Severyanin L

Ladies’ Club [Клуб дам]

Lake Baikal [Озеро Байкал]

Lake ballad [Озеровая баллада]

Lake Liyv [Озеро Лийв]

Lake Konzo [Озеро Конзо]

Lake of maiden’s tears [Озеро девьих слез]

Lake Rek [Озеро Рэк]

Lake Ulyaste [Озеро Ульястэ]

Last green leaves [Последние зеленые листки]

Landscape [Ландшафт]

Le I [Лэ I]

Le II (in Japan, at geisha Oya-San) [Лэ II (в Японии, у гейши Ойя-Сан)]

Le III (The world is punished for grievous guilt) [Лэ III (Покаран мир за тягостные вины)]

Le IV (No tobacco, no wine, no bread) [Лэ IV (Нет табаку, нет хлеба, нет вина)]

Le V (They will come – not these and not those) [Лэ V (Они придут — ни эти и не те)]

Le VI (Before New Year my labor ends) [Лэ VI (Под новый год кончается мой труд)]

Legends of the night [Сказанье ночи]

Lemon butterfly [Бабочка лимонная]

Noon of first day [Полдень первого дня]

Link of love [Звено любви]

Leitmotifs [Лейтмотивы]

Lermontov [Лермонтов]

Leskov [Лесков]

Let’s take a nap, dear little star [Задремли, милозвездочка]

Letter before first meeting [Письмо до первой встречи]

Letter (Well, what are you doing? – you speak in letter) [Письмо (Ну, что ты делаешь? — ты говоришь в письме)]

Letter (Understand my despair and my pain) [Письмо (Отчаянье и боль мою пойми)]

Letter-Rondo [Письмо-рондо]

Letter from estate [Письмо из усадьбы]

Letter from Estonia [Письмо из Эстонии]

Letter of a good girl [Письмо хорошей девушки]

Letter to Elgren and from her [Письмо Эльгрине и от нее]

Letter to south [Письмо на юг]

Letters from Paris (first letter) [Письма из Парижа (первое письмо)]

Letters from Paris (second letter) [Письма из Парижа (второе письмо)]

Lev Tolstoy (No, not Tolstoy’s colossus – his soul) [Лев толстой (Нет, не толстой колосс, — его душа)]

Lev Tolstoy (He lived in Utopia. In Moscow meanwhile) [Лев Толстой (Он жил в Утопии. Меж тем в Москве)]

Libertine [Распутница]

Lieutenant S [Лейтенант С.]

Light sleep [Светосон]

Like a cat [Как кошечка]

Like oracle, soul prophecies [Душа пророчит, как оракул]

Lilac blossom [Лиловая цветунья]

Lilac nocturne [Сиреневый ноктюрн]

Lilies of the soul [Лилии души]

Lily in the sea [Лилия в море]

Liqueur from vervain [Ликер из вервэны]

Little dissonance [Маленькая диссона]

Little Elegy [Маленькая элегия]

Little eyes [Глазенки]

Little girl is bored [Маленькая девочка скучает]

Little explanations [Маленькие пояснения]

Little River [Речонка]

Little Woman [Маленькая женщина]

Locarno [Локарно]

Love [Любовь]

Lovers of Heliotrope [Любители «Гелиотропа»]

Love capital [Любовь Столица]

Love me, as to love you desire [Люби меня, как хочется любить]

Love – Sacrifice [Любовь — жертва]

Love Is Causelessness [Любовь — беспричинность]

Love! Russia! Sun! Pushkin! [Любовь! Россия! Солнце! Пушкин!]

Love and glory [Любовь и слава]

Lullaby (Lotario’s aria) [Колыбельная (ария Лотарио)]

Lyre of Lohvitskaya [Лира Лохвицкой]

Lyric Fable [Лиробасня]

Клуб дам

Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб,
Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп…

О, фешенебельные темы! от вас тоска моя развеется!
Трепещут губы иронично, как земляничное желе…
— Индейцы — точно ананасы, и ананасы — как индейцы…
Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.

Градоначальница зевает, облокотясь на пианино,
И смотрит в окна, где истомно бредет хмелеющий Июль.
Вкруг золотеет паутина, как символ ленных пленов сплина,
И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не потому ль?..

Ladies’ Club

I am in comfortable carriage, on springs elliptical,

I like to ride in golden noon into tea cup in ladies’ club,

Where tastily ladies gossip about society squabbles and quarrels,

Where dumb is not known as dumb, but smart one is surely dumb.

O, fashionable themes! Of you my angst will dissipate!

Ironically lips tremble, like jelly of strawberry…

“Indians – like pineapples, and pineapples – like Indians…” –

The Creole lady jokes, of exotic land remembering…

The lady mayor yawns, on the piano leaning,

And looks into the window, where raves intoxicating languid July.

Suddenly cobweb turns gold, like lazy prison of gloom, and

I, comparing you to all, love ladies’ club not why?

Озеро Байкал

Зеленая вода в высоких берегах,
И берега вокруг, подернутые мглою.
Вершины темных гор виднеются в снегах
И грозно высятся над чистою водою.
Какой кругом простор! Какая ширина!
Как воздух чист и свеж! как озеро спокойно!
Какая мертвая, холодная весна!
Как дышится легко! Как сердце бьется стройно!
Святое море спит… Воды зеркальна гладь;
Местами только лед покоится на водах;
Не может сразу взор картины всей обнять,
И даль теряется вдали на неба сводах.
А в горах глухо ветр порывисто гудит;
Тоскливый шум его в ущельях замирает;
В прозрачном воздухе Святое море спит;
При солнце северном гладь озера сверкает.

Lake Baikal

Green water on the tall shores,

And shores around, with haze covered.

Dark mountain heights are seen in the snows

And menacingly over the clean water tower.

What space is all around! What width!

How clean and fresh is air! How the lake is calm!

What dead, chilly spring!

How easy to breathe! How elegantly beats the heart!

Holy sea sleeps… Water’s mirror surface:

In places on water only rests the ice;

It cannot once picture’s sight to embrace,

And distance is lost afar in the skies.

And in the mountains the wind buzzes fitfully;

Its dreary noise in gorges freezes:

In transparent air the Holy sea sleeps;

By northern sun shines the lake’s mirror.

Озеровая баллада

На искусственном острове крутобрегого озера
Кто видал замок с башнями? Кто к нему подплывал?
Или позднею осенью, только гладь подморозило,
Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?

Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
Не выдерживал разумом — и смеялся навзрыд?
Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?

Кто насмешливо каялся? Кто возмездия требовал?
Превратился кто в филина? Кто — в летучую мышь?
Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе не было?..
…Завуалилось озеро, зашептался камыш.

Lake ballad

On the steep-shored lake’s artificial island

Who saw palace with towers? Who swam to it?

In late autumn, only having the surface frosted,

Who hurries to it, for collapse trembling, with wind?

He, penetrating to the window, of motley contemplation

Did not withstand with reason – and laugh sobbing?

Whose corpse shudders in the tower of dead island,

And under abandoned castle who, beautiful, is buried?

Who derisively repented? Who demanded vengeance?

To turn into owl? Or – into a bat?

Enough, enough, it was not? Maybe it did not happen?..

The lake is veiled, whispers chestnut.

Озеро Конзо

На озере Конзо, большом и красивом,
Я в лодке вплываю в расплавленный зной.
За полем вдали монастырь над обрывом,
И с берега солнечной пахнет сосной.

Безлюдье вокруг. Все объято покоем.
Болото и поле. Леса и вода.
Стрекозы лазурным проносятся роем.
И ночи — как миги, и дни — как года.

К столбам подплываю, что вбиты издревле
В песчаное, гравием крытое дно.
Привязываюсь и мечтательно внемлю
Тому, что удильщику только дано:

Громадные окуни в столбики лбами
Стучат, любопытные, лодку тряся,
И шейку от рака хватают губами:
Вот всосан кусочек, а вот уж и вся.

Прозрачна вода. Я отчетливо вижу,
Как шейку всосав, окунь хочет уйти.
Но быстрой подсечкой, склоняясь все ниже,
Его останавливаю на пути.

И взвертится окунь большими кругами,
Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба,
Победу почувствовавшими руками
Я к борту его, и он штиль всколебал…

Он — в лодке. Он бьется. Глаза в изумленьи.
Рот судорожно раскрывается: он
Все ищет воды. В золотом отдаленьи
Укором церковный тревожится звон…

И солнце садится. И веет прохлада.
И плещется рыбой вечерней вода.
И липы зовут монастырского сада,
Где ночи — как миги, и дни — как года…

Lake Konzo

On Konzo lake, beautiful and big,

I sail in boat in molten heat.

Monastery on cliff the field afar,

And it smells of sunny pine on the shore.

It’s deserted around. All is embraced with calm.

Swamp and field. Wood and water.

Dragonflies fly in an azure swarm.

And nights – like moments, and days – like years.

I sail to poles, driven in from antiquity

In a sandy, gravel-covered bottom.

I become attached and listen dreamily

To him, to whom angler is given:

Giant perches in poles with foreheads

Knock, curious, shaking the boat,

And with the lips take neck from the crawfish:

And sucked in is bit, and that is it.

Water is transparent. Distinctly I peer,

How perch wants to leave, tucking in the neck.

But with quick undercut, bending still lower,

On the way I him intercept.

And perch will spin with big rounds,

Throwing under boat, this – ash and struggle –

With the victorious hands

I throw him on the side, and he stirred up the lull…

I’m on the boat. Eyes in amazement. He beats.

Mouth opens convulsively: he seeks

Water. In the golden distance

Disturbed by reproach are church bells…

And sun sets. And blows chill.

And with the fish the evening water splashes.

And lindens a monastery garden call,

Where nights are like moments, and days are like years…

Озеро Лийв

Луны рыбоносной последняя четверть.
Наструненность лес на закатах ущерба.
Во влажных зеркалах просохшие ветви.
Рдян воздух. Всю воду из водных пещер бы!

Тогда бы узрел легендарную щуку,
Векующую в озорной озерине.
Страх смотрится в воду. Хохочет. Ищу
Куда бы укрыться мне в этой грустыне.

И ели на скатах крутых — как попало
(Как семя попало!) нахмурясь космато.
И «спальней графини» пчела прожужжала,
Откуда-то взявшись и девшись куда-то…

Lake Liyv

Of fish-bringing moon it is the last quarter.

Attunement of woods, damage on the sunset.

Dry branches on damp mirrors.

All water from water caves! The air is red.

Then I would see the legendary pike,

Living in a mischievous lake.

Fear looks into the water. Laughs.

I seek to hide in this sadness.

And if on steep slopes – fell thus

(Fell like a seed!) frowning with hair.

And to “duchess’s bedroom” the bee buzzed,

Appearing from somewhere and disappearing somewhere…

Озеро девьих слез

Заголубеет первозимок,
Снежинка сядет на плечо, —
Тогда меня неотразимо
К нагорным соснам повлечет.

И в лес путем голубоватым
В час лучезарящейся мглы
Шагну — по полушубку ваты
Зимы — безудержностью лыж.

Я побегу, снега утюжа,
Свой путь обратный желобя.
Мороз окреп, — ноге все туже:
Я упоенностью объят!

По вызеркаленным озерам,
В них облик скользкий отразив,
Промчусь, как снизившийся ворон,
Куда ведут меня стези.

Они ведут, — в закате бронза,
И сосны гор ее пестрят, —
На озеро — дев слезы — Конзо
У женского монастыря…

Lake of maiden’s tears

Turns blue the first winter’s,

Snowflake sits upon the shoulder, -

Thus I irresistibly

To mountain pines will be lured.

Thus with blue ways into the wood

In hour of darkness radiant

I’ll step – in fur coat’s cotton wool

Of winter – the skis unrestrained.

I’ll run, the snow ironing,

Pitying my return way.

The frost got stronger – my legs are getting tighter:

I am with rapture embraced!

Over the lakes mirrored,

In them reflecting slippery appearance,

I’ll rush, like a raven descended,

Where the paths me are leading.

They lead, - in sunset bronze,

And illuminate the mountains the pines, -

To lake – Konzo – tears of maidens -

At the monastery of the dames…

Озеро Рэк

Ряды березок удочкообразных.
Меж них тропа. За ними же, правей,
Ползет река. Вода в тонах топазных.
И на плывущей щепке — муравей.

Вдруг поворот налево. Мостик. Горка.
И апельсинно-лучезарный бор.
Вспорхнула растревоженно тетёрка,
Нас не заметившая до сих пор.

Внизу, меж сосен в блещущих чешуйках,
Печальное сизеет озерко.
Над ним стою в табачных синих струйках
И думаю светло и глубоко.

Пятнадцать верст прошел, покинув море,
Чтоб грусть и нежность, свойственные Рэк,
Впитать, чтоб блеклые увидеть зори
Озёрные, любимые навек.

Красиво это озеро лесное.
Какая сонь! Какая тишина!
В нем грусть, роднящая его со мною,
И завлекающая глубина.

Из обволакивающего ила
Не сделать ли последнюю постель?
— О, Рэк! О, Рэк! поэтова могила! —
В ближайшем поле скрипнет коростель…

Lake Rek

Rows of rod-shaped birches.

Between them trail. Behind them, to the right,

River crawls. Water in tones of topaz.

And on a floating chip – an ant.

Suddenly turn to the left. A bridge. A mountain.

And forest orange-radiant.

In alarm a grouse fluttered,

Not noticing us till these times.

Beneath, mid spines in glittering scales,

Turns blue the sorrowful lake.

Behind it in tobacco blue streams I stand

And lightly and deeply think.

I walked fifteen versts, leaving the sea,

That rudeness and tenderness, characteristic of Rek,

To absorb, so as to see

The loved forever white dawn of lake.

Beautiful is this forest reservoir.

What sleepiness! What silence!

In him sorrow, him to me relating,

And the enticing depth.

From the enveloping silt

Cannot I make the final bed?

O Rek! O Rek! The grave of poet! –

The crake creaks in nearby field…

Озеро Ульястэ

От омнибуса и фиакра
Я возвратился в нашу глушь
Свершать в искусстве Via Sacra[1]
Для избранных, немногих душ.
Мир так жесток, мир так оклавден,
Мир — пронероненный злодей,
И разве я не прав, о Правдин,
Чуждаясь издавна людей?
Я, уподобленный монаху,
Вхожу в лесной зеленый храм.
Не оттого ли альманаху
Названье захотелось Вам
Дать «Via Sacra», чтоб отметить
Мою священную судьбу?…
Теперь поговорим о лете.
Я летом взять хочу избу
В трех с четвертью верстах от Сондо,
На диком озере в лесу,
Где можно запросто лису
И лося встретить. Горизонты
Для рыбной ловли широки
На Uljaste: мне старики —
Аборигены говорили,
Что там встречаются угри,
Лещи и окуни по три —
И больше! — фунта. Правда, три ли,
Увидим сами, но грибов
И янтареющей морошки
Сбирал я полные лукошки
В тени озерных берегов,
Быв прошлым летом только на день.
Итак, весной, взяв нож свой складень,
Удилища, стихи, табак,
До поздней осени мы будем
С женой, на удивленье людям,
Предпочитающим кабак,
Ловить лешей. А как мы удим,
О6 этом знает каждый: с трех
Утра до самого заката,
На утлом челноке, у ската,
Нос челнока в прибрежный мох
Уткнув, и, в зеркале озерном
Отражены, без лишних слов,
На протяжении часов,
Забыв о всем культурно-вздорном,
С удилищем в руке застыв,
За колебаньем поплавковым
Следить и трезвым и здоровым
Умом постичь, что вот ты жив
В бесспорном — солнечном — значенье
Понятья этого. Влеченье
К природе и слиянье с ней
Мне лучезарней и ясней,
Чем все иные увлеченья.

Lake Ulyaste

From omnibus and fiacre

Into our wilderness I returned

To commit in art Via Sacra

For chosen, several souls.

World’s so cruel, world’s so desolate,

World – an evildoer missed,

And, Pravdin, am I not right,

Having long from men been alienated?

I, likened to a monk,

Come in the wood to temple green.

Not for this in almanac

You wanted to give name

“Via Sacra,” so as to be marking

My hallowed fate?...

Now let’s talk of summer.

In summer I want to take the hut

From Sondo in three and quarter versts,

On a wild lake in the forest,

Where one can simply meet the fox

And elk. The horizons

For catching fish are wide

Ha Uljaste: to me seniors –

Aboriginals said,

That there are eels there,

In three perches and breams –

And more! – pounds. Truly

We’ll see ourselves, but the mushrooms

And amber cloudberries

I gathered in full baskets

In the lake shores’ shadows,

Being only one day in the past summer.

Thus, taking in the spring his folding dagger,

Fishing rods, tobacco, poems,

We will be till last autumn

With the wife, to wonder of men,

Preferring the tavern,

We catch wood goblins. As we are fishing,

About knows this every man:

From three in the morning to the sunset,

On angle shuttle, by stingray,

Front of shuttle in moss seaboard

Poking, and, in mirror lake

Reflected, without extra words,

For hours on end,

Forgetting all culturally-absurd,

Frozen with fishing rod in hand,

After the float oscillation

To follow and with sober and healthy

Mind to realize, that you are living

In indisputable – sunny – meaning

Of understanding. To nature

Merger with and attraction

Is to me more radiant and clear,

Than any other distractions.

Последние зеленые листки

На эстляндском ли берегу, восемнадцатого ноября,
У Балтийского в сизый цвет моря выкрашенного,
Над вершинами гор и скал — я над крышами иду, паря,
В бездну тучи летят песка, шагом выкрошенного.

Что за пламенная мечта, увлекающая, словно даль,
Овладела опять душой? чего выскочившая
И вспорхнувшая снова ввысь, возжелала ты, птица-печаль,
В это утро, как малахит, все заиндевевшее?

Цель бесцельных моих шагов — не зеленые ли вы, листки,
Уцелевшие от костлявой, — сочувствующие, —
Той, что осенью все зовут, покровительницы чар тоски,
Той, чьи кисти — шалобольные, безумствующие?..

Last green leaves

On the Estonian shore, on eighteenth of November,

By Baltic sea in grey colour painted,

Over tops of mountains and rocks – I above roofs go, soaring,

With crumbled step into abyss of cloud flies’ sand.

What fiery dream, fascinating, like distance,

Mastered again the soul? What popped up

And fluttered above, did you wish, bird-sadness,

In this morning, all frosty, like malachite?

Aim of my aimless steps, - aren’t you green, leaves,

Survivors of the bony, - compassionate, -

You, that are called autumn, conquerors of charm of angst,

That whose brushes – are insane, mad?..

Ландшафт

Глушь, северная глушь — как скорби изваянье —
Способна вдохновить не мало гордых душ
И залечить порыв душевного страданья.
Глушь, северная глушь.

Снег бледный, как лицо покойника, холодный…
Со дня рождения он — старец, — словно век:
Такой же он немой, осмысленно бесплодный,
Бездушный бледный снег.

И в снежных берегах стеклянное теченье
Чарующей раздолием реки…
О, если б знала ты, как эти впечатленья
Душе моей близки!

Landscape

Wilderness, northern wilderness – like sculpture of sorrow –

Can inspire many proud souls

And cure the soul’s woe’s gust.

Wilderness, northern wilderness.

The white snow, cold, like face of a dead man.

From the day of birth he – old man – for long:

He is so dumb, meaningfully barren,

Soulless white snow.

And on snowy shoes the glass current

Charms with expense of river…

I, if you knew, how the impressions of yours

To my soul are near!

Лэ I

О вы, белосиреневые сны,
Объятые вервэновой печалью!
О, абрис абрикосовой весны!
О, личико, окутанное шалью
Лимонною, ажурною, кисейною!
О, женщина с душой вервэновейною,
Приснившаяся в оттепель февралью!..

Приснившееся в оттепель февралью —
В моем коттэдже у кривой сосны —
Лицо под фиолетовой вуалью,
Лицо, глаза которого грустны
И, как вуаль, немного фиолетовы,
Я знал тебя, и, может быть, от этого
Мне многие туманности ясны…

Мне многие туманности ясны,
Они влекут недостижимой далью…
Ах, все наливки для меня вкусны,
Но предпочту кизилью и миндалью;
От них мои мечты ажурно кружатся,
То ярко грозоносятся, то вьюжатся,
Как ты, рояль с надавленной педалью…

О ты, рояль с надавленной педалью
И с запахом вервэновой волны,
Ты озарял квартиру генералью
Созвучьями, текущими с луны…
Улыбки уст твоих клавиатурные…
Ее лица черты колоратурные
На фоне бирюзовой тишины…

На фоне бирюзовой тишины
Я помню краску губ ее коралью,
Ее волос взволнованные льны
И всю ее фигуру феодалью…
Мы не были как будто влюблены,
А может быть — немного: ведь под алью
Ее слова чуть видны, чуть слышны…

Ее слова чуть видны, чуть слышны,
Заглушены поющею роялью
И шумом голосов заглушены,
Они влекут мечтанно к изначалью —
И я переношу свои страдания
В великолепный хаос мироздания,
Создавший и холеру, и… Италию!

Создавший и холеру, и Италию,
Тебе мои моленья не нужны…
Мне хочется обнять ее за талию:
Ее глаза зовущие нежны;
В них ласковость улыбчиво прищурена,
Им фимиамов множество воскурено… —
О вы, белосиреневые сны!..

О вы, белосиреневые сны,
Приснившиеся в оттепель февралью!
Мне многие туманности ясны,
И — ты, рояль с надавленной педалью…
На фоне бирюзовой тишины
Ее слова чуть видны, чуть слышны
Создавшему холеру и Италию…

Le I

Oh you, white-lilac dreams,

Oh you, white-lilac dreams,

Embraced by vervain sadness!

O, contour of apricot spring!

O, face, draped in lemon

Shawl, openwork, muslin!

O, woman with the vervain soul,

Dreamt of in February thaw!

Dreamt of in February thaw –

In my cottage by pine crooked –

Face under purple cloak,

Face, whose eyes are full of sorrow,

And, like cloak, a bit purple,

I knew you, and maybe, from this

Many nebulae are to me clear…

Many nebulae are to me clear,

With unreachable distance they lure…

Ah, tasty to me are all liqueurs,

But dogwood and almonds I prefer;

From them my dreams circle,

In bright thunderstorms or in snow,

Like you, piano with pressed-down pedal…

O you, piano with pressed-down pedal

And with the vervain wave’s smell,

The general’s flat you alit

With consonances, from moon pouring…

The keyboard smiles of your lips…

The colored features of her face

On background of quiet turquoise…

On background of quiet turquoise

I remember coral color of her lips,

The excited flax of her hair

And her whole feudal figure…

In love we had not been,

And maybe – a little bit:

Her words are barely heard, barely seen…

Her words are barely heard, barely seen,

Drowned out by the piano singing

And by the noise of voices drowned,

They lure dreamily to beginning –

And I endure my tribulations

In great chaos of the Creation,

Having created cholera, and… Italy!

Having created cholera, and Italy,

My prayers you do not need…

I want your waist to embrace:

Tender are her calling eyes;

In them silently squints tenderness,

In them burns much incense…

Oh you, white-lilac dreams!

Oh you, white-lilac dreams,

Dreamt in February thaw!

To me many nebulas are clear,

And you – piano with petal pressed down…

On background of quiet turquoise

Her words are barely heard, barely seen

To one who created cholera and Italy…

Лэ II (в Японии, у гейши Ойя-Сан)

Алексею Масаинову

В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Цветут в саду такие анемоны,
Что друг ее, испанский капитан,
Ей предсказал «карьеру» Дездемоны.
Не мудрено: их пьяный аромат
Всех соблазнит, и, ревностью объят,
Наш капитан ее повергнет в стоны.
Наш капитан ее повергнет в стоны,
Когда микадо, позабыв свой сан,
Придет к японке предлагать ей троны, —
За исключением своей, — всех стран…
И за зеленым чаем с ней болтая,
Предложит ей владения Китая:
«За поцелуй Китай Вам будет дан».
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,
И Ойя-Сан введет его в дурман,
В крови царя она пробудит звоны…
Сверкая черным жемчугом зубов,
Струя ирис под шелк его усов,
Она познает негные уроны.
Она познает негные уроны,
И, солнцем глаз гетеры осиян,
Забудет бремя и дефект короны
Микадо, от ее лобзаний пьян.
Потом с неловкостью произношенья
Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье,
Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.
Взамен Китая ей пришлет тюльпан
Высокий bon vivant «нейтральной зоны»,
Не любящий в свиданьях «барабан»,
Ходящий чрез ограды и газоны,
Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)
Придворный не схватил за панталоны,
Усердием особым обуян…
Усердием особым обуян,
Придворный сыщик, желтый, как лимоны,
Не постеснится из дворца шантан
Устроить на пиру жрецов мамоны
И (сплетней, — не буквально!) за штаны
Схватить царя, с вспененностью волны
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»…
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»
Дворцовый шпик — невежда и болван.
Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны»,
Избрал забор микадо-донжуан?
Как отдохнет от суеты житейской,
Как азиатской, так и европейской,
У подданной, у гейши Ойя-Сан.
В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Микадо сам ее повергнет в стоны:
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
Она познает негные уроны, —
Взамен Китая ей пришлет тюльпан.
Усердием особым обуян,
Друзьям расскажет «сверх-декамероны».

Le II (in Japan, at geisha Oya-San)

To Alexei Masainov

In Japan, at geisha Oya-San,

In the garden bloom such anemones,

That her friend, Spanish captain

Predicted to her “career” of Desdemona,

It is not tricky: their aroma inebriated

Will seduce all, and, embraced with jealousy,

Our captain will bring her down in moans.

Our captain will bring her down in moans,

When Mikado, his rank forgetting,

Will come to Japanese girl to offer her thrones, -

Of all lands except his own…

And with her by green tea chattering,

He will offer her the mastery of Sinai:

“For a kiss to you Sinai will be given.”

“For a kiss to you Sinai will be given,” –

And Oya-San will repay him bows,

And Oya-San will lead him to dope,

She awakened call in blood of king…

Shining with black pearl of teeth,

Jetting iris under silk of his moustache,

Mild damage she will recognize.

Mild damage she will recognize,

And, illumined with sun of the geisha’s eyes,

Will forget the burden and defect of crown

Mikado, from her kisses drunk.

Then in the clumsiness of announcing

Saying “adieu” will go to offering,

Instead of China, will send her… tulip.

Instead of China will send her tulip

The “neutral zone’s” high bon vivant,

Not loving in the meetings “the drum,”

Walks through fences and lawns,

That (like Georgians say: Shaitan!)

Courtier did not grasp the pants,

Possessed by special zeal…

Possessed by special zeal,

The court detective, yellow, like lemons,

Won’t be embarrassed in the palace

To make a feast of mammon’s prophets

And (gossip – not literarily!) by the pants

To grab the tsar, with foaming wave

Will recite “super-decamerons” to friends…

Will recite “super-decamerons” to friends

The palace jester – boorish and dumb.

Not for this that not to tease the “trombones,”

Did Mikado-Don Juan choose the fence?

Who will rest from bustle of living,

Thus the Asian, thus the European,

At the subject, the geisha Oya-San.

In Japan, at geisha Oya-San,

Mikado will bring her down in moans:

“China will be given to you for a kiss,” –

She will know the light baggage –

He will send her tulip instead of China.

With special effort overwhelmed,

Will recite “super-decamerons” to friends.

Лэ III (Покаран мир за тягостные вины)

Покаран мир за тягостные вины
Свои ужаснейшей из катастроф:
В крови людской цветущие долины,
Орудий шторм и груды мертвецов,
Развал культуры, грозный крах науки,
Искусство в угнетеньи, слезы, муки,
Царь Голод и процессии гробов.

Царь Голод и процессии гробов,
Пир хамов и тяжелые кончины,
И притесненье солнечных умов,
И танки, и ньюпор, и цеппелины,
И дьявол, учредивший фирму Крупп,
Испанская болезнь, холера, круп —
Все бедствия, притом не без причины…

Все бедствия, притом не без причины:
От деяний, от мыслей и от слов.
Еще порхают ножки балерины,
Еще не смолкли ветерки стихов,
Еще звучат цветения сонат,
Еще воркуют сладко адвокаты, —
А мир приять конец уже готов.

Да, мир приять конец уже готов
В когтях нечеловеческой кручины,
Пред судным ликом массовых голгоф
И пред разверстой пропастью трясины.
Но жизнь жива, и значит — будет жив
И грешный мир — весь трепет, весь порыв!
Он будет жить, взнесенный на вершины!

Он будет жить, взнесенный на вершины,
В благоуханном шелесте дубров,
В сияньи солнца, в звуках мандолины,
В протяжном гуде северных ветров,
В любви сердец, в изнежии малины,
В симфониях и в меди четких строф.
Мир исполин — бессмертны исполины!

Мир исполин, — бессмертны исполины!
Он будет до скончания вдов
Самим собой: тенеты паутины
Ему не страшны — богу из богов!
Да здравствует вовек величье мира!
Да славит мир восторженная лира!
Да будет мир и радостен, и нов!

Да будет мир и радостен, и нов!
Греми, оркестр! Цветите, апельсины!
Пылай, костер! Я слышу жизни зов!
Перед глазами — чарные картины,
И дали веют свежестью морской.
Но помни впредь, безбожный род людской:
Покаран мир за тягостные вины.

Покаран мир за тягостные вины:
Царь Голод и процессии гробов —
Все бедствия, притом не без причины,
И мир приять конец уже готов,
Но будет жить, взнесенный на вершины,
Мир исполин, — бессмертны исполины!
Да будет мир и радостен, и нов!

Le III (The world is punished for grievous guilt)

The world is punished for grievous guilt

Of the most terrible affliction:

The valleys blooming in people’s blood,

The storm of weapons and heaps of dead men,

Collapse of culture, fearsome crash of science,

Art in oppression, tears, torments,

King Hunger and procession of coffins.

King Hunger and procession of coffins,

A feast of boors and heavy ends,

And oppression of sunny minds,

And tanks, and Newport, and zeppelins,

And Devil, having founded the firm Krupp,

The Spanish illness, cholera, croup –

All sorrows, without reason…

All sorrows, without reason:

Of deeds, of thoughts and of words.

Still flutter the legs of ballerina,

Still have not gone silent winds of poems,

Still sound the sonata’s flowers,

Still sweetly coo the lawyers, -

And world is ready to accept its end.

Yes, world is ready to accept its end

In claws of inhuman sorrows,

Before judging face of mass Golgothas

And before gaping abyss of quicksand.

But life lives, and that means – will be alive

And sinful world – all tremble, all gusts!

It will live, uplifted to heights!

It will live, uplifted to heights,

In redolent rustling of oak groves,

In shining of sun, in sounds of mandolin,

In drawn-out hum of evening winds,

In love of hearts, in raspberry’s tenderness,

In symphonies and in copper’s precise lines.

The world is giant – deathless are the giants!

The world is giant – deathless are the giants!

He will till the widows’ end

Be himself: the cobwebs’ nets

Are fearsome to him – god among gods!

Long live the greatness of the world!

Let the world the excited lyre glory!

Let world be new and joyful!

Let world be new and joyful!

Thunder, orchestra! Oranges, blossom!

Burn, bonfire! I hear life’s call!

Before eyes – charming paintings,

And distance blows with freshness of sea.

But remember, the godless mankind:

The world is punished for grievous guilt.

The world is punished for grievous guilt:

King Hunger and procession of coffins –

All sorrows, but without purpose,

And world is ready to meet its end,

But will live, rising to heights,

The world of giants – immortal giants!

Let the world be happy and new!

Лэ IV (Нет табаку, нет хлеба, нет вина)

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, —
Так что же есть тогда на этом свете?!
Чье нераденье, леность, чья вина
Поймали нас в невидимые сети?
Надолго ль это? близок ли исход?
Как будет реагировать народ? —
Вопросы, что тоскуют об ответе.
Вопросы, что тоскуют об ответе,
И даль, что за туманом не видна…
Не знаю, как в народе, но в поэте
Вздрожала раздраженная струна:
Цари водили войны из-за злата,
Губя народ, а нам теперь расплата
За их проступки мстительно дана?!
За их проступки мстительно дана
Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете…
А мы молчим, хотя и нам ясна
Вся низость их, и ропщем, точно дети…
Но где же возмущенье? где протест?
И отчего несем мы чуждый крест
Ни день, ни год — а несколько столетий?!
Ни день, ни год, а несколько столетий
Мы спины гнем. Но близкая волна
Сиянья наших мыслей, — тут ни плети,
Ни аресты, ни пытка, что страшна
Лишь малодушным, больше не помогут:
Мы уничтожим произвола догмат, —
Нам молодость; смерть старым суждена.
Нам молодость. Смерть старым суждена.
Художник на холсте, поэт в сонете,
В кантате композитор, кем звучна
Искусства гамма, репортер в газете,
Солдат в походе — все, кому нежна
Такая мысль, докажут пусть все эти
Свою любовь к издельям из зерна.
Свою любовь к издельям из зерна
Докажет пусть Зизи в кабриолете:
Она всем угнетаемым верна,
Так пусть найдет кинжальчик на колете
И бросит на подмогу бедняку,
Чтоб он убил в душе своей тоску
И радость в новом утвердил завете.
Так радость в новом утвердил завете
И стар, и мал: муж, отрок и жена.
Пусть в опере, и в драме, и в балете
Свобода будет впредь закреплена:
Пускай искусство воспоет свободу,
И следующий вопль наш канет в воду:
«Нет табаку, нет хлеба, нет вина!»
Нет табаку, нет хлеба, нет вина —
Вопросы, что тоскуют об ответе.
За «их» поступки мстительно дана, —
Ни день, ни год, а целый ряд столетий, —
Нам молодость. Смерть старым суждена!
Свою любовь к издельям из зерна
Пусть радость в новом утвердит завете.

Le IV (No tobacco, no wine, no bread)

No tobacco, no wine, no bread, -

What is there in the world to eat?!

Whose carelessness, laziness, whose fault

To catch us in invisible nets?

This for long? Is near the exit?

How will people react? –

Questions, that are sad about response.

Questions, that are sad about response,

And distance, that is not seen past fog…

I don’t know how in people, but in poet

Shuddered the disturbed string:

Tsars lead wars from gold,

Killing people, and in them atonement

Is vengefully given for their misconduct?

Is vengefully given for their misconduct

Our life with dream of claret…

And we are silent, for cleare is to us

All their baseness, and we murmur, like kids…

But where is indignation? Where protest?

And for this we bear another’s cross

Not day, not year – for several centuries?

Not day, not year – for several centuries

We bend our backs. But wave near

Of radiance of our thoughts – here not whips,

No arrest, no torture, that is fearsome

Only to cowards, will not help any more:

Despotism’s dogma we exterminate, -

Youth to us; judged for the old is death.

Youth to us; judged for the old is death.

Artist on canvas, poet in the sonnet,

Composer in cantata, to whom is sonorous

Gamma of art, newspaper reporter,

Soldier in hike – all, to whom is tender

Such thought, prove all this may

Their love for products from grain.

Their love for products from grain

Prove Zizi in convertible may:

She is loyal to all the oppressed,

Thus the dagger in the tunic let her find

And throw to the beggar’s aid,

That he will kill in his soul all angst

And confirmed joy in new covenant.

Thus confirmed joy in new covenant

The old and young; man, wife and orphan.

Let in opera, in drama, in ballet

Freedom be secured;

Let the art sing freedom,

And drowns in the water our next shout:

“No tobacco, no wine, no bread!”

No tobacco, no wine, no bread –

Questions, that for response are sad.

For “their” actions are given vengefully, -

Not day, not year, but whole row of centuries, -

To us, youth. Dead is destined to the old!

Its love to products from grain made

Let joy affirm in the new covenant.

Лэ V (Они придут — ни эти и не те)

Они придут — ни эти и не те,
Те, что живут теперь и прежде жили,
А новые, кто предан Чистоте,
С лазурью в каждой вене, в каждой жиле.
Безвраждные, не знающие смут,
Незлобиво-прекрасные, — придут,
Чтоб мы при них глаза свои смежили.

Чтоб мы при них глаза свои смежили
И отошли, погрязшие в тщете,
В свой смертный сон, чтоб больше не вражили
В уродстве, зле, грязи и нищете.
Мы им уступим место на планете,
И наши торжествующие дети
Возгрянут гимн добру и красоте.

Возгрянут гимн добру и красоте,
Зло победят единодушно или
Не будут вовсе жить, в своей мечте
Узревшие лазоревые были.
Пленительным и легким станет труд,
Все лучшее себе они возьмут
И забожат, как деды не божили.

И забожат, как деды не божили,
Грядущие, со взором, к высоте
Направленным, с которым подружили
Луна и звезды в светлой темноте.
Они отвергнут спецное гурманство,
Они воздвигнут культ вегетарьянства
И будут жить в священной простоте.

И будут жить в священной простоте,
Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе;
А духу своему, петь о Христе,
О том, как мы Исуса поносили
В своей бесчеловечной пустоте,
Петь о Его расхолмленной могиле,
Петь о Христовом подвижном кресте.

Петь о Христовом подвижном кресте
Могли б и мы, пока еще мы были
Безгрешными, пока на животе
Не ползали и не глотали пыли.
Но нет: мы тьме сиянье предпочли,
Погрязли в злобной тине и пыли,
О том, кем быть могли, мы позабыли.

О том, кем быть могли, мы позабыли,
Предавшись сладострастью, клевете
И всем земным грехам, — мы утаили
В себе наш дух, в своей неправоте.
Пусть нас, разнузданных, без устрашенья,
Простить за деянья и прегрешенья
Они придут — ни эти и не те.

Они придут — не эти и не те,
Чтоб мы при них глаза свои смежили,
Возгрянут гимн добру и красоте
И забожат, как деды не божили.
И будут жить в священной простоте,
Петь о Христовом подвижном кресте,
О том, кем быть могли, мы позабыли.

Le V (They will come – not these and not those)

They will come – not these and not those,

Those who live now and have lived previously,

And the new ones, devoted to Cleanness,

With azure in each vein, in each artery.

Enmityless, not knowing trouble,

Kindly-beautiful, - they will be coming,

That we before you will make adjacent the eyes.

That we before you will make adjacent the eyes

And walked away, mired in futility,

Into their deathly dream, so as not to make more enemies

In ugliness, evil, dirt and poverty.

We’ll cede for them a place on the planet,

And our triumphant kids

Will raise the anthem of the beautiful and kind.

Will raise the anthem of the beautiful and kind,

They will unanimously conquer malign

Or they won’t live, in their dream

Those who see azure have been.

Labor will become captivating and light,

They will take for themselves all the best,

And cherish, like granddads did not bless.

And cherish, like granddads did not bless,

The coming, with sight, to the height

Directed, with whom made friends

The moon and stars in darkness light.

The special gourmet food they will reject,

They espouse the vegetarian cult,

And will live in simplicity sacred.

And will live in simplicity sacred,

Not servant to strength brutal, vile, impudent;

And to the spirit, to sing of Christ,

Of how we vilified Jesus

In our inhumane emptiness,

Sing of unkempt grave of his,

Sing of Christ’s moving cross.

Sing of Christ’s moving cross

Maybe we could, while we still had been

Sinless, while on the gut

Did not crawl and didn’t swallow dust.

But no: we preferred darkness to light,

Got bugged down in dust and in mud,

Of those, whom we could, we forgot.

Of those, whom we could, we forgot,

Having given into voluptuousness,

To slander and all earthly sins –

We concealed our spirit, in its error.

Let us, unbridled, without fear,

Be forgiven for sins and for deeds

They will come – not these and not those,

They will come – not these and not those,

That we before you will make adjacent the eyes,

Will raise the anthem of the beautiful and kind.

And cherish, like granddads did not bless.

And will live in simplicity sacred,

To sing of moving cross of Christ,

Of this, who we had been, we forgot.

Лэ VI (Под новый год кончается мой труд)

Под новый год кончается мой труд —
Двенадцатая книга вдохновений.
Ее снега событий не затрут
На перепутьях новых откровений.
Я верю: девятьсот двадцатый год
Избавит мир от всех его невзгод,
Ведь он идет, как некий светлый гений.

Ведь он идет, как некий светлый гений,
Походкой ровной, совершит свой суд,
Свой правый суд, где чудо воскресений,
Над теми, кто со злобой крест несут.
Закончится всем злым и добрым проба, —
Он идеалы выведет из гроба,
И вновь поля и чувства зацветут.

И вновь поля и чувства зацветут,
Исчезнет голод мысли и растений,
Вновь заиграет злаков изумруд,
Зазолотится урожай осенний,
И станет снова сытым человек
И телом, и душой. Растает снег,
Лишь заблестит светила луч весенний.

Лишь заблестит светила луч весенний,
Начнется пляска радостных минут.
Среди кустов черемух и сиреней
Вновь соловьи разливно запоют.
Придет Любовь из своего изгнанья,
Вернется об руку с Искусством Знанье, —
Все обновленной жизнью заживут.

Все обновленной жизнью заживут,
Без злобы, без убийства и без лени;
И не орудий будет слышен гуд,
А гуд труда, любви и наслаждений.
О верьте, верьте: эти дни придут,
Дни музыкально-ласковых мгновений…
О, эти дни! вы — близко, рядом, тут!
Я в настроеньи ваших настроений.
Вы влиты в обрильянченный сосуд —
Сосуд чудес, пророчеств и видений.
Да, смерть умрет! да, жизнь воскреснет вновь!
В своей душе ей место приготовь! —
Так повелел круговорот свершений.

Так повелел круговорот свершений!
Он предназначен, властен, мудр и крут,
В его вращеньи нет ни отклонений,
Ни замедлений, ни преград, ни пут.
Под вечным знаком предопределенья,
С душой, познавшей таинства прозренья,
Под новый год кончается мой труд.

Под новый год кончается мой труд, —
Ведь он идет, как некий светлый гений!
О, вновь поля и чувства зацветут,
Лишь заблестит светила луч весенний!
Все обновленной жизнью заживут!
О, эти дни! вы — близко, рядом, тут!
Так повелел круговорот свершений.

Le VI (Before New Year my labor ends)

Before New Year my labor ends –

Twelfth book of inspiration.

Her snows of events won’t be erased

Over the crossroads of new revelations.

I believe: in the year nineteen twenty

To free the world of all its adversity,

As he comes, like a genius full of light.

As he comes, like a genius full of light,

Will commit its trial, with equal gate,

His right trial, where resurrection’s wonder,

Above those, who with malice the cross bear.

Will end the trial, to all good and evil, -

From coffin he’ll take out the ideal,

And will bloom again fields and feelings.

And will bloom again fields and feelings,

Will disappear hunger of thought and plants,

Will play again the emerald of cereals,

Gold will be autumn harvest,

And again will be sated the man

In body and soul. Snow will melt,

Will shine the spring ray of luminary.

Will shine the spring ray of luminary,

Will start joyful minutes’ dance.

Midst bushes of lilac and bird cherry

Nightingales will sing again.

Out of its exile will come Love,

With Art of Knowledge with hand will return, -

With renewed life they will live.

With renewed life they will live,

Without malice, murder or laziness;

And the buzz of weapons won’t be,

But buzz of labor, love and pleasures.

O, believe, believe: these days will come,

Days of musically-tender times…

O, these days! You – near, close, there!

I am in the mood of moods of yours.

In diamond vessel you are poured –

Vessel of prophecies, visions and wonder.

Yes, death will die! Yes, life will resurrect!

Make ready in your soul her place! –

Thus willed the cycle of achievements.

Thus willed the cycle of achievements!

He is intended, powerful, cool and wise,

In his rotation there’s no deviation,

No barriers, no fetters, no slowdowns.

Under eternal sign of predestination,

With soul, knowing secret of epiphanies,

By New Year my labor ends.

By New Year my labor ends, -

He walks, like luminous genius!

He, as in feeling bloom the fields,

Now shines the ray of spring!

All with renewed life will bloom!

O, these days - near, close, here!

Thus turns the circle of events.

Сказанье ночи

Л.А. 

Мне ночь говорила сказанья,
Я смутно ее понимал
И, в бешенстве, все достоянья
Грядущего дня изломал.
Не верил я лживым посулам
Врага — обольстителя — дня,
Пьянея раздольным разгулом,
Рассудок пороком дразня.
Не верил. Но только с зарею
Блеснуло мне солнце, я — вновь
Овеян горячей игрою
Лучей, где сияет любовь.
Уходит с улыбкой презренья
Любовница хитрая — ночь.
Прости меня, день, за сомненья
И мщеньем себя не порочь!

Legends of the night

L.A.

Night told to me the legends,

I understood it fuzzily

And in madness

Broke heritage of coming day.

I didn’t believe the lying promises

Of enemy – flatterer – day,

From the free revelry drunken,

Teasing reason with the sin.

I didn’t believe. But with the dawn

Shined my sun, I – again

Fanned out with hot game

Of rays, where love is in bloom.

Leaves with smile of contempt

The shrewd mistress – night.

For the doubts forgive me, day,

And don’t defame self with revenge!

Бабочка лимонная

Весенеет линия
Берега вдали.
Перелески синие
В парке расцвели.

И сниженье чувствуя
В речке полых вод,
Лососина шустрая
В море вновь идет.

Вышел цветик вычурный,
Солнцем осиян.
И свинцовый исчерна
Стал клевать максан.

С верой непреклонною
Много счастья жду:
Бабочка лимонная —
Первая в году!

Lemon butterfly

The line is springing

On the shore afar.

The blue coppices

Blossom in the park.

And feeling the decrease

Of hollow waters in the stream,

The fast salmon

Again goes in the sea.

Came pretentious flower,

Alit by the sun.

And from black leaded

Started to bite maksan.

With trust unyielding

Happiness I await:

The butterfly of lemon –

In the year, the first!

Полдень первого дня

Е.И. Поповой-Каракаш

Море оперного цвета
Шелковело вдалеке.
Роза жаждала расцвета,
Чтоб увясть в твоей руке.
Море было так небесно,
Небо — морево. Суда
В отдаленьи неизвестно
Шли откуда и куда.
И в глаза взглянула зорко
Встреченная на молу
Ласковая черногорка,
Проносившая смолу.
Было солнечно слепяще.
Вновь поэтом стал я весь.
Было так ненастояще,
Как бывает только здесь!

Noon of first day

To E.I. Popova-Karakash

Sea of opera color

Rustled in the distance like silk.

Rose thirsted for blossoming,

In your hand to wilt.

The sea was so heavenly,

Heaven – of sea. Vessels

Unknown in the distance

Went there and here.

And in eyes vigilantly peered

The met on the pier

Montenegrin tender,

Bearing resin.

It was blinding with sun.

I became a poet again.

It was unreal,

How it is only here!

Звено любви

Я разрубил докучный узел, —
И оборвалась наша связь.
Я взмахом этим счастье сузил
И ураганом поднял грязь.
Не измеряй мой шаг позорный
И не ищи любви звена!
Подъем души моей нагорной
Замедлит страшная вина.

Link of love

I cut the annoying knot, -

And our connection is cut.

I narrowed happiness with this wave

And raised dirt with the hurricane.

Do not measure my step shameful

And do not seek the love’s link!

With elevation of my mountain soul

Will go slow the scary guilt.

Лейтмотивы

Всегда мечтательно настроен,
Я жизнь мечтаньям предаю.
Я не делец. Не франт. Не воин.
Я лишь пою-пою-пою!

На что мне царства и порфиры?
На что мне та иль эта роль?
За струнной изгородью лиры —
Наикорольнейший король!

На что мне ваших мыслей холод
И политический раздор?
Весенний день горяч и золот, —
И у меня весенний взор!

Благословенны будьте, травы
И воды в зелени оправ!
Виновных нет: все люди правы,
Но больше всех — простивший прав!

Leitmotifs

All day to dreaming I surrender,

I give my life over to dreams.

I am no soldier, salesman, dandy -

I only sing and sing and sing!

What use is kingdom and porphyry?

What use is any role for me?

Beyond the supple fence of lyre -

I am the ever-reigning king!

What for, your cogitations' cold?

What for, political dissents?

The spring day's warm and full of gold -

And I look with a springtime gaze!

Be blessed, grass, grow tall and mighty!

And you, the green-appareled waves!

No sinners: Everyone is righteous;

Most righteous still - he who forgave!

Лермонтов

Над Грузией витает скорбный дух —
Невозмутимых гор мятежный Демон,
Чей лик прекрасен, чья душа — поэма,
Чье имя очаровывает слух.

В крылатости он, как ущелье, глух
К людским скорбям, на них взирая немо.
Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема,
Он в девушках прочувствует старух.

Он в свадьбе видит похороны. В свете
Находит тьму. Резвящиеся дети
Убийцами мерещатся ему.

Постигший ужас предопределенья,
Цветущее он проклинает тленье,
Не разрешив безумствовать уму.

Lermontov

The mournful spirit is hovering over Georgia –

The imperturbable mountains’ rebellious demon,

Whose look is lovely, whose soul – is poem,

Whose name charms the hearing.

In wingedness he is deaf like a canyon,

To people’s sorrows, at them dumbly staring.

As if from helmet, covering eyes with wing,

In girls he found old hags.

In weddings he sees funerals. In the world

He finds darkness. Frolicking kids

Murderers seem to him.

The horror of predestination has befallen,

He curses the decay blooming,

To mind not having allowed to go insane.

Лесков

Ее низы — изморина и затерть.
Российский бебеизм — ее верхи.
Повсюду ничевошные грехи.
Осмеркло все: дворец и церкви паперть.

Лжет, как историк, даже снега скатерть:
Истает он, и обнажатся мхи,
И заструят цветы свои духи,
Придет весна, светла как Божья Матерь,

И повелит держать пасхальный звон,
И выйдет, как священник на амвон,
Писатель, в справедливости суровый,

И скажет он: «Обжора Шерамур,
В больной отчизне дураков и дур
Ты самый честный, нежный и здоровый».

Leskov

Wear and tear are her bottoms.

Her top – Russian babyism.

Everywhere sins of nothingness.

All got dark: church’s porch and palace.

Lies, like a historian, even snow’s tablecloth:

It melts, and moss goes nude,

And flowers will flow with their perfumes,

Spring will come, light like Mother of God,

And will to hold Easter ringing it will promise,

And will come, like to pulpit the priest,

Writer, in justice severe,

And he will say, “Glutton Sheramur:

In diseased land of fools

You are most honest, healthy and tender.”

Задремли, милозвездочка

Задремли, милозвездочка!
Отдохни, милоласточка!
В сновидении розовом
Колыхайся всю ночь.

Да бегут тебя горести,
Да хранят тебя радости…
Если в яви нет счастия,
Наше счастье — во сне.

Так пейзажи печальные,
Заурядно-унылые,
Украшает причудливо,
Взор чаруя, туман.

Let’s take a nap, dear little star

Let’s take a nap, dear little star!

Rest, sweetheart!

In pink dream

Sway all night.

Sorrows chase,

But keep you joys…

If there’s no happiness in reality,

Our happiness is in dream.

Thus the landscapes sad,

Ordinary-dull,

Enchanting sight

Fog decorates, whimsical.

Письмо до первой встречи

Знаешь, Ляля, милая, родная,
Дорогая Лялечка моя,
Что тебе скажу я, умирая,
Потому что жить не в силах я?

Я скажу тебе, что слишком поздно
Ты была дарована судьбой
С ласковой своею и серьезной
И с такою родственной душой.

Я скажу тебе, мой день весенний,
Мой лесной прохладный ручеек,
Что устал я слишком от сомнений,
Что совсем, совсем я изнемог.

Женщин ведь встречал я богомольно,
Видит Бог, и честно, и светло!
Ну и что же? было больно, больно
Под конец и очень тяжело:

Все не тех судьба мне даровала,
Да и сам для них бывал не тот.
А душа тебя одну искала,
И летел за годом новый год.

И летел и к сроку в бездну падал.
Я же в поисках изнемогал.
Мне тебя, тебя лишь было надо, —
Я во всех одну тебя искал!

И теперь, когда уж нет ни силы,
Ни огня былого, — ничего,
Я тебя встречаю, друг мой милый
Гаснущего сердца моего.

Что могу теперь и что я смею,
Мученик, измучивший других?
Как же мне назвать тебя моею
В грустных обстоятельствах таких?

Не могу я жить, тебя печаля:
Не вместит греха такого грудь.
Откажись, пока не поздно, Ляля,
От меня! Забудь меня, забудь!..

Letter before first meeting

Know, Lyalya, darling, sweet,

My Lyalechka darling,

What will I tell you, dying,

Because I have no will to live?

I will tell you, that too late

You were gifted by fate

With your tenderness deliberate

And with such a darling heart.

I will tell you, my day of spring,

My chilly stream of forest,

That of doubt I have grown sick,

That completely, completely I’m exhausted.

Piously the women I met,

God sees, and light, and honestly!

So what? By the end

It was sharp pain and very heavy:

Not the right one was given to me by fate,

And I myself for them wasn’t there.

Your soul I alone had sought,

And flew after year the new year.

And I flew and in time I fell in abyss.

I was exhausted in searches.

To me you, of you there was no need, -

In all them just you I was seeking!

And now, when there is no strength,

On past fire – nothing,

I meet you, my dear friend

Of my heart fading.

What can I do know and why do I laugh,

Tormented, tormented others?

How can I call you mine

In such sorrowful circumstances?

I cannot live, of you sad:

There is no place for sin in the chest.

Reject, Lyalya, while it’s not too late,

From me! Forget me, forget!..

Письмо (Ну, что ты делаешь? — ты говоришь в письме)

«Ну, что ты делаешь?» — ты говоришь в письме…
Как тяжело давать ответ мне, дорогая.
Сплошной туман в моем измученном уме,
И в жизни многого уж я не понимаю.

Я познакомился и с горем, и с нуждой,
С житейской прозою в мучительной разлуке,
Я ослабел своей весеннею душой;
Глубоко грудь болит, мои бессильны руки.

И в жизни цели нет, ни жажды, ни борьбы…
Все рухнуло… Ну чем я лучше автомата?
Проклятья грозные пришли сменить мольбы…
Сестра моя, мой друг, о, дай поддержку брату.

О, подбодри меня на трудный жизни путь,
О, приласкай меня, в дорогу отправляя!
А там, измученный, пойду я как-нибудь
Туда, куда ты мне прикажешь, дорогая…

Letter (Well, what are you doing? – you speak in letter)

Well, what are you doing? – you speak in letter…

To respond to me, dear, it is hard.

Total fog in my mind tortured,

And in life much I don’t understand.

I am acquainted with need and with sorrow,

With everyday prose in painful parting,

I went weak with my spring soul:

Deeply chest hurts, the arms are powerless.

And in life there’s no thirst, no struggle, no aim…

All crumbled… how am I better than an automaton?

Formidable curses came to change the prayers…

My sister, give support to brother, my friend.

O, cheer me up for the life’s hard road,

O, caress me, on the road send!

And there, tortured, I will go somehow

There, where you order me, my darling.

Письмо (Отчаянье и боль мою пойми)

Отчаянье и боль мою пойми, —
Как передать мне это хладнокровно? —
Мужчины, переставши быть людьми,
Преступниками стали поголовно.

Ведь как бы человека ни убить,
При том в какие б роли ни рядиться,
Поставив лозунг: «быть или не быть», —
Убивший все равно всегда убийца.

Разбойник ли, насильник, патриот,
Идейный доброволец подневольный
Простой солдат, — ах, всякий, кто идет
С оружием, чтоб сделать брату больно,

Чтоб посягнуть на жизнь его, — палач,
Убийца и преступник, вечный Каин!
Пускай всю землю оглашает плач
С экватора до полюсных окраин…

Какие ужасающие дни!
Какая смертоносная оправа!..
Отныне только женщины одни
Людьми назваться получают право…

Letter (Understand my despair and my pain)

Understand my despair and my pain, -

How can I transmit this without passion? –

Having stopped being people, men

Became criminals without exception.

How a man not to kill,

Moreover not to dress in what roles,

Putting up the slogan: “to be or not to be,” –

The one who killed is always the murderer.

A bandit, a rapist, a patriot,

An ideologically forced volunteer

Simple soldier, - ah, everyone who walks

With gun, to hurt his brother,

To encroach on his life – a criminal,

A murderer and executioner, Cain eternal!

Let the whole earth be deafened by the cry

From equator to regions polar…

What terrifying days!

What deadly frame!..

From now only women themselves

Receive the right to be called men.

Письмо-рондо

С курьерским, в пять, я радостно приеду
К тебе, Олег, и будешь ты опять
Встречать меня. Везу тебе победу
С курьерским, в пять.
Что хочешь, делай все со мной. Распять
Ты, может быть, свою захочешь Эду
За годы те, что нам пришлось страдать.
Простишь ли, нет — неважно мне. Но «Леду»
Изволь к пяти на станцию прислать:
Имей в виду, что буду я к обеду,
С курьерским, в пять.

Letter-Rondo

By courier, at five, I will come joyfully

To you, Oleg, and you will anew

Meet me. I take to you victory

By courier, at five.

Do what you want with me. Maybe

You want to crucify your Eda

For years, in which we suffered.

Do you forgive or not – it means nothing to me.

But to station at five to send “Ice”:

Bear in mind, that I’ll be to dinner,

With courier, at five.

Письмо из усадьбы

В мои мечты неизреченные

Вплелась вечерняя печаль.

Мирра Лохвицкая

Вчера читала я, – Тургенев

Меня опять зачаровал.

Закатный запад был сиренев

И, все в грядущем обесценив,

Меня к былому призывал.

Шел тихий снег; вдали долины

Снежели, точно полотно;

Глядели голые малины

В мое любимое окно.

Всегда все то же, все одно...

Мне запечалилось. Я вышла

В холодный омертвелый сад, –

Он был от снега полосат.

Пошла к каретнику; на дышло

Облокотилась, постояв

Минуты две; потом я в сани

Присела мягко, крикнув Сане

Свезти к реке меня. Твоя

В то время я была, мой нежный,

Тобой дышала в этот миг!

А потому я напрямик,

Окружена природой снежной,

К тебе стремилася в мечте...

(Вы, эти, тут, – далече те!..) –

Мои мечты... О, знаешь их ты, –

Они неясны, как намек...

Их понимают только пихты.

А человеку невдомек...

Но ты не думай: я не буду

Былого трогать, – где та кисть,

Чтоб передать мою корысть

К минувшим дням? Кто верит в Будду,

Тому не нужен Магомет.

Как миру страшен хвост комет,

Так мне – столица: ведь концерты

Тебя от поля отвлекли.

И уж давно твои конверты

Я не вскрываю... Заколи!

Замучь меня! повесь! – но дай мне

Хотя два слова о себе.

Как в алфавите «а» и «б»,

Так мы с тобою в нашей тайне.

Я так люблю свои поля,

Свои игольчатые рощи.

Что может быть милей и проще

Усадьбы нашей? Жизнь паля,

Как хворост, в шелковых салонах,

Я так измучилась, я так

Истосковалась... За «пятак»

Я не купила б опаленных

Столичных душ с их пустотой,

Задрапированных мишурно.

А здесь-то, здесь-то! Как лазурно

Сияет небо; простотой

Здесь веет воздух. Посмотрел бы,

Как я похорошела тут!

Как розы алые, цветут

Мои ланиты, – это вербы

Рождают розы на лице!..

Приди ко мне, забудь столицу, –

Я быль даю за небылицу,

Начало чувствую в конце...

Не бойся скуки деревенской,

Предай забвенью мишуру!

С твоей душой, душой вселенской,

Не место там, – «не ко двору»

Пришелся ты; ты только вникни,

Приди ко мне, ко мне приникни

И позабудься на груди,

Тобой трепещущей... Приди!..

Letter from estate

In my ineffable dreams

Evening sadness intertwined.

Myrrha Lohvitskaya

Yesterday I read – Turgenev

Charmed me once more.

Sunset west was purple

And, depreciating in the future,

Called me to the past.

Light snow fell; along the valleys

It snowed as if on canvas;

The nude raspberry peered

In my beloved window.

It is always the same…

I am saddened. I came

Into garden deadly and cold, -

It was striped by the snow.

Went to coachman; on a draw bar

Leaning on her elbows

Stands for two minutes; later

In the sleigh I softly sat, calling Sanya

Svesti to my river.

I was yours at the time, my one tender,

I breathed with you in this moment!

And for this I directly,

Surrounded by nature snowy,

Rushed to you in a dream…

(Farther than you - You, these, there!..) –

My dreams… O, do you know them, -

Like a hint they are unclear…

Whom only firs understand.

And unconceived by the man…

But do not think: I would not

Touch the past, - where is the brush,

So as to hang over my self-interest

To days passed? Who in Buddha trusts,

He does not need Mohammad.

How scary to the world is tail of comet,

That to me – capital: the concerts

Distracted you from the fields.

And for long your envelopes

I don’t open… Stabbed!

Torture me! Hang! But let me have

At least two words about yourself.

Like “a” and “b” in an alphabet,

I am with you in our secret.

Thus I love these fields,

Their groves with needles.

What could be dearer and simpler

Than our estate? Scorching life,

Like brushwood, in silk salons,

I am so exhausted, I am so

Yearning… For a five-copeck coin

I would not have bought the scorched

Capital souls with their emptiness,

In tinsel draped.

And here, here! How the azure

Sky shines; with simplicity

Here blows air.

Look how I became prettier!

Like scarlet roses, bloom

My cheeks - these willows

Give birth to roses on the face!..

Come to me, forget the capital, -

I give true story from fable,

Feeling beginning in the end…

Don’t fear the boredom of the village,

Give oblivion to tinsels!

In your soul, universal soul,

No place for them, - “not to yard”

You came; you only got in,

Come to me, lean in to me

And forget about chest,

Trembling by you… Come at once!..

Письмо из Эстонии

Когда в оранжевом часу
На водопой идут коровы
И перелай собак в лесу
Смолкает под пастушьи зовы;
Когда над речкою в листве
Лучится солнце апельсинно
И тень колышется недлинно
В речной зеленой синеве;
Когда в воде отражены
Ногами вверх проходят козы
И изумрудные стрекозы
В ажурный сон погружены;
Когда тигровых окуней
За стаей стая входит в заводь,
Чтобы кругами в ней поплавать
Вблизи пасущихся коней;
Когда проходят голавли
Голубо-серебристо-ало, —
Я говорю: «Пора настала
Идти к реке». Уже вдали
Туман, лицо земли вуаля,
Меняет абрис, что ни миг,
И солнце, свет свой окораля,
Ложится до утра в тростник.
Светлы зеркальные изгибы
Реки дремотной и сырой,
И только всплески крупной рыбы,
Да крики уток за горой.
Ты, край святого примитива,
Благословенная страна.
Пусть варварские времена
Тебя минуют. Лейтмотива
Твоей души не заглушит
Бэдлам всемирных какофоний.
Ты светлое пятно на фоне
Хаосных ужасов. Твой вид —
Вид девочки в публичном доме.
Мир — этот дом. Все грязны, кроме
Тебя и нескольких сестер, —
Республик малых, трудолюбных,
Невинных, кротких. Звуков трубных
Тебе не нужно. Твой шатер
В тени. И путь держав великих
С политикою вепрей диких
Тебе отвратен, дик и чужд:
Ведь ты исполнен скромных нужд…
Но вечерело. С ловли рыбы
Я возвращаюсь. Окуньки
На прутике. Теперь икры бы
Под рюмку водки! Огоньки
Сквозь зелень теплятся уютно,
И в ясной жизни что-то смутно…

Letter from Estonia

When in the orange hour

To watering hole go cows

And barking of dogs in the forest

At call of shepherd goes quiet;

When in the river over the foliage

Is radiant the sun of orange

And shade not for long sways

In river’s green blueness;

When, reflected in the water,

With feet up pass the goats

And dragonflies of emerald

In delicate dream are loaded;

When flock after flock of tiger

Perches goes into backwater,

In it to swim in circles

Near the grazing horses;

When the chubs pass

Blue-silver-scarlet, -

I say: “It is time

To go to the river.” And from distance

Fog, covering the face of earth,

Every moment changes outline,

And sun, its light having made coral,

Lies till morning in cane.

Luminous are the mirror bends

Of river dreamy and damp,

And only splashes of large fish,

Behind the mountain, the ducks’ screams.

You, holy primitive’s land,

The country is blessed.

Let the barbarian times

Pass you by.

Won’t drown the leitmotifs of your soul

Bedlam of cacophonies of the world.

You are a light spot

Against chaotic horrors. Your sort –

Look of girl in brothel.

World – is home. All are messy,

Except you and several sisters, -

Republics hard-working, little,

Innocent, meek. You do not need

Sounds of pipes. In the shade

Is your tent. And the way of great powers

With politics of the wild boars

To you is hateful, alien and wild:

You were with humble needs fulfilled.

But it was evening. From fish catching

I return. The perches

On the twig. Now let’s have caviar

With glass of vodka! The lights

Through greenness cozily warming up,

And something is fuzzy in clear life…

Письмо хорошей девушки

Милый, добрый! пожалейте
Бедную свою пичужку:
Мельницу сломали нашу,
Нашу честную старушку.

Больно. Тяжко. Бестолково.
Все былое рушат, губят.
Люди ничего святого,
Дорогого нам, не любят!

Знали б вы, как я тоскую!..
Потоскуемте же вместе…
Может быть, теперь пивную
Выстроят на этом месте?!..

Пустыне смеют, — я сломаю!
Отомщу за честь старушки!
Добрый, милый! вы поймите:
Няня!.. мельница!.. игрушки!..

Letter of a good girl

Dear, kind one! Pity

Your poor birdie:

Our mill was broken,

Our honest crone.

It’s hurt. It’s hard. It’s senseless.

They destroy, ruin all past.

The people nothing that is

Sacred to us love.

If you knew how I sorrow!..

We will together have angst…

Maybe now, the tavern

They will build in this place?!..

They dare the desert – I will break!

Will avenge the honour of the crone!

Dear, kind one! Understand:

Mill!.. Toys!.. Nanny!..

Письмо Эльгрине и от нее

Эльгрина уехала в гости
К подружке своей в Копенгаген, —
И что на словах раньше было,
Отныне уже на бумаге…
И в чарах изысканной злости
И ревности пишет ей Стэрлинг:
— А если бы я полюбила
Палана не меньше, чем стерлядь?
А если бы я целовала
Фиалки не меньше пионов?
А если бы я тяготела
К искусству — ты слышишь? — шпионов?
Не creme dmaies lilas, а — oporto,
А если бы я свое тело
Лелеяла только для черта?!..
И то ли поет окарина,
И то ли летает сильфида,
И то ли у датского порта —
Конверт, а в конверте — обида.
Смеясь отвечает Эльгрина:
«Целуй, если хочешь, пионы,
И пей, если хочешь, oporto
И даже попробуй в шпионы…
Послушай, но это забавно,
Немножко смешно и наивно,
Но все-таки, о дорогая! —
Так дивно! так дивно! так дивно!
Так будь же всегда своенравна,
Моя голубая голубка,
Но чтобы не смела другая
Познать тебя страстно и глубко…»

Letter to Elgren and from her

Elgren went as a guest

To her friend in Copenhagen, -

And what was earlier in words

Is on the paper from now on…

And in anger’s exquisite charms

And in jealousy writes to her Sterling:

And if I had loved

The palana not less than sterlet?

And if I had kissed

Violets not less than peonies?

And if I gravitated

To art – you hear? – to the spies?

Not crème dmaies lilas, but – oporto,

And if I cherish my body

Only for the Satan?!..

And thus ocarina does sing,

And thus flies the sylph,

And thus at the port of the Danes –

Envelop; and in envelop – insult.

Laughingly responds Engren:

“If you desire to kiss peonies

And sing oporto if you’d like,

And even try to be a spy…

Listen, but it is amusing,

Something is naïve and laughing,

And – o dear! – still

How wonderful! How wonderful! How wonderful!

Thus you will be always wayward,

My dear dove of blue,

That another would not dare

Passionately and deeply to know you..”

Письмо на юг

Наш почтальон, наш друг прилежный,
Которому чего-то жаль,
Принес мне вашу carte-postale
В лиловый, влажный, безмятежный
Июньский вечер. Друг мой нежный,
Он отменил мою печаль —
Открытки вашей тон элежный.
Мы с вами оба у морей,
У парусов, у рыб, у гребли.
Вы в осонетенном Коктэбле,
А я у ревельских камней,
Где, несмотря на знои дней,
Поля вполную не нахлебли,
Но с каждым днем поля сильней.
…Скажи, простятся ль нам измены
Селу любезному? Зачем
Я здесь вот, например? И с кем
Ты там, на юге? Что нам пены
В конце концов?!.. что нам сирень?!..
Я к нам хочу! и вот — я нем
У моря с запахом вервэны…

Letter to south

Our mailman, our diligent friend,

Who pities someone,

Brought me your card-postale

In lilac, wet, calm evening of June.

My tender friend,

He cancelled my woes –

Your postcard’s elegant tome,

We two are at the seas,

At sails, at fishes, at rowing.

You in Cocktable dazed,

And at revel stones,

Where, not looking at heat of days,

Fully did not gorge on the fields,

But fields are stronger with every day.

Will you be forgiven betrayal, say,

Of loved village? For what

I am here, for example? And with whom

You are there, on the south? What are foams

In end of ends? What is lilac for us?!..

I want to us! And here – I am dumb

By the sea with smell of vervaines…

Письма из Парижа (первое письмо)

Живет по-прежнему Париж,
Грассирующий и нарядный,
Где если и не «угоришь»,
То, против воли, воспаришь
Душою, даже безотрадной.
Буквально все как до войны,
И charme все тот же в эксцессере;
На карточках запретных серий,
Как прежде, женщины стройны, —
Стройней «натур», по крайней мере…
И в «Призраках» его разнес
Тургенев все-таки напрасно:
Здесь некрасивое прекрасно,
И ценны бриллианты слез,
И на Монмартре Аполлон —
Абориген и завсегдатай.
Жив «Современный Вавилон»,
Чуть не разрушенный когда-то…
Там к Наслажденью семафор
Показывает свет зеленый,
И лириков король, Поль Фор,
Мечтает о волне соленой,
Усевшись в цепком кабаке,
Тонущем в крепком табаке,
Где аргентинское танго
Танцует родина Пого.
Столица мира! Город-царь!
Душа, исполненная транса!
Ты положила на алтарь
Гражданство Анатоля Франса.
Вчера в Jardin des Tuileries
Я пробродил до повечерья:
С ума сводящая esprits,
И paradis, и просто перья…
Кабриолеты, тильбюри,
«Бери авто и тюль бери,
И то, что в тюле»… Я пари
Держу: так все живут в Paris.
Однако бросим каламбур,
Хотя он здесь вполне уместен.
О, как пьянительно-прелестен
Язык маркизы Помпадур!
Люблю бродить по Lauriston
(Поблизости от Трокадэро),
Вдоль Сены, лентящейся серо,
К Согласья площади. Тритон
И нимфы там взнесли дельфинов,
Что мечут за струей струю.
Египет знойный свой покинув,
Спит обелиск в чужом краю.
Чаруен Тюльерийский сад,
Где солнце плещется по лицам,
Где все Людовиком-Филиппом
До сей поры полно. Грустят
Там нифы темные, и фавны
Полустрашны, палузабавны.
Деревья в кадках, как шары
Зеленокудрые. Боскеты
Геометричны. И ракеты
Фраз, смеха и «в любовь игры»!
О, флирт, забава парижанок,
Ты жив, куда ни посмотри!
В соединении с causerie —
Ты лишь мечта для иностранок…
Стою часами у витрин.
Чего здесь нет! — и ананасы,
И персики, и литры вин,
Сыры, духи, табак. Для кассы
Большой соблазн и явный вред,
Но неизвестен здесь запрет.
Притом, заметьте, скромность цен:
Дороже лишь в четыре раза,
Чем до войны. И эта фраза
Мне мелодична, как «Кармен».
Здесь, кстати, все, что ни спроси
Из музыки, к твоим услугам,
И снова музыкальным плугом
Вспахал мне сердце Дебюсси…
А «Клеопатра», Жюль Масснэ?
«Манон», «Таис», «Иродиада»?
По этим партитурам рада
Душа проделать petite tournee
(Тут мне припомнился Кюи,
Масснэ «расслабленным Чайковским»
Назвавший. С мнением «таковским»
Понятья борются мои).
На всем незримое клеймо:
«Здесь жизнь — как пламя, а не жижа».
— Я лишь пересказал письмо,
Полученное из Парижа.

Letters from Paris (first letter)

Paris lives like before,

Grassing and beautiful.

Where you will not “burn,”

You’ll soar, against will

With bleak soul.

Literally as before the war,

And charm in excess;

On cards of forbidden series,

Women are slender like in the past –

Slimmer than “nature” by final measure…

And Turgenev in “Ghosts”

Smashed it with no reason:

Here beautiful is the hideous,

And precious are diamonds of tears,

And in Montmartre Apollo –

Aboriginal and customer.

Lives “modern Babylon,”

That is not destroyed sometime…

There for enjoyment semaphore

The green light demonstrates,

And king of lyrics, Paul For,

Dreams of green waves,

Singing in sticky pub

Drowning in strong tobacco

When Pogo’s homeland

Dances Argentinian tango.

Capital of the world! City-tsar!

Soul, full of trance!

Thus lay on the altar

Citizenship of Anatoly Frans.

Yesterday into Jardins des Tuileries

I till compline wandered:

The maddening esprits,

And paradis, and simply feathers…

Convertibles, tilbury,

“Take auto and take the tulips

And what is in tulips”… soaring I

Hold tight: thus all live in Paris.

But we will cast away the pun,

Though it’s in place here.

Oh, how beautiful-intoxicating

Is tongue of Marquisa Pompadour!

I love to walk on Lauriston

(Near Trocadero),

Along the hay, lazy with gray,

To square of agreement. Triton

And nymph contributed dolphins,

That jet after jet aim.

Having left your Egypt scorching,

Obelisk sleeps in foreign land.

Charming is garden of Tullery,

Where sun splashes on the faces,

Where all with Philippe-Louis

Is full till present.

Sorrow the dark nifs, and the fauns

Half-funny, half-scary.

Trees in tubs, like balls

Green-haired.

Geometrical bouquets.

And rockets’ phrase, laughter and “In love of game”!

O, flirt, Parisians’ amusement,

You are alive, we look wherever for ye!

In connection with causerie –

You’re dream for the foreigners…

I stand for hours at shop windows.

What’s here? And pineapples,

And peaches, and litre of wine.

Cheese, perfume, tobacco. For the cash register

Clear harm and big temptation,

But not known is prohibition here.

While, notice, modesty of costs:

Four times more dear

Than before war. And the phrase

Like “Carmen” is to me melodious.

Here, thus, all, who didn’t request

Music, to your service,

And with musical plow again

In my heart Debussy smashed…

And “Cleopatra,” Jules Massenet?

“Manon,” “Herodia,” “Theis”?

For these scores is happy

Soul to perform petite tournee

(Here I’m reminded of Cui,

Massenet “relaxed Tchaikovsky”

Having called. With “such” opinion

Battle my concepts).

On all invisible brand:

“Here life – not like goo, like flames.”

I merely retold the epistle,

Received from Paris.

Письма из Парижа (второе письмо)

На ваш вопрос: «Какие здесь
Заметны новые теченья?»,
Отвечу: как и прежде, смесь
Ума с налетом поглупенья.
Apollinaire, Salmon, Sendras —
Вот три светила футуризма!
Второе имя — слов игра! —
Нас вводит в стадию «рыбизма»,
Иначе — просто немоты:
Для уха нашего беззвучно
Их «нео-творчество»; докучно
Оно, как символ тошноты.
А «дадаизм», последний крик
Литературной ложной моды.
Дегенератные уроды
Изображают крайний сдвиг
В театрике «Ambassa deurs»
Актер, игравший дадаиста,
Кричал: «Да-да!» — по-русски чисто —
Дадаистический пример!..
От пышного «Folies-bergeres»
До «Noctambules», мирка студентов,
Их пародируют. Одни
Они — объект экспериментов
Неисчерпаемый. Они —
Великовозрастные дурни.
В салоне, в парковой тени
И в подозрительной «амурне»
Они завязли на зубах…
Ошеломляющая «слава»
Дегенератов (тлен и прах!)
Плывет, как восковая пава…
Исканье — вечный идеал
Художника. Но эти «томы» —
Весьма плачевные симптомы.
Теперь, когда весь мир устал
От шестилетней гнусной бойни,
От глупых деяний и слов,
Пора искусству стать достойней
И побросать «хвосты ослов!»
Уже в прославленном кафе
Среди Латинского квартала
Моя знакомая встречала
Тонущего в своей строфе,
(А может статься — и в софе,
Как в алькермессе!..) солнцепевца,
Решившего покушать хлебца
Французского. Итак, Бальмонт
Вошел под кровлю «La Rotonde»,
Где не бывал шесть лет. За эти
Лета немало перемен,
Но он все так же вдохновен
И непосредственен, как дети.
Литературно обрусел
Париж достаточно. На кейфе
Живет в Contrexevill’e Тэффи,
И Бунин прочно здесь осел.
Сменил на вкус бордоских вин
«Денатуратный дух Расеи»,
Вотще свой огород посеяв,
Туземец Гатчины — Куприн,
Маяк «Последних новостей»!..
И, как ее ни ороси я,
Суха грядущая Россия
Для офранцуженных гостей…
В Париже — полу-Петербург,
Полу-Москва. И наша «грыжа»,
Болезнь России, для Парижа, —
Заметил друг словесных пург,
Который брови вдруг насупил, —
Как для купчих московских — жупел.
Весь мир похлебкою такой
Наш русский человек «осупил»,
Что льется изо ртов рекой
Она обратно… Для француза
Эстета до мозга костей,
Приезд непрошеных гостей,
Избегших «грыжи», — вроде груза
На модном галстуке. Но он,
Француз, любезен и лощен:
Ведь узы прежнего союза
Обязывают до сих пор…
А потому — умолкни спор!

Letters from Paris (second letter)

To our question: “What

New currents here are visible?”

I will answer: a mix, like in the past,

Of mind and flight of stupidity.

Apollinaire, Salmon, Sendras —

Three luminaries of futurism!

Another name – a game on words! –

Leads us into the stage of “fishism”

Simply dumb otherwise!

To our ear soundlessly

Came their “neo-creativity”; it is

Annoying like symbol of nausea.

And “dadaism,” the last shout

Of lying literary fashion.

Degenerate ogres

The extreme shift express

“Ambassa deurs” in theatres

Actor, playing the Dadaist,

Cleanly in Russian shouted “Yes-yes!” –

The Dadaist example!..

From lush “Folies-bergeres” to “Noctambules,”

Little world of students,

They parody. They

Are alone – object of experiments

Inexhaustible. They –

Are overaged idiots.

And in “Cupid” suspicious

They knocked on the teeth…

Stunning glory

Of degenerates (dust and decay!)

Swims, like wax peahen…

Seeking – eternal ideal

Of the artist. But these “tomes” –

Are tearful symptoms.

Now, when the whole world tired

Of six years of a vile war,

From stupid deeds and thoughts

It’s time to have more honor for art

And ask “donkey’s tails!”

In the gloried restaurant

Amid the Latin district

My acquaintance met one

In the stanza drowning,

(And it may happen – in the divan,

Like in alkermesse!..) of sun singer,

Having decided to eat the French bread

Balmont, therefore,

Came under roof of “La Rotonde,”

Where he had not been for six years.

Many changes in these years. For these

But he is still inspired,

And like children, direct.

Paris sufficiently

Russified literary.

In café

Lives in Contrexevill Taffey,

And firm here sat Bunin.

Changed to the taste of Bourdeaux wines

“Denatured Rosei spirits,”

Having planted his garden

Native of Gatchina – Kuprin,

Lighthouse of “news at last”!..

And, how I may irrigate,

Coming Russia is dry

To the Frenchified guests…

In Paris – half-Petersburg

Half-Moscow. And our “hernia,”

Illness of Russia, for Paris, -

The friend noticed blizzard of words,

Who suddenly frowned his brows, -

Like for Moscow merchants – bogeyman.

The whole world with this stew

“Stupefied” our Russian man

That like river from mouths it pours

Back… for the French

An aesthete till bones of brains,

Arrival of uninvited guests,

Escaping “hernia,” – like a load

On fashionable tie. But

He, Frenchman, polished and courteous:

The former union’s shackles

Oblige till this time comes…

And – argument be silent - thus!

Лев толстой (Нет, не толстой колосс, — его душа)

Нет, не Толстой колосс, — его душа,
Достигшая культурного развитья.
И связана она эфирной нитью
С Божественным Ничем.

Он был пигмей, и он влачил, греша,
Свое сушествованье в оболочках
Зверей и птиц, он жил в незримых точках
Растительностью нем.

Душа его, как вечный Агасфер,
Переходя века из тела в тело,
Достигла наивысшего предела:
За смертью — ей безличья рай.

И будет дух среди надзвездных сфер
Плыть в забытьи бессмертном и блаженном,
Плыть в ощущеньи вечности бессменном.
Рай — рождества безличья край!

Без естества, без мысли жизнь души,
В бессмертии плывущей без страданья, —
За все века скитаний воздаянье.
Ты мудр, небес закон святой!

В движенье, мир порока, зла и лжи:
Твоя душа еще в развитьи низком!
В движенье под его величья диском!
Весь мир — война, и мир — Толстой.

Lev Tolstoy (No, not Tolstoy’s colossus – his soul)

No, not Tolstoy’s colossus – his spirit,

Having achieved cultural development.

And with ether thread she is tied

To Nothingness Divine.

He was a pygmy, and, sinning, he eked out

His existence with shells of beats

And birds, he lived in invisible points

In vegetation silent.

His soul, like eternal Agasfer,

For centuries from body to body moving,

Its highest limit has reached:

For death – her impersonality’s heaven.

And spirit will among superstellar spheres

Sail in oblivion deathless and blessed,

Flow in the feeling of permanent eternity.

Heaven – of faceless Christmas land!

Without nature, without thought is soul’s life,

Sailing in immortality without suffering, -

Retribution for wanderings of all times.

You’re wise, holy law of the skies!

Moving, world of sin, evil and lies:

In low development is your soul!

In movement under his disk’s greatness!

All world – war, and Tolstoy - world.

Лев Толстой (Он жил в Утопии. Меж тем в Москве)

Он жил в Утопии. Меж тем в Москве
И в целом мире, склонные к причуде,
Забыв об этом, ждали, что все люди
Должны пребыть в таком же волшебстве.

И силились, с сумбуром в голове,
Под грохоты убийственных орудий,
К нему взнести умы свои и груди,
Бескрылые в толстовской синеве…

Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный
Скитались перед Ясною Поляной,
Измученные в блуде и во зле.

К ним выходило старческое тело,
Утешить и помочь им всем хотело
И — не могло: дух не был на земле…

Lev Tolstoy (He lived in Utopia. In Moscow meanwhile)

He lived in Utopia. In Moscow meanwhile

And in whole world, prone to quirks,

Forgetting about it, waited, that all people

Must be living in such magic.

And were trying, with confusion on the head,

Under the rumbling of murderous weapons,

To him to raise the minds and the chests,

Wingless in a Tolstoy blueness…

Soldier, priest, worker, drunk, leader

Before Yasnaya Polyana wandered,

Tormented in evil and in sex.

Came out to them the senile body,

To console and to help wanting

And – could not: there was no spirit on the earth…

Распутница

Она идет — вы слышите шаги? —
Распутница из дальнего Толедо.
Ее глаза темны. В них нет ни зги.
В ручном мешке — змея, исчадье бреда.

Та путница нехороша собой:
Суха, желта, румянец нездоровый…
И вьется шарф — отчасти голубой,
Отчасти ослепительно пунцовый…

Ее ненасыщаемая страсть
Непривередлива и небрезглива.
Над кем она распространяет власть,
Тот подчиняется ей торопливо.

Кто б ни был ты: почтенный семьянин,
Распутник зрелых лет, невинный отрок, —
Уж как пути свои ни измени,
Найдет, — и тело с нею распростерто…

И женщинам, и девушкам не скрыть
Тел, обреченных в чувственность трибаде:
Лесбийской ей захочется игры —
Долой напрядывающие пряди!

Когда ж она восхочет всей семьи,
Томит в объятьях всех поочередно
И, из мешка не выпростав змеи,
Изласканных дает ей жалить со дна…

Куда ведет тебя, беспутный путь,
Весь в стружках гробовых из-под рубанка?
К кому из нас ты вздумаешь прильнуть
В своей ужасной нежности, испанка?

Libertine

She walks – do you hear the steps? –

The libertine from distant Toledo.

Her eyes are dark. There’s nothing in them.

In paper bag – snake, child of madness.

That minx does not look good:

Blush dry, yellow, diseased.

And curls the scarf – partly blue,

Blindingly parts crimson…

Her insatiable passion

Is not squeamish and not picky.

She distributes power over him,

He obeys hastily.

Who wouldn’t it be: venerable family man,

Libertine of ripe years, innocent teen, -

How you could not exchange your way,

Will find – and body prostate therewith.

And not to hide, for women and maidens,

Bodies, doomed to sensuality of a Lesbian:

She wanted Lesbian dames –

Down with the tension-inducing strands!

When she will like the whole clan,

Alternately tortures all in embrace

And, not showing off the snake from the bag,

Let pity from the bottom the caressed…

Who leads you, dissolute path,

All in coffin shavings from the planer?

You think to lean on which of us

In your awful tenderness, Spaniard?

Лейтенант С.

Вы не слыхали про поэта,
Поэта лейтенанта С.?
В нем много теплоты и света,
И море милое, и лес.
 
Он сын Случевского. По крови
И духу сын… В лазори строк —
Он белый голубь. На Нарове
Его именье «Уголок».
 
Не подходите, как к Синаю,
К нему, а просто, как к стеблю...
Пятнадцать лет его я знаю
И ласково его люблю.
 
Люблю я грусть элегий «С моря»,
Посланий молодой жене,
В которых он, природе вторя,
Так родственен, так близок мне.
 
Он чистотой доступен детям,
И нежно я его пою.
Поэт погиб на тридцать третьем
В Цусимском горестном бою.
 
Сосед Эстляндии волшебной,
Воспевший Гогланд, край чудес,
Тебе мой поздний гимн хвалебный,
Мне — книга лейтенанта С.

Lieutenant S.

Have you heard about the poet,

The poet Lieutenant S.?

In him is much warmth and light,

And dear sea, and the woods.

He’s son of Sluchevsky. By blood

And spirit son… In azure of lines –

He is white pigeon. On Narva

“Corner” is his name.

Don’t approach, like Sinai,

To him, like to stem, simply…

I know him for fifteen years

And I love him tenderly.

I love sorrow of “from the sea” elegies,

To a young wife messages

In which, seconding nature, he

Is so dear, so near to me.

He’s available to children with purity,

And I sing him tenderly.

Poet died on thirty third

In Tsusimsky woeful bloodshed.

Magical Estonia’s neighbor,

Singing Gogland, land of wonders,

To you my latest hymn of praises,

To me – the book of Lieutenant S.

Светосон

Девчушкам Тойла

Отдайте вечность на мгновенье,
Когда в нем вечности покой!..
На дне морском — страна Забвенья,
В ней повелитель — Водяной.

На дне морском живут наяды,
Сирены с душами медуз;
Их очи — грезовые яды,
Улыбки их — улыбки муз.

Когда смеется солнце в небе,
Король воды, как тайна, тих:
Ведь он не думает о хлебе
Ни для себя, ни для других!

Когда ж, прельстясь лазурной сталью,
Приляжет в море, как в гамак,
С такой застенчивой печалью
И раскрасневшись, точно мак,

Светило дня, — в свою обитель
Впустив молочный сонный пар,
Замыслит донный повелитель
Оледенить небесный жар:

Лишь Водяной поднимет коготь,
Залентят нимфы хоровод
И так лукаво станут трогать
И щекотать просонок вод,

И волны, прячась от щекотки,
Сквозь сон лениво заворчат
И, обозлясь, подбросят лодки,
Стремя рули в грозовый чад.

Рассвирепеет мощно море,
Как разозленный хищный зверь…
Поди, утешь морское горе,
Поди, уйми его теперь!

Как осудившие потомки
Ошибки светлые отцов, —
Начнет щепить оно в обломки
Суда случайные пловцов.

Оно взовьет из волн воронку,
Загрохотав, теряя блеск,
Стремясь за облаком вдогонку —
Под гул, и гам, и шум, и треск.

А солнце, дремлющее сладко
На дне взбунтованных пучин,
Уйдет — но как? его загадка! —
Раскутав плен зеленый тин.

Оно уйдет, уйдет неслышно
И незаметно, точно год…
Пока пылает буря пышно,
Оно таинственно уйдет…

Когда ж палитрою востока
Сверкнет взволнованная сталь,
Светило дня — душа пророка! —
Опять поднимется в эмаль.

Одной небрежною улыбкой
Оно смирит волнистый гнев, —
И Водяной, смущен ошибкой,
Вздохнет, бессильно побледнев…

Спешите все в строку забвенья
Вы, изнуренные тоской!
Отдайте вечность за мгновенье,
Когда в нем вечности покой!..

Light sleep

To girls of Toyla

Give eternity for a moment,

When in it there’s eternity’s rest!..

On bottom of sea – land of Oblivion,

The water sovereign in it!

Naiads live on bottom of the ocean,

Sirens with jellyfish’s souls:

Her eyes – dreaming poison,

Their smiles – the muses’ smiles.

When sun laughs in heaven,

King of water, like secret, is quiet:

He does not think of bread

Not for himself, not for others!

When, by the azure steel tempted,

Like in a hammock, you will lie down in the sea,

With such a shy sadness

And having reddened like a poppy,

The light of day – in his tenement

Letting the milk sleepy steam,

Thought the bottom sovereign

To freeze the heavenly heat!

The Water one will raise the claw,

Got lazy the nymphs’ choir

And thus will touch slyly

And tickle the sleepy water,

And waves, from tickling hiding,

Lazily through the sleep will grumble

And, angrily, the boats will bring,

Ruling the steering wheel in fumes of thunder.

Sea will get furious mightily,

Like an angry beast of wild…

Come, comfort sorrow of the sea,

Come, calm him down now!

Like the condemned descendants

For the slight errors of the fathers, -

Will start to chip in wreckage

Of ships the accidental swimmers.

It calls from waves the funnel,

Rumbling, losing the gloss,

Rushing in chase after the clouds –

Under rumbling, and crackling, and din, and noise.

And sun, sweetly sleeping

On bottom of rebellious abyss,

Will leave – but how? It’s his riddle! –

Having unwrapped the captive green ooze.

It will leave in ways you cannot hear,

Or notice, like a year…

While the storm burns

It will secretly pass…

When with palette of the east

Will sparkle the excited steel,

The light of day – the soul of the prophet! –

Will rise again in enamel.

With one careless smile

It will pacify wavy anger, -

And Water, confused by error

Will sigh, having powerlessly grown pale…

You all hurry in line of oblivion

You, exhausted by angst!

Give eternity for a moment,

When in it is eternal rest!

Как кошечка

В ее устах томилася малина,
В ее глазах смеялись васильки,
А по ночам синели угольки…
Она была изящна, как Филина.

Она была как кошечка. «Кис-кис»,
Хотелось ей сказать, ее лаская.
В ее фигурке хрупкость восковая,
В ее душе — величие Балькис.

Like a cat