На палубе сребреет иней
И голубеет он чуть-чуть…
Но вот мечты о милом сыне
Сжимают трепетную грудь…
Забыть бы о ветрах, о мине,
Корвет обратно повернуть:
Ведь там весна!.. Она, в жасмине,
Сжимает трепетную грудь.
Ballad II (Tenth day her corvette)
Tenth day her corvette
Amid polar blueness floats,
Not all are piers, and not
Despondency – on her boat.
Ah, in searches of which shrine
Did she direct her way?
Ah, dreams of which goddess
Squeeze the trembling chest?
Her answer did not sound,
But there are no unsure lines
In way of steering wheel: through light, through darkness
Under splash corvette sails –
Liney, sturgeon, peacock
To puff up the patterned wind
Hurries her. Sorcery of Erin
Presses the trembling chest.
O queen! You are a poet!
Source among the desert!
Your miraculous amulet
Keeps you among storms, among tabernacles…
On deck the frost grows silver
And goes blue a bit…
But dreams of the son dear
Press the trembling chest…
To forget of winds, of mine,
Corvette has turned back:
There’s spring for all!.. She, in jasmine,
Squeezes the trembling chest.
Баллада III (Она катается верхом)
Она катается верхом
Почти всегда ежевечерне.
Ее коня зовут конем
Совсем напрасно: он — как серна!
И то вздымаясь кордильерно,
И то почти прильнув к земле,
Он мчит ее неимоверно,
И тонет бег коня во мгле.
Бывает: Ингрид над прудом
В лесу, где ветхая таверна,
Коня придержит, и потом
Любуется собой венерно
В пруде, как в зеркале. Конь мерно
И жарко дышит. На скале
Дозорит солнце — все ли верно,
И тонет солнца ход во мгле.
Стэк, оплетенный серебром,
На миг взовьется, — вздрогнув нервно,
Скакун несется ветерком.
И королева камамберно
Глумясь над крестиком из Берна,
Глаз практикует на орле.
Ружье нацелено примерно, —
И тонет лет орла во мгле.
Душа — прозрачная цистерна.
Почило солнце на челе.
И все-таки, как-то ни скверно,
Потонет жизнь ее во мгле.
Ballad III (On horseback she rides)
On horseback she rides
Almost every evening always,
Calls her horse the horse
Completely in vain: he – like chamois!
And once cordilleran to heave
And once to almost lean to earth,
He chases her incredibly,
And drowns in darkness the run of a horse.
It happens: Ingrid over pond
In forest, where there is decrepit tavern,
Will hold the horse, and then
Will admire her reflection
In pond, like in a mirror. Measuredly the horse
And hotly breathes. On the mount
Watches the sun – is it truth,
And in the darkness sun drowns.
Stack, with silver braided,
Is called for a moment, – startled nervously,
The horse by the wind is carried.
And like Camembert the queen
Sneering under cross from Bern,
Practices on eagle the eye.
Just about aimed is the gun, -
And in darkness of eagle drowns.
Soul – a transparent cistern.
On the brow reposes the sun.
And still, still indifferent –
In darkness her life will drown.
Баллада V («Баллада Рэдингской тюрьмы»)
«Баллада Рэдингской тюрьмы» —
Аккорд трагический Оскара.
За фейерверком кутерьмы —
Она прощение и кара.
Подбитое крыло Икара…
Обрушившийся Вавилон…
Восторг запретов Гримуара…
И он все тот же, да не он.
Что значат сильные умы
И вся окрылось их удара?
Не видеть лета средь зимы,
Из моря не извлечь пожара,
Не нежить зайцу ягуара,
Не опрокинуть небосклон.
Один ли был? Была ли пара?
Но он все тот же, да не он.
Свет мира есть частица тьмы
И тьмы губительная чара…
Зло сулемы! сумы! чумы!
Лилит, Годива и Тамара,
Ах, кто из вас не угнетен?..
Монах надел мундир гусара,
И он все тот же, да не он.
В Уайльде есть черты Эмара,
Уайльд в Эмаре отражен…
Так пой же, пой же, Ваальяра,
Что он все тот же, да не он!
Ballad V (“Ballad of Reading prison”)
“Ballad of Reading prison” –
Oscar’s tragic chord.
After the fireworks of chaos –
She is forgiveness and punishment.
Icarus’s damaged wing…
Crumbled Babylon…
Delight of Grimoire’s prohibitions…
And he is still the same, but is not him.
What mean the minds with power
And took wings from the hit??
Not to see summer midst the winter,
From seas not to extract a fire,
Hare can’t cosset jaguar,
Not to knock the heaven over.
Were you alone? Was there a pair?
And he is still the same, but is not him.
Light of the world is particle of dark
And darkness’s destructive charms…
Sublimate evil! Sums! Plague!
Lilith, Godiva and Tamara,
And, who is not yoked among ye?..
The monk put on the uniform of a hussar,
And he is still the same, but is not him.
In Wilde there are Emar’s features,
Wilde in Emar is seen…
Thus sing, thus sing, Vaalyara,
That he is still the same, but not him!
Баллада VI (У Юнии Биантро)
У Юнии Биантро
Совсем левкоевая шейка.
Смакует triple sec Couantreu
Весь день изысканная миррэлька.
Вокруг весна-душистовейка,
Просоловьенная луна;
Мечта о принце, грезогрейка,
И голубая пелена…
Как смотрит Юния остро
На вешний пир и, точно змейка,
На солнце греется пестро,
И манит вдаль ее аллейка.
Смутить попробуй-ка, посмей-ка!
Она весенне-влюблена…
Вокруг весна, улыбногрейка
И голубая пелена…
Ночей весенних серебро,
Тумана легкая фланелька
И листьев пальмовых перо
Грудь нежат ласково и клейко…
Весна, природовая швейка,
Луг рядит в тогу изо льна…
А там, над озером, скамейка
И голубая пелена…
Служанка, бронзная корейка,
В ее мечты вовлечена…
И тает в грезах корифейка,
Как голубая пелена…
Ballad VI (At Yunia Biantro)
Possessed by Yunia Biantro
Complete is gillyflower neck.
Savors triple sec Couantreu
The ladylike mirrelka all day.
Around spring - sweetweed,
The salted moon;
Dream-warmer, dream of prince,
And the blue foam…
How sharply Yunia looks
On eternal feast and, like a snake,
Colorfully warms with the sun,
And beckons her the alleyway.
Try to confuse, dare!
She is in love in spring…
Spring is around, the smiling jacket
And the blue sheet…
Silver of the nights of spring,
Light the fog’s flannel
And feather of palm leaves
Chest tenderly and sticky fondles…
The spring, the nature’s seamstress,
Meadow dresses up in toga from linen…
And there, by the lake, the bench
And the blue foam…
The servant woman, the bronze Korean,
Is lured into her dreams…
And coryphee melts in dreams,
Like a blue foam…
Баллада VII (Мне ярко грезится река)
Мне ярко грезится река,
Как будто вся из малахита…
Она прозрачна и легка.
Река — мечта! Река — Пахита!
В ней отразились облака,
Лучсто звезды утонули.
Она извивна и узка, —
И музыка в прохладном гуле…
Эльгрины нежная рука
Ведет в страну, что не забыта,
По крайней мере здесь, пока…
О ты: восторг речного быта!
Твоя свобода широка,
И пламя есть в твоем разгуле,
Есть ненюфары для венка,
И музыка в прохладном гуле…
Для молодого старика
Природа, не родясь, убита…
Но для меня, чья мысль тонка,
Чье сердце пламени раскрыто,
Как хороша, как глубока
Мечта о феврале в июле,
Цветов душистая тоска
И музыка в прохладном гуле…
И если вы, спустя века,
Балладу эту проглянули,
Сказали: «Каждая строка
Здесь — музыка в прохладном гуле…»
Ballad VII (I brightly dream of river)
I brightly dream of river,
As if all of malachite…
It is transparent and easy.
River – dream! River – Pachita!
In it the clouds are reflecting,
The stars better drowned.
It is twisted and narrow, -
And music in chilly humming…
Elgrina’s tender hand
Leads into land that is not forgot,
At least here and now…
O you: river life’s delight!
Your freedom is broad,
And there’s fire in your revelry,
There are water lilies for the wreath,
And music in chilly humming…
For the young old man
Nature, not born, is murdered…
But for me, whose thoughts are thin,
With flame is open whose heart,
So good, so of depth
Is ream of February and July,
Flowers’ fragrant angst
And music in chilly humming…
And if you, centuries past,
Looked through this ballad,
Said: “Every line
Here – music in chilly humming…”
Баллада VIII (Эльгрина смотрит на закат)
Эльгрина смотрит на закат;
В закате — пренье абрикоса,
У ног ее — надречный скат, —
Головокружно у откоса.
А солнце, улыбаясь косо,
Закатывается на лес.
Эльгрина распускает косы
И тихо шепчет: «День исчез»…
А день угасший был так злат!
Мужали крылья альбатроса!
И бился на море фрегат,
Как бьется сердце у матроса.
Казалось, не было вопроса
Ни у земли, ни у небес.
Эльгрина курит папиросу,
И вот дымок ее исчез…
Ее глаза — сплошной агат;
Ее душа летит в льяносы;
В устах ее созрел гранат;
Наги плеча и ноги босы;
На наготе сверкают росы,
Мечта — орлу наперерез;
Эльгрина жадно пьет кокосы,
И вот их млечный сок исчез…
Вокруг кружатся златоосы.
В природе — колыханье месс.
Она пускает в ход колеса, —
И вот велосипед исчез…
Ballad VIII (Elgren looks at sunset)
Elgren looks at sunset;
In sunset – smell of apricot,
The river’s slope – at her feet, -
By the slope light-headedly.
And sun, smiling askew,
Goes down in the woods.
Elgren the braids lets out
And quietly whispers, “Day is lost”…
And so golden was day dimmed!
Manly were albatross’s wings!
And fought the frigate on the sea,
How beats the heart of seaman.
It seemed, there was no request
At earth or in the sky, either.
Elgren smokes cigarettes,
And here her smoke does disappear…
Her eyes – a complete agate;
Her soul flies into llanos;
In her lips ripened pomegranate;
Bare are the feet and nude the soldiers.
Dew shines in nakedness,
Dream – across the eagle;
Elgren greedily drinks coconuts,
And here their milky juice disappeared…
Around lacewings are circling.
The swaying masses – in nature.
She lets ahead the wing, -
And here bicycle disappeared…
Баллада IX (О ты, Миррэлия моя!)
О ты, Миррэлия моя! —
Полустрана, полувиденье!
В тебе лишь ощущаю я
Земли небесное волненье…
Тобою грезить упоенье:
Ты — лучший сон из снов земли,
И ты эмблема наслажденья, —
Не оттого ль, что ты вдали?
Благословенные края,
Где неизживные мгновенья,
Где цветны трели соловья,
Где соловейчаты растенья!
Земли эдемские селенья,
К вам окрыляю корабли!
Но это страстное влеченье —
Не оттого ль, что ты вдали?
Да, не любить тебя нельзя,
Как жизнь, как май, как вдохновенье!
К тебе по лилиям стезя,
В тебе от зла и смут забвенье;
В тебе от будней исцеленье, —
Внемли мечте моей, внемли!
Я верю — примешь ты моленье, —
Не оттого ль, что ты вдали?..
Уже конец стихотворенью,
А строфы только расцвели.
И веет от стихов сиренью —
Не оттого ль, что ты вдали?!.
Ballad IX (O you, Mirellia of mine!)
Oh you, Mirellia of mine! –
Half-country, half-vision!
Only in you feel I
Heavenly excitement of the earth…
You dream of rapture:
You – best dream from earth’s dreams,
And you are emblem of pleasures, -
Not because you are afar?
The blessed lands,
Where there are lifeless moments,
When colorful are trills of nightingales,
Where there are nightingales of plants!
Eden villages of the earth,
To you the ships I inspire!
But this strange attraction –
Not because you are afar?
Yes, I can’t not love you,
Like life, like May, like inspiration!
To you there’s path on lilies,
In you from anger and troubles oblivion;
In you from weekends healing, -
Listen to my dream, listen!
I trust – will you accept the prayer, -
Not because you are afar?..
Now is the end of a poem,
And lines only blossom.
And lilac blows from the poems –
Not because you are afar?
Баллада X (Любовь! Каких-нибудь пять букв!)
Любовь! каких-нибудь пять букв!
Всего две гласных, три согласных!
Но сколько в этом слове мук,
Чувств вечно-новых и прекрасных!
Чувств тихо-нежных, бурно-страстных,
Чувств, зажигающих в нас кровь,
Чувств радостных и чувств несчастных
Под общим именем «любовь».
Любовь! какой чаруйный звук!
Букет цветов с избытком красных…
Волшба сплетенных в страсти рук,
И фейерверки слов напрасных…
Аэропланы чувств опасных,
Паденья, рвы и взлеты вновь,
Все то, что в образах неясных —
Под общим именем «любовь».
Любовь! как дед когда-то, внук
Тебя же в признаках компасных
Найдет, усилив сердца стук,
В полях, среди цветов атласных,
В горах, среди ветров ужасных,
Везде найдет, вздымая бровь,
Тебя, кто брезжит в днях ненастных
Под общим именем «любовь».
Любовь! Как мало душ, согласных,
С тобой познавших счастья новь!
Но сколько гибелей злосчастных
Под общим именем «любовь».
Ballad X (Love! Some five letters!)
Love! Some five letters!
Three consonants, two vowels!
But how many in this word are torments,
Feelings always-new and beautiful!
Feelings stormy-passionate, quiet-tender,
Feelings, burning in us blood,
Feelings joyful and feelings unhappy
Under the common name of “love.”
Love! What charming sound!
Bouquet of flowers in excess red…
Magic of hands in passion intertwined,
And fireworks of the words in vain…
Airplanes of dangerous feelings,
Ditches, falls and new flights,
All that is unclear in the icons –
Under the common name of “love.”
Love! Like grandfather, grandson
You in the compass sign
Will find, strengthening the heart’s beating,
In the fields, in flowers of satin,
In mountains, among awful winds,
Will find everywhere, lifting the brow,
You, who glimmers on rainy day
Under the common name of “love.”
Love! How few souls
Knew with you happiness anew!
But how many unfortunate deaths
Under the common name of “love.”
Баллада XI (Экспресс уходит за фиорд)
Экспресс уходит за фиорд
По вторникам в двадцать четыре.
Торопится приезжий лорд
Увидеть вновь морские шири.
Сияижа нет лучше в мире,
Но все же надо в Ливерпуль…
Когда нас ждут счета и гири,
Нас мало трогает июль…
Гимнастикой своею горд,
Все струны на душевной лире
Давно порвав, стремится в порт
Культурный лорд, и на «Вампире»
В каюткомпаньевом empire’e,
Плывет на родину. «Буль-буль»,
Журчит вода вином на пире:
Ее не трогает июль.
Смотря, как бьет волна о борт,
О паюсной икре, о сыре
Мечтает лорд и — что за черт! —
Об ананасовом пломбире…
Как рыцарь дамы на турнире,
Кивает нежно банке муль,
Но в небе, в золотой порфире,
Его не трогает июль…
Спит солнце в моревом имбире,
Уже к земле направлен руль;
Лишь дома в горничной Эльвире
Милорда трогает июль…
Ballad XI (Express leaves around the fiord)
Express leaves around the fiord
On Tuesdays on twenty four.
Hurries the newcomer lord
The sea width to see again.
Sijyadjah’s not better in the world,
But we need to go to Liverpool…
We are awaited by accounts and weights,
July barely touches us…
Of his gymnast being proud,
All strings on the soul lyre
Having torn long ago, strives into port
The culture lord, and “Vampire”
In empire of cabins,
Swims to the homeland. “Gargle-gargle”,
Water on a feast mumbles with wine:
It is not touched by July.
Looking, as the wave beats on the board,
Of pressed caviar, of cheese
Dreams the lord and – what is damned! –
Of pineapple ice cream…
Like knight of dame in the tournament
Nods tenderly to bank the mule,
But in the sky, in golden porphyry,
It is not touched by July…
Sun sleeps in sea ginger,
So to the earth is directed steering wheel:
Just the homes in maid Elvira
My lord is touched by July…
Баллада XII (Когда отечество в огне)
«Когда отечество в огне,
И нет воды — лей кровь, как воду».
Вот что в укор поставить мне
Придется вольному народу:
Как мог я, любящий свободу,
Поющий грезовый запой,
Сказать абсурд такой в угоду
Порыву гордости слепой?!
Положим, где-то в глубине
Своей души я эту «коду»
Тогда ж отбросив, как во сне,
Пытал и прозревал природу.
И вскоре же обрел я оду
Любви и радости земной,
Проклятью предал я невзгоду
Порыва гордости слепой.
«Стихи в ненастный день» — зане
Вот увертюра к любвероду.
Они возникли в вышине
Подобные громоотводу.
Не минами грузи подводу,
А книжек кипою цветной;
Лей зрячую, живую воду
На веки гордости слепой!
Проклятье пасмурному году,
Мир зачумившему войной,
И вырождавшемуся роду
Державной гордости слепой!
Ballad XII (When homeland is aflame)
“When homeland is aflame,
And there’s no water – pour blood, like water.”
This is what free men
Would put for me in reproach:
How could I, loving freedom,
Singing the dreamy binge,
To say such absurdity, pleasing
The blind pride’s fit!
We’ll put in the depth somewhere
Of the soul this “code”
Then, like in dream, ceasing,
Nature he did ripen and torment.
And soon I found the ode
To earthly joy and love,
To curse the adversity I betrayed
In the fit of the blind pride.
“Poems on stormy day” – in advance
Is overture to the lovebird.
They appeared in the heights
Similar to a lightning rod.
Not with the mines supply of load,
But in full swing the books colored;
Pour the sighted, living water
On the temples of blind pride!
A curse upon a cloudy year,
The world, with the war plagued,
And to degenerate genus
The homeland’s blind pride!
Баллада XIII (Непоняты моей страной)
Непоняты моей страной
«Стихи в ненастный день», три года
Назад написанные мной
Для просвещения народа.
В них — радость, счастье и свобода,
И жизнь, и грезы, и сирень!
Они свободны, как природа,
Мои «Стихи в ненастный день»!
Не тронута моей струной
Осталась рабская порода,
Зерно, посеянное в зной,
Не принесло тогда приплода.
Что для морального урода
Призыв к любви? Урод — как пень…
Затмила дней ненастных мода
Мои «Стихи в ненастный день».
И только этою весной
Народ почуяв ледохода
Возможность раннего, волной
Потек, волною вешневода
Разлился, не оставив брода
Для малодушных, свергнув лень,
И осознался. Прочь, невзгода!
Вперед, «Стихи в ненастный день»!
И я, издревле воевода,
Кричу в просторы деревень:
Что как не человеку ода —
Мои «Стихи в ненастный день»?!
Ballad XIII (Misunderstood by my land)
Misunderstood by my country
“Poems for a rainy day,” three years
Ago written by me
For people’s education.
In them – joy, happiness, liberty
And life, and lilac, and dreams!
Like nature they are free,
My “for a rainy day poems”!
By my string not touched
Was the slave breed,
Grain, sown in heat,
Offspring there did not bring.
What is for the moral ogre
Call to love? Ogre – like stump…
Eclipsed the rainy day
My “for a rainy day poems.”
And only in this spring
People felt the ice flow’s
Early possibility, dripped
With wave, the wave of spring growers
Spilled, not leaving the ford
For cowards, overthrowing laziness,
And realized. Adversity, away!
Ahead, “poems for a rainy day”!
And I, general from ancient times,
Shout in the village’s expanse:
What is the ode to a man –
My “for a rainy day poems”?!
Баллада XV (Блюдите фронт, но вместе с тем)
Блюдите фронт, но вместе с тем
Немедленно в переговоры
Вступите с немцами, затем
Надеждой озарите взоры.
Ни вам — немецкие позоры,
Ни немцам — русские, — нужны
Тем и другим полей просторы
И ласка любящей жены!
Зачем же ужас вам? Зачем
Боль ран, и смерть, и все раздоры?
Чем оправдаете вы, чем
Пролитье крови? Мертвых хоры
Вас не тревожат? Их дозоры
В час полуночной тишины
Не вызывают вас на споры
О слезах любящей жены?
Нет во вселенной лучше тем,
Чем тема: лес, поля и горы.
Кто с этим несогласен — нем.
Кроту милее солнца — норы.
А как пленительны озера,
Бубенчик-ландыш, плеск луны,
Улыбка в небесах Авроры
И взоры любящей жены.
Иль мы поэты, фантазеры,
И вам в окопах не слышны
Ни наши нежные укоры,
Ни голос любящей жены?..
Ballad XV (Watch out front, but together with that)
Watch out front, but together with that
Fast into the negotiations
Come with the Germans, and then
With hope illuminate the glances.
Not for you – German embarrassment,
Not to Germans – Russians, - are needed
That in expanse of other fields
And smile of loving lady!
What for you is horror? What for
Pain of wounds, death, and all discord?
By what do you justify, by what
You spill blood? Are you not troubled
By dead moles? Their patrols
In hour of midnight quiet
Don’t call us to disputes
About tears of the loving wife?
In Universe there was nothing better, than
The theme: forest, fields and mountains.
Who with this won’t agree – is dumb.
Dearer than sun to mole – are burrows.
And how captivating are the lakes,
Bell – lily of the valley, splash of moon,
Smile in Aurora’s heavens
And look of loving woman.
Or us poets, dreamers,
Aren’t audible to you in the trenches
Not our tender reproaches,
Not voice of the loving lady?..
Баллада XVI (Жизнь человека одного)
Жизнь человека одного —
Дороже и прекрасней мира.
Биеньем сердца моего
Дрожит воскреснувшая лира.
Во имя заключенья мира
Во имя жизни торжества,
Пускай из злата и сапфира
Пребудут вещие слова!
Да вспыхнет жизни торжество,
И да преломится рапира
От Бергена и до Каира,
От древнеперсидского Кира
И вплоть до человека Льва, —
Светлей счастливого Маира, —
Пребудут вещие слова.
Все для него, все для него —
От мелкой мошки до тапира, —
Для человека, для того,
Кто мыслит: наподобье пира
Устроить жизнь, и вечно сиро
Живет, как птица, как трава…
Для светозарного эфира
Пребудут вещие слова.
Отныне в синеве эфира,
Волны святого волшебства…
И струй благоуханья миро
Пребудут вещие слова.
Ballad XVI (Life of one man)
Life of one man –
Than the world more beautiful and dearer.
With beating of my heart
Trembles the resurrected lyre.
In name of conclusions of the world
In name of life’s triumphs,
Let from sapphire and gold
Remain the wise words!
Let triumph of life catch on fire,
And let break the rapier
From Bergen to Cairo,
From ancient Persian Cyrus
And Lev to the last man –
Lighter than Mair happy, -
The wise words will remain.
All for him, all for him –
From fly to tapir
For man, for him,
Who thinks: like the feast
To build life, and eternally
Lives, like grass, like bird…
For the radiant ether
There will be spring words.
Now in blueness of ether,
Waves of holy sorcery…
And the fragrant jets the myrrh
There will be the wise words.
Баллада XVII (Вселенец — антипатриот)
Вселенец — антипатриот,
Но к человеку человечен:
Над братом он не занесет
Меча, в своем вселенстве вечен.
Он завистью не искалечен,
Не свойственно вселенцу зло,
Он мягок, кроток и сердечен,
И смотрит мудрый взгляд светло.
Я верю: мой родной народ
Вселенством душ давно отмечен.
Я говорю: старинный гнет
Моей страны навек отлечен.
Вознагражден, увековечен
Народ, забыв свое тягло.
Достойно день свободы встречен, —
И так надежно, так светло!
Я чувствую: уже грядет
Желанный мир (он обеспечен!)
Вновь немец русскому пожмет,
Как брату, руку, дружно встречен;
В музей поставит под стекло
Промозглых патриотов печень —
(Зародыш войн). Смиря светло,
Пошлет привет грядущей встрече
И озарит свое чело:
Вселенцы сходятся на вече,
Чтоб жить и мудро, и светло.
Ballad XVII (Invader – antipatriot)
Invader – antipatriot,
But humane to the person:
Above his brother he won’t lift
Sword, eternal in its universe.
He by envy is not crippled,
Not characteristic to invader is evil,
It’s soft, brief and of the heart,
And luminously the wise gaze peers.
I believe: my people
Have long ago marked the universe of souls.
I speak: oppression of old days
Of my country is discharged for all times.
Rewarded, immortalized
Are people, forgetting their tax.
Worthily day of freedom is met, -
And so reliable, so luminous!
I feel: already is coming
The wished-for world (it is secured!)
Anew the German will shake the Russian,
Like brother, hand, meeting together;
In museum he’ll put under the glass
The liver of dank patriots –
(The germ of wars). Humbly light,
Will send hello to coming meeting
And will his body illuminate:
Invaders come together on evening,
To live both wisely and in light.
Баллада XXI (Витает крыльный ветерок)
Витает крыльный ветерок
Над звездочными васильками,
Над лентой палевых дорог,
Над голубыми ручейками.
Витает на восточной Каме,
Как и на западной Двине,
И цветовейными устами
Целует поле в полусне.
Витает, свой свершая срок,
Над рощами и над лесами,
Над оперением сорок
И над пшеничными усами.
Мы впив его, витаем сами,
Витаем по его вине
Над изумрудными красами,
Целуя травы в полусне.
Его полет — для нас урок,
Усвоенный чудесно нами:
Так добродетель и порок
Равно лелеемы волнами
Зефира, мучимого снами
И грезой о такой стране,
Где поэтическое знамя
Целует ветер в полусне.
Чаруемы его мечтами
О невозможной стороне,
Мы в этом мире, точно в храме,
Целуем знамя в полусне…
Ballad XXI (Hovers the winged wind)
Hovers the winged wind
Over the starry cornflowers,
Over the fawn road’s band,
Over the blue streams.
Hovers on Cama of the east,
Like on the western Dwine,
And with floral lips
In half-sleep kisses the field.
Hovers, marking its time,
Over groves and forests,
Over the feathers of crows
And over wheat moustaches.
Drinking it, we hover ourselves,
Hover for the wine of his
Over the emerald beauties,
In half-sleep kissing grass.
His flight – lesson for us,
Miraculously learned by us:
Thus the do-gooder and evil
Equally cherished by waves
Of Zephyr, by dreams tormented
And with dream in such a land,
Where the poetic banner
In half-sleep kisses the wind.
With his dreams enchanted
Of the impossible land,
We in this world, like in temple,
Kiss the banner in half-sleep…
Баллада XXII (В четверку серых лошадей)
В четверку серых лошадей
Несется синяя карета.
Внутри ее, средь орхидей,
Сидит печальная Иветта.
Она совсем легко одета,
За что ее корит злой толк.
Ее овил вокруг корсета
Gris-perle[4] вервэновейный шелк.
Она устала от людей,
Равно: от хама и эстета,
От их назойливых идей, —
Она, мимоза полусвета.
Ей так тяжел грассир корнета
И пред семьей дочерний долг,
Что прячет перламутр лорнета
В gris-perle вервэновейный шелк…
В нее влюбленный лицедей, —
С лицом заморыша-аскета,
С нелепым именем Фадей, —
Поднес ей белых два букета,
И в орхидеях, как комета
На отдыхе, кляня весь полк
Из-за корнета, грезит: «Где-то —
Волна, — вервэновейный шелк»…
Сверни же к морю, в дом поэта.
Что ехать в город? он — как волк!
Кто, как не ты, придумал это,
Gris-perle вервэновейный шелк?..
Ballad XXII (In four gray horses)
Tied to four gray horses
The blue coach rushes ahead.
Inside them, amid orchids,
Sits the sad Yvette.
She is very lightly dressed,
For what she’s reproached by sense evil.
Wound around her corset
Gris-perle vervain silk.
She is tired of people,
Equal: from boor and aesthete,
From their annoying ideas, -
She, mimosa of half-light.
Heavy to her is grainier cornet
And daughter’s duty to family,
That hides the pearl of the lorgnette
In gris-perle vervain silk…
Actor in love with her, -
With the runt’s face,
With ridiculous name Thaddeus, -
Brought to her two white bouquets.
And in orchids, like a comet
At rest, the whole regiment cursing
From cornet, dreaming: “Somewhere –
Is the wave – vervain silk”…
Turn to the sea, to home of poet.
Why go to city? Like a wolf it is!
Who, if not you, this invented,
Gris-perle vervain silk?..
Баллада XXIII (Диссо, фиг. 1)
Поэт, во фраке соловей,
Друг и защитник куртизанок,
Иветту грустную овей
Улыбкой хризантэмных танок,
Ты, кто в контакте с девой тонок,
Ты, сердца женского знаток,
Свой средь грузинок и эстонок,
Прими Иветту в свой шатрок!
Ты, вдохновенно-огневой,
Бродящий утром средь барвинок,
Приветь своей душой живой
Иветту, как певучий инок.
Врачуй ей больдушевных ранок,
Психолог! интуит! пророк!
Встречай карету спозаранок,
Прими Иветту в свой шатрок.
Стихи и грезы ей давай,
Беднеющей от шалых денег,
Пой про любовью полный май,
Дав ей любовь вкусить, весенник!
Целуй нежней ее спросонок
И помни меж поэзных строк:
Застенчивая, как ребенок,
Вошла Иветта в твой шатрок…
Тебе в отдар — созвучных струнок
Ее души журчащий ток.
Возрадуйся же, вечный юнок,
Что взял Иветту в свой шатрок!
Ballad XXIII (Disso, fig. 1)
Poet, in nightingale tailcoat,
Friend and defender of courtesans,
Weave the sorrowful Yvette
With smile of chrysanthemum dance,
You, who are thin in contact with maiden,
You, connoisseur of woman’s heart,
Amid the Georgians and Estonians
Accept Yvette in your tent!
You, inspired and on fire,
Walking through periwinkle at dawn,
Like a singing eunuch, Yvette
Hello to her living soul.
Doctor her heartfelt wounds,
Psychologist! Psychic! Prophet!
Meet the carriage in early morn,
Accept Yvette into your tent.
Give her the dreams and the poems,
Growing poor from naughty coins,
Sing about May filled with love,
Having given to bite love, minion of spring!
More tenderly kiss the sleepy
And recollect the poems’ lines:
Yvette went into your tent
Like a child shy…
To give to you – of consonant strings
Her soul’s murmuring current.
Be joyful, eternal young one,
Into your tent to take Yvette!
Баллада XXIV (Диссо, фиг. 2)
Царевич Май златистокудрый
Был чудодейный весельчак:
Прикидывался девкой бодрой,
То шел, как некий старичок,
Посасывая каучук
Горячей трубочки интимной…
То выдавал мальчишкам чек
На пикники весною томной.
А иногда царевич мудрый,
Замедлив в резвом ходе шаг,
Садился на коня, и бедра
Его сжимал меж сильных ног.
Иль превращался в муху вдруг
И в ухо лез, жужжа безумно,
Смотря, как мчится человек
На пикники весною томной…
Осыпав одуванчик пудрой,
Воткнув тычинки в алый мак,
Налив воды студеной в ведра,
Сплетя из ландышей венок,
Хваля, как трудится паук,
И отстоявши в праздник храмный
Обедню, — направлял свой бег
На пикники весною томной.
Люблю блистальный майский лик,
Как антипода тьмы тюремной.
Ловлю хрустальный райский клик
На пикники весною томной.
Ballad XXIV (Disso, fig. 2)
Gold-haired Prince May
Was a miraculous merry fellow:
Pretended to be a cheerful dame,
Thus went, like some oldster,
Sucking rubber
Of some intimate pipe…
You gave the boys a check
On languid spring’s picnic.
And sometimes the wise prince,
Slowing down in his pace,
Sat on the horse, and the hips
Pressed among the strong legs.
Or turned to moth all of a sudden
And climbed into the ear, madly buzzing,
Looking how the man runs
On languid spring’s picnic…
Showering dandelion with powder,
Sticking stamens in poppy scarlet,
Having poured cold water from bucket,
Weaving crown from lily of the valley,
Praising, how labor spider,
And having defended Mass in temple holiday, -
His running he delayed
On languid spring’s picnic.
I love the shining May face,
Like antipode of prison darkness.
I catch the crystal cry of heaven
On languid spring’s picnic.
Баллада XXV
Усни в зеленом гамаке
Под жемчужными мотыльками,
Над слившимися ручейками, —
Усни в полуденной тоске.
Зажми в свежеющей руке,
Без дум, без грез и без желанья
С ним встречи в странном далеке,
Его последнее посланье.
Умей расслышать в ручейке
Его уста с его стихами,
Эола вьющееся знамя
Умей увидеть в мотыльке.
В отдальной песне на реке
Почувствуй слезы расставанья,
Прижми ладонью на виске
Его последнее посланье.
Следи за солнцем на песке,
За ползающими тенями.
Пробудят пусть сравненье с днями
Они в тебе, в людском цветке.
Ты, легкая, здесь — налегке,
Лишь гостья краткого свиданья,
И смерть твоя видна в листке
Его последнего посланья.
Чем ближе к гробовой доске,
Сильней — любви очарованье:
В руке, как в глиняном куске,
Его последнее посланье.
Ballad XXV
Fall asleep in the gray hammock
Under pearly moths,
Over the merged rivers, -
Sleep in mid-day angst.
Press in refreshing hands,
Without thoughts, without dreams, without wishes
Meeting him in strange distance,
His final message.
Know how to hear in river
His lips with his verse,
Aeolus’s curly banner
Learn to see in the moth.
In distant song on the river
Feel the tears of parting,
With hand to the temple press
The last message of his.
Follow the sun on the sand,
The crawling shades.
May awaken comparisons with days
They are here, in flowers of men.
You are light, here – light,
Only the brief meeting of guests,
And your death can be seen in the leaf
Of his message last.
All clearer to coffin boards,
Stronger – love’s charm:
In river, like in lump of mud,
Is final message from him.
Бальмонт (Коростеля владимирских полей)
Коростеля владимирских полей
Жизнь обрядила пышностью павлиней.
Но помнить: нет родней грустянки синей
И севера нет ничего милей...
Он в юношеской песенке своей,
Подёрнутой в легчайший лунный иней,
Очаровательнее был, чем ныне
В разгульно-гулкой радуге огней.
Он тот поэт, который тусклым людям
Лученье дал, сказав: «Как Солнце будем!»
И рифм душистых бросил вороха,
Кто всю страну стихийными стихами
Поверг к стопам в незримом глазу храме,
Воздвигнутом в честь Русского стиха.
Balmont (Crakes of Vladimir fields)
Crakes of Vladimir fields
Life with pomp of peacock dressed.
But to remember: there’s no blue sad relatives
And there’s nothing more dear than the north.
He in his song made of youth,
Twitched in lightest moon dew,
He was more charming, than now
In the wildly-boisterous fiery rainbow.
He is such poet, that to dim men
Gave fish, saying “We’ll be like the sun!”
And threw heaps on fragrant rhythm,
That full country with spontaneous poems
Ovethrown to feet in temple of invisible eyes,
Erected in honor of Russian verse.
Бальмонт (Его стихи – сама стихия)
Его стихи – сама стихия.
Себе бессмертье предреша,
Свершает взлеты огневые
Его стихийная душа.
Он весь поэт, поэт великий.
В нем голоса всего и всех.
Неуловимый лик столикий
Отображает свет и грех.
Он ощущает каждый атом,
И славословит солнце он.
То серафимом, то пиратом
Является хамелеон.
Но вместе с тем он весь, из дюжин
Томов составленный своих,
Мне не желанен и не нужен:
Я не люблю Бальмонта стих.
Есть что-то приторное в книгах
Его, что слаще голубей...
И Фофанов в своих веригах,
В своих лохмотьях – мне любей!
Balmont (His poems – the weather)
His poems – the weather.
Prejudging immortality for himself,
Accomplishes the flights of fire
His immortal soul.
He was a poet, a great poet.
Voices of one and all in him.
The elusive little face
Displays light and sin.
He feels each atom,
And it praises the sun.
Once a seraph, once a pirate
Is the chameleon.
But together with him, from dozens
Of my composed tomes,
To me is not wished and by me not needed:
I do not like Balmont’s poems.
There’s something cloying in his
Books, that are sweeter than doves…
And Fofanov in his chains,
Loving me - in his rags!
Балькис и Валтасар
Лириза
(По Анатолию Франсу)
Прекрасною зовут тебя поэты,
Великою зовут тебя жрецы.
Мирра Лохвицкая
1. Царь Валтасар у стен Сабата
Повеял шумный аромат
Цветов, забвенней, чем Нирвана.
Конец пути для каравана.
Вот и она, страна Сабат!
Царь Эфиопский Валтасар
Вскричал рабам: «Поторопитесь!
О, маг мой мудрый, Сембобитис,
Мы у Балькис, царицы чар!
Снимайте пыльные тюки
С присевших в устали верблюдов,
И мирру, в грани изумрудов,
И золотые пустяки».
Гостей приветствует весна,
Цветут струистые гранаты;
Как птицы, девушки крылаты,
Все жаждет ласки и вина!
Где золотеют купола –
Фонтан, лук сабель влажно-певчих,
Ракетит ароматный жемчуг
И рассекает пополам!
Волнуйно-теневый эскиз
Скользнул по зубчикам дворцовым,
В наряде чувственно-пунцовом
К гостям спускается Балькис.
Цветет улыбка на губах,
Разгоряченных соком пальмы, –
И Валтасар, как раб опальный,
Повержен долу при рабах...
2. В шатре блаженства
Улыбно светит с неба Синь –
Цветка эдемского тычинкой.
Царь кипарисною лучинкой
Разлепесточил апельсин.
В углу распластан леопард,
И – кобылицею на воле –
Балькис, в гирляндах центифолий,
На нем волшбит колоду карт.
Ланитный алый бархат смугл,
И губы алчущие пряны...
Глаза – беспочвенные страны,
Куда – ни слон, ни конь, ни мул...
Омиррен палевый шатер,
И царь, омгленный ароматом,
От страсти судорожно-матов,
К царице руки распростер...
Менкера, евнух женофоб,
Бледнеет желтою досадой...
А в окна льется ночь из сада –
Черна, как истый эфиоп.
И вот несет уже кувшин
С водой душистою Алави...
И Суламифь, в истомной славе,
Ждет жгучей бездны, как вершин...
3. В Эфиопии
Олунен ленно-струйный Нил,
И вечер, взяв свое кадило,
Дымит чешуйкам крокодила, –
Он сердце к сердцу заманил.
Печален юный Валтасар.
Трепещут грезы к Суламите...
На звезды смотрит он: «Поймите
Мою любовь к царице чар!»
Он обращается к Кандас:
«Пойми, Балькис меня отвергла
И прогнала меня, как негра.
Насмешкою маслинных глаз!..»
Тиха терраса у реки.
Спят Сембобитис и Менкера.
Завоет в роще пальм пантера,
Завьются змеи в тростники, –
И снова тишь. Тоской объят,
Царь погружается в безгрезье...
Склонился ангел в нежной позе,
Твердит, что вымышлен Сабат...
Все это – сон, мечта, каприз...
Извечный вымысел вселенский...
...В стране Сабат царь Комагенский
Берет горящую Балькис!
Balquis and Valtasar
Liryz
(By Anatoly Frans)
The poets call you beautiful,
The prophets call you great.
Mirra Lohvitskaya
1. King Valtasar by wall of Sabath
Blows the noisy aroma
Of flowers, more oblivious than nirvana.
End of the road for the caravan.
And her, land of Sabath!
Ethiopian tsar Valtasar
Shouted to the slaves: “Go faster!
O my wise mage, Sembobitis,
We are at Queen of Charms Balquis!
Take off the dusty bales
From sitting in exhaustion camels,
And myrrh, on edges of emeralds,
And golden trifles.”
Guests are greeted by spring,
Bloom flowing pomegranates;
Like birds, girls with wings,
Thirst wine and tenderness!
Where cupolas turn gold –
Fountain, damp-singing bow of swords,
Rockets aromatic pearl
And in half dissects!
Excitedly-shady sketch
Slipped by the palace cloves,
In sensuously-crimson dress
To guests descends Balquis!
On the lips blossoms smile,
Heated in juice of palm, -
And Valtasar, like slave disgraced,
Is defeated before slaves…
2. In tent of bliss
Smiling, from the sky Blueness shines –
Eden flower’s stamen.
With cypress splinter the tsar
Unfolded the orange.
In corner the leopard is spread out,
And – mare that was set free –
Balquis, in garlands of centifolium,
Passes the deck of cards over him.
Dark-skinned scarlet velvet of cheeks,
And the hungry spicy lips…
Eyes – groundless countries,
Where – not an elephant, not mule, not horse…
Made peace the yellow tent,
And, dazed with aroma, the tsar,
From convulsive passion,
Spread out the arms to the queen…
Menkera, sexist eunuch,
With yellow annoyance grows pale…
And in the window pours night in the garden –
Black, like true Ethiopian.
And how carries the jug
Alavi with water fragrant…
And Sulamif, with languid glory,
Awaits burning abyss, like heights…
3
Lit my moon is slowly-jetting Nile,
And evening, having taken its censer,
Smokes on the scales of crocodile, -
Heart to heart he lures.
Sad is the young Valtasar.
Tremble Sulamite dreams…
He looks at the stars:
“Remember my love for the queen!”
He appeals to Candas:
“Understand, rejected me Balquis
And like a negro chased me away.
With ridicule of olive eyes!”..
Quiet is the river’s terrace.
Sleep Sembobitis and Menkera.
In palm grove will howl the panther,
Will curl the snakes and the reeds, -
And anew quiet. By angst embraced,
The tsar sinks to dreamlessness…
Angel bends in tender pose,
Insists that fictional is Sabbath…
All this – sleep, dream, caprice…
Eternal figment of the universe…
Tsar Komagenski in land of Sabbath
Takes the burning Balquis!
Балтийские кэнзели
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Лилитного, блеклого и неуловимого,
Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
Для сердца усталого — так много любимого,
Святого, желанного, родного и близкого!
И в час ранне-утренний, и в полдень обеденный,
И в сумерки росные в мой сад орезеденный
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Столпляются девушки… Но с профилем Эдиным
Приходит лишь изредка застенчиво-рисково…
О, с профилем Эдиным! Мне сердце обрызгала
Косою — оволнила. И к берегу южному
Залива Финляндского, сквозь девушек дюжину,
Все ближе ледяная сафирно-жемчужная
Пресветлой Эстляндии царица Балтийская!
Baltic kenzels
In luminous Estonia, by the Baltic Sea,
Lilithic, faded and elusive,
Where whirl grasshoppers sliding,
For tired heart – thus much beloved,
The sacred, the wished, the dear and the near!
And in early-morning hour, and in noon for dinner,
And in my garden in dewy sunset
In luminous Estonia, by the Baltic Sea,
Crowded the girls… But with profile of Edin
Shyly-riskily you rarely come.
Oh, with profile of Edin! My heart has splashed
Obliquely – excited. And on Southern shore
Of Finnish bay, through girls a dozen,
Still nearer is icy sapphire-pearl
Of blessed Estonian Baltic queen!
Балтика. Балтийская поэза
1
О, море нежное мое, Балтийское,
Ты — миловиднее всех-всех морей!
Вот я опять к тебе, вот снова близко я,
Тобой отвоенный, для всех ничей…
2
О, Сканда-Балтика, невеста Эрика!
Тебе я с берега
Дарю венок…
Ты, лебедь белая, голубка сизая,
Поешь капризово
У барда ног.
3
В цветах апрелести,
В улыбках весени,
В алмазах юности,
В мечтах любви
Пою я прелести
И тоны плесени,
И среброструнности,
Мое, твои!
4
О дева-женщина!
Ты овселенчена
Своими предками,
Родивши их…
Клич орлий викингов
Зыбучих митингов
Словами меткими
Вмещаешь в стих.
5
Фатой венечною
Туман опаловый
Тебя изласкает
И задраприт,
И негой вязкою
Закат коралловый
Лазурно-млечное,
В тебе сгорит.
6
Да, я опять к тебе! Да снова близко я
И вновь восторженно тебя пою,
О, море милое мое, Балтийское,
Ты, воплотившее Мечту мою!
Baltic. Baltic Poetry.
1
O, Baltic, my tender sea,
You – prettier than all seas!
Now I am to you, again I am near,
You reclaimed, for all nobody’s.
2
O, Skanda-Baltic, bride of Eric!
From the shore to you
I give the garland…
You, blue dove, white swan,
Sing whimsically
At the feet of the bard.
3
In April colors,
In spring smile,
In youth’s diamonds,
In dreams of love
I sing charms
And tones of mold,
And silver-stringed,
Mine, yours!
4
O maiden-woman!
You are occupied
With your ancestors,
Them having born…
Vikings’ eagle shout
Of the quick rallies
With well-aimed words
You fit in poems.
5
With crown veil
The fog of opal
Will caress you
And will drape,
And with bliss viscous
The coral sunset
Is azure-milky,
In you burns.
6
Yes, I again come to you! Again I am near
And again delightfully of you I sing,
Oh, my dear sea, Baltic sea,
You, having embodied my Dream!
Балтийское море
Зинаиде Гиппиус
Сребреет у моря веранда,
Не в море тоня, а в луне,
Плывет златоликая Сканда
В лазурной галере ко мне.
Как парус — раскрытые косы,
Сомнамбулен ликий опал.
Глаза изумрудят вопросы,
Ответ для которых пропал…
Пропал, затерялся, как эхо,
В лазори небес и волны…
И лунного, блеклого смеха
Глаза у плывущей полны.
Плывет — проплывает галера
Ко мне — не ко мне — никуда.
Луна — золотое сомбреро,
А Сканда — луна и вода.
Baltic Sea
Turns silver at the sea veranda,
Drowning in moon, not in the sea.
Swims the full-faced Skanda
In azure gallery to me.
Like sail – the braids to open,
Lycian opal is somnambulant…
Eyes make the emerald question,
Whose answer for which ones is lost.
Lost, is forgotten, like an echo
In azure of the sky and waves…
And of the moon, faded laughter
Full at the sailing are the eyes.
Sails – sails through the galley,
To me – not to me – nowhere.
Moon – the sombrero of gold,
And Skanda – moon and water.
Баронат (мадригал)
В оперных театрах сказочных планет,
Там, где все палаццо из пластов базальта,
Там, где веет воздух бархатом контральто, —
Лучшего сопрано, чем Ржевусска, нет.
И когда графиня, наведя лорнет,
Нежит соловьисто, зал колоратурой
И со строго-мерной светскою бравурой
Резвится по сцене в снежном парике, —
Точно одуванчик, пляшущий в реке,
Точно кризантэма в трепетной руке, —
Сколько восхищенья всюду: справа, слева!
Блещут от восторга серьги у гетер…
— Да, это — графиня, — говорит партер,
А балкон щебечет: «Это — королева!»
Baronate (Madrigal)
In opera theaters of fairy-tale planets,
There, where there is palazzo of the layers of basalt,
There, where blows air contralto with velvet, -
A better soprano, than Rzhevusska, there’s not.
And when countess, pointing the lorgnette,
Is undead nightingale-like, hall of coloratura
And from strict-measured worldly bravura
Frolicked on a stage in a wig of snow, -
Merely dandelion, dancing by the river,
Only chrysanthemums in reverent hand, -
How much admiration everywhere: right, left!
Shine with delight hetaeras’ earrings…
“Yes, this – countess,” says parterre,
And balcony chirps: “This – is queen!”
Барельеф
Есть в Юрьеве, на Яковлевской, горка,
Которая, когда я встану вниз
И вверх взгляну, притом не очень зорко,
Слегка напоминает мне Тифлис.
И тотчас же я вижу: мрамор бани,
Зурну, винто, духанов чад и брань
И старую княгиню Орбельяни,
Сидящую на солнышке у бань…
Bas-Relief
There is in Yurievo, in Yakovlevsky, mountain,
Which, when I stand beneath
And I will stare above, for this not very vigilantly,
Lightly reminds me Tiflis.
And now I see: the bath’s marble,
The fast, screw, restaurant’s person and abuse
And the old duchess Orbeljani
Sitting upon the sun at the bath…
Купанье звезд
П.М. Костанову
Выхожу я из дома, что построен на горке, — и открыты для взора
В розовеющей дымке повечерья и утром в золотой бирюзе,
Грудь свежащие бодро, в хвойных линиях леса, ключевые озера,
Где лещихи играют и пропеллером вьется стрекоза к стрекозе.
Никуда не иду. я, лишь стою перед домом, созерцая павлиний
Хвост заката, что солнце, удаляясь на отдых, распустило в воде.
Зеленеют, синея, зеркала, остывая, и, когда уже сини,
В них звезда, окунаясь, шлет призыв молчаливый надозерной звезде…
И тогда осторожно, точно крадучись, звезды, совершая купанье,
Наполняют озера, ключевые озера, и тогда, — и тогда
Я домой возвращаюсь, преисполнен восторга, преисполнен сознанья,
Что она звездоносна, неиссячная эта питьевая вода!
Bathing of stars
To P.M. Kostanov
I leave home, that is on a mountain, - and open for stare
In pink smoke of evening and in morning in yellow azure,
Boldly refreshing chest, the key lakes, in conifer forest lines,
Where breams play, and with propeller curls dragonfly to dragonfly.
I go nowhere. As I stand before home, contemplating the peacock’s
Tail of sunset, that the sun, fleeing for rest, dissolved in water.
Mirrors go green, go blue, cooling down, and, when blue already,
In them star, plunging, sends quiet call to over-lake star…
And then carefully, as if sneaking, stars, bathing,
They fill lakes, the key lakes, and then – and then
I come home, full of delight, full of consciousness,
That she’s water, inexhaustible and star-bearing.
Будь справедлив
Мир с каждым днем живет убоже,
Культура с каждым днем гнилей.
К тебе взываю я, о Боже:
Своих избранников жалей!
Всеудушающие газы
Живому уготовил зверь.
Клеймом карающей проказы
Ты порази его теперь!
Пусть уничтожит зверь двуногий
Себе подобного, но тех,
Кто с ним не на одной дороге,
Кто создан для иных утех,
Того, Великий Бог, помилуй,
В нем зверское очеловечь,
И, растворясь в природе милой,
Он станет каждый лист беречь.
Be just
With every day world is more wretched,
Culture goes more rotten by the day.
I call unto you, O God:
Have pity on your chosen ones!
All-suffocating eyes
The beast readied for the alive.
With brand of punishing leprosy
You astound him now!
Let two-legged beast exterminate
Ones like himself, but those,
Who with him are on one road,
Whos’ created for other pleasures.
Him, Great God, forgive,
The beastly humanize in it,
And, in dear nature, dissolving,
He will keep every leaf.
Бей, сердце, бей
Бей, сердце, бей лучистую тревогу! —
Увидеть бы
Ту, для кого затрачу на дорогу
Весь день ходьбы…
Я в солнечное всматриваюсь море
И — некий знак —
Белеет в сентябреющем просторе
Ее маяк.
А там, где он, там — светел и бревенчат —
Быть должен дом
Прелестной, самой женственной из женшин,
Кем я влеком.
Спушусь с горы и к вечеру на пляже
Уж буду с ней,
Чтоб целовать уста, каких нет слаже
И горячей!
Beat, heart, beat
Beat, heart, beat radiant alarm! –
To espy
Her, for whom I will spend on road
All waking day.
I look into the sunny seas
I – certain sign –
White in the September space
Is her lighthouse.
And there, where’s he, there – light and wooden –
Must be the home
Of most beautiful, most womanly of women,
By whom I’m drawn.
I’ll come down from mountains and on the beach in evening
I’ll be with her,
To kiss the lips, than which there’s nothing sweeter
And hotter!
Ульи красоты
В Везенбергском уезде, между станцией Сонда.
Между Сондой и Каппель, около полотна,
Там, где в западном ветре — попури из Рэймонда,
Ульи Ульясте — то есть влага, лес и луна.
Ульи Ульясте… Впрочем, что же это такое?
И зачем это «что» здесь? почему бы не «кто»?
Ах, под именем этим озеро успокоенное,
Что луна разодела в золотое манто…
На воде мачт не видно, потому что все мачты
Еще в эре беспарусной: на берегах
Корабельные сосны, и меж соснами скачут
Вакхоцветные векши с жемчугами в губах…
В златоштильные полдни, если ясени тихи
И в лесу набухают ледовые грибы,
Зеркало разбивают, бронзовые лещихи,
Окуни надозерят тигровые горбы.
За искусственной рыбкой северный аллигатор, —
Как назвать я желаю крокодильчатых щук, —
Учиняет погоню; вставши к лодке в кильватер,
Я его подгадаю и глазами ищу.
Как стрекозы, трепещут желто-красные травы,
На песке розоватом раззмеились угри,
В опрозраченной глуби стадят рыбок оравы —
От зари до зари. Ах, от зари до зари!
Ненюфары пионят шелко-белые звезды,
Над водою морошка наклоняет янтарь,
Гоноболь отражает фиолетово гроздья.
Храм, и запад закатный — в этом храме алтарь.
Beehives of beauty
In Vesenburg country, between stations Sonda,
Between Sonda and Capelle, near wetnesses,
There, where in western wind – medley from Raymond,
The Ulyaste beehives – it is wetness, moon, forest.
The Ulyaste beehives… What is this after all?
And why here “what”? Why not “who”?
Ah, under this name the lake has calmed,
That moon dressed in the coat of gold…
You can’t see masts in water, because these masts
In sail-less era: on the shores
Are pines for the ships, and jump between the pines
The bacch-colored wicked ones, on their lips – pearls…
On golden-steeled noons, if quiet are the ash trees
And in the forests swell the icy mushrooms,
They break the mirror, the bronze breams,
Perches will anger the tiger humps.
For artificial fish the northern alligator, -
How I would like to call the crocodile pike, -
Penetrates the chase: standing in the boat in deep water,
I’ll guess it and will look for it with my eyes.
Like dragonflies, tremble yellow-red grasses,
Eels laughed upon the pink sand,
In transparent depths stand the herd of fishes -
From dawn till dawn. Ah, from dawn till dawn!
Lilies of the valley are peonied by silky-white stars,
On water the cloudberry bends with amber,
Blueberry reflects the purple bunches.
Temple, and sunset western – altar in this temple.
Предвешняя элегия
Не знаю — буду ли я жив
К весне и вкрадчивой, и нежной;
Пойду ли вновь с мечтой элежной
К полянам, песнь о них сложив.
Не знаю — станет ли сирень
Меня дурманить вновь фиолью,
Какою занеможет болью
Моя душа в весенний день.
Не знаю — буду ли я знать,
Что значит упиваться маем,
Туберкулезом злым ломаем,
И, умирая, жить желать.
Before-Spring elegy
I don't know – will I live
With insinuating and tender spring;
Would I go with elegiac dream
To meadows, making song about them.
I don’t know – lilac will
Intoxicate me with violet again,
With which pain will fall ill
My soul on a spring day.
I do not know – would I know this:
What it means to revel in May,
We break with evil tuberculosis,
And wish to live as we die.
Колокол и колокольчик
Грузно каялся грешный колокол —
Это медное сердце собора.
Он эфир колол, глубоко колол,
Как щепу, звук бросал у забора.
В предзакатный час неба полог — ал;
Звуки веяли в алые долы…
И пока стонал хмурый колокол,
Колокольчик смеялся удало…
Bell and little bell
Heavily repented sinful bell –
It is the copper heart of the cathedral.
It pricked the ether, deeply pricked,
Threw sound by the fence like wood chips.
In sunset hour the sky is scarlet;
Sounds blew into the scarlet dales…
And moaned the gloomy bell,
The little bell laughs successfully…
Изменяй мне, когда тебе хочется
Изменяй мне, когда тебе хочется,
И меняй, как перчатки, тела:
Страсть, причуд твоих жгучих пророчица,
И сожжет твое сердце дотла.
Но в мгновенья от чар просветления
Будь со мною, бессмертно любя.
Изменяй, ощущай впечатления:
Я вполне понимаю тебя!..
Betray me when you want to
Betray me when you want to,
And change bodies like gloves:
Passion, your burning quirks’ prophetess,
And to the ground will burn your heart.
But in moment of charm of enlightenment
Be with me, loving immortally.
Betray, feel the impressions:
I quite understand thee.
Остерегайся, музарь, брать
Остерегайся, музарь, брать
Поддержку для себя от хама:
Тебя измучит хамья рать
Упреками, что смел ты брать.
Хам станет так тебя карать,
Что заболеешь ты от срама.
Остерегись, художник, брать
Что-либо для себя от хама.
Beware, muzar, take
Beware, muzar, take
For yourself from the boor:
You will be tortured by host of boors
With reproaches, that you could take.
The boor will punish you,
That you’ll be ill from embarrassment.
Beware, artist, take
Something for yourself from the boor.
Горький
Талант смеялся… Бирюзовый штиль,
Сияющий прозрачностью зеркальной,
Сменялся в нём вспенённостью сверкальной,
Морской травой и солью пахнул стиль.
Сласть слёз солёных знала Изергиль,
И сладость волн солёных впита Мальвой.
Под каждой кофточкой, под каждой тальмой —
Цветов сердец зиждительная пыль.
Всю жизнь ничьих сокровищ не наследник,
Живописал высокий исповедник
Души, смотря на мир не свысока.
Прислушайтесь: в Сорренто, как на Капри,
Ещё хрустальные сочатся капли
Ключистого таланта босяка.
Bitter
Talent laughed… Calm azure,
Shining with mirror transparency,
Changed in him frothiness of mirror,
Of sea grass and salt smelled the style.
Izergil knew passion of salty tears,
And sweetness of salty waves by Malva is imbibed.
After each talma, after each blouse –
Constructive dust of the flowering of hearts.
All life of new treasures not an heir,
Painted the high confessor
Of soul, looking upon the world from up high.
Listen: in Sorrento, as if on Kapri,
Still ooze drops of crystal
Of barefoot talent of clavicle.
Черные, но белые
Белоликие монахини в покрывалах скорбно-черных,
Что в телах таите, девушки, духу сильному покорных?
И когда порханье запахов в разметавшемся жасмине,
Не теряете ли истины в ограждающем Амине?
Девушки богоугодные, да святятся ваши жертвы:
Вы мечтательны воистину, вы воистину усердны!
Но ведь плотью вы оплотены, и накровлены вы кровью, —
Как же совладать вы можете и со страстью, и с любовью?
Соловьи поют разливные о земном — не о небесном,
И о чувстве ночи белые шепчут грешном и прелестном…
И холодная черемуха так тепло благоухает,
И луна, луна небесная, по-земному так сияет…
Как же там, где даже женщины, даже женщины — вновь девы,
Безнаказанно вдыхаете ароматы и напевы?
Не живые ль вы покойницы? Иль воистину святые? —
Черные, благочестивые, белые и молодые!
Black, but white
The white-faced nuns in mourning-black bedspreads,
What in bodies you conceal the strong spirits of death, maidens?
And when fluttering of smells in scattered jasmine,
You don’t lose the truth in fencing Amen?
Godly maidens, holy is your sacrifice:
You are for real dreamy, you are for real diligent!
But you are dressed with flesh, and you are covered with blood, -
How can you cope with passion and with love?
Nightingales sing of the earthly – not heavenly,
And of feeling the white nights whisper with sinful and gorgeous…
And the cold cherry tree is fragrant so warmly,
And moon, heavenly moon, shines upon the earth…
How is there, where even women, even women – again girls,
With no punishment you inhale the aromas and tunes?
Are you not alive corpse? Or in truth holy? –
Black, pious, white and young!
Распускаются почки душистые
Распускаются почки душистые
На березах, невинных, как май,
Распевают дрозды голосистые
Про какой-то несбыточный край.
К солнцу тянется травка шелковая,
Пробегает шутник-ветерок.
О, весна! ты стара, вечно-новая,
И тебе эти несколько строк!
Bloom fragrant buds
Bloom fragrant buds
On birches, innocent, like May,
Sing the voice-full black birds
About some unrealizable land.
To sun stretches the grass of silk,
Runs the joker-wind.
O spring! New-eternally you are old,
And for you there are several lines!
Процвет Амазонии
Въезжает дамья кавалерия
Во двор дворца под алый звон.
Выходит президент Валерия
На беломраморный балкон.
С лицом немым, с душою пахотной,
Кивая сдержанным полкам,
Передает накидок бархатный
Предупредительным рукам.
Сойдя олилиенной лестницей,
Она идет на правый фланг,
Где перед нею, пред известницей,
Уже безумится мустанг.
Под полонез Тома блистательный
Она садится на коня,
Командой строго-зажигательной
Все эскадроны съединя.
От адъютанта донесения
Приняв, зовет войска в поход:
«Ах, наступают дни весенние…
И надо же… найти исход…
С тех пор, как все мужчины умерли,
Утеха женщины — война…
Мучительны весною сумерки,
Когда призывишь — и одна…
Но есть страна — mesdames, доверие! —
Где жив один оранг-утанг.
И он, — воскликнула Валерия, —
Да будет наш! Вперед, мустанг!»
И увядавшая Лавзония
Вновь заструила фимиам…
Так процветает Амазония,
Вся состоящая из дам.
Bloom of Amazon
Pulls in the dame of cavalier
In palace yard under scarlet rings.
Walks out the president Valerie
On the white marble balcony.
With arable soul, with a dumb face,
Nodding to the reserved regiments,
He gives the velvet cape
To the warning hands.
Having come with the staircase,
She goes on the right flank,
Where before her, before the famous one,
Loses his mind the mustang.
Under Thomas’s brilliant polonaise
She sits on the horse,
With the team strict-incendiary
Uniting all squadrons.
Reports having received
From adjutant, calls troops into hike:
“Ah, come the days of spring…
And little… the outcome to find…
Since then, when men had died,
Woman’s consolation – is war…
Torturous is the spring’s twilight,
When you will call – and alone…
But there is a land – confidence, mesdames! –
Where there lives one orangutang.
And here – shouted Valerie, -
And will be ours! Ahead, mustang!”
And the faded Lavsonia
Jetted with incense again…
Thus blooms Amazonia,
All consisting of the dames…
Синий сонет
Синеет ночь, и с робостью газели
Скользит ко мне Ваш скромный силуэт;
И Вашу тень качает лунный свет —
Луны далекой ясные качели.
Шум ручейка и дальний звук свирели
Сливаются в пленительный дуэт;
Мы шепот поцелуев шлем в ответ,
Разнежены на снежных трав постели.
Никто у нас друг в друга не влюбленный
Сближается томленьем синевы,
Мотивами природы усыпленный
И пряною душистостью травы…
Не мучьтесь после совестью бессонной:
В такую ночь отдаться — вправе вы!
Blue sonnet
Blue is the night, and with shyness of a gazelle
Slides to me the humble silhouette of yours;
And the light of the moon swings your shade –
Clear swings of the moon afar.
The far sound of pipes and the stream’s noise
Merge into a captivating duet;
We send whisper of kisses in response,
Softened on the fresh grass bed.
Not one of us in love with another
Comes near with blueness’s languor,
Euthanized with nature’s motives
And spicy fragrance of the grass…
But you torment yourself with sleepy conscience:
In this night to surrender – you’re righteous!
Боа из кризантэм
Вы прислали с субреткою мне вчера кризантэмы –
Бледновато-фиалковые, бледновато-фиалковые...
Их головки закудрились, ароматом наталкивая
Властелина Миррэлии на кудрявые темы...
Я имею намеренье Вам сказать в интродукции,
Что цветы мне напомнили о тропическом солнце,
О спеленатых женщинах, о янтарном румянце.
Но японец аляповат для моей репродукции.
А потом мне припомнился – ах, не смейтесь! – констрактор,
И боа мне понравилось из маркизных головок...
Вы меня понимаете? Я сегодня неловок...
О, в поэзах изысканных я строжайший редактор!
Не имею намеренья, – в этот раз я намерен, –
Вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно.
И – прошу Вас утонченно! – прибегите Вы в парк одна,
У ольхового домика тихо стукните в двери.
Как боа кризантэмное бледно-бледно фиалково!
Им Вы крепко затянете мне певучее горло...
А наутро восторженно всем поведает Пулково,
Что открыли ученые в небе новые перлы...
Boa with chrysanthemums
Yesterday you sent me with soubrette chrysanthemums –
Pale-violet, violet-pale…
And head curled up, pushing the aroma
Mistress Mirrelia in curls…
I intend to say to you in introduction,
That the flowers reminded me of tropical sun,
Of swaddled women, of amber blushing.
But the Jap was clumsy for my reproduction.
And won’t I be reminded of – ah, don’t laugh! – constructor,
And I did not like the boa from marquis heads…
Do you understand me? I’m awkward today…
O, I’m strictest editor of exquisite poems!
I don’t have intentions – in this time I’m intending, -
To dress you in purple, purple-velvet.
And – I asked you finely! – come to park alone,
Knock on the door of alder home.
How chrysanthemums boa is pale-pale purple!
And you firmly tighten my singing throat…
And in morning excited Pulkovo will tell,
That scientists discovered in the sky new pearls.
Начальники и рядовые
Начальники и рядовые,
Вы, проливающие кровь,
Да потревожат вас впервые
Всеоправданье и любовь!
О, если бы в душе солдата, —
Но каждого, на навсегда, —
Сияла благостно и свято
Всечеловечности звезда!
О, если б жизнь, живи, не мешкай! —
Как неотъемлемо — твое,
Любил ты истинно, с усмешкой
Ты только гладил бы ружье!..
И если б ты, раб оробелый, —
Но человек! но царь! но бог! —
Души своей, как солнце, белой
Познать всю непобедность мог.
Тогда сказали бы все дружно!
Я не хочу, — мы не хотим!
И рассмеялись бы жемчужно
Над повелителем своим…
Кого б тогда он вел к расстрелу?
Ужели всех? ужели ж всех?..
Вот солнце вышло и запело!
И всюду звон, и всюду смех!
О, споры! вы, что неизбежны,
Как хлеб, мы нудно вас жуем.
Солдаты! люди! будьте нежны
С незлобливым своим ружьем.
Не разрешайте спора кровью,
Ведь спор ничем не разрешим.
Всеоправданьем, вселюбовью
Мы никогда не согрешим!
Сверкайте, сабли! Стройтесь, ружья!
Игрушки удалой весны
И лирового златодружья
Легко-бряцающие сны!
Сверкайте, оголяйтесь, сабли,
Переливайтесь, как ручей!
Но чтобы души не ослабли,
Ни капли крови и ничьей!
А если молодо безумно
И если пир, и если май,
Чтоб было весело и шумно,
Бесцельно в небеса стреляй!
Bosses and privates
Bosses and privates,
You, spilling blood,
Will disturb you at once
Justification and love!
O, if in the soul of a soldier, -
But each, but for all time, -
Shone blissfully and sacredly
All-humanity’s star.
O, if life, don’t procrastinate, live! –
How inevitably – your own,
You loved sincerely, with a grin
You only stroked the gun!..
And if you, timid slave, -
But man! But tsar! But God! –
Your soul’s, like the sun, white
Invincibility you could understand.
Then together we would be telling!
I don’t desire, - we don’t desire!
And we would laugh pearly
Over the master of ours.
Whom did he lead to the shooting?
Really everyone? Really everyone?..
Thus sun came out and started singing!
And everywhere laughter, and everywhere ringing!
O, disputes! You, that are inevitable,
We chew like bread in boredom.
Soldiers! People!
Be tender with your gentle pistol.
Do not decide dispute with blood,
Dispute we cannot decide.
With all-justification, with all loving
We will never sin!
Shine, swords! Build, guns!
The toys of the daring spring
And of lyre of friendliness
Lightly-rattling dreams!
Shine, expose yourselves, swords,
Like a stream, overflow!
But that wouldn’t get weak the souls,
Nobody’s and not a blood’s drop!
And if it is young insanely,
And if the feast, and if it’s May,
That it would be noisy and happy
To aimlessly shoot at the sky!
Блестящая поэза
Я жить хочу совсем не так, как все,
Живущие, как белка в колесе,
Ведущие свой рабий хоровод,
Боящиеся в бурях хора вод.
Я жить хочу крылато, как орел,
Я жить хочу надменно, как креол,
Разя, грозя помехам и скользя
Меж двух соединившихся нельзя.
Я жить хочу, как умный человек,
Опередивший на столетье век,
Но кое в чем вернувшийся назад,
По крайней мере, лет на пятьдесят.
Я жить хочу, как подобает жить
Тому, кто в мире может ворожить
Сплетеньем новым вечно старых нот, —
Я жить хочу, как жизнь сама живет!
Brilliant Poem
I do not want to live my life, like all,
Living like squirrels in a hamster wheel,
Walking around in circles, being slaves,
Afraid of storm and of the ocean waves.
I want to live uplifted like an eagle;
I want to live conceited like a Creole;
Smashing, threatening barriers, sliding by
Between the two "forbidden"'s intertwined.
I want to live, a wise and brilliant man
Of all his peers a century ahead
And yet in other measures, to exist
A fifty years behind my time at least.
I want to live, as it behooves to live
To him who knows to conjure and conceive
New notes from ancient ones and from the past -
I want to live the way life lives, at last!
Банальность
Когда твердят, что солнце — красно,
Что море — сине, что весна
Всегда зеленая, — мне ясно,
Что пошлая звучит струна…
Мне ясно, что назвавший солнце
Не и́наче, как красным, туп;
Что рифму истолчет: «оконце»,
Взяв пестик трафаретных ступ…
Мне ясно, что такие краски
Банальны, как стереотип,
И ясно мне, какой окраски
Употребляющий их «тип»…
И тем ясней, что солнце — сине,
Что море — красно, что весна -
Почти коричнева!.. — так ныне
Я убеждаюсь у окна…
Но тут же слышу голос бесий:
«Я вам скажу, как некий страж,
Что это ложный миг импрессий
И дальтонический мираж»…
Banality
When they repeat that sun is red,
That sea is blue, that the spring
Is always green – it’s clear to me,
That sounds the vulgar string.
It’s clear to me that one who called the sun
Other than red is foolish:
Who rhythm will pound: “in the end,”
Having taken pistil of stencil pillars.
It’s clear to me, that these paints
Are banal, like a stereotype,
And it’s clear to me which coloring
Consuming their “type”…
And it’s clear to me that sun is blue,
That sea is red, that the spring –
Is almost brown!.. – thus now
Near window I am convinced…
And here I hear demonic voice:
“I’ll tell you who the watchman is,
That this false moment of impressions
And a daltonian mirage.”
Барбарисовая поэза
Гувернантка — барышня
Вносит в кабинет
В чашечках фарфоровых
Creme d`epine vinette.
Чашечки неполные
Девственны на вид.
В золотой печеннице
Английский бисквит.
В кабинете общество
В девять человек.
Окна в сад растворены,
В сад, где речи рек.
На березах отсветы
Неба. О, каприз! —
Волны, небо, барышня
Цвета «барбарис».
И ее сиятельство
Навела лорнет
На природу, ставшую
Creme d`epine vinette.
Barberry Poetry
Governess-miss
Carries into cabinet
In porcelain cups
Hideout d’epine vinette.
The unfilled cups
Maiden at the sight.
In the golden stove
Is English bisquit.
Society in cabinet
Of ten men.
To garden are open windows,
In garden, where there’s speech’s effluent.
Upon the birches shimmers
Of sky. O, caprice!
Waves, sky, mistress
The flowers of barberries.
And her highness
Has trained her lorgnette
Onto nature, becoming
Crème d’epine vinette…
Барельеф
Есть в Юрьеве, на Яковлевской, горка,
Которая, когда я встану вниз
И вверх взгляну, притом не очень зорко,
Слегка напоминает мне Тифлис.
И тотчас же я вижу: мрамор бани,
Зурну, винто, духанов чад и брань
И старую княгиню Орбельяни,
Сидящую на солнышке у бань…
Bas-Relief
There is in Yurievo, in Yakovlevsky, mountain,
Which, when I stand beneath
And I will stare above, for this not very vigilantly,
Lightly reminds me Tiflis.
And now I see: the bath’s marble,
The fast, screw, restaurant’s person and abuse
And the old duchess Orbeljani
Sitting upon the sun at the bath…
Измена мая
Я родился в мае, в месяце весеннем,
Звонком и весёлом,
Шумном и душистом,
И сказали розы: «Мы тебя оденем
Светлым ореолом —
Как молитва, чистым».
Улыбнулось солнце, солнце засверкало,
Ласковым приветом
Чествуя рожденье;
Солнце загорелось, запылало ало
И зажгло поэтом
С искрой вдохновенья!
Разодет цветами с детской колыбели,
Я запел соловкой
Радостно и звонко,
Запечатлевая мир, где все скорбели,
Юною головкой
И душой ребёнка.
Время шло, — и солнце потускнело в тучах,
Лаской не блестело,
Злоба песнь косила;
Опадали розы при ветрах летучих,
Истомилось тело,
Притупилась сила.Время шло…
И радость дней моих весенних
Растопилась в слёзах,
Сердцу не внимая;
И теперь я плачу, плачу на коленях
О погибших грёзах,
Об измене мая!
Betrayal of May
I was born in May, in a month of spring,
Joyful and happy,
Noisy and fragrant,
And roses said:
“We will dress you in halo of light –
Like a prayer, clean.”
And sun smiled, sun sparkled,
With tender hello
The birth honoring:
Sun caught on fire, purply flared
And the poet burned
With spark of inspiration!
Dressed with colors from child cradle,
I sang like a nightingale
Happily and loudly.
Impressing the world where sorrowed wall,
With young head
And soul of a child.
Time passed – and sun dimmed in clouds,
Did not shine with tenderness,
Song mowed malice;
In flying winds fell the roses,
Body was exhausted,
Blunted the strength.
Time passed…. And the joy of my spring days
Melted in tears,
Not listening to heart;
And now I cry, I cry on my knees
Of deceased dreams,
Of betrayal of May!
Шантажистка
Так Вы изволите надеяться, что Вам меня удастся встретить
Уж если не в гостиной шелковой, так в жесткой камере судьи?
Какая все же Вы наивная! Считаю долгом Вам заметить:
Боюсь, Вы дело проиграете, и что же ждет Вас впереди?..
Конечно, с Вашею энергией, Вы за инстанцией инстанцию:
Съезд мировой, затем суд округа, потом палата и сенат.
Но только знаете, любезная, не лучше ль съездить Вам на станцию,
И там купить билет до Гатчины, спросив в буфете лимонад.
Он охладит Ваш гнев тропический, и Вы, войдя в вагон упруго,
Быть может, проведете весело в дороге следуемый час.
И, может быть, среди чиновников Вы повстречаете экс-друга,
Который — будем же надеяться! — не поколотит вовсе Вас!..
Приехав к месту назначения, Вы с ним отправитесь в гостиницу.
Он, после шницеля с анчоусом, Вам даст: Малагу-Аликант!
Вам будет весело и радостно, Вы будете, как именинница,
Ах, при уменьи, можно выявить и в проституции талант!..
Зачем же мне Вы угрожаете и обещаете отместки?
Зачем так нагло Вы хватаетесь за правосудия набат?
Так не надейтесь же, сударыня, что я послушаюсь повестки
И деньги дам на пропитание двоякосмысленных ребят!
Blackmailer
Thus you wish to hope, that you will meet me
If not in silk living room, then in the judge’s tough room?
How you had been naïve! I seek to remind you of duty:
I fear you will lose the business, what awaits you?
Of course, you are in authority, with your energies:
World congress, then trial of region, then House and Senate.
But only know, beloved, not better is it for you to ride to the station,
And buy ticket for Gatchina, asking for lemonade at the buffet.
He chilled your tropical rage, and you, entering the rail car resiliently,
Maybe, will spend happily the hour on the road.
And, maybe, among officials you will your ex-friend be meeting,
Who – we will hope! – you will not beat!..
Arriving to destination, you and him went to the hotel.
O, after schnitzel and anchovies, is given to you: Malagu-Alicant!
All to you will be joyful and happy. You will be like a birthday girl,
Ah, before the skill, to show in prostitution talent!..
Why do you threaten me and promise vengeance?
Why do you cheekily grasp the alarm bell of justice?
Thus don’t you hope, mistress, I will to the stories listen,
And will give money for raising ambiguous children!
Незрячей
Любовь явила зренье Иоланте,
Когда судьбой ей послан был Бертран.
…Я размышляю об одном таланте,
Незрячем в безлюбовии пера…
Его-то кто же вызрит? Что за рыцарь?
Не поздно ли на старости-то лет?
О, злая и сварливая царица,
Яд у тебя на письменном столе!
Взамен чернил ты пишешь им и жалишь
Всех и подчас — подумай — и меня…
Но ты сама почти уже в опале, —
О, пусть тебя все рифмы сохранят.
Остерегись, прославленная! Рано
Иль поздно ты познаешь суд судьбы.
Моли у неба своего Бертрана:
Ещё прозреть есть время, может быть!..
Blind
Love revealed vision of Iolanthe,
When Bertrand was sent her by fate.
I meditate on the talent,
In the beloved feather blind.
Who will mature? Who the knight?
Are you not late in years?
O, the mean and grumpy queen,
Poison for you on letter table!
Instead you write with ink and you sting
All now – think – and me…
But you yourself are almost disgraced, –
O, let you be kept by rhyme.
Beware, illustrious! Early
Or late you will know court of fate.
Pray Bertrand from your heaven:
There’s time, maybe, to see the light!..
Блаженный Гриша
Когда проезжает конница
Мимо дома с красною крышей,
В кухне дрожит иконница,
Сколоченная блаженным Гришей:
И тогда я его мучаю
Насмешкою над дребезжаньем:
Убегает. И над гремучею
Речкою льет рыданья.
И хотя по благочестию
Нет равного ему в городе,
Он злится, хочет мести,
Мгновенно себя очортив:
Blissful Grisha
When the calvary rides
Past a red roof house,
In kitchen the icon trembles,
Hobbled together by Grisha blessed:
And then I torment
With ridicule over rattling:
She runs away. And over rattling
River the weeping pours.
And if with piety
There’s no equal in the city,
He is angry, wants vengeance,
Discoloring himself momentarily:
Блок
Красив, как Демон Врубеля для женщин,
Он лебедем казался, чье перо
Белей, чем облако и серебро,
Чей стан дружил, как-то ни странно, с френчем.
Благожелательный к меньшим и меньшим,
Дерзал — поэтно видеть в зле добро.
Взлетал. Срывался. В дебрях мысли брел.
Любил Любовь и Смерть, двумя увенчан.
Он тщетно на земле любви искал:
Ее здесь нет. Когда же свой оскал
Явила Смерть, он понял: — Незнакомка…
У рая слышен легкий хруст шагов:
Подходит Блок. С ним — от его стихов
Лучащаяся — странничья котомка…
Blok
Beautiful like demon Vrubel for the women
He seemed a swan, whose feather
Is whiter than a cloud and silver,
Whose figure was strangely friends with jacket.
Benevolent in little and little,
He dared – poetically see in evil good.
He flew. He tore. He wandered in thoughts wild.
Loved Love and Death, crowned in two.
In vain he looked for love on the earth:
She is not here. When Death
Showed her grin, he understood – stranger…
Light rustling of steps is heard in paradise:
Blok comes up. With him – from his poems
Radiant, a wanderer’s knapsack.
Голубой цветок
Всех женщин все равно не перелюбишь.
Всего вина не выпьешь все равно…
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно.
Не разницу характеров, а сходство
В подруге обретенной отмечай.
Побольше верности и благородства.
А там и счастлив будешь невзначай…
Не крылья грез — нужней земному ноги.
С полетами, бескрылый, не спеши.
Не лучше ли, чем понемногу многим,
Немногой много уделить души?
В желаньи счастья — счастье. Повстречались.
Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба?
На Голубой цветок обрек Новалис, —
Ну, что ж: и незабудка голуба…
Blue Flower
You would not love all women.
Equally you won’t drink wine…
With carelessness the love you will murder:
That life is one and happiness is one.
Not difference of characters, but similarity
Mark in an acquired girlfriend.
More faithfulness and nobility.
And then by chance you will be well…
Not wings of dreams – more needed are feet earthly.
Don’t hurry with the flight, wingless.
Not better is it, that with a bit to many,
To little many souls to give?
In dreams of happiness – happiness.
They met. They come. They live. Not in this is fate?
On the blue flower is doomed Novalis –
Well, so! But blue is forget-me-not…
Будь спокойна
Будь спокойна, моя деликатная,
Робко любящая и любимая:
Ты ведь осень моя ароматная,
Нежно-грустная, необходимая…
Лишь в тебе нахожу исцеление
Для души моей обезвопросенной
И весною своею осеннею
Приникаю к твоей вешней осени…
Be Calm
Be calm, my soft and delicate one,
Coyly loving and loved indeed:
You're my fragrant autumn,
Tender, sorrowful, one I need...
Only you give me balm and heal
Soul full of question and sin
And I into your spring-like fall
Will reach with my fall-like spring...
Перед войной
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
Не в удушающем песке Сахарском,
А в Петербурге, где он был убит.
И долго он, душою конквистадор,
Мне говорил, о чем сказать отрада.
Ахматова устала у стола,
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села…
Before The War
To Gumilev I paid a visit,
When he lived with Akhmatova in the Tsar’s,
In the lordly house, big chilly and quiet,
Snoring with his patriarchal life.
Poet did not know, that threatened death
Somewhere in Madagascar wood,
Not in the choking Sahara sand,
And in Petersburg, where he was killed.
And long, conquistador of soul,
Told me, of what the joy had told.
At the table stood Akhmatova,
With constant sadness tormented,
With unseen veil draped
Of the rotting Village of the Tsar.
Бетховен
Невоплощаемую воплотив
В серебряно-лунящихся сонатах,
Ты, одинокий, в непомерных тратах
Души, предвечный отыскал мотив.
И потому всегда ты будешь жив,
Окаменев в вспененностях девятых,
Как памятник воистину крылатых,
Чей дух — неумысляемый порыв.
Создатель Эгмонта и Леоноры,
Теперь тебя, свои покинув норы,
Готова славить даже Суета,
На светоч твой вперив слепые очи,
С тобой весь мир. В ответ на эту почесть
Твоя презрительная глухота.
Bethoven
Embodying the unrealizable
In sonatas silver-moon,
You, in the exorbitant spending of the soul,
Found eternal motive, alone.
And then you’ll always live,
Petrified in ninth foaming,
Like monument of the truly winged,
For whom unthinkable impulse is the soul.
Creator of Egmont and Leonore,
Now you, having abandoned your burrows,
Even ready to glory is the Fuss,
In your beacon staring with blind eyes,
I want peace with you. For this honor, response
Is your despicable deafness.
Кузнец
Спеши к наковальне, кузнец!
Покуда здоров ты, покуда ты молод,
Куй счастью надежный венец!
Душою измолот, душою расколот,
Душою истерзан, когда, как свинец,
Жизнь станет тяжелой, и старости холод
Напомнит про глупый, нелепый конец, —
Тогда берегись, не хватайся за молот:
Тебе он изменит, кузнец!
Blacksmith
Hurry to the anvil, blacksmith!
While you are young, while you are well,
Reliable crown of happiness!
Ground up with soul, split with soul,
Tormented by soul, when, like lead,
Life will be heavy, and old age’s cold
Will remind about stupid, clumsy end, -
Then beware, the hammer do not grab:
He will betray you, blacksmith!
Синее
Сегодня ветер, беспокоясь,
Взрывается, как динамит,
И море, как товарный поезд,
Идущий тяжело, шумит.
Такое синее, как небо
На юге юга, как сапфир.
Синее цвета и не требуй:
Синей его не знает мир.
Такое синее, густое,
Как ночь при звездах в декабре.
Такое синее, такое,
Как глаз газели на заре.
«Синее нет», — так на осине
Щебечут чуткие листы:
«Как василек, ты, море сине!
Как небеса, бездонно ты!»
Bluer
Worrying, today the wind,
Like a dynamite explodes.
And, like the freight train, the sea
Going, heavily makes noise.
Thus blue, like the sky
Like sapphire, on south of south,
And don’t demand blue light:
Bluer than it, doesn’t know the earth.
So blue, dense,
Like night in the December stars.
So blue, thus,
Like in dawn the gazelle’s eyes.
“None bluer,” thus on the aspen
Twitter the foreign leaves:
“Like cornflower, you, sea, are blue!
Like sky, you are bottomless!”
Боа из кризантем
Вы прислали с субреткою мне вчера кризантэмы —
Бледновато-фиалковые, бледновато-фиалковые…
Их головки закудрились, ароматом наталкивая
Властелина Миррэлии на кудрявые темы…
Я имею намеренье Вам сказать в интродукции,
Что цветы мне напомнили о тропическом солнце,
О спеленатых женщинах, о янтарном румянце.
Но японец аляповат для моей репродукции.
А потом мне припомнился — ах, не смейтесь! — констрактор,
И боа мне понравилось из маркизных головок…
Вы меня понимаете? Я сегодня неловок…
О, в поэзах изысканных я строжайший редактор!
Не имею намеренья, — в этот раз я намерен, —
Вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно.
И — прошу Вас утонченно! — прибегите Вы в парк одна,
У ольхового домика тихо стукните в двери.
Как боа кризантэмное бледно-бледно фиалково!
Им Вы крепко затянете мне певучее горло…
А наутро восторженно всем поведает Пулково,
Что открыли ученые в небе новые перлы…
Boa from chrysanthemums
Yesterday you sent to me with daughter in law chrysanthemums –
Pale-purple, purple-pale…
Their heads curled, pushing with aroma
On curly heads of master of Mirrelia…
In introduction I intend to tell you,
That the flowers reminded me of tropical sun,
Of swaddled women, of the blush of amber.
But clumsy for my reproduction is man from Japan.
And then I am reminded – don’t laugh! – of constructor,
And I liked the boa of heads of marquis…
You understand me? I today am clumsy,
O, I’m strictest editor of exquisite poems!
I have no intention – now I intend to, -
Dress you in purple, velvet-purple,
And – I ask you sophisticated! – run into park alone,
In alder home knock quietly on the door.
How bow of chrysanthemums is pale-pale violet!
And you will tightly tighten my singing throat…
And in morning Pulkovo will tell in delight,
That scientists discovered in sky new pearls…
Обе вы мне жены
Обе вы мне жены, и у каждой дети —
Девочка и мальчик — оба от меня.
Девочкина мама с папой в кабинете,
А другой не знаю тысячу три дня.
Девочкина мама — тяжко ль ей, легко ли —
У меня, со мною, целиком во мне.
А другая мама где-то там на воле,
Может быть, на море, — может быть, на дне.
Но ее ребенок, маленький мой мальчик,
Матерью пристроен за три пятьдесят.
Кто же поцелует рта его коральчик?
Что же: я невинен или виноват?
Ах, я взял бы, взял бы крошку дорогого,
Миленького детку в тесный кабинет.
Девочкина мама! слово, только слово! —
Это так жестоко: ты ни «да», ни «нет»!
Both Of You Are My Wives…
Both of you are my wives, and each has kids –
Both from me – girl and boy.
Girl’s mother in cabinet with dad,
And another I don’t know three thousand days.
Girl’s mother – is it hard or easy –
At me, with me, full in me,
And another’s mother is somewhere in freedom,
Maybe on the sea – on bottom, may be.
But her child, my boy little,
With mother is attached “for fifty three”,
Who will kiss his mouth’s coral?
Who is: I am innocent or guilty?
Ah, I would have taken the dear baby,
Little child into the cabinet close.
Girl’s mother! Word, word only!
It is cruel: you’re neither “no” nor “yes.”
Слово безбрежное
Не надо наименованья
Тому, что названо давно…
Но лишь весеннее дыханье
Ворвется — властное — в окно,
Чей дух избегнет ликованья?
Чье сердце не упоено?
Весна! Ты выращена словом,
Которому душа тесна,
Зеленым, голубым, лиловым
Повсюду отображена.
Ты делаешь меня готовым
На невозможное, весна!
Boundless word
The naming is not needed
To him, who has been called before…
But the spring’s breathing
Well tear – imperious – into window,
Whose spirit jubilation will avoid?
Whose heart is not inebriated?
Spring! You are grown by the word,
To which the soul is too tight.
With green, with blue, with purple
She is everywhere displayed.
Spring, you make me ready
For the impossible!
Собратья
Все — Пушкины, все — Гёте, все — Шекспиры.
Направо, влево, сзади, впереди…
Но большинство из лириков — без лиры,
И песни их звучат не из груди…
Все ремесло, безвкусие и фокус,
Ни острых рифм, ни дерзостных мазков!
И у меня на «фокус» рифма — «флокус»,
А стиль других — стиль штопаных носков.
Изношены, истрепаны, банальны
Теперь стихи, как авторы стихов.
Лубочно вдохновенны и подвальны
Их головы — без нужного голов.
Титаны — все, а вместе с тем — все крохи,
Швейцар, столяр, извозчик и купец —
Все, все поют, смеша, как скоморохи,
Гадливость вызывая, как скопец.
И хочется мне крикнуть миллионам
Бездарностей, взращенных в кабаке:
«Приличней быть в фуражке почтальоном,
Чем лириком в дурацком колпаке».
Brethren
All – Pushkin, all – Goethe, all – Shakespeare.
To right, to left, behind, ahead…
But most lyricists are without a lyre,
And their songs do not sound in the chest…
All craft, tastelessness and focus,
No daring of smears, no sharp rhyme!
I have for “focus” a rhyme – “flocus,”
And style of others – darned socks’ style.
Worn out, frayed, banal
Are now the poems, like author of them.
Lustfully inspired and in cellars
Their heads – without what’s needed by heads.
Titans – all, and with him – all are tiny,
Doorman, carpenter, merchant and cabbie –
All, all sing laughing, like buffoons,
Causing disgust, like eunuch.
And I want to shout to millions
Of mediocrities, nurtured in a pub:
“It’s more decent to be in cap of a postman,
Than lyricist in a fool’s cap.”
Бриндизи
Полней бокал наполни
И пей его до дна,
Под бичелучье молний,
Истомна и бледна!
Душа твоя, эоля,
Ажурит розофлер.
Гондола ты, Миньоля,
А я — твой гондольер.
Пускай вокруг все серо
От каркающих стай, —
В объятьях эксцессера
Снегурово истай!
— О, в виноградной капле —
Премудрость всех планет…
Направь на дирижабли
Кокетливый лорнет!
О, очи офиоля,
Благоговейно грезь…
Дурман везде, Миньоля,
Везде — и там, и здесь!
Brindisi
More full fill the glass
And to bottom drink it,
Under the thunder’s clash
Pale and weary!
Your soul, aeolian,
Will update rose flower.
Mignol, you are a gondola,
And I – your gondolier.
May all around be gray
From the cawing flocks, -
In excessive one’s embraces
Let melt the snow!
Oh, in a grape’s drop
Is wisdom of all planets,
Directing on the blimp
Flirtatious lorgnette!
And, the eyes having made violet,
Devoutly a dream…
Dope’s everywhere, Mignol,
Everywhere – and there, and here!
Шатенка в розовом
Аллеей лиственниц иду вдоль озера.
Вода прозрачная у самых ног.
Навстречу девушка мелькает розово,
Чтобы мыслить горестно поэт не мог…
Аллея темная и тьмой тяжелая,
И тьма безрадостна, и тьма пуста.
А та сверкальная! А та веселая!
И упоенная такая та!
Неторопливые подходят окуни
И неподвижные в воде стоят,
Как будто думают о русом локоне,
О платье розовом мечту таят…
Brunette In Pink
In alleys of larch trees I walk past the lake.
Transparent is water at the feet.
To meet me shimmers the girl in pink,
Of whom the poet sorrowfully could not think…
Alley is dark and with the gloom heavy,
And gloom is joyless, and gloom is empty.
And you shine! And you are happy!
And so intoxicated are thee!
Come up groupers unhurried
And in the water stand motionless,
As if they think of the curl blond,
Melting the dream of the pink dress…
Брюсов
Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.
Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.
И оттого — его холодность:
Душа, прошедшая сквозь ум.
Его бесспорная надмодность
Не столь от чувства, сколь от дум.
Великий лаборант, он каждый
Порыв усвоил и постиг.
Он мучим неизбывной жаждой
Познанья всех вселенских книг.
В нем фокус всех цветов и светов
И ясной мысли торжество.
Он — президент среди поэтов.
Мой царский голос — за него.
Bryusov
A master surpassed by no one.
A rhetorician and sage great.
Shined of ice passion.
Catcher of all thoughts, of all hearts.
Breaking strength
Hides in forged poems.
Taught reason the soul
To love, then in ash fell.
And from this – his coldness:
Soul, through reason having passed.
His indisputably high fashion
Not so much from feelings, as from mind.
The great assistant, he each
Impulse learned and reached.
He tormented by thirst unescapable
Knowledge of universal books.
In him is focus of all lights and flowers
And clear thought’s victory.
He – is the president among poets.
My kingly voice – is for him.
У горошка
Там, где кружатся кузнечики
У душистого горошка,
Поцелую крошку в плечики,
Засмеется тихо крошка.
Обоймет руками смуглыми,
Расцелует прямо в губы.
Над прудами влажно-круглыми
Нам свиданья эти любы.
By the pea
There, where circle grasshoppers
By the pea fragrant,
I kiss baby on shoulders,
Baby will quietly laugh.
Will cover with dark arms,
Will kiss right on the lips.
Over damp-circular ponds
We loved these rendezvous.
Похороны
1
Страна облачается в траур —
Великий поэт опочил…
И замер от горя преемник,
Чей гений певец отличил.
Театры беззвучны, как склепы;
На зданиях — черный кумач;
Притихли людей разговоры;
Бесслезен их искренний плач.
Лишилась держава пророка,
Устала святая звезда,
Светившая темному миру
Путь мысли, любви и труда.
Унылы холодные зори,
И мглисты бесцветные дни,
А ночи, как горе, глубоки,
Как злоба, жестоки они.
Рыдают воспетые ветры,
Поют панихиду моря,
Листву осыпают деревья
В июне, как в дни сентября.
2
Сияет торжественно лавра,
Но сумрачны лики икон;
Выходит старейший епископ
Из врат алтаря на амвон.
Выходит за ним духовенство, —
Оно в золоченой парче.
Кадило пылает в лампаде,
Лампада мерцает в свече.
Толпой окруженный народа,
Подходит к собору кортэж;
Но где же стенанья и слезы,
И скорбные возгласы где ж?
В толпе и природе затишье —
Ни жалоб, ни воплей, ни слез:
Когда умирают поэты,
Земное под чарами грез.
Несут светлоокие люди
Таинственный гроб к алтарю,
И славят церковные хоры
Загробного мира зарю.
Над гробом склонился преемник —
Безмолвен, как строгий гранит —
С негреющим солнцем во взоре
И лунною сенью ланит.
Он смотрит на первую маску:
Смерть шутит жестоко и зло…
Он видит — как лилии руки,
Он видит — как мрамор чело.
3
Что смолкли церковные хоры?
Что, в диве, склонилась толпа? —
С небес светозарною дымкой
Сквозь купол струится тропа.
По этой тропе лучезарной
Снисходит поющий эдем;
То звуки нездешних мелодий!
То строфы нездешних поэм!
Очнулся скорбящий наследник,
Он вещую руку простер;
И солнце зажглося во взоре,
И вспыхнула речь, как костер.
— Живи! — он воскликнул; и тотчас
Поднялся из гроба поэт;
Он был — весь восторг вдохновенья,
Он был — весь величье и свет!
Он принял от ангела лиру
И молвил, отбросив аккорд,
Земною кончиною счастлив,
Загробным рождением горд:
— О, люди друг другу не верят…
Но лгать им не станет мертвец:
Я песней тебя короную,
И ты — мой наследник, певец!..
4
Когда же расплылось виденье, —
Как жизнь, неразгаданный гроб
Хранил в себе прах, еще юный,
И ждал его червь-землекоп.
От чар пробужденная лавра
Не знала, — то чудо иль сон?..
То знал коронованный песней,
Но тайну не вытаит он.
Бряцала ли лира в соборе,
Спускался ль заоблачный мир,
И кто был преемник поэта —
Пророк или просто факир?..
Burial
1
The country goes into mourning –
A great poet is deceased.
And heir has frozen from sorrow,
Whose genius singer distinguished.
Like crypts theaters are noiseless;
The black flag on the buildings;
Went silent the people’s speeches;
Their sincere killer is tearless.
The country lost its prophet,
Got tired the holy star,
Lighting in the dark world
The way of thought, love and labor.
Cold dawns had chilled,
And hazy are colorless days,
And nights, like sorrow, deep,
Like spite, cruel are they.
Weep the glorified winds,
Funeral to the sea they sing,
Leaves showered the trees
Like in September, in June.
2
Solemnly shines the laurel,
But dusky are faces of icons;
Comes out the old bishop
From gates of altar to pulpit.
Clergy leaves after him, -
It is in a golden brocade.
Censor in lamp is aflame,
Lamp shines like a candle.
Surrounded by crowd of people,
Motorcade approaches the cathedral;
But where are moaning and tears,
And mournful exclamations, where?
Quiet in nature and crowd –
No complaint, no tears, no screams:
When the poets die,
Earthly under charm of dreams.
Light-eyed people bear
Secret coffin to the altar,
And glory the church choirs
The dawn of afterlife world.
Over coffin the heir bends –
Silent, like strict granite -
In sight with not warming sun
Lights the canopy of the moon.
He looks at the first mask:
Cruelly and evilly the death jokes…
He sees – like lilies of hands,
He sees – like marble the forehead.
3
Why quieted the church choirs,
Why, wonderfully, crowd bent?
With luminous smoke from the skies
Through cupolas flows the trail.
On this radiant trail
Descends the singing Eden;
The sounds of foreign melodies!
The lines of foreign poems!
The grieving heir woke up,
Stretched out the wise arm;
And sun burned in sight,
And speech broke out like bonfire.
“Live,” he exclaimed; and at once
From coffin the poet rose;
He was – inspiration’s delight,
He was – all light and greatness!
He accepted the lyre from the angel
And muttered, throwing the chord,
That of his earthly fate he is happy,
Of post-mortal birth, proud;
O, people won’t believe one another…
But the dead one will them deceive:
With song I crown you,
And you – my heir, singer!
4
When blurred the vision, -
Like life, the unresolved coffin
Keeps in itself ash, still young,
And waits the digger-worm.
From charms awakened laurel
Knew not, - dream or miracle?..
But knew with song crowned,
And will not melt secretly.
In cathedral the lyre rattled,
Descending into the world empyrean,
And who was the heir of the poet –
Prophet or a fakir simply?
Но зачем
И в каштановых волнах прически,
И в бутоне прищуренных губ
Мне сквозят голубые наброски,
Что влюблен и, мне кажется, люб.
Но зачем бирюзятся зигзаги
Этих ясных, доверчивых глаз:
Избегают ли ясности влаги,
Или прячут свой девственный сказ?
But what for
And in chestnut waves of hairdos,
In the bud of squinting lips
I am shown through by fragments of blue,
Who is in love and loves, so it seems.
But why zigzags are turquoise
Of these clear, trusting eyes:
They escape the clarity’s moisture,
Or their virgin tale they hide?
По справедливости
Его бесспорная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
Я — вне политики, и, право,
Мне все равно, кто б ни был он.
Да будет честь ему и слава,
Что мир им, первым, заключен!
Когда людская жизнь в загоне,
И вдруг — ее апологет,
Не все ль равно мне — как: в вагоне
Запломбированном иль нет?..
Не только из вагона — прямо
Пускай из бездны бы возник!
Твержу настойчиво-упрямо:
Он, в смысле мира, мой двойник.
By justice
His undisputable merit
Is the war’s end.
To greet him, like a friend
Of men, you sincerely need.
I – outside of politics, and, rightly,
I do not care why he had been.
Let there be honor for him and glory,
That world to them, first, is under lock and key!
When people’s life is in a corral,
And suddenly – her apologist,
Do I not care – like: in coach
Sealed or not?..
Not only from the coach – directly
Let he appear from abyss!
I insist determinedly-stubbornly:
He, my double, in world’s sense.
У моря и озер
У моря и озер, в лесах моих сосновых,
Мне жить и радостно, и бодро, и легко,
Не знать политики, не видеть танцев новых
И пить, взамен вина, парное молоко.
В особенности люб мне воздух деревенский
Под осень позднюю и длительной зимой,
Когда я становлюсь мечтательным, как Ленский,
Затем, что дачники разъехались домой.
С отъездом горожан из нашей деревеньки
Уходит до весны (как это хорошо!)
Все то ходульное и то «на четвереньках»,
Из-за чего я сам из города ушел…
Единственно, о чем взгрустнется иногда мне:
Ни звука музыки и ни одной души,
Сумевшей бы стиха размер расслышать давний
Иль новый — все равно, кто б о стихе тужил.
Здесь нет таких людей, и вот без них мне пусто:
Тот отрыбачил день, тот в поле отпахал…
Как трудно без души, взыскующей искусства,
Влюбленной в музыку тончайшего стиха!
Доступность с простотой лежат в моих основах,
Но гордость с каждым днем все боле мне сродни:
У моря и озер в лесах моих сосновых
Мы с Музой радостны, но в радости — одни.
By Sea And Lakes
By sea and lakes, in my woods of pine,
I live lightly, alertly, joyfully,
Not to know politics, new dances not to see
And drink steamed milk instead of wine.
Especially is dear to me the village air
Under the autumn of winter late and long,
When I, like Lensky, become a dreamer,
When the people in dacha have gone home.
With citizens’ departure from the village of ours
They leave until the spring (how it is nice!)
All that is stilted and “on four paws,”
For this from the town I depart…
Only, of what I am sad sometimes:
No sound of music and not a soul once,
Who could hear the old measure of the poem
Or new – all equally, who sorrowed of the verse.
There are no such ones here, and without them it’s empty:
Who fished all day long, who had plowed the fields…
How sorrowful without soul, the art seeking,
In love with music of the most refined verse!
Availability lies in my foundation,
But all the more akin with pride every day:
By the sea and lake in my forests of pine
I am glad with Muse, but we’re one in the joy.
У бездны
О, юность! о, веры восход!
О, сердца взволнованный сад!
И жизнь улыбалась: «вперед!»
И смерть скрежетала: «назад».
То было когда-то тогда,
То было тогда, когда нет…
Клубились, звенели года —
Размерены, точно сонет.
Любил, изменял, горевал,
Звал смерти, невзгоды, нужду.
И жизнь, как пират — моря вал,
Добросила к бездне. Я жду!
Я жду. Я готов. Я без лат.
Щит согнут, и меч мой сдает.
И жизнь мне лепечет: «назад»…
А смерть торжествует: «вперёд!»
By the abyss
O, youth! O, sunrise of faith!
O, agitated garden of the heart!
And life smiles: “ahead!”
And death gnashed: “behind.”
This was then and there,
It was then, when it was not.
Were clubbing, ran the years –
Measured just like a sonnet.
I loved, I betrayed, I sorrowed,
I asked for adversity, need, death.
And life like pirate – wave of ocean,
Asked for abyss. I wait!
I wait. I’m ready. I’m without armor.
Shield bends, and gives the way my sword.
And life babbles to me: “backward…”
And death is triumphant: “ahead!”
При свете тьмы
Мы — извервэненные с душой изустреченною,
Лунно-направленные у нас умы.
Тоны фиолетовые и тени сумеречные
Мечтой болезненной так любим мы.
Пускай упадочные, но мы — величественные,
Пускай неврастеники, но в свете тьмы
У нас задания, веку приличественные,
И соблюдаем их фанатично мы.
By the light of the darkness
We – having erupted with a riddled soul,
Directed to the moon are our minds.
The dusky shades and violet tones
With a painful dream we love.
Let there be decadent, but we – majestic,
Let there be neurasthenics, but in the light of dark
We have to centuries decent tasks,
And we observe them like fanatics.
У моря
Финляндский ветер с моря дует, —
Пронзительно-холодный норд, —
И зло над парусом колдует,
У шлюпки накреняя борт.
Иду один я над отвесным
Обрывом, видя волн разбег,
Любуясь изрозо-телесным
Песком. Все зелено — и снег!..
Покрыто снегом все подскалье
От самых гор и до песка.
А там, за ним, клокочет далью
Все та же синяя тоска…
Зеленый верх, низ желто-синий,
И промежуток хладно-бел.
Пустыня впитана пустыней:
Быть в море небу дан удел.
By the Sea
From sea blows the Finlandean gale -
The penetrating wind of north -
And evil makes magic on the sail,
Tipping the edge of simple boat.
Seeing the waves, I walk alone
Over the cliff that overhangs,
All is green, and there is snow.
I look at pink skin-colored sand.
The snow covers entire foothills
From mountain tops until sand dunes.
And after him screams with the distance
The sadness of the color blue.
The green above, beneath - blue-yellow,
The in-between, chilly and white.
The sky is made sea to inhabit:
In desert, desert is imbibed.
По этапу
Мы шли по Нарве под конвоем,
Два дня под арестом пробыв.
Неслась Нарова с диким воем,
Бег ото льда освободив.
В вагоне запертом товарном, —
Чрез Везенберг и через Тапс, —
В каком-то забытьи кошмарном,
Все время слушали про «шнапс».
Мы коченели. Мерзли ноги.
Нас было до ста человек.
Что за ужасные дороги
В не менее ужасный век!
Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну…
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, но мы в плену.
By the stage
We went past Narva under convoy,
Having been under arrest for two days.
Narova poured with wild roaring,
Freeing its running from ice.
In the locked freight carriage, -
Through Veisenburg and through Taps, -
In some horrible oblivion,
All time we heard about “schnapps.”
We were numb. The feet froze.
A hundred men of us were there.
That for the terrible roads
And not less terrible century!
Farewell, Russian wiles:
We enter into alien land…
I cannot run: around are rifles.
World is concluded, but we are in prison.
У окна
В мое окно глядит луна.
Трюмо блистает элегантное.
Окно замерзло бриллиантное.
Я онемела у окна.
Луна глядит в мое окно,
Как некий глаз потустороннего.
С мечтой о нем, молю: «Не тронь его,
Луна: люблю его давно…»
В мое окно луна глядит
То угрожающе, то вкрадчиво.
Молюсь за чистого, за падшего
В порок, с отчаяньем в груди.
Луна глядит в окно мое,
Как в транс пришедшая пророчица.
Ах, отчего же мне так хочется
Переселиться на нее?..
By the window
Into my window the moon peers.
Shines the dressing able elegant.
The diamond window froze.
By the window I went numb.
The moon peers into my window,
Like some otherworldly eye.
With dream of him, I pray: “Don’t touch him,
Moon, for long I him love”…
Into my window pours the moon
Once threatening, once cajoling.
With despair in chest I pray for the clean one,
For the one fallen into sin.
Moon into my window peers,
Like priestess in a trance.
Ah, why do I so desire
With her to relocate?..