Северянин Л

Ландшафт [Landscape]

Ласточки (Дуэт из «Mignоn») [Swallows (Duet from “Mignon”)]

Лев толстой (Нет, не толстой колосс, — его душа) [Lev Tolstoy (No, not Tolstoy’s colossus – his soul)]

Лев Толстой (Он жил в Утопии. Меж тем в Москве) [Lev Tolstoy (He lived in Utopia. In Moscow meanwhile)]

Лейтенант С. [Lieutenant S.]

Лейтмотивы [Leitmotifs]

Лепестки оживают [Petals Come Alive]

Лепестки роз жизни. Встреча (сонет) [Petals of rose of life. Meeting (sonnet)]

Лепестки роз жизни. “Никогда, никогда” [Petals of rose of life. “Never, never”]

Лепестки роз жизни. Одно из минувших свиданий [Petals of rose of life. One of past meetings]

Лермонтов [Lermontov]

Лесков [Leskov]

Лесной набросок [Forest sketch]

Лесные озера [Forest lakes]

Лесофея [Forest Fairy]

Летняя поэза [Summer poem]

Летом [In the summer]

Лидии Липковской [To Lydia Lipkovsky]

Ликер из вервэны [Liqueur from vervain]

Лилии души [Lilies of the soul]

Лилия в море [Lily in the sea]

Лиловая цветунья [Lilac blossom]

Лира Лохвицкой [Lyre of Lohvitskaya]

Лиробасня [Lyric Fable]

Лисодева [Fox-Maiden]

Литавры солнца [Timpani of sun]

Лишь тот велик, кто верит в мощь свою [Only he is great, who in his might believes]

Ловлю печаль в твоей улыбке [I catch the sadness in your smile]

Локарно [Locarno]

Лососья идиллия [Salmon idyll]

Лунные блики [Moon Glares]

Лучезарочка [Radiant one]

Лучистая поэза [Radiant poem]

Льву Никулину [To Lev Nikulin]

Лэ I [Le 1]

Лэ II (в Японии, у гейши Ойя-Сан) [Le II (in Japan, at geisha Oya-San)]

Лэ III (Покаран мир за тягостные вины) [Le III (Punished is world for painful guilt)]

Лэ IV (Нет табаку, нет хлеба, нет вина) [Le IV (No tobacco, no wine, no bread)]

Лэ V (Они придут — ни эти и не те) [Le V (They will come – not these and not those)]

Лэ VI (Под новый год кончается мой труд) [Le VI (Before New Year my labor ends)]

Любила [She loved]

Любители «Гелиотропа» [Lovers of “Heliotrope”]

Любить ради любви [To love for love]

Люби меня, как хочется любить [Love me, as to love you desire]

Любовница [Mistress]

Любовь [Love]

Любовь — беспричинность [Love Is Causelessness]

Любовь — жертва [Love – Sacrifice]

Любовь и слава [Love and glory]

Любовь коронная [Crown Love]

Любовь! Россия! Солнце! Пушкин! [Love! Russia! Sun! Pushkin!]

Любопытство эклерезиты [Curiosity of eclerisites]

Любят только душой [They love only with soul]

Люди ли вы? [Are you people?]

Ландшафт

Глушь, северная глушь — как скорби изваянье —
Способна вдохновить не мало гордых душ
И залечить порыв душевного страданья.
Глушь, северная глушь.

Снег бледный, как лицо покойника, холодный…
Со дня рождения он — старец, — словно век:
Такой же он немой, осмысленно бесплодный,
Бездушный бледный снег.

И в снежных берегах стеклянное теченье
Чарующей раздолием реки…
О, если б знала ты, как эти впечатленья
Душе моей близки!

Landscape

Wilderness, northern wilderness – like sculpture of sorrow –

Can inspire many proud souls

And cure the soul’s woe’s gust.

Wilderness, northern wilderness.

The white snow, cold, like face of a dead man.

From the day of birth he – old man – for long:

He is so dumb, meaningfully barren,

Soulless white snow.

And on snowy shoes the glass current

Charms with expense of river…

I, if you knew, how the impressions of yours

To my soul are near!

Ласточки (Дуэт из «Mignоn»)

Миньона

Вы, ласточки-касатки,
Туда летите вдаль,
Где взоры женщин сладки,
А зубки — как миндаль;
Где щечки — абрикосы,
А губки — как коралл,
Где круты гор откосы,
Где все поет хорал.

Лотарио

О, ласточки-летуньи,
Туда летите вы,
Где встретят вас певуньи
В просторе синевы.
Мгновенья счастья кратки,
Всем горе даст медаль…
О, ласточки-касатки,
Летите ввысь и вдаль!

Swallows (Duet from “Mignon”)

Mignon

You, swallows – killer whales,

There you take flight,

Where sweet are the women’s gazes

And teeth – almonds-like;

Where the cheeks – are apricots,

And lips – like a coral,

Where steep are the mountain slopes,

Where before all sings the chorale.

Lotario

O, swallows – flyers,

You are flying there,

Where like songbirds you meet us

In expanse of blueness.

Brief are the moments of happiness,

To all the sorrow medal gave…

O, swallows – killer whales,

Fly higher and ahead!

Лев толстой (Нет, не толстой колосс, — его душа)

Нет, не Толстой колосс, — его душа,
Достигшая культурного развитья.
И связана она эфирной нитью
С Божественным Ничем.

Он был пигмей, и он влачил, греша,
Свое сушествованье в оболочках
Зверей и птиц, он жил в незримых точках
Растительностью нем.

Душа его, как вечный Агасфер,
Переходя века из тела в тело,
Достигла наивысшего предела:
За смертью — ей безличья рай.

И будет дух среди надзвездных сфер
Плыть в забытьи бессмертном и блаженном,
Плыть в ощущеньи вечности бессменном.
Рай — рождества безличья край!

Без естества, без мысли жизнь души,
В бессмертии плывущей без страданья, —
За все века скитаний воздаянье.
Ты мудр, небес закон святой!

В движенье, мир порока, зла и лжи:
Твоя душа еще в развитьи низком!
В движенье под его величья диском!
Весь мир — война, и мир — Толстой.

Lev Tolstoy (No, not Tolstoy’s colossus – his soul)

No, not Tolstoy’s colossus – his spirit,

Having achieved cultural development.

And with ether thread she is tied

To Nothingness Divine.

He was a pygmy, and, sinning, he eked out

His existence with shells of beats

And birds, he lived in invisible points

In vegetation silent.

His soul, like eternal Agasfer,

For centuries from body to body moving,

Its highest limit has reached:

For death – her impersonality’s heaven.

And spirit will among superstellar spheres

Sail in oblivion deathless and blessed,

Flow in the feeling of permanent eternity.

Heaven – of faceless Christmas land!

Without nature, without thought is soul’s life,

Sailing in immortality without suffering, -

Retribution for wanderings of all times.

You’re wise, holy law of the skies!

Moving, world of sin, evil and lies:

In low development is your soul!

In movement under his disk’s greatness!

All world – war, and Tolstoy - world.

Лев Толстой (Он жил в Утопии. Меж тем в Москве)

Он жил в Утопии. Меж тем в Москве
И в целом мире, склонные к причуде,
Забыв об этом, ждали, что все люди
Должны пребыть в таком же волшебстве.

И силились, с сумбуром в голове,
Под грохоты убийственных орудий,
К нему взнести умы свои и груди,
Бескрылые в толстовской синеве…

Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный
Скитались перед Ясною Поляной,
Измученные в блуде и во зле.

К ним выходило старческое тело,
Утешить и помочь им всем хотело
И — не могло: дух не был на земле…

Lev Tolstoy (He lived in Utopia. In Moscow meanwhile)

He lived in Utopia. In Moscow meanwhile

And in whole world, prone to quirks,

Forgetting about it, waited, that all people

Must be living in such magic.

And were trying, with confusion on the head,

Under the rumbling of murderous weapons,

To him to raise the minds and the chests,

Wingless in a Tolstoy blueness…

Soldier, priest, worker, drunk, leader

Before Yasnaya Polyana wandered,

Tormented in evil and in sex.

Came out to them the senile body,

To console and to help wanting

And – could not: there was no spirit on the earth…

Лейтенант С.

Вы не слыхали про поэта,
Поэта лейтенанта С.?
В нем много теплоты и света,
И море милое, и лес.
 
Он сын Случевского. По крови
И духу сын… В лазори строк —
Он белый голубь. На Нарове
Его именье «Уголок».
 
Не подходите, как к Синаю,
К нему, а просто, как к стеблю...
Пятнадцать лет его я знаю
И ласково его люблю.
 
Люблю я грусть элегий «С моря»,
Посланий молодой жене,
В которых он, природе вторя,
Так родственен, так близок мне.
 
Он чистотой доступен детям,
И нежно я его пою.
Поэт погиб на тридцать третьем
В Цусимском горестном бою.
 
Сосед Эстляндии волшебной,
Воспевший Гогланд, край чудес,
Тебе мой поздний гимн хвалебный,
Мне — книга лейтенанта С.

Lieutenant S.

Have you heard about the poet,

The poet Lieutenant S.?

In him is much warmth and light,

And dear sea, and the woods.

He’s son of Sluchevsky. By blood

And spirit son… In azure of lines –

He is white pigeon. On Narva

“Corner” is his name.

Don’t approach, like Sinai,

To him, like to stem, simply…

I know him for fifteen years

And I love him tenderly.

I love sorrow of “from the sea” elegies,

To a young wife messages
In which, seconding nature, he

Is so dear, so near to me.

He’s available to children with purity,

And I sing him tenderly.

Poet died on thirty third

In Tsusimsky woeful bloodshed.

Magical Estonia’s neighbor,

Singing Gogland, land of wonders,

To you my latest hymn of praises,

To me – the book of Lieutenant S.

Лейтмотивы

Всегда мечтательно настроен,
Я жизнь мечтаньям предаю.
Я не делец. Не франт. Не воин.
Я лишь пою-пою-пою!

На что мне царства и порфиры?
На что мне та иль эта роль?
За струнной изгородью лиры —
Наикорольнейший король!

На что мне ваших мыслей холод
И политический раздор?
Весенний день горяч и золот, —
И у меня весенний взор!

Благословенны будьте, травы
И воды в зелени оправ!
Виновных нет: все люди правы,
Но больше всех — простивший прав!

Leitmotifs

All day to dreaming I surrender,

I give my life over to dreams.

I am no soldier, salesman, dandy -

I only sing and sing and sing!

What use is kingdom and porphyry?

What use is any role for me?

Beyond the supple fence of lyre -

I am the ever-reigning king!

What for, your cogitations' cold?

What for, political dissents?

The spring day's warm and full of gold -

And I look with a springtime gaze!

Be blessed, grass, grow tall and mighty!

And you, the green-appareled waves!

No sinners: Everyone is righteous;

Most righteous still - he who forgave!

Лепестки оживают

‘Эти люди не в силах загрязнить то, что я любил в тебе; их слова падали подобно камням, брошенным в небо и неспособным смутить ни на минуту ясной его лазури…
  М. Мэтерлинк.

Помнишь, Женя? — это было в мае,
Года два, мой друг, тому назад.
Если ты забыла, дорогая,
Не забыл, быть может, старый сад.
Вечерело. Мы вдыхали струи
Ветерка, обнявшего сирень.
Что за речи! что за поцелуи!
Что за чудный, незабвенный день!
Подойдя задумчиво к сирени,
Ты роскошный сделала букет
И сказала: Вот тебе от Жени,
Получай, возлюбленный поэт!
Засмеялась ласково и нежно,
Я пьянел, вдыхая аромат.
Ты взглянула в очи мне прилежно,
Прошептав: Мне грустно, милый брат…
Вздрогнул я, склонился на колени,
Я тебя, голубку, утешал
И тебе, моей любимой Жене,
Губки, глазки, ручки целовал.
…Мы расстались: мы с тобой «не пара»,
Как сказали «добрые друзья».
Но нельзя забыть признаний жара
И тебя нельзя забыть, нельзя!
И нельзя забыть былого тени,
Эти раз любившие сердца,
Этот вздох, душистый вздох сирени,
Эти ласки, ласки без конца!
До сих пор, тревожа и волнуя
Душу мне, палят мои уста
Эти, только наши, поцелуи
Под охраной нашего куста.
О, когда б вернулись чувства мая,
Чувства наша светлые назад!
Помнишь, Женя? помнишь, дорогая?
Если ты забыла, помнит сад.

Petals Come Alive

“These people are not in power to pollute what I loved in you; their words fell like stones, thrown into the sky and unable to embarrass for a moment its clear azure.”

M. Meterlink

Remember, wife? – it was in May,

Two years, my friend, ago.

My darling, if you forget

Maybe you won’t forget garden of old.

It was evening. We inhaled the jets

Of wind, lilac embracing.

What speeches! What kisses!

What a wonderful, unforgettable day it is!

Coming up to lilac thoughtfully,

You made a gorgeous bouquet

And said, Here for you from Zhenya,

Receive, the beloved poet!

Love tenderly and affectionately,

I drank, the aroma breathing.

She looked in my eyes diligently,

Whispering: I’m in sorrow, brother dear…

I startled, dove, consoling you

While bending on the knees,

And, my Zhenya dear, in you

I kissed the eyes, the hands, the lips.

… We parted: me and you “not

Pair”; how you said “the kind friends.”

But I can’t forget confessions of heat

And you I cannot forget!

And I cannot forget past’s shades,

These once-loving hearts,

This sigh, smell of lilac fragrant,

These smooches, smooches infinite!

Until now, disturbing and worrying

My soul, my lips firing,

These, kisses, only ours

Under the guard of bush of ours.

Oh, when to return May’s feeling,

Our luminous feelings behind!

Remember, Zhenya? Remember, dear?

Garden remembers if you forgot.

Лепестки роз жизни. Встреча (сонет)

Мы встретились холодною зимою

В селении, заброшенном в снегах,
И поняли: пришел конец покою —
Любовь опять забрезжилась в сердцах.

Я видел Вас всегда в своих мечтах,
И были Вы любимою мечтою.
— Я Вас люблю, — так думал я порою;
Что любите, — читал у Вас в глазах.

Любовь опять забрезжилась при встрече;
Смотрите: разрастается она,
Свободна, как могучая волна,

Весна зовет желания на вече;
Я знать хочу: что скажет им весна?
Какие им она нашепчет речи?

Petals of rose of life. Meeting (sonnet)

We met on a winter cold

In village, abandoned in snow,

And understood: rest’s end has approached –

Love in hearts again has dawned.

I saw you always in my dreams,

And you have been a dream beloved.

I love you – thus I thought sometimes;

That you love – in your eyes I can read.

Love again in meeting dawned:

Look: she is growing,

Like mighty wave, freedom,

The spring for wishes already calls:

I want to know: what will spring to us tell?

What speeches will she be whispering?

Лепестки роз жизни. “Никогда, никогда”

Ты сказала: «Пойдем мы с тобою туда,
Где впервые увиделись мы».
И пошли мы с тобой. И вела нас мечта
К лету знойному, вдаль от зимы.

Все твердил, что люблю. То же слышал в ответ.
Ручку нежно целуя твою,
Я тебе говорил, мое сердце, мой свет,
Что к тебе в своем сердце таю.

— Нам дорогой одной никогда не идти, —
Ты со вздохом сказала, грустя.
— Отчего же двум розам вблизи не цвести,
Лепестками — «люблю» шелестя?

Дорогая: скажи, что разлучит с тобой?
Я бороться хочу: силы есть.
— Позабудь поскорей, как холодной зимой
Повстречались… Разлучница-честь.

Что я сделать могу, чтобы честь сокрушить?
Да и стану ль ее сокрушать?…
Но тебя буду вечно и нежно любить,
И надеяться тщетно, и ждать.

Но тебя позабыть… Что за тяжесть труда!
Да и зря! — не могу позабыть.
Будь моей! будешь? да? — «Никогда! Никогда!
Не могу никогда твоей быть!»

— Почему? но послушай: мне больно… пойми:
Я страдаю… скажи, почему?
Отвечай поскорей, мне души не томи. —
«Хорошо, я отвечу: к чему?»

— Как к чему?… я люблю тебя страстно, хочу
Обладать тобой. Молви же: да —
Но напрасно в мечтах я высоко лечу —
Мне в ответ: «Никогда, никогда!»

О, скажи: отчего холодна ты со мной?
Ты призналась, что любишь меня…
Так обнимемся ж крепко и жарко с тобой,
Поцелуемся жарче огня.

В поцелуях найдем мы усладу. Скорей!
Ну, не будь холодна и тверда…
Приласкай понежней, поцелуй горячей,
Будь моей! — «Никогда, никогда!»…

Petals of roses of life. “Never, never”

You said: “Let us go, where first

We will be meeting.”

I went with you. And dream lead us

To muggy summer, far from winter.

Repeated that I love. Heard it in response.

Tenderly your hand I kiss,

I told you, my heart, my light,

That I melt you in my heart.

“We’ll never go on one journey,”

You said with a sad sigh.

Why will not two roses blossom,

With petals rustling “I love.”

Darling: say, what happened to you?

I want to wrestle: there is power.

Forget sooner, that in cold winter

We met… Homewrecker-honor.

What can I do, to crush the dignity?

And will I start to crush it?

I love you, tenderly and eternally,

And to hope in vain, and to wait.

But to forget you… What hard labor!

And in vain – I can’t let slip from memory.

Will you be mine? Will you? – “Never, never!

You own I never will be.”

Why? But hear: I’m hurt… know:

I suffer… say, wherefore?

Answer quicker, don’t torment my soul.

“OK, I’ll answer: what for?”

How for what?... I love you passionately,

I want to own you. Say: yes –

But in vain in dreams I’m flying highly –

To me “Never, never” in response.

O, say: Why are you cold with me?

You have admitted you love me…

Thus I embrace you tightly and hotly,

We will kiss flame’s torridity.

In kisses we’ll find delight. Sooner!

Do not be cold and adamantine…

Caress me tenderly, kiss me hotter,

Be mine! – “Never, at no time!”

Лепестки роз жизни. Одно из минувших свиданий

Мы с тобой говорили, с любовью смотря
Друг на друга, о наших невзгодах.
И алела любви безрассудной заря
И вещала о солнечных годах.

Приоткрыла мне сердце. Я видел, что в нем
Только с честностью правда да горе;
И что это я видел, ты знала о том
В моем грустном, доверчивом взоре.

Ты меня понимала, как берег волну,
Что порою несет ему ласки,
И любила меня, словно роза весну,
Словно грезы — волшебные сказки.

Грусть ковала сердца, и хотелось, — чего?
Неги? страсти? лобзаний и зноя?
Разумеется, нет: не хотя ничего,
Мы с тобою хотели покоя.

Позабыться хотели от горя и лжи,
Удалиться хотели в пустыню,
Чтобы отдых найти для усталой души;
Чтоб забытую вспомнить святыню.

Молодые сердца бились звучно, и в них
Столько удали было и силы,
Столько чувств вдохновенных и чисто святых,
Что молчать нам немыслимо было.

Твои губы внезапно обжег поцелуй.
Ты зарделась: он огнен и жуток.
Это я, пылкой страсти своей златоструй,
Потерял на мгновенье рассудок.

Но встречает препоны неопытный шаг,
А затем уж свободна дорога;
Мы с тобой целовалися много…
О, порыв! Что за чудный, волшебный ты маг!

Лишь утихла, как все и должно утихать,
Страсть, что вспыхнула яркою искрой,
Мы с тобою печальны и сонны опять,
И ничтожны пред жизнию быстрой.

Petals of rose. One of past meetings

You and I spoke, with love staring

At one another, of adversity of ours.

And scarlet was love’s reckless dawn

And prophesied of sunny years.

You opened my heart. I saw, that in it

There’s only truth and sorrow with honor;

And I saw this, you knew of it

In my sorrowful, trusting stare.

You understood, as the wave shores,

That at time he caresses carries,

And loved me, as the spring a rose,

As if the dreams – magical stories.

Sorrow forged the heart, and I wanted – what?

Bliss? Passion? Kisses and heat?

Of course, no, nothing did we want

You and I wanted rest.

We wanted to forget lies and sorrow,

We sought to go into the desert,

To find the rest for tired soul;

The forgotten shrine to remember.

Young hearts beat loudly, and therein

There was so much daring and power,

How many feelings inspired and sacred,

That it was unthinkable to be silent.

A kiss burned your lips all of a sudden.

You blushed: he is fiery and awful.

I, golden-stream of my passion,

Lost my mind for a moment.

But obstacles inexperienced step meet,

And then free is the road;

I kissed you a lot…

Oh, impulse! You are wonderful, magical wizard!

Went quiet, as all must go quiet,

Passion, which flared up with sharp spark,

We are again sleepy and sad,

And insignificant before fast life.

Лермонтов

Над Грузией витает скорбный дух —
Невозмутимых гор мятежный Демон,
Чей лик прекрасен, чья душа — поэма,
Чье имя очаровывает слух.

В крылатости он, как ущелье, глух
К людским скорбям, на них взирая немо.
Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема,
Он в девушках прочувствует старух.

Он в свадьбе видит похороны. В свете
Находит тьму. Резвящиеся дети
Убийцами мерещатся ему.

Постигший ужас предопределенья,
Цветущее он проклинает тленье,
Не разрешив безумствовать уму.

Lermontov

The mournful spirit is hovering over Georgia –

The imperturbable mountains’ rebellious demon,

Whose look is lovely, whose soul – is poem,

Whose name charms the hearing.

In wingedness he is deaf like a canyon,

To people’s sorrows, at them dumbly staring.

As if from helmet, covering eyes with wing,

In girls he found old hags.

In weddings he sees funerals. In the world

He finds darkness. Frolicking kids

Murderers seem to him.

The horror of predestination has befallen,

He curses the decay blooming,

To mind not having allowed to go insane.

Лесков

Ее низы — изморина и затерть.
Российский бебеизм — ее верхи.
Повсюду ничевошные грехи.
Осмеркло все: дворец и церкви паперть.

Лжет, как историк, даже снега скатерть:
Истает он, и обнажатся мхи,
И заструят цветы свои духи,
Придет весна, светла как Божья Матерь,

И повелит держать пасхальный звон,
И выйдет, как священник на амвон,
Писатель, в справедливости суровый,

И скажет он: «Обжора Шерамур,
В больной отчизне дураков и дур
Ты самый честный, нежный и здоровый».

Leskov

Wear and tear are her bottoms.

Her top – Russian babyism.

Everywhere sins of nothingness.

All got dark: church’s porch and palace.

Lies, like a historian, even snow’s tablecloth:

It melts, and moss goes nude,

And flowers will flow with their perfumes,

Spring will come, light like Mother of God,

And will to hold Easter ringing it will promise,

And will come, like to pulpit the priest,

Writer, in justice severe,

And he will say, “Glutton Sheramur:

In diseased land of fools

You are most honest, healthy and tender.”

Лесные озера

За пустынною станцией Орро,
От морской теплоты в стороне,
Шелестят шелковисто озера
О разверенной старине…

К ним лесные приводят канавы,
Тропки вьются, вползая в бурьян.
Все в слепнях мечевидные травы.
В медуницах цветет валерьян.

Скрылось первое озеро в желтый
Длинностебельный лильчатый шарф,
Что при солнце слепительно золот:
Это — тинистое Пиен-Ярв.

А за ним — удаленное к югу,
Растворенное в голубизне,
Голубому подобное лугу, —
Дремлет Изана-Ярв в полусне.

Мы идем, как лунатики, в чарах,
Отдаляясь от моря и рек.
Нас приветствует, все в ненюфарах,
Сонно-нежное озеро Рэк.

Под сосновою скользкой горою,
Жуть в глубины бездонные влив,
В час рассвета и лунной порою
Угрожающе озеро Лийв.

Салютуя удилищем влаге,
Мы идем к благодати полян,
Где береза сквозистые флаги
Наклоняет над озером Пан.

Но вся песня была бы бестактна,
Если б этой, последней из строф
Я не отдал для озера Акна,
Украшенья эстийских лесов.

Forest lakes

After the desert Orro station,

Warmth aside away from the sea,

Lakes silkily rustle

Of the verified antiquity…

To him come the ditches of forests,

Trails weave, crawling into wild grass.

All in houseflies xiphoid grasses.

Valerian blooms in lungworts.

The first lake has hidden

Yellow in long stem livid scarf,

That with sun is blinding golden:

This – shady Pien-Yarv.

And after him – to south remote,

Dissolved in blueness,

Similar to the green meadow

Izana-Yarv in half-dream sleeps.

We walk, like sleepwalkers, in enchantment,

From sea and rivers moving away.

All in water lilies, we’re greeted

By sleepy-tender Rek lake.

Under the slippery pine mountain,

Pouring horror in bottomless depth,

In time of sunrise and time of moon

Menacing Liyiv lake.

Saluting with the rod dampness,

We go to the meadow’s grace,

Where the through flags the birches

Bend before the Pan lake.

But the whole song has been tactless,

If to it, last from the lines,

I did not give to lake Akna,

Decorations of Hestia woods.

Лесной набросок

Леса сосновые. Дорога палевая.
Сижу я в ельнике, костер распаливая.
Сижу до вечера, дрова обтёсывая…
Шуршит зеленая листва березовая…

Пчела сердитая над муравейниками,
Над мухоморами и над репейниками
Жужжит и кружится, злом обессиленная.
Деревья хвойные. Дорога глиняная.

Forest sketch

The forest of pine. The road is fawn.

I sit, incinerating bonfire, in fir forest.

Hewing the wood I sit till even…

Rustle the green leaves of birches…

The angry bee over anthills,

Over burdocks and fly agarics

Buzzes and circles, with anger made powerless.

The muddy road. The trees are conifers.

Лесофея

Она читает зимой Евангелье,
Она мечтает о вешнем ангеле.
Душой поэта и аполлонца
Все ожидает литавров солнца!

Умом ребенок, душою женщина,
Всегда капризна, всегда изменчива,
Она тоскует о предвесеньи,
О незабудках, о росной сени…

И часто в ложе, на пестрой опере,
Когда ей сердце мечты отропили,
Она кусает платок, бледнея, —
Дэмимонденка и лесофея!..

Forest Fairy

In winter she reads the Gospel,

And dreams of angel of the spring.

With the poet’s and Apollonian soul

She awaits timpani of the sun!

Child in mind, woman in soul,

All capricious, all mutable,

Over pre-spring she sorrows,

Of forget-me-nots, of dewy hay…

And often on couch, at colorful opera,

When the dreams oppressed her heart,

She bites the handkerchief, grows paler, -

Forest fairy and demimonde!..

Летняя поэза

Белеет черемуха над сонной гусынею,
И море прохладою подернулось синею…
А в поле так воздушно! а в парке так сосново!
О, радости праздного! восторг безвопросного!
Где желтые лютики златеют на солнышке,
Забегали клевера веселые волнышки,
И белые бабочки, и белые курочки
Доверчиво ластятся к резвящейся Мурочке…
Блаженство бессмысленно, и в летней лилейности —
Прекрасен и сладостен триумф безыдейности…
Лишь думой о подвиге вся сладость окислена,
И как-то вздыхается невольно двусмысленно…

Summer poem

Over the sleepy goose turns white bird cherry,

And with the blue chill twitched the sea…

And in fields it’s so airy! And in park it’s so pine!

O, joy of the idle! Delight with no question!

Where yellow buttercups turn golden in the sun,

The happy waves of clover run in,

And white butterflies, and white chickens

Trustingly frolicking to Mura caress…

Bliss is senseless, and in summer lilies –

Beautiful and sweet is triumph of lack of ideas…

But with thought of feat has oxidized the sweetness,

And somehow sighs involuntarily ambiguous…
 

Летом

Студёной синью блещет озеро,

Знобя полдневные лучи.

Рой бархатистых пчёлок, к розе рой

Стремясь, гуторит, как ключи.

Над малахитовою лужею

Жужжит комар, заворожён.

Мой жаркий взгляд щемящей стужею

Твоих очей расхоложён.

In The Summer

The lake shimmers with blue coldness,

Shivering the noon rays.

Buzzing of velvet bees, buzz to rose

Aspires, buzzing, like keys.

Over the puddle of malachite

Buzzes mosquito, mesmerized.

My hot stare is discouraged

With the aching cold of your eyes.

Лидии Липковской

Вы так жалеете, что том моих стихов
Забыт в Америке перед отъездом Вами.
Греха подобного не наказать словами,
И я даю вам… отпущение грехов!

Вы говорите, что среди сонетных строф
Вы не нашли Вам посвященных мной. Как даме,
Я Вам, польщенный, отвечаю: Вас стихами
Я пел четырежды, и впредь всегда готов…

Сирень весны моей! Вот я на Вас гляжу,
Переносясь мечтой к совсем иному мигу,
Когда я молод был и мир готовил к сдвигу,

И Вы, мой соловей, мне пели на межу.
И пусть Вы за морем мою забыли книгу,
Я голос Ваш всегда в душе своей вожу.

To Lydia Lipkovsky

You pity, that the tome of my poems

Is forgotten before your departure to US.

With words not to punish similar sins,

And I give you… your sins are forgiven!

You say that among the sonnet lines

You could not find one dedicated to you by me. Like a lady,

I, flattered, answer: you with poems

I sang four times, and from now on always ready…

Lilac of my spring! I peer at thee,

Transported to alien place in a dream,

When I was young and readied to shift the world,

And You, my nightingale, sang to me between.

And may we have forgotten the book by the sea,

And your voice always lead in my soul.

Ликер из вервэны

Ликер из вервэны — грёзерки ликер,
Каких не бывает на свете,
Расставил тончайшие сети,
В которые ловит эстетов — Амор
Искусно.

Луною, наполнен сомнамбул фужер
И устричным сердцем, и морем.
И тот, кто ликером аморим,
Тому орхидейное нежит драже
Рот вкусно.

Уста и фужер сетью струн сплетены,
При каждом глотке чуть звенящих,
Для нас — молодых, настоящих, —
Для нас, кто в Сейчас своего влюблены
Истому.

Лишь тот, кто отрансен, блестящ, вдохновен,
Поймет тяготенье к ликеру,
Зовущему грезы к узору,
К ликеру под именем: Crеme de verveine —
Больному.

Liqueur from vervain

Liqueur from vervain – the dreamer’s liqueur,

Of which there is none in the world,

Arranged the thinnest nets,

In which to catch aesthetes –

Amour artfully.

Bottle is full of moon and sleepwalkers

And oyster heart, and the sea.

And he, who is amorous of the liqueur,

To him cossets the orchid dragee

Mouth artfully.

The lips and the bottle are wound with strings,

Ringing with each gulp,

For us – real, young, -

For us, that with Now we are in love

For real.

Just he, who’s distracted, shining, inspiring,

Attraction to liqueur will comprehend,

Calling the dreams to painting,

To liqueur under name: Crème de verveine –

To sick one.

Лилии души

Лилии, лилии чистые,
Звезды саронских полей…

М. Лохвицкая

В светозарной душе белых лилий посев
‎Расцветет для услад урожая,
‎И болотный туман испарится, осев,
‎Только солнце дохнет, угрожая.
В светозарной душе — белых лилий посев,
‎И такая душа — всем чужая.

Как расцвет золотист! как расцвет ее бел!
‎Помнишь? — днем лепестки перелили
‎Гаммой радуги звонкой, — но луч ослабел,
‎И померкли мелодии лилий.
А зарею опять тихий колокол бел,
‎Сердце златно лучи распалили.

Без боязни сбирай белоснежный посев,
‎Тот сбирай, кто — исчадье порока.
‎Пусть тебя не страшит окружающий зев:
‎Эта жатва не знает упрека…
Ты надменно пожнешь искупленья посев,
‎Но души не поймешь — как пророка…

Lilies of the soul

Lilies, clean lilies,

Stars of Saron fields…

M. Lohvitskaya

In radiant soul the white lilies’ crop

Will bloom till delight of harvest,

And, having settled, evaporated swamp’s fog,

Only, threatening, sun is deceased.

In radiant soul - the crop of white lilies,

And such soul – alien it is.

How golden is the bloom! How the bloom is pale!

Do you recall? In day poured over the petals

With gamma of ringing rainbow – but weakened the ray,

And melodies of lilies have faded.

And at dawn again is quiet the white bell,

The rays have flared up the sun of gold.

Fearlessly gathering the crop of the snow white,

Will gather the spawn of the prophet.

May you not be afraid of surrounding plants:

This harvest does not know disgrace.

You will arrogantly reap crops’ atonement,

But won’t understand the soul – like a prophet…

Лиловая цветунья

Стремись поймать эола,
Дитя, в цветной сачок.
Дурманит матиола.
Стрекочет ручеек.

И в обоянье гвозди
Сирень, безбольно вбив.
Пылает на погосте,
Вся — фьолевый порыв.

В цветение июня
Кусты свои накрень,
Певучая цветунья,
Крылатая сирень!

Lilac blossom

Aspire to catch the Aeolus,

In colored net, kid.

Stupefies mathiola.

Chirps the stream.

And in charm the nails

Lilac, driving in, painless.

On churchyard it is aflame,

All – violet gust.

In the June’s blooming

Your bushes tilt,

The blossom is singing,

Lilac winged!

Лира Лохвицкой

Порыв натуры героичной,
Полет в бездонье голубом,
Меж строчек голос мелодичный —
Вот пафос этой лиры в чем!

Ее слеза слезой зовется
И выглядит она слезой,
И полным сердцем сердце бьется,
Гроза трепещет в нем грозой.

Изысканные полутоны
Есть полутоны, а не ноль.
Мучительны Агнессы стоны
И настоящая в них боль.

Виденье принца Вандэлина
Есть не слова, а — Вандэлин,
Возникновения причина
Кого - в рядах мирских причин.

И ведьма у нее есть ведьма,
А не «нарочно», «для детей».
При том стихи бряцают медью
И веят запахом полей.

Lyre of Lohvitskaya

A heroic nature’s gust,

Flight in the blueness bottomless,

Melodious voice amid the lines

In this is this lyre’s pathos!

Her tear a tear is called

And it appears like a tear,

And heart beats with a heart full,

Thunder trembles in it with thunder.

The exquisite half-tones

Are not null, but half-tones.

Tortuous are Agnesse’s moans

And in them is a real pain.

Prince Vandelin’s vision

There’s Vandelin and not a word,

The occurrence’s reason

Whose – in role of reasons of the world.

And her sorcerer is a sorcerer,

And not “on purpose,” “for kids.”

And poems jingle with copper

And smell with redolence of fields.

Лилия в море

Она заходила антрактами —
красивая, стройная, бледная,
С глазами, почти перелитыми
всей синью своей в мои,
Надменная, гордая, юная
и все-таки бедная-бедная
В ей чуждом моем окружении
стояла, мечту затаив.
Хотя титулована громкая
ее мировая фамилия,
Хотя ее мужа сокровища
диковинней всяких чудес,
Была эта тихая женщина —
как грустная белая лилия,
Попавшая в море, — рожденная,
казалось бы, грезить в пруде…
И были в том вычурном городе
мои выступленья увенчаны
С тюльпанами и гиацинтами
бесчисленным строем корзин,
К которым конверты приколоты
с короной тоскующей женщины,
Мечтавшей скрестить наши разные,
опасные наши стези…
Но как-то все не было времени
с ней дружески поразговаривать:
Иными глазами захваченный,
свиданья я с ней не искал,
Хотя и не мог не почувствовать
ее пепелившего зарева,
Не знать, что она — переполненный
и жаждущий жажды бокал…
И раз, только раз, в упоении
приема толпы триумфального,
Спускаясь со сцены по лесенке,
ведущей железным винтом,
Я с нею столкнулся, прижавшейся
к стене, и не вынес печального
Молящего взора — дотронулся
до губ еще теплым стихом…

Lily in the sea

She went in intermissions –

Beautiful, pale, thin,

With eyes, that almost poured

With their blueness into mine,

Arrogant, proud, young

And poor-poor still

In alien surroundings of mine

She stood, hiding the dream.

Though titled is her

Loud last name in the world,

Although her husband’s treasures

Are wilder than marvels all,

She was a quiet lady –

Like sorrowful white lilies,

Fall into sea, -

Born to be dreaming in ponds, it seems…

And in that pretentious city

Were crowned my performances

With tulips and hyacinths

In formations of baskets countless,

With which envelopes are pinned

With a yearning woman’s crown,

To baptize our different ones she dreams,

Dangerous paths of ours…

But somehow there was no time

To amiably with her talk:

Captured by other’s eyes,

To meet her I did not seek,

Although I could not fail to feel

Her glow ash sowing,

Not to know that she – filled

Is glass of thirst thirsting…

And once, only once,

In acceptance of triumphal crowed,

Descending from stage on staircase,

Leading with screw of iron,

I collided with her, pressed

To the wall, and did not bear the sad

Supplicant look – her lips

I touched with warm verse…

Лиробасня

Бело лиловеет шорох колокольчий —
Веселится летоветр;
Мы проходим полем, мило полумолча.
На твоей головке — фетр,
А на теле шелк зеленый, и — босая.
Обрываешь тихо листик и, бросая
Мелкие кусочки,
Смеешься, осолнечив лоб.
Стада голубых антилоп
Покрыли травы, покрыли кочки:
Но дьяконья падчерица,
Изгибаясь, как ящерица,
Нарушает иллюзию:
Какое беззаконье!
— Если хочешь в Андалузию,
Не езди в Пошехонье…
Улыбаясь, мы идем на рельсы;
Телеграфная проволока
Загудела;
Грозовеет облако, —
К буре дело.
Попробуй тут, рассвирелься!..

Lyric Fable

Whitely purples the bell rustle –

Joyful is the summer wind;

We pass by field, tenderly silent.

Felt – upon your head,

And on the body green silk, and – barefoot.

You quietly tear off leaves and, throwing

Little bits,

You laugh, having made sunny the forehead.

The flock of blue antelopes

Covered grasses, covered bumps:

But stepdaughter of the deacon,

Bending, like a lizard,

Violates illusion:

What lawlessness!

If you want to go to Andalusia,

Do not by Poshekhonye pass…

We go to rails, smiling:

The telegraph wire

Has hummed;

Thunders the cloud, -

To the storm the deed.

Try here, get angered!..
 

Лисодева

Как ты похожа сегодня в профиль на шельму-лисицу.
Но почему же твой завтрак — скумбрия и геркулес?
Ах, понакрала бы яиц, — курицы стали носиться, —
И наутек — через поле, через канаву и в лес!

В поле теперь благодатно: там поспевает картофель,
Розовая земляника; гриб набухает в лесу.
Вспомни, забывшая травы, что у тебя лисопрофиль,
Вспомни, что ты каждым вскидом напоминаешь лису.

В рыжей лукавой головке, чувствую, косточки лисьи
(Вот еще что: на лисицу очень похожа оса!..)
Взгляд твой крылат, да пристало ль грезить лисице о выси?
Это едва ли удобно: аэроплан и лиса…

Fox-Maiden

How you look like the rogue-fox today in profile.

But what for is your breakfast – porridge and mackerel?

Ah, if she stole the faces, - to play started hens, -

And ran away – through levee, through wood and through the fields!

It is graceful in the field: thus potato ripens,

Pink strawberry: in forest mushroom swells.

Remember, forgotten grass, that you have profile of fox,

Remember, that you the forest recall in each glance.

In sly orange head, feeling, fox’s bones

(Here it is: bee looks a lot like fox!..)

Your winged look, did it start for maiden to dream of heights?

It is almost convenient: airplane and forests…

Литавры солнца

Гремят лучистые литавры
Светила пламенного дня,
И, в страхе, прозные центавры
Бегут, скрываясь от меня.

Я слышу солнечное пенье,
Я вижу жизнь со всех сторон —
Победоносное лученье!
Победоносный перезвон!

Кто в солнце музыки не слышит,
Тот строф поэта не поймет.
И полной грудью тот не дышит,
И полным сердцем не живет!

Тому, кто уготовил лавры
Мне на чело, прияв меня,
Гремите, пламные литавры
Ночь побеждающего Дня!

Timpani of sun

The radiant timpans thunder

Of fiery days’ luminaries,

And, in fear, the prosaic Centaurs

Run, hiding from me.

I hear the sun’s singing,

I see life from all sides –

Victorious beaming!

Victorious chimes!

Who will not hear the music in sun,

Won’t understand the poet’s lines.

And he does not breathe with the full chest,

And he does not live with the full heart!

To him who readied the laurels

For me on the brow, accepting me,

Thunder, armor fiery

The night of the day victorious!

Лишь тот велик, кто верит в мощь свою

Лишь тот велик, кто верит в мощь свою,
В величии простив ошибки слабых.
До жабы есть ли дело соловью?
Что злость людей, когда поэт не раб их?

Я гению венок из роз совью
И закреплю надежными узлами.
Его душой всю землю напою
И небеса затку его мечтами!

Only he is great, who in his might believes

Only he is great, who in his might believes,

In greatness having forgotten errors of the weak.

Does toad have business to do with nightingales?

What’s meanness of men, when poet is not their slave?

I will weave the garden of roses

And with reliable knots secure them.

I will give a drink to earthly soul

And shut the sky up with its dreams!

Ловлю печаль в твоей улыбке

Ловлю печаль в твоей улыбке
И тайный смех в твоих слезах…
Твои глаза блестят, как рыбки,
Но сердце — в смутных голосах.

Ты в заблужденье, ты в ошибке!
Топлю глаза в твоих глазах, —
И снова — смех в твоей улыбке,
И снова — грусть в твоих слезах!

I catch the sadness in your smile

In your smile I catch the sadness

And secret laughter in your tears…

Like fish shine your eyes,

And heart – in voices ambiguous.

You are in delusion, you are in error!

I drown my eyes in your eyes, -

And again – in your smile, laughter,

And again – sorrow in your tears!

Локарно

Страна Гюго, страна Верхарна,
Край Данта и Шекспира край!
Вы заложили храм в Локарно,
Земной обсеменили рай...

Цветущие с дороги вехи
Влекут к себе издалека:
Вы позаботились о чехе,
Вы пригласили поляка.

Так! В неизбывной жажде мира
Вы совершили мудрый шаг:
Недаром семиструнна лира —
Отныне немец вам не враг...

Усемерив свои усилья,
Задавшись целью всеблагой,
Вселенной озарили крылья
Вы семицветною дугой.

В ней — верный знак, что день погожий
Ненастному на смену дню
Уже спешит. Склонись, прохожий:
Тебя крестом я осеню!

Пусть солнце в небе лучезарно
Еще не плещется, звеня...
Пусть! — веры символом Локарно
Нам озаряет сумрак дня!

Locarno

Land of Hugo, land of Verharn,

Land of Dante and Shakespeare’s land!

We laid down temple in Locarno,

Inseminating the earth’s heaven…

Blooming from the road milestones

To themselves from afar draw:

About the Czech we have forgotten,

You had invited the Pole.

Thus! In an unescapable world’s thirst

A wise step you did commit:

Not in vain the seven-stringed lyre –

Now German is your enemy…

Having multiplied his efforts,

Having set an aim all-good,

You illumined wings of the universe

With a seven-colored round.

In it – true sign, that the fine day

The inclement day to transform

Already hurries. Bow down, passerby:

I will fall to you with cross!

Let sun radiantly in the heaven

Still not be splashing, ringing…

Let! – with symbol of faith Locarno

Illuminates to us twilight of day!

Лососья идиллия

Там, где растет на берегу осина
‎И вкривь, и вкось,
Вплыла из моря в речку лососина,
‎За ней — лосось.

И стала выкрапчатая лососька
‎Метать икру.
На душегубке слышен шепот: «Фроська,
‎Оставь игру.

Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась
‎На берегу.
Зря к делу на ночное затесалась…
‎Дай острогу».

И дедушка, дрожащею, но верной
‎Сухой рукой
Взмахнул, слегка прицелился примерно
‎И — острогой!

Salmon idyll

There, where on shore grows the aspen

Askew, crookedly,

Swam from the sea to river salmon,

Salmon – behind it.

And started to throw the caviar

The speckled salmon.

Whisper is heard in gas chamber:

“Froska, leave the game.

Don’t move. Best if you remained

On the shore.

In vain for night deed I got there…

Give the spear.”

And granddad, with trembling, but loyal

Dry fingers

Waved, aiming lightly

And – spear!

Лунные блики

Лунные слезы легких льнущих ко льну сомнамбул.
Ласковая лилейность лилий, влюбленных в плен
Липких зеленых листьев. В волнах полеты камбал,
Плоских, уклонно-телых. И вдалеке — Мадлэн.

Лень разветвлений клена, вылинявшего ало.
Палевые поляны, полные сладких сил.
Лютиковые лютни. В прожилках фьоль опала.
Милая белолебедь в светлом раскрыльи крыл.

Лучше скользить лианно к солнечному Граалю,
Кроликов ланно-бликих ловко ловить в атлас
Платьев лиловых в блестках. Пламенно лик реалю
И, реализм качеля, плачу печалью глаз.

Moon Glares

Moon tears, clinging light to somnambulists’ linen,

Light linearity of lilies, in love with the prison

Of sticky green leaves. In waves flights of flounders,

Flat, evasively-bodied. And Madeleine from afar.

Laziness of ramifications of maple, faded scarlet.

Pale-yellow meadows, full of strengths sweet.

Ranunculus lutes. The violet opal in veins.

Dear white swan in light opening of wings.

Better to slide smoothly to sunny Graal.

The moon-glare rabbits it’s easy to catch in dresses

Violet in in sequins. Fiery is likeness of real

And, on swings with realism, I cry with sadness of eyes.

Лучезарочка

1
Сирень расцветала белая,
Фиолевая сирень.
И я, ничего не делая,
Пел песни весь Божий день.
Тогда только пол-двадцатого
Исполнилось мне едва, —
И странно ли, что листва
Казалась душе объятою
Дыханием Божества?

2
На дачи стремились дачники, —
Поскрипывали возы.
И дети, закрыв задачники,
Хранившие след слезы,
Ловили сачками бабочек
И в очере козерог,
И вечером у дорог
Подпрыгивала бодро жаба,
Чеканящая свой скок.

3
Мы жили у водной мельницы
И старенького дворца.
Салопницы и постельницы
Там сплетничали у крыльца.
Противные вы, сплетницы, —
Единственное пятно
На том, что забыть грешно.
Пусть вам, забияки-сплетницы,
Забвение суждено.

4
Была небольшая яхточка
Построена мужичком,
Не яхточка, а барахточка,
Любившая плыть вверх дном…
Была она лишь двухместная,
И, если в ней плыть вдвоем,
Остойчива под веслом;
Но третьего, — неуместного, —
Выкидывала ничком…

5
Моя дорогая Женичка
Приехала вечерком
И, наскоро три вареничка
Покушав, полубегом
Отправилась прямо на речку,
И я поспешил за ней,
В бесшумье ночных теней
Любимую Лучезарочку
Катая, прижать тесней.

6
  . . . . . . . . . .

7
Всю ночь мы катались весело,
Друг к другу сердца крыля.
Подруга моя повесила
Шаль мокрую у руля.
Ты помнишь? ты не забыла ли
Того, что забыть нельзя,
И что пронеслось, скользя?
Да, полно, все это было ли?
Расплылась воды стезя.

8
Любимая! самая первая!
Дыханье сосновых смол!..
Была не всегда жизнь стервою —
Твердит мне твое письмо,
Летящее в дни июльские,
Пятнадцать веков спустя
(Не лет, а веков, дитя!)
Чтоб дни свои эсто-мулльские
Я прожил, о сне грустя…

9
Пустяк, ничего не значащий,
Значенья полн иногда, —
И вот я, бесслезно плачущий,
Былые воздвиг года.
Лета вы мои весенние, —
На яхточке пикники,
Шуршащие тростники, —
Примите благоговение
Дрожащей моей руки.

10
Рука, слегка оробелая…
Былого святая сень…
Сирень расцветала белая,
Фиолевая сирень!
Как трогательны три вареничка,
И яхточка, и вуаль,
И мокрая эта шаль,
И ты, дорогая Женичка,
Чье сердце — моя скрижаль!

Radiant one

1

Bloomed the white lilac,

Violet lilac.

And I, doing nothing,

Sang songs for the whole day.

Thus I barely

Turn half-twentieth, -

And is it strange, that foliage

Seemed in the soul embraced

With God’s breath?

2

To dacha strove the residents, -

Creaked the carts.

And children, closing textbooks,

Keeping the tears’ tracks,

Caught butterflies with nets

And Capricorn next,

And in evening on the roads

Cheerfully jumped the toad,

Minting its hop.

3

We lived by the water mill

And palace aged.

The mudrooms and the bedrooms

Gossiped by the porch.

You are obnoxious, gossips, -

A spot just one

On that which to forgive it is sin.

Let to you, gossips-bullies,

Be judged oblivion.

4

By a man constructed

Was little yacht,

Not a yacht but a flounder

Liking to sail bottoms-up…

It was double-seated,

And, if not to sail together in it,

Stable under oar:

But third one – inappropriate, -

Threw her face down…

5

My Eugenia beloved

Came in the even

And, quickly three dumplings

Ate, semi-running

Directing toward the stream,

And I hurried after it,

In silence of shades of night

The beloved Radiant

One riding, more tightly pressing.

6

………………

7

We joyfully rode all night,

Wings for each other’s heart.

Would my girlfriend hang shawls

Wet on steering wheel?

Do you remember? Did you not forget

Him whom forgive you cannot

And what flashed by, sliding past?

And, fully, has this been?

Blurred water’s path.

8

Beloved one! The first!

Smell of pine tar!..

Life has not always been a bitch –

Insists to me your letter,

Flying in days of July,

Fifteen centuries later

(Not years, but centuries, kid!)

That these days Estonian-mullah’s

I lived, mourning dream.

9

A trifle, meaning nothing,

Sometimes full of meaning, -

And here I, without tears weeping,

Erected by past years.

You are my forests of spring, -

Picnics on a yacht,

Rustling sugar-canes, -

Accept the reverence

Of my trembling hand.

10

The hand, slightly shy…

Holy canopy of past…

Bloomed the lilac white,

Lilac of violet!

How touching are three dumplings,

And yacht, and veil,

And wet is this shawl,

And you, Wife beloved,

Whose tablet is my heart!

Лучистая поэза

Ан. Н. Чеботаревской

Я хочу быть росою двух цветущих цветов.
Я хочу быть стезею голубых голубков.
Я хочу быть солучьем двух лазурных планет.
Я хочу быть созвучьем между «да», между «нет»

Если буду росою, обрильянчу цветы.
Если буду стезею, олазорю мечты.
Если буду солучьем, я миры съединю.
Если буду созвучьем, я себя сохраню.

Так да буду собою и во веки веков!
Животворной росою двух цветущих цветов,
Бирюзовой стезею голубых голубков,
И солучьем созвездий, и созвучьем основ.

Radiant poem

To An.N. Chebotarevsky

I want to be dew of two blooming flowers.

I want to be path of blue love birds.

I want to be sunray of two azure planets.

I want to be consonance between “yes” and “not.”

If I am dew, I will spark up the flowers.

If I am path, I will lighten the dreams.

If I am sunray, I’ll bring together the worlds.

If I am consonance, I will keep me.

Thus I will be myself and for centuries!

With life-giving dew of two blooming flowers,

With azure path of blue doves,

And sunray of constellations, and foundations’ consonance.
   

Льву Никулину

Когда, воюя, мир лукавил
Позерством социальных проб,
Несчастный император Павел
Свой покидал столетний гроб…
В крестах, отбрасывавших тени,
На склоне золотого дня,
Приял великий неврастеник
Поэта облик, трон кляня…
Приял для самооправданья,
Для выявленья существа
Своей души, в часы страданья
Струившей чары волшебства…
Что ж, вверьтесь странному капризу,
Поэт и царь, и, сев верхом,
Направьте шаг коня на мызу
Ивановку, в свой бредный дом.
Въезжайте в ветхие ворота,
Где перед урной, над рекой,
Вас ждет скончавшаяся рота
И я, поклонник Ваш живой…

To Lev Nikulin

When, battling, the world was cunning

With social problems’ posturing,

The miserable Emperor Pavel

Left his hundred-year coffin…

In crosses, throwing off shades,

On the slope of day of gold,

The great neurotic accepts

The poet’s guise, cursing the throne…

Accepted for self-justification,

For identifying features

Of the soul, in hours of suffering

Flowing magical charms…

So, trust the strange caprice,

Poet and tsar, and, on horseback,

Direct the gait of the horse

To Ivanovka manor, in her delusional house.

Ride into delapidated gates,

Where before the urn, over river,

A deceased company you awaits,

And I, your live adherent…

Лэ I

О вы, белосиреневые сны,
Объятые вервэновой печалью!
О, абрис абрикосовой весны!
О, личико, окутанное шалью
Лимонною, ажурною, кисейною!
О, женщина с душой вервэновейною,
Приснившаяся в оттепель февралью!..

Приснившееся в оттепель февралью —
В моем коттэдже у кривой сосны —
Лицо под фиолетовой вуалью,
Лицо, глаза которого грустны
И, как вуаль, немного фиолетовы,
Я знал тебя, и, может быть, от этого
Мне многие туманности ясны…

Мне многие туманности ясны,
Они влекут недостижимой далью…
Ах, все наливки для меня вкусны,
Но предпочту кизилью и миндалью;
От них мои мечты ажурно кружатся,
То ярко грозоносятся, то вьюжатся,
Как ты, рояль с надавленной педалью…

О ты, рояль с надавленной педалью
И с запахом вервэновой волны,
Ты озарял квартиру генералью
Созвучьями, текущими с луны…
Улыбки уст твоих клавиатурные…
Ее лица черты колоратурные
На фоне бирюзовой тишины…

На фоне бирюзовой тишины
Я помню краску губ ее коралью,
Ее волос взволнованные льны
И всю ее фигуру феодалью…
Мы не были как будто влюблены,
А может быть — немного: ведь под алью
Ее слова чуть видны, чуть слышны…

Ее слова чуть видны, чуть слышны,
Заглушены поющею роялью
И шумом голосов заглушены,
Они влекут мечтанно к изначалью —
И я переношу свои страдания
В великолепный хаос мироздания,
Создавший и холеру, и… Италию!

Создавший и холеру, и Италию,
Тебе мои моленья не нужны…
Мне хочется обнять ее за талию:
Ее глаза зовущие нежны;
В них ласковость улыбчиво прищурена,
Им фимиамов множество воскурено… —
О вы, белосиреневые сны!..

О вы, белосиреневые сны,
Приснившиеся в оттепель февралью!
Мне многие туманности ясны,
И — ты, рояль с надавленной педалью…
На фоне бирюзовой тишины
Ее слова чуть видны, чуть слышны
Создавшему холеру и Италию…

Le I

Oh you, white-lilac dreams,

Embraced by vervain sadness!

O, contour of apricot spring!

O, face, draped in lemon

Shawl, openwork, muslin!

O, woman with the vervain soul,

Dreamt of in February thaw!

Dreamt of in February thaw –

In my cottage by pine crooked –

Face under purple cloak,

Face, whose eyes are full of sorrow,

And, like cloak, a bit purple,

I knew you, and maybe, from this

Many nebulae are to me clear…

Many nebulae are to me clear,

With unreachable distance they lure…

Ah, tasty to me are all liqueurs,

But dogwood and almonds I prefer;

From them my dreams circle,

In bright thunderstorms or in snow,

Like you, piano with pressed-down pedal…

O you, piano with pressed-down pedal

And with the vervain wave’s smell,

The general’s flat you alit

With consonances, from moon pouring…

The keyboard smiles of your lips…

The colored features of her face

On background of quiet turquoise…

On background of quiet turquoise

I remember coral color of her lips,

The excited flax of her hair

And her whole feudal figure…

In love we had not been,

And maybe – a little bit:

Her words are barely heard, barely seen…

Her words are barely heard, barely seen,

Drowned out by the piano singing

And by the noise of voices drowned,

They lure dreamily to beginning –

And I endure my tribulations

In great chaos of the Creation,

Having created cholera, and… Italy!

Having created cholera, and Italy,

My prayers you do not need…

I want your waist to embrace:

Tender are her calling eyes;

In them silently squints tenderness,

In them burns much incense…

Oh you, white-lilac dreams!

Oh you, white-lilac dreams,

Dreamt in February thaw!

To me many nebulas are clear,

And you – piano with petal pressed down…

On background of quiet turquoise

Her words are barely heard, barely seen

To one who created cholera and Italy…

Лэ II (в Японии, у гейши Ойя-Сан)

Алексею Масаинову

В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Цветут в саду такие анемоны,
Что друг ее, испанский капитан,
Ей предсказал «карьеру» Дездемоны.
Не мудрено: их пьяный аромат
Всех соблазнит, и, ревностью объят,
Наш капитан ее повергнет в стоны.

Наш капитан ее повергнет в стоны,
Когда микадо, позабыв свой сан,
Придет к японке предлагать ей троны, —
За исключением своей, — всех стран…
И за зеленым чаем с ней болтая,
Предложит ей владения Китая:
«За поцелуй Китай Вам будет дан».
   

«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,
И Ойя-Сан введет его в дурман,
В крови царя она пробудит звоны…
Сверкая черным жемчугом зубов,
Струя ирис под шелк его усов,
Она познает негные уроны.
   

Она познает негные уроны,
И, солнцем глаз гетеры осиян,
Забудет бремя и дефект короны
Микадо, от ее лобзаний пьян.
Потом с неловкостью произношенья
Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье,
Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.
Взамен Китая ей пришлет тюльпан
Высокий bon vivant «нейтральной зоны»,
Не любящий в свиданьях «барабан»,
Ходящий чрез ограды и газоны,
Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)
Придворный не схватил за панталоны,
Усердием особым обуян…
   

Усердием особым обуян,
Придворный сыщик, желтый, как лимоны,
Не постеснится из дворца шантан
Устроить на пиру жрецов мамоны
И (сплетней, — не буквально!) за штаны
Схватить царя, с вспененностью волны
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»…

Друзьям расскажет «сверх-декамероны»
Дворцовый шпик — невежда и болван.
Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны»,
Избрал забор микадо-донжуан?
Как отдохнет от суеты житейской,
Как азиатской, так и европейской,
У подданной, у гейши Ойя-Сан.
В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Микадо сам ее повергнет в стоны:
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
Она познает негные уроны, —
Взамен Китая ей пришлет тюльпан.
Усердием особым обуян,
Друзьям расскажет «сверх-декамероны».

Le II (in Japan, at geisha Oya-San)

To Alexei Masainov

In Japan, at geisha Oya-San,

In the garden bloom such anemones,

That her friend, Spanish captain

Predicted to her “career” of Desdemona,

It is not tricky: their aroma inebriated

Will seduce all, and, embraced with jealousy,

Our captain will bring her down in moans.

Our captain will bring her down in moans,

When Mikado, his rank forgetting,

Will come to Japanese girl to offer her thrones, -

Of all lands except his own…

And with her by green tea chattering,

He will offer her the mastery of Sinai:

“For a kiss to you Sinai will be given.”

“For a kiss to you Sinai will be given,” –

And Oya-San will repay him bows,

And Oya-San will lead him to dope,

She awakened call in blood of king…

Shining with black pearl of teeth,

Jetting iris under silk of his moustache,

Mild damage she will recognize.

Mild damage she will recognize,

And, illumined with sun of the geisha’s eyes,

Will forget the burden and defect of crown

Mikado, from her kisses drunk.

Then in the clumsiness of announcing

Saying “adieu” will go to offering,

Instead of China, will send her… tulip.

Instead of China will send her tulip

The “neutral zone’s” high bon vivant,

Not loving in the meetings “the drum,”

Walks through fences and lawns,

That (like Georgians say: Shaitan!)

Courtier did not grasp the pants,

Possessed by special zeal…

Possessed by special zeal,

The court detective, yellow, like lemons,

Won’t be embarrassed in the palace

To make a feast of mammon’s prophets

And (gossip – not literarily!) by the pants

To grab the tsar, with foaming wave

Will recite “super-decamerons” to friends…

Will recite “super-decamerons” to friends

The palace jester – boorish and dumb.

Not for this that not to tease the “trombones,”

Did Mikado-Don Juan choose the fence?

Who will rest from bustle of living,

Thus the Asian, thus the European,

At the subject, the geisha Oya-San.

In Japan, at geisha Oya-San,

Mikado will bring her down in moans:

“China will be given to you for a kiss,” –

She will know the light baggage –

He will send her tulip instead of China.

With special effort overwhelmed,

Will recite “super-decamerons” to friends.

Лэ III (Покаран мир за тягостные вины)

Покаран мир за тягостные вины
Свои ужаснейшей из катастроф:
В крови людской цветущие долины,
Орудий шторм и груды мертвецов,
Развал культуры, грозный крах науки,
Искусство в угнетеньи, слезы, муки,
Царь Голод и процессии гробов.

Царь Голод и процессии гробов,
Пир хамов и тяжелые кончины,
И притесненье солнечных умов,
И танки, и ньюпор, и цеппелины,
И дьявол, учредивший фирму Крупп,
Испанская болезнь, холера, круп —
Все бедствия, притом не без причины…

Все бедствия, притом не без причины:
От деяний, от мыслей и от слов.
Еще порхают ножки балерины,
Еще не смолкли ветерки стихов,
Еще звучат цветения сонат,
Еще воркуют сладко адвокаты, —
А мир приять конец уже готов.

Да, мир приять конец уже готов
В когтях нечеловеческой кручины,
Пред судным ликом массовых голгоф
И пред разверстой пропастью трясины.
Но жизнь жива, и значит — будет жив
И грешный мир — весь трепет, весь порыв!
Он будет жить, взнесенный на вершины!

Он будет жить, взнесенный на вершины,
В благоуханном шелесте дубров,
В сияньи солнца, в звуках мандолины,
В протяжном гуде северных ветров,
В любви сердец, в изнежии малины,
В симфониях и в меди четких строф.
Мир исполин — бессмертны исполины!

Мир исполин, — бессмертны исполины!
Он будет до скончания вдов
Самим собой: тенеты паутины
Ему не страшны — богу из богов!
Да здравствует вовек величье мира!
Да славит мир восторженная лира!
Да будет мир и радостен, и нов!

Да будет мир и радостен, и нов!
Греми, оркестр! Цветите, апельсины!
Пылай, костер! Я слышу жизни зов!
Перед глазами — чарные картины,
И дали веют свежестью морской.
Но помни впредь, безбожный род людской:
Покаран мир за тягостные вины.

Покаран мир за тягостные вины:
Царь Голод и процессии гробов —
Все бедствия, притом не без причины,
И мир приять конец уже готов,
Но будет жить, взнесенный на вершины,
Мир исполин, — бессмертны исполины!
Да будет мир и радостен, и нов!

Le III (The world is punished for grievous guilt)

The world is punished for grievous guilt

Of the most terrible affliction:

The valleys blooming in people’s blood,

The storm of weapons and heaps of dead men,

Collapse of culture, fearsome crash of science,

Art in oppression, tears, torments,

King Hunger and procession of coffins.

King Hunger and procession of coffins,

A feast of boors and heavy ends,

And oppression of sunny minds,

And tanks, and Newport, and zeppelins,

And Devil, having founded the firm Krupp,

The Spanish illness, cholera, croup –

All sorrows, without reason…

All sorrows, without reason:

Of deeds, of thoughts and of words.

Still flutter the legs of ballerina,

Still have not gone silent winds of poems,

Still sound the sonata’s flowers,

Still sweetly coo the lawyers, -

And world is ready to accept its end.

Yes, world is ready to accept its end

In claws of inhuman sorrows,

Before judging face of mass Golgothas

And before gaping abyss of quicksand.

But life lives, and that means – will be alive

And sinful world – all tremble, all gusts!

It will live, uplifted to heights!

It will live, uplifted to heights,

In redolent rustling of oak groves,

In shining of sun, in sounds of mandolin,

In drawn-out hum of evening winds,

In love of hearts, in raspberry’s tenderness,

In symphonies and in copper’s precise lines.

The world is giant – deathless are the giants!

The world is giant – deathless are the giants!

He will till the widows’ end

Be himself: the cobwebs’ nets

Are fearsome to him – god among gods!

Long live the greatness of the world!

Let the world the excited lyre glory!

Let world be new and joyful!

Let world be new and joyful!

Thunder, orchestra! Oranges, blossom!

Burn, bonfire! I hear life’s call!

Before eyes – charming paintings,

And distance blows with freshness of sea.

But remember, the godless mankind:

The world is punished for grievous guilt.

The world is punished for grievous guilt:

King Hunger and procession of coffins –

All sorrows, but without purpose,

And world is ready to meet its end,

But will live, rising to heights,

The world of giants – immortal giants!

Le the world be happy and new!

Лэ IV (Нет табаку, нет хлеба, нет вина)

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, —
Так что же есть тогда на этом свете?!
Чье нераденье, леность, чья вина
Поймали нас в невидимые сети?
Надолго ль это? близок ли исход?
Как будет реагировать народ? —
Вопросы, что тоскуют об ответе.

Вопросы, что тоскуют об ответе,
И даль, что за туманом не видна…
Не знаю, как в народе, но в поэте
Вздрожала раздраженная струна:
Цари водили войны из-за злата,
Губя народ, а нам теперь расплата
За их проступки мстительно дана?!

За их проступки мстительно дана
Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете…
А мы молчим, хотя и нам ясна
Вся низость их, и ропщем, точно дети…
Но где же возмущенье? где протест?
И отчего несем мы чуждый крест
Ни день, ни год — а несколько столетий?!

Ни день, ни год, а несколько столетий
Мы спины гнем. Но близкая волна
Сиянья наших мыслей, — тут ни плети,
Ни аресты, ни пытка, что страшна
Лишь малодушным, больше не помогут:
Мы уничтожим произвола догмат, —
Нам молодость; смерть старым суждена.

Нам молодость. Смерть старым суждена.
Художник на холсте, поэт в сонете,
В кантате композитор, кем звучна
Искусства гамма, репортер в газете,
Солдат в походе — все, кому нежна
Такая мысль, докажут пусть все эти
Свою любовь к издельям из зерна.

Свою любовь к издельям из зерна
Докажет пусть Зизи в кабриолете:
Она всем угнетаемым верна,
Так пусть найдет кинжальчик на колете
И бросит на подмогу бедняку,
Чтоб он убил в душе своей тоску
И радость в новом утвердил завете.

Так радость в новом утвердил завете
И стар, и мал: муж, отрок и жена.
Пусть в опере, и в драме, и в балете
Свобода будет впредь закреплена:
Пускай искусство воспоет свободу,
И следующий вопль наш канет в воду:
«Нет табаку, нет хлеба, нет вина!»

Нет табаку, нет хлеба, нет вина —
Вопросы, что тоскуют об ответе.
За «их» поступки мстительно дана, —
Ни день, ни год, а целый ряд столетий, —
Нам молодость. Смерть старым суждена!
Свою любовь к издельям из зерна
Пусть радость в новом утвердит завете.

Le IV (No tobacco, no wine, no bread)

No tobacco, no wine, no bread, -

What is there in the world to eat?!

Whose carelessness, laziness, whose fault

To catch us in invisible nets?

This for long? Is near the exit?

How will people react? –

Questions, that are sad about response.

Questions, that are sad about response,

And distance, that is not seen past fog…

I don’t know how in people, but in poet

Shuddered the disturbed string:

Tsars lead wars from gold,

Killing people, and in them atonement

Is vengefully given for their misconduct?

Is vengefully given for their misconduct

Our life with dream of claret…

And we are silent, for cleare is to us

All their baseness, and we murmur, like kids…

But where is indignation? Where protest?

And for this we bear another’s cross

Not day, not year – for several centuries?

Not day, not year – for several centuries

We bend our backs. But wave near

Of radiance of our thoughts – here not whips,

No arrest, no torture, that is fearsome

Only to cowards, will not help any more:

Despotism’s dogma we exterminate, -

Youth to us; judged for the old is death.

Youth to us; judged for the old is death.

Artist on canvas, poet in the sonnet,

Composer in cantata, to whom is sonorous

Gamma of art, newspaper reporter,

Soldier in hike – all, to whom is tender

Such thought, prove all this may

Their love for products from grain.

Their love for products from grain

Prove Zizi in convertible may:

She is loyal to all the oppressed,

Thus the dagger in the tunic let her find

And throw to the beggar’s aid,

That he will kill in his soul all angst

And confirmed joy in new covenant.

Thus confirmed joy in new covenant

The old and young; man, wife and orphan.

Let in opera, in drama, in ballet

Freedom be secured;

Let the art sing freedom,

And drowns in the water our next shout:

“No tobacco, no wine, no bread!”

No tobacco, no wine, no bread –

Questions, that for response are sad.

For “their” actions are given vengefully, -

Not day, not year, but whole row of centuries, -

To us, youth. Dead is destined to the old!

Its love to products from grain made

Let joy affirm in the new covenant.
 

Лэ V (Они придут — ни эти и не те)

Они придут — ни эти и не те,
Те, что живут теперь и прежде жили,
А новые, кто предан Чистоте,
С лазурью в каждой вене, в каждой жиле.
Безвраждные, не знающие смут,
Незлобиво-прекрасные, — придут,
Чтоб мы при них глаза свои смежили.

Чтоб мы при них глаза свои смежили
И отошли, погрязшие в тщете,
В свой смертный сон, чтоб больше не вражили
В уродстве, зле, грязи и нищете.
Мы им уступим место на планете,
И наши торжествующие дети
Возгрянут гимн добру и красоте.

Возгрянут гимн добру и красоте,
Зло победят единодушно или
Не будут вовсе жить, в своей мечте
Узревшие лазоревые были.
Пленительным и легким станет труд,
Все лучшее себе они возьмут
И забожат, как деды не божили.

И забожат, как деды не божили,
Грядущие, со взором, к высоте
Направленным, с которым подружили
Луна и звезды в светлой темноте.
Они отвергнут спецное гурманство,
Они воздвигнут культ вегетарьянства
И будут жить в священной простоте.

И будут жить в священной простоте,
Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе;
А духу своему, петь о Христе,
О том, как мы Исуса поносили
В своей бесчеловечной пустоте,
Петь о Его расхолмленной могиле,
Петь о Христовом подвижном кресте.

Петь о Христовом подвижном кресте
Могли б и мы, пока еще мы были
Безгрешными, пока на животе
Не ползали и не глотали пыли.
Но нет: мы тьме сиянье предпочли,
Погрязли в злобной тине и пыли,
О том, кем быть могли, мы позабыли.

О том, кем быть могли, мы позабыли,
Предавшись сладострастью, клевете
И всем земным грехам, — мы утаили
В себе наш дух, в своей неправоте.
Пусть нас, разнузданных, без устрашенья,
Простить за деянья и прегрешенья
Они придут — ни эти и не те.

Они придут — не эти и не те,
Чтоб мы при них глаза свои смежили,
Возгрянут гимн добру и красоте
И забожат, как деды не божили.
И будут жить в священной простоте,
Петь о Христовом подвижном кресте,
О том, кем быть могли, мы позабыли.

Le V (They will come – not these and not those)

They will come – not these and not those,

Those who live now and have lived previously,

And the new ones, devoted to Cleanness,

With azure in each vein, in each artery.

Enmityless, not knowing trouble,

Kindly-beautiful, - they will be coming,

That we before you will make adjacent the eyes.

That we before you will make adjacent the eyes

And walked away, mired in futility,

Into their deathly dream, so as not to make more enemies

In ugliness, evil, dirt and poverty.

We’ll cede for them a place on the planet,

And our triumphant kids

Will raise the anthem of the beautiful and kind.

Will raise the anthem of the beautiful and kind,

They will unanimously conquer malign

Or they won’t live, in their dream

Those who see azure have been.

Labor will become captivating and light,

They will take for themselves all the best,

And cherish, like granddads did not bless.

And cherish, like granddads did not bless,

The coming, with sight, to the height

Directed, with whom made friends

The moon and stars in darkness light.

The special gourmet food they will reject,

They espouse the vegetarian cult,

And will live in simplicity sacred.

And will live in simplicity sacred,

Not servant to strength brutal, vile, impudent;

And to the spirit, to sing of Christ,

Of how we vilified Jesus

In our inhumane emptiness,

Sing of unkempt grave of his,

Sing of Christ’s moving cross.

Sing of Christ’s moving cross

Maybe we could, while we still had been

Sinless, while on the gut

Did not crawl and didn’t swallow dust.

But no: we preferred darkness to light,

Got bugged down in dust and in mud,

Of those, whom we could, we forgot.

Of those, whom we could, we forgot,

Having given into voluptuousness,

To slander and all earthly sins –

We concealed our spirit, in its error.

Let us, unbridled, without fear,

Be forgiven for sins and for deeds

They will come – not these and not those,

They will come – not these and not those,

That we before you will make adjacent the eyes,

Will raise the anthem of the beautiful and kind.

And cherish, like granddads did not bless.

And will live in simplicity sacred,

To sing of moving cross of Christ,

Of this, who we had been, we forgot.

Лэ VI (Под новый год кончается мой труд)

Под новый год кончается мой труд —
Двенадцатая книга вдохновений.
Ее снега событий не затрут
На перепутьях новых откровений.
Я верю: девятьсот двадцатый год
Избавит мир от всех его невзгод,
Ведь он идет, как некий светлый гений.

Ведь он идет, как некий светлый гений,
Походкой ровной, совершит свой суд,
Свой правый суд, где чудо воскресений,
Над теми, кто со злобой крест несут.
Закончится всем злым и добрым проба, —
Он идеалы выведет из гроба,
И вновь поля и чувства зацветут.

И вновь поля и чувства зацветут,
Исчезнет голод мысли и растений,
Вновь заиграет злаков изумруд,
Зазолотится урожай осенний,
И станет снова сытым человек
И телом, и душой. Растает снег,
Лишь заблестит светила луч весенний.

Лишь заблестит светила луч весенний,
Начнется пляска радостных минут.
Среди кустов черемух и сиреней
Вновь соловьи разливно запоют.
Придет Любовь из своего изгнанья,
Вернется об руку с Искусством Знанье, —
Все обновленной жизнью заживут.

Все обновленной жизнью заживут,
Без злобы, без убийства и без лени;
И не орудий будет слышен гуд,
А гуд труда, любви и наслаждений.
О верьте, верьте: эти дни придут,
Дни музыкально-ласковых мгновений…
О, эти дни! вы — близко, рядом, тут!
Я в настроеньи ваших настроений.
Вы влиты в обрильянченный сосуд —
Сосуд чудес, пророчеств и видений.
Да, смерть умрет! да, жизнь воскреснет вновь!
В своей душе ей место приготовь! —
Так повелел круговорот свершений.

Так повелел круговорот свершений!
Он предназначен, властен, мудр и крут,
В его вращеньи нет ни отклонений,
Ни замедлений, ни преград, ни пут.
Под вечным знаком предопределенья,
С душой, познавшей таинства прозренья,
Под новый год кончается мой труд.

Под новый год кончается мой труд, —
Ведь он идет, как некий светлый гений!
О, вновь поля и чувства зацветут,
Лишь заблестит светила луч весенний!
Все обновленной жизнью заживут!
О, эти дни! вы — близко, рядом, тут!
Так повелел круговорот свершений.

Le VI (Before New Year my labor ends)

Before New Year my labor ends –

Twelfth book of inspiration.

Her snows of events won’t be erased

Over the crossroads of new revelations.

I believe: in the year nineteen twenty

To free the world of all its adversity,

As he comes, like a genius full of light.

As he comes, like a genius full of light,

Will commit its trial, with equal gate,

His right trial, where resurrection’s wonder,

Above those, who with malice the cross bear.

Will end the trial, to all good and evil, -

From coffin he’ll take out the ideal,

And will bloom again fields and feelings.

And will bloom again fields and feelings,

Will disappear hunger of thought and plants,

Will play again the emerald of cereals,

Gold will be autumn harvest,

And again will be sated the man

In body and soul. Snow will melt,

Will shine the spring ray of luminary.

Will shine the spring ray of luminary,

Will start joyful minutes’ dance.

Midst bushes of lilac and bird cherry

Nightingales will sing again.

Out of its exile will come Love,

With Art of Knowledge with hand will return, -

With renewed life they will live.

With renewed life they will live,

Without malice, murder or laziness;

And the buzz of weapons won’t be,

But buzz of labor, love and pleasures.

O, believe, believe: these days will come,

Days of musically-tender times…

O, these days! You – near, close, there!

I am in the mood of moods of yours.

In diamond vessel you are poured –

Vessel of prophecies, visions and wonder.

Yes, death will die! Yes, life will resurrect!

Make ready in your soul her place! –

Thus willed the cycle of achievements.

Thus willed the cycle of achievements!

He is intended, powerful, cool and wise,

In his rotation there’s no deviation,

No barriers, no fetters, no slowdowns.

Under eternal sign of predestination,

With soul, knowing secret of epiphanies,

By New Year my labor ends.

By New Year my labor ends, -

He walks, like luminous genius!

He, as in feeling bloom the fields,

Now shines the ray of spring!

All with renewed life will bloom!

O, these days - near, close, here!

Thus turns the circle of events. 

Любила

Любила… Но что это значит?
Да, что это значит — любила?
Откуда узнал я? Не знаю…
Но знаю, что это так было…

Мы счастливы были… Что значит —
Мы счастливы были? Пойми-ка!
Но помню: при ней жизнь и солнце,
А нет ее — жутко и дико…

She loved

She loved… but it means what?

Yes, that means – she loved?

Where from I knew? I know not…

I do not know, that this was us….

We were happy… What does it mean –

We were happy? Understand!

I remember: before her is life and sun,

And she’s not – it’s terrible and wild…

Любители «Гелиотропа»

«Приказчик или парикмахер,
Еще вернее: mâitre d'hotel» —
Так в кретиническом размахе
Рычала критика досель.

За что? — за тонкое гурманство?
За страсть к утонченным духам?
За строф нарядное убранство?
Из зависти к моим стихам?

Но кто ж они, все эти судьи —
Холопы или мудрецы?
Искусством бились ли их груди?
Впускали ль их в себя дворцы?

И знают ли они, что значит
Лиловый crème des violettes?
Постигнут ли, как обозначит
Свои рефрэны триолет?

Поймут ли, что гелиотропа
Острей «Crigoria» Риго,
Что, кроме Тулы, есть Европа
И, кроме «русской», есть Танго?..

Lovers of “Heliotrope”

“A clerk or a hairdresser,

Still truer: maître d’hotel” –

Thus criticism had been growling

In a cretinous scale.

What for? For refined gourmet?

For passion for refined perfumes?

For stanzas’ decoration elegant?

For envy of my poems?

But who are all these judges –

Serfs or wise men?

With the art beat on the chest?

Would let in their palaces?

Do they know what means

Purple crème des violettes?

Will they reach, as triolet

Will designate its refrains?

Will they understand, that “Crigoria” of Rigo

Is sharper than heliotrope,

That, besides Tula, there’s Europe

And, besides “Russian,” there’s Tango?..

Любить ради любви

О, если б ты умела
Любить ради любви,
И мне сказала смело:
«Мужайся и живи».

Я стал бы жить, пожалуй,
Свободней и живей…
О, друг мой, мозг усталый
Мне ласкою овей.

Но ты в ответ немела,
Был сон в твоей крови…
Нет, нет, ты не умела
Любить ради любви…

To love for love

Oh, if you could

Love for love,

And bravely to me said:

“Man up and live.”

I would live, perhaps,

More alive and more free…

Oh my friend, the tired mind

Embrace me tenderly.

But in response you are dumb,

It is sleep in your blood…

No, no, you could not

Love for love…

Люби меня, как хочется любить

Люби меня, как хочется любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
Бери меня! Клони скорее ниц!

Love me, as to love you desire

Love me, as to love you desire,

Not to think, not to reason, not to fear.

Be mine, and let me be yours.

Now is winter. But arrival of May you hear?

Melodies of lilac? Birds’ color?

Love me, not breaking nature!

Take me! Better kneel sooner!

Любовница

1

«Любовница» пошло звучит, вульгарно,
Как всё позахватанное толпой,
Прочти ли сам Пушкин свой стих янтарный,
Сама ли Патти тебе пропой.

Любовница — плоть и кровь романа,
Живая вода мировых поэм.
Вообразить себе Мопассана
Без этого слова нельзя совсем…

«Любовница» — дивное русское слово,
И как бы ты смел на него напасть,
Когда оно — жизни твоей основа
И в нем сочетались любовь и страсть?!

2

В этом слове есть что-то неверное,
Драматическое что-то есть,
Что-то трогательное и нервное,
Есть оправдываемая месть.

В этом слове есть томик шагреневый,
На бумаге веленевой станс.
В этом слове есть тайна Тургенева
И сиреневый вешний романс.

Благодарно до гроба запомнится
Озаряющее бытие
Грустно-нежное слово «любовница»,
Обласкавшее сердце твое.

3

Если же слово это
Может быть применимо
К собственной — не другого
И не к чужой — жене,

Счастье тебе готово,
Равное власти Рима
В эру его расцвета,
Можешь поверить мне!

Mistress

1

“Mistress” sounds vulgar,

As captured by crowd everything,

Let Pushkin himself read the verse amber,

Patti herself to you sings.

Mistress – flesh and blood of the romance,

Living water of worldly poems.

Mopassan I cannot

Imagine without words…

“Mistress” – Russian word wondrous,

And how you dared to attack him,

When it – your life’s basis

And in him to count love and passion?!

2

In that word there is something wrong,

Something dramatic there is,

Something nervous and touching,

There is justifiable vengeance.

In that word there is tome shagreen,

On paper, stanza.

In this word there is Turgenev’s secret

And lilac of spring romance.

Gratefully till coffin will be remembered

Illuminating life

“Mistress”: sorrowful- tender word

Caressing your heart.

3

If this word

Can be applied,

Into one’s won – not another’s

And to another – wife,

For you happiness is ready,

Rome’s equal power,

May believe me

In his blooming’s era!
 

Любовь

Любовь — это сон в сновиденьи…
Любовь — это тайна струны…
Любовь — это небо в виденьи…
Любовь — это сказка луны…
Любовь — это чувственных строк душа…
Любовь — это дева вне форм…
Любовь — это музыка ландыша…
Любовь — это вихрь! это шторм!
Любовь — это девственность голая…
Любовь — это радуга снов…
Любовь — это слезка веселая…
Любовь — это песня без слов!..

Love

Love – is a dream at nighttime…

Love – is secret of strings…

Love – is, the seen, heaven…

Love – is the tale of the moon…

Love – is the sensual lines’ soul…

Love – is maiden without form…

Love – is the music of the lily of the valley…

Love – is whirlwind! Is storm!

Love – is naked virginity…

Love – is the rainbow again…

Love – is the happy tear…

Love – is the wordless song!...

Любовь — беспричинность

Любовь — беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.
Любить ли за что-нибудь? Любится — вот и люблю.
Любовь уподоблена тройке, взбешенной и шалой,
Стремящей меня к отплывающему кораблю.

Куда? Ах, неважно… Мне нравятся рейсы без цели.
Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лед…
Лети, моя тройка, летучей дорогой метели
Туда, где корабль свой волнистый готовит полет!

Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!
Дымись кружевным, пенно-пламенным белым огнем!
Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!
Корабль отплывает куда-то. Я буду на нем!

Love Is Causelessness

Love is a causelessness. Thoughtlessness even.

To love for a reason? I love for love I feel.

Love is like a troika, demented and rabid,

Rushing toward a ship that is leaving to sail.

Where to? Does not matter. I like aimless journeys.

Magnolias blooming... Wandering ice...

Fly onward, my troika, in path of a snowstorm,

Where my ship gets ready for watery flight.

Stomp out, my dear troika, discretion and reason,

Smoke with a fire, flaming, foaming and white!

What for? For no reason - my heart's drunk with freedom

From reason. The ship leaves. On it I'll take flight.

Любовь — жертва

И есть любовь, но жертвы нет.

Фелисса Крут

Слова без песен есть, и песни
Без слов, но вот что улови:
Любви без жертвы нет, и если
Нет жертвы, значит — нет любви.

Любовь и жертва, вы — синоним,
И тождественны вы во всем:
Когда любовь мы окороним,
Мы Богу жертву принесем.

Любовь светла и жертва тоже:
Ведь жертвы вынужденной нет.
И-а всем, что с принужденьем схоже,
Лежит клеймо, позор, запрет.

Любви без жертвы не бывает.
Неизменимо, вновь и вновь,
Упорно сердце повторяет:
Любовь без жертвы — не любовь!

Love – Sacrifice

And there is love, but there’s no sacrifice.

Felissa Kruut

There are words without song, and song

Without words, but this understand:

There’s no love without sacrifice, and

If no sacrifice, then – no loving.

Love and sacrifice, you - are synonym,

And identical in all:

When love we crown,

We bear sacrifice to Lord.

Luminous is love and sacrifice also:

There is no forced sacrifice.

And all, that is similar in coercion,

There’s branding, forbidding, disgrace.

There is no love without sacrifice.

Invariably, again and again,

The heart repeats persistently:

Loving without sacrifice – is not loving!

Любовь и слава

Я полюбил двух юных королев,
Равно влекущих строго и лукаво.
Кого мне предпочесть из этих дев?
Их имена: Любовь и Слава.
Прекрасные и гордые! владеть
Хочу двумя, чарующими, вами.
В ответ надменно блещете очами,
И я читаю в них: «Не сметь!»
Влекусь к Любви, — заносит ржавый нож,
Грозя гангреной, мстительная Слава.
К ней поверну, молю ее, — «Направо! —
Кричит Любовь: — А я-то что ж?»
«Вы обе дороги», — стенаю. «Нет!» —
Ответствуют мне разом девы:
«Одну из нас, — кому свои напевы
И жизнь свою вручишь, поэт!»
Я выбрать не могу. Прочь, Смерть! — Рабов
Удел — самоубийство! выход найден:
Дай, Слава, мне питья из виноградин,
Ты отрави его, Любовь!

Love and glory

I loved two young queens,

Equally enticing strictly and shyly.

How do I glory these maidens?

Their names are Love and Glory.

Beautiful and proud! I would like

To rule you bewitching pair.

In return arrogantly you shine the eyes,

And I read in them: “Do not dare!”

I’m attracted to Love, - brings rusty knife

Threatening gangrene, vengeful Glory.

To her I’ll turn, praying to her – “To the right!”

Shouts love – “and what of me?”

“You’re both dear, No!” I moan,

Respond at once to me maidens:

“One of us, - to whom your refrains

And life you will give, poet!”

I cannot choose. Away. Death! – Slave’s

Lot – suicide! Solution is found:

Give, Glory, drink from the grapes,

And him, Love, poison!

Любовь коронная

Она, никем не заменимая,
Она, никем не превзойденная,
Так неразлюбчиво любимая,
Так неразборчиво влюбленная,

Она, вся свежесть призаливная,
Она, моряна с далей севера,
Как диво истинное, дивная,
Меня избрав, в меня поверила.

И обязала необязанно
Своею верою восторженной,
Чтоб всë душой ей было сказано,
Отторгнувшею и отторженной.

И оттого лишь к ней коронная
Во мне любовь неопалимая,
К ней, кто никем не превзойденная,
К ней, кто никем не заменимая!

Crown love

She, by nobody replaced,

She, by nobody surpassed,

So unlovingly loved,

So illegibly in love,

She, the flooded freshness,

She, sea from distance on the north,

Like a real miracle marvelous,

Choosing me, in me did trust.

Not obligatorily she obliged

With her enthusiastic creed,