Северянин Н

Наболевшее [Sore point]

Наверняка [Surely]

Надежды нет [There Is No Hope]

Надрубленная сирень [Notched Lilac]

Надсон [Nadson]

Над гробом Фофанова (интуитта) [Over the coffin of Fofanov (intuitive)]

Накануне [The day before]

Накануне ледохода [Before ice drift]

Намеки жизни [Hints of life]

Наперекор [In defiance]

Нарва (Над быстрой Наровой, величественною рекой) [Narva (On fast Narva, river majestic)]

Нарва (Я грежу Нарвой, милой Нарвой) [Narva (I dream of Narva, dear Narva)]

Народная [Folk Song]

Народный суд [People’s Court]

Насмешка короля [Mockery of the king]

Наступает весна… [Spring is coming…]

Начальники и рядовые [Bosses and privates]

Наша встреча — похороны дней [Our meeting – funeral of days]

На голос весенней новеллы [To voice of spring novella]

На грустном озерe [On sorrowful lake]

На дровнях [On the firewood]

На закате [At Sunset]

На земле в красоте [On earth in beauty]

На зов природы [At call of nature]

На колокола [To bells]

На летнем Ядране [On summer Yadran]

На летуне [On flyer]

На лыжах [On skis]

На льду [On the ice]

На миг [For a moment]

На монастырском закате [On the monastery sunset]

На мотив Гейне [To the motive of Gein]

На мотив Фофанова [To motive of Fofanov]

На необитаемом острове [On the uninhabited island]

На Островах [On The Islands]

На премьере [At the Premiere]

На пристани [At the pier]

На реке форелевой [On Trout River]

На салазках [On Skids]

На сенокосе [Haymaking]

На смерть Александра Блока [On death of Alexander Blok]

На смерть Блока [On Blok’s Death]

На смерть Валерия Брюсова [To death of Valeriy Bryusov]

На смерть Верхарена [To death of Verkharen]

На смерть Лермонтова [On Lermontov’s death]

На смерть Масснэ [To death of Massnay]

На смерть Фофанова [To death of Fofanov]

На строчку больше, чем сонет [On a line more than sonnet]

На Урале [In Ural]

На чужой мотив [On alien motive]

На Эмбахе [On Embach]

Невесомая [Weightless]

Невод грез [Seine of dreams]

Невыразимая поэза [Inexpressible poem]

Негры на севере [Negroes on the North]

Незрячей [Blind]

Некрасов [Nekrasov]

Нелегкий путь [Uneasy way]

Немирович-Данченко [Nemirovich-Danchenko]

Ненужное письмо [Unneeded Letter]

Непонятый, осмеянный, все ближе [Misunderstood, laughed at, all the nearer]

Неразгаданные звуки [Unsolved Sounds]

Несбыточный сон [Unrealistic dream]

Нет ничего [There is nothing]

Нечто соловьиное [Something nightingale’s]

Не более, чем сон [No more than dream]

Не будет опять [It won’t happen again]

Не верь [Do not trust]

Не говорите о культуре [Don’t talk of culture]

Не грусти о моем охлажденьи [Don’t sorrow about my cooling]

Не завидуй другу [Envy Not Your Friend]

Не оттого ль [Not for this]

Не понять [Not to understand]

Не по любви [Not About Love]

Не по пути [Not On The Way]

Не улетай! [Don’t Fly Away!]

Не устыдись… [Don’t Be Ashamed]

Нелли [Nelly]

Нерон [Nero]

Ничего не говоря [Not saying anything]

Никифоров-Волгин [Nikiforov-Volgin]

Никогда, никогда [Never, never]

Николай Андреевич Римский-Корсаков [Nikolai Andreyevich Rimsky-Korsakoff]

Николай Орлов [Nikolai Orlov]

Никчемная [Worthless]

Ничто в чем-то [Nothing in something]

Ни холодный свет жемчужины [No cold light of pearl]

Новогодний комплимент [New Year’s compliment]

Новогодняя элегия [New Year’s elegy]

Новый год [New Year]

Ноктюрн [Nocturne]

Ноктюрн (Месяц гладит камыши) [Nocturne (Moon caresses chestnuts)]

Нона [Nona]

Норвежские фиорды [Norwegian fiords]

Ночная прогулка (эскиз) [Night walk (sketch)]

Ночь на Алтае [Night in Altai]

Ночь подходила [Night came]

Но зачем [But what for]

Наболевшее...

Нет, я не беженец, и я не эмигрант, –

Тебе, родительница, русский мой талант,

И вся душа моя, вся мысль моя верна

Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:

Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,

А если в чуждый край физически ушел,

Давно уж понял я как то нехорошо…

Страх перед голодом за мать и за семью

Заставил Родину меня забыть мою,

А тут вдобавок роковая эта лень,

Так год за годом шел, со днем сливался день.

Домой вернуться бы: не очень сладко тут.

Да только дома мой поступок как поймут?

Как объяснят его? Неловко как-то – ах,

Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах!

Из ложной гордости, из ложного стыда

Я сам лишил себя живящего труда –

Труда строительства – и жил как бы во сне,

От счастья творческой работы в стороне.

Мне не в чем каяться, и все же каюсь я:

Меня не ценят зарубежные края.

Здесь вдохновенность обрекается на склеп.

Здесь в горле застревает горький хлеб.

Я смалодушничал, – и вот мне поделом:

Поэту ль в мире жить, пригодном лишь на слом?

За опрометчивый, неосторожный шаг

Уже пришиблена навек моя душа.

И уж не поздно ли вернуться по домам,

Когда я сам уже давным-давно не сам,

Когда чужбина доконала мысль мою, –

И как, Россия, я тебе и что спою? 

Sour point...

I'm not a refugee, I'm not an immigrant –

For you, parent, is my Russian talent,

And all my soul, all my thinking,

Is true to you, land that damned me to living!..

I have nothing to swear before you, Russian land:

I did not betray you with thought or soul,

And if I physically into foreign land left,

For long I understood you so well…

Fear before hunger for mom and family

Forced me my Russia to forget,

And in addition this fatal laziness,

Day blended into day, year after year went.

To come back home: not very sweet there.

How they at home will my deed understand?

Who will explain it? Awkwardly – ah,

I for so many years ran!

From false pride, from false shame

Of living labor I deprived myself –

Construction labor – and lived like in a dream,

Aside by creative labor from happiness.

I’ve nothing to repent, but I repent:

I’m valued in foreign lands.

Here inspiration doomed for crypt.

Here bitter bread gets stuck in the neck.

I became faint-hearted – and it serves it well;

For poet to live in the world, suitably only for scrap?

For centuries knocks down my soul

For a reckless, careless step.

And to return home is it not late,

When I myself for long am not me,

When foreign land finished off my thought, -

And thus, Russia, I will sing thee?

Наверняка

Я чувствую наверняка —
Ах, оттого и боль сугуба! —
Что прозы подлая рука
Весь этот парк повалит грубо
Когда-нибудь.
Когда-нибудь.
Не будет зарослей над речкой.
И станет выглядеть увечкой
Она, струя отбросов муть
Взамен форельности кристальной
Своей теперешней.
Дубы
Пойдут банкирам на гробы,
И парк мой, глубоко-печальный,
Познав превратности судьбы,
Жить перестанет, точно люди,
И будет гроб ему — пустырь.
И только ветер вечно будет
Ему надгробный петь псалтирь…

Surely

I feel surely –

Ah, from it is pain purely! –

That the prose’s hand vilely

Will knock down the park rudely

Sometime.

Sometime.

There won’t be thickets over river.

And like mutilation will appear

She, the stream of garbage dregs

In crystal trouts’ place

Of her current.

Oaks

Will go to coffins with bankers

And my park, deeply-sad,

Knew the vicissitudes of fate,

Life will stop, people exactly,

And your coffin will be – wasteland.

And only wind will sing eternally

The psalter on the tombstone.

Надежды нет

Глупец и трус способны жизнь любить:
Кто понял жизнь — тому надежды нет.
Но я живу и даже жажду жить,
Хотя и жду вседневно новых бед.

Я жизнь люблю, хотя не верю ей, —
Она не даст ни счастья, ни любви.
Приди же, смерть, приди ко мне скорей,
Чтоб я не ждал, и сразу все порви…

There Is No Hope

The fool and coward are able life to love:

Who understood life – to him there is no hope.

But I live and even thirst to live,

Although I wait daily the new troubles.

I love life, though I trust it,

She will not give happiness or love.

Come to me, death, come to me quickly,

That I won’t wait, and will tear up all at once...

Надсон

Любовью к ближним щедро оделен,
Застенчивый, больной, несчастный лично,
Без голоса он вздумал петь публично,
Хвалой толпы бесслухой окрылен.

Он за глагол глаголов награжден
При жизни был. Стих плакал паралично.
Все в этой славе было неприлично:
Хвала глупцов и книги льнущей лен…

Неопытная в стиле юнокудрость,
Идейную в нем отыскала мудрость,
Его своим поэтом нарекла.

И умер Надсон, сам того не зная,
Что за алмазы приняла родная
Страна его изделья из стекла…

Nadson

With love to near ones dressed up generously,

Shy, sick, miserable, sad,

Without voice he thinks to sing publicly,

Winged by the praise of the deaf crowd.

He was by verb decorated

Before life. Poem paralytically was weeping.

All in this glory had been rude:

Praise of fools and books in flax clinging.

Inexperienced in style youth,

Sought in him wisdom of ideas,

Called him its poet.

And died Nadson, not knowing this,

That his country as diamonds

Accepted his glass product.

Надрубленная сирень

Проснулся хутор.
Весенний гутор
Ворвался в окна… Пробуждены,
Запели — юны —
У лиры струны,
И распустилась сирень весны.

Запахло сеном.
И с зимним пленом
Земля простилась…

Но — что за сны?!.
Согнулись грабли…
Сверкнули сабли
И надрубили сирень весны!..

Notched Lilac

The farm awakes.

The spring talk

Threw into window… Awake,

Did sing

The young lyre’s strings,

     Lilac blossomed in spring.

Smelled of hay.

With winter prison

     Ground said goodbye. But – what dreams?

The rake bent.

The swords shined

     And notched the lilac of spring!

Над гробом Фофанова (интуитта)

Милый Вы мой и добрый! Ведь Вы так измучились

От вечного одиночества, от одиночного холода…

По своей принцессе лазоревой — по Мечте своей соскучились:

Сердце-то было весело! сердце-то было молодо!

Застенчивый всегда и ласковый, вечно Вы тревожились,

Пели почти безразумно, — до самозабвения…

С каждою новою песнею Ваши страданья множились,

И Вы — о, я понимаю Вас! — страдали от вдохновения…

Вижу Вашу улыбку, сквозь гроб меня озаряющую,

Слышу, как божьи ангелы говорят Вам: «Добро пожаловать!»

Господи! прими его душу, так невыносимо страдающую!

Царство Тебе небесное, дорогой Константин Михайлович!

Over the coffin of Fofanov (intuitive)

My tender and kind one! You are exhausted

From eternal loneliness, from single cold…

Your azure princess – the dream we are missing:

Would heart be young! Would heart be glad!

Always shy and tender, you were worried eternally,

Sang almost madly – to self-oblivion…

With each new song your suffering multiplied,

And you – I remember you! – suffered of inspiration…

I see your smile, through coffin me illuminating,

I hear how God’s angels say to you: “Greetings!”

Lord! Accept my soul, thus unbearably suffering!

Your heavenly kingdom, dear Michailovich Constantine!

Накануне

Как на казнь, я иду в лазарет!

Ах, пойми! — я тебя не увижу…

Ах, пойми! — я тебя не приближу

К сердцу, павшему в огненный бред!..

Ты сказала, что будешь верна

И меня непременно дождешься…

Что ж ты, сердце, так бешено бьешься?

Предбольничная ночь так черна…

Я пылаю! Я в скорби! И бред

Безрассудит рассудок… А завтра

Будет брошена жуткая карта,

Именуемая: Лазарет.

The day before

Like to execution, I go to infirmary!

Ah, understand – I do not see thee…

Ah, understand – I won’t bring you near

To heart, fallen in delirium of fire!..

You said that you will be loyal

And certainly me await…

Why do you, heart, beat so madly?

So black is pre-hospital night…

I burn! I’m in sorrow! And raving

Reckless reason… and tomorrow

A terrible card will be thrown,

Calling: Infirmary.

Накануне ледохода

В этот год я встречаю вторую весну,
Возвратясь с недалекого юга,
Где одна завакханилась, мне проблеснув,
И ушел я в приморский свой угол.

В эту зиму вторично вступил я в зиму́,
От разливной реки к ледоставу
Возвратился опять и с восторгом приму
Ту весну, что дана мне по праву.

Здравствуй, северная, мне родная весна,
Целомудренная, чуть скупая!
Уж давно я тебя в совершенстве познал,
Всю черемухой рифм осыпая.

Ежедневно хожу к бело-спящей реке
Измененья следить ледостоя,
Льдины моря, мокреющие вдалеке,
И само это море пустое.

Замечаю, как желтая с мутью вода
С каждым днем накопляется на́ лед.
Жду, чтоб начали льдины друг друга бодать
В час, когда их теченьем развалит.

В реку, в море умчавшую сломанный лёд,
Знаю, тотчас войдет лососина,
И когда лососина из моря войдет,
Я реки ни за что не покину.

Отдохнувшая за зиму удочка, ты,
Кто прославлена гибкой и броской,
Чтоб недаром с тобою у речки нам стыть,
Угости меня вешней лосоской!

Before the ice float

In this year I meet the second spring,

From the distant south returning,

When one got carried away, flashing me,

And I went into the seaside corner.

In this winter in winter I stepped second time,

From draft river to ice formation

I return again and accept with delight

The spring, that is given to me correctly.

Be well, northern, my dear spring,

Chaste, a little stingy!

I long ago recognized perfection in thee,

Sprinkling everything with rhymes of bird cherry.

Every day I walk to white-sleepy river

To follow changes of ice stand,

Floes of sea, getting wet afar,

And the same empty place.

I notice, how turbidly yellow water

Every day accumulates on ice floes.

I wait, till ice floes start to butt each other

In hour when the current them will destroy.

In river, to sea rushing, in broken ice,

I know, that salmon then will enter,

And when salmon enters from the seas,

I will not for anything abandon river.

Rested from winter the fishing rod, you, famous

For her flexibility and striking,

That not in vain by river you and I freeze,

Give me the spring salmon!

Намеки жизни

В вечерней комнате сидели мы втроем.
Вы вспомнили безмолвно о четвертом.
Пред первым, тем, кто презирался чертом,
Четвертый встал с насмешливым лицом…

Увидевший вскричал, а двое вас —
Две женщины с девической душою —
Зажгли огонь, пугаясь бледнотою
Бессильного осмыслить свой рассказ…

…Утрела комната. И не было троих.
Все разбрелись по направленьям разным.
Служанка Ваша, в любопытстве праздном,
Сдувала пыль. И вдруг раздался крик:

У письменного — скрытного — стола
Увидела подгорничная в страхе,
Что голова хозяина… на плахе!
Все через миг распалось, как вода.

…А заденела комната, с письмом
От Вашего врага пришел рассыльный.
И в том письме, с отчаяньем бессильным
Молили Вас прийти в презренный дом:

Ребенок умирал. Писала мать.
И Вы, как мать, пошли на голос муки,
Забыв, что ни искусству, ни науке
Власть не дана у смерти отнимать.

…Вы вечером страдали за порыв,
И призраки Вам что-то намекали…
А жизнь пред Вами в траурном вуале
Стояла, руки скорбно опустив.

И показав ряд родственных гробов,
Смертельный враг духовных одиночеств,
Грозила Вам мечом своих пророчеств,
Любовь! ты — жизнь, как жизнь — всегда любовь.

Hints of life

In evening room three of us were sitting.

We silently remembered the fourth.

Before the first one, who despises Satan,

The fourth stood up with mocking face…

The seen one shouted, and two of ye –

Two women with souls of girls –

They lit the fire, with paleness fearing

To makes sense of your powerless tale…

Morning in the room. And there were not three.

All scattered on different paths.

Your servant, in idle curiosity,

Blew off the dust. And suddenly there are shouts:

By writing – secret – table

The maid saw in fear,

The master’s head… on the scaffold!

In morning all fell apart, like water.

And the room touched, with the letter

From your enemy the messenger came.

And in that letter, with powerless despair

You were asked to come to despised home:

The child died. The mother wrote.

And you, like mother, went to the voice of torments,

Forgetting, that not for art, nor for knowledge

Is given power to take away from death.

You suffered for impulse in the evening,

And something to you hinted the ghosts…

And life before you in vial of mourning

Stands, having let down the hands.

And showing the row of related coffins,

The deadly enemy of spiritual loneliness,

With sword of its prophesies threatened

Love! You – life, like life – love always.

Наперекор

Опять себя вообрази
Такой, какой всегда была ты.
И в дни, когда блестят булаты,
Ищи цветочные стези.

Вообрази опять себя
Эстеткой, а не грубой бабой,
Жизнь, ставшую болотной жабой,
В мечтах, как фею, голубя.

Пусть мир — вперед, а ты — все вспять:
Не поддавайся прозным бредням…
Цветком поэзии последним
Вообрази себя опять!..

In defiance

Again yourself imagine

Such as have you always been.

And I in day, when steel is shining,

Find the paths that bloom.

An aesthete, not a rude broad,

Yourself imagine.

Life, having become a swamp toad,

In dreams, like fairy, pigeon.

Let world – ahead, and you – all round:

Don’t give to prosaic nonsense…

Imagine yourself once more

As final flower of the poems!..

Нарва (Над быстрой Наровой, величественною рекой)

Над быстрой Наровой, величественною рекой,
Где кажется берег отвесный из камня огромным,
Бульвар по карнизу и сад, называемый Темным,
Откуда вода широко и дома далеко…

Нарова стремится меж стареньких двух крепостей —
Петровской и шведской, — вздымающих серые башни.
Иван-город тих за рекой, как хозяин вчерашний,
А ныне, как гость, что не хочет уйти из гостей.

На улицах узких и гулких люблю вечера,
Когда фонари разбросают лучистые пятна,
Когда мне душа старой Нарвы особо понятна,
И есть вероятья увидеться с тенью Петра…

Но вместо нее я встречаю девический смех,
Красивые лица, что много приятнее тени…
Мне любо среди молодых человечьих растений,
Теплично закутанных в северный вкрадчивый мех.

И долго я, долго брожу то вперед, то назад.
Любуясь красой то доступной, то гордо-суровой,
Мечтаю над темень пронизывающей Наровой,
Войдя в называемый Темным общественный сад.

Narva (On fast Narva, river majestic)

On fast Narva, majestic river,

Where seems huge the shore of stone,

Boulevard in cornice and garden, called Dark, water

Is wide and far from home…

Narva streams through two old castles –

Peter’s and Swedish, - heaving two towers of gray.

Ivan-city is quiet over river, like master yesterday’s,

And now, like guests, does not want to leave the guests.

On narrow and booming streets I love the evening,

When lampposts throw the spots of rays,

When my soul is understood especially by old Narva,

And it’s probable to see Peter in shade…

But in its place I meet laughter of maidens,

Beautiful faces, nicer than shade…

I love among the young people plants,

In subtle northern fur warmly wrapped.

And long, long I wander ahead or behind.

Admiring beauty once accessible, once severe-proud,

I dream under the darkness of penetrating Narva,

Coming named Dark into public garden.

Нарва (Я грежу Нарвой, милой Нарвой)

Я грежу Нарвой, милой Нарвой,
Я грежу крепостью ее,
Я грежу Нарвой, — тихой, старой, —
В ней что-то яркое, свое.

О город древний! город шведский!
Трудолюбивый и простой!
Пленен твоей улыбкой детской
И бородой твоей седой.

Твой облик дряхлого эстонца
Душе поэта странно мил.
И твоего, о Нарва, солнца
Никто на свете не затмил!

Твоя стремглавная Нарова
Галопом скачет в Гунгербург.
Косится на тебя сурово
Завидующий Петербург.

Как не воспеть твою мне честность
И граждан дружную семью,
И славную твою известность,
И… проституцию твою?

Она, как белая голубка,
Легка, бездумна и чиста!
О, добрый взгляд! О, лисья шубка!
О, некрасивых красота!

Narva (I dream of Narva, dear Narva)

I dream of Narva, dear Narva,

I dream of the fortress of hers,

I dream of Narva – old, quiet, -

In her something bright, one’s own.

O ancient city! City Swedish!

Hard-working and simple!

Captivated by your smile childish

And by a gray beard.

Your image of decrepit Estonian

Is strange and dear to poet’s soul.

And your, O Narva, sun

No one eclipsed in the world!

Your headlong Narva

Gallops to Gungerburg.

Squints at his eye severely

The envying Petersburg.

How not to sing my honesty

And friendly family of citizens,

And your glorious prominence

I… prostitution of yours?

She, like a white dove,

Is light, clean and thoughtless!

O, fur coat! O, calm eye!

Oh, beauty’s ugliness!

Народная

Солнце Землю целовало —
Сладко жмурилась Земля.
Солнце Землю баловало,
Сыпля злато на поля.

Солнце ласково играло
В простодушной похвальбе.
И Земля его избрала
В полюбовники себе.

И доколе будет длиться
Их немудрая любовь,
Будет мир в цветы рядиться,
В зелень вешнюю лугов!

Folk Song

The Sun kissed the Earth –

Earth screwed up her eyes sweetly.

The Sun spoiled the Earth –

Sowing gold in the fields.

The Sun tenderly played

In bragging simple-minded.

And Earth picked him

As a lover.

And for how long will last

Their unwise romance,

World will dress up in flowers,

In greenness of spring meadows!

Народный суд

Я чувствую, близится судное время:
Бездушье мы духом своим победим,
И в сердце России пред странами всеми
Народом народ будет грозно судим.

И спросят избранники — русские люди —
У всех обвиняемых русских людей,
За что умертвили они в самосуде
Цвет яркий культуры отчизны своей.

Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя…
И скажут они: «Мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя…»

И судьи умолкнут с печалью любовной,
Поверив себя в неизбежный черед,
И спросят: «Но кто же зачиншик виновный?»
И будет ответ: «Виноват весь народ.

Он думал о счастье отчизны родимой,
Он шел на жестокость во имя Любви…»
И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!
Ты нам не подсуден: мы — братья твои!

Мы — часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,
Наивный, стремящийся вечно вперед,
Взыскующий Бога в Европе кромешной,
— Счастливый в несчастье, великий народ!»

People’s Court

I feel, comes near the judgment time:

We’ll defeat soullessness with our spirits,

And before all nations in Russia’s heart

People will be judged harshly by people.

And chosen ones will ask – Russian people –

Of all the accused Russian men,

For what they killed in the lynching

Bright shine of culture of the homeland.

Why did the Orthodox forget God,

Why did they go to smash and cut…

And they will say: “We were deceased,

We believed in what we must not…”

And judges were silenced with love’s sadness,

Believing in yourself in inevitable turn,

And they will ask: “Where is the guilty instigator?”

And the response: “Guilty are all men.”

He thought of happiness of the homeland,

He went in name of love to cruelty…”

And judge shouted: “People defendant!

You’re not accused by us: your brothers are we!”

We – our part, sinful, our flesh, our blood,

Naïve, aspiring always ahead,

In the dark Europe seeking God,

Happy in misery, populace great!”

Насмешка короля

Властитель умирал. Льстецов придворных стая
Ждала его конца, сдувая с горностая,
Одежды короля пылинки, между тем,
Как втайне думала: «Когда ж ты будешь нем?»

Их нетерпение заметно королю
И он сказал, съев ломтик апельсина:
«О верные рабы! Для вас обижу сына:
Я вам отдам престол, я сердце к вам крылю!»

И только он умолк — в разнузданности дикой
Взревели голоса, сверкнули палаши.
И вскоре не было у ложа ни души, -
Лишь двадцать мертвых тел лежало пред владыкой.

Mockery of the king

The ruler has died. The flock of courtier flatterers

I awaited till the end, from ermine blowing off,

Between them, dust are king’s clothes,

I secretly thought: “When will you be dumb and deaf?”

Their impatience is noticeable to the king

And he said, slice of orange having eaten:

“O loyal slaves! For you I insult my son:

I’ll give you throne, to you my heart I wing!”

And he grew silent – in wild licentiousness

The broadswords shined, the voices did roar.

And soon the lodge soul did not possess, -

Twenty dead years lay before the ruler.

Наступает весна…

Наступает весна… Вновь обычность ее необычна,
Неожиданна жданность и ясность слегка неясна.
И опять — о, опять! — все пахуче, цветочно и птично.
Даже в старой душе, даже в ней наступает весна!

Мох в еловом лесу засинел — забелел в перелесках.
О, подснежники, вы — обескрыленные голубки!
И опять в ущербленьях губчатых, коричневых, резких
Ядовитые ноздри свои раздувают сморчки.

И речонка безводная вновь многоводной рекою
Стала, рыбной безрыбная, сильной лишенная сил,
Соблазнительною, интересною стала такою,
Что, поверив в нее, я удилише вновь оснастил.

Я ушел на нее из прискучивших на зиму комнат,
Целодневно бродя вдоль извилин ее водяных,
Посещая один за другим завлекающий омут,
Где таятся лохи, но кто знает — в котором из них?

Этот лох, и сморчок, и подснежник незамысловатый,
Эта юнь, эта даль, что влекуще-озерно-лесна,
Все душе, упоеньем и радостью яркой объятой,
Говорит, что опять, что опять наступает весна!

Spring is coming

 

Spring comes… Its ordinariness is extraordinary,

Are unclear unexpected expectation and clarity.

And again – O again! – all is fragrant, bird-like and flowery.

Even in old soul, even in it comes the spring!

Moss in fir wood turned blue – turned white in brushwood.

O, snowdrops, you – doves with no wings!

And again in spongy, brown, sharp lesions

Your poisonous nostrils inflame morels.

And anew with multi-watered river waterless stream

Stopped, fishless, of strength deprived,

Became so seductive, interesting,

That, believing in you, rod again I re-equipped.

From bored to winter rooms to her I went,

Wandering among her convolutions all day,

Visiting one after another enticing lake,

Where suckers hide, but who knows – in which of them?

This sucker, and morel, and plain snowdrop,

This youth, this distance, this attractive-forest-lake,

To soul, embraced with rapture and bright joy,

Says that the spring is coming again!

Начальники и рядовые

Начальники и рядовые,
Вы, проливающие кровь,
Да потревожат вас впервые
Всеоправданье и любовь!

О, если бы в душе солдата, —
Но каждого, на навсегда, —
Сияла благостно и свято
Всечеловечности звезда!

О, если б жизнь, живи, не мешкай! —
Как неотъемлемо — твое,
Любил ты истинно, с усмешкой
Ты только гладил бы ружье!..

И если б ты, раб оробелый, —
Но человек! но царь! но бог! —
Души своей, как солнце, белой
Познать всю непобедность мог.

Тогда сказали бы все дружно!
Я не хочу, — мы не хотим!
И рассмеялись бы жемчужно
Над повелителем своим…

Кого б тогда он вел к расстрелу?
Ужели всех? ужели ж всех?..
Вот солнце вышло и запело!
И всюду звон, и всюду смех!

О, споры! вы, что неизбежны,
Как хлеб, мы нудно вас жуем.
Солдаты! люди! будьте нежны
С незлобливым своим ружьем.

Не разрешайте спора кровью,
Ведь спор ничем не разрешим.
Всеоправданьем, вселюбовью
Мы никогда не согрешим!

Сверкайте, сабли! Стройтесь, ружья!
Игрушки удалой весны
И лирового златодружья
Легко-бряцающие сны!

Сверкайте, оголяйтесь, сабли,
Переливайтесь, как ручей!
Но чтобы души не ослабли,
Ни капли крови и ничьей!

А если молодо безумно
И если пир, и если май,
Чтоб было весело и шумно,
Бесцельно в небеса стреляй!

Bosses and privates

Bosses and privates,

You, spilling blood,

Will disturb you at once

Justification and love!

O, if in the soul of a soldier, -

But each, but for all time, -

Shone blissfully and sacredly

The star of all mankind.

O, if life, don’t procrastinate, live! –

How inevitably – your own,

You loved sincerely, with a grin

You only stroked the gun!..

And if you, timid servant, -

But man! But tsar! But Divinity! –

With your soul, like the sun, white

You could understand invincibility.

Then together we would be telling!

I don’t desire, - we don’t desire!

And we would laugh pearly

Over our master.

Whom did he lead to the shooting?

Really everyone? Really everyone?..

Thus sun came out and started singing!

And everywhere laughter, and everywhere ringing!

O, disputes! You, that are inevitable,

We chew like bread in boredom.

Soldiers! People!

Be tender with your gentle gun.

Do not decide dispute with blood,

We cannot decide arguing.

With, justification, with all-love

We will never sin!

Shine, swords! Build, guns!

The toys of the daring spring

And of lyre of friendliness

Lightly-rattling dreams!

Shine, expose yourselves, swords,

Like a stream, overflow!

But that wouldn’t get weak the souls,

Nobody’s and not a drop of blood!

And if it is young insanely,

And if the feast, and if it’s May,

That it would be noisy and happy

To aimlessly shoot at the sky!

Наша встреча — похороны дней

Наша встреча — похороны дней
Предыдущих, кажущихся прахом.
Призадумайся, мой друг, над ней,
Над судьбы железным взмахом.

Ты блестишь, я в пелене тумана;
Мы — души, как русла, раздвоенье.
Ты бессильна: то предназначенье, —
Мы сольемся, поздно или рано.

Our meeting – funeral of days

Our meeting – funeral of days

Of the past, ashes it seemed.

Think about it, after her, my friend,

With iron wave of fate.

You shine, I am in a fog:

We – souls, like oars did part.

You are powerless: that purpose, -

We will merge, early or late.

На голос весенней новеллы

Обстругав ножом ольховый прутик,
Сделав из него свистящий хлыстик,
Королева встала на распутье
Двух аллей. И в девственном батисте
Белолильной феей замерла.
Вот пошла к избушке столяра,
Где лежали дети в скарлатине,
Где всегда отточенный рубанок
Для гробов, для мебели, для санок.
Вот и пруд, олунен и отинен,
Вот и дом, огрустен и отьмен.
— Кто стучит? — спросил столяр Семен.
«Королева»: шепчет королева.
Прохрипели рыжие засовы.
Закричали в отдаленье совы.
Вспомнилась весенняя новелла:
В ясенях отданье столяру.
Он впустил. Взглянула — как стрелу,
Прямо в глаз любовника метнула.
И пошла к отряпенной кроватке.
Смерть и Жизнь над ней бросали ставки.
Было душно, холодно и лунно.
Столяриха билась на полу
И кричала: «дайте мне пилу»!

To voice of spring novella

Having cut with knife alder twig,

Making a whistling whip with it,

At the crossroads of two alleys was standing

Queen. And in virgin cambric

Froze like a fairy lily-white.

Here she went to the carpenter’s hut,

Where children lay in scarlet fever,

Where always the sharpened jointer

For furniture, for sleigh, for coffins.

Here is pond, muddy and lit by moon,

Here, sorrowful and dark, is the home.

“Who knocks?” Asked Carpenter Semyon.

“Queen”: whispers the queen.

The red bolts have wheezed.

In distance owls have screamed.

Came to mind the novella of the spring:

In ash trees giving to carpenter.

He let in. Looked – like an arrow,

Threw into the eyes of the beloved

And went to a messy bed.

Over her Life and Death threw bets.

It was stuffy, cold and moonlit.

She-carpenter beat on the floor

And shouted, “Give me a saw!”

На грустном озерe

В этой местности вечно печально,
Уж когда б я в нее ни попал.
Дремлет озеро первоначально
И луны озыбляет опал.

И поросшие соснами горы
(Берега ведь гора на горе!),
Глазки клюквы в болотном просторе
И морошка в живом янтаре,

И к раките подплывшая тихо
И смотрящая из глубины,
Ключевой и прозрачной, лещиха —
Все печальной полно тишины.

Десять лет я на озере не был,
И опять потянуло к нему
От прогорклого в городе хлеба
В зимних сумерек серую тьму.

On sorrowful lake

In this place it’s always bitter,

And how I could have hit her.

Sleeps initially the lake

And the moon’s opal shakes.

And mountains grown with pines

(The shores are mountain on mountain!),

In swamp expanse eyes of cranberry

And in live amber, cloudberry.

And broom quietly swimming to the broom

And looking from the depth,

Key and transparent, the bream –

All’s full of sad silence.

For ten years I haven’t been on lake,

And pulled to him again

In town the rancid bread

In gray dusk of winter sunset.

На дровнях

С крутой горы несутся дровни
На лед морской, — без лошадей, —
И налетают на шиповник,
На снег развеерив детей…

Сплошную массу ягод алых,
Морозом хваченных и вялых,
На фоне моря и песков
Попутно я воспеть готов.

И вновь, под крики и визжанье
Шалящей шалой детворы.
Идет веселое катанье
На лед морской с крутой горы!

On the firewood

From the steep mountain firewood is rushing

To the sea ice, - without a horse, -

And they fly into the rosehip,

On the snow dispelling kids…

Continuous mass of scarlet berries,

Wilted and taken by the frost,

On background of sea and sands

I’m ready to celebrate on my path.

And now, under screams and screeching

Of children naughty and insane.

Happy is the riding

On the sea ice from steep mountain!

На закате

…отдыхала глазами на густевшем закате…
Н. Лесков

Отдыхала глазами на густевшем закате,
Опустив на колени том глубинных листков,
Вопрошая в раздумьи, есть ли кто деликатней,
Чем любовным вниманьем воскрешенный Лесков?

Это он восхищался деликатностью нищих,
Независимый, гневный, надпартийный, прямой.
Потому-то любое разукрасят жилище
Эти книги премудрости вечной самой.

А какие в них ритмы! А какая в них залежь
Слов ядреных и точных русского языка!
Никаким модернистом ты Лескова не свалишь
И к нему не посмеешь подойти свысока.

Достоевскому равный, он — прозеванный гений.
Очарованный странник катакомб языка!
Так она размышляла, опустив на колени
Воскрешенную книгу, созерцая закат.

At Sunset

… rested the eyes on thickened sunset…

N. Leskov

Rested the eyes on thickened sunset,

Resting on knees tone of deep leaves,

In reflection asking him, who is more delicate,

Than Leskov resurrected with loving praise?

He admired beggars’ delicateness,

Independent, wrathful, supra-partisan, straight.

Therefore will paint any house

These books of eternal wisdom itself.

And what rhythms in them! And what in them deposit

Of vigorous words and Russian tongue!

You won’t dump on Leskov as a modernist

And won’t dare to come at him from above.

Equal to Dostoyevsky, he – a missed genius.

Charmed wanderer of language’s catacombs!

Thus she thought, on her knees let

The resurrected book, observing the sunset.

На земле в красоте

Восемь лет я живу в красоте
На величественной высоте.
Из окна виден синий залив.
В нем — луны золотой перелив.

И — цветущей волной деревень —
Заливает нас в мае сирень,
И тогда дачки все и дома —
Сплошь сиреневая кутерьма!

Оттого так душисты мечты —
Не сиреневые ли цветы?
Оттого в упоенье душа,
Постоянно сиренью дыша…

А зимой — на полгода — снега,
Лыжи, валенки, санки, пурга.
Жарко топлена русская печь.
Книг классических четкая речь.

Нет здесь скуки, сводящей с ума:
Ведь со мною природа сама.
А сумевшие сблизиться с ней
Глубже делаются и ясней.

Нет, не тянет меня в города,
Где царит «золотая орда».
Ум бездушный, безумье души
Мне виднее из Божьей глуши.

Я со всеми в деревне знаком:
И с сапожником, и с рыбаком.
И кого не влекут кабаки,
Те к поэту идут рыбаки.

Скучно жить без газет мужичку…
Покурить мне дадут табачку,
Если нет у меня самого.
Если есть — я даю своего.

Без коня, да и без колеса
Мы идем на озера в леса
Рыболовить, взяв хлеба в суму,
Возвращаясь в глубокую тьму.

И со мной постоянно она,
Кто ко мне, как природа, нежна,
Чей единственный истинный ум
Шуму дрязг предпочел синий шум.

Я природой живу и дышу,
Вдохновенно и просто пишу.
Растворяясь душой в простоте,
Я живу на земле в красоте!

On Earth In Beauty

I live in beauty for years eight

On the majestic height.

The blue bay is seen from the window.

In it – the moon’s gold overflow.

And – with the wave of villages as it blooms

Lilac in May on us pours,

And then all dachas and all homes -

Entirely the lilac mess!

For that sweet are the dreams –

Are not the lilac flowers these?

For that the soul is not in ecstasy,

Breathing with lilac constantly…

And in the winter – half a year – the snow,

Skies, sleigh, snowstorm, felt boots.

Heated hot is the Russian stove.

The precise speech of classic books.

Going insane, there is no torture:

With me is nature.

And ones that could to her come near

Become deeper and more clear.

No, it doesn’t draw me to the towns,

Where reigns the “golden horde.”

Madness of soul, soulless mind

I see from the backwoods of God.

With all in village I’m familiar:

With the fisherman, with the shoemaker.

And who is pulled by the joints,

Thus go fishermen to the poet.

It’s boring for man to live without newspapers…

They will let me smoke cigarettes.

For me there is none.

If there is – I will give mine.

Without horse, and the wheel missing

We go in the woods to the lake

To catch fish, bread in bag taking

We return into blue dark.

And with me she is constant,

Who for me, like nature, is tender,

That the only true thought

Blue noise to noise squabble did prefer.

And with nature I live and breathe,

I write inspiredly and simply.

Dissolving with the soul in the space,

I live upon the earth in beauty!

На зов природы

Ползла, как тяжкая секстина,
На Ревель «Wasa» в декабре
Из дымно-серого Штеттина
На Одере, как на одре…
Как тихоходка-канонерка,
В час восемь делая узлов,
Трусящею рысцой ослов
Плыла эстонка-иноверка.
В сплошной пронзающий туман,
Свивавшийся с ночным покровом,
Свисток вонзался зычным зовом;
Но вот поднялся ураган,
И пароход, «подобно щепке»
(Простите за стереотип!),
Бросался бурей и не гиб
Лишь оттого, что были крепки
Не пароходные болты,
Не корпус, даже не машины,
А наши нервы и мечты…
Остервенелые дружины
Балтийских волн кидались вспять
Разбитые о дряхлый корпус.
То выпрямляясь вся, то сгорбясь,
Старушка двигалась опять.
Спустя три дня, три темных дня,
Мы в Ревель прибыли в Сочельник.
Как в наш приморский можжевельник,
Тянуло к Праздникам меня!
На цикл блистательных побед
Своих берлинских не взирая,
Я помнил давний свой обет:
Когда, в истоме замирая,
О лесе загрустит душа,
Стремиться в лес: не для гроша,
А для души мне жизнь земная…
Я все отброшу, отшвырну —
Всю выгоду, всю пользу, славу,
Когда душа зовет в дубраву
Иль на озера под луну!
Я лирик, а не спекулянт!
Я не делец, — дитя большое!
И оттого-то мой талант
Владеет вашею душою!
Я непрактичностью горжусь,
Своею «глупостью» житейской
Ко всей культуре европейской
Не подхожу и не горжусь.
И пусть я варвар, азиат, —
Я исто-русский сын природы,
И мне закаты и восходы —
Дороже городских услад.
Изысканного дикаря
Во мне душа, и, от культуры
Взяв все изыски, я в ажуры
Лесов, к подножью алтаря
Природы — Золотого бога —
Иду, сияя и горя,
И этот путь — моя дорога!..

At call of nature

She crawled, like a heavy sextine,

To Revel “Wasa” in December

From smoky-severe Shtettin

Like in the bed, on Oder…

Thus the tardigrade gunboat,

In hour eight knots making,

To the donkeys’ trembling trot

Swam the Estonian gentile.

In all things piercing the fog,

Curled with the night’s cover,

Whistle pierces with stentorian call;

But hurricane was raised here,

And steamboat, “like sliver”

(Forgive the stereotype!),

Threw into storms and was not murdered

Because were tight

Not the bolts of the ship,

Not corpse, not the machines,

But our nerves and dreams…

The furious squads of wave

Of Baltic rushed ahead

Falling on corpse decrepit.

Either humpbacked or straight,

The old woman moved again.

In three days, three gloomy days,

To Sochelnik from Revelle we came.

Like in our juniper maritime,

I was lured to Holidays!

To cycle of shining victories

Not looking at one’s own Berlin,

I remember my late oath:

When, in languor freezing,

The soul for the woods will sorrow,

Strives into woods: not for a penny,

And for the soul my life on earth…

I’ll throw it away, I will throw away –

All the profit, glory, use,

That sorrow calls in the oak grove

Or on the lake the moon below!

I’m lyric, not a speculator!

I’m a big child, not a dealer!

And for this my talent all

Is masterful over your soul!

I’m proud of impracticality,

With my everyday “stupidity”

To whole European culture

I do not come and am not proud.

And may I be an Asian, barbarian –

I am the Russian nature’s son,

And to me sunrises and sunsets –

Dearer than the city’s delights.

In me is the exquisite savage’s soul

And, from culture,

Taking all delights, I’m in openwork

Of woods, at the foot of the altar

Of nature – of the golden God,

Shining and grieving I go,

And this way – is my road!

На колокола

Ко всенощной зовут колокола,
Когда, в путь вышедшие на рассвете,
Мы различаем в далях монастырь.
Окончен лес, и пыльная бела
В полях дорога к церкви, где на третьей
Версте гора, вокруг которой ширь.
Там, за полями, на горе собор
В лучах печалящегося заката,
И не печальные ли купола?
Нам, проозеренный оставив бор,
Где встретилась с утра одна лишь хата,
Идти на нежные колокола.
У башенки зубчатого кремля,
Воздвигнутой над позаросшим скатом,
Свернув с пути, через калитку мы
Вступаем в монастырь. Его земля
Озарена печалящим закатом,
И в воздухе сгущенье белой тьмы.
Монашенки бесшумны и черны.
Прозрачны взоры. Восковые лики.
Куда земные дели вы сердца?
Обету — в скорби данному — верны,
Как вы в крови своей смирили клики?
Куда соблазн убрали из лица?
Иль, может быть, покойницы на вид,
Иных живых вы, девушки, живее,
И молодость повсюду молода?
И в ночь, когда сирень зашевелит
Свой аромат и вас весной овеет,
Не ищете ли повод для стыда?..

To bells

The bells call vigil to all-night,

When, having come to way on the sunrise,

We distinguish monastery in the distance.

Forest ends, and dusty white

Is road to church in fields, like on third verst

Of the mountain, around which is width.

There, cathedral on mountain behind fields,

In the sunset’s sad rays,

And are not cupolas sad?

To us, wood by the lake having left,

Where from morning met just one hut,

Tender bells to go toward.

At tower of toothy Kremlin,

An overgrown slope erects,

Turning from way, through the gates

We enter the monastery. Its land

Is illuminated by sad sunset,

And condensation in the air of white darkness.

The nuns are black and noiseless.

Transparent glances. Wax faces.

What have you done with earthly hearts?

We are honest to vow given in pain,

How in your blood you pacified the clan?

Where we took away from the face allure?

And maybe, by the deceased’s stare,

Than other living ones you, girl, faster,

And youth is young everywhere?

And in the night, when lilac will stir

Its smell and with spring will fan you,

You don’t find the reason to be shameful?..

На летнем Ядране

О, сколько радости и света
В живительной голубизне
Адриатического лета
На каменистой крутизне!
Здесь мглится воздух раскаленный,
Колеблет город мгла, и весь
Кирпично-палево-зеленый,
Твердит: «От зноя занавесь».
Но как и чем? Одно движенье
Забывшейся голубизны,
И — о, какое упоенье
Для изнемогшей крутизны!
Ночь, ветерок ли, дождь ли, этот
Взор к отплывающей корме…
О, сколько радости и света
Во влажной нежной южной тьме!

On summer Yadran

Oh, how much joy and light

In the life-giving blueness

Of summer Adriatic

Upon the stone steepness!

Here flashes the red-hot air,

City is rocked by the mist,

All brick-green-pale

Insists: “Curtain from the heat”.

But how and what? One motion

Of the forgotten blueness,

And – o, which exhilaration

For the exhausted steepness!

Wind or rain, this night

Sight to the sailing aft…

O, how much joy and light

In wet silent tender dark!

На летуне

Валерию Брюсову

Король на плахе. Королевство –

Уже республика: и принц

Бежит, сестры спасая девство,

В одну из моревых провинц.

И там, в улыбности привета,

У острых шхер, у сонных дюн,

Их ждут – и палуба корвета,

И комфортабельный летун,

Вперед! – осолнечен пропеллер,

Стрекочет, ветрит и трещит.

Моторолёт крылит на север,

Где ощетинен бора щит.

Скорбит принцесса. В алой ленте

Лукавит солнце, как Пилат.

Злодея мыслит в президенте

Беглец из мраморных палат.

И, очарованный полетом,

Дарит пилоту комплимент,

Не зная, что его пилотом –

Никто иной, как президент!

On flyer

To Valery Bryusov

King on the scaffold. Kingdom –

Is a republic; and prince

Runs, saving childhood of the sister

In a maritime province.

And there, in smile with which you greet,

By sleepy dunes, by sharp skerries,

They wait them – and deck of corvette,

And a comfortable aviator,

Ahead! – Sunny propeller,

Chirps, crackles and wings.

To the north wings the motor

Plane, where bristles forest’s shield.

The princess sorrows. In scarlet band

Like Pilate the sun teases.

Thinks evil-doer as president

Of refugees from marble chambers.

And, charmed with flight,

Gives to the pilot a compliment,

Not knowing, that this with pilot –

No one else but the President!

На лыжах

К востоку, вправо, к Удреасу,
И влево — в Мартс и в Изенгоф,
Одетый в солнце, как в кирасу,
Люблю на лыжах скользь шагов.

Колеса палок, упираясь
В голубо-блесткий мартный наст,
Дают разгон и — черный аист —
Скольжу, в движеньях лыжных част.

О, лыжный спорт! я воспою ли
Твою всю удаль, страсть и воль?
Мне в марте знойно, как в июле!
Лист чуется сквозь веток голь!

И бодро двигая боками,
Снег лыжей хлопаю плашмя,
И все машу, машу руками,
Как будто крыльями двумя!..

On skis

To east, to the right, to Udreas,

And to the left – to Eisenhoff and Martz,

Dressed in the sun, like in cuirass,

I love to go past the steps on skis.

The wheels of the spokes,

Resting in blue-shiny March gift,

Give the race, and – black stork –

I slide, frequent in movement of skis.

O, sport of skis! Will sing I

Your prowess, passion and will?

To me it’s hot in March, like in July!

Through branches is felt the leaf!

And cheerfully moving with sides,

I clap firsthand snow on the skis,

And I still wave, still wave with the hands,

As if with two wings..

На льду

Плечо к плечу вдоль озера мы шли,
В воде ища забвенья от земли,
Такой никак не подходящей нам,
Нам, преданным без выполненья снам.

Твои глаза таили жизни жуть,
Ты отдохнуть молила где-нибудь,
Уставшая в бессмысленном труде.
Где? Все равно: раз почвы нет — в воде…

Я так тебя жалел, я так скорбел.
Озерный лед лучисто голубел,
И проруби во льду — то здесь, то там —
Об отдыхе нашептывали нам…

О, девочка, постой, повремени:
Еще настанут радостные дни!
Как озера влекущая вода
Весной освободится ото льда,

Так мы избавимся от наших бед,
И будет нами жизни гимн пропет,
И скорбь уйдет из добрых глаз твоих,
И будет целый мир для нас-двоих!

On the ice

Shoulder to shoulder near lake we went,

In water seeking oblivion from the land,

Thus one not suitable for us,

To us, devoted to unfulfilled dreams.

Your eyes life’s horror did melt,

Somewhere to rest you had prayed,

Tired of thoughtless labor.

Where? All the same: since there’s no soil – in water…

Thus I pitied you, I mourned thus.

Radiantly blue was lake ice,

And cut – here, or there – through ice

About rest whispered to us…

O girl, wait, wait a bit, girl:

Will come the days of joy!

Thus the lake’s water alluring

In spring will have from the ice freedom,

Thus of our troubles we’ll be free,

And the life’s anthem we will sing,

And sorrow will flee your kind eyes,

And whole world will be for us!

На миг

Случалось вам, я думаю, не раз
Любить на миг спокойное мерцанье
И задушевность незнакомых глаз,
В которых нечто вроде состраданья

Ласкало вас; и будь счастливец вы,
Или гонимый жизнию бродяга, —
Вам радостно… Не так ли для травы
Мила росы сочувственная влага?

For a moment

It happened to you more than once, I am thinking,

To love for a moment calm flickering

And sincerity in stranger’s eyes,

In which caressed you something like

Compassion; and let you be well off,

Or a vagrant chased by life, -

You’re joyful… Not so for the grass

Is compassionate dear dew’s dampness!

На монастырском закате

Если закат в позолоте,
Душно в святом терему.
Где умерщвленье для плоти
В плоти своей же возьму?

Дух воскрыляю свой в небо…
Слабые тщетны мольбы:
Все, кто вкусили от хлеба,
Плоти навеки рабы.

Эти цветы, эти птицы,
Запахи, неба кайма,
Что теплотой золотится,
Попросту сводят с ума…

Мы и в трудах своих праздны, —
Смилуйся и пожалей!
Сам ты рассыпал соблазны
В дивной природе своей…

Где ж умерщвленье для плоти
В духе несильном найду?
Если закат в позолоте —
Невыносимо в саду…

On the monastery sunset

If gilded is the sunset,

It’s stuffy in holy mansion.

Where mortification for flesh

I won’t take in flesh of mine?

In sky I make fly my spirit…

Weak are vain prayers:

Those, who did taste the bread,

Are flesh’s slaves for centuries.

These flowers, these birds,

Border of sky, the smells,

What is golden with warmth,

To drive insane…

We are idle in our labours, -

Pity and mercy possess!

You yourself scattered temptations

In wonderful nature of yours…

Where for flesh’s killing

In powerless spirit I will be finding?

If sunset is gilded –

It’s unbearable in the garden…

На мотив Гейне

Не помню, когда это было,
Но, помнится, было когда-то…
Она меня просто любила,
А я — даже нежно и свято.

Что счастливы были мы, это
Теперь для меня несомненно,
Но вот уж которое лето
Я петь не могу вдохновенно.

Мы с нею расстались преглупо
В разгаре любви, без причины, —
Как два застывающих трупа,
Забывшие ужас кручины.

Мы встретиться больше не можем,
Хотя почему — неизвестно…
К разлуке привыкли, положим,
Но все-таки встреча — прелестна.

Как жаль, что из вздора и чуши
Порой вырастают страданья.
Но так наши созданы души,
И в этом — дефект мирозданья.

А все же она не забудет,
Вернется, любовью объята.
Не знаю, когда это будет.
Но чувствую, будет когда-то.

To the motive of Gein

I don’t remember when it has been,

But, sometimes it was, I remember…

She simply loved me,

And I – in a way sacred and tender.

That we had been happy,

Now it is indubitable to me,

But for which summer

I cannot sing inspired.

I with her parted stupidly

In full swing of love, without cause, -

Like two corpses solidifying

Having forgotten horror of steepness.

We can no longer meet,

Why – is not known.

Used to parting, let’s put,

And the meeting is gorgeous.

How it’s pitiful, that from nonsense

At time grow sufferings.

But so created are our souls,

And in it – defect of the universe.

And won’t forget she,

Will return, embraced by love.

I don’t know when this will be.

But I feel, it will be sometime.

На мотив Фофанова

Я чувствую, как падают цветы
Черемухи и яблони невинных…
Я чувствую, как шепчутся в гостиных, -
О чем? О ком?.. Не знаю, как и ты.

Я чувствую, как тают облака
В весенний день на небе бирюзовом,
Как кто-то слух чарует полусловом…
И чей-то вздох… И чья-то тень легка…

Я чувствую, как угасает май,
Томит июнь, и золотятся жатвы…
Но нет надежд, но бесполезны клятвы!
Прощай, любовь! Мечта моя, прощай!

To motive of Fofanov

I feel, how fall the flowers

Of innocent apple tree and cherry…

I see, how they whisper in living rooms, -

Of what? Of whom? I don’t know just like thee.

I feel, as clouds melt

On spring day in azure heavens,

How someone is hearing half the word…

And someone sights…. And light is someone’s shadow…

I feel, as May dims,

June torments, and harvests are of gold…

But there are no hopes, but vows are useless!

Farewell, love! My dream, farewell!

На необитаемом острове

Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы.
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.

Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?

Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный.
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит.
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.

On the uninhabited island

Not a wife, not a sister, not a lover:

No passion, no friendship, nothing loyal.

I would like to be with her on an island

Uninhabitable: darkness will murder.

When you love and are loved, a happiness of heaven

Wilderness may be. But how such to love?

How to be with her forever, contemplating

The one neither evil nor kind?

The evening ones scared me in shade,

Was not joyful the sunrise red.

He’ll upset. He’ll darken. He’ll betray.

Are there no men, although to be with an ape.

На Островах

В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и — "этих" дам.

Ах, в каждой "фее" искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! Как безвопросно!
Как гривуазно! Но всюду — боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? И что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?

On The Islands

In landau motor, in landau gorgeous

I am riding past the Islands,

Drunk with the meeting vulgar face

Amid dames simply and “these” dames.

Ah, in each “fairy” I saw a fairy,

Sometime earlier. Not now this.

And from which do I come afire,

When coat nearby glistens?

How unanswered! How without question!

How sarcastic! Pain – everywhere and all!

Weedy in alleys, dewy in curtains,

And in each dandy lives Rocambole.

And what here beauty? And what here vileness?

Shameless and mournful is the night’s point.

To whom to throw the cheeky insolence?

To whom to tenderly correct the bow-knot?

На премьере

Овеев желание грезовым парусом,
Сверкая устовым колье,
Графиня ударила веером страусовым
Опешенного шевалье.

Оркестромелодия реяла розово
Над белобархатом фойэ.
Графиня с грацией стрекозовой
Кусала шеколад-кайэ.

Сновала рассеянно блесткая публика
Из декольтэ и фрачных фалд.
А завтра в рецензии светскою рубрикой
Отметится шикарный гвалт.

At the Premiere

Fanning the wish with dreams’ sail,

Shining with necklace of oral,

Countess hit with ostrich fan

Of chevalier aback taken.

Orchestra melody flaunted in pink

Over white velvet foyer.

Countess with dragonfly’s grace

Bit the chocolate-kaye.

Scurried absentmindedly shining people

From the neckline and tailcoats’ tail.

And with critique of worldly rubric tomorrow

We will mark the beautiful row.

На пристани

Сидел на пристани я ветхой,

Ловя мечтанье тихих струй,

И посылал сухою веткой

Тебе, далекой, поцелуй.

Сидел я долго-долго-долго

От всех вдали и в тишине,

Вдруг ты, пластичная как Волга,

Прошла по правой стороне.

Мы увидались бессловесно,

Мы содрогнулись — каждый врозь.

Ты улыбалась мне прелестно,

Я целовал тебя насквозь.

И я смотрел тебе вдогонку,

Пока не скрылась ты в лесу,

Подобно чистому ребенку,

С мечтою: «все перенесу»...

День засыпал, поля морозя

С чуть зеленеющей травой...

Ты вновь прошла, моя Предгрозя,

И вновь кивала головой.

At the pier

I sat by dilapidated pier,

Catching the dreams of quiet jets,

And with a dry branch I sent

A kiss to you, my dear.

I sat for long - for long - for long

Far away from all and in quiet,

Suddenly you, plastic like Volga,

On the right side by me went.

We saw each other wordlessly,

We shuddered – each apart.

You smiled to me beautifully,

I kissed you on the heart.

And after you I looked,

Until you hid in the wood,

As is suited to the child clean,

With dream: “I will bear everything…”

Day fell asleep, of frost fields

With grass barely green…

You now have passed, my Threatening,

And nodded the head once again.

На реке форелевой

На реке форелевой, в северной губернии,

В лодке сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.

На реке форелевой в трепетной осиновке
Хорошо мечтается над крутыми веслами.
Вечереет, холодно. Зябко спят малиновки.

Скачет лодка скользкая камышами рослыми.
На отложье берега лен расцвел мимозами,
А форели шустрятся в речке грациозами.

On Trout River

On trout river, in northern area

Don’t shoot the ducks in blue evening in a boat:

Blissful are autumn evening reflections

In area northern, on river of trout.

On trout river, in quivering aspen

It is good over sharp oars to dream.

It is evening, it is chilly. Blurrily sleep raspberries.

The slippery boat jumps by the reeds grown.

On the shore the flaxes with mimosas did blossom,

And trout in the river rustled with graces.

На салазках

А ну-ка, ну-ка, на салазках
Махнем вот с той горы крутой,
Из кедров заросли густой,
Что млеют в предвесенних ласках…
Не торопись, дитя, постой, -
Садись удобней и покрепче,
Я сяду сзади, и айда!
И лес восторженно зашепчет,
Стряхнув с макушек снежный чепчик,
Когда натянем повода
Салазок и начнем зигзаги
Пути проделывать, в овраге
Рискуя размозжить мозги…
Ночеет. Холодно. Ни зги.
Теперь домой. Там ждет нас ужин,
Наливка, фрукты, самовар.
Я городов двенадцать дюжин
Отдам за этот скромный дар,
Преподнесенный мне судьбою:
За снежный лес, катанье с гор,
За ужин в хижине с тобою
И наш немудрый разговор.

On Skids

And so, and so, the skids upon

We’ll go from that steep mountain,

From cedars of the thicket densest

That are thrilled from pre-spring caresses…

Do not hurry, child, stop, -

Sit more conveniently and stronger,

I sit behind, and let’s go!

Forest delightfully will whisper,

Shaking the snowy bonnet off from crown,

When we will pull the wires of sleds

And will begin the zigzags of deeds

Carry through, in ravines

Risking to crush the brains…

It’s night. It’s cold. Not a thing.

Now home. There awaits for us the dinner,

Liqueur, fruits, samovar.

Twenty dozens of cities

I’ll give for this humble present,

Presented to me by fate:

For snowy woods, on mountains riding,

For dinner with you in the house

And unwise conversation of ours.

На сенокосе

Льется дождь, златисто-кос,
Льется, как из лейки.
Я иду на сенокос
По густой аллейке.
Вот над речкою откос, —
Сяду на скамейке
Посмотреть на сотни кос,
Как стальные змейки.

On Haymaking

Pours the rain, with braids of gold,

Pours, like from a watering pot.

I am going to haymaking

On the thick alleyway.

Here over river is the cliff,

I am sitting on a bench

To look on hundreds of scythes,

Like the steel snakes.

На смерть Александра Блока

Мгновенья высокой красы! –

Совсем незнакомый, чужой,

В одиннадцатом году,

Прислал мне «Ночные часы».

Я надпись его приведу:

«Поэту с открытой душой».

Десятый кончается год

С тех пор. Мы не сблизились с ним.

Встречаясь, друг к другу не шли:

Не стужа ль безгранных высот

Смущала поэта земли?..

Но дух его свято храним

Раздвоенным духом моим.

Теперь пережить мне дано

Кончину еще одного

Собрата-гиганта. О, Русь

Согбенная! горбь, еще горбь

Болящую спину. Кого

Теряешь ты ныне? Боюсь,

Не слишком ли многое? Но

Удел твой – победная скорбь.

Пусть варваром Запад зовет

Ему непосильный Восток!

Пусть смотрит с презреньем в лорнет

На русскую душу: глубок

Страданьем очищенный взлет,

Какого у Запада нет.

Вселенную, знайте, спасет

Наш варварский русский Восток!

On death of Alexander Blok

High beauty Moments! –

Completely unfamiliar,

Alien, in eleventh year,

Sent to me “hours of the night.”

And I’ll give you his lettering:

“Poet with an open heart.”

Finishes the tenth year from

That time. I am not near with him.

Meeting, one to one did not hike:

Not the cold from borderless heights

Confused he earth’s poet?..

But his spirit sacredly kept

By my forked spirit.

Now I need to survive

The end of one

Brother-giant. O, Russia

Bent over! Hump, hump

In the sick spine. Whom

Do you now lose?

I fear, if not too much? But

Your destiny – mourning victorious.

May like barbarian call the West

His backbreaking East!

Let look into lorgnette with contempt

On Russian soul: deep

With suffering the purified flight,

Like is not had by the West.

Know, our barbarian Russian East

Will save the whole world!

На смерть Валерия Брюсова

Как жалки ваши шиканья и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!..

Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…

Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел Музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…

Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…

Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы — Россия?..

To death of Valeriy Bryusov

How pitiful are your boos and whistles

Over the corpse, warmed by immortality:

Here this “blasphemous communist”

Was a poet with divine creativity!..

Poet plays with thought, like a kid, -

And so the children play soldiers…

He frequently jokes, not joking,

And it’s so easy to understand this in the poet…

He died because he, as a poet,

Saw Muse in attire of a prostitute.

He died because life there’s not,

But only the jimmy of the marionette…

Of us, chosen ones, there are fewer with each day:

Blok went quiet, we can’t hear Gumilev.

When you will with him remain,

Forgive him, suicide Lvov…

Soul sorrows. Head has been drooping.

I look in window: naked fields, yellow wood.

How appears Moscow without Bruysov?

Not so, as without Moscow – Russian land?..

На смерть Верхарена

Вновь, Бельгия, невинностью твоей
Играет ритм чудовищного танца:
Лишилась и великого фламандца,
Лишенная свободы и полей.
И что тебе, страдалице, милей:
Твоя ли участь жертвенного агнца?
Иль розы возмущенного румянца?
Иль он, поэт, как некий солнцелей?
Все дорого: и почва, и Верхарен.
Твой скорбный взор страданьем светозарен,
Твой гордый дух насильем уязвлен.
Но вот что для меня непостижимо:
Зачем же он, Культура кем любима,
Ее певец — Культурой умерщвлен?!

To death of Verkharen

Again, Belgium, with your innocence

Played the rhythm of monstrous dances:

Deprived of great Fleming,

Deprived of meadows and freedom.

And what to you, sufferer, is more dear:

Is yours the sacrificial lamb’s lot?

Or roses blushing with anger?

Or he, like solstice, the poet?

All is dear: soil and Verkharen.

Your sorrowful sight by suffering is illumined,

Your proud spirit from suffering has wound.

And what is incomprehensible to me?

Why he, by whom Culture is loved,

Her singer – by Culture is killed?!

На смерть Лермонтова

Пал жертвой лжи и зла земного,
Коварства гнусного людского
И низкой зависти людей
Носитель царственных идей.
Погиб и он, как гениальный
Его предшественник-собрат,
И панихидой погребальной
Страна гудит, и люд печальный
Душевной горестью объят.

Но не всего народа слезы
Сердечны, искренни, чисты, —
Как не всегда пунцовы розы,
Как не всегда светлы мечты.
Для горя ближних сердцем зорок,
Не забывал ничьих он нужд;
Пускай скорбят — кому он дорог!
Пускай клеймят — кому он чужд!
И пусть толпа неблагодарна,
Коварна, мелочна и зла,
Фальшива, льстива и бездарна
И вновь на гибель обрекла
Другого гения, другого
Певца с божественной душой, —
Он не сказал проклятья слова
Пред злом кончины роковой.

А ты, злодей, убийца, ты, преступник,
Сразивший гения бесчестною рукой,
Ты заклеймен, богоотступник,
Проклятьем мысли мировой.
Гнуснее ты Дантеса — тот хоть пришлый,
В нем не течет земель славянских кровь;
А ты, змея, на битву с братом вышла, —
И Каин возродился вновь!..
Не лейте слез, завистники, фальшиво
Над прахом гения, не оскорбляйте прах,
Вы стадо жалкое, ничтожно и трусливо,
И ваш пастух — позорный страх.
Вас оценят века и заклеймят, поверьте,
Сравнивши облик каждого с змеей…
И вы, живые, — мертвые без смерти,
А он и мертвый, — да живой!

On Lermontov’s death

Fell sacrificed to earthly evil and deception,

The vile men’s deceit

And to men’s low envy

Bearer of ideas of the king.

And he died, like a genius

Precursor – kin,

And with the funeral procession

Buzzes the country, and sad men

With soulful sorrow embraced.

But not all the people’s tears

Are heartfelt, sincere, clean, -

Not always crimson are the roses,

Not always luminous are dreams.

With heart keen to the woe of one near,

He didn’t forget the beggar’s needs,

Let them mourn – to whom is he needed!

Let them stigmatize – to whom is he alien!

And let the crowd be ungrateful,

Sly, petty and vile,

False, flattering and mediocre

And once again doomed to die

Another genius, another

Singer with a divine soul, -

Before its evil demise

The words of curse he did not tell.

And you, evil-doer, criminal, murderer,

Slaying the genius with hand lacking honor,

You apostate, are accursed

With curse of the worldly thought.

Viler than Dante – he is alien,

In him Slavic blood pours not on land;

And you went to battle with brother, snake -

And Cain revived again!..

Coveters, don’t pour tears falsely

Over the genius’s ash, don’t insult ashes,

You’re a pitiful flock, negligible and cowardly,

And shameful fear – is your shepherd.

Centuries will appreciate and brand you, believe,

Comparing image of each with snake…

And you, dead without death, alive -

And he is alive - though dead!

На смерть Масснэ

Я прикажу оркестру, где-нибудь в людном месте,
В память Масснэ исполнить выпуклые попурри
Из грациоз его же. Слушайте, капельмейстер:
Будьте построже с темпом для партитур — «causerie»!

Принцем Изящной Ноты умер седой композитор:
Автор «Таис» учился у Амбруаза Тома,
А прославитель Гете, — как вы мне там ни грозите, —
Это — король мелодий! Это — изящность сама!
Хитрая смерть ошиблась и оказалась не хитрой, —
Умер Масснэ, но «умер» тут прозвучало, как «жив».
Палочку вверх, маэстро! Вы, господа, за пюпитры! —
Мертвый живых озвучит, в творчество душу вложив!

To death of Massnay

Somewhere in people’s place I will order orchestra,

In memory of Massne to perform convex potpourri

Its grandeur. Listen, bandmaster:

You will with stricter pace for scores – “causerie”!

As prince of Exquisite Note died gray composer:

Author “Tais” studied from Thomas Ambroise,

And glorifier Goethe, - how you at me did not thunder, -

This – the king of melodies! This – elegance!

Sly death erred and became courageous, -

Died Massne, but “to die” sounded, like “to live.”

Lift the rod, maestro! You, by your music stands, misters! –

The dead will voice the living, putting soul into creativity!

На смерть Фофанова

Поэзия есть зверь, пугающий людей.
К. Фофанов

Пока поэт был жив, его вы поносили,
Покинули его, бежали, как чумы…
Пред мудрым опьяненьем — от бессилья
Дрожали трезвые умы!

Постигнете ли вы, «прозаики-злодеи»,
Почтенные отцы, достойные мужи,
Что пьяным гением зажженные идеи —
Прекрасней вашей трезвой лжи?!

Постигнете ли вы, приличные мерзавцы,
Шары бездарные в шикарных котелках,
Что сердце, видя вас, боялось разорваться,
Что вы ему внушали страх?!

Не вам его винить: весь мир любить готовый
И видя только зло, — в отчаяньи, светло
Он жаждал опьянеть, дабы венец терновый,
Как лавр, овил его чело!..

Я узнаю во всем вас, дети злого века!
Паденье славного — бесславных торжество!
Позорно презирать за слабость человека,
Отнявши силы у него.

To death of Fofanov

Poetry is a beast, frightening people.

K.Fofanov

While poet was alive, you vilified him,

Abandoned him, like from plague they did run…

Before wise drunkenness – from weakness

Trembled the sober minds!

Will you reach, “prose-writers - doers of evil,”

Honoured fathers, men of worth,

That by drunk genius ignited ideas –

More beautiful than sober lie of yours?!

Will you understand, scoundrels decent,

Mediocre balls in gorgeous hats,

That heart, seeing you, fears to burst,

That you in him inspired the fright?!

He’s not for you to judge: ready to love the world

And seeing only evil – in despair, light

He thirsts intoxication, the crown of thorns,

Like laurel, having woven his front!..

I will learn of you all, evil century’s children!

Fall of glorious – the victory of the inglorious ones!

It’s shameful to despise the man’s weakness,

Taking away from him the strength.

На строчку больше, чем сонет

К ее лицу шел черный туалет…
Из палевых тончайшей вязи кружев
На скатах плеч — подобье эполет…
Ее глаза, весь мир обезоружив,
Влекли к себе.

Садясь в кабриолет
По вечерам, напоенным росою,
Она кивала мужу головой
И жаждала души своей живой
Упиться нив вечернею красою.

И вздрагивала лошадь, под хлыстом,
В сиреневой муаровой попоне…
И клен кивал израненным листом.
Шуршала мгла… Придерживая пони,
Она брала перо, фантазий страж,
Бессмертя мглы дурманящий мираж…

On a line more than sonnet

Her face went well with the black toilet…

From fawn lace of the finest ligature

On slopes of shoulders – like an epaulette…

Her eyes, having disarmed the whole world,

She into herself did lure.

Sitting in a convertible

On evenings, watered with dew,

She nodded to husband with the head

And thirsted with her living soul

To get drunk with evening beauty of fields.

And winced the horse, under a whip,

In the blanket of lilac moire…

And nodded maple with wounded leaf.

The mist rustled… Holding the pony,

She took the feather, the guard of fantasies,

Intoxicating mirage of immortalizing mist…

На Урале

Чернозем сменился степью,
Необъятною для взора;
Вдалеке синеют цепью
Разновидной формы горы.

Все покрыты травкой свежей
Скаты древнего Урала;
Взглянешь вправо, влево — те же
Содержатели металла.

Много речек и потоков
Вдоль по скатам вниз стремятся,
Средь деревьев и порогов
Воды их в горах теснятся.

Там покрытые хвоею
Появились пихты, ели,
И одеждою седою
Кедры-старцы засерели.

Горы круче, горы выше;
А в горах теснятся робко,
Льются речки; вправо ближе
Александровская сопка.

Неуклюжей пирамидой,
С виду пасмурной и темной,
Лесом изредка покрытой,
Сопка кажется огромной.

Вот и воды Сыростана
Миновали мы два раза,
Там бледнеет гладь Атляна,
А за ней простор Миаса.

Вот Ильменские отроги,
Пресноводные озера,
Те же реки, те ж пороги,
Те ж долины, те же горы.

In Ural

Black earth with the steppe exchanged,

Immense to the glance;

Afar in blue chain

The varied shaped mountains.

All covered with fresh grass

Are the slopes of ancient Ural;

You look right, left – the same are

Keepers of metal.

Many rivers and streams

Along slopes lower aspire,

Amid thresholds and trees

Crowded in mountains with water.

There covered with needles

Appeared the firs,

And with gray clothes

Gray the old cedars.

Mountains are rougher, mountains are higher:

And shyly in the mountains crowding,

Pour rivers; to the right nearer

Is the hill of Alexander.

Clumsier than pyramids,

Cloudy and dark to the sight,

Rarely covered by woods,

The hill appears vast.

Here are waters of Syrostan

We had passed two times,

There pales the surface of Atlyan,

And behind it the expanse of Mias.

Here are Ilmen’s spurs,

Fresh-watered lakes,

The same rivers, the same rapids,

The same mountains, the same valleys.

На чужой мотив

В пику Л.А.

Как бездна, страшен мне таинственный кошмар,

И мечутся, как мышь бесперая, химеры;

Как зарево, горит багряный солнца шар,

Молчанье, как удав, и мысли даже серы

От пошлой суеты и всех житейских зол,

Медлительно мой мозг окутавших сетями,

Стремлюсь туда в мечтах, где Аполлон возвел,

Как яркий метеор, дворец парит над нами…

On alien motive

Into spade L.A.

Like abyss, fearsome to me is secret nightmare,

And run, like featherless mouse, chimeras;

Like glow, the sun’s scarlet sphere burns,

Silence, like python, and gray are the thoughts

From last bustle like all everyday evils,

Slowly my mind envelop with nets,

I rush there in dreams, where Apollo had built,

Like bright meteor, palace soars over us…

На Эмбахе

Ее весны девятой голубые
Проказливо глаза глядят в мои.
И лилию мне водяную Ыйэ
Протягивает белую: «Прими…»

Но, как назло, столь узкая петлица,
Что сквозь нее не лезет стебелек.
Пока дитя готово разозлиться,
Я — в лодку, и на весла приналег…

Прощай! И я плыву без обещаний
Ее любить и возвратиться к ней:
Мне все и вся заменит мой дощаник,
Что окунается от окуней…

Но и в моем безлюдье есть людское,
Куда бы я свой якорь ни бросал:
Стремит крестьян на озеро Чудское
Их барж клокочущие паруса.

Взъерошенная голова космата
И взъеропененная борода.
И вся река покрыта лаком «мата»,
В котором Русь узнаешь без труда…

On Embach

The night blue springs

Look mischievously in my eyes.

And my water lily

“Accept…” holds out the white:

But, as if to spite, the buttonhole narrow,

Through her dows not hurry the stalk.

While child is ready for anger,

I – in boat, leaned on the oars…

Farewell! And I swim without promise

To love and return to her:

To me all and all changes my boarder,

That dips from all the perch…

But in my desolation there’s peoples,

Wherever I threw you an anchor:

Aspires the peasant to lake Wondrous

The bubbling sails of barges of theirs.

Head with dishevelled hair

And ruffled beard.

And the river is covered with “matte” lacquer,

In which you’ll recognize Russia without labor…

Невесомая

‎1

В этот вечер рыба не клевала,
И мой стоящий галиот
Плыл в финский эпос «Калевала»:
Мечта свершала свой полет,
И несмотря на то, что лодку
Держали цепко якорьки
И по соседнему болотку
Бродили странные зверьки,
Мысль отвлекавшие, — на это,
Я повторяю: не смотря, —
Междупланетная комета,
Мечта летала, лёт быстря,
Моих озерных игр Прилепа
С тоской рванула поплавок:
Так был нарушен финский эпос,
Который дать поэзу мог…
Зевнув, удилище сложила
И положила в галиот;
Терпенье истощив, решила:
«Сегодня рыба не клюет.
Домой не хочется, однако:
Люблю на озере закат.
Побудем на воде до мрака, —
Вернемся к ужину назад.
Снимайся с якоря. Приякорь
В Янтарной бухте, встав под скат,
Где, помнишь, как-то куропаток
Вспугнули мы, а сам меж тем
Мне расскажи про психопаток:
Ты, знаю, мастер этих тем»…
Возможно ль отказать Прилепе
В пустячной просьбе? Почему ж
Моих былых великолепий
Не вспомнить маленькую чушь?…

‎2

— Среди моих «северянисток»,
Я помню, были две сестры,
Которых медицинский выступ —
До времени и до поры —
Их, этих дев, в меня влюбленных,
Привел бы в дом умалишенных…
Они прислали пару дюжин
Мне писем, бегали вослед.
Одна из этих двух «жемчужин»
Подписывалась Violette
И даже приезжала в Тойлу,
Когда в пятнадцатом году
Я жил на даче там, но «ой-ру»
Я не люблю, ей на беду,
Предпочитая «ой-ре» этой
Нео-классический балет…
И вот — осталась нераздетой,
Раздеться жаждя, Violette…
Что делать? Пьян иною «вишней
В вине» я был тогда, и сон
Иной я видел. Так излишне
Истратилась на пансион
Девица, проживя неделю,
Мне назначая rendez-vous…
Ответного не вызвав хмелю,
Она вернулась на Неву.
О, с лентой черною букеты,
Подброшенные на крыльцо!
О, незнакомой Виолетты
Невиданное мной лицо!

‎3

Ее сестра была смелее,
И вот в один несчастный день
Вдруг появилась на аллее
«Ивановки», как дребедень:
Лет сорока пяти, очкаста,
С бульдожьим ртом, бледна, как мел,
Она себе сказала: «Баста
Мечтать: да будет шаг мой смел!»
И потому, без приглашенья,
Не будучи знакома, вдруг,
Как очень скверное виденье,
Явилась; вызвав мой испуг.
Моя жена (не ты, Прилепа, —
Была другая — тип Зизи…)
Шепнула: «Как она нелепа,
И как трудны твои стези!..»
Приехавшая психопатка
Мне отпустила комплимент,
Глаза закатывая сладко:
«Вы — колоссальный декадент»…
Твердила о своем восторге
Пред «царственным» моим стихом
И голосом кабацких оргий
Читала, пополам с грехом,
Мне самому мои пиесы
На мой же собственный мотив!..
И из себя, как поэтессы,
Шипела, как локомотив,
Бездарные стереотипы,
Аляповатые клише…
Ах, эти «цоканья» и «всхлипы»
Мне были так не по душе!

4

Я видел: между нами бездна,
Но я молчал, молчал любезно,
Давно приняв рецепт Гюго:
С бездарью ссора бесполезна
И не изменит ничего; —
Бездарь не прекратит писанья,
Какое б ты ей резюме
Ни наложил; храни молчанье:
Она себе ведь на уме…
Когда какой-нибудь поэтик
Стихами донимал Гюго,
Гюго, стихи бросая эти,
К себе любезно звал его,
В изысканнейших выраженьях
Благодаря его в письме
За «истинное наслажденье»,
За «луч, сияющий во тьме»…
Когда ж «на зов» версификатор
Шел «в гости», пьяный от похвал,
Величественный триумфатор
Поэтика не принимал…
Но я доступностью недаром
Известен был на всю страну…
Ах, я писателям поджарым
Не намекал: «Я вас турну…»
Всех принимая, слушал стойко, —
До обморока иногда…
Меня дурманили, как стойка
В трактире, эти господа!
Ты знаешь? эта графоманка
Себе избрала псевдоним
Шокирующий: «Северянка» —
И стала действовать под ним!

‎5

Хрустя, как бы жуя галеты,
Она читала ерунду.
Я, ради смеха, приведу
Пародию на те куплеты:
«Я лыжебежец и гарцор!
Я грежу ль? да! о мглистый сланец
Моих разбегов льдяный танец…»
И дальше в этом роде вздор.
В какой вошла она азарт
И совершенно позабыла.
Что выкрала, в разгаре пыла,
«Моих разбегов льдяный старт»
Из моего стихотворенья,
Одно лишь слово изменя…
Но я не высказал сомненья,
Что эта строчка из меня!
Она подумала, должно быть,
Что я не знал своих стихов…
Когда пускает лампа копоть,
Фитиль я приспустить готов…
А если это с опозданьем,
Придется открывать окно…
Так и с назойливым созданьем
Мне было поступить дано,
Но то впоследствии… Об этом
Скажу всего в двух-трех словах.
Вообразя себя поэтом,
Она твердила о стихах
Весьма решительно и нагло,
Пока однажды не иссякла,
Когда я сделал некий «взмах»…

‎6

Один хороший мой знакомый,
Большой ироник и шутник,
Над поэтессой невесомой
Смеясь в душе своей, поник
Для вида грустно головою,
И на вопрос ее, что с ним, —
Ответил: «Занят я вдовою, —
Царицей Ингрид я томим.
Мне кажется, не с Вас ли Ингрид
Написана? признайтесь мне…»
И поэтесса глаз своих тигрит,
Оставшись с ним наедине:
«Да что Вы? разве я похожа
На королеву?» — говорит.
И вдруг решает: «Hy, так что же?
Конечно, это я — Ингрид!»
С тех пор (о, бедная поэма!
О, бедная моя мечта!)
Воробушкина ищет крэма
Для носа, носом занята.
Воробушкина королевой
Мнит не шутя себя, — всерьез
И, будучи престарой девой,
Томится от запретных грез.
О, раз Воробушкина — Ингрид,
Конечно, Эрик — сам поэт!..
И снова взор она свой тигрит,
Слагая тигровый куплет…

‎7

Она приходит к нам так часто,
Что чаще трудно приходить…
Она по-прежнему очкаста,
Еще очкастей, может быть!..
Она такие «куры строит»,
Что вспугивает даже кур,
Она так охает, так ноет,
Что Эрик был не белокур,
А «вроде Вас — шатен кудрявый…
И римский профиль… как у Вас…»
С такой ухмылкою лукавой
Подмигивает сивый глаз,
Что я в отчаяньи тоскую
И до упаду хохочу,
Смотря на Ингрид, но такую,
Какую вовсе не хочу…

‎8

Могло бы это продолжаться
До бесконечности, но раз
Пришлось заночевать остаться
Версификаторше у нас.
Но прежде чем уснуть в столовой,
Она спросила у жены:
«Ваш муж, не правда ли, бедовый?
Вы поручиться мне должны,
Что выйду…» Легкая заминка
В ее чудовищных словах.
О, святость фразы Метэрлинка
В гнилых кощунственных устах!
А утром с наглою ухмылкой
Смотрела прямо мне в глаза,
Игриво помахала вилкой,
Рот по привычке облизав…
И вдруг внезапно вопросила,
Что называется, врасплох:
«Не правда ль, я большая сила
И стих мой далеко не плох?»
Но я, женой предупрежденный
О фразе дерзостно-больной,
Сказал, сердито раздраженный
Всей этой вздорной чепухой,
О всем о том, что накипело
В глубинах сердца моего,
Чего сказать бы не посмела
Корректность Виктора Гюго!

‎9

Я разобрал ее стихозы
«По косточкам», как говорят,
Все эти «розы» и «березы»,
Поставил все «заставки» в ряд, —
Все эти «алые закаты»,
Все эти «шумные моря».
Все эти «пышные палаты», —
Всю дрянь, короче говоря!
И указал, какой шутихой
Она является у нас…
Воробушкина стала тихой,
Как бы готовясь «ананас, —
Как метко выразился Белый, —
С размаха в небо запустить»…
Да, стала тихой, оробелой,
Казалось, жаждущей грустить…
И вдруг, с ухмылкой нездоровой,
Шепнула, потупляя глаз:
«Вы оттого такой суровый,
Что до сих пор не отдалась
Я Вам, как этого Вы ждали…
Сознайтесь, ждали ведь?» — Мой смех,
Прилепа, слышен был из дали,
Из дали дней далеких тех.

‎* * *

Я, хохоча, срывал морошку.
Жена, со смехом в свой черед,
Готовясь «размотать дорожку»,
Сказала: «Полный ход вперед!»

Weightless

1

In the evening did not bite the fish,

And my standing galliot

Swam in “Kalevala,” epic Finnish:

The dream had accomplished its flight,

And despite the fact that the boat

Was held by anchors fast

And on the neighboring swamp

Wandered unusual beasts,

For this - distracting thought,

Not staring – I repeat,

Interplanetary comet

Dream flew, faster than flight,

Prilepa of my lake games

Tore the float with angst:

How Finnish epic was infringed,

Which could poetry give…

Yawning, folded fishing rod

And put into galliot;

Exhausting patience, did decide:

“Today the fish does not bite.

I want to go home, yet:

I like the lake sunset.

We’ll be till dusk by the water –

We will come home for supper.

Take off from anchor. Anchor

Standing under the slope in bay of Amber,

Where, like partridges, you’ll remember

We got scared, and between them

Tell me about psychopaths:

You, I know, are master of these…”

Could I deny Prilepa

In trivial request? What for

My great magnificence

Won’t remember the little nonsense?

2

Among my “Severyanists”

I recall, two were sisters,

Whose medical protrusion –

For time and for present –

And, these maidens, in love with me,

I would take into loony bin…

They sent a dozen pairs

Of letters to me, we ran behind.

One of these two “pearls”

Subscribed Violette

And even went to Toyla,

When in the fifteenth year

I lived there in a dacha, but “oy-ra”

I did not love, to trouble her,

To this “oy-ra” preferred

The neo-Classical ballet…

And here – remained dressed,

Thirsting to undress, Violette…

What to do? Drunk with another

“Cherry in wine” I was there,

And I saw another dream. Thus

Unnecessarily girl spent on the guesthouse,

Living there for a week,

Appointing rendez-vous to me…

Not calling the respondent hops,

To Nieva she returned.

O, bouquets with a black line,

On the porch having been thrown!

O, the stranger Violette’s

Not visible to me face!

3

Her sister had been braver,

And on one miserable day

Suddenly appeared on the alley

“Ivanovkas” like malarkey:

Forty five years old, in glasses,

With bulldog mouth, pale, like chalk,

She said to herself: “Basta

To dream: Brave will be my walk.”

And thus, without invitation,

And, suddenly, not familiar,

Like a very bad vision,

She appeared, having called my fear.

The wife of mine (not you, Prilepa, -