Severyanin L

Ladies’ Club [Клуб дам]

Lake Baikal [Озеро Байкал]

Lake ballad [Озеровая баллада]

Lake Liyv [Озеро Лийв]

Lake of maiden’s tears [Озеро девьих слез]

Last green leaves [Последние зеленые листки]

Le II (in Japan, at geisha Oya-San) [Лэ II (в Японии, у гейши Ойя-Сан)]

Le IV (No tobacco, no wine, no bread) [Лэ IV (Нет табаку, нет хлеба, нет вина)]

Le V (They will come – not these and not those) [Le V (They will come – not these and not those)]

Le VI (Before New Year my labor ends) [Лэ VI (Под новый год кончается мой труд)]

Legends of the night [Сказанье ночи]

Noon of first day [Полдень первого дня]

Link of love [Звено любви]

Leitmotifs [Лейтмотивы]

Let’s take a nap, dear little star [Задремли, милозвездочка]

Letter before first meeting [Письмо до первой встречи]

Letter (Well, what are you doing? – you speak in letter) [Письмо (Ну, что ты делаешь? — ты говоришь в письме)]

Letter-Rondo [Письмо-рондо]

Letter from estate [Письмо из усадьбы]

Letter from Estonia [Письмо из Эстонии]

Letters from Paris (first letter) [Письма из Парижа (первое письмо)]

Letter from Paris (second letter) [Письма из Парижа (второе письмо)]

Letter (Understand my despair and my pain) [Письмо (Отчаянье и боль мою пойми)]

Letter of a good girl [Письмо хорошей девушки]

ЛАСТОЧКИ (ДУЭТ ИЗ «MIGNОN»)

Letter to Elgren and from her [Письмо Эльгрине и от нее]

Letter to south [Письмо на юг]

Lev Tolstoy (No, not Tolstoy’s colossus – his soul) [Лев толстой (Нет, не толстой колосс, — его душа)]

Libertine [Распутница]

Light sleep [Светосон]

Like a cat [Как кошечка]

Like oracle, soul prophecies [Душа пророчит, как оракул]

Lilac blossom [Лиловая цветунья]

Lilac nocturne [Сиреневый ноктюрн]

Lily in the sea [Лилия в море]

Liqueur from vervain [Ликер из вервэны]

Little dissonance [Маленькая диссона]

Little Elegy [Маленькая элегия]

Little girl is bored [Маленькая девочка скучает]

Little explanations [Маленькие пояснения]

Little River [Речонка]

Little Woman [Маленькая женщина]

Love [Любовь]

Love me, as to love you desire [Люби меня, как хочется любить]

Love – Sacrifice [Любовь — жертва]

Love Is Causelessness [Любовь — беспричинность]

Love! Russia! Sun! Pushkin! [Любовь! Россия! Солнце! Пушкин!]

Love and glory [Любовь и слава]

Lullaby (Lotario’s aria) [Колыбельная (ария Лотарио)]

Lyric Fable [Лиробасня]


 

Клуб дам

 

Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
 Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб,
 Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
 Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп…


О, фешенебельные темы! от вас тоска моя развеется!
 Трепещут губы иронично, как земляничное желе…
 — Индейцы — точно ананасы, и ананасы — как индейцы…
 Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.


Градоначальница зевает, облокотясь на пианино,
 И смотрит в окна, где истомно бредет хмелеющий Июль.
 Вкруг золотеет паутина, как символ ленных пленов сплина,
 И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не потому ль?..


 

Ladies’ Club

 

I am in comfortable carriage, on springs elliptical,

I like to ride in golden noon into tea cup in ladies’ club,

Where tastily ladies gossip about society squabbles and quarrels,

Where dumb is not known as dumb, but smart one is surely dumb.

 

O, fashionable themes! Of you my angst will dissipate!

Ironically lips tremble, like jelly of strawberry…

“Indians – like pineapples, and pineapples – like Indians…” –

The Creole lady jokes, of exotic land remembering…

 

The lady mayor yawns, on the piano leaning,

And looks into the window, where raves intoxicating languid July.

Suddenly cobweb turns gold, like lazy prison of gloom, and

I, comparing you to all, love ladies’ club not why?


 

Озеро Байкал

 

Зеленая вода в высоких берегах,
 И берега вокруг, подернутые мглою.
 Вершины темных гор виднеются в снегах
 И грозно высятся над чистою водою.
 Какой кругом простор! Какая ширина!
 Как воздух чист и свеж! как озеро спокойно!
 Какая мертвая, холодная весна!
 Как дышится легко! Как сердце бьется стройно!
 Святое море спит… Воды зеркальна гладь;
 Местами только лед покоится на водах;
 Не может сразу взор картины всей обнять,
 И даль теряется вдали на неба сводах.
 А в горах глухо ветр порывисто гудит;
 Тоскливый шум его в ущельях замирает;
 В прозрачном воздухе Святое море спит;
 При солнце северном гладь озера сверкает.


 

Lake Baikal

 

Green water on the tall shores,

And shores around, with haze covered.

Dark mountain heights are seen in the snows

And menacingly over the clean water tower.

What space is all around! What width!

How clean and fresh is air! How the lake is calm!

What dead, chilly spring!

How easy to breathe! How the heart beats slenderly!

Holy sea sleeps… Water’s mirror surface:

In places on water only rests the ice;

It cannot once picture’s sight to embrace,

And distance is lost afar in the skies.

And in the mountains fitfully buzzes the wind;

Its dreary noise in gorges freezes:

In transparent air the Holy sea sleeps;

By northern sun shines lake’s mirror.


 

Озеровая баллада

 

На искусственном острове крутобрегого озера
 Кто видал замок с башнями? Кто к нему подплывал?
 Или позднею осенью, только гладь подморозило,
 Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?

 

Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
 Не выдерживал разумом — и смеялся навзрыд?
 Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
 И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?

 

Кто насмешливо каялся? Кто возмездия требовал?
 Превратился кто в филина? Кто — в летучую мышь?
 Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе не было?..
 …Завуалилось озеро, зашептался камыш.


 

Lake ballad

 

On the artificial island of lake steep-shored

Who saw palace with towers? Who to it swam?

In late autumn, only having the surface frosted,

Who hurries to it with wind, for collapse trembling?

 

He, penetrating to the window, of motley contemplation

Did not withstand with reason – and laugh sobbing?

Whose corpse shudders in the tower of dead island,

And under abandoned castle who, beautiful, is buried?

 

Who derisively repented? Who demanded vengeance?

To turn into owl? Or – into a bat?

Enough, enough, it was not? Maybe it did not happen?..

The lake is veiled, whispers chestnut.

Озеро Лийв

 

Луны рыбоносной последняя четверть.
 Наструненность лес на закатах ущерба.
 Во влажных зеркалах просохшие ветви.
 Рдян воздух. Всю воду из водных пещер бы!


Тогда бы узрел легендарную щуку,
 Векующую в озорной озерине.
 Страх смотрится в воду. Хохочет. Ищу
 Куда бы укрыться мне в этой грустыне.


И ели на скатах крутых — как попало
 (Как семя попало!) нахмурясь космато.
 И «спальней графини» пчела прожужжала,
 Откуда-то взявшись и девшись куда-то…


 

Lake Liyv

 

Of fish-bringing moon it is the last quarter.

Attunement of woods on the sunset.

Dry branches on damp mirrors.

The air is red. All water from water caves!

 

Then I would see the legendary pike,

Living in a mischievous lake.

Fear looks into the water. Laughs.

I seek to hide in this sadness.

 

And if on steep slopes – fell thus

(Fell like a seed!) frowning with hair.

And to “duchess’s bedroom” the bee buzzed,

Appearing from somewhere and disappearing somewhere…


 

Озеро девьих слез

 

Заголубеет первозимок,
 Снежинка сядет на плечо, —
 Тогда меня неотразимо
 К нагорным соснам повлечет.


И в лес путем голубоватым
 В час лучезарящейся мглы
 Шагну — по полушубку ваты
 Зимы — безудержностью лыж.


Я побегу, снега утюжа,
 Свой путь обратный желобя.
 Мороз окреп, — ноге все туже:
 Я упоенностью объят!


По вызеркаленным озерам,
 В них облик скользкий отразив,
 Промчусь, как снизившийся ворон,
 Куда ведут меня стези.


Они ведут, — в закате бронза,
 И сосны гор ее пестрят, —
 На озеро — дев слезы — Конзо
 У женского монастыря…


 

Lake of maiden’s tears

 

Turns blue the first winter’s,

Snowflake sits upon the shoulder, -

Thus I irresistibly

To mountain pines will be lured.

 

Thus with blue ways into the wood

In hour of darkness radiant

I’ll step – in fur coat’s cotton wool

Of winter – the skis unrestrained.

 

I’ll run, the snow ironing,

Pitying my return way.

The frost got stronger – my legs are getting tighter:

I am with rapture embraced!

 

Over the lakes mirrored,

In them reflecting slippery appearance,

I’ll rush, like a raven descended,

Where lead me the paths.

 

They lead, - in sunset bronze,

And illuminate the mountains the pines, -

To lake – tears of maidens – Konzo

At the monastery of the dames…


Последние зеленые листки

 

На эстляндском ли берегу, восемнадцатого ноября,
 У Балтийского в сизый цвет моря выкрашенного,
 Над вершинами гор и скал — я над крышами иду, паря,
 В бездну тучи летят песка, шагом выкрошенного.


Что за пламенная мечта, увлекающая, словно даль,
 Овладела опять душой? чего выскочившая
 И вспорхнувшая снова ввысь, возжелала ты, птица-печаль,
 В это утро, как малахит, все заиндевевшее?


Цель бесцельных моих шагов — не зеленые ли вы, листки,
 Уцелевшие от костлявой, — сочувствующие, —
 Той, что осенью все зовут, покровительницы чар тоски,
 Той, чьи кисти — шалобольные, безумствующие?..


 

Last green leaves

 

On the Estonian shore, on eighteenth of November,

By Baltic sea painted in grey colour,

Over tops of mountains and rocks – I above roofs go, soaring,

Into abyss of cloud flies sand, with step crumbled.

 

What fiery dream, fascinating, like distance,

Mastered again the soul? What popped up

And fluttered above, did you wish, bird-sadness,

In this morning, all frosty, like malachite?

 

Aim of my aimless steps, - aren’t you green, leaves,

Survivors of the bony, - compassionate, -

You, that are called autumn, conquerors of charm of angst,

That whose brushes – are insane, mad?..


 

 

Лэ II (в Японии, у гейши Ойя-Сан)

 

Алексею Масаинову

 

В Японии, у гейши Ойя-Сан,
 Цветут в саду такие анемоны,
 Что друг ее, испанский капитан,
 Ей предсказал «карьеру» Дездемоны.
 Не мудрено: их пьяный аромат
 Всех соблазнит, и, ревностью объят,
 Наш капитан ее повергнет в стоны.
 Наш капитан ее повергнет в стоны,
 Когда микадо, позабыв свой сан,
 Придет к японке предлагать ей троны, —
 За исключением своей, — всех стран…
 И за зеленым чаем с ней болтая,
 Предложит ей владения Китая:
 «За поцелуй Китай Вам будет дан».
 «За поцелуй Китай Вам будет дан», —
 И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,
 И Ойя-Сан введет его в дурман,
 В крови царя она пробудит звоны…
 Сверкая черным жемчугом зубов,
 Струя ирис под шелк его усов,
 Она познает негные уроны.
 Она познает негные уроны,
 И, солнцем глаз гетеры осиян,
 Забудет бремя и дефект короны
 Микадо, от ее лобзаний пьян.
 Потом с неловкостью произношенья
 Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье,
 Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.
 Взамен Китая ей пришлет тюльпан
 Высокий bon vivant «нейтральной зоны»,
 Не любящий в свиданьях «барабан»,
 Ходящий чрез ограды и газоны,
 Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)
 Придворный не схватил за панталоны,
 Усердием особым обуян…
 Усердием особым обуян,
 Придворный сыщик, желтый, как лимоны,
 Не постеснится из дворца шантан
 Устроить на пиру жрецов мамоны
 И (сплетней, — не буквально!) за штаны
 Схватить царя, с вспененностью волны
 Друзьям расскажет «сверх-декамероны»…
 Друзьям расскажет «сверх-декамероны»
 Дворцовый шпик — невежда и болван.
 Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны»,
 Избрал забор микадо-донжуан?
 Как отдохнет от суеты житейской,
 Как азиатской, так и европейской,
 У подданной, у гейши Ойя-Сан.
 В Японии, у гейши Ойя-Сан,
 Микадо сам ее повергнет в стоны:
 «За поцелуй Китай Вам будет дан», —
 Она познает негные уроны, —
 Взамен Китая ей пришлет тюльпан.
 Усердием особым обуян,
 Друзьям расскажет «сверх-декамероны».


 

Le II (in Japan, at geisha Oya-San)

 

To Alexei Masainov

 

In Japan, at geisha Oya-San,

In the garden bloom such anemones,

That her friend, Spanish captain

Predicted to her “career” of Desdemona,

It is not tricky: their aroma inebriated

Will seduce all, and, with jealousy embraced,

Our captain will bring her down in moans.

Our captain will bring her down in monas,

When Mikado, forgetting his rank,

Will come to Japanese girl to offer her thrones, -

Of all lands except his own…

And chattering with her by green tea,

He will offer her the mastery of Cathay:

“For a kiss Cathay will be given to you.”

“For a kiss Cathay will be given to you,” –

And Oya-San will repay him bows,

And Oya-San will lead him to dope,

She awakened call in blood of king…

Shining with black pearl of teeth,

Jetting iris under silk of his moustache,

She mild damage will recognize.

She mild damage will recognize,

And, illumined with sun of the geisha’s eyes,

Will forget the burden and defect of crown

Mikado, from her kisses drunk.

Then in the clumsiness of announcing

Saying “adieu” will go to offering,

Instead of China, will send her… tulip.

Instead of China will send her tulip

The high bon vivant of “neutral zone,”

Not loving in the meetings “the drum,”

Walks through fences and lawns,

That (like Georgians say: Shaitan!)

Courtier did not grasp the pants,

Possessed by special zeal…

Possessed by special zeal,

The court detective, yellow, like lemons,

Won’t be embarrassed in the palace

To make a feast of mammon’s prophets

And (gossip – not literarily!) by the pants

To grab the tsar, with foaming wave

Will recite “super-decamerons” to friends…

Will recite “super-decamerons” to friends

The palace jester – boorish and dumb.

Not for this that not to tease the “trombones,”

Did Mikado-Don Juan choose the fence?

Who will rest from bustle of living,

Thus the Asian, thus the European,

At the subject, the geisha Oya-San.

In Japan, at geisha Oya-San,

Mikado will bring her down in moans:

“China will be given to you for a kiss,” –

She will know the light baggage –

He will send her tulip instead of China.

With special effort overwhelmed,

Will recite “super-decamerons” to friends.


 

Лэ IV (Нет табаку, нет хлеба, нет вина)

 

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, —
 Так что же есть тогда на этом свете?!
 Чье нераденье, леность, чья вина
 Поймали нас в невидимые сети?
 Надолго ль это? близок ли исход?
 Как будет реагировать народ? —
 Вопросы, что тоскуют об ответе.
 Вопросы, что тоскуют об ответе,
 И даль, что за туманом не видна…
 Не знаю, как в народе, но в поэте
 Вздрожала раздраженная струна:
 Цари водили войны из-за злата,
 Губя народ, а нам теперь расплата
 За их проступки мстительно дана?!
 За их проступки мстительно дана
 Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете…
 А мы молчим, хотя и нам ясна
 Вся низость их, и ропщем, точно дети…
 Но где же возмущенье? где протест?
 И отчего несем мы чуждый крест
 Ни день, ни год — а несколько столетий?!
 Ни день, ни год, а несколько столетий
 Мы спины гнем. Но близкая волна
 Сиянья наших мыслей, — тут ни плети,
 Ни аресты, ни пытка, что страшна
 Лишь малодушным, больше не помогут:
 Мы уничтожим произвола догмат, —
 Нам молодость; смерть старым суждена.
 Нам молодость. Смерть старым суждена.
 Художник на холсте, поэт в сонете,
 В кантате композитор, кем звучна
 Искусства гамма, репортер в газете,
 Солдат в походе — все, кому нежна
 Такая мысль, докажут пусть все эти
 Свою любовь к издельям из зерна.
 Свою любовь к издельям из зерна
 Докажет пусть Зизи в кабриолете:
 Она всем угнетаемым верна,
 Так пусть найдет кинжальчик на колете
 И бросит на подмогу бедняку,
 Чтоб он убил в душе своей тоску
 И радость в новом утвердил завете.
 Так радость в новом утвердил завете
 И стар, и мал: муж, отрок и жена.
 Пусть в опере, и в драме, и в балете
 Свобода будет впредь закреплена:
 Пускай искусство воспоет свободу,
 И следующий вопль наш канет в воду:
 «Нет табаку, нет хлеба, нет вина!»
 Нет табаку, нет хлеба, нет вина —
 Вопросы, что тоскуют об ответе.
 За «их» поступки мстительно дана, —
 Ни день, ни год, а целый ряд столетий, —
 Нам молодость. Смерть старым суждена!
 Свою любовь к издельям из зерна
 Пусть радость в новом утвердит завете.


 

Le IV (No tobacco, no wine, no bread)

 

No tobacco, no wine, no bread, -

What is there in the world to eat?!

Whose carelessness, laziness, whose fault

To catch us in invisible nets?

This for long? Is near the exit?

How will people react? –

Questions, that are sad about response.

 

Questions, that are sad about response,

And distance, that is not seen past fog…

I don’t know how in people, but in poet

The irritated string shuddered:

Tsars lead wars from gold,

Killing people, and in them atonement

Is vengefully given for their misconduct?

 

Is vengefully given for their misconduct

Our life with dream of claret…

And we are silent, for to us is clear

All their baseness, and we murmur, like kids…

But where is indignation? Where protest?

And for this we bear another’s cross

Not day, not year – for several centuries?

 

Not day, not year – for several centuries

We bend our backs. But near wave

Of radiance of our thoughts – here not whips,

No arrest, no torture, that fearsome

Just to cowardly, more will not help:

We exterminate despotism’s dogma, -

Youth to us; death is judged for the old.

 

Youth to us; death is judged for the old.

Artist on canvas, poet in the sonnet,

Composer in cantata, to whom is sonorous

Gamma of art, reporter of newspaper,

Soldier in hike – all, to whom is tender

Such thought, let prove all this

Their love for grain products.

 

Their love for grain products

May prove Zizi in convertible:

She is loyal to all the oppressed,

Thus the dagger in the tunic let her find

And throw to the beggar’s aid,

That he will kill in his soul all angst

And confirmed joy in new covenant.

 

Thus confirmed joy in new covenant

The old and young; man, wife and orphan.

Let in opera, in drama, in ballet

Again will be fixed the freedom;

Let the art freedom sing,

And drowns in the water our next shout:

“No tobacco, no wine, no bread!”

 

No tobacco, no wine, no bread –

Questions, that for response are sad.

For “their” actions is given vengefully, -

Not day, not year, but whole row of centuries, -

To us, youth. Dead to the old is judged!

Its love to products made from grain

Let joy affirm in the new covenant.


 

Лэ V (Они придут — ни эти и не те)

 

Они придут — ни эти и не те,
 Те, что живут теперь и прежде жили,
 А новые, кто предан Чистоте,
 С лазурью в каждой вене, в каждой жиле.
 Безвраждные, не знающие смут,
 Незлобиво-прекрасные, — придут,
 Чтоб мы при них глаза свои смежили.


 Чтоб мы при них глаза свои смежили
 И отошли, погрязшие в тщете,
 В свой смертный сон, чтоб больше не вражили
 В уродстве, зле, грязи и нищете.
 Мы им уступим место на планете,
 И наши торжествующие дети
 Возгрянут гимн добру и красоте.


Возгрянут гимн добру и красоте,
 Зло победят единодушно или
 Не будут вовсе жить, в своей мечте
 Узревшие лазоревые были.
 Пленительным и легким станет труд,
 Все лучшее себе они возьмут
 И забожат, как деды не божили.


И забожат, как деды не божили,
 Грядущие, со взором, к высоте
 Направленным, с которым подружили
 Луна и звезды в светлой темноте.
 Они отвергнут спецное гурманство,
 Они воздвигнут культ вегетарьянства
 И будут жить в священной простоте.


И будут жить в священной простоте,
 Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе;
 А духу своему, петь о Христе,
 О том, как мы Исуса поносили
 В своей бесчеловечной пустоте,
 Петь о Его расхолмленной могиле,
 Петь о Христовом подвижном кресте.


Петь о Христовом подвижном кресте
 Могли б и мы, пока еще мы были
 Безгрешными, пока на животе
 Не ползали и не глотали пыли.
 Но нет: мы тьме сиянье предпочли,
 Погрязли в злобной тине и пыли,
 О том, кем быть могли, мы позабыли.


О том, кем быть могли, мы позабыли,
 Предавшись сладострастью, клевете
 И всем земным грехам, — мы утаили
 В себе наш дух, в своей неправоте.
 Пусть нас, разнузданных, без устрашенья,
 Простить за деянья и прегрешенья
 Они придут — ни эти и не те.


Они придут — не эти и не те,
 Чтоб мы при них глаза свои смежили,
 Возгрянут гимн добру и красоте
 И забожат, как деды не божили.
 И будут жить в священной простоте,
 Петь о Христовом подвижном кресте,
 О том, кем быть могли, мы позабыли.


 

Le V (They will come – not these and not those)

 

They will come – not these and not those,

Those who live now and have lived previously,

And the new ones, devoted to Cleanness,

With azure in each vein, in each artery.

Enmityless, not knowing trouble,

Kindly-beautiful, - they will be coming,

That we before you will make adjacent the eyes.

 

That we before you will make adjacent the eyes

And walked away, mired in futility,

Into their deathly dream, so as not to make more enemies

In ugliness, evil, dirt and poverty.

We’ll cede for them a place on the planet,

And our triumphant children

Will raise the anthem of the beautiful and kind.

 

Will raise the anthem of the beautiful and kind,

They will unanimously conquer evil

Or they won’t live, in their dream

Those who see azure have been.

Labor will become captivating and light,

They will take for themselves all the best,

And cherish, like granddads did not go mad.

 

And cherish, like granddads did not go mad,

The coming, with sight, to the height

Directed, with whom made friends

The moon and stars in darkness light.

The special gourmet food they will reject,

They espouse the vegetarian cult,

And will live in holy simplicity.

 

And will live in holy simplicity,

Not servant to strength brutal, impudent, vile;

And to the spirit, to sing of Christ,

Of how we vilified Jesus

In our inhumane emptiness,

Sing of unkempt grave of his,

Sing of Christ’s moving cross.

 

Sing of Christ’s moving cross

Maybe we could, while we still had been

Sinless, while on the gut

Did not crawl and didn’t swallow dust.

But no: we preferred darkness to light,

Got bugged down in dust and in mud,

Of those, whom we could, we forgot.

 

Of those, whom we could, we forgot,

Having given into voluptuousness,

To slander and all earthly sins –

We concealed our spirit, in its error.

Let us, unbridled, without fear,

Be forgiven for sins and for deeds

They will come – not these and not those,

 

They will come – not these and not those,

That we before you will make adjacent the eyes,

Will raise the anthem of the beautiful and kind.

And cherish, like granddads did not go mad.

And will live in holy simplicity,

To sing of moving cross of Christ,

Of this, who we had been, we forgot.


 

Лэ VI (Под новый год кончается мой труд)

 

Под новый год кончается мой труд —
 Двенадцатая книга вдохновений.
 Ее снега событий не затрут
 На перепутьях новых откровений.
 Я верю: девятьсот двадцатый год
 Избавит мир от всех его невзгод,
 Ведь он идет, как некий светлый гений.
 Ведь он идет, как некий светлый гений,
 Походкой ровной, совершит свой суд,
 Свой правый суд, где чудо воскресений,
 Над теми, кто со злобой крест несут.
 Закончится всем злым и добрым проба, —
 Он идеалы выведет из гроба,
 И вновь поля и чувства зацветут.
 И вновь поля и чувства зацветут,
 Исчезнет голод мысли и растений,
 Вновь заиграет злаков изумруд,
 Зазолотится урожай осенний,
 И станет снова сытым человек
 И телом, и душой. Растает снег,
 Лишь заблестит светила луч весенний.
 Лишь заблестит светила луч весенний,
 Начнется пляска радостных минут.
 Среди кустов черемух и сиреней
 Вновь соловьи разливно запоют.
 Придет Любовь из своего изгнанья,
 Вернется об руку с Искусством Знанье, —
 Все обновленной жизнью заживут.
 Все обновленной жизнью заживут,
 Без злобы, без убийства и без лени;
 И не орудий будет слышен гуд,
 А гуд труда, любви и наслаждений.
 О верьте, верьте: эти дни придут,
 Дни музыкально-ласковых мгновений…
 О, эти дни! вы — близко, рядом, тут!
 Я в настроеньи ваших настроений.
 Вы влиты в обрильянченный сосуд —
 Сосуд чудес, пророчеств и видений.
 Да, смерть умрет! да, жизнь воскреснет вновь!
 В своей душе ей место приготовь! —
 Так повелел круговорот свершений.
 Так повелел круговорот свершений!
 Он предназначен, властен, мудр и крут,
 В его вращеньи нет ни отклонений,
 Ни замедлений, ни преград, ни пут.
 Под вечным знаком предопределенья,
 С душой, познавшей таинства прозренья,
 Под новый год кончается мой труд.
 Под новый год кончается мой труд, —
 Ведь он идет, как некий светлый гений!
 О, вновь поля и чувства зацветут,
 Лишь заблестит светила луч весенний!
 Все обновленной жизнью заживут!
 О, эти дни! вы — близко, рядом, тут!
 Так повелел круговорот свершений.


 

Le VI (Before New Year my labor ends)

 

Before New Year my labor ends –

Twelfth book of inspiration.

Her snows of events won’t be erased

Over the crossroads of new revelations.

I believe: in the year nineteen twenty

To free the world of all its adversity,

As he comes, like a genius full of light.

 

As he comes, like a genius full of light,

With equal gate, will commit its trial,

His right trial, where resurrection’s wonder,

Above those, who with malice the cross bear.

Will end the trial, to all good and evil, -

From coffin he’ll take out the ideal,

And again fields and feelings will bloom.

 

And again fields and feelings will bloom,

Will disappear hunger of thought and plants,

The emerald of cereals will play again,

Gold will be autumn harvest,

And again will be sated the man

In body and soul. Snow will melt,

The spring ray of luminary will shine.

 

The spring ray of luminary will shine,

The dance of joyful minutes will start.

Midst bushes of bird cherry and lilac

Nightingales will sing again.

Out of its exile will come Love,

With Art of Knowledge with hand will return, -

With renewed life they will live.

 

With renewed life they will live,

Without malice, murder or laziness;

And won’t be heard the buzz of weapons,

But buzz of labor, love and pleasures.

O, believe, believe: these days will come,

Days of musically-tender moments…

O, these days! You – near, close, there!

I am in the mood of moods of yours.

In diamond vessel you are poured –

Vessel of prophecies, visions and wonder.

Yes, death will die! Yes, life will resurrect!

Make ready in your soul her place! –

Thus willed the cycle of achievements.

 

Thus willed the cycle of achievements!

He is intended, powerful, cool and wise,

In his rotation there’s no deviation,

No barriers, no fetters, no slowdowns.

Under eternal sign of predestination,

With soul, knowing secret of epiphanies,

By New Year my labor ends.

 

By New Year my labor ends, -

He comes, like some luminous genius!

O, bloom anew feelings and fields,

But will shine spring ray of luminary!

With renewed life all will live!

O, these days! You – near, close, here!

Thus the cycle of achievements willed.


 

Сказанье ночи

 

Л.А. 

 

Мне ночь говорила сказанья,
 Я смутно ее понимал
 И, в бешенстве, все достоянья
 Грядущего дня изломал.
 Не верил я лживым посулам
 Врага — обольстителя — дня,
 Пьянея раздольным разгулом,
 Рассудок пороком дразня.
 Не верил. Но только с зарею
 Блеснуло мне солнце, я — вновь
 Овеян горячей игрою
 Лучей, где сияет любовь.
 Уходит с улыбкой презренья
 Любовница хитрая — ночь.
 Прости меня, день, за сомненья
 И мщеньем себя не порочь!


 

 

Legends of the night

 

L.A.

 

Night told to me the legends,

I understood it fuzzily

And in madness

Broke heritage of coming day.

I didn’t believe the lying promises

Of enemy – flatterer – day,

Drinking from the free revelry,

Teasing reason with the vice.

I didn’t believe. But with the dawn

Shined my sun, I – again

Fanned out with hot game

Of rays, where love is in bloom.

Leaves with smile of contempt

The shrewd mistress – night.

Forgive me, day, for the doubts

And with vengeance self not to defame!


 

Полдень первого дня

 

Е.И. Поповой-Каракаш

 

Море оперного цвета
 Шелковело вдалеке.
 Роза жаждала расцвета,
 Чтоб увясть в твоей руке.
 Море было так небесно,
 Небо — морево. Суда
 В отдаленьи неизвестно
 Шли откуда и куда.
 И в глаза взглянула зорко
 Встреченная на молу
 Ласковая черногорка,
 Проносившая смолу.
 Было солнечно слепяще.
 Вновь поэтом стал я весь.
 Было так ненастояще,
 Как бывает только здесь!


 

Noon of first day

 

To E.I. Popova-Karakash

 

Sea of opera color

Rustled like silk in the distance.

Rose thirsted blossoming,

To wilt in your hand.

The sea was so heavenly,

Heaven – of sea. Vessels

Unknown in the distance

Went here and there.

And in eyes vigilantly peered

The met on the pier

Montenegrin tender,

Bearing resin.

It was blinding with sun.

I became a poet again.

It was unreal,

How it is only here!


 

        Звено любви

 

Я разрубил докучный узел, —
 И оборвалась наша связь.
 Я взмахом этим счастье сузил
 И ураганом поднял грязь.
 Не измеряй мой шаг позорный
 И не ищи любви звена!
 Подъем души моей нагорной
 Замедлит страшная вина.


Link of love

 

I cut the annoying knot, -

And our connection is cut.

I with this wave narrowed happiness

And raised dirt with the hurricane.

Do not measure my step shameful

And do not seek the link of love!

With elevation of my mountain soul

The scary guilt will go slow.


 

 

 

Лейтмотивы

 

Всегда мечтательно настроен,
 Я жизнь мечтаньям предаю.
 Я не делец. Не франт. Не воин.
 Я лишь пою-пою-пою!


На что мне царства и порфиры?
 На что мне та иль эта роль?
 За струнной изгородью лиры —
 Наикорольнейший король!


На что мне ваших мыслей холод
 И политический раздор?
 Весенний день горяч и золот, —
 И у меня весенний взор!


Благословенны будьте, травы
 И воды в зелени оправ!
 Виновных нет: все люди правы,
 Но больше всех — простивший прав!


 

Leitmotifs

 

All day to dreaming I surrender,

I give my life over to dreams.

I am no soldier, salesman, dandy -

I only sing and sing and sing!

 

What use is kingdom and porphyry?

What use is any role for me?

Beyond the supple fence of lyre -

I am the ever-reigning king!

 

What for, your cogitations' cold?

What for, political dissents?

The spring day's warm and full of gold -

And I look with a springtime gaze!

 

Be blessed, grass, grow tall and mighty!

And you, the green-appareled waves!

No sinners: Everyone is righteous;

Most righteous still - he who forgave!


 

Задремли, милозвездочка

 

Задремли, милозвездочка!
 Отдохни, милоласточка!
 В сновидении розовом
 Колыхайся всю ночь.


Да бегут тебя горести,
 Да хранят тебя радости…
 Если в яви нет счастия,
 Наше счастье — во сне.


Так пейзажи печальные,
 Заурядно-унылые,
 Украшает причудливо,
 Взор чаруя, туман.


 

Let’s take a nap, dear little star

 

Let’s take a nap, dear little star!

Rest, sweetheart!

In pink dream

Sway all night.

 

Sorrows chase,

But keep you joys…

If there’s no happiness,

In dream - our happiness.

 

Thus the landscapes sad,

Ordinary-dull,

Enchanting sight

Fog decorates, whimsical.


 

Письмо до первой встречи

 

Знаешь, Ляля, милая, родная,
 Дорогая Лялечка моя,
 Что тебе скажу я, умирая,
 Потому что жить не в силах я?


Я скажу тебе, что слишком поздно
 Ты была дарована судьбой
 С ласковой своею и серьезной
 И с такою родственной душой.


Я скажу тебе, мой день весенний,
 Мой лесной прохладный ручеек,
 Что устал я слишком от сомнений,
 Что совсем, совсем я изнемог.


Женщин ведь встречал я богомольно,
 Видит Бог, и честно, и светло!
 Ну и что же? было больно, больно
 Под конец и очень тяжело:


Все не тех судьба мне даровала,
 Да и сам для них бывал не тот.
 А душа тебя одну искала,
 И летел за годом новый год.


И летел и к сроку в бездну падал.
 Я же в поисках изнемогал.
 Мне тебя, тебя лишь было надо, —
 Я во всех одну тебя искал!


И теперь, когда уж нет ни силы,
 Ни огня былого, — ничего,
 Я тебя встречаю, друг мой милый
 Гаснущего сердца моего.


Что могу теперь и что я смею,
 Мученик, измучивший других?
 Как же мне назвать тебя моею
 В грустных обстоятельствах таких?


Не могу я жить, тебя печаля:
 Не вместит греха такого грудь.
 Откажись, пока не поздно, Ляля,
 От меня! Забудь меня, забудь!..


 

Letter before first meeting

 

Know, Lyalya, sweet, darling,

My Lyalechka darling,

What will I tell you, dying,

Because to live I have no power?

 

I will tell you, that too late

You were gifted by fate

With your serious tenderness

And with such a darling heart.

 

I will tell you, my spring day,

My chilly stream of forest,

That of doubt I have grown tired,

That completely, completely I’m exhausted.

 

Piously the women I met,

God sees, and light, and honestly!

So what? By the end

It was sharp pain and very heavy:

 

Not the right one was given to me by fate,

And I myself for them wasn’t there.

Your soul I alone had sought,

And flew after year the new year.

 

And I flew and in time I fell in abyss.

I was exhausted in searches.

To me you, of you there was no need, -

In all them just you I was seeking!

 

And now, when there is no strength,

On past fire – nothing,

I meet you, my dear friend

Of my heart fading.

 

What can I do know and why do I laugh,

Tormented, tormented others?

How can I call you mine

In such sorrowful circumstances?

 

I cannot live, of you sad:

There is no place for sin in the chest.

Reject, Lyalya, while it’s not too late,

From me! Forget me, forget!..


 

Письмо (Ну, что ты делаешь? — ты говоришь в письме)

 

«Ну, что ты делаешь?» — ты говоришь в письме…
 Как тяжело давать ответ мне, дорогая.
 Сплошной туман в моем измученном уме,
 И в жизни многого уж я не понимаю.


Я познакомился и с горем, и с нуждой,
 С житейской прозою в мучительной разлуке,
 Я ослабел своей весеннею душой;
 Глубоко грудь болит, мои бессильны руки.


И в жизни цели нет, ни жажды, ни борьбы…
 Все рухнуло… Ну чем я лучше автомата?
 Проклятья грозные пришли сменить мольбы…
 Сестра моя, мой друг, о, дай поддержку брату.


О, подбодри меня на трудный жизни путь,
 О, приласкай меня, в дорогу отправляя!
 А там, измученный, пойду я как-нибудь
 Туда, куда ты мне прикажешь, дорогая…


 

Letter (Well, what are you doing? – you speak in letter)

 

Well, what are you doing? – you speak in letter…

To respond to me, dear, it is hard.

Total fog in my mind tortured,

And in life I much don’t understand.

 

I am acquainted with need and with sorrow,

With everyday prose in painful parting,

I went weak with my spring soul:

Deeply chest hurts, powerless are the arms.

 

And in life there’s no thirst, no struggle, no aim…

All crumbled… how am I better than an automaton?

Formidable curses came to change the prayers…

My sister, give support to brother, my friend.

 

O, cheer me up for the life’s hard road,

O, caress me, on the road sending!

And there, tortured, I will somehow go

There, where you order me, my dear one.


 

Письмо-рондо

 

С курьерским, в пять, я радостно приеду
 К тебе, Олег, и будешь ты опять
 Встречать меня. Везу тебе победу
 С курьерским, в пять.
 Что хочешь, делай все со мной. Распять
 Ты, может быть, свою захочешь Эду
 За годы те, что нам пришлось страдать.
 Простишь ли, нет — неважно мне. Но «Леду»
 Изволь к пяти на станцию прислать:
 Имей в виду, что буду я к обеду,
 С курьерским, в пять.


 

Letter-Rondo

 

By courier, at five, I will come joyfully

To you, Oleg, and again you will

Meet me. I take to you victory

By courier, at five.

Do what you want with me. To crucify

That, maybe, you may want your Eda

For years, in which we suffered.

Do you forgive or not – it means nothing to me.

But to station at five to send “Ice”:

Bear in mind, that I’ll be to dinner.

With courier, at five.


Письмо из усадьбы

 

В мои мечты неизреченные

Вплелась вечерняя печаль.

Мирра Лохвицкая

 

Вчера читала я, – Тургенев

Меня опять зачаровал.

Закатный запад был сиренев

И, все в грядущем обесценив,

Меня к былому призывал.

Шел тихий снег; вдали долины

Снежели, точно полотно;

Глядели голые малины

В мое любимое окно.

Всегда все то же, все одно...

Мне запечалилось. Я вышла

В холодный омертвелый сад, –

Он был от снега полосат.

Пошла к каретнику; на дышло

Облокотилась, постояв

Минуты две; потом я в сани

Присела мягко, крикнув Сане

Свезти к реке меня. Твоя

В то время я была, мой нежный,

Тобой дышала в этот миг!

А потому я напрямик,

Окружена природой снежной,

К тебе стремилася в мечте...

(Вы, эти, тут, – далече те!..) –

Мои мечты... О, знаешь их ты, –

Они неясны, как намек...

Их понимают только пихты.

А человеку невдомек...

Но ты не думай: я не буду

Былого трогать, – где та кисть,

Чтоб передать мою корысть

К минувшим дням? Кто верит в Будду,

Тому не нужен Магомет.

Как миру страшен хвост комет,

Так мне – столица: ведь концерты

Тебя от поля отвлекли.

И уж давно твои конверты

Я не вскрываю... Заколи!

Замучь меня! повесь! – но дай мне

Хотя два слова о себе.

Как в алфавите «а» и «б»,

Так мы с тобою в нашей тайне.

Я так люблю свои поля,

Свои игольчатые рощи.

Что может быть милей и проще

Усадьбы нашей? Жизнь паля,

Как хворост, в шелковых салонах,

Я так измучилась, я так

Истосковалась... За «пятак»

Я не купила б опаленных

Столичных душ с их пустотой,

Задрапированных мишурно.

А здесь-то, здесь-то! Как лазурно

Сияет небо; простотой

Здесь веет воздух. Посмотрел бы,

Как я похорошела тут!

Как розы алые, цветут

Мои ланиты, – это вербы

Рождают розы на лице!..

Приди ко мне, забудь столицу, –

Я быль даю за небылицу,

Начало чувствую в конце...

Не бойся скуки деревенской,

Предай забвенью мишуру!

С твоей душой, душой вселенской,

Не место там, – «не ко двору»

Пришелся ты; ты только вникни,

Приди ко мне, ко мне приникни

И позабудься на груди,

Тобой трепещущей... Приди!..

 

 


 

 

Letter from estate

 

In my ineffable dreams

Evening sadness intertwined.

Myrrha Lohvitskaya

 

Yesterday I read – Turgenev

Charmed me once more.

Sunset west was purple

And, depreciating in the future,

Called me to the past.

Light snow fell; along the valleys

It snowed as if on canvas;

The nude raspberry peered

In my beloved window.

It is always the same…

I am saddened. I came

Into garden deadly and cold, -

It was striped by the snow.

Went to coachman; on a draw bar

Leaning on her elbows

Stands for two minutes; later

in the sleigh I softly sat, calling Sanya

Svesti to my river.

I was yours at the time, my tender one,

I breathed with you in this moment!

And for this I directly,

Surrounded by nature snowy,

Rushed to you in a dream…

(Farther than you - You, there, these!..) –

My dreams… O, do you know them, -

They are unclear, like a hint…

Whom only firs understand.

And unaware to the man…

But do not think: I would not

Touch the past, - where is the brush,

So as to hang over my self-interest

To days passed? Who believes in Buddha,

He does not need Mohammad.

How scary to the world is tail of comet,

That to me – capital: the concerts

Distracted you from the fields.

And for long your envelopes

I don’t open… Stabbed!

Torture me! Hang! But to me give

At least two words about yourself.

Like “a” and “b” in an alphabet,

I am with you in our secret.

Thus I love these fields,

Their groves with needles.

What could be dearer and simpler

Than our estate? Scorching life,

Like brushwood, in silk salons,

I am so exhausted, I am so

Yearning… For a five-copeck coin

I would not have bought the scorched

Capital souls with their emptiness,

Draped tawdry.

And here, here! How the azure

Sky shines; with simplicity

Here blows air.

Look how I went prettier!

Like scarlet roses, bloom

My cheeks - these willows

Give birth to roses on the face!..

Come to me, forget the capital, -

I give true story from fable,

Feeling beginning in the end…

Don’t fear the village boredom,

Give to tinsels oblivion!

In your soul, universal soul,

No place for them, - “not to yard”

You came; you only got in,

Come to me, lean in to me

And forget about chest,

Trembling by you… Come at once!..

 

Письмо из Эстонии

 

Когда в оранжевом часу
 На водопой идут коровы
 И перелай собак в лесу
 Смолкает под пастушьи зовы;
 Когда над речкою в листве
 Лучится солнце апельсинно
 И тень колышется недлинно
 В речной зеленой синеве;
 Когда в воде отражены
 Ногами вверх проходят козы
 И изумрудные стрекозы
 В ажурный сон погружены;
 Когда тигровых окуней
 За стаей стая входит в заводь,
 Чтобы кругами в ней поплавать
 Вблизи пасущихся коней;
 Когда проходят голавли
 Голубо-серебристо-ало, —
 Я говорю: «Пора настала
 Идти к реке». Уже вдали
 Туман, лицо земли вуаля,
 Меняет абрис, что ни миг,
 И солнце, свет свой окораля,
 Ложится до утра в тростник.
 Светлы зеркальные изгибы
 Реки дремотной и сырой,
 И только всплески крупной рыбы,
 Да крики уток за горой.
 Ты, край святого примитива,
 Благословенная страна.
 Пусть варварские времена
 Тебя минуют. Лейтмотива
 Твоей души не заглушит
 Бэдлам всемирных какофоний.
 Ты светлое пятно на фоне
 Хаосных ужасов. Твой вид —
 Вид девочки в публичном доме.
 Мир — этот дом. Все грязны, кроме
 Тебя и нескольких сестер, —
 Республик малых, трудолюбных,
 Невинных, кротких. Звуков трубных
 Тебе не нужно. Твой шатер
 В тени. И путь держав великих
 С политикою вепрей диких
 Тебе отвратен, дик и чужд:
 Ведь ты исполнен скромных нужд…
 Но вечерело. С ловли рыбы
 Я возвращаюсь. Окуньки
 На прутике. Теперь икры бы
 Под рюмку водки! Огоньки
 Сквозь зелень теплятся уютно,
 И в ясной жизни что-то смутно…


 

Letter from Estonia

 

When in the orange hour

To watering hole go cows

And barking of dogs in the forest

At call of shepherd goes quiet;

When in the river over the foliage

Is radiant the sun of orange

And shade not for long sways

In river’s green blueness;

When, reflected in the water,

With feet up pass the goats

And dragonflies of emerald

In delicate dream are loaded;

When flock after flock of tiger

Perches goes into backwater,

In it to swim in circles

Near the grazing horses;

When the chubs are passing

Blue-silver-scarlet, -

I say: “To go to river

It is time.” And from afar

Fog, the face of earth covering,

Every moment changes outline,

And sun, its light having made coral,

Lies in cane till morning.

Luminous are the mirror bends

Of river dreamy and damp,

And only splashes of large fish,

Behind the mountain, the ducks’ screams.

You, holy primitive’s land,

The country is blessed.

Let the barbarian times

Pass you by.

Won’t drown the leitmotifs of your soul

Bedlam of cacophonies of the world.

You are a light spot

Against chaotic horrors. Your type –

Look of girl in brothel.

World – is home. All are dirty,

Except you and several sisters, -

Republics hard-working, little,

Innocent, meek. You do not need

Sounds of pipes. In the shade

Is your tent. And the way of great powers

With politics of the wild boars

To you is hateful, alien and wild:

You were with humble needs fulfilled.

But it was evening. From fish catching

I return. The perches

On the twig. Now let’s have caviar

With glass of vodka! The lights

Through greenness cozily warming up,

And something is fuzzy in clear life…


 

 

Письма из Парижа (первое письмо)

 

Живет по-прежнему Париж,
 Грассирующий и нарядный,
 Где если и не «угоришь»,
 То, против воли, воспаришь
 Душою, даже безотрадной.
 Буквально все как до войны,
 И charme все тот же в эксцессере;
 На карточках запретных серий,
 Как прежде, женщины стройны, —
 Стройней «натур», по крайней мере…
 И в «Призраках» его разнес
 Тургенев все-таки напрасно:
 Здесь некрасивое прекрасно,
 И ценны бриллианты слез,
 И на Монмартре Аполлон —
 Абориген и завсегдатай.
 Жив «Современный Вавилон»,
 Чуть не разрушенный когда-то…
 Там к Наслажденью семафор
 Показывает свет зеленый,
 И лириков король, Поль Фор,
 Мечтает о волне соленой,
 Усевшись в цепком кабаке,
 Тонущем в крепком табаке,
 Где аргентинское танго
 Танцует родина Пого.
 Столица мира! Город-царь!
 Душа, исполненная транса!
 Ты положила на алтарь
 Гражданство Анатоля Франса.
 Вчера в Jardin des Tuileries
 Я пробродил до повечерья:
 С ума сводящая esprits,
 И paradis, и просто перья…
 Кабриолеты, тильбюри,
 «Бери авто и тюль бери,
 И то, что в тюле»… Я пари
 Держу: так все живут в Paris.
 Однако бросим каламбур,
 Хотя он здесь вполне уместен.
 О, как пьянительно-прелестен
 Язык маркизы Помпадур!
 Люблю бродить по Lauriston
 (Поблизости от Трокадэро),
 Вдоль Сены, лентящейся серо,
 К Согласья площади. Тритон
 И нимфы там взнесли дельфинов,
 Что мечут за струей струю.
 Египет знойный свой покинув,
 Спит обелиск в чужом краю.
 Чаруен Тюльерийский сад,
 Где солнце плещется по лицам,
 Где все Людовиком-Филиппом
 До сей поры полно. Грустят
 Там нифы темные, и фавны
 Полустрашны, палузабавны.
 Деревья в кадках, как шары
 Зеленокудрые. Боскеты
 Геометричны. И ракеты
 Фраз, смеха и «в любовь игры»!
 О, флирт, забава парижанок,
 Ты жив, куда ни посмотри!
 В соединении с causerie —
 Ты лишь мечта для иностранок…
 Стою часами у витрин.
 Чего здесь нет! — и ананасы,
 И персики, и литры вин,
 Сыры, духи, табак. Для кассы
 Большой соблазн и явный вред,
 Но неизвестен здесь запрет.
 Притом, заметьте, скромность цен:
 Дороже лишь в четыре раза,
 Чем до войны. И эта фраза
 Мне мелодична, как «Кармен».
 Здесь, кстати, все, что ни спроси
 Из музыки, к твоим услугам,
 И снова музыкальным плугом
 Вспахал мне сердце Дебюсси…
 А «Клеопатра», Жюль Масснэ?
 «Манон», «Таис», «Иродиада»?
 По этим партитурам рада
 Душа проделать petite tournee
 (Тут мне припомнился Кюи,
 Масснэ «расслабленным Чайковским»
 Назвавший. С мнением «таковским»
 Понятья борются мои).
 На всем незримое клеймо:
 «Здесь жизнь — как пламя, а не жижа».
 — Я лишь пересказал письмо,
 Полученное из Парижа.


 

Letters from Paris (first letter)

 

Paris lives like before,

Grassing and beautiful.

Where you will not “burn,”

You’ll soar, against will

With bleak soul.

Literally as before the war,

And charme in excess;

On cards of forbidden series,

Like formerly women are slender –

Slimmer than “nature” by final measure…

And in “Ghosts” Turgenev

Smashed it with no reason:

Here the ugly is beautiful,

And precious are diamonds of tears,

And in Montmartre Apollo –

Aboriginal and customer.

Lives “modern Babylon,”

That is not destroyed sometime…

There for enjoyment semaphore

The green light shows,

And king of lyrics, Paul For,

Dreams of green waves,

Singing in sticky pub

In strong tobacco drowning

When dances Argentinian tango

Homeland of Pogo.

Capital of the world! City-tsar!

Soul, full of trance!

Thus lay on the altar

Citizenship of Anatoly Frans.

Yesterday into Jardins des Tuileries

I till compline wandered:

The maddening esprits,

And paradis, and simply feathers…

Convertibles, tilbury,

“Take auto and take the tulle

And what is in tulle”… I soaring

Hold tight: thus all in Paris live.

But we will cast away the pun,

Though it’s in place here.

Oh, how beautiful-intoxicating

Is tongue of Marquisa Pompadour!

I love to walk on Lauriston

(Near Trocadero),

Along the hay, lazy with gray,

To square of agreement. Triton

And nymph contributed dolphins,

That jet after jet aim.

Having left your scorching Egypt,

Obelisk sleeps in foreign land.

Charming is Tullery garden,

Where on faces splashes the sun,

Where all with Philippe-Louis

Is full till now.

Sorrow the dark nifs, and the fauns

Half-scary, half-funny.

Trees in tubs, like balls

Green-haired. Bouquets

Geometrical. And rockets’

Phrase, laughter and “In love of game”!

O, flirt, amusement of Parisians,

You are alive, we look wherever!

In connection with causerie –

You’re dream for the foreigners…

I stand for hours at shop windows.

What’s here? And pineapples,

And peaches, and wine litre.

Cheese, perfume, tobacco. For the cash register

Big temptation and harm clear,

But not known is prohibition here.

While, notice, modesty of costs:

Dearer in four times

Than before war. And the phrase

Is melodious to me, like “Carmen.”

Here, thus, all, who didn’t request

Music, to your service,

And with musical plow again

Plowed in my heart Debussy…

And “Cleopatra,” Jules Massenet?

“Manon,” “Theis,” “Herodia”?

For these scores is glad

Soul to perform petite tournee

(Here I’m reminded of Cui,

Massenet “relaxed Tchaikovsky”

Having called. With “such” opinion

Battle my concepts).

On all invisible brand:

“Here life – not like goo, like flames.”

I merely the letter retold,

Received from Paris.


 

Письма из Парижа (второе письмо)

 

На ваш вопрос: «Какие здесь
 Заметны новые теченья?»,
 Отвечу: как и прежде, смесь
 Ума с налетом поглупенья.
 Apollinaire, Salmon, Sendras —
 Вот три светила футуризма!
 Второе имя — слов игра! —
 Нас вводит в стадию «рыбизма»,
 Иначе — просто немоты:
 Для уха нашего беззвучно
 Их «нео-творчество»; докучно
 Оно, как символ тошноты.
 А «дадаизм», последний крик
 Литературной ложной моды.
 Дегенератные уроды
 Изображают крайний сдвиг
 В театрике «Ambassa deurs»
 Актер, игравший дадаиста,
 Кричал: «Да-да!» — по-русски чисто —
 Дадаистический пример!..
 От пышного «Folies-bergeres»
 До «Noctambules», мирка студентов,
 Их пародируют. Одни
 Они — объект экспериментов
 Неисчерпаемый. Они —
 Великовозрастные дурни.
 В салоне, в парковой тени
 И в подозрительной «амурне»
 Они завязли на зубах…
 Ошеломляющая «слава»
 Дегенератов (тлен и прах!)
 Плывет, как восковая пава…
 Исканье — вечный идеал
 Художника. Но эти «томы» —
 Весьма плачевные симптомы.
 Теперь, когда весь мир устал
 От шестилетней гнусной бойни,
 От глупых деяний и слов,
 Пора искусству стать достойней
 И побросать «хвосты ослов!»
 Уже в прославленном кафе
 Среди Латинского квартала
 Моя знакомая встречала
 Тонущего в своей строфе,
 (А может статься — и в софе,
 Как в алькермессе!..) солнцепевца,
 Решившего покушать хлебца
 Французского. Итак, Бальмонт
 Вошел под кровлю «La Rotonde»,
 Где не бывал шесть лет. За эти
 Лета немало перемен,
 Но он все так же вдохновен
 И непосредственен, как дети.
 Литературно обрусел
 Париж достаточно. На кейфе
 Живет в Contrexevill’e Тэффи,
 И Бунин прочно здесь осел.
 Сменил на вкус бордоских вин
 «Денатуратный дух Расеи»,
 Вотще свой огород посеяв,
 Туземец Гатчины — Куприн,
 Маяк «Последних новостей»!..
 И, как ее ни ороси я,
 Суха грядущая Россия
 Для офранцуженных гостей…
 В Париже — полу-Петербург,
 Полу-Москва. И наша «грыжа»,
 Болезнь России, для Парижа, —
 Заметил друг словесных пург,
 Который брови вдруг насупил, —
 Как для купчих московских — жупел.
 Весь мир похлебкою такой
 Наш русский человек «осупил»,
 Что льется изо ртов рекой
 Она обратно… Для француза
 Эстета до мозга костей,
 Приезд непрошеных гостей,
 Избегших «грыжи», — вроде груза
 На модном галстуке. Но он,
 Француз, любезен и лощен:
 Ведь узы прежнего союза
 Обязывают до сих пор…
 А потому — умолкни спор!


 

Letter from Paris (second letter)

 

To our question: “What here

New currents are seen?”,

I will answer: like before, a mix

Of mind and stupefying.

Apollinaire, Salmon, Sendras —

Three luminaries of futurism!

Another name – a word game! –

Leads us into the stage of “fishism”

Otherwise – simply dumb!

Soundlessly for our ear

Their “neo-creativity”; it is annoying

Like symbol of nausea.

And “dadaism,” the last shout

Of lying literary fashion.

Degenerate ogres

Express the extreme shear

In theatre “Ambassa deurs”

Actor, playing the Dadaist,

Shouted “Yes-yes!” – cleanly in Russian –

The Dadaist example!..

From lush “Folies-bergeres”

To “Noctambules,” little world of students,

They parody. They

Are alone – object of experiments

Inexhaustible. They –

Are overaged fools.

And in “Cupid” suspicious

On the teeth they stuck…

Stunning glory

Of degenerates (decay and dust!)

Swims, like wax peahen…

Seeking – eternal ideal

Of the artist. But these “tomes” –

Are tearful symptoms.

Now, when tired the whole world

Of six years of a vile war,

From stupid thoughts and deeds

It’s time for art to have more honor

And ask “donkey’s tails!”

In the gloried restaurant

Amid the Latin quarter

My acquaintance met

One in the stanza drowning,

(And it may happen – in the sofa,

Like in alkermesse!..) of sun singer,

Having decided to eat the French bread

Balmont, therefore,

Came under roof of “La Rotonde,”

Where he had not been for six years.

Many changes in these years. For these

But he is still inspired,

And like children, direct.

Paris sufficiently

Russified literary.

In café

Lives in Contrexevill Taffey,

And firm here sat Bunin.

Changed to the taste of Bourdeaux wines

“Denatured spirits of Rosei,”

Having planted his garden

Native of Gatchina – Kuprin,

Lighthouse of “news final”!..

And, how I may irrigate,

Dry is the Russia coming

To the Frenchified guests…

In Paris – half-Petersburg

Half-Moscow. And our “hernia,”

Illness of Russia, for Paris, -

The friend noticed word blizzard,

Who suddenly frowned his brows, -

Like for Moscow merchants – bogeyman.

The whole world with this stew

“Stupefied” our Russian man

That like river from mouths it pours

Back… for the French

An aesthete till bones of brains,

Arrival of uninvited guests,

Escaping “hernia,” – like a load

On fashionable tie. But

He, Frenchman, polished and courteous:

The former union’s shackles

Oblige till this time…

And thus – argument be silent!


 

Письмо (Отчаянье и боль мою пойми)

 

Отчаянье и боль мою пойми, —
 Как передать мне это хладнокровно? —
 Мужчины, переставши быть людьми,
 Преступниками стали поголовно.


Ведь как бы человека ни убить,
 При том в какие б роли ни рядиться,
 Поставив лозунг: «быть или не быть», —
 Убивший все равно всегда убийца.


Разбойник ли, насильник, патриот,
 Идейный доброволец подневольный
 Простой солдат, — ах, всякий, кто идет
 С оружием, чтоб сделать брату больно,


Чтоб посягнуть на жизнь его, — палач,
 Убийца и преступник, вечный Каин!
 Пускай всю землю оглашает плач
 С экватора до полюсных окраин…


Какие ужасающие дни!
 Какая смертоносная оправа!..
 Отныне только женщины одни
 Людьми назваться получают право…

 


 

Letter (Understand my despair and my pain)

 

Understand my despair and my pain, -

How can I transmit this without passion? –

Having stopped being people, men

Became criminals without exception.

 

How a man not to kill,

Moreover not to dress in what roles,

Putting up the slogan: “to be or not to be,” –

The one who killed is always the murderer.

 

A bandit, a rapist, a patriot,

An ideologically forced volunteer

Simple soldier, - ah, everyone who walks

With gun, to hurt his brother,

 

To encroach on his life – a criminal,

A murderer and executioner, Cain eternal!

Let the whole earth be deafened by the cry

From equator to regions polar…

 

What terrifying days!

What frame deadly!..

From now only women themselves

Receive the right to be called people


 

Письмо хорошей девушки

 

Милый, добрый! пожалейте
 Бедную свою пичужку:
 Мельницу сломали нашу,
 Нашу честную старушку.


Больно. Тяжко. Бестолково.
 Все былое рушат, губят.
 Люди ничего святого,
 Дорогого нам, не любят!


Знали б вы, как я тоскую!..
 Потоскуемте же вместе…
 Может быть, теперь пивную
 Выстроят на этом месте?!..


Пустыне смеют, — я сломаю!
 Отомщу за честь старушки!
 Добрый, милый! вы поймите:
 Няня!.. мельница!.. игрушки!..


 

Letter of a good girl

 

Dear, kind one! Pity

Your poor birdie:

Our mill was broken,

Our honest crone.

 

It’s hurt. It’s hard. It’s senseless.

They destroy, ruin all past.

The people nothing that is

Sacred to us love.

 

If you knew how I sorrow!..

We will together have angst…

Maybe now, the tavern

They will build in this place?!..

 

They dare the desert – I will break!

Will avenge the honour of the crone!

Dear, kind one! Understand:

Mill!.. Toys!.. Nanny!..


 

Ласточки (Дуэт из «Mignоn»)

 

Миньона


Вы, ласточки-касатки,
 Туда летите вдаль,
 Где взоры женщин сладки,
 А зубки — как миндаль;
 Где щечки — абрикосы,
 А губки — как коралл,
 Где круты гор откосы,
 Где все поет хорал.


 Лотарио


О, ласточки-летуньи,
 Туда летите вы,
 Где встретят вас певуньи
 В просторе синевы.
 Мгновенья счастья кратки,
 Всем горе даст медаль…
 О, ласточки-касатки,
 Летите ввысь и вдаль!


 

Swallows (Duet from “Mignon”)

 

Miniona

 

You, swallows – killer whales,

You fly there afar,

Where sweet are glances of the ladies

And teeth – like almond;

Where cheeks – apricots

And lips – like coral,

Where steep are the mountain slopes,

Where sings the chorale.

 

Lotario

 

O, swallows – flying,

You there fly,

Where will meet you the songbirds

In expanse of blue.

Brief are the happiness’s moments

There’s medal to all woe…

O, swallows – killer whales,

Fly high and far.

 


 

Письмо Эльгрине и от нее

 

Эльгрина уехала в гости
 К подружке своей в Копенгаген, —
 И что на словах раньше было,
 Отныне уже на бумаге…
 И в чарах изысканной злости
 И ревности пишет ей Стэрлинг:
 — А если бы я полюбила
 Палана не меньше, чем стерлядь?
 А если бы я целовала
 Фиалки не меньше пионов?
 А если бы я тяготела
 К искусству — ты слышишь? — шпионов?
 Не creme dmaies lilas, а — oporto,
 А если бы я свое тело
 Лелеяла только для черта?!..
 И то ли поет окарина,
 И то ли летает сильфида,
 И то ли у датского порта —
 Конверт, а в конверте — обида.
 Смеясь отвечает Эльгрина:
 «Целуй, если хочешь, пионы,
 И пей, если хочешь, oporto
 И даже попробуй в шпионы…
 Послушай, но это забавно,
 Немножко смешно и наивно,
 Но все-таки, о дорогая! —
 Так дивно! так дивно! так дивно!
 Так будь же всегда своенравна,
 Моя голубая голубка,
 Но чтобы не смела другая
 Познать тебя страстно и глубко…»


 

Letter to Elgren and from her

 

Elgren went as a guest

To her friend in Copenhagen, -

And what was earlier in words

From now on is on the paper…

And in anger’s exquisite charms

And in jealousy writes to her Sterling:

And if I had loved

The palana not less than sterlet?

And if I had kissed

Violets not less than peonies?

And if I gravitated

To art – you hear? – to the spies?

Not crème dmaies lilas, but – oporto,

And if I cherish my body

Only for the Satan?!..

And thus sings ocarina,

And thus flies the sylph,

And thus at the port of the Danes –

Envelop; and in envelop – insult.

Laughingly responds Engren:

“Kiss peonies if you desire

And sing, if you’d like, Oporto

And even try to be a spy…

Listen, but it is amusing,

Something is laughing and naïve,

And still – o dear! –

How wonderfully! How wonderfully! How wonderfully!

Thus you will be always wayward,

My dear blue dove,

That another would not dare

You passionately and deeply to know..”

Письмо на юг

 

Наш почтальон, наш друг прилежный,
 Которому чего-то жаль,
 Принес мне вашу carte-postale
 В лиловый, влажный, безмятежный
 Июньский вечер. Друг мой нежный,
 Он отменил мою печаль —
 Открытки вашей тон элежный.
 Мы с вами оба у морей,
 У парусов, у рыб, у гребли.
 Вы в осонетенном Коктэбле,
 А я у ревельских камней,
 Где, несмотря на знои дней,
 Поля вполную не нахлебли,
 Но с каждым днем поля сильней.
 …Скажи, простятся ль нам измены
 Селу любезному? Зачем
 Я здесь вот, например? И с кем
 Ты там, на юге? Что нам пены
 В конце концов?!.. что нам сирень?!..
 Я к нам хочу! и вот — я нем
 У моря с запахом вервэны…


 

Letter to south

 

Our mailman, our diligent friend,

Who pities someone,

Brought me your card-postale

In lilac, wet, calm evening of June.

My tender friend,

He cancelled my woes –

Your postcard’s elegant tome,

We two are at the seas,

At sails, at fishes, at rowing.

You in Cocktable dazed,

And at revel stones,

Where, not looking at heat of days,

Fully did not gorge on the fields,

But fields are stronger with every day.

Say, will you be forgiven betrayal

Of loved village? What for

I am here, for example? And with whom

You are there, on the south? What are foams

In end of ends? What is lilac for us?!..

I want to us! And here – I am dumb

By the sea with smell of vervaines…

 


 

Лев толстой (Нет, не толстой колосс, — его душа)

 

Нет, не Толстой колосс, — его душа,
 Достигшая культурного развитья.
 И связана она эфирной нитью
 С Божественным Ничем.


Он был пигмей, и он влачил, греша,
 Свое сушествованье в оболочках
 Зверей и птиц, он жил в незримых точках
 Растительностью нем.


Душа его, как вечный Агасфер,
Переходя века из тела в тело,
 Достигла наивысшего предела:
 За смертью — ей безличья рай.


И будет дух среди надзвездных сфер
 Плыть в забытьи бессмертном и блаженном,
 Плыть в ощущеньи вечности бессменном.
 Рай — рождества безличья край!


Без естества, без мысли жизнь души,
 В бессмертии плывущей без страданья, —
 За все века скитаний воздаянье.
 Ты мудр, небес закон святой!


В движенье, мир порока, зла и лжи:
 Твоя душа еще в развитьи низком!
 В движенье под его величья диском!
 Весь мир — война, и мир — Толстой.


 

Lev Tolstoy (No, not Tolstoy’s colossus – his soul)

 

No, not Tolstoy’s colossus – his soul,

Having achieved development cultural.

And with ether thread she is tied

To Nothingness Divine.

 

He was a pygmy, and, sinning, he eked out

His existence with shells

Of beats and birds, he lived in invisible points

Silent in vegetation.

 

His soul, like eternal Agasfer,

For centuries from body to body moving,

Its highest limit has reached:

For death – her impersonality’s heaven.

 

And spirit will among superstellar spheres

Sail in oblivion deathless and blessed,

Flow in the feeling of permanent eternity.

Heaven – of faceless Christmas land!

 

Without nature, without thought is soul’s life,

Sailing without suffering in immortality, -

Retribution for wanderings of all times.

You’re wise, holy law of the skies!

 

Moving, world of sin, lies and evil:

In low development is your soul!

In movement under his greatness’s disk!

All world – war, and Tolstoy - world.


 

Распутница

 

Она идет — вы слышите шаги? —
 Распутница из дальнего Толедо.
 Ее глаза темны. В них нет ни зги.
 В ручном мешке — змея, исчадье бреда.


Та путница нехороша собой:
 Суха, желта, румянец нездоровый…
 И вьется шарф — отчасти голубой,
 Отчасти ослепительно пунцовый…


Ее ненасыщаемая страсть
 Непривередлива и небрезглива.
 Над кем она распространяет власть,
 Тот подчиняется ей торопливо.


Кто б ни был ты: почтенный семьянин,
 Распутник зрелых лет, невинный отрок, —
 Уж как пути свои ни измени,
 Найдет, — и тело с нею распростерто…


И женщинам, и девушкам не скрыть
 Тел, обреченных в чувственность трибаде:
 Лесбийской ей захочется игры —
 Долой напрядывающие пряди!


Когда ж она восхочет всей семьи,
 Томит в объятьях всех поочередно
 И, из мешка не выпростав змеи,
 Изласканных дает ей жалить со дна…


Куда ведет тебя, беспутный путь,
 Весь в стружках гробовых из-под рубанка?
 К кому из нас ты вздумаешь прильнуть
 В своей ужасной нежности, испанка?


 

Libertine

 

She walks – do you hear the steps? –

The libertine from distant Toledo.

Her eyes are dark. There’s nothing in them.

In paper bag – snake, child of madness.

 

That minx does not look good:

Blush dry, yellow, unhealthy.

And curls the scarf – partly blue,

Part crimson blindingly…

 

Her insatiable passion

Is not squeamish and not picky.

She distributes power over him,

Who obeys hastily.

 

Who wouldn’t it be: venerable family man,

Libertine of ripe years, teen innocent, -

How you could not exchange your way,

Will find – and body with it prostate.

 

And not to hide, for women and maidens,

Bodies, doomed to sensuality of a Lesbian:

She wanted Lesbian dames –

Apart the straining strands!

 

When whole family she will like,

Alternately tortures all in embraces

And, from the bag not showing off the snake,

Gives from the bottom to pity the caressed…

 

Who leads you, dissolute path,

All in coffin shavings from the planer?

You think to lean to which of us

In your awful tenderness, Spaniard?

Светосон

 

Девчушкам Тойла


Отдайте вечность на мгновенье,
 Когда в нем вечности покой!..
 На дне морском — страна Забвенья,
 В ней повелитель — Водяной.


На дне морском живут наяды,
 Сирены с душами медуз;
 Их очи — грезовые яды,
 Улыбки их — улыбки муз.


Когда смеется солнце в небе,
 Король воды, как тайна, тих:
 Ведь он не думает о хлебе
 Ни для себя, ни для других!


Когда ж, прельстясь лазурной сталью,
 Приляжет в море, как в гамак,
 С такой застенчивой печалью
 И раскрасневшись, точно мак,


Светило дня, — в свою обитель
 Впустив молочный сонный пар,
 Замыслит донный повелитель
 Оледенить небесный жар:


Лишь Водяной поднимет коготь,
 Залентят нимфы хоровод
 И так лукаво станут трогать
 И щекотать просонок вод,


И волны, прячась от щекотки,
 Сквозь сон лениво заворчат
 И, обозлясь, подбросят лодки,
 Стремя рули в грозовый чад.


Рассвирепеет мощно море,
 Как разозленный хищный зверь…
 Поди, утешь морское горе,
 Поди, уйми его теперь!


Как осудившие потомки
 Ошибки светлые отцов, —
 Начнет щепить оно в обломки
 Суда случайные пловцов.


Оно взовьет из волн воронку,
 Загрохотав, теряя блеск,
 Стремясь за облаком вдогонку —
 Под гул, и гам, и шум, и треск.


А солнце, дремлющее сладко
 На дне взбунтованных пучин,
 Уйдет — но как? его загадка! —
 Раскутав плен зеленый тин.


Оно уйдет, уйдет неслышно
 И незаметно, точно год…
 Пока пылает буря пышно,
 Оно таинственно уйдет…


Когда ж палитрою востока
 Сверкнет взволнованная сталь,
 Светило дня — душа пророка! —
 Опять поднимется в эмаль.


Одной небрежною улыбкой
 Оно смирит волнистый гнев, —
 И Водяной, смущен ошибкой,
 Вздохнет, бессильно побледнев…


Спешите все в строку забвенья
 Вы, изнуренные тоской!
 Отдайте вечность за мгновенье,
 Когда в нем вечности покой!..


 

Light sleep

 

To girls of Toyla

 

Give eternity for a moment,

When in it there’s eternity’s rest!..

On bottom of sea – land of Oblivion,

The water sovereign in it!

 

Naiads live on bottom of the ocean,

Sirens with jellyfish’s souls:

Her eyes – dreaming poison,

Their smiles – the muses’ smiles.

 

When sun laughs in heaven,

King of water, like secret, is quiet:

He does not think of bread

Not for himself, not for others!

 

When, by the azure steel tempted,

Like in a hammock, you will lie down in the sea,

With such a shy sadness

And having reddened like a poppy,

 

The light of day – in his tenement

Letting the milk sleepy steam,

Thought the bottom sovereign

To freeze the heavenly heat!

 

The Water one will raise the claw,

Got lazy the nymphs’ choir

And thus will touch slyly

And tickle the sleepy water,

 

And waves, from tickling hiding,

Lazily through the sleep will grumble

And, angrily, the boats will bring,

Ruling the steering wheel in fumes of thunder.

 

Sea will get furious mightily,

Like an angry beast of wild…

Come, comfort sorrow of the sea,

Come, calm him down now!

 

Like the damned descendants

The light errors of the fathers, -

Will start to chip in wreckage

Of ships the accidental swimmers.

 

It calls from waves the funnel,

Rumbling, losing the gloss,

Rushing in chase after the clouds –

Under rumbling, and crackling, and din, and noise.

 

And sun, sweetly sleeping

On bottom of rebellious abyss,

Will leave – but how? It’s his riddle! –

Having unwrapped the captive green ooze.

 

It will leave in ways you cannot hear,

Or notice, like a year…

While the storm burns

It will secretly go…

 

When with palette of the east

Will sparkle the excited steel,

The light of day – the prophet’s soul! –

Will rise again in enamel.

 

With one careless smile

It will wavy anger pacify, -

And Water, confused by error

Will sigh, having powerlessly grown pale…

 

You all hurry in line of oblivion

You, exhausted by angst!

Give eternity for a moment,

When in it is eternal rest!


 

Как кошечка

 

В ее устах томилася малина,
 В ее глазах смеялись васильки,
 А по ночам синели угольки…
 Она была изящна, как Филина.


Она была как кошечка. «Кис-кис»,
 Хотелось ей сказать, ее лаская.
 В ее фигурке хрупкость восковая,
 В ее душе — величие Балькис.


 

Like a cat

 

Raspberry was languishing in her lips,

In her eyes laughed the cornflowers,

And coals went blue in the night…

She was graceful, like Filin.

 

She was cat. “Kitty-kitty,”

I wanted to say to her, her I did caress.

In her figure is wax fragility,

In her soul – greatness of Balkis.


 

Душа пророчит, как оракул

 

Душа пророчит, как оракул,
 Мне ледяные вечера.
 Как раньше я алмазно плакал!
 Как плакал тускло я вчера!


Ты не придешь, не забрильянтишь
 Моей источенной слезы:
 Я для тебя, как вишне — ландыш,
 Как челн — для влажной бирюзы…


 

Like oracle, soul prophecies

 

Like oracle, soul prophecies

For me the evening of ice.

How earlier I cried with diamonds!

How yesterday I dimly cried!

 

You will not come, you won’t make brilliant

My tear that has worn out:

I’m for you like cherry to lily of the valley,

Like canoe – in the turquoise, the wet.


 

Лиловая цветунья

 

Стремись поймать эола,
 Дитя, в цветной сачок.
 Дурманит матиола.
 Стрекочет ручеек.


И в обоянье гвозди
 Сирень, безбольно вбив.
 Пылает на погосте,
 Вся — фьолевый порыв.


В цветение июня
 Кусты свои накрень,
 Певучая цветунья,
 Крылатая сирень!


 

Lilac blossom

 

Aspire to catch the Aeolus,

In colored net, kid.

Stupefies mathiola.

Chirps the stream.

 

And in charm the nails

Lilac, driving in, painless.

On churchyard it is aflame,

All – violet gust.

 

In the June’s blooming

Your bushes tilt,

The blossom is singing,

Lilac winged!


 

Сиреневый ноктюрн

 

Инстассе

 

В твоем саду вечернем бокальчики сирени
 Росою наполняет смеящийся Июнь,
 И сердце утопает в мелодиях курений,
 И сердце ускользает в развеенную лунь.


Меня ты клонишь в кисти, расцветшие лилово,
 Захлебывая разум в сиреневых духах.
 Истомно отдаваясь, растаявая слово,
 Тобою наслаждаюсь, целуя впопыхах…


 

Lilac nocturne

 

To Instasse

 

In your evening garden the lilac cups

With dew fills the June in laughter,

And in melodies of smoking drowns the heart,

And heart slips in dissolved harrier.

 

You carry me away in brushes, lilac bloom,

Choking reason in lilac perfume.

Anguished giving in, the word melting,

I enjoy you, helter-skelter.


 

Лилия в море

 

Она заходила антрактами —
 красивая, стройная, бледная,
 С глазами, почти перелитыми
 всей синью своей в мои,
 Надменная, гордая, юная
 и все-таки бедная-бедная
 В ей чуждом моем окружении
 стояла, мечту затаив.
 Хотя титулована громкая
 ее мировая фамилия,
 Хотя ее мужа сокровища
 диковинней всяких чудес,
 Была эта тихая женщина —
 как грустная белая лилия,
 Попавшая в море, — рожденная,
 казалось бы, грезить в пруде…
 И были в том вычурном городе
 мои выступленья увенчаны
 С тюльпанами и гиацинтами
 бесчисленным строем корзин,
 К которым конверты приколоты
 с короной тоскующей женщины,
 Мечтавшей скрестить наши разные,
 опасные наши стези…
 Но как-то все не было времени
 с ней дружески поразговаривать:
 Иными глазами захваченный,
 свиданья я с ней не искал,
 Хотя и не мог не почувствовать
 ее пепелившего зарева,
 Не знать, что она — переполненный
 и жаждущий жажды бокал…
 И раз, только раз, в упоении
 приема толпы триумфального,
 Спускаясь со сцены по лесенке,
 ведущей железным винтом,
 Я с нею столкнулся, прижавшейся
 к стене, и не вынес печального
 Молящего взора — дотронулся
 до губ еще теплым стихом…


 

Lily in the sea

 

She went in intermissions –

Beautiful, pale, thin,

With eyes, that almost poured

With their blueness into mine,

Arrogant, proud, young

And poor-poor still

In alien surroundings of mine

She stood, hiding the dream.

Though titled is her

Loud last name in the world,

Although her husband’s treasures

Are wilder than all marvels,

She was a quiet woman –

Like sorrowful white lilies,

Fall into sea, - born,

It seems, in ponds to be dreaming…

And in that pretentious city

Were crowned my performances

With tulips and hyacinths

In formations of the baskets countless,

With which envelopes are pinned

With a yearning woman’s crown,

To baptize our different ones she dreams,

Dangerous paths of ours…

But somehow there was no time

To talk with her amiably:

Captured by other’s eyes,

I did not seek to meet her,

Although he could not fail to feel

Her glow ash sowing,

Not to know that she – filled

Is glass of thirst thirsting…

And once, only once,

In acceptance of triumphal crowed,

Descending from stage on staircase,

Leading with screw of iron,

I collided with her, pressed

To the wall, and did not bear the suppliant

Sad look – on her lips

I touched with warm poem…


 

Ликер из вервэны

 

Ликер из вервэны — грёзерки ликер,
 Каких не бывает на свете,
 Расставил тончайшие сети,
 В которые ловит эстетов — Амор
 Искусно.


Луною, наполнен сомнамбул фужер
 И устричным сердцем, и морем.
 И тот, кто ликером аморим,
 Тому орхидейное нежит драже
 Рот вкусно.


Уста и фужер сетью струн сплетены,
 При каждом глотке чуть звенящих,
 Для нас — молодых, настоящих, —
 Для нас, кто в Сейчас своего влюблены
 Истому.


Лишь тот, кто отрансен, блестящ, вдохновен,
 Поймет тяготенье к ликеру,
 Зовущему грезы к узору,
 К ликеру под именем: Crеme de verveine —
 Больному.


 

Liqueur from vervain

 

Liqueur from vervain – the dreamer’s liqueur,

Of which there is none in the world,

The thinnest nets arranged,

In which to catch aesthetes – Amour

Artfully.

 

Bottle is full of moon and sleepwalkers

And oyster heart, and the sea.

And he, who is amorous of the liqueur,

To him cossets the orchid dragee

Mouth artfully.

 

The lips and the bottle are wound with strings,

Ringing with each gulp,

For us – real, young, -

For us, that with Now we are in love

For real.

 

Just he, who’s distracted, inspiring, shining,

Attraction to liqueur will comprehend,

Calling to painting the dreams,

To liqueur under name: Crème de verveine –

To one ill.


 

Маленькая диссона

 

Да, вспоминай, как ты бродила
 Лениво грубым шагом в долы,
 Как тупо над рекой сидела,
 Дыша уродливо-устало.
 И если вспомнишь это лето,
 Его стесняющие латы,
 Поймешь, что часто позолота —
 Как монумент аэролита.


 

Little dissonance

 

Yes, remember, how you wandered

With light rough step into valleys,

How you dumbly sat on the river,

The soul ugly-tired.

And if you remember this summer,

His constraining armor,

You will recall, how often gilt –

Like monument of aerolite.


 

 

Маленькая элегия

 

Она на пальчиках привстала
 И подарила губы мне,
 Я целовал ее устало
 В сырой осенней тишине.
 И слезы капали беззвучно
 В сырой осенней тишине.
 Гас скучный день — и было скучно,
 Как все, что только не во сне.


 

Little Elegy

 

She stood up on her tiptoes

And gave to me her lips.

I tiredly her did kiss

In the damp autumn silence.

 

And tears dropped without sound

In the damp silence of autumn.

Dimmed boring day – and it was dull,

Like all, that we don’t dream of.


 

Маленькая девочка скучает

 

Маленькая девочка скучает,
 Маленькая девочка не знает,
 Как смотреть на грусть ее мне больно,
 Что своей печали мне довольно…


А какие могут быть печали
 У меня, все ждавшего вначале,
 Чуть не с детства, женщину такую,
 Как она, несбыточно-простую?


Маленькая девочка скучает,
 Маленькая девочка не знает,
 Как жестоко ошибался часто,
 Как платился, как и сколько раз-то!


Так платился за свои ошибки,
 Что дивлюсь, как расцветать улыбки
 На устах моих не разучились,
 Как мозги мои не помрачились!..


Маленькая девочка скучает,
 Маленькая девочка не знает,
 Что ее одну искал я в каждой,
 В каждой встречной, а нашел однажды:


В ней самой нашел ее случайно!..
 Как находке рад необычайно,
 Маленькая девочка не знает.
 Знает, да не верит… и скучает!


 

Little girl is bored

 

The little girl is bored,

The little girl doesn’t know

How painful for me it is to look at her sorrow,

That there’s sorrow for me enough…

 

And what here can be sad

With me, like waiting since beginning,

Such a woman from childhood,

Like her, impossible-simple?

 

The little girl is bored,

The little girl doesn’t know

How he cruelly often erred,

How he paid, and how often!

 

Thus he paid for his mistakes,

How I wonder, how to bloom the smiles

Have not forgotten on my lips,

How did not darken my brains!..

 

The little girl is bored,

The little girl doesn’t know

That in each I sought to find,

In each meeting, I once found:

 

In her herself I accidentally found her!..

In finding unusually glad,

The little girl does not know.

Knows, but not believes… and is bored!


 

Маленькие пояснения

 

То не пальнула митральеза,
 Не лопнул купол из стекла, —
 То «Обозленная  поэза»
 Такой эффект произвела!

 

Еще бы! надо ль поясненье?
 Поэт «девический» — и что ж?
 Такое вдруг «разуверенье»,
 Над девой занесенный «нож».

 

Нет, кроме шуток, — «отчего бы, —
 Мне скажут, — странный этот взгляд
 С оттенком плохо скрытой злобы?»
 И — о6ъясниться повелят.

 

Охотно, милые синьоры,
 Охотно, милые mesdames,
 Рассею я все ваши споры,
 Вам о6ъяснения я дам!

 

Мой взгляд на женщин есть не личность,
 А всеми обобщенный факт:
 Не только «этих дам публичность»,
 Но и «не этих домный такт»…

 

Есть непонятные влеченья, —
 Живой по-своему ведь жив…
 Бывают всюду исключенья,
 Но в массе — вывод мой не лжив.


 

Little explanations

 

Thus mitrailleuse went aflame,

The glass cupola did not pop, -

That “Angry poem”

Could have produced such an effect!

 

Still! Is there need for clarification?

Poet “is maidenly” – and so what if?

The “knife” carried over the maiden

Such suddenly “disbelief.”

 

No, besides jokes – “for what reason,” -

They’ll tell me, “this strange sight

With shade of badly hidden malice?”

And – they order me to clarify.

 

Willingly, dear signiors,

Willingly, mesdames dear,

All of your arguments I scatter,

To you explanation I will give!

 

My look at women is not person,

But a generally known fact:

Not only “publicity of these women,”

But “not these furnace’s tact”…

 

There are misunderstood attractions, -

The living one is still alive…

There are everywhere exceptions,

But the mass – my conclusion doesn’t lie.


 

Речонка

 

Меж Тойлою и Пюхаеги —
 Ложбина средь отвесных гор.
 Спускаясь круто к ней в телеге,
 Невольно поднимаешь взор.

 

В ложбине маленькая речка, —
 В июле вроде ручейка, —
 (…О речка, речка — быстротечка!)
 Течет… для рачного сачка?!

 

Уж так мала, уж так никчемна,
 Что — для чего и создана?
 Но и в нее глядит надземно
 Небрезгающая луна…

 

По ней двухлетняя девчонка
 Пройдет, «не замочивши ног»…
 Но эта самая речонка
 Весной — бушующий поток!

 

Она внушительна в разливе,
 Она слышна за три версты,
 Она большой реки бурливей
 И рушит крепкие мосты.

 

Тогда люблю стоять над нею
 На сером каменном мосту:
 Она бурлит, — я пламенею,
 В ней славословя Красоту!


 

Little River

 

Between Toyla and Pyuhageri –

A hollow among sheer mountains.

To her in cart I sharply descended.

Unwillingly you raise the sight.

 

In hollow the little river, -

In July like a stream instead, -

(O river, river – fleeting!)

It pours… for the crawfish net?!

 

You are so little, you are so worthless,

That – you are made for what?

But in it peers unearthly

Disdainful moon crescent.

 

A two-year-old girl upon her

Will come, “not wetting the feet”…

But this self-same river

In spring – is a raging flood!

 

In the flood she is impressive,

She can be heard from three versts.

She with the big seething river

Strong bridges destroys.

 

Thus I love to stand above her

On the gray bridge of stone:

She seethes, - I am on fire,

Praising Beauty in her!


 

Маленькая женщина

 

Маленькая женщина с крупными глазами,
 Вы во всем случившемся виноваты сами.
 Разве интересною можно быть такою
 И в глаза заглядывать с вкрадчивой тоскою?
 Обладать раздумчивой шелковой походкой?
 Быть всегда приманчиво-обреченно-кроткой?
 Так карта вить ласково, нежно и наивно
 Самое обычное необычно — дивно?
 Все о Вас я думаю, мысленно лаская,
 Маленькая женщина, славная такая.
 Да и как не думать мне, посудите сами,
 Маленькая женщина с теплыми глазами?..


 

Little Woman

 

Little woman with large eyes,

In all that happened you were guilty yourself.

How interesting may it be to be this way

And to look in the eyes with insinuating angst?

To have silky thoughtful gait?

To always be tempting-meek-doomed?

Thus to gently twist cards, tenderly and naively

The most ordinary is extraordinary – wonderfully.

I think of you, in my mind caress,

Little woman, so glorious.

Thus how can I not think, judge yourself,

Little woman with warm eyes?..


 

Любовь

 

Любовь — это сон в сновиденьи…
 Любовь — это тайна струны…
 Любовь — это небо в виденьи…
 Любовь — это сказка луны…
 Любовь — это чувственных строк душа…
 Любовь — это дева вне форм…
 Любовь — это музыка ландыша…
 Любовь — это вихрь! это шторм!
 Любовь — это девственность голая…
 Любовь — это радуга снов…
 Любовь — это слезка веселая…
 Любовь — это песня без слов!..


 

Love

 

Love – is a dream at nighttime…

Love – is secret of strings…

Love – is, the seen, heaven…

Love – is the tale of the moon…

Love – is the sensual lines’ soul…

Love – is maiden without form…

Love – is the music of the lily of the valley…

Love – is whirlwind! Is storm!

Love – is naked virginity…

Love – is the rainbow again…

Love – is the happy tear…

Love – is the wordless song!...


 

Люби меня, как хочется любить

 

Люби меня, как хочется любить,
 Не мысля, не страшась, не рассуждая.
 Будь мной, и мне позволь тобою быть.
 Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
 Мелодию сирени? Краски птиц?
 Люби меня, натуры не ломая!
 Бери меня! Клони скорее ниц!


 

Love me, as to love you desire

 

Love me, as to love you desire,

Not to think, not to reason, not to fear.

Be mine, and let me be yours.

Now is winter. But arrival of May you hear?

Melodies of lilac? Birds’ color?

Love me, not breaking nature!

Take me! On the knees sooner!


 

Любовь — жертва

 

И есть любовь, но жертвы нет.

Фелисса Крут

 Слова без песен есть, и песни
 Без слов, но вот что улови:
 Любви без жертвы нет, и если
 Нет жертвы, значит — нет любви.

Любовь и жертва, вы — синоним,
 И тождественны вы во всем:
 Когда любовь мы окороним,
 Мы Богу жертву принесем.

Любовь светла и жертва тоже:
 Ведь жертвы вынужденной нет.
 И-а всем, что с принужденьем схоже,
 Лежит клеймо, позор, запрет.

Любви без жертвы не бывает.
 Неизменимо, вновь и вновь,
 Упорно сердце повторяет:
 Любовь без жертвы — не любовь!


 

Love – Sacrifice

And there is love, but there’s no sacrifice.

Felissa Kruut

 

There are words without song, and song

Without words, but this understand:

There’s no love without sacrifice, and if

No sacrifice, then – no love.

 

Love and sacrifice, you - are synonym,

And identical in all:

When love we crown,

We bear sacrifice to God.

 

Luminous is love and sacrifice also:

There is no forced sacrifice.

And all, that is similar in coercion,

There’s branding, forbidding, disgrace.

 

There is no love without sacrifice.

Invariably, anew and anew,

Persistently repeats the heart:

Love without sacrifice – is not love!


 

Любовь — беспричинность

 

Любовь — беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.
 Любить ли за что-нибудь? Любится — вот и люблю.
 Любовь уподоблена тройке, взбешенной и шалой,
 Стремящей меня к отплывающему кораблю.
 Куда? Ах, неважно… Мне нравятся рейсы без цели.
 Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лед…
 Лети, моя тройка, летучей дорогой метели
 Туда, где корабль свой волнистый готовит полет!
 Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!
 Дымись кружевным, пенно-пламенным белым огнем!
 Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!
 Корабль отплывает куда-то. Я буду на нем!


 

Love Is Causelessness

Love is a causelessness. Thoughtlessness even.

To love for a reason? I love for I feel.

Love is like a troika, demented and rabid,

Rushing toward a ship that is leaving to sail.

 

Where to? Does not matter. I like aimless journeys.

Magnolias blooming... Wandering ice...

Fly onward, my troika, in path of a snowstorm,

Where my ship gets ready for watery flight.

 

Stomp out, my dear troika, discretion and reason,

Smoke with a fire, flaming, foaming and white!

What for? For no reason - my heart's drunk with freedom

From reason. The ship leaves. On it I'll take flight.


 

Любовь! Россия! Солнце! Пушкин!

 

Любовь! Россия! Солнце! Пушкин! —
 Могущественные слова!..
 И не от них ли на опушке
 Нам распускается листва?

И молодеет не от них ли
 Стареющая молодежь?
 И не при них ли в душах стихли
 Зло, низость, ненависть и ложь?

Да, светозарны и лазорны,
 Как ты, весенняя листва,
 Слова, чьи звуки чудотворны,
 Величественные слова!

При звуках тех теряет даже
 Свой смертоносный смысл, в дали
 Веков дрожащая в предаже
 Посредственная Nathalie…

При них, как перед вешним лесом,
 Оправдываешь, не кляня,
 И богохульный флерт с д’Антесом —
 Змей Олегова коня…


 

Love! Russia! Sun! Pushkin!

Love! Russia! Sun! Pushkin!

The mighty words!

And not from them on forest’s edge

The leaves dissolve?

 

And did not from them go young

The ageing youth?

And did not from them in souls go quiet

Evil, lowness, hate and lies?

 

Yes, radiant and azure

Like you, are the spring leaves,

Words, like sounds miraculous,

The majestic words!

 

Before these sounds even loses

Its murderous intent, and far away

Trembles in betrayal of centuries

The mediocre Nathalie…

 

Before them, like before spring forest,

You justify, but do not vow,

And blasphemous flirt with d’Antes –

The snake of the Oleg’s horse.


 

Любовь и слава

 

Я полюбил двух юных королев,
 Равно влекущих строго и лукаво.
 Кого мне предпочесть из этих дев?
 Их имена: Любовь и Слава.
 Прекрасные и гордые! владеть
 Хочу двумя, чарующими, вами.
 В ответ надменно блещете очами,
 И я читаю в них: «Не сметь!»
 Влекусь к Любви, — заносит ржавый нож,
 Грозя гангреной, мстительная Слава.
 К ней поверну, молю ее, — «Направо! —
 Кричит Любовь: — А я-то что ж?»
 «Вы обе дороги», — стенаю. «Нет!» —
 Ответствуют мне разом девы:
 «Одну из нас, — кому свои напевы
 И жизнь свою вручишь, поэт!»
 Я выбрать не могу. Прочь, Смерть! — Рабов
 Удел — самоубийство! выход найден:
 Дай, Слава, мне питья из виноградин,
 Ты отрави его, Любовь!


 

Love and glory

 

I loved two young queens,

Equally enticing strictly and shyly.

How do I glory these maidens?

Their names are Love and Glory.

Beautiful and proud! I would like

To rule you bewitching pair.

In return arrogantly you shine the eyes,

And I read in them: “Do not dare!”

I’m attracted to Love, - brings rusty knife

Threatening gangrene, vengeful Glory.

To her I’ll turn, praying to her – “To the right!”

Shouts love – “and what of me?”

“You’re both dear, No!” I moan,

Respond at once to me maidens:

“One of us, - to whom your refrains

And life you will give, poet!”

I cannot choose. Away. Death! – Slave’s

Lot – suicide! Solution is found:

Give, Glory, drink from the grapes,

And him, Love, poison!


 

Колыбельная (ария Лотарио)

 

Спи-усни, дитя-Миньона,
 Улыбаяся шутя…
 Спи-усни без слез, без стона,
 Утомленное дитя.


Замок спит, и спят озера,
 Позабудь скитаний дни,
 С голубой надеждой взора
 Незабудкою усни.


Сердце, знавшее уроны,
 Зачаруй в уютном сне, —
 И растает грусть Миньоны,
 Как снежинка по весне.


 

Lullaby (Lotario’s aria)

 

Go to sleep, child-Minion,

Joking with a smile…

Dream without tears, without moan,

An exhausted child.

 

Sleeps the palace, sleep the lakes.

Wanderings of day forget,

With blue hope of a glance

Clarify with forget-me-not.

 

The heart, damage having known,

Charm in a cozy dream, -

And sorrow will melt Minions,

Like a snowflake in the spring.

Лиробасня

 

Бело лиловеет шорох колокольчий —
 Веселится летоветр;
 Мы проходим полем, мило полумолча.
 На твоей головке — фетр,
 А на теле шелк зеленый, и — босая.
 Обрываешь тихо листик и, бросая
 Мелкие кусочки,
 Смеешься, осолнечив лоб.
 Стада голубых антилоп
 Покрыли травы, покрыли кочки:
 Но дьяконья падчерица,
 Изгибаясь, как ящерица,
 Нарушает иллюзию:
 Какое беззаконье!
 — Если хочешь в Андалузию,
 Не езди в Пошехонье…
 Улыбаясь, мы идем на рельсы;
 Телеграфная проволока
 Загудела;
 Грозовеет облако, —
 К буре дело.
 Попробуй тут, рассвирелься!..


 

Lyric Fable

 

Whitely purples the bell rustle –

Joyful is the summer wind;

We pass by field, tenderly silent.

Felt – upon your head,

And on the body green silk, and – barefoot.

You quietly tear off leaves and, throwing

Little bits,

You laugh, having made sunny the forehead.

The flock of blue antelopes

Covered grasses, covered bumps:

But stepdaughter of the deacon,

Bending, like a lizard,

Illusion violates:

What lawlessness!

If you want to go to Andalusia,

Do not go by Poshekhonye…

We go to rails, smiling:

The telegraph wire

Has hummed;

Thunders the cloud, -

To the storm the deed.

Try here, get angered!..