Severyanin P

Page of childhood [Страничка детства]

Painted Ones [Крашеные]

Pallas [Паллада]

Paris Georges [Парижские Жоржики]

Parsing of brothers [Разбор собратьев]

Pass through Lovchen [Перевал через Ловчен]

Past [Былое]

Pasternak [Пастернак]

Pearly One [Жемчужинка]

People’s Court [Народный суд]

Perast [Пераст]

Perishability of hell (intuitive etude) [Тленность ада (интуитивный этюд)]

Persyulka [Персюльки]

Petals Come Alive [Лепестки оживают]

Petals of rose of life. Meeting (sonnet) [Лепестки роз жизни. Встреча (сонет)]

Piama [Пиама]

Pigeons [Голуби]

Pines Of Her Childhood [Сосны ее детства]

Places [Места]

Play all evening [Играй целый вечер]

Poem about people [Поэза о людях]

Poem of my “ego” [Поэза «egо» моего]

Poem “Villa mon repos” [Поэза 'Villa mon repos']

Poem About Fofanov [Поэза о Фофанове]

Poem about «Mignon» [Поэза о «Mignon»]

Poem about sun, rising in the soul [Поэза о солнце, в душе восходящем]

Poem About Thousand First Acquaintance [Поэза о тысяча первом знакомстве]

Poem For You [Поэза тебе]

Poem about flowers [Песня о цветах]

Poem about lambs [Поэза о барашках]

Poem about people [Поэза о людях]

Poem About Poems [Поэза о поэзах]

Poem about vanity [Поэза о тщете]

Poem for Madelaine [Поэза для Мадлэны]

Poem Of Annoyance [Поэза раздражения]

Poem of bourgeois woman [Поэзия мещанки]

Poem Of Compassion [Поэза сострадания]

Poem Of Faithful Fishing [Поэза верной рыболовке]

Poem of Feeling of Spring [Поэза весеннего ощущения]

Poem of my lawlessness [Поэза моего бесправия]

POEM TO BRYUSOV

Poem for gourmand [Поэза для лакомок]

Poem Of Days Of May [Поэза майских дней]

Poem of edge of forest [Поэза лесной опушки]

Poem of gathering of lily of the valley [Поэза о сборке ландышей]

Poem of influence of Сreme d’Еpinne Vinete [Поэза влияний Сreme d’Еpinne Vinete]

Poem of Kharkiv [Поэза о Харькове]

Poem of matchbox [Поэза спичечнаго коробка]

Poem of my luminosity [Поэза моей светозарности]

Poem of October noon [Поэза октябрьского полдня]

Poem of their justification [Поэза их оправдания]

Poem of warning [Поэза предупреждения]

Poem to Death [Поэза к смерти]

Poem to Yuzhik [Поэза Южику]

Polovtsova-Emtsova [Половцова-Емцова]

Poem of Three Princesses [Поэза трех принцесс]

Poem About Forget-Me-Nots [Поэза о незабудках]

Poem Of Opened Eyes [Поэза раскрытых глаз]

Poem Of Strangeness Of Life [Поэза странностей жизни]

Poem Through Tide [Поэза через залив]

Poem To Government [Поэза правительству]

Poem About Estonia [Поэза об Эстонии]

Poem not for print [Поэза не для печати]

Poem Of Last Hope [Поэза последней надежды]

Poem to queen [Поэза королеве]

Poems About Man [Стихи о человеке]

Poems To Moscow [Стихи москве]

Поэза о том, чего, может быть, не было

Poem of admiration [Восторженная поэза]

Poem of blessing [Поэза благословения]

Poem of blue evening [Поэза голубого вечера]

Poem Of Days Of May [Поэза майских дней]

Poem Of Decline [Поэза упадка]

Poem Of Extermination [Поэза истребления]

Poem of fishing [Поэза рыбной ловли]

Poem of moon moods [Поэза лунных настроений]

Poem of my childhood and teens [Поэза детства моего и отрочества]

Poem of clarification [Поэза разъяснения]

Poem of what was, may be, did not happen [Поэза о том, чего, может быть, не было]

ПОЭЗА БЕЛОЙ СИРЕНИ

Poem of Despair [Поэза отчаянья]

Poem of happiness [Поэза счастья]

Poem Of Hopelessness [Поэза безнадежия]

Poem of indignation [Поэза возмущения]

Poem of justification [Поэза оправдания]

Poem of lilac muzzle [Поэза сиреневой мордочки]

Poem of little exaggeration [Поэза маленького преувеличения]

Poem of my observations [Поэза моих наблюдений]

Poems of need and prosperity [Стихи о нужде и достатке]

Poem of new prosaic [Поэза нови прозаической]

Poem of new strokes [Поэза новых штрихов]

Poem of northern lake [Поэза северного озера]

Poem of October sunset [Стихи октябрьского заката]

Poem of Old Rhythms [Поэза о старых размерах]

Poem of poppy fields [Поэза маковых полей]

Poem of proof [Поэза доказательства]

Poem Of Rejection [Poem Of Rejection]

Poem of shades [Поэза оттенков]

Poem of surprise [Поэза удивления]

Poem of truth [Поэза истины]

Poem of vengeance [Поэза возмездия]

Poem to Europe [Поэза к Европе]

Poems in heat of the moment [Стихи сгоряча]

Poem to Luminous Brother [Поэза светлому брату]

Poem of trust [Поэза доверия]

Poem to prince of lily [Поэза принцу лилии]

Poems of I. Ehrenburg (In days before fall of Petersburg) [Стихи И. Эренбурга (В дни пред паденьем Петербурга)]

Poem of little dacha [Поэза маленькой дачи]

Poem of little exaggeration [Поэза маленького преувеличения]

Poem of marvel [Поэза чуда]

Poem of reassurance [Поэза успокоения]

Poem of the Reason for Cheer [Поэза причины бодрости]

Poem of white lilac [Поэза белой сирени]

Poem of your contrasts [Поэза твоих контрастов]

Poem to Dmitri Dorin [Поэза Дмитрию Дорину]

Poem through a year [Стихотворенье через год]

Poem to ones ashamed of youth [Поэза стыдящимся молодости]

Poem to past flatterer [Поэза бывшему льстецу]

Poem to refugees [Поэза для беженцев]

Poem without a word [Поэза без слов]

Poetry hairpin [Поэзошпилька]

Poem Without A Name [Поэза без названия]

Poem without subscription [Поэза вне абонемента]

Poems clearly pedagogical [Стихи явно педагогические]

Poisoned lips (novella) [Отравленные уста (новелла)]

Polar ashes (snow poem) [Полярные пылы (снеговая поэма)]

Polonaise “Titania” [Полонез «Титания»]

Portrait (Портрет]

Portrait of Daria [Портрет Даринки]

Poetry Concert [Поэзоконцерт]

Polonaise “Titania” [Полонез «Титания»]

Postcard to Valeriy Bryusov [Открытка Валерию Брюсову]

Power of village [Власть деревни]

Prague [Прага]

Praise [Дифирамб]

Prayer [Молитва]

Prayer of Mirre [Молитва Мирре] etude

Pre-thunderstorm (etude) [В предгрозье (этюд)]

Prelude [Прелюдия]

Prelude (Charming Disappointments) [Прелюдия (Очаровательные разочарованья)]

Precise poem [Четкая поэза]

Premonition of autumn [Осени предчувствие]

Primitive [Примитива]

Primitive Romance [Примитивный романс]

Prince of maiden lilies, prince virtuous [Принц лилий девственных, принц целомудренный]

Prisoner of the city [Пленник города]

Prisoner (sonnet) [Пленница (сонет)]

Proof of slavery [Доказательство рабства]

Princess of Courts [Царевна Суды]

ПРИВИЛЕГИЯ КУЛЬТУРЫ

Prologue [Пролог]

Punishment of Don Juan. Story in Sicilians [Кара Дон-Жуана. Рассказ в Сицилианах]

Pushkin [Пушкин]

Pushkin – to me [Пушкин — мне]

Пушкин (Он — это чудное мгновенье) [Pushkin (He – is marvellous moment)]


 

Страничка детства

 

В ту пору я жил в новгородских дебрях.
 Мне было около десяти.
 Я ловил рыбу, учился гребле,
 Мечтал Америку посетить.


И часто, плавая в душегубке
 И ловко вылавливая тарабар,
 Размышлял о каком-нибудь там поступке,
 Который прославила бы труба…


Я писал стихи, читал Майн Рида,
 При встречах с девочками краснел,
 И одна из сверстниц была мой идол,
 Хотя я и не знал, что мне делать с ней…


Дружил с рабочими нашего завода,
 Но любил все-таки — больше людей —
 В преддверьи своего одиннадцатого года,
 Всех наших четырнадцать лошадей!


В катанье на масленице, в день третий
 Когда доставляла тройка меня
 В город, в котором учились дети,
 По главной улице ее гонял.


И разогревшись, дав Тимофею
 На чай прикопленных три рубля,
 Говорил: «Понимаешь? Чтобы всех быстрее!»
 И кучер гиком ее распалял.


Десятки саней оставались сзади,
 Саней уважаемых горожан,
 И, к общей зависти и досаде,
 Мальчишка взрослых опережал!


А кончилось тем, что и сам стал взрослым
 И даже довольно известным стал,
 И этого достичь было очень просто,
 Потому что истина всегда проста…


 

Page of childhood

 

At that time I lived in wilds of Novgorod,

I was around ten.

I caught fish, learned rowing,

To visit America I dreamt.

 

And often, swimming in gas chamber

And catching the gibberish skilfully,

I was thinking of some action,

Which the pipe would glorify…

 

I wrote poems, read Mine Reed,

Blushed at meetings with girls,

And my idol was one of peers,

Though I did not know what to do with her…

 

Was friends with workers of our plant,

But still loved – more men –

At the vestibule of year eleven,

All our fourteen stallions!

 

In skating on carnival, in day the third

When the troika reached me

In city, in which studied the kids,

I chased her on the main street.

 

And having warmed, I gave to Timothy

Three accumulated rubles for tea,

I said, “Be faster than others, do you understand?”

And the coachman was inflamed.

 

Tens of sleighs behind remained,

Sleighs of respected citizens,

And, to all envy and annoyance

The boy overcame the adults!

 

And it ended, that he became grown

And even became quite famous,

And it was easy this to attain,

For always simple is the truth…


 

 

Крашеные

 

Сегодня «красные», а завтра «белые» —
 Ах, не материи! ах, не цветы!
 Людишки гнусные и озверелые,
 Мне надоевшие до тошноты.

Сегодня пошлые и завтра пошлые,
 Сегодня жулики и завтра то ж,
 Они, бывалые, пройдохи дошлые,
 Вам спровоцируют любой мятеж.

Идеи вздорные, мечты напрасные,
 Что в «их» теориях — путь к Божеству?
 Сегодня «белые», а завтра «красные» —
 Они бесцветные по существу.

 


 

Painted Ones

 

They're "red" today, and they're "white" tomorrow -

Ah, no tapestry! No flowers, this!

Tiresome to me to the point of nausea,

Small people hideous and turned to beasts.

 

Lowly today and tomorrow lowly,

Today the thieves and tomorrow too.

Vile scoundrels now and vile scoundrels formerly,

Will provoke any revolt for you.

 

Ideas foolish, dreams, all in vanity,

That in their theory is way to god.

They all are colorless in their entity -

Today they're "white" and tomorrow "red"!


 

Паллада

 

Она была худа, как смертный грех,
 И так несбыточно миниатюрна…
 Я помню только рот ее и мех,
 Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.


Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
 И этот рот — бессчетных прахов урна…
 Я у нее встречал богему, — тех,
 Кто жил самозабвенно-авантюрно.


Уродливый и блеклый Гумилев
 Любил низать пред нею жемчуг слов,
 Субтильный Жорж Иванов — пить усладу,


Евреинов — бросаться на костер…
 Мужчина каждый делался остер,
 Почуяв изощренную Палладу…


 

Pallas

 

She was lean, like deadly sin,

And miniature unrealizably…

I remember only her fur and lips,

In storm hiding all and shuddering.

 

Laughter, like cough. Like laughter, cough.

And this mouth – urn of countless ashes…

I met with her the Bohemes – those,

Who lived selfless-adventurous…

 

Ugly and faded Gumilev

Loves to lower the words before pearls,

George Ivanov, subtle –

 

To drink Jewish delights – throw on flames…

Each man sharper became,

Feeling the sophisticated Pallas.


 

Парижские Жоржики

 

Два Жоржика в Париже
 С припрыжкой кенгуру, —
 Погуще и пожиже, —
 Затеяли игру.


Один, расставя бюсты
 Поэтов мировых,
 Их мажет дегтем густо,
 Оплевывает их.


Другой же тщетно память
 Беспамятную трет,
 И, говоря меж нами,
 Напропалую врет.


Полны мальчишки рвенья,
 Достойного похвал,
 Из вздора нижут звенья
 И издают журнал.


«Звено» мальчишек глупо,
 Как полое звено,
 Но все ж тарелку супа
 Приносит им оно.


Зане есть зритель, падкий
 До мыльных пузырей.
 Ах, знает мальчик гадкий,
 У чьих шалит дверей!


Ведь в том-то все и дело,
 Таков уж песни тон:
 В столице оголтелой
 Живет один Антон.


Его воззренья крайни
 На многие дела,
 Мальчишек любит втайне,
 Их прыть ему мила.


А так как не без веса
 Сей старый господин,
 Антону льстит повеса
 И друг его — кретин.


За это под защиту
 Мальчишек взял Антон,
 И цыкает сердито
 На несогласных он:


Не тронь его мальчишек, —
 И жидких, и пустых,
 Отчаянных лгунишек,
 По-новому простых.


Их шалости глубинны
 Их пошлости тонки.
 Мальчишки неповинны
 За все свои грешки…


«Погуще» и «пожиже»
 За старца пьют вино.
 Вот почему в Париже
 И нижется «Звено».


 

Paris Georges

 

Two Georges in Paris

With kangaroo jumping –

Thinner and thicker, -

Have started a game.

 

One, setting up the busts

Of the world’s poets,

It smears with tar thickly,

Spit on them.

 

In vain in memory another,

Unmemorable rubs,

And, speaking between us,

Lies recklessly.

 

The boys are full of zeal,

Of the worthy one’s praise,

And they put out a journal,

And from the low one there are links.

 

The “link” of the boys is stupid,

Like the full plate,

But in the plate of soup

It to them itself carries.

 

There is the beholder,

Falling to soap bubbles.

Ah, the yucky boy knows,

Playing naughty at whose doors!

 

But this is what is here indeed,

Such is the song’s tone:

In capital rabid

Lives one Anton.

 

His views are extreme

For many deeds,

The boy loves in secret,

Their agility is to him dear.

 

And not without the weight

Sat the old gentleman,

Rake Anton flattered

And his friend – cretin.

 

Thus for defense

Anton took the boys,

And angrily he tuts

On the dissenters:

 

Don’t touch his boys, -

And empty, and fluid,

Desperate liars,

Simple newly.

 

Deep are their pranks

Their vulgarity is thin.

Innocent are the boys

Of all their sins…

 

“Thicker” and “thinner”

For old man wine they drink.

For this reason in Paris

Descends the “link.”


 

Разбор собратьев

 

Разбор собратьев очень труден
 И, согласитесь, щекотлив:
 Никто друг другу не подсуден,
 И каждый сокровенным жив…

 

Но не сказать о них ни слова —
 Пожалуй, утаить себя…
 Моя душа сказать готова
 Все, беспристрастье возлюбя.

 

Тем мне простительней сужденье
 О них, что часто обо мне
 Они твердят — без снисхожденья,
 Не без пристрастия вполне…

 

Я Пушкиным клянусь, что святы
 Характеристики мои,
 Что в них и тени нет расплаты
 За высмеянные стихи!


 

Parsing of brothers

 

Parsing of brothers is very hard

And, ticklish, agree:

Nobody has judged one another,

And each is alive intimately…

 

But not to say a word of them –

Please, yourself hide…

My soul is ready to tell

All, impartiality having loved.

 

More forgivable is judgment to me

Of those, who about me frequently

Assert – without leniency,

And without addictions totally…

 

I swear by Pushkin, that holy

Are characteristics of mine,

That in them and in shades there’s no reckoning

Of the ridiculed poems!


 

Перевал через Ловчен

 

Час назад, в миндалями насыщенных сумерках,
 Золотые лимоны, как дети луны.
 А теперь, в легком заморозке, в лунных высверках
 Колеи оснеженной, стал Ловчен уныл.


Мы уже на горе, на вершине двухтысячной,
 Час назад, там, в Катарро, стояла весна.
 А теперь, в горьковатом сиянии месячном,
 Всех мехов своих выдвинули арсенал.


Мы нахохлились зябко, как сонные совушки,
 И, должно быть, прохожим немного смешны:
 Нам смеются вослед черногорские девушки,
 Их слова заглушаются хрупотом шин.


Скользок путь. Скользок смех. Проскользнули и Негуши.
 Из-за выступа вымолнил автомобиль,
 Чуть нас в пропасть не сбросив, как хрусткую ракушку,
 Ту, что давишь, не думая сам истребить…


 

Pass through Lovchen

 

An hour ago, in twilights rich with almonds,

Are golden lemons, like moon’s kids.

And now in light frost, in lunar reconciliations

Of snowed-on lane, Lovchen became sad.

 

We on the mountain, on height two thousandth,

An hour ago, there, in Catarro, the spring stood.

And now, in bitterish shine of crescent,

The arsenal of your furs has been moved.

 

Chilly we got ruffled, like sleepy owls,

And, maybe, to passerby we are a bit funny:

Laugh after us the Montenegrin girls,

And words are drowned out in tires’ frailty.

 

Slippery is the way. Slippery is the laughter. We slipped into Njegushi.

The automobile from the ledge begged,

Barely not to throw us into abyss, like shell crunchy,

Her, that you press, did not think to exterminate.


 

Былое

 

Он длится, терпкий сон былого:
 Я вижу каждую деталь,
 Незначущее слышу слово,
 К сну чуток, как к руке — рояль.
 Мила малейшая мне мелочь,
 Как ни была б она мала.
 Не Дельвигу ли Филомела,
 Чуть ощутимая, мила?
 Люба не Пушкину ли няня?
 И не Мюссэ ль — перо Жорж Занд?
 Не маргаритка ли — поляне?
 И не горошку ль — столб веранд?
 Всё незначительное нужно,
 Чтобы значительному быть.
 Былое так головокружно!
 Былого не могу забыть!


 

Past

 

It lasts, harsh dream of the past:

I see each odd and end,

I hear the meaningless word,

A bit like sleep, like a piano – for hand.

Dear for me was the trifle,

How little it was for me.

Not to Delvig or Philomel,

You’re barely tangible, dear?

Does not Pushkin love the nanny?

And not Mousse – George Zand’s feather?

Not daisy – to a meadow?

And not pea – veranda’s pillar?

All insignificant is needed,

For the significant.

Thus was the past light-headed!

I cannot forget the past!


 

Пастернак

 

Когда в поэты тщится Пастернак,
 Разумничает Недоразуменье.
 Мое о нем ему нелестно мненье:
 Не отношусь к нему совсем никак.

Им восторгаются — плачевный знак.
 Но я не прихожу в недоуменье:
 Чем бестолковее стихотворенье,
 Тем глубже смысл находит в нем простак.

Безглавых тщательноголовый пастырь
 Усердно подновляет гниль и застарь
 И бестолочь выделывает. Глядь,

Состряпанное потною бездарью
 Пронзает в мозг Ивана или Марью,
 За гения принявших заурядь.


 

Pasternak

 

When Pasternak tries hard to be poet,

Reasons misunderstanding.

I have about him unflattering thought:

Not at all I relate to him.

 

They delight in him – sorrowful sign.

But I don’t come to bewilderment:

The more thoughtless is the poem,

Deeper the thought finds in him the simpleton.

 

Carefully headed pastor of ones without head

Diligently renews rot and old.

And stupid makes. See,

 

Concocted by sweaty mediocrity,

Peers into mind of Ivan and Mary,

For a genius accepting him.


 

Жемчужинка

 

Этой милой девушке с легкою недужинкой
 В сердце, опрокинутом в первый же полет,
 Доброглазой девушке, названной Жемчужинкой,
 Ливней освежительных счастье не прольет.


Сердце обескрыливший юноша хорошенький
 Причинил нечаянно жгучую печаль.
 «Боже! Правый Господи! Не вреди Алешеньке:
 Был он легкомысленным, и его мне жаль…»


Сердце успокоивший, нелюбимый девушкой,
 Женщиной разлюбленный, преданностью мил…
 Разве успокоиться ей в такой среде мужской?
 Ждать же принцев сказочных не хватает сил.


И не надо, гнилая, этих принцев сказочных:
 Чванные и глупые. Скучные они.
 И они не стоят ведь лент твоих подвязочных,
 И от встречи с принцами Бог тебя храни!


Так-то, безудачная мужняя безмуженка,
 Жертвы приносящая в простоте своей,
 Смерть не раз искавшая, кроткая Жемчужинка,
 Драгоценный камешек средь людских камней!


 

Pearly One

 

To this dear girl with light naughtiness

In heart, in first flight overturned,

To kind-hearted girl, called Pearly One,

Happiness of fresh rains does not pour.

 

The pretty youth the heart deflating

Burning sadness caused unintentionally.

“God! Righteous God! Don’t harm Alyosha:

He was irresponsible and I pity him…”

 

Calming the heart, not loved by a maiden,

Fallen out of love with woman, with loyalty dear…

Can they calm in such environment of men?

To wait for fairy tale prince there’s no power.

 

And you don’t need these fairy tale princes, rotten one:

Pompous and dumb. They are bores.

And they do not cost the garter of your bands,

And God keep you from meetings with princes!

 

And thus, unsuccessful husbandless woman,

In her simplicity sacrifice bringing,

Looking not once to death, meek Pearly One,

Precious stone among stones of people!


Народный суд

 

Я чувствую, близится судное время:
 Бездушье мы духом своим победим,
 И в сердце России пред странами всеми
 Народом народ будет грозно судим.


И спросят избранники — русские люди —
 У всех обвиняемых русских людей,
 За что умертвили они в самосуде
 Цвет яркий культуры отчизны своей.


Зачем православные Бога забыли,
 Зачем шли на брата, рубя и разя…
 И скажут они: «Мы обмануты были,
 Мы верили в то, во что верить нельзя…»


И судьи умолкнут с печалью любовной,
 Поверив себя в неизбежный черед,
 И спросят: «Но кто же зачиншик виновный?»
 И будет ответ: «Виноват весь народ.


Он думал о счастье отчизны родимой,
 Он шел на жестокость во имя Любви…»
 И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!
 Ты нам не подсуден: мы — братья твои!


Мы — часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,
 Наивный, стремящийся вечно вперед,
 Взыскующий Бога в Европе кромешной,
 — Счастливый в несчастье, великий народ!»


 

People’s Court

 

I feel, comes near the judgment time:

Soullessness with our spirit we’ll defeat,

And before all nations in Russia’s heart

People with people will be menacingly judged.

 

And chosen ones will ask – Russian people –

Of all the accused Russian men,

For what they killed in the lynching

Bright shine of culture of the homeland.

 

Why did the Orthodox forget God,

Why did they go to smash and cut…

And they will say: “We were deceased,

We believed in what we must not…”

 

And judges were silenced with love’s sadness,

Believing in yourself in inevitable turn,

And they will ask: “Where is the guilty instigator?”

And the response: “Guilty are all men.”

 

He thought of happiness of the homeland,

He went in name of love to cruelty…”

And judge shouted: “People defendant!

You’re not accused by us: your brothers are we!”

 

We – our part, sinful, our flesh, our blood,

Naïve, aspiring always ahead,

In the dark Europe seeking God,

Happy in misery, populace great!”


 

 

Пераст

 

Пересекаем бухту на пароме,
 В автомобиле сидя. В глубине
 Белеет город. Пусто в каждом доме.
 Безлюдье в золотистой белизне.
 Пераст! Пераст! Что видишь ты во сне?
 Сна твоего не видно нам в бинокли.
 Покинутость, заброшенность везде.
 И остров твой — припомнился мне Беклин —
 Мертвяще мрачен в бухтовой воде.
 Пераст! Пераст! Где жизнь былая? где?
 Где век, когда ты был гнездом пиратов,
 Певец, любовник, воин, оргиаст?
 Когда, сокровища в себе запрятав,
 Окружных гор киркой тревожил пласт?
 И вот — как нет тебя, Пераст, Пераст!


 

Perast

 

We’re crossing the bay on a boat,

Sitting in a car. In the depth

City turns white. Empty in each home.

Desolation in gold whiteness.

Perast! Perast! What do you see in dreams?

We do not see your dream in binoculars.

Abandonment everywhere.

And your islands – of Beklin I’ll remember –

Is deadly gloomy in bay’s water.

Perast! Perast! Whare is life gone? Where?

Where century, when would be pirates’ nest,

Singer, lover, warrior, orgiast?

When, in himself hiding treasure,

Surrounding mountains are disturbed like, by pickaxe, reservoir?

And here – like not you, Perast, Perast!
 Тленность ада (интуитивный этюд)

 

Человек в немом общеньи
 С духом мертвого бессмертным —
 В вечном перевоплощеньи,
 В восприятии инертном.


Дух проходит много стадий,
 Совершенствуясь величьем;
 Только в высшем он разряде
 Будет одарен безличьем.


Все земные оболочки
 Только временны и тленны
 И нужны для проволочки
 Достиженья неизменно.


Интуитивностью слуха
 Я вдаюсь в предположенье —
 Совершенствованья духа
 До известного мгновенья;


Дух достиг культурной точки,
 Предназначенной судьбою,
 И, уйдя из оболочки,
 Кончил навсегда с землею;


В этом — Рай, — души победа;
 В чем же ад, — вопрос уместный:
 Не испытанные ль беды
 В оболочке бренной тесной?


Этим рушу ада вечность:
 Ад — в искании предела
 Перехода в бесконечность
 Пред последней смертью тела;


Мне твердят инстинкты слуха:
 Злые духи есть явленье
 Совершенствованья духа
 В формах перевоплощенья.


Резюмирую: нет злобы
 В окончательном пределе,
 И живет она особо
 Только в воплощенном теле,


Да в моменты перехода;
 Солнце правды торжествует,
 С голубого небосвода
 Нас надеждою дарует.


Рай — в конечном достиженьи
 Духом вечного безличья,
 В бестелесном воплощеньи
 Совершенного величья.


 

 

Perishability of hell (intuitive etude)

 

Man in a dumb communication

With immortal spirit of the dead –

In eternal reincarnation,

In perception inert.

 

The spirit goes through many stages,

Improving with greatness;

Only on the highest ranking

Will be gifted with facelessness.

 

All the earthly shells

Are only mortal and temporary

And will be needed for delays

Achievements invariably.

 

With intuitiveness of hearing

I give myself in a guess –

Of perfection of the spirit

Of moment famous;

 

The spirit reached the cultured point,

Intended by the fate,

And, from the shell having left,

Always with earth did end;

 

In this – Heaven – victory of soul;

In what is hell, - question germane:

Not having tasted the trouble

In the mortal close shell?

 

In this I break the hell’s eternity:

Hell – in the finding of the end

Of transition to infinity

Before the body’s final death;

 

They tell me instincts to my hearing:

Evil spirits is appearance

Of the perfection of the spirit

In reincarnation’s shapes.

 

Let me summarize: there’s no malice

In the final limit,

And she lives especially

Only in body incarnate,

 

Then in transition’s moments:

Triumphs the truth’s sun,

From the blue heaven

Gifts to us are given.

 

Heaven – in attainment endless

With spirit of eternal impersonality,

In the incarnation bodiless

Of perfected body.
 Персюльки

 

Смотрит из окошка Персюльки,
 Как несет из лавочки кульки
 С клюквой, сельдью, брюквой и шпеком
 Фертифлюр, пловец по южным рекам.
 И ревниво думает: «А вдруг
 К Ильме заходил кудлатый друг.
 И, разнежась, отдал Ильме той,
 Что принадлежит лишь мне одной.
 Ах, недаром Ильма каждый раз
 Бирюзу своих лучистых глаз
 Льет в его пылающий агат,
 А бездельник, кажется, и рад.
 Подожди ж ты, глупый Фертифлюр!
 Вот затронет сердце мне амур, —
 Отомщу тебе я в добрый час.
 Бирюза и у мужских есть глаз.
 Не забудь, что вправо, за горой,
 Да не день, а вот уж год второй
 Златокудрый Эльмар, эст-кузнец
 Предлагает мне сковать венец.
 Пепекеке нас благословит!..»
 А пока печалью взор повит.
 И сквозь слезы трудно счесть кульки
 Из окна глядящей Персюльки.


 

Persyulka

 

Persyulka from the window peers,

Like bags from the store carries

With herring, rutabaga, speck and cranberries

The fertifleur, swimmer on Southern rivers.

And enviously thinks: “And all of a sudden

To Ilma comes the shaggy friend.

And, luxuriating, gave to Ilma

What was just mine.

Ah, no wonder Ilma every time

The azure of her radiant eyes

Pours into his flaming agate,

A layabout, it seems, and glad.

Wait, you stupid Fertifleur!

Will touch my heart the amour, -

I will avenge you in kind hour.

And men’s eyes azure.

Don’t forget that, behind the mountains, to the right,

Not for a day, but for second year

Elmar Est-blacksmith gold-curled,

Offered me to shackle my crown.

Pepekeke blesses us!..”

And now sight has dimmed with gladness.

And it’s hard to count bags through tears

From staring at Persyuika’s house.


 

 

Лепестки оживают

 

‘Эти люди не в силах загрязнить то, что я любил в тебе; их слова падали подобно камням, брошенным в небо и неспособным смутить ни на минуту ясной его лазури…
 М. Мэтерлинк.

 

Помнишь, Женя? — это было в мае,
 Года два, мой друг, тому назад.
 Если ты забыла, дорогая,
 Не забыл, быть может, старый сад.
 Вечерело. Мы вдыхали струи
 Ветерка, обнявшего сирень.
 Что за речи! что за поцелуи!
 Что за чудный, незабвенный день!
 Подойдя задумчиво к сирени,
 Ты роскошный сделала букет
 И сказала: Вот тебе от Жени,
 Получай, возлюбленный поэт!
 Засмеялась ласково и нежно,
 Я пьянел, вдыхая аромат.
 Ты взглянула в очи мне прилежно,
 Прошептав: Мне грустно, милый брат…
 Вздрогнул я, склонился на колени,
 Я тебя, голубку, утешал
 И тебе, моей любимой Жене,
 Губки, глазки, ручки целовал.
 …Мы расстались: мы с тобой «не пара»,
 Как сказали «добрые друзья».
 Но нельзя забыть признаний жара
 И тебя нельзя забыть, нельзя!
 И нельзя забыть былого тени,
 Эти раз любившие сердца,
 Этот вздох, душистый вздох сирени,
 Эти ласки, ласки без конца!
 До сих пор, тревожа и волнуя
 Душу мне, палят мои уста
 Эти, только наши, поцелуи
 Под охраной нашего куста.
 О, когда б вернулись чувства мая,
 Чувства наша светлые назад!
 Помнишь, Женя? помнишь, дорогая?
 Если ты забыла, помнит сад.


 

Petals Come Alive

 

“These people are not in power to pollute what I loved in you; their words fell like stones, thrown into the sky and unable to embarrass for a moment its clear azure.”

M. Meterlink

 

Remember, wife? – it was in May,

Two years, my friend, ago.

If you forgot, my darling,

Maybe won’t forget garden of old.

It was evening. We inhaled the jets

Of wind, lilac embracing.

What speeches! What kisses!

What a wonderful, unforgettable day it is!

Coming up to lilac thoughtfully,

You made a gorgeous bouquet

And said, Here for you from Zhenya,

Receive, the beloved poet!

Love tenderly and affectionately,

I drank, the aroma breathing.

She looked in my eyes diligently,

Whispering: I’m in sorrow, dear brother…

I startled, bending on the knees,

Dove, I you consoled

And to you, my Zhenya adored,

I kissed the eyes, the lips, the hands.

… We parted: me and you “not pair”

How said “the kind friends.”

But confessions of heat I can’t forget

And you I cannot forget, cannot!

And I cannot forget past’s shades,

These hearts loving once,

This sigh, smell of lilac fragrant,

These smooches, endless smooches!

Until now, disturbing and worrying

My soul, my lips firing,

These, kisses, only ours

Under the guard of bush of ours.

Oh, when to return May’s feeling,

Our luminous feelings behind!

Remember, Zhenya? Remember, dear?

Garden remembers if you forgot.


 

Лепестки роз жизни. Встреча (сонет)

 

Мы встретились холодною зимою
 В селении, заброшенном в снегах,
 И поняли: пришел конец покою —
 Любовь опять забрезжилась в сердцах.


Я видел Вас всегда в своих мечтах,
 И были Вы любимою мечтою.
 — Я Вас люблю, — так думал я порою;
 Что любите, — читал у Вас в глазах.


Любовь опять забрезжилась при встрече;
 Смотрите: разрастается она,
 Свободна, как могучая волна,


Весна зовет желания на вече;
 Я знать хочу: что скажет им весна?
 Какие им она нашепчет речи?

 


 

Petals of rose of life. Meeting (sonnet)

 

We met on a winter cold

In village, abandoned in snow,

And understood: has come rest’s end –

Love in hearts again dawned.

 

I saw you always in my dreams,

And you have been a beloved dream.

I love you – thus I thought sometimes;

That you love – in your eyes I can read.

 

Love again in meeting dawned:

Look: she is growing,

Like mighty wave, freedom,

 

The spring for wishes already calls:

I want to know: what will spring to us tell?

What speeches will she whisper?


 

Пиама

 

Есть странное женское имя — Пиама,
 В котором зиянье, в котором ужал,
 И будь это девушка, будь это дама, —
 Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал…


Мне все рисовалась бы мрачная яма,
 Где в тине трясинной пиавок возня,
 При имени жутко-широком Пиама,
 Влекущем, отталкивая и дразня…


Какая и где с ним связуется драма
 И что знаменует собою оно?
 Но с именем этим бездонным — Пиама —
 Для сердца смертельное сопряжено.


В нем все от вертепа и нечто от храма,
 В нем свет, ослепляющий в полную тьму.
 Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама,
 Но где и когда — я никак не пойму.


 

Piama

 

There is a strange woman’s name – Piama,

In which there’s sting, in which there’s gaping,

And let this girl, let this great dame, -

Meeting with Piama – I would have trembled…

 

To me would have been painted gloomy hole,

Where in quicksand algae with leeches fussing,

Before the name of awful-wide Piama,

Presently, pushing away and teasing…

 

How to him is tied the drama

And what itself to itself does it mark?

But with my bottomless name – Piama –

Associated is the deadly for my heart.

 

In all nativity and in the temple nothing,

In it is light, into full darkness shining,

With you in the past, Piama, we are tied,

But where and when – I do not comprehend…


 

Голуби

 

Непередаваемая грусть в душе моей
 В этом старом городе, полном голубей:
 Ничего-то птичьего в этой птице нет, —
 Сколько безразличного! Ни мотоциклет,
 Ни фигура варварски-грохотных подвод,
 Ни почти ступающий на хвост пешеход —
 Не пугают голубя: он невозмутим,
 Он огорожанился, стал совсем ручным,
 И на птицу гордую больше не похож, —
 Что-то в нем куриное, чем его проймешь!
 Больше не тоскует он о глухих лесах,
 Не парит презрительно в вольных небесах.
 Как напоминает ой человека мне:
 Птица электричество предпочла луне!
 Поселилась в-городе, смрадном и гнилом,
 Разучилась действовать данным ей крылом…
 Оттого-то в городе, полном голубей,
 Непередаваемая грусть в душе моей!


 

Pigeons

 

Inexpressible sorrow in my soul

In this old city, full of pigeons:

There’s nothing birdlike in this bird, -

How much indifferent! Not motorcyclist,

Not figure of delivery screening barbarically,

Not pedestrian almost stepping on the tail –

Don’t frighten pigeon: it is unflappable,

It fenced off, having become all tame,

And he no more like the proud bird looks, -

What’s in it chickens, what will it smell out,

Does not yearn more of the dense woods,

Does not suspiciously soar in the free skies.

How he reminds me of the man:

The bird preferred electricity to moon!

Settled in city, stinking and rotten,

Unlearned to act with the given wing…

For this in the city, full of pigeons,

There is in my soul inexpressible sadness.


 

Сосны ее детства

 

Когда ее все обвиняли в скаредности,
 В полном бездушье, в «себе на уме»,
 Я думал: «Кого кумушки не разбазарят?
 Нести чепуху может всякий суметь».


Но когда ее муж-проходимец, пиратствуя,
 Срубил двухстолетние три сосны
 В саду ее детства и она не препятствовала,
 Я понял, что слухи про нее верны.

 


 

Pines Of Her Childhood

 

When they accused you of stinginess,

In “to self in mind,” in full soullessness,

I thought, “Whom did not squander the lumps?

Anybody might carry nonsense.”

 

And when in piracy the rogue-husband

Axed down three two-hundred-year-old pines

In garden of her childhood and she didn’t oppose

I know, that true are about her gossips.

 


 

Места

 

Они тобой проникнуты, места,
 С тех пор, как ты уехала отсюда:
 Вот, например, у этого куста
 Таились от людского пересуда.

 

Вот, например, по этому пути,
 В очарованьи платьица простого,
 Ты в замок шла обычно от пяти,
 Да, от пяти до полчаса шестого.

 

Вот, например, растущий на лугу
 Поблекший чуть, голубенький цикорий.
 На нем гадала ты. «Я не солгу», —
 Он лепетал в прощающем укоре.

 

Здесь все пропоцелуено насквозь,
 И здесь слова такие возникали,
 Что, если б влить в бокал их удалось,
 Они вином заискрятся в бокале!


 

Places

 

The places are infused with you,

From time when we left here:

Here, for example, by this bush

We hid from gossip of the people.

 

Thus, for example, along this way,

Charming in simple dress,

To castle we went at five commonly,

Yes, from five till half to six.

 

Thus, for example, on meadow growing

Dimming a bit, blue chicory.

On him you divined. “I won’t deceive,” –

He prattled in a farewell reproach.

 

Here all is through prop-kissed,

And here such words arose,

Oh, if to pour into the glass,

They poured wine into the glass!


 

Играй целый вечер

 

Сыграй мне из «Пиковой дамы»,
 Едва ль не больнейшей из опер,
 Столь трогательной в этой самой
 Рассудочно-черствой Европе…


Сначала сыграй мне вступленье,
 Единственное в своем роде,
 Где чуть ли не до преступленья
 Мечта человека доводит…


Мечта! ты отринута миром…
 Сестра твоя — Страсть — в осмеяньи…
 И сердцу, заплывшему жиром,
 Не ведать безумства желаний…


О, все, что ты помнишь, что знаешь,
 Играй мне, играй в этот вечер:
 У моря и в северном мае
 Чайковский особо сердечен…


 

Play all evening

 

Play for me from “Queen of Spades,”

Barely not the most painful of the operas,

So touching in this

Rational-callous Europe…

 

Play introduction first for me,

The only one of its kind,

Where lead man a dream

Almost to crime.

 

Dream! You’re rejected by world…

Your sister – Passion – is ridiculed…

And the heart, congealed with lard,

Does not see the wishes’ insanity…

 

O, all that you remember, you know,

Play for me, play in the evening:

By the sea in northern May

Tchaikovsky is cordial especially…


Поэза о людях

 

Разве можно быть долго знакомым с людьми?

И хотелось бы, да невозможно!

Все в людских отношеньях тревожно:

То подумай не так, то не этак пойми!..

 

Я к чужому всегда подходил всей душой:

Откровенно, порывно, надежно.

И кончалось всегда неизбежно

Это тем, что чужим оставался чужой.

 

Если малый собрат мне утонченно льстит,

Затаенно его презираю.

Но несноснее группа вторая:

Наносящих, по тупости, много обид.

 

И обижен-то я не на них: с них-то что

И спросить, большей частью ничтожных?!.

Я терзаюсь в сомнениях ложных:

Разуверить в себе их не может никто!

 

И останется каждый по-своему прав,

Для меня безвозвратно потерян.

Я людей не бегу, но уверен,

Что с людьми не встречаются, их не теряв...


 

Poem about people

 

Is it possible to be long acquainted with men?

I would have wanted, but I can’t.

All is anxious in relations of men:

Think so, and not so understand!..

 

I always came up to another with whole soul:

Sincere, impulsive, hopeful

And it always ended inevitably

That the alien remained alien.

 

If the little brother finely flatters me,

I despise him secretly.

But second group is more intolerable:

For foolishness, many insults bearing.

 

And I’m insulted at them: from them what

To ask, in large part insignificant?

I’m tormenting by lying doubts:

In self nobody can dissuade!

 

And each will be left right in his way,

Irrevocably lost for me.

I don’t run people, but I’m certain,

That I meet people, having lost them…

 


 

Поэза «egо» моего

 

Из меня хотели сделать торгаша,
 Но торгашеству противилась душа.
 Смыслу здравому учили с детских дней,
 Но в Безразумность влюбился соловей.


Под законы все стремились подвести, —
 Беззаконью удалось закон смести.
 И общественное мненье я презрел,
 В предрассудки выпускал десятки стрел.


В этом мире только я, — иного нет.
 Излучаю сквозь себя огни планет.
 Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
 Мир мне нужен, если миру нужен я.


 

Poem of my “ego”

 

They wanted to make me into a huckster,

But peddling was resisted by the soul.

They taught common sense since childhood,

But with Foolishness in love was nightingale.

 

All under the law strove to bring, -

With lawlessness the law away was swept.

And I despised the people’s oblivion,

With prejudice ten arrows were let out.

 

In this world only I, - can’t be another.

Radiate from me the planet’s fires.

What for me is the world, that in this world there’s no me?

World is not needed by me, if the world does not need me.


 

 

 

Поэза 'Villa mon repos'

 

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
 Мясо наелось рыбы и налилось вином.
 И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже
 Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу.
 И сотворяло мясо по прописям земным.
 Мясо болело, гнило и превращалось в массу
 Смрадного разложенья, свойственного мясным.


 

Poem “Villa mon repos”

 

Meat ate meat, meat ate asparagus,

Meat ate fish and the wine poured.

And having paid for meat, in half-meat carriage

Suddenly rolled to the meat in a large-feathered hat.

 

Meat caressed meat and to meat gave itself.

And created meat under prescriptions of the world.

Meat was ill, rotted and turned into a mass

Of stinking decay, inherent in the meat.


 

Поэза о Фофанове

 

Возьмите «Фофанова» в руки
 И с ним идите в вешний сад.
 Томленье ваше, скуку, муки
 Его напевы исцелят.


Себя самих не понимая,
 Вы вдруг заискритесь, как Мумм.
 Под «Майский шум» поэта мая
 И под зеленый майский шум,


Пропев неряшливые строки,
 Где упоителен шаблон,
 Поймете сумерек намеки
 И все, чем так чарует он.


Не будьте ж к мигу близоруки, —
 Весна и солнце отблестят!
 Берите «Фофанова» в руки
 И с ним бегите в вешний сад!


 

Poem About Fofanov

 

Take “Fofanov” in your hands

And to spring garden walk with him.

Your languor, angst, torment

Heal the tunes of his will.

 

Not understanding yourselves,

Like Mumm you will shine.

Under “May noise” of poet of May

And under May’s noise green.

 

Singing the sloppy lines,

Where the pattern is ravishing,

You understand the hints of dusk,

And all of which he does enchant.

 

You won’t be short-sighted to the moment, -

Will shine the spring and sun!

Take “Fofanov” into your hands

And to spring garden with him run!


 

Поэза о «Mignon»

 

Не опоздайте к увертюре:
 Сегодня ведь «Mignon» сама!
 Как чаровательны, Тома,
 Твои лазоревые бури!
 «Mignon»!.. она со мной везде:
 И в бледнопалевых гостиных,
 И на форелевых стремнинах,
 И в сновиденьях, и в труде.
 Ищу ли женщину, с тоской
 Смотрюсь ли в давнее былое,
 Кляну ль позорное и злое, —
 «Mignon»!.. она везде со мной!
 И если мыслю и живу,
 Молясь без устали Мадонне,
 То лишь благодаря «Миньоне» —
 Грезовиденью наяву:
 Но ты едва ли виноват,
 Ея бесчисленный хулитель:
 Нет, не твоя она обитель:
 О, Арнольдсон! о, Боронат!


 

Poem about «Mignon»

 

Do not be late to “overture”:

Today is her self, Mignon!

How charming, Thomas,

Are your azure storms!

“Mignon”! She’s with me everywhere:

And in pale fawn living rooms,

And in the trout rapids,

And in labor, and in night dreams.

I seek the woman, with melancholy

Into the long-gone past I peer,

Do I the shame and evil swear, -

“Mignon”! She’s everywhere with me!

And if I reason and I live,

Praying to Madonna tirelessly,

Thus thank “Minion” –

In reality to night dream:

But you barely have guilt,

Her detractor infinite:

No, it is not your tenement:

O, Arnoldson! O, Boronat!
 Поэза о солнце, в душе восходящем

 

В моей душе восходит солнце,
 Гоня невзгодную зиму.
 В экстазе идолопоклонца
 Молюсь таланту своему.

 

В его лучах легко и просто
 Вступаю в жизнь, как в листный сад.
 Я улыбаюсь, как подросток,
 Приемлю все, всему я рад.

 

Ах, для меня, для беззаконца,
 Один действителен закон —
 В моей душе восходит солнце,
 И я лучиться обречен!


 

Poem about sun, rising in the soul

 

In my soul the sun rises,

Disadvantageous winter it does chase.

In the idolator’s ecstasy

To my talent I pray.

 

In its rays easily and quickly

I walk into life, like leafy garden.

I smile like a teenager,

I accept all, for all I’m grateful.

 

Ah, for me, the one lawless,

Really the law is one –

In my soul the sun rises,

And to be radiant I am doomed.


 

Поэза о тысяча первом знакомстве

 

Лакей и сен-бернар — ах, оба баритоны! —
 Встречали нас в дверях ответом на звонок.
 Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны.
 Два пуфа и диван. И шесть безшумных ног.


Мы двое к ней пришли. Она была чужою.
 Он знал ее, но я представлен в этот раз.
 Мне сдержанный привет, и сен-бернару Джою
 Уйти куда-нибудь и не мешать — приказ.


Салонный разговор, удобный для аббата,
 Для доблестной ханжи и столь же для гетер.
 И мы уже не мы: Альфред и Травиата.
 И вот уже оркестр. И вот уже партер.


Так: входим в роли мы совсем непроизвольно.
 Но режет сердце мне точеный комплимент.
 Как больно говорить! Как нестерпимо больно,
 Когда предвидишь вот любой, любой момент!


Все знаем наперед: и будет то, что смято
 Когда-то, кем-то, как и где — не все равно ль?
 И в ужасе, в тоске, — Альфред и Травиата, —
 Мы шутим — как тогда! Лелея нашу боль:


 

Poem About Thousand First Acquaintance

 

Lackey and St. Bernard – ah, two baritones!

Returning to the rings at the door us they meet.

Camelias. Carpets. The silver of the lounge room.

The couch and the pouf. And six noiseless feet.

 

We two had come to her. She had been another.

He knew her, but I am presented at this time.

My restrained hello, and to Joe the St. Bernard the order

Is to leave and not to intervene.

 

The saloon talk, convenient for abbey,

For courtesans and bigots brave.

And we are not here: Alfred and Traviata.

And here is orchestra. And here is the parterre.

 

Thus: we involuntarily come into roles.

But the heart cuts for me the whetted compliment.

How sick is it to speak! How unbearably painful,

When you foresee another, another moment!

 

We know it ahead: and will be that, which is crumpled

Sometime, by someone, when an where – is not it the same?

And in horror, and in angst – Traviata and Alfred, -

We joke – how then! Cherishing our pain.


 

Поэза тебе

 

Ни с кем сравнить тебя нельзя:
 Сама ты по себе.
 К тебе по лилиям стезя.
 Молиться бы тебе!
 Тебя ни с кем нельзя сравнить:
 Ты лучше, чем мечта!
 Тобой дышать, тебя любить,
 Святить твои уста.
 Сравнить нельзя ни с кем тебя:
 Ты — женщина, а те,
 Кого, вводя в обман себя,
 Так звал, — барьер к мечте!..
 Нельзя-сравнить тебя ни с кем —
 Ни на земле, ни вне…
 Твоею музыкой я нем, —
 То смерть пришла ко мне!


 

Poem For You

 

I cannot compare you to anyone:

You are by yourself.

To you besides lilies is the path.

You should pray!

I cannot compare you to anyone:

Better than a dream!

To breathe you, and you to love,

Hallow your lips.

I cannot compare you to anyone:

You – woman, and those whom,

Leading self into deception,

You called – barrier to dream!..

I cannot compare you to anyone:

Not on or outside the earth…

With your music I am dumb –

Thus came to me death.
 Песня о цветах

 

О подснежниках синеньких,
 Первых вешних цветах,
 Песню, сердце, ты выкинь-ка
 Чтоб звучала в устах!


О бокальчатых ландышах,
 Ожемчуживших мох,
 В юность давнюю канувших,
 Вновь струящих свой вздох.


О фиалочках северных,
 Лиловатых слегка,
 Запах чей неуверенный
 Пьем на скате леска.


О жасмине, клубникою
 Полыхающем нам
 В мае ночь светлоликую
 По окрестным садам.


И о бархатном ирисе,
 Чья окраска чиста,
 Песню, сердце, ты выброси
 Нам скорей на уста!


 

Poem about flowers

 

Of the blue snowdrops,

The first flowers of spring,

I sing, heart, throw out

That on lips they ring!

 

Of goblet lilies of the valley,

Moss pearlized,

Into long youth sunken,

Again flowing with their sigh.

 

Of the violets northern,

Lightly purple,

Whose smell uncertain

We drink at the end of the forest.

 

Of jasmine, strawberry

Blazing to us

In may the night fair-faced

On the neighbouring gardens.

 

And of iris velvet,

Clean whose plain is,

Throw the song, heart,

Briefer on our lips!


Поэза о барашках

 

По дороге над морем, ясным утром весенним,
 В Духов день лучезарный — в молодой! в молодой! —
 Шли в сосновую рощу, дорогая, с тобой.
 Нежно нежилось море голубым сновиденьем,
 Вековою медузью, устрицевым томленьем, —
 Нежно нежилось море, упиваясь собой.
 Нам встречались то дачи, то блондинки-эстонки,
 Строголицые девы с жуткой старью в глазах.
 И барашки в пятнашки не играли в волнах,
 А резвились на воле, так ажурны и тонки,
 Как рожденные в море… Отчего, — ах! — ребенки
 Не родятся барашковыми в городах?..
 Оттого, что там город. Оттого, что здесь поле.
 Оттого, что здесь море. Оттого, что здесь свет.
 Ах, вы очень культурны, но души-то в вас нет:
 Вы не знаете горя, вы не знаете боли,
 Что в столице лишились этой шири и воли,
 Что подснежник мудрее… чем университет!


 

Poem about lambs

 

On the road above lake, on clear spring morning,

Radiant in days of spirits – young one! young one! –

I went with you, my dear, into grove of pine trees.

Tenderly basked the sea in blue dream.

With century-old jellyfish, with languor of oysters, -

Tenderly basked the sea, with self revelling.

We meet dachas and blonde-Estonians,

Stern-faced maidens with awful age in the eyes.

And the lambs did not play tag in the waves,

And frolicked in freedom, thus open and thin,

Like ones born in the sea… What for – ah! – children

Aren’t born in cities like lambs.

Because there is city. Because there are fields.

Because there is sea. Because there is light.

Ah, you’re very cultured, but a soul you don’t have:

You don’t know sorrow, you don’t know agony,

That in capital was deprived of freedom and expanse,

That a snowdrop is wider… than university.


 

Поэза о людях

 

Разве можно быть долго знакомым с людьми?

И хотелось бы, да невозможно!

Все в людских отношеньях тревожно:

То подумай не так, то не этак пойми!..

 

Я к чужому всегда подходил всей душой:

Откровенно, порывно, надежно.

И кончалось всегда неизбежно

Это тем, что чужим оставался чужой.

 

Если малый собрат мне утонченно льстит,

Затаенно его презираю.

Но несноснее группа вторая:

Наносящих, по тупости, много обид.

 

И обижен-то я не на них: с них-то что

И спросить, большей частью ничтожных?!.

Я терзаюсь в сомнениях ложных:

Разуверить в себе их не может никто!

 

И останется каждый по-своему прав,

Для меня безвозвратно потерян.

Я людей не бегу, но уверен,

Что с людьми не встречаются, их не теряв...


 

Poem about people

 

Is it possible to be long acquainted with men?

I would have wanted, but I can’t.

All is anxious in relations of men:

Think so, and not so understand!..

 

I always came up to another with whole soul:

Sincere, impulsive, hopeful

And it always inevitably ended

That the alien remained alien.

 

If the little brother finely flatters me,

I secretly hold him in contempt.

But more intolerable is second group:

For foolishness, bearing much abuse.

 

And I’m insulted at them: from them what

To ask, in large part insignificant?

I’m tormenting by lying doubts:

In self nobody can dissuade!

 

And each will be left right in his way,

Lost for me without end.

I don’t run people, but I’m certain,

That I meet people, having lost them…

 

 


 

Поэза о поэзах

 

Когда у королевы выходит новый томик
 Изысканных сонетов, кэнзелей и поэз,
 Я замечал, что в каждом доме
 К нему настражен интерес.

Идут ее поэзы десятками изданий
 И служат украшеньем окниженных витрин,
 Ее безумств, ее мечтаний —
 В стихах чаруйный лабиринт…

Все критики, конечно, ей крутят фимиамы,
 Как истые холопы, но курят невпопад,
 И нет для Ингрид большей драмы,
 Чем их рецензий сладкий «пат»…

Прекрасные поэзы от их похвал пошлеют,
 Глупеют и мерзеют от фальши их похвал,
 И гневом и стыдом алеет
 Щек царских матовых овал…

А те, кто посмелее, с тенденцией «эсдеков»,
 Бранить ее решались, но тоже не умно.
 Читая этих «человеков»,
 Царице все же хоть смешно.

Однажды Ингрид Стэрлинг (о, остроумья сила!)
 Всем ядно отомстила — в редакцию письмом,
 В котором критиков просила
 Забыть «ее творений дом».

«Не раз я разрешала бранить меня печатно,
 Но только беспристрастно и лишь по существ
 А ваша лесть мне неприятна:
 Я тоже мыслю и живу…

Теперь я запрещаю всей властью королевы
 Рецензии о книгах моих изготовлять:
 Из вас бездарны те, кто „левы“,
 А „правых“ трудно „олевлять“…

Еще одна причина бессмыслицы рецензий:
 Чтоб разбирать большое — ах, надо быть большим!
 Бездарь бездарна и при цензе,
 Талант бездарностью душим!..

Чтоб отзыв беспристрастный прочесть под псевдонимом
 Пришлось бы мне поэзы печатать, но зачем,
 Когда трудом своим любимым
 Я дорога свободным всем?

Да и сама всех лучше себе я знаю цену:
 Стихи мои прекрасны без брани и похвал!
 На сцену, молодежь, на сцену!
 Смелей! — успех или провал!»


 

Poem About Poems

 

When queen releases the new tome

Of exquisite sonnets and poems,

I notice, how in every home

Alert to him is the interest.

 

Her poems go with tens of editions

And serves as decoration of book window shops,

Of her insanity, of her dreaming –

The peasant labyrinth in the poems…

 

All critics, certainly, twist her incense,

Like pure serfs, but smoke out of place,

And there is no greater drama for Ingrid,

Than their reviews’ sweet “stalemate”…

 

Beautiful poems from them will be sent praises,

They become dumb and frozen from their praises’ lies,

And with rage and embarrassment reddens

The cheeks’ oval of matte tsar’s.

 

And those, who are braver, with “democrats” tendency

Chose to scold her, but not intelligently.

Reading these “men,”

It was funny for the queen.

 

Once (o, strength of wit!) Ingrid Sterling

Vehemently revenged all – with in edition letter,

In which she asked the critics

To forget “the home of her creators.”

 

“More than once I allowed you to scold me in print,

But only impartially and only for living things

And your flattery is unpleasant to me:

I still live and think.

 

Now I forbid with power of the queen

Reviews of my book to fabricate:

From you ones ‘on the left’ are talentless,

And ‘ones on right’ are hard to ‘degenerate’…

 

One more reason for review’s thoughtlessness:

To take apart the big – ah, I must be big!

Mediocrity before qualification is talentless

Talent is strangled by mediocrity!..

 

To read under pseudonym the impartial answer

I might read poetry, but what for,

When with your beloved labor

I make free for everyone the road?

 

And I more than anyone know my pride:

My poems are beautiful without scolding and praise!

To stage, the young ones, to the stage!

Braver! – failure or success!”


 

Поэза о солнце, в душе восходящем

 

В моей душе восходит солнце,
 Гоня невзгодную зиму.
 В экстазе идолопоклонца
 Молюсь таланту своему.

 

В его лучах легко и просто
 Вступаю в жизнь, как в листный сад.
 Я улыбаюсь, как подросток,
 Приемлю все, всему я рад.

 

Ах, для меня, для беззаконца,
 Один действителен закон —
 В моей душе восходит солнце,
 И я лучиться обречен!


 

Poem about sun, rising in the soul

 

In my soul the sun rises,

Disadvantageous winter it does chase.

In the idolator’s ecstasy

I pray to my gentius.

 

In its rays easily and quickly

I walk into life, like leafy garden.

I smile like a teenager,

I accept all, I for all am happy…

 

Ah, for me, the one lawless,

Really the law is one –

In my soul the sun rises,

And to be radiant I am doomed!


 

Поэза о тщете

 

В ее руке платочек-слезовик,
 В ее душе — о дальнем боль…
 О, как ненужен подберезовик!
 О, как несладок гоноболь!


И лес, не давший исцеления,
 Она меняет на экспресс,
 На мимолетность и движение
 Она меняет тихий лес.


Как раздражают эти станции!
 Олюденные поезда!
 Как в город хочется Констанции!
 Как ей наскучила езда!


Навстречу яркому и резкому
 И скорбному наперекор,
 Она по блещущему Невскому
 Пускает пламенный мотор.


То в опере Консерватории,
 То в блеске званых вечеров,
 То в промельке пустой истории
 Старается расслышать зов…


Все тщетно. Явно обесцелено.
 Ни в чем забвенья не найти.
 Страдать до смерти кем-то велено,
 И к смерти все ведут пути!..


 

Poem about vanity

 

The tearful handkerchief is on her hands,

Pain for the distant one is in her heart…

Oh, how unneeded is the boletus!

O, how blueberry is not sweet!

 

And forest, healing not given,

She changes for the expressed ones,

For movement and fleetingness

She exchanges the quiet woods.

 

How irritate these stations!

Trains with men filled!

How Constance into town wants!

How boring to her is the ride!

 

To meet the bright and the sharp,

And contrary to the mourning,

She on Nevsky bright

Lets in the fiery motor.

 

In opera of Conservatories,

In shine of called evenings,

In glimpse of empty history

Attempts the call to hear…

 

All is vanity. Clearly aimless.

I cannot find oblivion any place.

It’s willed by someone to suffer till death

And into death lead all the ways!


Поэза для Мадлэны

 

Мадлэна здесь. Мадлэна рядом. —
 Сегодня видели ее…
 Но нет! душа моя не рада,
 И сердце холодно мое.
 В волненьи не брожу по саду,
 Сирень восторженно не рву,
 Я только чувствую досаду
 И больше прошлым не живу.
 Как флер полей, как в море пена,
 Как обольстившие слова,
 Растаяла моя Мадлэна,
 И для души уже мертва…
 Прозрел: о, в прошлом все пустое!
 Мечта, ты стала инженю…
 Меня не трогает былое:
 Я настояшее ценю!
 Когда назад четыре года
 Ее я встретил в первый раз,
 Всю жизнь, всю юность, всю свободу
 Я ей вручил без громких фраз.
 Не отвергая, не приблизив,
 Любя другого, но в тоске,
 Она шутя бросала вызов
 Мне, грезившему вдалеке.
 Она брала меня за сердце
 И, нежно сердце теребя,
 Его колола, чтоб вертеться
 Меня заставить, — не любя.
 Изнемогал. Изнемогая,
 Молил прижать иль отшвырнуть.
 Ее игра четыре мая
 Мою испытывала грудь.
 Ее игра четыре лета
 Из жизни вырвала моей.
 Но славою стихи поэта
 Обязаны, быть может, ей.
 Благодарю. Но — просветленный —
 Крушу безжалостно Мечту,
 В свою Последнюю влюбленный,
 В которой Сбывшуюся чту!


 

Poem for Madelaine

 

Madelaine is here. Madelaine is near. –

Today we had sought her…

But no! Not joyful is my soul

And my heart is cold.

In excitement in the garden I don’t wander,

Rapturously the lilac I don’t tear,

Only annoyance do I feel

And more with past I do not live.

Like flair of fields, like sea foam,

Like seductive words,

Melted my Madelaine,

And is dead for the soul…

I see: empty is the past!

Dream, that an ingenue became…

I was not touched by the past:

I appreciate today!

When for four years behind us

I met her at first greeting,

All life, all beauty, all freedom

I gave to her without loud phrases.

Not rejecting, not breathing closer,

Loving another, but in sorrow,

Jokingly challenge she threw

To me, dreaming from afar.

By the heart she took me

And, fiddling with heart tenderly,

Her bells, that to be spinning

She left me – not loving.

Exhausted. Exhausted all the way,

Prayed to press or throw away.

Her game on fourth of May

Experienced my chest.

Her game four years

From my life did tear.

But with glory verses of the poem

Are required of her, maybe.

I thank you. But – enlightened –

Pitilessly I crush the dream,

In love with my Last One,

In which I honor one who came!

 


 

Поэза раздражения

 

Не успокоиться и не поправиться
 Мне в этой местности, всегда чужой:
 Мне все недужится, мне все не нравится,
 Мне все мечтается пейзаж иной…


Здесь сад на улицу, здесь многодачие,
 Здесь домик к домику рабом прижат.
 Соседка мучает меня Боккачио, —
 О, вальс Боккачио сто раз подряд!..


Лес в отдалении весьма значительном,
 И море милое мое вдали…
 Я весь в тоскующем, я весь в мучительном,
 Весь в полонении иной земли…


Хотел бы-выскочить утрами юными
 Из душной комнаты, упасть в траву
 И, в упоении, бряцая струнами
 Души восторженной, кричать: «Живу!»


Читать без умолку стихи свободные —
 Мое дыхание! моя душа! —
 Лобзать без устали лицо природное —
 Букеты ландышей, вовсю дыша!


Но разве мыслимо в осуществление
 Желанья пламенные привести,
 Раз любопытные у «дачи гения»
 Снуют, и некуда от них уйти?!

 


 

Poem Of Annoyance

 

Not to calm down and not to get better

To me in this place, always another.

I am all ill, I don’t like all,

Of another landscape I dream still.

 

Here’s garden on the street, here’s multi-giving,

Here is pressed as a slave the home to home.

The neighbour with Boccaccio torments me, -

O, waltz of Boccaccio a hundred times!

 

Forest in alienation quite substantial,

And did not see the dear sea from far away…

I am in yearning, I am in tormenting,

All in polonation of another land…

 

I wanted to jump out with the young mornings

From stifling room, on the grass to fall

And, in the rapture, rattling with the strings,

To shout “I’m alive!” to the delighted soul.

 

To read silently the free verse,

My breath! My soul!

To kiss without tiredness nature’s face –

Bouquet of lily of the valley, breathing all!

 

But is it thoughtful in implementation

To bring the fiery dreams,

Since curious in “genius’s dacha”

Scurry about and cannot leave from them?


 

Поэзия мещанки

 

Все было поэтично в ней… хотя
 Ее отец был при соборе сторож.
 Уж с ранних лет нездешнее дитя
 Любило снег черемуховых порош.
 Став девушкой, взяла она иглу,
 Питалась ею, язычком колола,
 Живя в подвале, в бедности, в углу,
 Спасала честь девичью от укола.
 Знакомых было много. Все пшюты,
 Как девушка говаривала броско,
 Но появился «он», и он стал «ты», —
 Расцвел пейзаж шаблонного наброска,
 Но кто был он? Да царь ее мечты —
 Писец с физиономьей недоноска…


 

Poem of bourgeois woman

 

All was poetic in her… although

Was guard of a cathedral her father.

The foreign child since early years

Loved the snow of cherry powder.

Becoming a maiden, she took the needle,

Ate her, with tongue prickled,

Living in basement, in poverty, in corner,

From injection saved maiden’s honor.

There were many relatives. All pshuts,

How catchily the girl speaks,

And “he” appeared, and he became

“You,” – thus the template sketch’s landscape,

But who was he? King is her dream –

Scribe with face of a brat…


 

Поэза сострадания

 

Жалейте каждого больного
 Всем сердцем, всей своей душой,
 И не считайте за чужого,
 Какой бы ни был он чужой.

Пусть к вам потянется калека,
 Как к доброй матери — дитя;
 Пусть в человеке человека
 Увидит, сердцем к вам летя.

И, обнадежив безнадежность,
 Все возлюбя и все простив,
 Такую проявите нежность,
 Чтоб умирающий стал жив!

И будет радостна вам снова
 Вся эта грустная земля…
 Жалейте каждого больного,
 Ему сочувственно внемля.

 


 

Poem Of Compassion

 

Pity every sick one

With all your heart, with all your spirit,

And not to count an alien,

However much of a stranger he has been.

 

Let to you stretch the cripple,

Like to the kind mother – the child;

Let in the person a person

See, flying toward you with the heart.

 

And, reassuring hopelessness,

Having all forgiven and loved,

Manifest such tenderness,

That the dying one be alive!

 

And will for you be joy again,

All this sorrowful land…

Pity every sick one,

Compassionately heeding him.


 

Поэза верной рыболовке

 

Идем ловить форелей на пороги,
 В леса за Aluoja, к мызе Rant.
 Твои глаза усмешливы и строги.
 Ты в красном вся. Жемчужно-босы ноги.
 И меж двух кос — большой зеленый бант.


 А я в просторной черной гимнастерке,
 В узорной кепке, в русских сапогах.
 Не правда ль, Tuu, если взоры зорки,
 Сегодня здесь, а завтра мы в Нью-Йорке.
 И некая тревожность есть в ногах?


 Остановись у криволапой липы
 И моментально удочку разлесь:
 Форелей здесь встречаются все типы,
 У обезводенных так сиплы всхлипы,
 А иногда здесь бродит и лосось…


 И серебро, и золото, и бронза!
 Широкие и узкие!.. Итак,
 Давай ловить восторженно-серьезно,
 По-разному: плечо к плечу и розно,
 Пока домой нас не погонит мрак.


 Придя домой, мы рыб свернем в колечки,
 И сварим их, и сделаем уху.
 А после ужина, на русской печке,
 Мы будем вспоминать о нашей речке
 И нежиться на кроличьем меху…


 

Poem Of Faithful Fishing

 

We go to catch the trouts on the porches,

In forests after Aluoja, to May Rant.

Sarcastic but strict are your eyes.

You are all beauteous. Pearly-bare are your feet.

And among two braids – the big green band.

 

And I with spacious black blouse

In patterned cap, in Russian boots.

Is it not true, Tiiu, if sharp are the eyes,

Today we’re here, tomorrow in New York.

And certain anxiety in the legs?

 

Stopped at the crooked linden

And momentarily to sprawl the fishing rod:

All types meet the trout here,

From dehydrated come the sobs,

And sometime here the salmon wanders..

 

And silver, and the gold, and the bronze!

Wide and thin!.. Thus,

Let’s catch delightfully-seriously,

On equal: shoulder in shoulder and differently,

Like darkness at home would not chase us.

 

Coming home, we will turn fish into rings,

And we’ll boil, and we’ll into soup them turn.

And, on a Russian stove, after dinner

We will remember about our river

And bask upon the rabbit fur…


 

 

Поэза весеннего ощущения

 

От тоски ты готова повеситься,
 Отравиться иль выстрелить в рот.
 Подожди три оснеженных месяца, —
 И закрутит весна хоровод.


Будут петь соловьи о черемухе,
 И черемуха — о соловьях.
 Дай-то бог револьверу дать промахи
 И веревке рассыпаться в прах.


Будут рыб можжевеловой удочкой
 Подсекать остриями крючка.
 Будет лебедь со снежною грудочкой
 Проплывать по реке, так легка.


Будут почки дышать влагой клейкою,
 Зеленеть и струить аромат,
 И, обрадованные лазейкою,
 Ливни шейку твою обструят.


Зачеремушатся, засиренятся
 Под разливной рекою кусты.
 Запоют, зашумят, завесенятся
 Все подруги твои, как — и ты.


Зазвенит, заликует, залюбится
 Все, что гасло зимой от тоски.
 Топором все сухое обрубится,
 Смело сочное пустит ростки.


Чем повеситься, лучше загрезиться.
 Не травись и в себя не стреляй.
 Как-нибудь перебейся три месяца,
 Ну, а там недалеко и май!


 

Poem of Feeling of Spring

 

You are ready from gloom to suicide,

Hang yourself, or shoot in the mouth.

Wait a while - and the spring will come to your side

After just three more snowy months.

 

Nightingales of the cherry will whistle,

Full of nightingales cherry will stand.

May go past you the shot from the pistol

And the rope fall apart in your hands.

 

With the fishing rods made of redwood

People will catch the fish on the hook,

And the swan with white breast and white feathers

Will swim lightly upon the lake.

 

Mounds will breathe with dampness and drown,

Will send redolence and be green,

And your neck, as it gives a way down,

Will become pouring with rain.

 

And the bushes under flooding river

Into lilac and cherry will bloom.

Noisy, singing, the spring will deliver

All your girlfriends and also - you.

 

And will love, and will bloom, and will spring again

All that dimmed in the winter from gloom.

All the dry will be cut by axe-wielding hand

And the juicy will bravely bloom.

 

Do not kill yourself, do not hang your head,

Rather let your fantasy play.

We will live through these months however we can,

And soon afterwards - it is May!


 

Поэза для Брюсова

 

Вы, чьи стихи как бронзольвы,
 Вы поступаете бесславно.
 Валерий Яковлевич! Вы —
 Завистник, выраженный явно.


Всегда нас разделяла грань:
 Мы с вами оба гениальцы,
 Но разных толков. Ваша брань —
 Уже не львы, а просто зайцы…


Различны данные у нас:
 Я — вдохновенностью экватор,
 И я осоловил Парнас,
 Вы — бронзовый версификатор!


И свой у каждого подход
 Все к тем же темам мирозданья,
 У каждого свой взгляд, свой взлёт,
 Свои мечты, свои заданья.


Вы — терпеливый эрудит,
 И Ваше свойство — всеанализ.
 Я — самоучка-интуит, —
 Мне непонятна Ваша зависть!


Но чем же, как не ею, чем
 Я объясню нападки Ваши
 На скудость тем, моих-то тем!
 На лейт-мотивность, мая краше!


Не отвечаю никому:
 Достойных нет. Но Вам отвечу,
 Я вам отвечу потому,
 Что верю в нашу снова встречу.


Я исто смел. Я исто прям.
 Вас ненавидят много трусов.
 Но я люблю Вас: вот я Вам
 И говорю, Валерий Брюсов.


Не вы ль приветили меня
 В те дни, когда еще бутылки
 Журчали, весело звеня,
 Как Фофанов приветил пылкий?


Я Вам признателен всегда,
 Но зависть Вашу не приемлю…
 Прояснись, каждая звезда,
 Ты, озаряющая землю!


 

Poem for Bryusov

 

You, whose poems are bronze lions,

You behave without glory.

Valeriy Yakovlevich! You are –

Envious, expressed clearly.

 

The edge divided us always:

Me and you are geniuses,

But different senses. Your scolding –

Already not lions, simply bunnies…

 

Different are our records:

I – inspiration’s equator,

And I stunned Parnasus,

You – bronze versifier.

 

And each one has an approach

To the creation’s themes,

Each has his glance, flight is for each,

Its tasks, its dreams.

 

You – patient erudite,

And all-analysis is your entity.

I – self-taught intuit.

I do not understand your envy!

 

But with what, if not you, with what

Your attacks will I explain

For poverty to those, my those!

For leitmotif, prettier than May!

 

But I answer no one:

None are worthy. But to answer you,

I will answer you for the reason

That I believe in our meeting anew.

 

I’m brave truly. I’m straight truly.

You are hated by many cowards.

But I love you: this for ye

I speak, Valeriy Brusov!

 

Did you not greet me

In those days, when the bottles

Murmured, ringing joyfully,

As greeted Fofanov ardent?

 

And I am grateful to you forever,

And will not your envy accept…

Clear up, every star,

You that shone on the land!

 

 


 

Поэза моего бесправия

 

Только в силу своей человечности,
 Не любя, о любви не сказав,
 Проявляешь ты столько сердечности,
 Что всегда пред тобой я неправ.
 Я неправ непонятной жестокостью,
 Что порою нежданно томим,
 Роковою духовной безокостью, —
 Я неправ всем бесправьем своим!
 И в минуты затмения гневного,
 Даже в эти минуты любя,
 Перед солнцем лица королевного
 Я тускнею, разволив себя…
 Огради меня от упоенности
 Разрушенья невинных вещей
 Всей святыней своей невлюбленности,
 Всей премудростью ясной своей!
 Я неправ мотыльковой беспечностью,
 Тщетным бешенством, гневным огнем…
 Идеальною всечеловечностью
 Ты спасаешь меня день за днем.
 День за днем истомленно усталая,
 Ускользающая светотень,
 Ты, откашливаясь кровью алою,
 Незакатный готовишь мне день…
 Поклоняюсь твоей бронзокудрости
 И дышу лишь твоею душой!
 Что же, сдержанную по премудрости,
 Удержало с тяжелым со мной?
 Молодая, смеюнья, здоровая
 (Ты горда: ты здорова для всех!..)
 Жизнерадостная, вечно новая,
 По тебе истоскуется Грех!
 Или мало тропинок пленительных
 Вдоль ручьев, сквозь сирень, в трелях птиц?..
 И возможностей умокружительных
 В роскоши деловитых столиц?..
 Есть вопросы, понятные вечности,
 А не людям, рабам пред судьбой…
 Только в силу своей человечности
 Ты всегда остаешься собой!


 

Poem of my lawlessness

 

Only in strength of her humanity,

Not loving, not having spoken of love,

You exhibit so much cordiality,

That before you I’m not right.

I’m not right with incomprehensible cruelty,

We unexpectedly languish with time,

With fateful blindness spiritual, -

With all my lawlessness I am right!

And in minutes of wrathful eclipse,

But these minutes loving,

Before the sun of royal face

I dim, having lost control of myself…

Fence me from rapture

Of innocent things’ destruction

With out of love falling shrine,

With the clear wisdom of mine!

I’m not right with moth’s carelessness,

With vain rabies, with angry flames…

With ideal pan-humanity

You save me day after day.

With day after day exhausted and tired,

Illusive lightning,

You, coughing scarlet blood,

You ready non-sunset day for me…

I bow before your bronze curls

And but your soul breathe!

What, with wisdom reserved,

Was kept heavy with me?

Young, laughing, healthy

(You are proud: you’re healthy for all!..)

Eternally new, cheerful,

Sin for you yearns!

Or a few captivating trails

Past streams, through lilacs, with birds’ trills!..

And the mind-blowing possibilities

In luxury of business capitals?..

There’s questions, understandable to eternities,

And not to people, slaves before fate…

Only in strength of your humanity

You will always remain!

Поэза для лакомок

 

Berrin, Gourmets, Rabon, Ballet,
 Иванов, Кучкуров и Кестнер
 Сияли в петербургской мгле —
 Светил верхушечных чудесней…


Десертный хлеб и грезоторт
 Как бы из свежей земляники —
 Не этим ли Иванов горд,
 Кондитер истинно-великий?..


А пьяновишни от Berrin?
 Засахаренные каштаны?
 Сначала — tout, а нынче — rien:
 Чтоб левых драли все шайтаны!


Bonbons de violletres Gourmets,
 Пирожные каштанов тертых —
 Вкушать на яхтенной корме
 Иль на bеаumоndе’овых курортах.


Мечтает Grace, кого мятеж
 Загнал в кургауз Кисловодска:
 «О, у Gourmets был boule de neige»,
 Как мятно-сахарная клецка…


И Нелли к Кестнеру не раз
 Купить «пастилок из малины»
 Заехала: забыть ли вас?
 Вы таяли, как трель Филины!


И ты прославлен, Кучкуров,
 Возделыватель тортов «Мокка»!
 Ах, не было без них пиров
 От запада и до востока…


А Гессель? Рик? Rabon? Ballet?
 О что за булочки и слойки!
 Все это жило на земле.
 А ныне все они — покойки!


 

Poem for gourmand

 

Berring, Gourmets, Rabon, Ballet,

Ivanov, Kuchkurov and Kestner

In Petersburg’s darkness shined –

Gave light with apical more full of wonder…

 

Dessert bread and pie

And like from fresh strawberry –

Not with this is Ivanov proud,

Truly-great confectionary?..

 

And drunken cherries from Berrin?

The sugared onto chestnuts?

At first – tout, but now – rien:

Thus tore the left all the shaitans!

 

Bonbons de violletres Gourmets,

Cakes of the chestnuts grated –

To eat on the aft of yacht

Or on beaumonde’s resorts.

 

Dreams Grace, whom mutiny

Chased into Kislovodsk tavern:

“O, Gourmets was boule de neige,”

Like milk and sugar dumplings.

 

And Nelly to Kestner not once

To buy “raspberry lozenges”

Came: you to forget?

You melted, like an owl’s quaver!

 

And, Kuchkurov, you are gloried,

Cultivator of “Mokka” pies!

And, it was not without our feasts

From the East to the West…

 

And Gessel? Rik? Rabon? Ballet?

Of what are buns and pastries?

All this lived in the world,

And now they are all – chambers!


 

Поэза майских дней

 

Какие дни теперь стоят!
 Ах, что это за дни!
 Цветет, звенит, щебечет сад,
 Господь его храни!
 И нет кузнечикам числа,
 Летящим на восток,
 Весна себя переросла,
 И рост ее — жесток…
 У моря, в липовой тени,
 Стада на берегу.
 Я не могу в такие дни
 Работать, не могу!..
 Ах, что же делать мне с собой?
 Я весь сплошная лень:
 В такие дни я сам не свой,
 Ведь в эти дни — сирень!
 Безволно море. Синегладь.
 А небо — как оно.
 Нельзя ни грезить, ни желать,
 Чего-то не дано…
 Чего-то жду, кого-то жду…
 Так страстно жду весь день…
 Сирень, сирень в моем саду!
 В моем саду — сирень!
 Цвети, звени, пылай, мой сад,
 Господь тебя храни!
 Какие дни теперь стоят!
 Ах, что это за дни!


 

Poem Of Days Of May

 

What days now stand!

Ah, what is it for the days!

The garden blooms, twitters, rings,

Keep it Lord!

 

To grasshoppers there is no count,

Flying to the east.

The spring herself has outgrown,

And cruel is her growth.

 

By the sea, in linden’s shade,

On the shore she did stand.

I cannot in such days

Work, I can’t!

 

Ah, what for me to do with you?

I am the full sloth:

In such days I’m not my own,

Lilac – not in these days!

 

Quiet is the sea. Blue-smoothed.

And sky – like it.

Nothing to dream, nothing to wish.

Something is not given.

 

I wait for something, I wait for someone…

Thus passionately I wait all day long…

Lilac, lilac in new garden!

Lilac in garden of mine!

 

Bloom, shine, flame, my garden,

Lord keep thee!

What days now stand!

Ah, what days are these!


 

Поэза лесной опушки

 

Ты бродила на опушке леса, —
 Девушка без крови и без веса, —
 В синей с белым воротом матроске,
 С персиковым шарфом вкруг прически.
 Накорзинив рыжики и грузди,
 С тихим смехом, в чуть веселой грусти,
 Кушала лиловую чернику,
 Брал тебя туман в свою тунику.
 Так, от полдня вплоть до повечерья,
 Ты со взором, чуждым суеверья,
 На опушке леса проблуждала
 И меня глазами колдовала…


 

Poem of edge of forest

 

You wandered in the edge of wood, -

Girl there without weight and without blood, -

With blue and white collar sailor suit,

With a peach scarf, the hairdo around.

The mushrooms having basketed,

With quiet laugh, with joy in woe,

I ate the purple blueberry,

Into your tunic you took the fog.

Thus, from noon until the evening,

You with height, with another sight,

On the edge of wood you wandered

And you conjured me with your eyes…

 


Поэза весеннего ощущения

 

От тоски ты готова повеситься,
 Отравиться иль выстрелить в рот.
 Подожди три оснеженных месяца, —
 И закрутит весна хоровод.


Будут петь соловьи о черемухе,
 И черемуха — о соловьях.
 Дай-то бог револьверу дать промахи
 И веревке рассыпаться в прах.


Будут рыб можжевеловой удочкой
 Подсекать остриями крючка.
 Будет лебедь со снежною грудочкой
 Проплывать по реке, так легка.


Будут почки дышать влагой клейкою,
 Зеленеть и струить аромат,
 И, обрадованные лазейкою,
 Ливни шейку твою обструят.


Зачеремушатся, засиренятся
 Под разливной рекою кусты.
 Запоют, зашумят, завесенятся
 Все подруги твои, как — и ты.


Зазвенит, заликует, залюбится
 Все, что гасло зимой от тоски.
 Топором все сухое обрубится,
 Смело сочное пустит ростки.


Чем повеситься, лучше загрезиться.
 Не травись и в себя не стреляй.
 Как-нибудь перебейся три месяца,
 Ну, а там недалеко и май!


 

Poem of Feeling of Spring

 

You are ready from gloom to suicide,

Hang yourself, or shoot in the mouth.

Wait a while - and the spring will come to your side

After just three more snowy months.

 

Nightingales of the cherry will whistle,

Full of nightingales cherry will stand.

May go past you the shot from the pistol

And the rope fall apart in your hands.

 

With the fishing rods made of redwood

People will catch the fish on the hook,

And the swan with white breast and white feathers

Will swim lightly upon the lake.

 

Mounds will breathe with dampness and drown,

Will send redolence and be green,

And your neck, as it gives a way down,

Will become pouring with rain.

 

And the bushes under flooding river

Into lilac and cherry will bloom.

Noisy, singing, the spring will deliver

All your girlfriends and also - you.

 

And will love, and will bloom, and will spring again

All that dimmed in the winter from gloom.

All the dry will be cut by axe-wielding hand

And the juicy will bravely bloom.

 

Do not kill yourself, do not hang your head,

Rather let your fantasy play.

We will live through these months however we can,

And soon afterwards - it is May!


 

Поэза о сборке ландышей

 

Как бегали мы за ландышами
 Серебряными втроем:
 Две ласковые милые девушки, —
 Две фрейлины с королем!


У вас были платья алые,
 Алые платья все.
 По колени юбки короткие,
 Босые ноги в росе.


У вас были косы длинные,
 Спускавшиеся с висков
 На груди весенне-упругие,
 Похожие на голубков…


У вас были лица смелые,
 Смеющиеся глаза,
 Узкие губы надменные,
 И в каждой внутри — гроза!


У вас были фразы вздорные,
 Серебряные голоски,
 Движения вызывающие,
 И ландышевые венки!


Все было вокруг зеленое,
 Все — золото, все бирюза!
 Были лишь платья алые,
 В которых цвела гроза.


Я помню полоски узкие
 Меня обжигавших уст…
 Как чисто звенели ландыши,
 Запрятанные под куст.


Как нежно слова эстийские
 Призывели над леском!
 Как быстро сменялись личики
 Перед моим лицом!..


Ах, это у моря Финского,
 От дома за десять верст, —
 Веселые сборы ландышей,
 С восхода до самых звезд!


Ах, это в пресветлой Эстии,
 Где любит меня земля,
 Где две босоногие фрейлины, —
 Две фрейлины короля!


 

Poem of gathering of lily of the valley

 

How we ran after the lily of the valley

The silver three:

Two dear tender maidens, -

Two maids of honor with the king!

 

You had scarlet dresses,

All dresses scarlet.

Skirts are short till the knees,

In dew, bare feet.

 

You had braids that were long,

Descending from temples

On chests elastic-spring,

Looking like doves…

 

You had brave faces,

Eyes that were laughing,

Thin are the arrogant lips,

And in each entrail – lightning!

 

You had absurd phrases,

Silver voices,

Calling the movements,

And lily of the valley garlands!

 

It was green all around,

All – turquoise, all – gold!

There were just dresses scarlet,

In which thunder bloomed.

 

Thin stripes I’m recalling

Of me on the lips burning…

How clearly rang lilies of the valley,

Under a bush hidden.

 

How tenderly the Estonian words

Called over the forest!

How quickly changed the faces

Before my face!..

 

Ah, this at Finnish sea,

Away from home ten versts,

Happy gathering of lilies of the valley,

From sunrise to the stars!

 

Ah, this in before-light Estonia,

Where the land loves me,

Where two barefoot maids of honor, -

Two maids of honor to the king!


Поэза влияний Сreme d’Еpinne Vinete

 

Соловьи поют сиреньи мотивы
 Из бокалов зеленых весны,
 И гудящие локомотивы
 На ажуре весны так грузны…
 Вся весна соловьится, пьянея,
 Как и я, как и ты, как и все.
 И у жертвенника Гименея
 Мир, брачуясь, приникнул к росе…
 На душе так светло соловьисто, —
 Вся она — аромат, звон и свист!
 И от этого вешнего свиста
 Соловьится сирень — аметист…


Poem of influence of Сreme d’Еpinne Vinete

 

Nightingales sing the lilac motives

From the spring’s glasses green,

And humming locomotives

So heavy on the openwork of spring…

Spring is full of nightingale, drunk,

Like me, like you,

Like all, and at altar of Hymen

World, getting married, leaned to dew…

It’s bright – nightingale-like in the soul, -

It is – aroma, ringing and whistle!

And spring whistle from this

Nightingale-like is lilac – amethyst…


 

 

Поэза о Харькове

 

Я снова в нежном, чутком Харькове,
 Где снова мой поэзовечер,
 Где снова триумфально-арковы
 Двери домовые — навстречу.


О Харьков! Харьков! букворадугой
 Твоею вечно сердце живо:
 В тебе нежданно и негаданно
 Моя мечта осуществима.


О Харьков! Харьков! Лучший лучшего!
 Цвет самой тонкой молодежи! —
 Где я нашел себя, заблудшего,
 Свою тринадцатую тоже.


Такая журчная и сильная,
 В лицо задором запуская,
 Мной снова изавтомобилена
 Смеющаяся мне Сумская.


На восхищающем извозчике
 Спускаюсь круто прямо к Поку.
 Улыбки дамьи, шляпок рощицы
 Скользят на тротуарах сбоку.


А вот и девочка графинина,
 Одетая тепло-кенгурно,
 Болтает с мисс (здесь это принято?):
 «Maman им принята… „недурно“…»


Пусть афишируют гигантские
 Меня афиши, — то ль не эра!
 — Мартын! Сверни к ручьям шампанского
 В гурманоазисах Проспэра.


 

Poem of Kharkiv

 

I am again in tender, sensitive Kharkiv,

Where is again my evening of poems,

Where again in triumphal arches

Meet the doors of homes.

 

Oh Kharkiv! Kharkiv! With letter rainbow

Of yours heart is alive eternally:

In you unexpectedly

Has been fulfilled my dream.

 

Oh Kharkiv! Kharkiv! Better than the best!

Color of most refined youth! –

Where I found myself, lost,

Is already thirteenth.

 

So gurgling and powerful,

With enthusiasm launching into face,

To me again from automobile

Sumskaya at me laughs.

 

On the admiring driver

Right into Pok they descend.

Smiles of dames, hats’ groves

Slide by on the sidewalk beside.

 

And here the girl of countess,

Warmly dressed,

Chats with miss (is all here accepted?):

“Maman accepted by them… ‘not bad’…”

 

Let giant posters advertise

Me, - it is not the era!

Martin! Roll up to champagne streams

In gourmetasis of Prospero.


 

Поэза спичечнаго коробка

 

Что это? — спичек коробок? —
 Лучинок из берез?
 И ты их не заметить мог? —
 Ведь это ж грандиоз!
 Бери же, чиркай и грози,
 Восторжен, нагл и яр!
 Ползет огонь на все стези:
 В твоей руке — пожар!
 Огонь! огонь, природоцап,
 Высовывай язык!
 Ликуй, холоп! Оцарься, раб!
 Ничтожный, ты велик!
 Мыза Ивановка.


 

Poem of matchbox

 

What is this? – matchbox? –

Splinters from birches?

And them you could not notice? –

It is grandiose!

Well then, threaten and strike,

Delighted, cheeky and bright!

Fire crawls on all paths:

In your hand – flames!

Fire! Fire, naturalist,

Sticking out the tongue!

Rejoice, serf! Become king, slave!

Nonentity, you are grave!

Ivanovka manor.
 Поэза моей светозарности

 

Когда мне пишут девушки:
 «Его светозарности»,
 Душа моя исполнена
 Живой благодарности.
 Ведь это ж не ирония
 И не пародия:
 Я требую отличия
 От высокородия!
 Пусть это обращение
 Для всякой бездарности…
 Не отнимай у гения
 Его Светозарности!


 

Poem of my luminosity

 

When girls write to me:

“His luminosity,”

My soul is fulfilled

With life gratitude.

This is not irony

And not parody:

I demand differences

From high birth!

Let it be an appeal

To any mediocrity…

Don’t take away from genius

Luminosity of his.


 

 

Поэза октябрьского полдня

 

С крыш падая, тают бриллиантики,
 И солнце осталило стекла,
 Сирень еще держит листву…
 Мороз закрутил ее в бантики,
 Но к полдню, — двенадцати около, —
 Разъёжась, глядит в синеву.
 Подстрижены к маю акации,
 И коврики тлеют листовые,
 Их тоны темнеют, увяв…
 Ветшают к зиме декорации
 Природы, чтоб в дни лепестковые
 Облечься в фантазную явь…


 

Poem of October noon

 

Falling from roofs, melt little diamonds,

And sun left the glass,

Lilac still holds the foliage…

Frost twisted her into bows,

But at noon – around twelve, -

Unraveling, into blue peers.

Acacias are trimmed in May,

And smolder the leaf carpets,

Their tones, withered, grow dark…

Fall into disrepair the decorations

Of nature, that in days of petals

You will clothe yourself in fantastics.


 

 

Поэза их оправдания

 

С тех пор, как Эрик приехал к Ингрид в ее Сияиж,
 И Грозоправа похоронили в дворцовом склепе,
 Ее тянуло куда-то в степи,
 В такие степи, каких не видишь, каких не знаешь.


Я не сказал бы, что своенравный поступок мужа
 (Сказать удобней: не благородный, а своенравный)
 Принес ей счастье: он был отравный, —
 И разве можно упиться счастьем, вдыхая ужас!..


Она бродила в зеркальных залах, в лазурных сливах,
 И — ах! нередко! над ручейками глаза журчали…
 Из них струился алмаз печали…
 О, эта роскошь не для утешных, не для счастливых!..


Разгневан Эрик и осуждает он Грозоправа:
 — Такая жертва страшнее мести и ядовитей.
 Поют поэты: «Любовь ловите!»
 Но для чего же, когда в ней скрыта одна отрава?


Ведь есть же совесть на этом свете — цариц царица,
 Любви эмблема, эмблема жизни! ведь есть же совесть!..
 И ей подвластна и Ингрид, то есть
 И королева должна послушно ей покориться.


Но стонет Ингрид: «В твоей кончине не виновата, —
 Я разлюбила и эту правду тебе открыла,
 Не изменила и не сокрыла
 Любви к другому. Я поступила, о муж мой, свято!»


В такие миги с его портрета идет сиянье,
 Сквозит улыбка в чертах угрюмых, но добродушных.
 Он точно шепчет: «Ведь мне не нужно,
 Чтоб ты страдала, моя голубка, — утишь страданья.

 

Не осуждаю, не проклинаю, — благословляю
 Союз твой новый и боле правый, чем наш неравный,
 Твой Эрик юный, твой Эрик славный
 Весне подобен, как ты, царица, подобна маю…»


Тогда любовью и тихой скорбью царицы выгрет
 Подходит Эрик, раскрыв объятья, к своей любимой
 И шепчет с грустью невыразимой:
 — Мы заслужили страданьем счастье, о друг мой Ингрид! —


 

Poem of their justification

 

Since the time when Eric came to Ingrid

And Grozoprav was buried in palace crypt,

She was somewhere in steppe lured,

In such steppes that you don’t know, do not see.

 

I would not have said that wayward action of your husband

(More convenient: not noble, but wayward)

Brought us happiness: it was poisonous, -

And how, inhaling horror, can I get drunk on happiness!..

 

She wandered on mirror halls, on azure plums,

And – ah! Frequently! Over the river murmured eyes…

From them flowed the diamond of sadness…

O, this luxury is not for comforting, not for happy ones!..

 

Eric is enraged and judges Grozoprav:

This sacrifice is scarier and more toxic than vengeance.

Poets sing: “Catch the love!”

But for what, then in her are hidden peers?

 

There is conscience in the world – queen of queens,

Emblem of love, emblem of life! It I the conscience!..

And subject to her is Ingrid, that is

And to her queen must obediently submit.

 

But moans Ingrid: “Of your end I’m not guilty, -

I stopped loving and the truth for you opened,

Did not betray and had not hidden

Love to another. I acted sacredly, my husband!”

 

In such moments there is shining from his portrait,

Smile seems through in features gloomy but kind.

And whispers: “I don’t need

That you suffer, my dear – calm down your suffering.

 

I don’t judge, I don’t curse – I bless

Your new and union more rightful, like our unequal one,

Your Eric young, your Eric glorious

Is similar to spring, like you, like May, queen…”

 

Then with love and quiet sorrow of queen warmed

Comes Eric, opens embraces, to his beloved

And with inexpressible sorrow whispers:

“We have earned happiness with suffering, my friend Ingrid!”


 

 

Поэза предупреждения

 

Я бессловно тебя застрелю,
 Если ты… с кем-нибудь… где-то там…
 Потому что тебя я люблю
 И тебя никому не отдам.


Предаю себя в руки твои,
 Твой защитник, твой раб и твой друг,
 Лишь со мной неуходно живи,
 Замыкая мой пламенный круг.


Если скучно тебе иногда,
 Если хочется видеть людей,
 Будь спокойна, тверда и горда,
 О безлюдьи, дитя, не жалей:


Вспомни, сколько тревог и обид
 В жизни ты получала от них,
 Сколько сердце печали таит,
 Сколько низких на свете и злых…


Презирала — и впредь презирай!
 Не искала — и впредь не ищи!
 В хлев людьми превращается рай…
 Бойся их! избегай! трепещи!


А скучать… ах, нельзя не скучать,
 Если хочется жить! — о, пойми:
 В одиночестве лучше кричать,
 Чем смеяться, болтая с людьми!


Болтовня перейти может в крик,
 В крик не скуки, а горя и зла.
 Как мне больно! — тебя я постиг,
 Ты меня допостичь не могла…


Впрочем, делай, что хочешь, но знай:
 Слишком верю в невинность твою.
 Не бросай же меня! не бросай!
 Ну, а бросишь — прости, застрелю.


Застрелю потому, что нельзя ж
 Сжиться с мыслью, что гибнет мечта,
 Что другому себя ты отдашь
 И его поцелуешь в уста.


Если ж ты, от тоски изойдя,
 Для земли беспробудно уснешь,
 Ты прозреешь, невеста-дитя,
 И меня в светлый рай призовешь!


 

Poem of warning

 

Wordlessly I will shoot you,

If you… somewhere there… with someone…

Because I love you

And won’t give you to anyone.

 

I give up myself in your hands,

Your defender, slave and friend,

Live with me, careless,

Closing my fiery round.

 

If you are sometimes bored,

If I want to see people,

Be calm, firm and proud,

The deserted people, child, do not pity:

 

Remember how many alarms and insults

From them in this life you received,

How much sadness hides the heart,

How many in this world low and evil…

 

Despised – and henceforth despised!

Did not seek – and do not be seeking!

People turn heaven into a barn…

Fear! Tremble! Be escaping!

 

And to be bored… ah, can’t be bored,

If you want life – o, understand:

It’s better in loneliness to shout,

Than to laugh, chattering with men!

 

Chatter can turn into screams,

Scream not of boredom, but woe and anger.

How I am hurt! You I had reached,

But to reach me you cannot.

 

Do what you want, but know:

In your innocence I too much believe,

Don’t throw me away! Don’t throw!

And, if you throw – I’ll shoot, forgive.

 

I will shoot, because I cannot

Get along with thought, that dream is deceased,

Because you’ll give yourself to another 

And kiss him on the lips.

 

And if you, coming from sadness,

For earth will sleep soundly,

You will see, bride-baby,

And to light heaven will call me!


 

Поэза к смерти

 

Именем Божьим тебе запрещаю войти
 В дом, где Господь повелел жизни жить и цвести,
 Именем Божьим тебе запрещаю я, смерть!


Мало ли места тебе на обширной земле —
 В стали кинжальной и пушечном емком жерле?
 Именем Божьим тебе запрещаю я, смерть!


Эй, проходи, проститутка! не стой у дверей!
 Льдяным дыханьем своим дом поэта не грей!
 Именем Божьим тебе запрещаю я, смерть!


 

Poem to Death

In name of the Lord I forbid you to come

Into the house where Lord willed for life to bloom

In name of God I forbid you, death!

 

Is there not enough for you in the world

In cannon's maw and in the steel of the sword?

In name of God I forbid you, death!

 

Go, go far away, whore! Do not stand at the door!

Do not warm poet's home with your icy breath!

In name of God I forbid you, death!

 


 

Поэза Южику

 

Весеннее! весеннее! как много в этом слове!
 Вы, одуванчики, жасмины и сирень!
 Глаза твои! глаза! они как бы лиловей
 Они сиреневей в весенний этот день!

 

Любимая! любимая! как много в этом звуке!
 Уста улыбные и синева ресниц…
 Уста твои, уста! и что же в них из муки.
 Святая из святых! блудница из блудниц!

 

Люблю тебя, люблю тебя! и буду вечно-вечно
 Любить тебя, моя! все вылилось в моей…
 О, как же ты добра, прекрасна и сердечна,
 Мой Южик! мой бокал! поэзосоловей!


 

Poem to Yuzhik

 

Spring! Spring! How much in this word!

You, dandelions, lilac and jasmine!

Your eyes! Eyes! They are more purple

Than lilac on this day of spring!

 

Loved one! Loved one! How much in this sound!

The smiling lips and eyelashes’ blueness…

Your lips, lips! What for them is torment.

Holiest of holy! Prostitute of prostitutes!

 

I love you, love you! And eternally I will

Love you, mine! Poured out in mine is all…

Oh, how you were kind, beautiful and cordial,

My Yuzhik! My glass! Singing nightingale!


 

Половцова-Емцова

 

Я помню вечер, весь свинцовый,
 В лучах закатного огня,
 И пальцы грезящей Емцовой,
 Учившей Скрябину меня.
 Играла долго пианистка,
 И за этюдом плыл этюд.
 А я склонился низко-низко,
 И вне себя, и вне минут.
 Так властно душу разубрала
 Неизъяснимая печаль…
 А после Вагнера играла
 И пели пальцы, пел рояль.
 Да, пело сердце, пели пальцы
 Ее, умеющие петь.
 И грезы, вечные скитальцы,
 Хотели, мнилось, умереть.
 Деревня тихо засыпала.
 Всходило солнце из волны.
 Мне в душу глубоко запала
 Игра в ночь белую весны.


 

Polovtsova-Emtsova

 

I remember the leaden evening

In rays of sunset flame,

And dreaming Emtsova’s fingers,

Teaching to me Skryabin.

Long played the pianist,

And swam etude after etude.

I low-low bowed,

And out of myself, and out of minutes.

Thus masterfully took the soul apart

The inexpressible sadness…

And after Wagner played

And like a piano sang the fingers.

Ah, sang the heart, sang the fingers

Of her, able to sing.

And dreams, eternal wanderers,

Wanted, I thought, to be deceased.

Quietly the village is sleeping.

From the waves arose the sun.

Into my soul fused deeply

The game in night of the white spring.


 

 

Поэза трех принцесс

 

Моя дежурная адъютантэсса, —
 Принцесса Юния де Виантро, —
 Вмолнилась в комнату бодрей экспресса,
 И доложила мне, смеясь остро:
 — Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
 В гареме паника. Грозит бойкот…
 В негодованьи княжна Инстасса,
 И к светозарному сама идет.
 Мне даже некогда пригубить жало,
 И взор сиреневый плеснуть в лазорь:
 Бегу — мороженое из фиалок
 Вам выльдить к празднику Лимонных Зорь… —
 И фиолетовая, как черника,
 Фигурка Юнии газелит в сад.
 Дверь раскрывается, и Вероника
 Уже готовится журчать доклад:
 — Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
 В гареме паника. Грозит бойкот…
 В негодовании княжна Инстасса,
 И к светозарному сама идет.
 Но-ах! мне некогда к Вам на колени.
 «Кальвиль раздорная» среди принцесс:
 Варить приходится ликер сирени
 Для неисчерпываемых поэз. —
 И точно ласточка в окно порхнула,
 Слегка вервэною проколыхав…
 Виолончелили от меццо-гула
 В саду наструненные души трав.
 И в этих отгулах рванулись двери, —
 И изумительнейший гастроном,
 Знаток изысканнейших эксцессерий,
 Инстасса въехала на вороном.
 — Мы, изучавшие Торкватто Тассо
 По поведению, по твоему, —
 Все перессорились… Но я, Инстасса,
 Всех оправдаю я и всё пойму.
 Утишу бешенство и шум базарный,
 Всех жен разрозненных объединя,
 Лишь ты, мечтанный мой, мой светозарный,
 Впусти не в очередь к себе меня!


 

Poem of Three Princesses

 

My advocate on duty –

Junia De Viantro, the princess –

Rushed into room more cheerfully than express,

And, sharply laughing, reported to me:

“I am here about Torquatto Tasso…

Panic in harem. Boycott threatens…

In indignation Princess Instassa,

And she herself walks to the luminous ones.”

To taste the sting I have no time,

And splash in the azure the lilac stare:

I run – ice cream from vials

For Lemon Dawn holiday…

And violet, like blueberry,

Is in the garden Junia’s form.

Opens the door, and Veronica

Is ready to murmur in response:

“I’m for you about Torquatto Tasso…

Panic in harem. Boycott threatens…

In indignation Princess Instassa,

And she herself walks to the luminous ones.”

No-ah! I have no time to go to your knees.

“Discordant apple” among princesses:

We must boil the liqueur of lilac

For inexhaustible poems. –

And swallow fluttered in the window,

Lightly piercing the vervain…

Humming cellos from mezzo

The stringed grass souls in the garden.

And in these times off they tore the doors, -

And most amazing deli,

Most exquisite excesses’ connoisseur,

Instassa rode in on the raven.

“We, studying Torquatto Tasso

By the behavior of yours”

All quarreled… But I, Instassa,

Will justify and understand all.

I’ll quiet the madness and the market noise,

Uniting all the scattered women,

So that you, my dreamed of, my luminous,

Will not let me with you into the line!


 

Поэза о незабудках

 

Поет Июнь, и песни этой зной
 Палит мне грудь, и грезы, и рассудок.
 Я изнемог и жажду незабудок,
 Детей канав, что грезят под луной
 Иным цветком, иною стороной.
 Я их хочу: сирени запах жуток.
 Он грудь пьянит несбыточной весной;
 Я их хочу: их взор лазурный чуток,
 И аромат целебен, как простор.
 Как я люблю участливый их взор!
 Стыдливые, как томны ваши чары…
 Нарвите мне смеющийся букет,
 В нем будет то, чего в сирени нет,
 А ты, сирень, увянь в тоске нектара.


 

Poem About Forget-Me-Nots

June sings, and heat of this song

Burns my chest, and dreams, and reason.

I’m tired and await forget-me-nots,

Children of ditches, who dream under moon

Of other flowers, of another land.

I want them: terrible is smoke of lilac.

With unrealizable dream he intoxicates the chest;

I want them: felt is the gaze of azure,

And aroma is healing, like the space.

How I love their warm-hearted gaze!

Embarrassed, how your charms are languid…

Pluck for me the laughing bouquet,

In it will be, what in lilac there’s not,

And you, lilac, in melancholy nectar wilt.

 


 

Поэза раскрытых глаз

 

Арфеет ветер, далеет Нарва,
 Синеет море, златеет тишь.
 Душа — как парус, душа — как арфа.
 О чем бряцаешь? куда летишь?

Свежо и знойно. Свежо и смело.
 Чего-то надо. Чего-то ждешь.
 Душа жестокость свершить посмела!
 Душа посмела отвергнуть ложь!

В былом ошибка. В былом — ненужность.
 В былом — уродство. Позор в былом.
 В грядущем — чувства ее жемчужность,
 А в настоящем — лишь перелом.

Ах, отчего-то арфеет ветер,
 Далеет берег, поет залив!..
 Ах, отчего-то и жить на свете
 Я страшно жажду, глаза раскрыв!..

 


 

Poem Of Opened Eyes

 

Harps the wind – further is Narva,

Blue is the sea, golden is silence.

Soul – like a sail, soil, like a harp.

Of what do you clank? What for you’re flying?

 

It’s fresh and torrid. It is light and bold.

You need something. For something you awaited.

To commit cruelty dared the soul!

The soul to reject lie had dared!

 

In past – mistake. In past – uselessness.

In past – ugliness. In the past – the shame.

In the future – feelings of her pearliness.

And in the present – only the break.

 

Ah, for this harps the wind,

Further is shore, sings the tide!

Ah, for this I will live in the world

And passionately I thirst, opening eyes!

 


 

Поэза странностей жизни

 

Встречаются, чтоб разлучаться…
 Влюбляются, чтобы разлюбить…
 Мне хочется расхохотаться,
 И разрыдаться — и не жить! Клянутся, чтоб нарушить клятвы…
 Мечтают, чтоб клянуть мечты…
 О, скорбь тому, кому понятны
 Все наслаждения тщетны!.. В деревне хочется столицы…
 В столице хочется глуши…
 И всюду человечьи лица
 Без человеческой души… Как часто красота уродна
 И есть в уродстве красота…
 Как часто низость благородна
 И злы невинные уста.Так как же не расхохотаться,
 Не разрыдаться, как же жить,
 Когда возможно расставаться,
 Когда возможно разлюбить?!


 

Poem Of Strangeness Of Life

 

They meet, so as to depart…

They fall in love, to stop loving…

I want to laugh,

And to weep – and not to be living!

I swear that you will break the vows…

They dream to curse the dreams,

O, sorrow to him who understood

All futile pleasures!...

To be capital the village wants…

The backwoods wants in capital…

And everywhere the people’s faces

Without human soul…

How frequently ugly is beauty

And there is beauty in the ugliness…

How frequently is noble baseness

And evil innocent lips. Thus not to laugh,

Not to weep, as not to live,

When it will be possible to part,

When can I fall out of love?


 

Поэза через залив

 

Кн. В.Н. М-ой

 

С той стороны Финляндского залива,
 Из города-страны озер и скал,
 Вы пишете, — и в грезах зреет слива,
 Находишь вдруг, чего и не искал…
 Капризно расстоянье укоротив,
 Десятки верст считая за вершок,
 С той стороны, из города напротив,
 Вы пишете, что я для Вас — божок!..
 Я, Вашему покорствуя желанью,
 Слегка коснусь податливой струны,
 Послав в ответ «с той стороны посланью»
 Свою поэзу с этой стороны…


 

Poem Through Tide

 

To Countess V.N.M

 

From that side of Finland bay,

From city-states of rocks and lakes,

You write – and plum matures in dreams,

You suddenly find what you did not seek…

Shortening the distance capriciously,

For an inch tens of versts counting,

In that land, against their city,

You write that I am for you – divine!..

I, submissive to your wish,

As the pliable string I lightly touch,

Sent in response “with message from that side”

My poem from these lands…


 

Поэза правительству

 

Правительство, когда не чтит поэта
 Великого, не чтит себя само
 И на себя накладывает вето
 К признанию и срамное клеймо.

Правительство, зовущее в строй армий
 Художника, под пушку и ружье,
 Напоминает повесть о жандарме,
 Предавшем палачу дитя свое.

Правительство, лишившее субсидий
 Писателя, вошедшего в нужду,
 Себя являет в непристойном виде
 И вызывает в нем к себе вражду.

Правительство, грозящее цензурой
 Мыслителю, должно позорно пасть.
 Так, отчеканив яркий ямб цезурой,
 Я хлестко отчеканиваю власть.

А общество, смотрящее спокойно
 На притесненье гениев своих,
 Вандального правительства достойно,
 И не мечтать ему о днях иных…


 

Poem To Government

 

Government, when it honors not the great

Poet, honors not itself

And puts upon itself the veto

To recognition and a shameful brand.

 

Government, calling into the army

The artist, under cannon and gun,

Reminds of the story of gendarme,

Having betrayed to executioner one’s child.

 

Government, depriving of subsidies

The writer, having come in need,

Shows up in an obscene appearance

And causes in him animosity.

 

Government, threatening with censure

The thinker, must fall shamefully.

Thus, having minted bright iamb with respite,

I bitingly the power mint.

 

And society, calmly staring

At oppression of its geniuses,

Is worthy of the government of Vandals,

And not to dream for him of other days…


 

Поэза об Эстонии

 

Как Феникс, возникший из пепла,
 Возникла из смуты страна.
 И если еще не окрепла,
 Я верю, окрепнет она:


Такая она трудолюбка,
 Что сможет остаться собой.
 Она — голубая голубка,
 И воздух она голубой.


Всегда я подвержен надежде
 На этих утесах, поверь, —
 В Эстляндской губернии прежде,
 В республике Эсти теперь


Где некогда бился Калевич,
 Там может ли доблесть уснуть?
 О, сказочный принц-королевич
 Вернется к любимой на грудь!


Давно корабли вдохновений
 Качнул к побережью прилив:
 Их вел из Поэзии гений
 Со сладостным именем — Лийв.


Запомни: всегда вдохновенна
 Мелодий ее бирюза.
 У Ridala, Suots’a и Еnnо
 Еще не закрылись глаза…


И вся ты подобна невесте,
 И вся ты подобна мечте,
 Эстония, милая Эсти,
 Оазис в житейской тщете!


 

Poem About Estonia

 

Like phoenix rising from the ashes,

Country appeared out of unrest.

And if she has not gotten stronger,

She will get stronger, I have faith:

 

She is so hard-working,

That she can herself still be,

She – is a blue dove,

And blue air is she.

 

All time I am exposed to hope

On these cliffs, believe, -

In Estland province formerly,

In Est republic presently

 

Where once fought Kalevich,

May then can go to sleep the valor?

Oh, fairly tale prince

Returns to chest of the beloved.

 

For long the inspiration’s ships

Rocked to the coast the tide:

The genius from Poems did lead

In sweetness of the name - Liyv.

 

Remember: always inspired

Turquoise of her melodies.

In Ridala, Suots’a и Еnnо

Still not opened the eyes…

 

And all you are like a bride,

And you are like a dream,

Estonia, my dear Esti,

Oasis in world in vanity!


 

Поэза не для печати

 

Федору Сологубу

 

Остритесь, ядовые иглы!
 Плетись, изысканный тернец!
 Мы зрить Антихриста достигли,
 Свой оголгофили конец.


Грядет иллюзно опобеден,
 Как некогда Христос, Протест,
 И он исстраждал, чахл и бледен
 Жених незачатых невест…


Наш эшафот — не в Палестине
 У плодоструйных жирных вод,
 А в отелесенной пустыне
 В столице Культры эшафот.


Moderne-Голгофа измельчала:
 Не три креста, а миллиард,
 Но там и здесь — одно начало,
 Одно заданье и азарт.


Мы, двойственные изначально,
 Растерянно даем вопрос:
 «Антихрист у Христа опальный, —
 Не псевдонимный ли Христос?»

 


 

Poem not for print

 

To Fyodor Sologub

 

Be sharp, poisoned needles!

Weave, thorn exquisite!

We reached the Antichrist,

Making in Golgotha our end.

 

He comes illusorily conquered,

Like sometime Christ, Protest,

And he suffered, pale and stunted,

The groom of unconceived brides…

 

Our scaffold – not in Palestine

By fruit jetting fatty waters,

And in the hotel desert

In culture capital, scaffold.

 

Moderne-Golgotha was crushed:

Not three crosses, but billion.

But here and there – single start,

One task and passion.

 

We, dual initially,

Give question absent-mindedly:

“Antichrist at Christ disgraced, -

Christ is not pseudonymous?”


 

 

Поэза последней надежды

 

Не странны ли поэзовечера,
 Бессмертного искусства карнавалы,
 В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера»,
 Которой, может быть, не быть пора,
 В стране, где за обвалами — обвалы?

Но не странней ли этих вечеров
 Идущие на них? Да кто вы? — дурпи,
 В разгар чумы кричащие: «Пиров!»
 Или и впрямь, фанатики даров
 Поэзии, богини всех лазурней!..

Поэт — всегда поэт. Но вы то! Вы!
 Случайные иль чающие? Кто вы?
 Я только что вернулся из Москвы,
 Где мне рукоплескали люди-львы,
 Кто за искусство жизнь отдать готовы!

Какой шампанский, искристый экстаз!
 О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
 Вы, тысячи воспламененных глаз, —
 Благоговейных, скорбных, — верю в вас:
 Глаза крылатой русской молодежи!

Я верю в вас, а значит — и в страну.
 Да, верю я, наперекор стихии,
 Что вал растет, вздымающий волну,
 Которая всё-всё сольет в одну,
 А потому — я верю в жизнь России!..


 

Poem Of Last Hope

 

Not strange are poetry evenings,

The carnivals of deathless art,

In land where “tomorrow” is worse than “yesterday.”

To which, there maybe, there won’t be time,

In land, where after landslide – landslides?

 

But is not stranger than these evenings

Coming to them? For whom? – fools.

Shouting in heat of plague: “The feasts!”

Or straight the fanatics of gifts

Of poetry, goddess more azure than all!

 

Poet – always poet. But you! You!

Occasional or looking forward? Who thou art?

I have only returned from Moscow,

Where applauded me people-lions,

Who are ready to give life for the arts!

 

What champagne, sparkling ecstasy!

What in trembling inspiration of faces!

You, thousands of inflamed eyes –

Incensed, mournful – in ye I’m trusting:

Eyes of wounded Russian youths!

 

I believe in you, and that means – in the land.

Yes, I believe you, across the elements.

That grows the shaft, uplifting the wave,

Which will merge in one,

And then – I believe in life of Russia!


 

Поэза королеве

 

Моя ль душа, — душа не короля?
 В ней в бурю, — колыханье корабля.
 Когда же в ней лазорие и штиль,
 Моих стихов классично-ясен стиль.
 Тенденциозной узости идей,
 Столь свойственных натуре всех людей,
 Не признаю, надменно их презрев,
 В поэзии своей ни прав, ни лев…
 Одно есть убежденье у меня:
 Не ведать убеждений. Не кляня,
 Благословлять убожество — затем,
 Дабы изъять его навек из тем…
 Я не люблю людей, но я им рад,
 Когда они мне рады — вот мой взгляд.
 Не верю им и гордо, свысока,
 Смотрю на них, к тому ж издалека.
 Вступать в ряды людей — не мой удел,
 Но вот я строй омаршить захотел, —
 И я пою, движение любя;
 Они идут, чем тешу я себя.
 А стоит мне сильнее захотеть, —
 И будут люди вечно жить и петь,
 Забыв про смерть, страдания и боль:
 Ведь я поэт — всех королей король!


 

Poem to queen

 

My soul – soul of a king?

In it to storm – the ship’s swaying.

When in it is azure and quiet,

Classical-clear is style of my poems.

Tendentious narrowness of ideas,

By nature of all men,

I don’t recognize, arrogantly despising,

In poetry not right, no left…

I have one conviction:

Not to have convictions. Not cursing,

To bless the squalor – then,

To remove it forever from the themes…

I don’t like people, but I am glad with them,

When they are happy with me – there’s my glance.

I don’t trust them proudly, from up high,

I look at them, to whom from afar.

To join rows of people – not my fate,

But to trample the building, - I wanted to

And I sing, the movement loving;

The walk, themselves amusing.

And it costs me to stronger to wish, -

And people will eternally live and sing,

Forgetting suffering, pain and death:

I am a poet – king of all kings!
 Стихи о человеке

 

Меж тем как век — невечный — мечется
 И знаньями кичится век,
 В неисчислимом человечестве
 Большая редкость — Человек.

Приверженцы теории Дарвина
 Убийственный нашли изъян:
 Вся эта суетливость Марфина —
 Наследье тех же обезьян.

Да, в металлической стихийности
 Всех механических страстей —
 Лишь доля малая «марийности»
 И серебристости вестей…

Земля! Века — ты страстью грезила,
 Любовь и милосердье чла,
 И гордостью была поэзия,
 Для человечьего чела!

Теперь же дух земли увечится,
 И техникою скорчен век,
 И в бесконечном человечестве,
 Боюсь, что кончен Человек.


 

Poems About Man

 

Between them like century – eternal – rushes

And with knowledge boasts century,

In the humanity uncounted

The man – the large rarity.

 

Adherents of the theory of Darwin

Found the murderous deformity:

All this fussiness of Martha, -

The monkeys’ inheritance.

 

Yes, in spontaneity of metal

Of all mechanic passions –

Thus “mariism’s” share little

And silver of the news…

 

Earth! For centuries – passion you dreamed,

Honored love and kind-heartedness,

And poetry was your pride,

For the whole of mankind!

 

Now the earth’s breathing will get harmed,

And century by technique is crunched,

And in the endless humanity,

I fear, man is done.


 

 

Стихи Москве

 

Мой взор мечтанья оросили:
 Вновь — там, за башнями Кремля, –
 Неподражаемой России
 Незаменимая земля.

В ней и убогое богато,
 Полны значенья пустячки:
 Княгиня старая с Арбата
 Читает Фета сквозь очки…

А вот, к уютной церковушке
 Подъехав в щегольском «купе»,
 Кокотка оделяет кружки,
 Своя в тоскующей толпе…

И ты, вечерняя прогулка
 На тройке вдоль Москвы-реки!
 Гранатного ли переулка
 Радушные особняки…

И там, в одном из них, где стайка
 Мечтаний замедляет лёт,
 Московским солнышком хозяйка
 Растапливает «невский лед»…

Мечты! вы — странницы босые,
 Идущие через поля, –
 Неповергаемой России
 Неизменимая земля!


 

Поэза о том, чего, может быть, не было

 

С каждым днем, пятый месяц, ты все тоньше и тоньше,
 Все нежней эта бледность, все острей этот взор…
 Каждый день, пятый месяц, туалет свой не кончив,
 Ты, ложась, изучаешь оттоманки узор…

И на нежные речи, и на нежные взгляды
 Я не знаю иного отвечанья, как тишь —
 Тишь цветущей запруды, тишь весенней прохлады,
 Тишь, в которой ты столько уязвленья таишь…

А еще так недавно, в дни цветенья сирени,
 В дни фиолевых флеров и лиловых сирен,
 Ты, как белка пушиста, в золотом озареньи,
 Мотыльчила по парку, напевая «Кармен»!..

Говорила так пылко, целовалась так славно,
 Хохотала так звонко и смотрела светло!
 Ты теперь еле дышишь… А еще так недавно
 Было то, что, пожалуй, вовсе быть не могло!..


 

Poem Of What Was, May Be, Did Not Happen

 

With every day, fifth month, you’re thinner and thinner,

Still tenderer is the paleness, still sharper is sight.

Each day, fifth month, his toilet not having finished,

You, lying down, study the Ottoman design…

 

And on the tender sight and on the tender speeches

I do not know another answer like quiet –

Quiet are the blooming bonds, quiet are spring’s chills,

Silence, in which so much sting you hide…

 

And still not long ago, in bloom of lilac days,

In days of purple lilac and violet grapes,

You, like a furry squirrel, in gold illumination,

To moth upon the park, singing “Carmen”!

 

Fervently you had talked, kissed you gloriously,

Laughed so loudly and looked luminously!

You now do not breathe… And still recently

Was that which could not be, pitifully.

 


 

Восторженная поэза

 

Восторгаюсь тобой, молодежь! —
 Ты всегда, — даже стоя, — идешь,
 Но идешь постоянно вперед,
 Где тебя что-то многое ждет.
 Не желаю я думать о том,
 Что с тобою случится потом,
 Что, спустя много весен и зим,
 Будет твой крылолет отразим.
 Но пока молодежь молода,
 Не погаснет на небе звезда,
 Не утопится солнце в воде, —
 Да весенятся все и везде!
 И смотрю я в сплошные глаза:
 В них потоп, а в потопе — гроза,
 А в грозе зацвели васильки…
 Оттого — я, не зная тоски,
 Так спою, что и ты запоешь,
 Овосторженная молодежь!
 Так грозово возгряну «ypa»,
 Что умрет безвоскресно вчера!
 И вонзаю я в завтра копье,
 Прославляя сегодня твое!


 

Poem of admiration

 

I admire you, youth! –

You always – even while standing – go,

You always walk calmly forth,

Where something big waits for you.

I don’t wish to think of what will

Happen to you in days ahead,

After many winters and springs

Will reflect your winglet.

But while the youth is young,

Won’t dim the star in the sky,

Not to drop the sun in water –

May spring be all and everywhere!

And I look in solid eyes:

In them flood, and in flood – thunder,

And in thunder bloomed cornflowers…

For – I don’t know despair,

I will sing, what you’ll sing along,

Enthusiastic youth!

Thus stormy I will rise “Hurray,”

Sundayless evenings are deceased!

And I pierce spear into tomorrow,

Today glorying yours!


 

Поэза благословения

 

Я не сочувствую войне
 Как проявленью грубой силы.
 Страшны досрочные могилы
 И оскорбительны вдвойне.


К победе красная стезя,
 И скорбь на ней — исход конечный.
 Безразумной и бессердечной
 Войне сочувствовать нельзя.


Но есть великая война —
 Война народной обороны:
 Отбросить вражьи легионы
 Встает пронзенная страна.


Когда отечество в огне,
 И нет воды, лей кровь, как воду…
 Благословение народу!
 Благословение войне!


 

Poem of blessing

 

For war I do not feel sorry

As manifestation of crude strength.

Fearful are the graves early

And insulting twice.

 

In the victory there is red path,

And sorrow for her – outcome endless.

I cannot be compassionate

To war thoughtless and heartless.

 

But there is the great war –

The war of people’s defence:

Enemy legions to throw off

The pierced homeland stands.

 

When homeland is aflame,

And there’s no water, pour blood, like water…

Blessing to the men!

Blessing to war!


 

Поэза голубого вечера

 

Мы ехали с тобою в бричке
 Широкою и столбовой.
 Порхали голубые птички,
 Был вечер сине-голубой.


Из леса выбежала речка
 И спряталась, блеснув хвостом.
 О речка, речка-быстротечка!
 О призрак, выросший кустом!


Плясали серые лисички
 На задних лапках pas de grace.
 Мы ехали с тобою в бричке
 И бредили, — который раз.


Навстречу нам ни человека!
 Безлюдье мертвое и тишь.
 И только хата дровосека,
 Да разве ель, да разве мышь.


Смотрю: глаза твои синеют,
 И бледный лик поголубел,
 И только губы весенеют —
 Затем, что я их алость пел…


Не по желанью, — по привычке
 Нам надо двигаться с тобой,
 А потому мы ездим в бричке
 Проселочной и столбовой.


 

Poem of blue evening

 

I went with you in a chaise

Wide and of pillar.

Fluttered the blue birds,

Blue was the evening.

 

River ran out through the woods

And hid, with tail having flashed.

Or river, fleeting-river!

O ghost, growing with bush!

 

Sang the grey chanterelles

On back paws pas de grace.

I rode with you in the chaise

And were in time delirious.

 

For them not a man to greet!

Desertion is dead and quiet.

And only the woodcutter’s hut,

Really the fir, really the mouse.

 

I look: blue are your eyes,

And has turned blue the pale face,

And only spring on the lips –

For this that their scarlet I sang…

 

Not by wish – by habit

To move with you we need,

And then in chaise we will ride

Country road and pillar road.


 

Поэза майских дней

 

Какие дни теперь стоят!
 Ах, что это за дни!
 Цветет, звенит, щебечет сад,
 Господь его храни!
 И нет кузнечикам числа,
 Летящим на восток,
 Весна себя переросла,
 И рост ее — жесток…
 У моря, в липовой тени,
 Стада на берегу.
 Я не могу в такие дни
 Работать, не могу!..
 Ах, что же делать мне с собой?
 Я весь сплошная лень:
 В такие дни я сам не свой,
 Ведь в эти дни — сирень!
 Безволно море. Синегладь.
 А небо — как оно.
 Нельзя ни грезить, ни желать,
 Чего-то не дано…
 Чего-то жду, кого-то жду…
 Так страстно жду весь день…
 Сирень, сирень в моем саду!
 В моем саду — сирень!
 Цвети, звени, пылай, мой сад,
 Господь тебя храни!
 Какие дни теперь стоят!
 Ах, что это за дни!


 

Poem Of Days Of May

 

What days now stand!

Ah, what for the days is it!

The garden blooms, twitters, rings,

Keep it Lord!

 

To grasshoppers there is no count,

Flying to the east.

The spring herself has outgrown,

And cruel is her growth.

 

By the sea, in linden’s shade,

On the shore she did stand.

I cannot in such days

Work, I can’t!

 

Ah, what for me to do with you?

The full sloth I am:

In such days I’m not my own,

Lilac – not in these days!

 

Quiet is the sea. Blue-smoothed.

And sky – like it.

Nothing to dream, nothing to wish.

Something is not granted.

 

I wait for something, I wait for someone…

Thus passionately I wait all day long…

Lilac, lilac in new garden!

Lilac in garden of mine!

 

Bloom, shine, flame, my garden,

Lord keep thee!

What days now stand!

Ah, what days are these!


 

 

Поэза упадка

 

К началу войны европейской
 Изысканно тонкий разврат,
 От спальни царей до лакейской
 Достиг небывалых громад.

Как будто Содом и Гоморра
 Воскресли, приняв новый вид:
 Повальное пьянство. Лень. Ссора.
 Зарезан. Повешен. Убит.

Художественного салона
 И пьяной харчевни стезя
 Совпали по сходству уклона.
 Их было различить нельзя.

Паскудно гремело витийство,
 Которым восславлен был грех.
 Заразное самоубийство
 Едва заглушало свой смех.

Дурил хамоватый извозщик,
 Как денди эстетный дурил.
 Равно среди толстых и тощих
 Царили замашки горилл.

И то, что расцветом культуры
 Казалось, была только гниль,
 Утонченно-тонные дуры
 Выдумывали новый стиль.

Они, кому в нравственном тесно,
 Крошили бананы в икру,
 Затеивали так эксцессно
 Флиртующую игру.

Измызганно-плоские фаты,
 Потомственные ромали,
 Чьи руки торчат, как ухваты,
 Напакоститься не могли.

Народ, угнетаемый дрянью,
 Безмозглой, бездарной, слепой.
 Усвоил повадку баранью:
 Стал глупый, упрямый, тупой.

А царь, алкоголик безвольный,
 Уселся на троне втроем:
 С царицею самодовольной
 И родственным ей мужиком.

Был образ правленья беспутен, -
 Угрозный пример для корон:
 Бесчинствовал пьяный Распутин,
 Усевшись с ногами на трон.

Упадочные модернисты
 Писали ослиным хвостом
 Пейзажи, и лишь букинисты
 Имели Тургенева том.

Свирепствовали декаденты
 В поэзии, точно чума,
 Дарили такие моменты,
 Что люди сбегали с ума.

Уродливым кактусом роза
 Сменилась для моды. Коза
 К любви призывалась. И поза
 Назойливо лезла в глаза.

Но этого было все мало,
 И сытый желудок хотел
 Вакхического карнавала
 Разнузданных в похоти тел.

И люди пустились в эксцессы,
 Какие не снились скотам.
 Изнервленные поэтессы
 Кривлялись юродиво там.

Клинки обжигались ликером,
 И похоть будили смешки,
 И в такт бархатистым рессорам
 Качелились в язвах кишки.

Живые и сытые трупы,
 Без помыслов и без идей,
 Ушли в черепашие супы, -
 О, люди без сути людей!

Им стало филе из лягушки
 Дороже пшеницы и ржи,
 А яды, наркозы и пушки —
 Нужнее, чем лес и стрижи.

Как сети, ткать стали интриги
 И, ближних опутав, как рыб,
 Забыли музеи и книги,
 В руке затаили ушиб!

Злорадно они ушибали
 Того, кто доверился им.
 Так все очутились в опале,
 Что было правдиво-святым.

И впрямь! для чего людям святость?
 Для святости — анахорет!
 На подвиги, боль и распятость
 Отныне наложен запрет.

И вряд ли при том современно
 Уверовать им в интеллект.
 И в Бога. Удел их — надменно
 Идти мимо «разных нам сект»…

И вот, под влиянием моды,
 Святое отринувшей все,
 На модных ходулях «комоды»
 Вдруг круг завели в колесе.

Как следствие чуши и вздора —
 Неистово вверглись в войну.
 Воскресли Содом и Гоморра,
 Покаранные в старину.


 

Poem Of Decline

 

In beginning of the wars European

Perversion exquisitely thin,

From bedrooms the Tsar’s to the lackey’s

Bulk of unprecedented reached.

 

As if Sodom and Gomorrah

Resurrected, accepting a new look:

General drunkenness. Laziness. Quarrel.

Stabbed. Murdered. Hung.

 

The art of the salon

And season of the drunk tavern

Matched by similarity of incline.

They can’t be differentiated.

 

Foully the ornate thundered,

By whom was gloried sin.

The infectious suicide

Her laughter barely drowned out.

 

Fooled the boorish cab driver,

Like the aesthetic dandy fooled.

Equally midst thin ones and the fat ones

Habits of the gorillas ruled.

 

And that, which the culture’s blooming

Seemed, was only rot,

Refined-ton stupid women

Of new steel had thought.

 

To him, for whom in morals it’s tight,

We crumbled caviar and bananas,

Thus the game of flirt

Started in excesses.

 

Veils flat and smeared,

Romas hereditary,

Whose arms stick out, like grips,

Could not play dirty tricks.

 

People, oppressed by rubbish,

Thoughtless, mediocre, blind.

Learned the sheep’s habit:

It became stupid, dumb, stubborn.

 

And tsar, an alcoholic weak-willed,

Sat in three on the throne:

With the complacent queen

And her related man.

 

Dissolute was the ruler’s image, -

Menacing example for the crowns:

The drunk Rasputin ravaged,

Sitting with legs upon the throne.

 

The decadent modernists

Wrote with a tail of goat

Landscapes, and the book dealers

Had a Turgenev tome.

 

Raged the decadents

In poetry, like in plague,

They gave in gift such moments,

That people had gone insane.

 

With ugly cactus the rose

Changed the mode. To love

The goat called. And the pose

Climbed importunately into the eyes.

 

But of this there was little,

And sated stomach sought

A carnival Bacchal

Of bodies unbridled in the lust.

 

And people set off in excesses,

Of which the cattle did not dream.

The nervous poetesses

Grimaced there foolishly.

 

With liqueur burned the blades,

And the chuckles awakened lust,

And in tact to velvety springs

Swung the intestines in ulcers.

 

Living and sated corpses,

Without thoughts and without ideas,

Went into turtle soups, -

O, people without people’s essence!

 

To them the frog’s fillet

Is dearer than rye and wheat,

And poison, anesthesia, cannon –

More needed than forest and swifts.

 

Like nets, to weave the steel of intrigue

And, having like fish entangled near ones,

We forgot about books and museums,

In hand has melted injury!

 

Gloatingly they bruised

Him who in them did trust.

Thus all found themselves in disgrace,

All was truthful-sacred.

 

Ahead! What is holiness for the people?

For holiness – a hermit!

On feats, pain and crucifixion

Right now there is a ban on it!

 

And in times modern hardly

It is for them to believe in intellect.

And at God. Their lot – arrogantly

To walk past “our different sects”…

 

And now, under a mode’s influence,

Rejecting all that is sacred,

On fashionable stilts “the dressers”

Suddenly the wheels did start.

 

Like consequence of nonsense –

Into war plunged furiously.

Sodom and Gomorrah resurrected,

Punished into antiquity.

Поэза истребления

 

Меня взорвало это «кубо»,
 В котором все бездарно сплошь, —
 И я решительно и грубо
 Ему свой стих точу, как нож.


Гигантно недоразуменье, —
 Я не был никогда безлик:
 Да, Пушкин стар для современья,
 Но Пушкин — Пушкински велик!


И я, придя к нему на смену,
 Его благоговейно чту:
 Как он — Татьяну, я Мадлэну
 Упорно возвожу в Мечту…


Меж тем как все поэзодедьцы,
 И с ними доблестный Парнас,
 Смотря, как наглые пришельцы —
 О, Хам Пришедший! — прут на нас,


Молчат в волшбе оцепенений,
 Не находя ударных слов,
 Я, среди них единый гений,
 Сказать свое уже готов:


Позор стране, поднявшей шумы
 Вкруг шарлатанов и шутов!
 Ослы на лбах, «пьеро»-костюмы
 И стихотомы… без стихов!


Позор стране, дрожащей смехом
 Над вырожденьем! Дайте слез
 Тому, кто приравнял к утехам
 Призывы в смерть! в свинью! в навоз!


Позор стране, встречавшей «ржаньем»
 Глумленье надо всем святым,
 Былым своим очарованьем
 И над величием своим!


Я предлагаю: неотложно
 Опомниться! И твердо впредь
 Псевдоноваторов — острожно
 Иль игнорирно — но презреть!


Для ободрения ж народа,
 Который впал в угрозный сплин,
 Не Лермонтова — «с парохода»,
 А бурлюков — на Сахалин!


Они — возможники событий,
 Где символом всех прав — кастет…
 Послушайте меня! поймите! —
 Их от сегодня больше нет.


 

Poem Of Extermination

 

I was exploded by this “kubo,”

In which all is mediocre, -

And I decidedly and rudely

Like a knife whet my poem.

 

Gigantic misunderstanding, -

Faceless I had never been:

Yes, Pushkin is old for contemporaries,

But Pushkin – great as Pushkin!

 

And I, to exchange him coming,

Honor him reverently:

How he – Tatiana, I – Madeleine

Persistently building in a dream…

 

Between them all are poets,

And with them is brave Parnassus,

Looking, as cheeky aliens –

O, coming Ham! – rod for us,

 

They’re silent in stupor’s magic,

Not finding words with which to beat,

And I, among them only genius,

Am ready to tell them already:

 

Shame to country, raising noises

Around charlatans and jesters!

Donkeys on foreheads, “piero”-costumes

And verses… without poems!

 

Shame to country, trembling with laughter,

Over degeneration! Give the tears

To him, who equated with pleasures

Call to death! To pigs! To manure!

 

Shame to country, meeting with “neighing”

Mockery of all that is sacred,

With one’s past enchantment

And over one’s greatness!

 

I suggest: urgently

Come to your senses! Solidly henceforth

Pseudo-innovators – carefully

Or ignored – not to despise!

 

For encouragement of people,

Which fell into a thundering spleen,

Not Lermontov – “from the steamboat,”

And Burliuks – to Sakhalin!

 

They – make possible events,

Where symbol of all rights is the knuckle…

Listen to me! Understand! –

Of them today there are none.


 

Поэза рыбной ловли

 

И крапчатых форелек, и пильчатых стерлядок
 На удочку искусно вылавливать привыкла
 Королева Миррэльская.
 И до луны июльской, сообщницы загадок,
 Когда ее сиянье острит у кедра игры,
 Веслит лодка карельская.


В невинном развлеченьи так много чарованья,
 Так много ожиданья и острых ощущений, —
 Хорошо ей под струями…
 И до заката солнца в озаренном молчаньи
 Сидит она на лодке в бездумном упоеньи,
 Рыбной ловлей волнуема…


Лишь поплавок сапфирный, стерлядкою влекомый,
 Молниеносно канет во влагу малахита,
 Загорится красавица.
 О, эти ощущенья ей хорошо знакомы!
 И с рыбою ведерко луною все облито,
 Королеве такой нравится.


Любовно фаворитка головку на колени
 Царице наклонила, легка, как балерина,
 Королеве сочувствуя…
 И обе — в чарованьи, и обе, — в легкой лени:
 И Ингрид-королева, и фрейлина Эльгрина,
 Девушка алоустая.


 

Poem of fishing

 

And speckled trout, and serrated sterlet

With fishing rod artfully caught

The queen of Mirelle.

And till July moon, accomplices of riddles,

When its blooming sharpens game of cedars,

Waves the boat of Karelia.

 

In innocent entertainment so much enchantment,

Thus many sharp feelings and expectation,

It is good under its jets…

And till sunset in illuminated silence

She sits in boat in intoxication mindless,

By fishing worried.

 

The sapphire float, attracted by sterlet,

Lightning fast sinks in wetness of malachite,

The beauty lights up.

O, how these feelings are familiar to her!

And bucket with fish with moon is poured,

For the queen this to like.

 

Lovingly favorite with hands on knees

Bowed to queen, light, like ballerina,

Feeling compassionate for the queen…

And both – enchanted, and both – with light idleness:

The Ingrid-queen, and Freilen Elgrin,

The sharp-lipped maiden.


 

Поэза лунных настроений

 

Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 Луна серебреет…
 Прозрачная тишь…
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 И лес скелетеет…
 Зачем ты молчишь?
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 Не дышит, не веет
 Озерный камыш…
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 Поля осенеют…
 О чем ты грустишь?
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 И в луни светлеет
 Изгорбленность крыш…
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 И лик твой бледнеет…
 Что в сердце таишь?
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 Подняться не смеет
 Летучая мышь…
 Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
 Мне хочется ласки!..
 Откликнись! Пойми ж!


 

Poem of moon moods

 

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

The moon goes sliver…

Silence see-through…

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

And forest skeletonized…

Why are you quiet?

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

Does not breathe, does not blow

The chestnut on the pond…

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

Fields will be overshadowed…

Why are you sad?

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

And in the moon

Shines the hunchback of roofs…

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

And your face pales…

What do you hide in heart of yours?

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

The bat

To rise dares not…

Like in fairy tale… Like in fairy tale… Moon went blue.

I want tenderness!..

Respond! Understand!


 

Поэза детства моего и отрочества

 

1


Когда еще мне было девять,
 Как Кантэнак — стакана, строф
 Искала крыльчатая лебедь,
 Душа, вдыхая Петергоф.


У нас была большая дача,
 В саду игрушечный котэдж,
 Где я, всех взрослых озадача,
 От неги вешней мог истечь.


Очарен Балтикою девной,
 Оласкан шелестами дюн,
 Уже я грезил королевной
 И звоном скандинавских струн.


Я с первых весен был отрансен!
 Я с первых весен был грезэр!
 И золотом тисненный Гранстрэм —
 Мечты галантный кавалер.


По волнам шли седые деды —
 Не паруса ли каравелл? —
 И отчего-то из «Рогнеды»
 Мне чей-то девий голос пел…


И в шторм высокий тенор скальда
 Его глушил — возвестник слав…
 Шел на могильный холм Руальда
 Но брынским дебрям Изяслав.


Мечты о детстве! вы счастливы!
 Вы хаотичны, как восторг!
 Вы упояете, как сливы,
 Лисицы, зайчики без норк!

 

2


Но все-таки мне девять было,
 И был игрушечный котэдж,
 В котором — правда, это мило? —
 От грез ребенок мог истечь…


В котэдже грезил я о Варе,
 О смуглой сверстнице, о том,
 Как раз у мамы в будуаре
 Я повенчался с ней тайком.


Ну да, наш брак был озаконен,
 Иначе в девять лет нельзя:
 Коробкой тортной окоронен,
 Поцеловал невесту я.

 

3


Прошло. Прошло с тех пор лет двадцать,
 И золотым осенним днем
 Случилось как-то мне скитаться
 По кладбищу. Цвело кругом.


Пестрело. У Комиссаржевской
 Благоухала тишина.
 Вдруг крест с дощечкой, полной блеска
 И еле слышимого плеска:


Варюша С. — Моя жена!
 Я улыбнулся. Что же боле
 Я сделать мог? Ушла — и пусть.
 Смешно бы говорить о боли,


А грусть… всегда со мною грусть!

 

4


И все еще мне девять. Дача —
 В столице дач. Сырой покров.
 Туман, конечно. Это значит —
 Опять все тот же Петергоф.


Сижу в котэдже. Ряд плетеных
 Миньонных стульев. Я — в себе,
 А предо мною два влюбленных
 Наивных глаза. То — Бэбэ.


Бэбэ! Но надо же представить:
 Моя соседка; молода,
 Как я, но чуточку лукавит.
 Однако, это не беда.


Мы с ней вдвоем за файв-о-клоком.
 Она блондинка. Голос чист.
 И на лице лазурнооком —
 Улыбка, точно аметист.


Бэбэ печальна, но улыбит
 Свое лицо, а глазы вниз.
 Она молчит, а чай наш выпит,
 И вскоре нас принудит мисс,


Подъехав в английской коляске,
 С собою ехать в Монплезир,
 Где франтам будет делать глазки,
 А дети в неисходной ласке
 Шептать: «но это ж… votre plaisire?..»

 

5


Череповец! пять лет я прожил
 В твоем огрязненном снегу,
 Где каждый реалист острожил,
 Где было пьянство и разгул.


Что ни учитель — Передонов,
 Что ни судеец — Хлестаков.
 О, сколько муки, сколько стонов,
 Наивно-жалобных листков!


Давно из памяти ты вытек,
 Ничтожный город на Шексне,
 И мой литературный выдвиг
 Замедлен по твоей вине…


Тебя забвею. Вечно мокро
 В твоих обельменных глазах,
 Пускай грядущий мой биограф
 Тебя разносит в пух и прах!

 

6


О, Суда! голубая Суда!
 Ты, внучка Волги! дочь Шексны!
 Как я хочу к тебе отсюда
 В твои одебренные сны!


Осеверив свои стремленья,
 Тебя с собой перекрылив
 К тебе, река моя, — оленья
 За твой стремительный извив.


Твой правый берег весь олесен,
 На берегу лиловый дом,
 Где возжигала столько песен
 Певунья в тускло-золотом.


Я вновь желаю вас оперлить,
 Река и дева, две сестры.
 Ведь каждая из вас, как стерлядь:
 Прозрачно-струйны и остры.


Теките в свет, душой поэта,
 Вы, русла моего пера,
 Сестра-мечта Елисавета
 И Суда, греза и сестра!


 

Poem of my childhood and teens

 

1

 

When I was only nine

Like Cantenac – the glass, the stanzas

Sought the winged swan

Soul, Peterhoff inhaling.

 

We had a large dacha,

In garden the toy house,

Where I, puzzling all the grown-ups,

Could expire in the spring bliss.

 

Fascinated by Baltic maiden,

Caressed by rustle of the dunes,

I dreamed of the royal

And of ringing of Scandinavian strings.

 

From the first springs I was entranced!

I was a dreamer from the first springs!

And embossed with gold Granstrem –

The gallant cavalier of dream.

 

On waves went the gray-haired granddads –

For sail or caravel?

And something from “Rogned”

To me sang voice of some girl…

 

And in high storm the tenor of the skald

Deafened him – the glory’s herald…

And went to grave hill of Ruald

Izyaslav on Brynsky wilds.

 

Dreams of childhood! You are happy!

You are chaotic, like delight!

Like plums you will be intoxicated,

Foxes, bunnies, holes without!

 

2

 

But still I was only nine,

And the toy cottage there had been,

In which – truth, is it fine? –

The child could expire in the dreams…

 

In cottage I dreamed of Vara,

Of the dark peer, of that,

How once with mother in boudoir

I secretly her did wed.

 

Well, was legal our wedding,

It can’t be otherwise at nine;

With the cake box crowned,

I kissed the bride.

 

3

 

It passed. It passed from that time twenty years,

And on the autumn day of gold

It happened for me to wander

The cemetery. Around it bloomed.

 

Colorful. At Kommissarzhev

Fragrant was the quiet.

Suddenly cross with board, full of shining

And splashes barely heard:

 

Varyusha S. – wife of mine!

I laughed. What the more

Could I do? You left – and go.

It’s laughable to speak of pain,

 

And sorrow… always with me sorrow!

 

4

 

And still I am nine. Dacha -

In dacha capital. Damp is veil.

Fog, of course. It means so:

The same Peterhof again.

 

I sit in cottage. Row of wicker

Minion chairs. I – in myself,

And before me two enamored

Naïve eyes. You – Babe.

 

Babe! But you need to introduce:

My neighbor; like me young,

But a little bit deceiving, once

It is not much to ask.

 

I’m with her together at five.

She is blonde. Clear is the voice.

And on the face azure-eyed –

A smile, like amethyst.

 

The babe is sad, but will smile

Her face, lowering the eyes.

She’ll drink your tea, she is silent,

And soon will force us the miss,

 

Having arrived in English chariot,

You must go to Monpleisir

Where they will make eyes for the dandies,

And children in non-original tenderness

 

Whisper: “but what is this… votre plaisire”?..

 

5

 

Cherepovets! For five years I lived

In your dirty snow,

Where sharpened every realist,

Where there was drunkenness and orgies.

 

Any teacher – Peredonov,

Any judge – Hlestakov.

O, so many moans, so many torments,

Naively-pitiful leaflets!

 

Long since you poured from memory,

The nothing town on Sheksna,

And my extension literary

By your fault is slowed down…

 

I will forget you. It’s wet eternally

In your deprived eyes,

Let my coming biographer

Carry you in fluff and dust!

 

6

 

O, Suda! The blue Suda!

You, granddaughter of Volga! Sheksna’s daughter!

How I want from here to you

In approved dreams of yours!

 

Having its aspirations severed,

Blocking you with yours

To you, my river – the deer

After your ambitious twist.

 

Your right shore is covered in forests,

A purple home upon the shore,

Where burned many songs

The dim-gold singer.

 

Again I wish you to feather,

Two sisters, River and maiden.

Each from you, like a sterlet:

Sharp and transparent!

 

Flow into light, with soul of a poet,

You, beds of my feather,

Sister-dream Elizabeth

And Suda, dream and sister!


 

Поэза разъяснения

 

Мои стихи не очень вдохновенны
 Последний год…
 Не вдохновенны оттого, что пленны,
 А я все тот…


Я не могу сказать всего, что надо,
 Хотя могу…
 И чтоб не лгать реально, — вот досада, —
 Фантазно лгу.


Да, ваших дней волнующая проза —
 Больной вопрос…
 А потому — Миррэлия — как грёза, —
 Взамен всех проз!..


 

Poem of clarification

 

My poems do not often inspire
 The year final…

Not inspired because, like prisoners,

And I am him still…

 

And I can’t say all that’s needed,

Although I may…

And not to lie really – such is annoyance, -

Fantastically I lie.

 

Yes, your days prose disturbing –

A question ill…

And thus – Mirelle – like a dream,

In place of proses all!..

 

Поэза белой сирени

 

Белой ночью в белые сирени,
 Призраком возникшие, приди!
 И целуй, и нежь, и на груди
 Дай упиться сонмом упоений,
 И целуй, и нежь, и утруди…

Белой ночью белые приветы,
 Ласк больных, весенних полусны,
 И любовь, и веянье весны,
 И полутемени, и полусветы,
 И любовь, и чувства так лесны!..
 Эта ночь совсем, совсем живая!

В эту ночь приди ко мне, приди!
 И судьбу свою опереди!
 А сирень цветет, слегка кивая!
 А любовь растет, легка, в груди!

 


 

Poem of white lilac

 

White night in white lilac,

Appearing ghostly, come!

And kiss, and caress, and on chest

Let’s get drunk with host of raptures,

And kiss, and caress, and make it hard…

 

White hellos of white night,

Caress the sick, half-song in spring,

And love, and breath of spring,

And half-darkness, and half-light,

And love, and feelings of the wood!..

This night is at all completely alive!

 

In this night come to me, come!

Get ahead of the fate!

And lilac blossoms, lightly bowing!

And love will crow, light, in chest!

 


Поэза отчаянья

 

Я ничего не знаю, я ни во что не верю,
 Больше не вижу в жизни светлых ее сторон.
 Я подхожу сторожко к ближнему, точно к зверю.
 Мне ничего не нужно. Скучно. Я утомлен.


Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит.
 Всюду одна нажива, жульничество и ложь.
 Ах, не смотрели б очи! ах, не слыхали б уши!
 Лермонтов! ты ль не прав был: «Чем этот мир хорош?»


Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.
 Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.
 В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.
 Я ощущаю ужас. Я постигаю страх.


 

Poem of Despair

I know nothing, I trust in nothing,

I no longer in life see its brighter side.

I approach my friend as if he were a lion

I need nothing else. I am bored and tired.

 

Someone knifes someone, smothers another..

Everywhere, cheating, lying and greed.

Would eyes not see and would ears not hear!

Lermontov! Weren't you right - "what in world is good?"

 

Even thought is corrupt, even love is deceiving.

There's no fulfilled dream. All is smoke and mirrors.

I see no joy in living, see in life no meaning.

I'm feeling horror. I master fear.


 

Поэза счастья

 

Я не могу не радоваться маю
 И не воспеть его я не могу,
 Когда тебя так пылко обнимаю
 На благодатном этом берегу.


Который раз все в тот же, все в зеленый,
 В весенний шелк закуталась земля?
 Который раз, в мечту свою влюбленный,
 Я ухожу в зовущие поля?


Но в этот год — весна совсем иная,
 И май иной, — все лучше, все светлей!
 Мечта сбылась: со мною ты, родная,
 А потому — я только соловей!


Мне все равно, в какие там размеры
 Вольется стих горячий, все равно! —
 Кощунственны изысков камамберы,
 И быть банальным снова мне дано!..


Когда тебя я к сердцу прижимаю,
 И твоего капота тлеет тюль,
 Могу ли я не радоваться маю
 И пережить любимую могу ль?

 


 

Poem of happiness

 

I cannot fail to rejoice in May

And it I cannot chant,

When I embrace you fierily

On the gracious riverside.

 

What time in the same, all with green,

With spring silk wrapped is land?

What time, in love with your dream,

I go into the calling fields?

 

But in this year – the spring is still another,

And other May – it’s more light, it’s better!

Dream has come true: with me you, my dear,

And I am just a nightingale therefore!

 

It’s all the same to me, in which measures

Would pour in hot poem, all equally! –

The blasphemous delights of Camembert,

And it’s not given to me banal to be!..

 

When to my heart I press you,

And smoulders the tulle of your hood,

Can I not rejoice in May

And can I survive the beloved?

Поэза безнадежия

 

Я чем-то подавлен, я чем-то стеснен.
 Нет слов подходящих для звончатых песен.
 И май в этот год уж не прежне чудесен.
 И жизнь — полуявь, полубред, полусон.


Я чем-то обижен, я как-то устал,
 Мне так одосадели мелкие люди…
 Мечтал о безлюдьи, как будто о чуде:
 Никто из них милого мне не сказал!


Как горько от зависти, лести, интриг,
 От всех подражаний! от всех посвящений!
 От их увенчаний развенчан мой гений!..
 Мне тяжко: я их беспощадно постиг. —


Незваная свита терзала весь год
 Своими заботами, сплетнями, грязью…
 Ах, есть ли ей равные по безобразью
 Духовных надежд, меркантильных забот?!..


Какие-то гаденькие толмачи,
 Мечты толкователи, лексионеры…
 О как безнадежно бездарны и серы:
 Их чувства — лягушки, их песни — грачи!


Я ими расстроен, я смят, угнетен.
 Мне надо лечиться безлюдьем все лето.
 Апатия, леность, усталость. Поэта
 Во мне убивают, и близок мой сон…


…Маруся! Маруся! услышь, помоги! —
 Ведь только в тебя упоительна вера…
 Но вижу в руках твоих сталь револьвера,
 А там, за тобою, не видно ни зги…


 

Poem Of Hopelessness

 

I’m depressed by something, I’m cramped by something,

For the ringing songs no fitting words.

And may in this year not formerly – wonderful,

And life – half-wake, half-sleep, half-madness.

 

I’m insulted by something, I somehow went tired,

I was disgusted by little people…

I dreamed of peoplelessness, as of wonder:

No one of them the sweet did tell!

 

How bitter from envy, from flattery, from intrigue,

From all imitation! From all beginnings!

From all crownings is debunked my genius!

I reached them without mercy, it’s heavy to me.

 

Uncalled retinue tormented all year

With its worries, dirt, gossips …

And, are they equal to ugliness

Hope of spiritual, mercantile worries?

 

Some vile interpreters,

Traders of dreams, lecturers…

O how hopelessly they are gray and mediocre:

Their feelings – frogs, their songs – starlings!

 

I am upset by them, and crumpled, depressed.

I must cure with desolation all summer.

Apathy, laziness, tiredness. The poet

They kill in me, and my sleep is near…

 

Marussia! Marussia! Help, hear! –

Only in you is belief intoxicating …

But in your hands I see steel of your revolver,

And there, behind you, nothing is seen…


 

 

Поэза возмущения

 

Культурнейший монарх культурной части света!
 Оратор и мудрец! философ и солдат!
 Внемли моим словам свободного поэта,
 Гремящим, как набат!


Я говорю тебе, чья «гордая» корона
 Иного ослепить способна невзначай:
 Ты — варвар! ты тиран! ты — шут Наполеона!
 Пред богом отвечай!


Виню тебя за то, что ты, нахмурив брови,
 Воздвиг в своей стране гоненье на славян;
 Виню тебя за то, что ты возжаждал крови,
 Гордыней обуян!


Виню тебя за то, что мысль направил косо,
 Чем запятнал себя и всю свою семью;
 Виню тебя за то, что сбросил, как с откоса,
 Германию свою!


Предатель! мародер! воитель бесшабашный!
 Род Гогенцоллернов навек с тобой умрет…
 Возмездия тебе — торжественный и страшный
 Народный эшафот!


Так вот она страна Бетховена и Канта,
 Плюющая в глаза славянским матерям!..
 Так вот культурный центр и мощи, и таланта,
 Короновавший Срам!


О, Гёте, оживи! Воскресни, светлый Шиллер!
 Кричите из гробов, всеобщие друзья:
 — Вильгельм, постой! в стране, где немцами мы жили
 Разбойничать нельзя!


 

Poem of indignation

 

The cultured monarch of most cultured place on earth!

Orator and sage! Philosopher and soldier!

Heed my words of the free poet,

Like alarm bell, Thunder!

 

I tell you that, like “proud” crown,

Can by chance another one blind:

You – barbarian! You – tyrant! You’re – jester of Napoleon!

Answer before God!

 

I fault you that, you, frowning the brows,

Erected chasing of Slavs in your land:

I fault you that you thirsted blood,

Overwhelmed with the one proud!

 

I fault you that, having askew directed the thought,

You tarnished yourself and your family;

I fault you that, having thrown, as if from slope,

Your Germany!

 

Traitor! Marauder! Reckless warrior!

Hohenzolleen type will die with you forever…

Your vengeance – fearsome and triumphant

The people’s scaffold!

 

Thus here is land of Bethoven and Kant,

Spitting into the eyes of Slavic mothers!..

Thus here cultural center and might, and talent,

The shame, frowning!

 

O, Goethe, live! Luminous Schiller, resurrect!

Shine out of coffins, universal friends!

Wilhelm, stop! In land, where we lived as Germans

It is not allowed to be bandits!


Поэза оправдания

 

Я — Демон, гений зла. Я Богом пренебрег!
 За дерзостный Мой взлет Бог возгордился мною,
 Как перлом творчества, как лучшею. мечтою,
 Венцом своих забот, венцом своих тревог.
 Я — Демон, гений зла. Я Богом пренебрег!
 Но я Его люблю, как любит Он Меня:
 Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
 И ныне Я Его приветствую «Осанной»!
 Я Демон, гений тьмы, пою Поэта дня
 И я Его люблю, как любит Он меня!
 Меня вне Бога нет: мы двое — Эгобог.
 Извечно Мы божим, но Нас не понимали.
 О, человечество! В подсолнечной эмали
 Начертаны слова, как упоенья вздох:
 «Нет Бога вне меня! Мы двое — Эгобог!»


 

Poem of justification

 

I’m – Demon, genius of evil. I neglected God!

Of my daring flight the God was proud,

Like pearl of creativity, thus best dream,

Garland of your worries, garland of alarms.

I’m – Demon, genius of evil. I neglected God!

But I love Him, how He me loves:

God revived me, alit with ecstasy!

And now I greet him “Hosanna”!

I’m Demon, genius of darkness, day’s poet I sing,

And I love you, like he loves me!

There’s no me aside of God: we two – ego God.

Eternally we are by God, but we’re not understood.

O, humanity! In enamels of sunflower

Inscribed are words, thus sigh of rapture:

“There is no God for me! We two – ego God!”


Поэза сиреневой мордочки

 

Твоя сиреневая мордочка
 Заулыбалась мне остро.
 Как по тебе тоскует жердочка,
 Куренок, рябчатый пестро!..


Как васильковы и люнелевы
 Твои лошадии глаза!
 Как щеки девственно-апрелевы!
 Тебя Ифрит мне указал!..


И вся ты, вся, такая зыбкая,
 Такая хрупкая, — о, вся! —
 Мне говоришь своей улыбкою,
 Что есть сирень, а в ней — оса…


 

Poem of lilac muzzle

 

Your lilac muzzle

Smiles sharply at me.

How perch after you is yearning,

The gaudily attired chick!..

 

How like cornflowers and lunels

Are eyes of your stallion!

Like cheeks of maiden-April!

Ifrit pointed you to me!..

 

And still you, so blurry, still,

So fragile, - o, you all! –

With your smile you are speaking to me,

That there is lilac, and in it – bee…


 

Поэза маленького преувеличения

 

Луна чуть звякала,
 А Ингрид плакала:
 Ей нездоровилось. Душа болела.
 Близка истерика…
 Нет дома Эрика…
 Кровь гордогневная в щеках алела.
 О, совершенное
 И неизменное
 Блаженство тленное планеты этой!
 Не плачь же, гордая,
 Будь в горе твердая,
 На одиночество свое не сетуй.
 Есть тайны в жизни, —
 И как их выяснить?..
 Ведь не попался король в измене!
 Но возмутительно,
 Но оскорбительно,
 Что разогнул он на миг колени!
 Что миги краткие
 Не пьет он сладкие
 Уста любимые, уйдя куда-то!..
 Что есть биение
 В разъединении
 Что — пусть мгновение! — но вот одна ты!
 А жизнь поэзилась:
 Ей с детства грезилась
 Любовь бессмертная: быть вместе вечно.
 Да, в разлучении
 Всегда мучение…
 О, я сочувствую тебе сердечно!


 

Poem of little exaggeration

 

Moon barely rang,

And Ingrid wept:

She was not feeling well. The soul was sick.

Near are the hysterics…

There was no home for Eric…

Proud and angry blood was red in cheeks.

O impeccable

And unchangeable

Perishable bliss of this planet!

Don’t cry, proud one,

Be harsh in the mountain,

Of your loneliness don’t be complaining.

There are secrets in life –

And how to figure them out?..

The king did not get caught in changes!

But outrageously,

But insultingly,

As you straightened out for a moment the knees!

That brief moments

He sings on the sweet

Beloved lips, somewhere having gone!

That there’s palpitation

In disconnections

That – let moment! – but here are you alone!

And life poised:

She dreamed since childhood

Of immortal love: be together eternally.

Yes, in divorce

There is torment always…

Oh, to you I am sorry sincerely!


 

Поэза моих наблюдений

 

Я наблюдал, как день за днем
 Грубела жизнь, и вот огрубла.
 Мир едет к цели порожнем,
 Свои идеи спрятав в дупла.
 Я наблюдал — давно! давно!
 За странным тяготеньем к хамству
 Как те, кому судьбой дано
 Уменье мыслить, льнут к бедламству.
 Я наблюдал, как человек
 Весь стервенеет без закона,
 Как ловит слабых и калек
 Пасть легендарного дракона.
 Я наблюдал, — во всем, везде, —
 Восторги перед силой грубой,
 И как воскрылия к звезде
 Задерживались тяжкой шубой…
 Я наблюдал, как вечный зверь
 Младенца грыз, прокравшись в ясли…
 Зверели люди, и теперь
 В их душах светочи погасли.
 Чего ж ты ждешь, пророк, Илья?
 Греми из всех своих орудий!
 Не люди — люди, или я —
 Не человек, раз люди — люди!..


 

Poem of my observations

 

I watched, how day after day

The life was rude, and here it coarsened.

The world goes to the coarse aim,

Hiding its thoughts in a hollow.

I saw – long! Long!

To rudeness the strange gravity

Like those, to whom are given by fortune

Capacity to thought, cling to insanity.

I watched, as the man

Gets bitchy without law,

How catches weak and the handicapped

The legendary dragon’s jaw.

I watched, - in all, everywhere, -

Delights before the rude power,

And how resurrection to the stars

And are delayed with coat of fur.

I watched, as beast eternal

Chewed the baby, into daycare sneaking...

People became beasts, and again

The lights have dimmed in their souls,

What do you await, Elijah the Prophet?

Thunder from all your guns!

Not people – people, or I –

Since people – people, man!..


 

Стихи о нужде и достатке

 

Мой юный друг стал к лету ветше
 От нескончаемой Нужды,
 От расточаемой вражды
 Людской вокруг, и я поэтше


Своей сказал: «Что ж! якоря
 Поднимем мы, да за моря!»
 Нужда осталась позади,
 И повстречался нам Достаток.


Мы прожили с ней дней десяток,
 И вдруг заекало в груди:
 Река моя и дом мой — где?
 Пойдем домой, хотя б к Нужде…


Мой дух стал ветше на чужбине
 В Достатке больше, чем в Нужде.
 Я стосковался по рябине
 И по форелевой воде…


Я говорю своей поэтше:
 «Не быть в Эстонии мне ветше,
 Чем здесь, в Берлине». И зимой
 Мы поспешили к ней домой.


Свершилось чудо: снова юнью
 Завесенел усталый дух.
 И зорче глаз, и чутче слух,
 И ждет душа весну-чарунью.


И как стыдлива здесь Нужда,
 А там Достаток — без стыда!..


 

Poems of need and prosperity

 

My young friend stood in dilapidated

Summer from endless Need,

From wasted hostility

Around people, and I said to my poet:

 

“So! The anchor

We will raise, for the sea!”

The Need behind has remained,

And met us Prosperity.

 

I lived for ten days with her,

And in chest stuck silently:

My river and my home – where?

Let’s go home, while there is Need…

 

On foreign land stood more dilapidated my spirit

More in Prosperity than in Need.

I was homesick for water of trout

And for ashberry…

 

I say to my poet:

“Not to be in Estonia dilapidated still more

Than here, in Berlin.” And in winter

We hurried home with her.

 

Miracle happened: again in June

Got cloudy the tired spirit.

And sharper than eyes, more sensitive than ear,

And soul awaits the charmer-spring.

 

And thus embarrassed was the Need,

And there Prosperity – without embarrassment!..


 

Поэза нови прозаической

 

Ах, люди живут без стихов,
 Без музыки люди живут,
 И роскошью злобно зовут
 Искусную музыку строф.


Ах, люди живут без икон,
 Без Бога в безбожной душе.
 Им чуждо оттенков туше, —
 Лишь сплетни, обжорство и сон.


И даже — здесь, в доме моем, —
 В поэта кумирне святой, —
 И здесь тяготятся мечтой,
 Стремясь обеззвучить мой дом…


Увы, даже дома и то
 Сочувствия мне не найти…
 И некуда вовсе уйти;
 Ведь грезы не любит никто.


Теперь лишь один спекулянт, —
 «Идеец», мазурик, палач, —
 Плоды пожинает удач,
 Смотря свысока на талант.


Черствеют и девьи сердца,
 Нет больше лиричности в них, —
 Наряды, танцульки, жених…
 Любовь — пережиток глупца…


Жизнь стала противно-трезва,
 И жадность — у всех идеал.
 Желудок святыню попрал,
 Свои предъявляя права.


Художник для всех — человек
 Ленивый, ненужный, пустой,
 О, трезвый, рабочий, сухой,
 В искусство не верящий век!

 


 

Poem of new prosaic

 

Ah, people live without poems,

Without music people aren’t alive,

And with luxury spitefully are calling

The artistic music of lines.

 

Ah, people live without icons,

Without God in a soul godless.

The touch of shades is alien, -

Just gluttony and sleep and gossips.

 

And maybe – here, in my home, -

In a poet’s holy icon, -

And here be burdened with a dream,

They strive to render my home without sound…

 

Alas, even the home and

So I cannot find compassion…

And there is nowhere to go:

Dreams are not loved by anyone.

 

Now there is just one profiteer, -

Prig, executioner, “idealist,” –

The fruit of success reaps,

Looking down to the talent.

 

Become stale the hearts of maidens, -

There is no lyricism in them, -

Attires, dancers, groom… and

Love – relic of a stupid man…

 

Life became disgustingly-sober,

And greed – everyone’s ideal,

The stomach on the shrine trampled,

Presenting my rights all.

 

Artist to all – is a person

Lazy, empty, useless,

O, sober, dry, working,

In art not trusting centuries!
 Поэза новых штрихов

 

— Выпьем за наших любимых-ненавистных! —
 сказал мне как-то Бальмонт

 

Цветет сирень, благоухая,
 Томя, и нежа, и пьяня.
 Какая радость! грусть какая
 Сегодня в сердце у меня!


То я горю, то сладко гасну.
 Всем отвечаю невпопад.
 О, как невыносимо-страстно
 Меня терзает аромат!


Я в исступленьи! я до боли
 В ноздрях вдыхаю целый день,
 Меня лишающие воли
 Цветы под именем — Сирень!


Как призрачно! как белолистно!
 Последней белой ночи мрак…
 Любимая! ты — ненавистна!
 Ты вражий друг! Ты дружий враг!


 

Poem of new strokes

 

Let’s drink to our loved-hated ones! –

Said to me sometime Balmont

 

Blossoms the lilac, fragrant,

Tormented, tender and drunk.

What joy! What chest

Will be today on the heart!

 

Either I burn or I dim sweetly.

I answer to all out of place.

O, how passionately-unbearably

The aroma torments!

 

I am in frenzy! I in torment

In nostrils the whole day inhale,

Of the will me robbing

Are flowers under Lilac’s name!

 

How ghostly! How white-leaved!

Darkness of the final white night…

You are hated, beloved!

You friend enemy! You enemy friend!


 

  

Поэза северного озера

 

В двенадцати верстах от Луги,
 В лесу сосновом, на песке,
 В любимом обществе подруги
 Живу в чарующей тоске…

 

Среди озер, берез и елок
 И сосен мачтовых среди
 Бежит извилистый проселок,
 Шум оставляя позади.

 

Я не люблю дорог шоссейных:
 На них — харчевни и обоз.
 Я жить привык в сквозных, в кисейных
 Лесах, где колыбели грез.

 

В просторном доме, в десять комнат,
 Простой, мещанистый уют,
 Среди которого укромно
 Дни северлетние текут.

 

Дом на горе, а в котловине,
 Как грандиозное яйцо,
 Блистает озеро сталь-сине,
 И в нем — любимое лицо!

 

С ольховой удочкой, в дырявой
 И утлой лодке, на корме,
 Ты — нежный отдых мой от славы,
 Который я найти сумел…

 

То в аметистовом, то в белом,
 То в бронзовом, то в голубом.
 Ты бродишь в парке запустелом
 И песней оживляешь дом.

 

На дне озерном бродят раки
 И плоскотелые лещи.
 Но берегись: в зеленом мраке
 Медведи, змеи и клещи!

 

А вечерами крыломыши
 Лавируют среди берез,
 И барабанит дождь по крыше,
 Как громоносный Берлиоз.

 

Да, много в жизни деревенской
 Несносных и противных «но»,
 Но то, о чем твердит Каменский,
 Решительно исключено…

 

Здесь некому плести интриги,
 И некому копать здесь ям…
 Ни до Вердена, ни до Риги
 Нет дела никакого нам…

 

Здесь царство в некотором роде,
 И оттого, что я — поэт,
 Я кровью чужд людской породе
 И свято чту нейтралитет.


Poem of northern lake

 

In twelve versts from the Meadow,

In the pine forest, on the sand,

In beloved company of girlfriends

I live in the enchanting angst…

 

Among lakes, firs and birches

And among the mast pines

Runs the winding country road,

Leaving the noise behind.

 

I do not like roads that are highways:

Taverns and carts – on them.

I’m used to live in through, in muslin

Woods, where are cradles of the dreams.

 

In spacious home, in ten rooms,

Simple, bourgeoise comforts,

Among which secluded

The northern summer days poured.

 

Home on the mountain, but in the basin,

Like an egg grandiose,

Steely-blue lake shines,

And in it – the beloved’s face!

 

With alder fishing rod, with tattered

And fragile boat, on the stern,

You – from glory my rest tender,

Which I could find…

 

Once amethyst, once white,

Once bronze, blue once.

You walk in the park abandoned

And with a song liven the house.

 

On the lake bottom wander crawfish

And flat-bodied leeches.

But watch out: in green darkness

The snakes, the bears and the ticks!

 

And bats in the evening

Are tacking among birches,

And on the roof the rain is drumming

Like the loud-voiced Berlioz.

 

Yes, much in life in village

There is “but,” unbearable and nasty

But that of which repeats Kamensky,

Is excluded decidedly.

 

There is, to pull intrigues, no one,

And nobody to dig the holes…

Not about Riga and not about Verden

Is our business.

 

Here kingdom of some kind,

And because a poet am I,

To humankind I’m alien in blood

And sacredly honor neutrality.

Стихи октябрьского заката

 

Ты чутко читала Сергея Волконского
 На синей тахте у стены голубой.
 Я только что кончил работу с эстонского,
 И мы говорили о книге с тобой.


— Ведь это не часто, чтоб книга претолстая
 Была целиком и умна, и тонка, —
 Сказала так славно, и хлынули волосы
 Каштановым ливнем на край дневника.


Луч солнца упал на склоненную талию,
 На женственный шелк старомодных волос.
 И нас, северян, потянуло в Италию,
 И южное в северном сердце зажглось!


Ты вспомнил, а строфы священные Блоковы,
 Шепнула: «И нашим бы музам на юг…»
 А луч западающий двигался около,
 Как будто обрадовался: «узнаю!»


 

Poem of October sunset

 

You precisely read Sergei Volkovsky

On indigo ottoman by the wall of blue.

I only finished work with Estonian,

And I speak of the book with you.

 

It’s not often that a thick book

Was in whole smart and refined, -

You said gloriously, and the hair poured

With chestnut rain to diary’s land.

 

A ray of sun fell on the waist bowed,

On woman’s silk of old-fashioned hair.

We, northerners, to Italy were pulled,

And south in northern heart caught fire!

 

You recalled, Blok’s stanzas holy,

Whispered: “to south our muses go”…

And sinking ray moved nearby,

As if rejoicing: “I know!”


 

Поэза о старых размерах

 

О вы, размеры старые,
 Захватанные многими,
 Банальные, дешевые,
 Готовые клише!

Звучащие гитарою,
 И с рифмами убогими —
 Прекраснее, чем новые,
 Простой моей душе!


Вы были при Державине,
 Вы были при Некрасове,
 Вы были при Никитине,
 Вы были при Толстом!
 О вы — подобны лавине!
 И как вас ни выбрасывай,
 Что новое ни вытяни, —
 Вы проситесь в мой том.


Приветствую вас, верные,
 Испытанно-надежные,
 Округло-музыкальные,
 Любимые мои!
 О вы — друзья примерные,
 Вы, милые, вы, нежные,
 Веселые, печальные,
 Размеры — соловьи!


 

Poem of Old Rhythms

 

O you the ancient rhymes and rhythms,

Seized on by many poets,

The banal, cheap, and puny ones,

Cliches overcooked and boiled!

You sound with the guitar strings,

With rhythms and rhyme impoverished,

Than all new things more beautiful

To my simplistic soul!

 

You were under Derzhavin,

You were under Nekrasov

You were under Nikitin,

And under Tolstoy too!

Oh you - just like an avalanche!

And though you were discarded,

And though new ones are written -

You burst into my book!

 

I greet you, my dear loyal ones,

The fully tried and tested ones,

The musical and flowerful

And most beloved by me!

Exemplary companions

You dear ones, you tender ones,

The happy and the sorrowful

The nightingale-like rhythms!


 

 

 

Поэза маковых полей

 

Снова маки в полях лиловеют
 Над опаловой влагой реки,
 И выминдаленные лелеют
 Абрикосовые ветерки…


Ты проходишь мореющим полем,
 Фиолетовым и голубым,
 К истомленным усладам и болям,
 Одинаково близким своим…


Как серебряные черепахи,
 В полднелень проползают серпы…
 Сколько бодрости мягкой во взмахе
 Струнно-млеющей девьей стопы!


На златисто-резедной головке
 Пылко-красный кумачный платок,
 А в головке так много обновки,
 И в душе — обновленный поток!


Розовеют лиловые маки,
 Золотеет струистый опал,
 И луна возжигает свой факел,
 Отравив зацветающий бал…


 

Poem of poppy fields

 

Again poppies turn purple in fields

Over the river’s opal wetness,

And cherish the almonded

Apricot winds…

 

You pass the searing fields,

Blue and violet,

To where exhausted with pain and delight,

Your ones equally beloved…

 

Like silver tortoises,

How much tender cheerfulness in the swing

Of string-flickering feet of maiden!

 

On head of reseda and gold

Is your handkerchief fiery-red,

And so much new clothes on the head,

And in soul – a renewed tide!

 

Grow pink the poppies violet,

Turns gold the flowy opal,

And the moon its torch lights up,

Having poisoned the blooming ball…


 

Поэза доказательства

 

Все то, что раньше было б диким,
 Теперь естественно вполне:
 Стать пред решением великим —
 Быть иль не быть — пришлось и мне.


Но так как дух «не быть» не может,
 И так как я — певучий дух,
 Отныне выбор не тревожит:
 «Быть» выбрал из решений двух.


 

Poem of proof

 

All that has previously been wild,

Now is natural fully:

To stand before a grand decision –

To be or not to be – is necessary for me.

 

But since the spirit cannot “not be,”

And since I am – spirit that sings,

Now the choice does not worry:

From two choices I chose “to be.”


 

Поэза отказа

 

Она мне прислала письмо голубое,
 Письмо голубое прислала она.
 И веют жасмины, и реют гобои,
 И реют гобои, и льется луна.


О чем она пишет? что в сердце колышет?
 Что в сердце колышет усталом моем?
 К себе призывает! — а больше не пишет,
 А больше не пишет она ни о чем…


Но я не поеду ни завтра, ни в среду,
 Ни завтра, ни в среду ответ не пошлю.
 Я ей не отвечу, я к ней не поеду, —
 Она опоздала: другую люблю!


 

Poem Of Rejection

 

She had sent me a blue letter,

She sent me a letter blue.

And blow jasmines, and fly oboes,

And fly oboes, and pours moon.

 

Of what she writes? What sways in heart?

What sways my tired heart inside?

Calls to itself – and more does not write,

And does not write anything about…

 

But I won’t go on Wednesday or tomorrow,

Not tomorrow not on Wednesday will I return the answer.

I won’t come to her, I won’t answer her, -

She is late, I love another!


 

Поэза оттенков

 

Есть в белых ночах лиловость,
 Лиловость в белых ночах.
 В нежных очах — суровость,
 Суровость в твоих очах…
 В фиалке бывает бледность,
 Бледность в лиловом цветке.
 В златоприческе — медность,
 Медь в золотом волоске.
 Есть что-то в весне старушье,
 Как вешнее есть в былом.
 В душе у тебя — бездушье,
 Душа — в бездушьи твоем!


 

Poem of shades

 

In the white nights there’s purple,

Purple in white nights.

In tender eyes – sternness,

Sternness in your eyes…

Violet, there is paleness there,

Paleness in purple flower.

In golden hairstyle – copper,

Copper in gold hair.

There’s something in spring of old lady,

Like spring in the past.

In your soul – soullessness,

Soul – in your madness!


 

Поэза удивления

 

Ты хочешь немногого,
 По-моему — лишнего;
 Какого-то общества,
 Каких-то людей…
 И в кинематографе
 Смотреть на Венецию,
 И в поле с прислугою
 Цветы собирать.
 В гамак в палисаднике
 Ложиться с романами,
 На почту за письмами
 Ходить по утрам.
 Меня ты уверила
 В классической верности
 И в высокомерии
 К убогой земле.
 Я верю восторженно
 В порядочность редкую,
 Но ты понимаешь ли,
 Что ты говоришь?!
 Поймешь ли ты, странная,
 Свои оскорбления,
 Которые, попросту,
 Наносишь ты мне!..
 Ведь это ж пощечина —
 Желанье обидное,
 Хотя бы мгновение
 Прожить не со мной!..
 Придет ли мне в голову
 Упиться разлукою,
 Когда вся вселенная —
 В тебе лишь одной?!


 

Poem of surprise

 

You want not much,

According to me – unnecessary;

Some society,

Some people…

And in cinema

To look at Venice,

And in the field with servant
 To gather flowers.

In hammock in front garden

To lie with novel,

To mail for letters

To go in morning.

You assured me

Of classical loyalty

And of arrogance

To wretched earth.

I excitedly believe

Of rare decency,

Do you understand

What you say?!

Will you understand, strange one,

Your offense,

Which, simply,

You apply to me!..

This is a slap on the face –

Offensive wish,

Wanting the moment

To live not with me!..

Will come to my head

To get drunk with parting,

When the whole world –

Only in thee?!


 

Поэза истины

 

В ничем — ничто. Из ничего — вдруг что-то,
 И это — Бог.
 В самосозданье не дал Он отчета, —
 Кому б Он мог?


Он захотел создать Себя и создал,
 Собою прав.
 Он — Эгоист. И это так же просто,
 Как запах трав.


Бог создал свет, но не узнали люди,
 Как создан свет.
 И поэтично ль грезит нам о чуде,
 И Бог — поэт!


И люди все — на Божие подобье:
 Мы — богодробь.
 И если мы подвластны вечной злобе,
 Отбросим скорбь:


Не уничтожен Богом падший ангел,
 Не умерщвлен.
 Он — в женщине, он в бешеном мустанге, —
 Повсюду он.


Так хочет Бог. Мечты Его пречисты.
 И взор лучист.
 Природа, Бог и люди — эгоисты:
 Я — эгоист!


 

Poem of truth

 

In nothing – nothing. From nothing – suddenly something,

And this – God.

He gave no report in self-creation, -

To whom he could?

 

He wanted to create Himself and created,

Ruling himself.

He – egoist. And it’s so simple,

Like grass’s smell.

 

God made the light, but people didn’t recognize,

How created was the light.

And poetic is our dream of wonder,

And God – poet!

 

And all people – in divine likeness:

We – fraction of the Lord.

And if we’re subject to eternal malice,

Sorrow we’ll throw off:

 

Not destroyed by God is fallen angel,

Not killed.

He – in woman, on rabid mustang, -

Everywhere is he.

 

Thus God desires. His dreams are clean.

And gaze is of rays.

Egoist – nature, God and people:

Egoist am I!


 

Поэза возмездия

 

Моя вторая Хабанера
 Взорвалась, точно динамит.
 Мне отдалась сама Венера,
 И я всемирно знаменит!


То было в девятьсот девятом…
 Но до двенадцатого — дым
 Все стлался по местам, объятым
 Моим пожаром золотым.


Возгрянул век Наполеона
 (Век — это громогласных дел!)
 Вселенского Хамелеона
 Душа — бессмертный мой удел.


Издымлен дым, и в льстивый танец
 Пустился мир, войдя в азарт.
 Я — гениальный корсиканец!
 Я — возрожденный Бонапарт!


На острова Святой Елены
 Мне не угрозен небосклон:
 На мне трагические плены,
 Зане я сам Хамелеон!


Что было в девятьсот девятом,
 То будет в миллиард втором!
 Я покорю миры булатом,
 Как покорял миры пером.


Извечно странствуя с талантом
 На плоской лосскости земной,
 Был Карлом Смелым, был я Дантом,
 Наполеоном — и собой.


Так! будет то, что было, снова —
 Перо, булат, перо, булат…
 Когда ж Земли падет основа —
 О ужас — буду я крылат!..


 

Poem of vengeance

 

My second Habanera

Like dynamite did explode.

Venus gave herself to me,

And I’m famous all around the world!

 

It was in year nineteen nine…

But before twelfth – the smoke

All were creeping to places, embraced by

My fire of gold.

 

Rose up the century of Napoleon

(Century – of deeds loud!)

Of universal chameleon

Soul – my deathless lot.

 

Smoky is smoke, and in flattering dance

The world set off, going into delight

I – am a Corsican genius!

I – reincarnated Bonaparte!

 

On the Saint Helen’s island

The sky me does not threaten:

On me are tragic prisons,

In them I myself am Chameleon!

 

What happened in nineteen nine,

Will be in millionth!

I will conquer world with damask steel,

Like with feather conquering the earth.

 

Eternally wandering with talent

Over the flat earth’s glossiness,

To be Charles the Brave, to be Dante,

With you – Napoleon.

 

Thus! What will be again what has happened –

Feather, damask steel, feather, damask steel…

When will fall the Earth’s basis –

O horror – I will be winged!..


Поэза к Европе

 

Вильгельм II, германский император,
 Хотел давно Европу покорить.
 Он подал знак, — и брат пошел на брата,
 Рубя сплеча. Живи, кто может жить!
 А жить теперь — вопрос самозащиты:
 Кто хочет жить, будь доблестным бойцом!
 Да будут вечной славою покрыты
 Идущие на недруга с мечом!
 Запомните, идущие от клена,
 От рыбных рек, от матери-сохи:
 Кощунственно играть в Наполеона, —
 Им надо быть! — вот в том-то и грехи.
 Да, тяжело забыть сестру и брата,
 Уют семьи и таинства любви…
 Он должен пасть, германский император,
 Вильгельм II: кто хочет жить, живи!


 

Poem to Europe

 

Wilhelm II, German emperor,

Longed to conquer Europe for long time.

He gave a sign – and brother came against brother,

Chopping from shoulder. Live, who can be alive!

And life now – the question of self-defense:

Who wills to live, be a courageous warrior!

And may be covered with eternal glory

Coming at the enemy with sword!

Remember, coming from maple

From fish rivers, from mother-fields:

It’s blasphemous to play Napoleon, -

They need to be – in this are sins.

Yes, it’s hard to forget sister and brother,

Coziness of family and mystery of love…

He must fall, the German emperor:

Wilhelm II: Live, who wants to live!

 

Стихи сгоряча

 

Я проснулся в слегка остариненном
 И в оновенном — тоже слегка! —
 Жизнерадостном доме Иринином
 У оранжевого цветника.


И пошел к побережью песчаному
 Бросить к западу утренний взор.
 Где, как отзвук всему несказанному,
 Тойла в сизости вздыбленных гор…


И покуда в окне загардиненном
 Не сверкнут два веселых луча,
 Буду думать о сердце Иринином
 И стихи напишу сгоряча!


А попозже, на солнечном завтраке,
 Закружен в карусель голосов,
 Стану думать о кафровой Африке,
 Как о сущности этих стихов…


 

Poems in heat of the moment

 

I awoke in slightly grown old

And renewed – slightly as well! –

Irina’s joyful home

By the orange garden.

 

And went to the shore full of sand

To throw morning look to the west.

Where there’s echo to all unsaid,

Toyla in rearing mountains’ blueness…

 

And while in curtained window

Two happy rays do not glimmer,

I will think about Irina’s heart

And in heat of moment poems I’ll write!

 

And later, on breakfast sunlit,

Loaded in carousel of voices,

I’ll start of kaffir Africa to think,

As of the essence of these poems…


 

Поэза светлому брату

 

Поэту, как птице, Господь пропитанье дает:
 Не сею, не жну — существую второй уже год.
 И добрые люди за добрые песни-стихи
 Прощают ошибки и, если найдутся, грехи.
 Кому теперь нужно искусство? не знаю кому…
 Но мне — оно воздух, и вот я пою потому.
 А некто лучистый, — не русский, эстонец, чужой, —
 Не ангел ли Божий? — следит неустанно за мной.
 Он верит в искусство, и полон ко мне он любви:
 «Поэт, будь собою: пой песни свои и живи!»
 Как нищая птица, поэт подаянию рад…
 Восторженной трелью я славлю тебя, светлый брат!


 

Poem to Luminous Brother

 

To birds and to poets the Lord all their sustenance gives:

I don't reap or sow, but for a second year I exist.

And for kind song-poems the people who're also kind

Will forgive your errors and sins, too, if any they find.

Who needs the art now? Who needs it - I do not know,

But to me it's air, and I keep singing so.

And radiant someone - not Russian, Estonian - stranger -

An angel of God? Follows me and protects me from danger.

In art he believes, and to me he is brimming with love:

"Be yourself, poet: Sing all your songs, stay alive!"

And like a poor bird, poet is glad of alms in his plight...

O luminous brother, I sing you with song of delight!


 

 

Поэза доверия

 

Верю небу! Верю морю!
 Верю ночи! Верю дню!
 Никого не опозорю!
 Ничего не оскверню!


Верю солнцу! Верю смерти!
 Верю вере и любви!
 Каждой грезе! каждой жертве!
 Слову вечному: «Живи»!


Верю в радость и страданье!
 Верю в фабрику! в стихи!
 Верю в строгое молчанье
 И в вульгарное «хи-хи»!


Все приемлемо, все нужно, —
 Это каждому скажи,
 Как мне северно, как южно
 Верить этой общей лжи.


 

Poem of trust

 

I trust the sea! I trust the sky!

I trust the night! I trust the day!

I will disgrace no one!

I will defile nothing!

 

I trust the sun! I trust the death!

I trust the faith and love!

Of each dream! Of each sacrifice!

To the eternal world, “Live”!

 

I trust the joy and suffering!

I trust in factory! In poems!

I trust in the silence strict

And in the vulgar “hoh-hoh”!

 

All is accepted, all’s required –

Thus say to each one,

For me like in the north, like in the south

It’s to believe this common lie.


 

Поэза принцу лилии

 

Пользуясь любезным разрешеньем
 Вашим — посещать Ваш дом без Вас,
 Мы пришли со скромным подношеньем
 Более для слуха, чем для глаз…


Я — поэт, и мне доступны страсти,
 Алый притягательный графин:
 Разделил его я на две части, —
 Я повинен в этом не один…


Ведь моя возлюбленная тоже
 Поэтесса, знающая страсть…
 Ах, и ей, как мне, вино пригоже!
 Ах, и ей его желанна сласть!


За здоровье Принца — Лильевзора
 Пили бесподобный «Барбарис».
 В результате: нет у Вас ликера,
 Но — одна из ярких импровиз!


 

Poem to prince of lily

 

With kind permission

Of yours – without you visit your house,

We came with humble offering

More for hearing, than for eyes…

 

I’m – poet, and reachable to me are passions,

Scarlet jug I invite:

I separated it in two parts, -

Not alone I am guilty of it…

 

Also my beloved

Is poetess, passion knowing…

Ah, and to her, like to me, prettier is wine!

Ah, and is wished her passion!

 

For health of Prince – Lilyezora

Sang the “Barbary” unparalleled.

In result: You don’t have liqueur,

But – one from improvisation bright.


 

Стихи И. Эренбурга (В дни пред паденьем Петербурга)

 

В дни пред паденьем Петербурга, —
 В дни пред всемирною войной, —
 Случайно книжка Эренбурга
 Купилась где-то как-то мной.


И культом ли католицизма,
 Жеманным ли слегка стихом
 С налетом хрупкого лиризма,
 Изящным ли своим грехом, —


Но только книга та пленила
 Меня на несколько недель:
 Не шрифт, казалось, не чернила,
 А — тонко-тонная пастэль.


Прошли лета. Кумиры ниже
 Склонились, я — достиг вершин:
 Мне автор книгу из Парижа
 Прислал в обложке crepe de chine.


Она была, должно быть, третьим
 Его трудом, но в ней, увы,
 Не удалось того мне встретить,
 Что важно в небе — синевы.


И нет в ней сладостного ига,
 Померкла росная краса…
 Мне скажут: «Небеса не книга», —
 Пусть так: но книга — небеса!..


 

Poems of I. Ehrenburg (In days before fall of Petersburg)

 

In days before the fall of Petersburg, -

In days before the global war, -

Suddenly a book of Ehrenburg

Was bought by me sometime, somewhere.

 

And with a cult of Catholicism,

With slightly cutesy poem,

With flight of fragile lyricism,

And with graceful sin, -

 

But only captivated me the book

For weeks several:

Not font, it seemed, not the ink,

But – thin-toned pastel.

 

Summers went by. Icons lower

Bent, I – the height reached:

To me from Paris the book’ author

Sent in the cover crepe de chine.

 

It was his third, maybe,

Labor, but in it, alas,

You did not succeed to meet me,

What’s important in sky – blueness.

 

And in it there’s no sweet yoke,

Has faded the dew’s beauty…

They’ll tell me: “Sky and not the book,” –

Let there be: but book – sky!..


 

Поэза маленькой дачи

 

Граммофон выполняет под умелой рукою
 Благородно и тонко амбруазный мотив.
 Я внемлю Тетраццини с мимолетной тоскою:
 Тетраццини — в деревне, где безбрежие нив!..
 Разве могут быть где-то и толпа, и эстрада?
 Разве может даваться элегантный концерт?
 Сердце бьется спокойно, сердце сельнему радо,
 Сердцу здешнему чужды и Вильгельм, и Альберт…
 Как поверю я в город? Как поверю я в войны?
 Как поверю в театры? Как поверю в толпу? —
 Если плещется море бирюзово-спокойно
 И луна намечает золотую тропу?
 Я — в Эстляндии светлой, с воплощенной мечтою!
 У меня есть поэзы; мне незримо поют
 Тетраццини и ветер… Потому-то не стоят
 Все заботы земные дачи маленькой — Крут!


 

Poem of little dacha

 

Gramaphone performs under skilful hand

Noble and refined motive of ambroise.

I listen to Tetraccini with brief angst:

Tetraccini – in the village, where fields are shoreless!.

Can be somewhere the crowd and the stage?

Can be given the elegant concert?

Heart beats calmly, heart is glad,

Alien to heart are Wilhelm and Albert…

How I’ll believe in city! How in wars I’ll believe?

How I’ll believe in theaters? How I’ll believe in crowd? –

If azure-calm splashes the sea

Ane moon marks trail of gold?

I – in luminous Estonia, with embodied dream!

I have poems; to me invisibly sing

Tetraccini and wind… Thus do not count

All earthly worries of little dacha – Krut!


 

Поэза маленького преувеличения

 

Луна чуть звякала,
 А Ингрид плакала:
 Ей нездоровилось. Душа болела.
 Близка истерика…
 Нет дома Эрика…
 Кровь гордогневная в щеках алела.
 О, совершенное
 И неизменное
 Блаженство тленное планеты этой!
 Не плачь же, гордая,
 Будь в горе твердая,
 На одиночество свое не сетуй.
 Есть тайны в жизни, —
 И как их выяснить?..
 Ведь не попался король в измене!
 Но возмутительно,
 Но оскорбительно,
 Что разогнул он на миг колени!
 Что миги краткие
 Не пьет он сладкие
 Уста любимые, уйдя куда-то!..
 Что есть биение
 В разъединении
 Что — пусть мгновение! — но вот одна ты!
 А жизнь поэзилась:
 Ей с детства грезилась
 Любовь бессмертная: быть вместе вечно.
 Да, в разлучении
 Всегда мучение…
 О, я сочувствую тебе сердечно!


 

Poem of little exaggeration

 

Moon barely rang,

And Ingrid wept:

She was not feeling well. The soul was sick.

Near are the hysterics…

There was no home for Eric…

Proud and angry blood was red in cheeks.

O impeccable

And unchangeable

Perishable bliss of this planet!

Don’t cry, proud one,

Be harsh in the mountain,

Of your loneliness don’t be complaining.

There are secrets in life –

And how to figure them out?..

The king did not get caught in changes!

But outrageously,

But insultingly,

As you straightened out for a moment the knees!

That brief moments

He sings on the sweet

Beloved lips, somewhere having gone!

That there’s palpitation

In disconnections

That – let moment! – but here are you alone!

And life poised:

She dreamed since childhood

Of immortal love: be together eternally.

Yes, in divorce

There is torment always…

Oh, to you I am sorry sincerely!


 

Поэза чуда

 

Во всем себя вы в жизни сузили,
 Одна осталась вам игра:
 Самообманы да иллюзии, —
 Убогой жизни мишура.
 Рожденные в земном убожестве
 Полуцари, полукроты,
 Вы величаетесь в ничтожество,
 Ложась холодно под кресты…
 Зачем вам жить, не отдающие
 Себе отчета в слове «жить»?
 Всю жизнь свой сами крест несущие,
 Чтоб под него себя сложить?
 Бунтующие и покорные,
 Игрушки воли мировой,
 В самом бессмертии тлетворные,
 Порабощенные судьбой!
 Жалеть ли вас, земли не знающих
 И глупый делающих вид,
 Вселенной тайны постигающих,
 Какие чует интуит?
 Вас презирать без сожаления, —
 Единственное что для вас!
 Вас бичевать за все стремления,
 За все «стремления на час»!
 Честнее будьте вы, нечестные,
 Но восхваляющие честь:
 Без жалоб лягте в гробы тесные,
 А жить хотите — выход есть:
 Все, как один, в огне содружества,
 Развихривая жизни ход,
 Имейте пыл, имейте мужество
 Все, как один, идти вперед!
 И чудо явится чудесное:
 Слиянные в своем огне,
 Поработите вы Безвестное
 И да поклонитесь вы мне!


 

Poem of marvel

 

In all things you yourself in life narrowed,

One game remained to thee:

Illusion and self-deceit,

The poor life’s trumpery.

Born in earthly squalor

Half-moles, half-tsars,

You magnify yourself in nothing,

Coldly lying under cross…

Why would you live, not giving

Answer in the word

“Live”? All life our cross we are bearing,

Thus under him yourself to fold?

Submissive and rebellious,

Toys of the will of the world,

In immortality noxious,

By the fate enslaved!

Should I pity you, the land not knowing,

And stupid view of the deed,

Universal secret comprehending,

Which senses the intuitive?

You to despise without regretting, -

As it’s for you the only one!

To scourge you for the aspirations,

For all “aspiring for an hour”!

You will be more honest, ones dishonest,

But honor you will praise:

Without complaints lie down in tight coffins,

And you want to live – exit there is:

All, like one, in fire of commonwealth,

Unswirling the life’s run,

You have fervor, you have manliness,

All, go ahead, like one!

And marvelous marvel will come so:

Merged in fire its own,

You work the unknown

And to me bow!


 

Поэза успокоения

 

Ты так напугана, должно быть
 Еще с младенчества, что я
 Весь трепещу глазами трогать
 Неосторожными тебя.
 Ты так боишься потрясений,
 Хотя бы чуть неверных слов,
 Что даже здесь, в благой сирени,
 Твой взор от ужаса лилов…
 Но… где здесь город? где здесь люди?
 Здесь только ты. Здесь только я.
 Здесь только ягоды на блюде,
 И скрыта ль в ягодах змея?..
 Здесь только море, только травы,
 Нет ревности и нет вина.
 Зачем же в сердце лить отравы
 Для аппетита и для сна?
 Не запирай ножей в буфете,
 Но лучше душу отвори,
 Утончившуюся на Фете
 В дни утренней твоей зари.
 Спокойна будь, дыши свободней,
 Поправься в тихом уголке.
 Я не убью тебя сегодня,
 А будущее — вдалеке…


 

Poem of reassurance

 

Thus you are frightened, maybe

Since infanthood, that I

Am now trembling

To touch you with careless eyes.

Thus you are afraid of shocks,

Wanting but the disloyal eyes,

That even here, in the good lilac,

Lilac from horror is your sight…

But… where is city? Where are people?

There’s only you. There’s only me.

Here there are only berries on dishes,

And is snake hidden in berries?..

Here’s only sea, here’s only grasses,

No wine and no jealousy.

Why in the heart to pour poison

For appetite and for sleep?

Don’t lock the knives in buffet,

But better open the soul,

Refined on Fete

On days of your third dawn.

Be calm, breathe more freely,

Get better in quiet corner.

Today I won’t kill you,

And future – is far.


 

Поэза причины бодрости

 

Теперь в поразительной смене
 Контрастных событий живешь.
 Голодные ужасы в Вене
 Бросают нас в холод и дрожь.
 А то, что от нас на востоке,
 Почти не подвластно уму,
 Но веришь в какие-то строки,
 Не зная и сам почему.
 Над жизнью склонясь, как над урной,
 Еще не ослабнул душой:
 В республике миниатюрной
 Налажен порядок большой.
 Пускай мы в надеждах разбиты
 И сброшены в бездну с горы —
 Мы сыты, мы — главное — сыты,
 И значит — для веры бодры.
 Мы верим — не можем не верить! —
 Мы ждем — мы не можем не ждать! —
 Что мир воцарится в той мере,
 Какая вернет — Благодать.


 

Poem of the Reason for Cheer

We live in astounded wonder

At change of contrasting events.

Vienna's horrors and hunger

Threw us into chills and cold sweat.

 

And that, which we left on the east side -

Unfathomable to the mind.

In some times and dates you are trusting,

Not knowing yet how and why.

 

You aren't weak in the soul, I am sure,

As you lean over life, like an urn:

In a republic miniature

The big order has been born.

 

Perhaps we are broken in hope

And thrown into an abyss:

We're sated, we're sated, and so

We're ready for faith and for bliss.

 

We trust - we can't not trust, I found!

We wait - we can't not wait in our turn!

That world will in that measure be crowned

Which divine grace will return.


 

Поэза белой сирени

 

Белой ночью в белые сирени,
 Призраком возникшие, приди!
 И целуй, и нежь, и на груди
 Дай упиться сонмом упоений,
 И целуй, и нежь, и утруди…

Белой ночью белые приветы,
 Ласк больных, весенних полусны,
 И любовь, и веянье весны,
 И полутемени, и полусветы,
 И любовь, и чувства так лесны!..
 Эта ночь совсем, совсем живая!

В эту ночь приди ко мне, приди!
 И судьбу свою опереди!
 А сирень цветет, слегка кивая!
 А любовь растет, легка, в груди!


 

 

Poem of white lilac

 

In white lilac with white night,

Come, arising ghost!

And kiss, and caress, and on the chest

To get drunk with a rapture’s host

And kiss, and caress, and bother…

 

In the white night the white hellos,

Tenderness of ill, spring half-dreams,

And springs winnowing, and love,

And half-shades, and half-light,

And love, and forest’s feelings!..

 

This night is living always!

In this night come to me, come!

And get ahead of your fate!

And lilac, slightly bowing, blooms!

And let love grow in the chest!


 

Поэза твоих контрастов

 

Ты так ясна и, вместе с тем, туманна.
 Ты так верна и, вместе с тем, обманна.
 И нет к тебе дорог.
 Уста чисты, — слов грешных ими хочешь.
 Рыдая, ты отчаянно хохочешь.
 Развратный облик строг.
 Тебя не взять, пока ты не отдашься.
 Тебя не брать — безбрачью ты предашься.
 Как поступить с тобой?
 Ты так горда и так несамолюбна.
 Ты — без следа, но в мире златотрубна,
 К тебе влекусь с мольбой.


 

Poem of your contrasts

 

You are so clear, and foggy.

You are so true, and deceitful.

And there are no roads to thee,

Clear lips – you want words for the sinful.

Weeping, you desperately love.

Your dissolute image is strict.

Not to take you, while you don’t give up.

Not to take you – indulge in celibacy.

How with you to act?

You are so proud and self not loving.

You – without trace, but gold trumpet in the world,

And to you I’m attracted with pleading.


 

Поэза Дмитрию Дорину

 

Я перечитываю снова
 Твои стихи, — и в ореол
 Давно угасшего Былого
 Взлетел «Тоскующий Орел»!


 Ах, чувствам нет определенья…
 Чего до слез, до муки жаль?
 Какое странное волненье!
 Какая странная печаль!


Твои стихи! — они мне милы!
 На редкость дороги они!
 Моя известность не затмила
 Того, что помним мы одни!


И если не совсем умелы
 Твои смущенные стихи,
 Что мне до этого за дело,
 Раз сердцу моему близки?!..


Ведь в них и Фофанов, и Пудость,
 Твоей застенчивости «аль»,
 И внешних лет святая скудость,
 Которую-то мне и жаль…


Пусть мой порыв нелеп и вздорен, —
 Я не стыжусь его; я рад,
 Что где-то жив мой грустный Дорин,
 Меня волнующий собрат.


 

Poem to Dmitri Dorin

 

I read again your poems

And in the nimbus

Of the long-gone Past

Flew «Sorrowful Eagle»!

 

Ah, there is no definition for feelings…

What’s lacking to tears, to torments?

What a strange worry!

What a strange sadness!

 

Dear to me are your poems!

They are dear to me to rarity!

Did not eclipse my renown

That, which remember only we!

 

And if not especially skillful

Is your poetry embarrassed,

What to that is my business,

That they’re near to my heart?!..

 

In them Fofanov, and Poorness,

The “al” of your shyness,

And holy poverty of external years,

Of which it is pitiful to me.

 

May my impulse be absurd and ridiculous –

I’m not ashamed of it; I am glad, since

Somewhere lives my Dorin sorrowful,

My exciting sibling.


 

Стихотворенье через год

 

Потому что ты своеобразна
 И в поверхностности глубока,
 Как мне удержаться от соблазна —
 Вознести тебя за облака!


Потому что польскою магнаткой
 Выглядишь и в нищенстве своем,
 Головокружительной и сладкой
 Тщусь мечтою: быть с тобой вдвоем!


Как божественно твое сложенье!
 Как узка и как мала рука!
 А в глазах такое выраженье,
 Что и гибель кажется легка.


Этот жест, как подаешь ты руку,
 Свойственный тебе, тебе одной,
 Или обрекающий на муку
 Этот голос, нежный и грудной!


И во всем изящество такое, —
 В слове, в мысли, в шаге, в звуке, — столь
 Музыкальное и роковое,
 Что я просто ощущаю боль…


Все в тебе сплошное обольщенье
 Как ни взглянешь, что ни говоришь.
 Я испытываю возмущенье,
 Что от этих гор не убежишь.


Ты красноречива и логична
 И до исступленности страстна.
 Точно колокольчик, мелодична
 И в своей веселости грустна.


Но глаза твои порой так строги, —
 Есть ли сердце у тебя в груди?
 Я могу уйти с твоей дороги,
 Только ты с моей не уходи!


 

Poem through a year

 

Because you are peculiar

And in superficiality deep,

How can I resist from temptation

You behind the clouds to uplift!

 

Because for a Polish tycoon

You will see in your poverty,

With sweet and head-turning

Dream I am longing: to be together with thee!

 

How godly is your addition!

How thin and how little the arm!

And in your eyes such expression,

That seems light the demise.

 

This gesture, how you will give hand,

Peculiar to you, to you alone,

Or dooming in torment

This voice, tender and pectoral!

 

And in all such elegance, -

In word, in thought, in step, in sound, -

So musical and fateful,

That I simply feel the pain…

 

All in you complete seduction

As you don’t stare, thus you do not speak.

I experience indignation,

That you will not run from these peaks.

 

You’re eloquent and logical

And to frenzy passionate.

Tike a bell, melodious

And sorrowful in your happiness.

 

But your eyes are strict sometimes, -

Is there a heart in your chest?

I can go to your highways,

Do not leave me with mine!


 

Поэза к Европе

 

Вильгельм II, германский император,
 Хотел давно Европу покорить.
 Он подал знак, — и брат пошел на брата,
 Рубя сплеча. Живи, кто может жить!
 А жить теперь — вопрос самозащиты:
 Кто хочет жить, будь доблестным бойцом!
 Да будут вечной славою покрыты
 Идущие на недруга с мечом!
 Запомните, идущие от клена,
 От рыбных рек, от матери-сохи:
 Кощунственно играть в Наполеона, —
 Им надо быть! — вот в том-то и грехи.
 Да, тяжело забыть сестру и брата,
 Уют семьи и таинства любви…
 Он должен пасть, германский император,
 Вильгельм II: кто хочет жить, живи!


 

Poem to Europe

 

Wilhelm II, German emperor,

Longed to conquer Europe for long.

He gave a sign – and brother came against brother,

Chopping from shoulder. Live, who can!

And life now – the question of self-defense:

Who wills to live, be a courageous warrior!

And may be covered with eternal glory

Coming with sword at the enemy!

Remember, coming from maple

From fish rivers, from mother-fields:

It’s blasphemous to play Napoleon, -

They need to be – in this are sins.

Yes, it’s hard to forget sister and brother,

Coziness of family and mystery of love…

He must fall, the German emperor:

Wilhelm II: Live, who wants to live!


 

Стихи Москве

 

Мой взор мечтанья оросили:
 Вновь — там, за башнями Кремля, –
 Неподражаемой России
 Незаменимая земля.

В ней и убогое богато,
 Полны значенья пустячки:
 Княгиня старая с Арбата
 Читает Фета сквозь очки…

А вот, к уютной церковушке
 Подъехав в щегольском «купе»,
 Кокотка оделяет кружки,
 Своя в тоскующей толпе…

И ты, вечерняя прогулка
 На тройке вдоль Москвы-реки!
 Гранатного ли переулка
 Радушные особняки…

И там, в одном из них, где стайка
 Мечтаний замедляет лёт,
 Московским солнышком хозяйка
 Растапливает «невский лед»…

Мечты! вы — странницы босые,
 Идущие через поля, –
 Неповергаемой России
 Неизменимая земля!

 


 

Poems To Moscow

 

Watered my gaze the dreams:

Again – there, after Kremlin towers, -

To Russia inimitable

The unchanging earth.

 

To her wealthy is the sordid,

Full of meaning are the trifles:

Old duchess from Arbat

Through the glasses reads Fet…

 

And here in the cozy church

In a dandy’s coupe I drove up,

Courtesan apportions the circles,

Her own in the angstful crowd …

 

And you, walk in evening

On a troika Moskva past …

On the granite lane

The genial mansions.

 

And there, in which of them, where the flock

Of dreams slows the flight,

The hostess with the sun of Moscow

Melts the “Nieva ice”…

 

Dreams! You – barefoot wanderers,

Coming across the fields, -

To the invincible Russia

The unchangeable land!


 

Поэза стыдящимся молодости

 

Куда вы отдаете силы?
 Вы только вдумайтесь — куда!
 И разве вам уже не милы
 И лес, и поле, и вода?


И разве вам уже не любы
 Восторги кисти и стиха?
 И целовать любимых в губы —
 Да разве это от греха?


И разве ничего не нужно
 Для вашей юности, друзья?
 Как слабы вы! Как мало дружны!
 Над Вами властвует Нельзя.


И вам не больно? Не обидно?
 Вы покоряетесь? Чему?
 Своей же робости постыдной
 И малодушью своему!


Вы в заблужденьи! Пусть исправить
 Ошибки сердце повелит.
 Одна лишь молодость! Одна ведь!
 И лишь ее стыдиться — стыд!


 

Poem to ones ashamed of youth

 

To whom do you give way your powers?

You only think about it – where!

And if to you aren’t dear

The forest, the meadows, the water?

 

And if delights of brushes and of poems

Are not dear to thee?

And to kiss the beloved on the lips –

As if this from sin?

 

And is nothing necessary

For your youth, friends?

How weak are you! How little friendship!

Over you Forbidden rules.

 

And to you it’s not painful? Not embarrassed?

You submit? What for?

With your shameful shyness

And cowardice of yours!

 

You misconceive! Let the heart

Rule to correct the mistakes.

Just one youth! Just one!

And to it to be shameful – shame!

 


 

Поэза бывшему льстецу

 

Как вы могли, как вы посмели
 Давать болтливый мне совет?
 Да Вы в себе ль, да Вы в уме ли?
 Зачем мне ваш «авторитет»?

 

Вы мелкий журналист и лектор,
 Чья специальность — фельетон,
 Как смели взять меня в свой спектор?
 Как смели взять свой наглый тон?

 

Что это: зависть? «порученье»?
 Иль просто дурня болтовня?
 Ничтожества ли озлобленье
 На светозарного меня?

 

Вы хамски поняли свободу,
 Мой бывший льстец, в искусстве тля,
 И ныне соблюдая моду,
 Поносите Вы короля!

 

Прочь! Прочь! а ну Вас к Николаю!
 Работайте на экс-царе!
 Я так пишу, как я желаю, —
 Нет прозы на моем пере!..

 

А Вы, абориген редакций,
 Лакей газетных кулаков,
 Член подозрительнейших фракций,
 Тип, что «всегда на все готов»…

 

Вы лишь одна из грязных кочек
 В моем пути, что мне до них?
 И лучшая из Ваших строчек —
 Все ж хуже худшей из моих!

 

Не только Ваш апломб пигмея, —
 Апломб гигантов я презрел,
 И вот на Вас, льстеца и змея,
 Свой направляю самострел!

 

Да ослепит Вас день весенний,
 И да не знают Вас века!
 Вы — лишь посредственность, я — гений!
 Я Вас не вижу свысока!


 

Poem to past flatterer

 

How could you, how did you dare

To give me gossipy advice?

You in your self, you in your brain?

What for is authority of yours?

 

You’re petty journalist and lector,

Whose specialty is – feuilleton,

How dare they take me in spectrum?

How dare they take their cheeky tone?

 

What is this: envy? “Order”?

Or stupid talk simply?

Is the nonentity bitter

For the radiant me?

 

You boorishly understood freedom,

My former flatterer, smoldering in art,

And now observing fashion,

You vilify the tsar!

 

Away! Away! You go to Nicholas!

You work for the former tsar!

Thus I write, this I wish, -

There is no prose in my feather!..

 

And you, aborigine of editions,

Lackey of newspaper fists,

Member of suspicious factions,

Type that “for all is ready always”…

 

From dirty tussocks you alone

In my way, what for me to them?

And the best of your lines –

Worse than the worst of mine!

 

Not only your pygmy’s aplomb –

Aplomb of giants I despised,

And on you, flatterer and serpent,

My crossbow I’ll direct!

 

And the spring day will blind you,

And don’t know you for centuries!

You – mediocrity, I – genius!

From above I don’t see thee!


 

Поэза для беженцев

 

В этой маленькой русской колонии,
 Здесь спасающей от беззаконий
 Свои бренные дух и тела,
 Интересы такие мизерные,

Чувства подленькие, лицемерные,
 Ищут все лишь еды и тепла.


Все едят — это очень естественно,
 И тепло в наше время существенно —
 С этим спорить не будет никто.
 Но ведь, кроме запросов желудочных
 И телесных, есть ряд мозгогрудочных,
 Кроме завтраков, дров и пальто.


Есть театр, есть стихи, есть симфонии.
 Есть картины, и, если в Эстонии
 Ничего нет такого для вас,
 Соотечественники слишком русские,
 Виноваты вы сами, столь узкие,
 Что теряете ухо и глаз.


Если здесь, в деревушке, подобного
 Ничего не найти, кроме сдобного
 Хлеба, можно давать вечера
 Музыкально-поэзо-вокальные,
 Можно пьесы поставить лояльные
 И, пожалуй, плясать до утра.


Можно вслух проштудировать Гоголя
 (Ах, сознайтесь, читали вы много ли
 Из него в своей жизни, друзья!..).
 Можно что-нибудь взять из Некрасова,
 Путешествие взять Гаттерасово,
 Если Нитцше, допустим, нельзя…


Но куда вам такие занятия,
 Вызывающие лишь проклятия, —
 Лучше карты, еда и разврат!
 Лучше сплетни, интриги и жалобы,
 Что давно-де войскам не мешало бы
 Взять для ваших удобств Петроград!..


 

Poem to Refugees

In these miniature Russian colonies

Those who are hiding from lawlessness

Their sinful bodies and souls,

Interests are so pitiful

Feelings vicious and hypocritical:

They seek only food and warmth.

 

They all eat - it is only appropriate,

And the warmth in our time is important too,

Nobody will argue with that.

But apart from the warmth and the victuals

There are needs mental and spiritual,

Besides breakfast and wood and coat.

 

There is theater, symphony and poems,

There are paintings, and if in Estonia

There is no such delight,

My compatriots, Russian terribly,

It's your fault that you see things narrowly,

And you lose your hearing and sight.

 

If you'll find nothing like this within this land

And this village except the wheat bread,

Maybe at nights we will perform

Shows of music and poems, and vocalists

We will give majestic performances

And perhaps we will dance until dawn.

 

Maybe we'll declaim aloud Gogol's thought

(Fess up: you did not read a lot

Of his work in your life, dear friends).

Maybe take something from Nekrasov

And to know travels of Hatteras, if

Nietzsche, for one, the powers forbid.

 

But what are such pursuits to you

Calling nothing but curses out of you

Better revelry, maps and food!

Better gossip, intrigue and constant complaints

That for long the army should have advanced

For your sake to retake Petrograd.


Поэза без слов

 

Съёженная рябина ржаво-красного тона…
 Пальчиками голубика с нежной фиолью налета…
 И ворожба болота…
 И колдовство затона…
 И немота полета…
 И крутизна уклона.
 Мыши летучей, карей… Месяца позолота…
 А вдалеке — две скрипки, арфы и виолончели,
 И долгота антрактов, и в долготе окарины,
 Трели любви соловьиной,
 Палевые качели,
 Pas голубой балерины,
 Призраки Ботичелли
 И нагота сплетенных Ингрид и фейной Эльгрины.


 

Poem without a word

 

Shrunken mountain ash tone of rusty-red…

With fingers blueberry with tender violet raid…

And divination of swamp…

And sorcery of backwater…

And flight’s muteness…

And slope’s steepness.

Bats, brown… Gilding of moon…

And afar – two harps, cellos and violins,

And length of intermissions, and ocarinas in longitude,

Trills of nightingale love,

Fawn swings,

Pas of blue ballerina,

Botticelli’s ghosts

And nudeness of Ingrid and fairy Elgrin intertwined.


 

 

Поэзошпилька

 

Ты говоришь: Татьяна Гремина
 Совсем неправильно овсемена
 Как чудо девичьей души:
 Провинциалочке, как водится,
 Онегин по душе приходится
 Средь Митрофанушек в глуши.
 Однако же, став дамой светскою,
 Она — с душой ореха грецкого! —
 Его отвергла для того,
 Чтоб отомстить ему за прошлое
 И выставить причину пошлую
 Как… честь супруга своего.
 Любовью сердца не онегена
 И не любя совсем Онегина,
 Довольна партией своей.
 Да, Танечка, до брака — Ларина,
 Довольно скверно переварена
 Мозгами наших матерей…
 Смешно бы обвинять Евгения
 За нежное его презрение
 К причудам девочки-дичка.
 Лишь Таня сделалась Татьяною, —
 Он вспыхнул всей душою рьяною,
 Но лицемерно, свысока.
 Ответила княгиня Гремина,
 Та, кто в мечту страны овсемена:
 — Другому буду век верна.
 Как это холодно и каменно!
 Любовь воскликнула бы пламенно:
 «Я рада, что тебе нужна!»


 

Poetry hairpin

 

You speak: Tatiana Gremina

Is incorrectly all the same

Like wonder of soul of maiden:

To a provincial girl, that in common,

To the soul comes Onegin

Amid Mitrofanushkas in darkness.

But, having become society dame,

She – in soul of a walnut! –

She rejected for this,

That to take revenge on his past

And expose his past cause

How… honor of his spouse.

Not burdened with love of the heart and

I don’t at all like Onegin,

I’m satisfied with my party.

Yes, Tanya, Larina till wedding,

Rather badly digested

With the brains of our mothers…

It’s funny to accuse Eugene

For his contempt tender

To quirks of the wild dame.

Tanya Tatyana became, -

He flared up with zealous soul,

But from up high, hypocritical.

Responded princess Gremina,

Her, who does not worry about country’s dreaming:

To another I’ll be loyal for centuries.

How it is stone and chilly!

Love explained fierily:

“I am glad that you need me!”


 

Поэза без названия

 

Князь взял тебя из дворницкой. В шелка
 Одел дитя, удобное для «жмурок»…
 Он для тебя-не вышел из полка,
 А поиграл и бросил, как окурок.


Он роскошью тебя очаровал
 И одурманил слабый ум ликером.
 И возвратилась ты в родной подвал,
 Не осудив любовника укором.


Пришел поэт. Он стал тебе внимать
 И взял к себе в убогую мансарду,
 Но у него была старуха-мать,
 Язвившая за прежнюю кокарду.


И ты ушла вторично в свой вертеп,
 А нищий скальд «сошел с тоски в могилу».
 Ты не могла трудом добыть свой хлеб,
 Но жить в подвале стало не под силу.


И ты пошла на улицу, склонясь
 Пред «роком злым», с раскрытым прейскурантом.
 И у тебя в мечте остался — князь
 С душой того, кто грел тебя талантом.


 

Poem Without A Name

 

Prince took you as janitor. The kids

Are dressed in silk, convenient for “blind man’s buff.”

He did not leave for you from regiment,

But played and stopped, just like a cigarette butt.

 

With the luxury he had you charmed

And dimmed the weak mind with liqueur.

And you returned into a dear cellar

Lover not with reproach having judged.

 

The poet came. To heed you he began,

And took for himself the pitiful mansard.

But he had had a mother-hag,

Caustic for the previous cockade.

 

And to nativity scene you came second,

The poor poet “got off to grave in angst”.

With labor you could not obtain your bread,

But to live in the cellar you had no strength.

 

And, bowing, you went into the street,

Before “evil fate,” with open price-current

And dream was left to you – the prince

With soul of who had warmed you with a talent.


 

Поэза вне абонемента

 

Я сам себе боюсь признаться,
 Что я живу в такой стране,
 Где четверть века центрит Надсон,
 А я и Мирра — в стороне;
 Где вкус так жалок и измельчен,
 Что даже, — это ль не пример? —
 Не знают, как двусложьем Мельшин
 Скомпрометирован Бодлэр;
 Где блеск и звон карьеры — рубль,
 А паспорт разума — диплом;
 Где декадентом назван Врубель
 За то, что гений не в былом…
 Я — волк, а Критика — облава!
 Но я крылат! И за Атлант —
 Настанет день! — польется лава —
 Моя двусмысленная слава
 И недвусмысленный талант!


 

Poem without subscription

 

I myself fear to acknowledge,

That I live in such a land,

Where Nadson rules for centuries,

And I and Myrrha – on the side;

Where taste is pitiful and changing,

What even, - is it not the example?

They don’t know how in two syllables Melshin

Compromised Baudelaire;

Where shine and sound of career – ruble

And passport of reason – degrees;

Where a decadent is called Vrubel

For what in past he was not genius.

I am wolf, and Critic is raid!

But I am winged! And after Atlas –

Will be day! – the lava will pour –

My ambiguous glory

And talent unambiguous!


 

Стихи явно педагогические

 

В.Я.О.

 

От всех невинностью виновных хамок
 Я изнемог.
 И в Храстовац, средневековый замок,
 Сел под замок…


Я вверил ключ таким рукам прелестным,
 Таким рукам,
 Что перестал грустить о неизвестном
 По целым дням…


И кончу тем в начальной Вашей школе,
 Что петь начну,
 Благодаря спасительной неволе,
 Свою… жену!


 

Poems clearly pedagogical

 

A. Y. O.

 

From innocence of guilty hammocks
 I am exhausted.

And in Hrastovats, medieval castle,

Under lock I sat.

  

I trusted key to beautiful hands,

Such hands,

That I stopped grieving for the unknown

On whole days…

 

And primary school having finished,

To sing I’ll start,

Praising in salutary captivity,

My… wife!


 

Стихи И. Эренбурга (В дни пред паденьем Петербурга)

 

В дни пред паденьем Петербурга, —
 В дни пред всемирною войной, —
 Случайно книжка Эренбурга
 Купилась где-то как-то мной.


И культом ли католицизма,
 Жеманным ли слегка стихом
 С налетом хрупкого лиризма,
 Изящным ли своим грехом, —


Но только книга та пленила
 Меня на несколько недель:
 Не шрифт, казалось, не чернила,
 А — тонко-тонная пастэль.


Прошли лета. Кумиры ниже
 Склонились, я — достиг вершин:
 Мне автор книгу из Парижа
 Прислал в обложке crepe de chine.


Она была, должно быть, третьим
 Его трудом, но в ней, увы,
 Не удалось того мне встретить,
 Что важно в небе — синевы.


И нет в ней сладостного ига,
 Померкла росная краса…
 Мне скажут: «Небеса не книга», —
 Пусть так: но книга — небеса!..


 

Poems of I. Ehrenburg (In days before fall of Petersburg)

 

In days before the fall of Peterburg, -

In days before the global war, -

Accidentally the book of Ehrenburg

I somehow bought it somewhere.

 

And with the cult of Catholicism,

With lightly cutesy poem

With on-flight of fragile lyricism,

With the graceful sin, -

 

But only captivated the book

Me for weeks several:

Not font, it seemed, no ink,

But – thin-tonne pastel.

 

Letters have gone. Lower to palace

I bow, I – seek the heights:

Author to me book from Paris

Sent in cover crepe de chine.

 

She was, maybe, third

With his labor, but in her, alas,

I was not able to meet,

That is importuned in sky – blueness.

 

And there’s none in her of playful yoke,

Has faded the dewy beauty…

They’ll tell: “Sky not book”, -

Book – for the sky may be!..

Отравленные уста (новелла)

 

Вот единственный поцелуй,
 который я могу тебе дать
 М. Метерлинк

 

1


…И снова надолго зима седьмой раз засыпала,
 И в лунной улыбке слезилось унынье опала,
 И лес лунодумный, казалося, был акварель сам,
 А поезд стихийно скользил по сверкающим рельсам;
 Дышал паровоз тяжело; вздохи были так дымны;
 Свистки распевали протяжно безумные гимны.

 

2


В купэ, где напоенный лунными грезами воздух
 Мечтал с нею вместе, с ней, ясно-неясной, как грез дух,
 Вошел он, преследуем прошлым, преследуем вечно.
 Их взоры струили блаженную боль бесконечно.
 Он сел машинально напротив нее, озаренный
 Луной, понимавшей страданья души осребренной.

 

3


И не было слова, и не было жажды созвучья,
 И грезами груди дышали; и голые сучья
 Пророчили в окна о шествии Истины голой,
 Что шла к двум сердцам, шла походкой тоскливо-тяжелой.
 Когда же в сердца одновременно грохнули стуки,
 Враги протянули — любовью зажженные руки.

 

4


И грезы запели, танцуя, сплетаясь в узоры,
 И прошлым друзья не взглянули друг другу во взоры.
 А если и было когда-нибудь прошлое — в миге
 Оно позабылось, как строчки бессвязные — в книге.
 — Твоя, — прошептала, вспугнув тишину, пассажирка.
 Звук сердца заискрил, как камень — холодная кирка.
 «Вина прощена», — улыбнулося чувство рассудку.
 «Она», завесенясь, смахнула слезу-незабудку.

 

5


Он пал к ней на грудь, как на розы атласистый венчик
 Пчела упадает, как в воду — обманутый птенчик.
 И в каждой мечте и души зачарованной фибре
 Порхали, кружились, крылили желанья-колибри.
 — Вздымается страсть, точно струй занесенные сабли!

 

6


Уста ее пил он, не думая, царь ли он, раб ли…
 А губы ее, эти губы — как сладостный опий —
 Его уносили в страну дерзновенных утопий,
 И с каждою новой своею горячей печатью,
 Твердя о воскресшей любви всепобедном зачатьи,
 Его постепенно мертвили истомой атласа,
 Сливая нектар свой коварный застывшего часа.


 

Poisoned lips (novella)

 

Here is the only kiss,

That I can give to you

M. Meterlink

 

1

 

… Not for long for seventh time slept winter,

And in morning smile despondency of opal shed tear,

And crazy forest, it seemed, was watercolor itself,

And train spontaneously slides on the shining rails,

Locomotive breathes deeply: smoky were the sighs;

The whistles sang long the insane anthems.

 

2

 

In a coupe, where air drunk with dreams of moon,

Dreamed with her, with her clear-unclear, like spirit of dreams,

He came, pursued by past, pursued eternally.

Their sights streamed the blessed pain endlessly.

He sat mechanically across her, illuminated

With moon, having understood silver souls’ sufferings.

 

3

 

And there was no word, and no thirst of consonance,

And chest breathed dreams; and naked branches

In window prophesied with procession of naked Truth,

You went for two hearts, walking with gait heavy-angstful.

When at the same time went knocking our hearts –

Enemies extended – with love burn our arms.

 

4

 

And dreams sang, dancing, weaving into pattern,

And did not see one another the past friends.

And if something was passed – in the moment

It is forgotten, like in a book – incoherent lines.

“You” – whispered passenger, silence scaring.

Sound of heart sparkled, as in – cold.

“Guilt is forgiven” – smiled feeling to reason.

“She,” covered with curtain, swiped the tear of forget-me-not’s.

 

5

 

He fell on her chest, like on roses satiny garland,

Falls bee, and on water – hoodwinked birdling.

And with each dream and in soul’s charming fiber

Fluttered, circled, were the wishes-nightingales winged.

Heaves passion, like by jet carried swords!

 

6

 

He drank her lips, not thinking, if slave or king

And her lips, these lipa – like sweetness of opium –

Carried him in the land of daring utopias,

And, with each new hot seal of his,

Insisting on inception’s love resurrected victorious,

He was gradually deadened by languor of atlas,

Pouring the insidious nectar of frozen hour.


 

Полярные пылы (снеговая поэма)

 

Влюбленная в Северный Полюс Норвегия
 В гордой застыла дремоте.
 Ленивые лоси! вы серебро-пегие,
 Ледяное пламя поймете…


И там, где сливается с снегом медведица,
 Греза ее постоянна…
 Бледная в экстазе, сомнамбулой светится
 Так же? как д’Арк Иоанна.


Не быть Северянке любовницей полюса:
 Полюс — бесплотен, как греза…
 Стремленья об иглы лесов укололися…
 Гаснет ее ариозо…


Морей привидения — глыбы ледяные —
 Точат насмешливо лязги…
 И марева сыплют пророчества рдяные
 Волнам в сердитой припляске…


Дух Полюса чутко тревожит элегия, —
 Она воплощается в ноте…
 И гордо вздыхая обманом, Норвегия
 Вновь застывает в дремоте.


 

Polar ashes (snow poem)

 

Norway in love with Northern Pole

Froze in the dozing proud.

Lazy moose! You’re silver-piebald,

The icy flame you will understand…

 

And there, where merged with snow the she-bear,

Her dream is constant…

Pale in ecstasy, lights like sleepwalker

The same? Like Joan of Arc.

 

Severyanka can’t be lover of poles:

The pole – ethereal, like a dream…

Aspirations are stung by forest needles…

Her arioso dims…

 

Ghost of seas – the icy floes –

Laughingly sharpen the clangs…

And delirious sing the red prophesies

In severe dancing the waves…

 

Spirit of North sensitively troubles the elegy, -

Again it’s embodied in note…

And proudly breathing deceit, Norway

Again in sleep has grown cold.


 

Портрет

 

О, золотистые каштаны
 Твоих взволнованных волос,
 Вы говорите мне про страны,
 В которых быть не довелось!
 Твой стан… твой стан! Одно движенье,
 Едва заметное, слегка, —
 И вот уж головокруженье,
 И под ногою — облака…
 Я пью твой голос. Он живящий
 Затем, что был в твоих устах,
 Невероятное сулящий,
 Дающий больше, чем в мечтах…
 Твои уста… В них полдень Явы,
 В них тайна русского огня.
 Ах, созданы они для славы
 И — через славу — для меня!
 Твой взгляд восторженно встревожен.
 Он нежен, вкрадчив, шаловлив.
 Ты та, кем я облагорожен,
 Кем счастлив я и кем я жив!


 

Portrait

Oh, golden chestnuts

Of your excited hair,

You talk to me about countries,

In which we will be never!

Your flock… your flock! One movement,

Barely noticeable, a bit, -

And dizziness here,

And clouds under feet…

I drink your voice. It is living

Because it was upon your lips,

The improbable promising,

Giving more than in dreams…

Your lips… In them the noon of Java,

In them the secrets of the Russian flame.

Ah, were they made for glory

And – through glory – for me!

Your look is excitedly alarmed.

It’s tender, playful, insinuating.

You are the one with whom I am ennobled,

How happy am I and with whom I live!


 

Портрет Даринки

 

Вас. Вит. Шульгину

 

Я хожу по дворцу в Цетинье —
 Невзыскательному дворцу,
 И приводит меня уныние
 К привлекательному лицу.
 Красотою она не блещет,
 Но есть что-то в ее глазах,
 Что заставит забыть про вещи,
 Воцарившиеся в дворцах.
 Есть и грустное, и простое
 В этом профиле. Вдумчив он.
 В этом профиле есть такое,
 Что о нем я увижу сон.
 Гид назвал мне ее. Не надо!
 Мне не имя — нужны глаза.
 Я смотрю на деревья сада.
 Я смотрю, и в глазах — слеза.


 

Portrait of Daria

 

For Vas. Vit. Shulgin

 

I walk in palace in Cetinje –

Undemanding palace,

And attracts me despondence

To the attractive face.

With beauty she does not shine,

But there is something in her eyes,

That will force to forget about things,

Enthroned in palaces.

There is the simple and the woeful

In this profile. Thoughtful is he.

There is such in this profile,

That I do not see a dream.

Guide called her to me. No need!

To me not name – eyes are necessary.

I look at the garden of trees.

I look, and in the eyes – tear.

 

Поэзоконцерт

 

Где свой алтарь воздвигли боги,
 Не место призракам земли!

Мирра Лохвицкая

В Академии Поэзии — в озерзамке беломраморном —
 Ежегодно мая первого фиолетовый концерт,
 Посвященный вешним сумеркам, посвященный девам траурным…
 Тут — газеллы и рапсодии, тут — и глина, и мольберт.

Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой.
 Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
 Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,
 Оттого, что груди женские — тут не груди, а дюшес…

Наполняется поэтами безбородыми, безусыми,
 Музыкально говорящими и поющими Любовь.
 Золот гордый замок строфами, золот девушками русыми,
 Золот юным вдохновением и отсутствием рабов!

Гости ходят кулуарами, возлежат на софном бархате,
 Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья пахитос…
 Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны, каркайте! —
 Я, как ректор Академии, пью за озерзамок тост!


 

Poetry Concert

Where gods erected their altar,

There is no place for earthly ghosts!

Mirra Lohvatskaya

 

In Poetry Academy – in white marble castle –

There’s a violet concert every May first,

Dedicated to spring dusk, dedicated to sorrowing maidens,

There – gazelles and rhapsodies, there – easel and mud.

 

Covered with violets and lilies is castle of Mirra Lohvatskaya.

Grow purple in multitone conditions of refined poetesses,

Are not heard over the lake sounds of city and people’s sighs,

Because women’s breasts – are not breasts, but duchesse…

 

Filled with beardless, moustache-less poets,

Musically speaking and singing Love.

Proud castle is gold with stanzas, gold with red-headed girls,

Gold with young inspiration and absence of slaves.

 

Guests go by corridors, lie on velvet of sofa,

They drink wine, they inhale lilies, split the link of PAHITOS…

Curse, sober people! Louder, meaner, caw, crows! –

I, as rector of Academia, to the castle raise toast!


Полонез «Титания»

 

(«Mignon», ария Филины)

 

Зовусь Титанией, царицей фей,

Я, лунокудрая нимфея – ночь!

Мой паж, сообщник мой, немой Морфей,

Соткал июнь,

Вуаля лунь;

Но только дунь, –

Прочь!

 

Благоуханная, как детский сон,

И легковейная, как мотылек,

Порхаю всюду я, и, вознесен

Моим крылом,

Мир стал орлом;

Взмахну жезлом,

Лёт!

 

Со свитой эльфовой сажусь в челнок

На хрупких крылышках, к Земле летя,

Я из дурман-травы плету венок,

И на лету

Всю волю ту

В него вплету

Я!


 

Polonaise “Titania”

 

“Mignon,” aria of Filina

 

I call myself Titania, queen of fairies,

I, a moon-curly nymph – night!

My page, my accomplice, dumb Morpheus,

Weaved June,

Voila Harrier

Not only blow –

Be gone!

 

Fragrant, like dream of childhood,

And, like a moth, lightweight,

I flutter everywhere and I’m uplifted

With my wing,

World became eagle;

I’ll wave with a rod,

Flight!

 

With elven retinue I sit in boat

On fragile wings, flying to Earth,

From dope-grass I weave a garland,

And in the summer

All my willpower

In him will weave

I!

 


 

 

Открытка Валерию Брюсову

 

Вы поселились весной в Нидерландах,
 Бодро и жизненно пишете мне.
 Вы на оплесканных морем верандах,
 Я же в колосьях при ветхом гумне.


Милый! но Вы не ошиблись, что волны
 И за моим нарастают окном:
 Только не море, — то ветрятся клены —
 Волны зеленые, — поле с овсом.


Вам — о полянах — на море Немецком,
 Мне же в полях — о просторе морском:
 В сердце поэта, — и мудром, и детском, —
 Неумертвима тоска о ином…


 

Postcard to Valeriy Bryusov

 

You settled this spring in Netherlands,

Cheerfully and vitally you write to me.

You’re on verandas by the sea splashed,

I am before decrepit threshing floor with corn ears.

 

Dear! But you’re not mistaken, that the waves

Behind my window grow:

Only not sea, - thus windy are the maples –

Green waves, - field with oats.

 

To you – about glades – on the German sea,

For me on fields – about sea expanse:

In poet’s heart – the wise, and the childish, -

Immortal is about another angst…


 

Власть деревни

 

Города выдумывают войны
 И навязывают их деревне,
 Потому что помыслы их гнойны
 В бестолочи пакостной и нервной.


Стоит их деревне не послушать,
 Нечего им сразу станет кушать.
 Перестанут грозно хмурить брови:
 Ах, голодным будет не до крови…


— Господа с портфелями! Довольно
 Претворять кошмар корыстный в были.
 Дайте жить деревне богомольно,
 То есть так, как вы давно забыли.


 

Power of village

 

Cities the wars invent

And on village impose,

Because their thoughts virulent

In idiocy dirty and nervous.

 

Not to listen for village it costs,

We will nothing at once to eat.

Will finish frowning menacingly the brows:

Ah, will hungry to the blood…

 

Gentlemen with briefcases! Enough

It is to pretend selfish nightmare.

In the village piously to live,

That is such, as we have for long forgotten.


 

Прага

 

Магнолии — глаза природы —
 Раскрыл Берлин — и нет нам сна…
 …По Эльбе плыли пароходы,
 В Саксонии цвела весна.

Прорезав Дрезден, к Баденбаху
 Несясь с веселой быстротой,
 Мы ждали поклониться праху
 Живому Праги Золотой.

Нас приняли радушно чехи,
 И было много нам утех.
 Какая ласковость в их смехе,
 Предназначаемом для всех!

И там, где разделяет Влтава
 Застроенные берега,
 И где не топчет конь Вацлава
 Порабощенного врага,

Где Карлов мост Господни Страсти
 Рельефит многие века,
 И где течет в заречной части
 Венецианская «река»,

Где бредит уличка алхимья,
 И на соборе, в сутки раз,
 Вступает та, чье смрадно имя,
 В апостольский иконостас,

Там, где легендою покрыто
 Жилище Фауста и храм,
 Где слала Гретхен-Маргарита
 Свои молитвы к небу, — там,

Где вьются в зелени овраги,
 И в башнях грезят короли,
 Там, в золотистой пряже Праги
 Мы с явью бред переплели.


 

Prague

 

Magnolias – eyes of nature –

Opened Berlin – and we don’t get sleep…

Steamboats sailed on Elba,

Spring bloomed in Saxony.

 

Cutting through Dresden, to Badenbach

Rushing with happy speed,

We waited to bow to the ash

Of living Prague of Gold.

 

The Czechs well received us,

And we had of comfort lots.

What tenderness in their laughter,

Intended for all!

 

And there, where divides Vltava

The built-up shores,

And where does not stomp horse of Vaclav

Of the enslaved foe,

 

Where Carl’s bridge of Divine Passion

Reliefs many centuries,

And where flows in the river portion

The “river” of Venice.

 

Where rants the street of alchemy,

And in cathedral, in day once,

Comes her, her name stinking,

Into apostle iconostasis,

 

There, where is covered with legend

The home and temple of Faust,

Where sent Gretchen-Margarite

Her prayers to the sky –

 

There, where curl in greenness the ravines,

And in the towers dream the kings,

There, in gold Prague’s yarn

We with reality bound madness.


Дифирамб

 

Почему не брать от жизни все, что она дает.
 Генрик Ибсен

Цветов! огня! вина и кастаньет!
 Пусть блещет «да»! Пусть онемеет «нет»!
 ‎Пусть рассмеется дерзновенное!
 Живи, пока живешь. Спеши, спеши
 ‎Любить, ловить мгновенное!
 Пусть жизнь за счастье сдачи даст гроши, —
 Что толку в том, когда — все тленное?!
 Пой! хохочи! танцуй! смеши!

Воспламенись! всех жги! и сам гори!
 ‎Сгори! — что там беречь?!
 Рискуй! рубись! выигрывай пари!
 В свой фаэтон сумей момент запрячь!
 Сверкай мечом! орлом пари!
 ‎Бери!.


 

Praise

 

Why not to take from life what it is giving?

Henry Ibsen

 

Flowers! Fire! Wine and castanet!

May shine “da”! May become numb “nyet”!

May laugh the bold!

Live, while you live. Hurry, hurry

To love, to catch the moment!

Let life for happiness offer just cents

When all is perishable – what is the sense?

Sing! Laugh! Amuse! Dance!

 

Ignite! Burn all! And yourself burn!

Burn! – What is there to protect?

Risk! Axe yourself! Win the bet!

Hide moment into your phaeton!

Soar like an eagle! Shine with the sword!

Take!.


 

Молитва

Достоевскому

 

Благочестивого монастыря
 Гостеприимство радостно вкушая,
 Я говорю: жизнь прожита большая,
 Неповторяемая на земле!
 Все находимое порастерял
 И вот, слезами взоры орошая,
 Я говорю: жизнь прожита большая…
 Проговорил — и сердцем обомлел:
 Большая жизнь, но сколького не знал!
 Мелькают страны, возникают лица
 Тех, о которых некому молиться,
 Кто без молитвы жил и постарел…
 Чем дольше-жизнь, тем явственней сигнал…
 С кем из безвестных суждено мне слиться?
 О всех, о ком здесь некому молиться,
 Я помолюсь теперь в монастыре…


 

Prayer

To Dostoyevsky

 

The pious monastery’s

Hospitality joyfully tasting,

I say: big is life lived,

On earth not repeating!

I lost all the found

And, with tears irrigating the eyes,

I say: big is life lived,

Said – and stunned in the heart:

Big life, how much I didn’t know!

Glimmer countries, faces appear

Of those for whom there’ll be no prayer,

Who without prayer lived and grew old…

The more the life, the signal is more clear…

It’s judged for me to merge with which unknown one?

Of all, for whom there’s no prayer here,

I will pray in monastery now…


 

Молитва Мирре

 

Тяжко видеть гибель мира,
 Ощущать ее.
 Страждет сердце, друг мой Мирра,
 Бедное мое.


Все так жалко, так ничтожно…
 День угрозней дня…
 Дорогая, если можно,
 Поддержи меня.


В этой яви только злоба, —
 Радость лишь во сне…
 Дорогая, встань из гроба
 И приди ко мне.


Безнадежно! Жутко! пусто!
 В днях не видно дней…
 Гибнет, чувствую, искусство,
 Что всего больней.


Гибель мира для поэта
 Ведь не так страшна,
 Как искусства гибель. Это
 Ты поймешь одна.


Ты, родная, ты, благая,
 Как прекрасен рай,
 Дай мне веру, дорогая,
 И надежду дай.


Эти вопли сердца, Мирра,
 Это не слова…
 Ты, умершая для мира,
 Для меня жива!..


 

Prayer of Mirre

 

It’s hard to see end of the world,

To feel it.

Suffers, Mirra my friend,

My poor heart.

 

All is so pitiful, so insignificant…

Day more menacing than day…

My dear one, if you can,

Support me.

 

In this reality only malice, -

Joy just in sleep…

Dear, from the coffin rise

And come to me.

 

Hopelessly! Awfully! Empty!

In days the days aren’t seen…

Art, I feel, will be dying,

Than all more ill.

 

End of the world for the poet

Is not frightening,

How death of art.

This you’ll understand alone.

 

You, dear, you, kind,

How beautiful is heaven above,

Give me the faith, my beloved,

And hope to me give.

 

These are screams of heart, Mirra,

These aren’t words…

You, dead for the world,

Are for me alive!..


 

В предгрозье (этюд)

 

Захрустели пухлые кайзэрки,
 Задымился ароматный чай,
 И княжна улыбкою грезэрки
 Подарила графа невзначай.
 Золотая легкая соломка
 Заструила в грезы алькермес.
 Оттого, что говорили громко,
 Колыхался в сердце траур месс.
 Пряное душистое предгрозье
 Задыхало груди. У реки,
 Погрузясь в бездумье и безгрезье.
 Удили форелей старики.
 Ненавистник дождевых истерик —
 Вздрагивал и нервничал дубок.
 Я пошел проветриться на берег,
 И меня кололо в левый бок.
 Детонировал бесслухий тенор —
 На соседней даче лейтенант,
 Вспыливал нахохлившийся кенар —
 Божиею милостью талант.
 Небеса растерянно ослепли,
 Ветер зашарахался в листве,
 Дождевые капли хлестко крепли, —
 И душа заныла о родстве…
 Было жаль, что плачет сердце чье-то,
 Безотчетно к милому влекло.
 Я пошел, не дав себе отчета,
 Постучать в балконное стекло.
 Я один, — что может быть противней!
 Мне любовь, любовь ее нужна!
 А княжна рыдала перед ливнем,
 И звала, звала меня княжна!
 Молниями ярко озаряем,
 Домик погрузил меня в уют.
 Мы сердца друг другу поверяем,
 И они так грезово поют.
 Снова — чай, хрустящие кайзэрки.
 И цветы, и фрукты, и ликер,
 И княжны, лазоревой грезэрки,
 И любовь, и ласковый укор…


 

Pre-thunderstorm (etude)

 

Crunched the plump kaiser rolls,

Smoked the aromatic tea,

And the princess with a dreamer’s smile

Gave the count unexpectedly.

Light straw of gold

Flowed in the dreams’ alkermes.

For this that we loudly talked

Swayed in the heart sorrow of mass.

Spicy fragrant pre-thunderstorm

Breathed the soul. At the riverside,

Loaded in thoughtlessness and dreamlessness.

Old men were fishing for trouts.

The raining hysteria’s hater –

The oak tree was nervous and worried.

I went to catch wind on the shore,

And it pierced me in left side.

Detonated the deaf tenor –

On neighbouring dacha, lietenant,

Flared up the ruffled canary –

By divine grace, talent.

Absent-mindedly blind went the heavens,

Frightened in leaves was the wind,

Bitingly strengthened drops of rain,

And of kinship the soul whined…

It’s a pity that somewhere cries someone’s heart,

Attracted to the loved one unaccountably.

I went, did not give a report,

Knocked upon the glass of balcony.

I’m alone – what can be nastier?

My love, my love is not needed!

And wept princess before the rain,

And called me, called me the princess!

With lightning brightly alit,

Into comfort my home loaded me.

We trust one another in our hearts,

And they thus sing dreamily.

Again – tea, crunching kaiser rolls.

And flowers, and liqueur, and fruits.

And, azure dreamer’s princesses,

And love, and tender rebuke.

 


 

 

Прелюдия

 

Лунные тени — тени печали —
 Бродят бесшумной стопой.
 В чёрном как горе земли покрывале
 Призрачной робкой тропой.

 

Многих любовно и нежно качали,
 Чутко давали отсвет…
 Лунные тени, тени печали,
 Мой повторят силуэт!


 

Prelude

 

The moon shades – the shades of sadness –

Roam with foot noiseless.

In black like sorrow blanket of earth

Of trail shy as a ghost.

 

We swung many loving and tender,

Suddenly we gave reflex…

Moon shades, shadows of sadness,

Repeats my silhouette!
 Прелюдия (Очаровательные разочарованья)

 

Очаровательные разочарованья
 Мне в жизни выпали в безрадостный удел.
 И если я найти потерю захотел,
 Ее найдя, терял иметь ее желанье.
 Так все несозданное страстно ищет форм
 И воплощающего в жизнь запечатленья.
 Но только создано, как скуки хлороформ
 Ввергает явленное к жизни — в усыпленье.


 

Prelude (Charming Disappointments)

 

Charming disappointments

Came to me as joyless fate.

And if to find lots I did want,

Could lose her desire, finding it.

Thus all uncreated passionately seeks form

And embodying in life’s impressions.

But only created, like boredom’s chloroform

Plunges the revealed into life – in euthanasia.


 

 

Четкая поэза

 

Разум мой бесстрастен. Сердце бьется четко.
 Вспомнилось мне лето давнее в лесу.
 Только что узнал я: у тебя чахотка, —
 Вскоре гроб твой белый к церкви понесу.


Вспомнилось мне лето: мошки, незабудки,
 Грозы и туманы, вечера в луне.
 Силы были сильны, чувства были чутки;
 Ты была со мною, ты была при мне.


Может быть, томилась вешнею ажурью,
 Может быть, любила чувственно и зло, —
 Только вся дышала знойною лазурью
 Или омрачалась девственно светло…


Часто мы лежали в ландышах и в кашке,
 Точно брат с сестрою, телом к телу льня;
 Часто приходила ты в одной рубашке
 Ночью в кабинет мой, возжелав меня…


Но когда тянулся я к тебе всем телом,
 Чтоб в тебя, как в омут, глубоко упасть,
 Ты, с лицом от муки страстной побледнелым,
 Грубою издевкой охлаждала страсть.


То лазорьно-нежно, то кошмарно едко
 Говорила броско о каком-то «нем»;
 Тщетно я терзался: кто ты? амулетка,
 Верная обету? лилия с вином?..


Все я понял после. Хорошо и кротко
 На душе печальной. Слушай-ка, дитя!
 Твой удел — могила: у тебя чахотка.
 От тебя заразу я приму шутя.


 

Precise poem

 

My reason is dispassionate. My heart beats precisely.

I recollect the old in the wood summer.

Just now I’ve learned: you have consumption, -

Soon your white coffin to church I will bear.

 

I recollect the summer: forget-me-nots, midges,

Thunder and fog, moonlit evenings.

The strengths were strong, the feelings were feeling;

You were with me, you were to me most near.

 

Maybe, in the spring openwork languishing,

Maybe, she sensitively and evilly loved, –

Only you breathed with sultry azure

Or became dark the maiden light.

 

Thus we lay in lilies of the valley and in porridge,

Like brother and sister, leaning body to body;

Often a shirt you came wearing

Into my cabinet, having desired me…

 

But when I stretched to you with my whole body,

So as into a lake into you deeply to fall,

You, with a face white of passionate torment,

With rude mockery the passion chilled.

 

Once azure-tender, once terribly tartly

She spoke catchily of “him” some;

Vainly I was tormented: who are you?

Amulet, true to vow? Lily with the wine?..

 

All I understood. On the soul’s sadness

It’s good and meek. Hear, kid!

Your fate – is grave; you have consumption.

From you the infection I will jokingly accept.

 


Осени предчувствие

 

Заалеют клены и залимонеют, будут ало-желты.

Побуреет в бурях море голубое, голубое небо,

Будет в зорях холод, в вечерах – угрозье, в полднях – хлаже золото.

Хочешь иль не хочешь – сердцем затоскуешь от немого гнева.

 

Ах, земле сочувствуй, – осудить опасно: после жатвы тяжко.

Надо же на отдых: хлеб свой оправдала труженица-матка.

Всех она кормила: и крестьян, и птичек, травку и барашка.

Смертно вы устали: ты, земля, и лошадь, рыжая лохматка.

 

Отдохните осень, отдохните зиму. Пробудитесь к марту.

С помощью Господней, помощью надежной, снова за работу.

Приходи, старуха в старой желтой кофте! вымечи-ка карту.

На свою погибель, предсказавши солнцу к маю позолоту.


 

Premonition of autumn

 

Maples will become red and lemony, they will be scarlet-yellow.

Will turn brown in storms blue sea, blue heaven,

In dawn it will be cold, in evenings – threat, in noon – cold gold.

Do you or don’t you turn – from dumb rage the heart will feel sad.

 

Ah, sympathize with the earth – it’s dangerous to judge: heavy after harvest.

Is needed to rest: bread was justified by mother-laborer.

She fed all: peasants, birds, lambs and grass.

You are mortally ill: you, earth, and shaggy red stallion.

 

Take a rest autumn, take a rest winter. Awaken in March.

With help of God, help reliable, working again.

Come, old woman in old yellow blouse! Sweep out the card.

For her demise, predicting sun’s gilding in May.


 

 

 

Примитива

 

Я слишком далеко зашел,
 Полушутя, полусерьезно…
 Опомниться еще не поздно:
 Недаром я тебя нашел.

Все на поэзию валить —
 Ах, значит ли всегда быть правым?
 И с помышлением лукавым
 Тебя мне можно ль заслужить?

Я жил все годы как-нибудь,
 Как приходилось, без отчета…
 Я тяготился отчего-то,
 Себя стараясь обмануть.

Халатность это или лень —
 Я не задумывался много
 И, положась на милость Бога,
 Все верил в поворотный день.

Я знал, что ты ко мне придешь,
 С твоим лицом, с твоей душою.
 И наглумишься надо мною
 За всю мою былую ложь.

Сначала будет грусть и тишь,
 И боль и стыд в душе поэта.
 Потом я обновлюсь. За это
 Ты праведно меня простишь…


 

Primitive

 

Too far I went,

Half-joking, half-serious…

To come to senses it is not late:

I found you not without reasons.

 

All to throw on poetry –

Ah, to be right always means?

And with thinking crafty

Can I be worthy of thee?

 

I lived somehow for years,

Thus happened without report…

From something I am weary,

To deceive myself I attempt.

 

Negligence or laziness –

I did not much contemplate

And, relying on God’s grace

Believed in the return day.

 

I knew that you will come to me,

With your soul, with your face.

And will sneer over me

For all my past falseness.

 

First will be sorrow and quiet,

And pain and shame in poet’s soul.

Then I’ll renew. For that

You will forgive me it all…


 

 

Примитивный романс

 

Моя ты или нет? Не знаю… не пойму…
 Но ты со мной всегда, сама того не зная.
 Я завтра напишу угрюмцу твоему,
 Чтоб он тебя пустил ко мне, моя родная!


 Боюсь, он не поймет; боюсь, осудит он;
 Боюсь, тебя чернить он станет подозреньем…
 Приди ж ко мне сама! Ты слышишь ли мой стон?
 Ты веришь ли тоске и поздним сожаленьям?


 Иль нет — не приходи! и не пиши в ответ!
 Лишь будь со мной и впредь, сама того не зная.
 Так лучше… так больней… Моя ты или нет?
 Но я… я твой всегда, всегда, моя родная!


 

Primitive Romance

Are you mine or not? I don’t know… I won’t understand…

But you, not knowing, are always with me.

Tomorrow I will write to your sullen one,

That he will let me to you, my dear!

 

I fear he won’t understand; I fear he will judge;

I fear, he with suspicion will badmouth you…

Come to me yourself! Do you hear moan of mine?

Do you believe late regrets and sorrow?

 

Or no – don’t come! Do not write in response!

Be with me henceforth, yourself not knowing.

Thus better… thus sick… Are you mine or not?

But I… I’m yours always, always, my darling!


 

Принц лилий девственных, принц целомудренный

 

Принц лилий девственных, принц целомудренный,
 Был в Одуванчика, царевну пажити,
 С головкой шелково-златисто-пудреной,
 Влюблен без памяти, — ну что вы скажете?


Но лишь коснулся он устами лилии
 Уст Одуванчика безгрешно-женственных,
 Она растаяла, фантазясь пылию…
 Что ж целомудрие, принц лилий девственных?


 

Prince of maiden lilies, prince virtuous

 

Prince of maiden lilies, prince virtuous,

Was at Dandelion, princess of pastures,

With silky-gold-powdered head,

In love without memory – what should you say?

 

But with lips he had barely touched

The lips of Dandelion female-sinless,

She melted, fantasizing dust…

What is virtue, prince of maiden lilies?


 

Пленник города

 

Я осень убиваю в городе,
 Распластываю святотатственно,
 Привыкший различать в аккорде
 Ее лесов зов некий явственно.
 Из обволакиваний осени
 В былые годы — ясно помнится —
 Я песни создавал на озере,
 Когда душа была паломница.
 Лик девственный проституирован
 Моей души бездарным городом,
 Но все ж его победа — Пиррова
 Над тем, кто был и будет гордым.


 

Prisoner of the city

 

I murder autumn in the city,

Myself sacrilegiously I spread,

Used to differentiate in the chord

Clearly some call of the woods.

From enveloping of fall

To past years – I clearly recall –

On the lake the song I made,

When the soul a pilgrim became.

The maiden’s face prostituted

My soul with talentless city,

But still his victory –

Pyrrhus over those who was proud and will be.
 Пленница (сонет)

 

Из Анри де Ренье

 

Ты убежала от меня, ты убежала,
 Отдав свои глаза, как амулет…
 Запомнила рука моя, — как жало, —
 Вес горла твоего, и вкус, и цвет,
 И линию исчезнувшего тела,
 К которому желание крылит…
 Ты ночь и лес поставить захотела
 Преградою меж нами. Но, налит
 Твоею вероломной красотою,
 Я воссоздам расплывшеюся тьмою
 Твою красу. Забрезжили поля…
 Я выкую твой образ отомщенно,
 И будешь ты — вся мрамор иль земля,
 Вся гнев немой — змеиться возмущенно…


 

Prisoner (sonnet)

 

From Henri De Renier

 

You ran away from me, you ran away,

Giving your eyes like an amulet…

My heart remembered – like a dart, -

And taste, and color, and weight of your throat,

And line of a body disappeared,

To which wings the desire…

You wanted to put night and wood

As barrier between us. But, poured

By your beauty treacherous,

I’ll recreate with blurry darkness

Your beauty. Light up the fields…

I will forge your image vengefully,

And you will be – all land or marble,

All dumb rage – indignantly to meander…


 

Пролог

 

Вы идете обычной тропой, –

 

Он – к снегам недоступных вершин.

Мирра Лохвицкая

 

I

 

Прах Мирры Лохвицкой осклепен,

Крест изменен на мавзолей, –

Но до сих пор великолепен

Ее экстазный станс аллей.

 

Весной, когда, себя ломая,

Пел хрипло Фофанов больной,

К нему пришла принцесса Мая,

Его окутав пеленой...

 

Увы! – Пустынно на опушке

Олимпа грезовых лесов...

Для нас Державиным стал Пушкин,

Нам надо новых голосов.

 

Теперь повсюду дирижабли

Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли,

Рубнули рифму сгоряча!

 

Мы живы острым и мгновенным, –

Наш избалованный каприз:

Быть ледяным, но вдохновенным,

И что ни слово, – то сюрприз.

 

Не терпим мы дешевых копий,

Их примелькавшихся тонов,

И потрясающих утопий

Мы ждем, как розовых слонов...

 

Душа утонченно черствеет,

Гнила культура, как рокфор...

Но верю я: завеет веер!

Как струны, брызнет сок амфор!

 

Придет Поэт – он близок! близок!

Он запоет, он воспарит!

Всех муз былого в одалисок,

В своих любовниц претворит.

 

И, опьянен своим гаремом,

Сойдет с бездушного ума...

И люди бросятся к триремам,

Русалки бросятся в дома!

 

О, век Безразумной Услады,

Безлистно-трепетной весны,

Модернизованной Эллады

И обветшалой новизны!..

 

Дылицы

Лето 1911

 

II

 

Опять ночей грозовы ризы,

Опять блаженствовать лафа!

Вновь просыпаются капризы,

Вновь обнимает их строфа.

 

Да, я влюблен в свой стих державный,

В свой стих изысканно-простой,

И льется он волною плавной

В пустыне чахлой и пустой.

 

Все освежая, все тревожа,

Топя в дороге встречный сор,

Он поднимает часто с ложа

Своих кристальных струй узор.

 

Препон не знающий с рожденья,

С пренебреженьем к берегам,

Дает он гордым наслажденье

И шлет презрение рабам.

 

Что ни верста – все шире, шире

Его надменная струя.

И что за дали! что за шири!

Что за цветущие края!

 

Я облеку, как ночи, – в ризы

Свои загадки и грехи,

В тиары строф мои капризы,

Мои волшебные сюрпризы,

Мои ажурные стихи!

 

Мыза Ивановка

Июнь 1909

 

III

 

Не мне в бездушных книгах черпать

Для вдохновения ключи, –

Я не желаю исковеркать

Души свободные лучи!

 

Я непосредственно сумею

Познать неясное земле...

Я в небесах надменно рею

На самодельном корабле!

 

Влекусь рекой, цвету сиренью,

Пылаю солнцем, льюсь луной,

Мечусь костром, беззвучу тенью

И вею бабочкой цветной.

 

Я стыну льдом, волную сфинксом,

Порхаю снегом, сплю скалой,

Бегу оленем к дебрям финским,

Свищу безудержной стрелой.

 

Я с первобытным неразлучен,

Будь это жизнь ли, смерть ли будь.

Мне лед рассудочный докучен, –

Я солнце, солнце спрятал в грудь!

 

В моей душе такая россыпь

Сиянья, жизни и тепла,

Что для меня несносна поступь

Бездушных мыслей, как зола.

 

Не мне расчет лабораторий!

Нет для меня учителей!

Парю в лазоревом просторе

Со свитой солнечных лучей!

 

Какие шири! дали! виды!

Какая радость! воздух! свет!

И нет дикарству панихиды,

Но и культуре гимна нет!

 

Петербург

Октябрь 1909

 

IV

 

Я прогремел на всю Россию,

Как оскандаленный герой!..

Литературного Мессию

Во мне приветствуют порой.

 

Порой бранят меня площадно, –

Из-за меня везде содом!

Я издеваюсь беспощадно

Над скудомысленным судом.

 

Я одинок в своей задаче,

И оттого, что одинок,

Я дряблый мир готовлю к сдаче,

Плетя на гроб себе венок.


 

Prologue

 

You go by common path –

He – to snows of unreachable heights

Myrrha Lohvitskaya

 

I

 

Blind is ash of Myrrha Lohvitskaya,

Cross is changed to mausoleum, -

But magnificent until now

Is her ecstatic stanza of alleys.

 

The spring, when, breaking himself,

Hoarsely sang the sick Fofanov,

To him came princess of May,

Wrapping him with a veil…

 

Alas! – Deserted on the edge

Of Olympus of dreamy forests…

Derzhavin for us Pushkin became,

Above him new voices.

 

Now dirigibles everywhere

Fly, grumbling with propeller,

And assonances, like swords,

Chopped the rhyme in heat of the moment!

 

We live sharp and momentary –

Our spoiled caprice:

To be icy, but inspired,

And every word – a surprise.

 

We could not bear the cheap copies,

Their familiar tones,

And for magnificent utopias

We wait, like for pink elephants.

 

The soul goes stale finely,

The culture rotted like Roquefort…

But I believe: Blow the fan!

Like springs, splashes juice of amphorae!

 

Poet will come – he’s near! Near!

He will sing, he will soar!

All muses of past in odalisque,

Will turn into his mistresses.

 

And, drunk with his harem,

You will lose your soulless mind…

And people will rush to triremes,

To the homes will rush mermaids!

 

O, century of Unreasonable Delights,

Of the leafless-reverent spring,

Of the modernized Hellas

And dilapidated novelty!

 

Dylitsy

Summer 1911

 

II

 

Again the night’s thundering vestments,

Thus blissful success!

Again awaken the caprices,

Again embraces them the verse.

 

Yes, I’m in love with sovereign poems,

With my exquisitely simple verse,

And with smooth wave he pours

In desert’s stuntedness and emptiness.

 

All refreshing, all disturbing,

Drowning meeting dust from the road,

From lodge he frequently does raise

The pattern of crystal jets.

 

Groin not knowing of birth,

With neglect of the shores,

He gives pleasure to the proud

And sends to slaves contempt.

 

What no verst – still wider, wider

His arrogant jet.

And what the distance! What the width!

What the blooming land!

 

I will clothe, like night, in vestments

My riddles and sins,

In tiara of lines my caprices,

My magical surprises,

My azure poems!

 

Miza Ivanovka

June 1909

 

III

 

Not for me to scoop in soulless books

Inspiration’s keys, -

I do not wish to distort

The soul’s free rays!

 

I can immediately

Know what to earth is unclear…

In the sky arrogantly

On homemade ship I soar!

 

I’m attracted to river, lilac color,

I shine with the sun, with the moon I pour,

I rush with the fire, I’m silent with shadow

And with colorful butterfly I blow.

 

I’m freezing like ice, I worry the sphynx,

I flutter with snow, I sleep with rock,

I run like a deer to Finnish wilds,

With unrestrained arrow I whistle.

 

And I’m from primitive inseparable,

Be it life, be it death.

Boring is the rational

Ice – I hid the sun, the sun in chest!

 

In my soul such a scattering

Of warmth, life and radiance,

But for me intolerable

Is pace, like ash, of soulless thoughts.

 

Not for me the account of laboratories!

There are no teachers for me!

I soar in azure expanse

With retinue of sunny rays!

 

What widths! Distance! Kinds!

What joy! Air! Shine!

And there’s no funeral services of savagery,

But the culture does not have an anthem!

 

Peterburg

October 1909

 

IV

 

I thundered for the whole Russia,

Like a hero disgraced!..

The literary Messiah

Welcomes in me sometimes.

 

Sometimes they scold me –

Because of me Sodom all around!

I torment mercilessly

Over the meager court.

 

I am alone in my riddle,

And because I am alone,

Flaccid world I’m ready to surrender,

Weaving the garland for the coffin.

 

 

·    


 

Доказательство рабства

 

Есть доказательство (бесспорней
 Его, пожалуй, не найти!)
 Что вы, культурники, покорней
 Рабов, чем вас ни возмути! —


Вы все, — почти без исключенья,
 И с ранних юношеских лет, —
 Познали радость опьяненья
 И пьяных грез чаруйный бред.


И что же? Запрещенье водки —
 Лишенье вас свободных грез —
 Вы, — апатичны, вялы, кротки, —
 Перенесли, как жалкий пес!


Вы без малейшего протеста
 Позволили вас обокрасть, —
 И ваше грезовое место
 Взяла разнузданная власть!


Пожалуй, с солнцем и с сиренью
 Могли б расстаться без борьбы?!..
 Примите ж хлесткое презренье
 Мое, культурные рабы!


Proof of slavery

 

There’s proof (indisputably

You cannot find him!)

You, cultured ones, more submissive

Than slaves, how not to outrage ye! –

 

You all – almost without exception,

And from early youth years, -

Knew the joy of intoxication

And drunk dreams’ charming madness.

 

And what? Prohibition of vodka –

Deprivation of your free dreams –

You, - apathetic, languid, meek one, -

Like pitiful dog, lived through it!

 

You without slightest protest

To rob you allowed, -

And your dreams’ place

Took the unbridled power!

 

Maybe, with sun and lilac

We could part without fight?!..

Accept my biting contempt,

Slaves cultured!


 

 

Царевна Суды

 

Помню я вечер — все в слезах деревья;
 Белой вуалью закрылась земля;
 Небо бесцветно. Сижу я над Судой,
 Шуму вод чистых с любовью внемля.


Лодка на якоре; в центре я русла;
 Жадно смотрю на поверхность реки:
 Там, под поверхностью этой стальною
 Мнятся мне пальцы прекрасной руки.


Пальцы зовут меня нежным изгибом;
 В грезы впадаю… Пред мною дворец;
 Нимфы, сирены несут меня ко дну;
 Перед царевной встаю наконец.


Эта царевна — из Суды русалка:
 Бледное тело, и в страсти глаза;
 Губы — магниты; широкие груди;
 Нежно-волнисты ее волоса.


Взгляд ее манит… Одно лишь движенье —
 Новый оттенок велит отступить…
 Новые взоры и — новые чувства:
 Хочется плакать, сердиться, любить…


Судская дева мне все ж недоступна,
 Хоть и играет порою огнем.
 Я очарован, озлоблен и жажду
 Думать о призрачном счастье своем.


Я забываю, что я ей не пара,
 Что создана она не для меня:
 Я — сын свободы, она — дочь неволи:
 Мы ведь контрастней воды и огня.


Я постепенно от грез пробуждаюсь,
 Снова мечтаю, теченью внемля.
 Небо бесцветно; все в слёзах деревья;
 Белой вуалью закрылась земля…


 

Princess of Courts

 

I recall evening – in tears are the trees;

The land closed with white vial;

Sky is colorless. I sit under the Courts,

Listening to clear waters with love.

 

Boat anchored; in center I am at the oar;

Greedily look on surface of the river;

There, under this steel cover

Wrinkled for me the beautiful hand’s fingers.

 

Fingers call me with tender bending;

I fall into dreams… before me, palace;

Nymphs, sirens to bottom carry me;

I finally stand before the princess.

 

This princess – mermaid from Court;

Pale body and passionate stare;

Lips – magnets; wide chests;

Tender-wavy are her hair.

 

Her stare lures… Just one movement –

Commands the new shade to give…

New looks and new feelings:

I want to cry, to be angry, to love…

 

The court maiden still cannot be approached,

Although with fire it plays sometimes.

I am charmed, embittered and am thirsting

To think of my ghostly happiness.

 

I forget that she and I aren’t pair,

That she for me is not made:

I’m son of freedom, she is slavery’s daughter:

We are contrasting water and flame.

 

I gradually awaken from dreams,

Again dreaming, listening to the flow.

Sky is colorless; in tears are the trees;

With white vial the land has closed…


Пролог

 

Вы идете обычной тропой, –

 

Он – к снегам недоступных вершин.

Мирра Лохвицкая

 

I

 

Прах Мирры Лохвицкой осклепен,

Крест изменен на мавзолей, –

Но до сих пор великолепен

Ее экстазный станс аллей.

 

Весной, когда, себя ломая,

Пел хрипло Фофанов больной,

К нему пришла принцесса Мая,

Его окутав пеленой...

 

Увы! – Пустынно на опушке

Олимпа грезовых лесов...

Для нас Державиным стал Пушкин,

Нам надо новых голосов.

 

Теперь повсюду дирижабли

Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли,

Рубнули рифму сгоряча!

 

Мы живы острым и мгновенным, –

Наш избалованный каприз:

Быть ледяным, но вдохновенным,

И что ни слово, – то сюрприз.

 

Не терпим мы дешевых копий,

Их примелькавшихся тонов,

И потрясающих утопий

Мы ждем, как розовых слонов...

 

Душа утонченно черствеет,

Гнила культура, как рокфор...

Но верю я: завеет веер!

Как струны, брызнет сок амфор!

 

Придет Поэт – он близок! близок!

Он запоет, он воспарит!

Всех муз былого в одалисок,

В своих любовниц претворит.

 

И, опьянен своим гаремом,

Сойдет с бездушного ума...

И люди бросятся к триремам,

Русалки бросятся в дома!

 

О, век Безразумной Услады,

Безлистно-трепетной весны,

Модернизованной Эллады

И обветшалой новизны!..

 

Дылицы

Лето 1911

 

II

 

Опять ночей грозовы ризы,

Опять блаженствовать лафа!

Вновь просыпаются капризы,

Вновь обнимает их строфа.

 

Да, я влюблен в свой стих державный,

В свой стих изысканно-простой,

И льется он волною плавной

В пустыне чахлой и пустой.

 

Все освежая, все тревожа,

Топя в дороге встречный сор,

Он поднимает часто с ложа

Своих кристальных струй узор.

 

Препон не знающий с рожденья,

С пренебреженьем к берегам,

Дает он гордым наслажденье

И шлет презрение рабам.

 

Что ни верста – все шире, шире

Его надменная струя.

И что за дали! что за шири!

Что за цветущие края!

 

Я облеку, как ночи, – в ризы

Свои загадки и грехи,

В тиары строф мои капризы,

Мои волшебные сюрпризы,

Мои ажурные стихи!

 

Мыза Ивановка

Июнь 1909

 

III

 

Не мне в бездушных книгах черпать

Для вдохновения ключи, –

Я не желаю исковеркать

Души свободные лучи!

 

Я непосредственно сумею

Познать неясное земле...

Я в небесах надменно рею

На самодельном корабле!

 

Влекусь рекой, цвету сиренью,

Пылаю солнцем, льюсь луной,

Мечусь костром, беззвучу тенью

И вею бабочкой цветной.

 

Я стыну льдом, волную сфинксом,

Порхаю снегом, сплю скалой,

Бегу оленем к дебрям финским,

Свищу безудержной стрелой.

 

Я с первобытным неразлучен,

Будь это жизнь ли, смерть ли будь.

Мне лед рассудочный докучен, –

Я солнце, солнце спрятал в грудь!

 

В моей душе такая россыпь

Сиянья, жизни и тепла,

Что для меня несносна поступь

Бездушных мыслей, как зола.

 

Не мне расчет лабораторий!

Нет для меня учителей!

Парю в лазоревом просторе

Со свитой солнечных лучей!

 

Какие шири! дали! виды!

Какая радость! воздух! свет!

И нет дикарству панихиды,

Но и культуре гимна нет!

 

Петербург

Октябрь 1909

 

IV

 

Я прогремел на всю Россию,

Как оскандаленный герой!..

Литературного Мессию

Во мне приветствуют порой.

 

Порой бранят меня площадно, –

Из-за меня везде содом!

Я издеваюсь беспощадно

Над скудомысленным судом.

 

Я одинок в своей задаче,

И оттого, что одинок,

Я дряблый мир готовлю к сдаче,

Плетя на гроб себе венок.


 

Prologue

 

You go by common path –

He – to snows of unreachable heights

Myrrha Lohvitskaya

 

I

 

Blind is ash of Myrrha Lohvitskaya,

Cross is changed to mausoleum, -

But magnificent until now

Is her ecstatic stanza of alleys.

 

The spring, when, breaking himself,

The sick Fofanov hoarsely sang,

To him came princess of May,

Wrapping him with a veil…

 

Alas! – Deserted on the edge

Of Olympus of dreamy forests…

Derzhavin for us Pushkin became,

Above him new voices.

 

Now dirigibles everywhere

Fly, grumbling with propeller,

And assonances, like swords,

Chopped the rhyme in heat of the moment!

 

We live sharp and momentary –

Our spoiled caprice:

To be icy, but inspired,

And every word – a surprise.

 

We could not bear the cheap copies,

Their familiar tones,

And for magnificent utopias

We wait, like for pink elephants.

 

The soul goes stale finely,

The culture rotted like Roquefort…

But I believe: Blow the fan!

Like springs, splashes juice of amphorae!

 

Poet will come – he’s near! Near!

He will sing, he will soar!

All muses of past in odalisque

Into his mistresses will turn.

 

And, drunk with his harem,

You will lose your soulless mind…

And people will rush to triremes,

To the homes will rush mermaids!

 

O, century of Unreasonable Delights,

Of the leafless-reverent spring,

Of the modernized Hellas

And dilapidated novelty!

 

Dylitsy

Summer 1911

 

II

 

Again the night’s thundering vestments,

Thus blissful success!

Again awaken the caprices,

Again embraces them the verse.

 

Yes, I’m in love with sovereign poems,

With my exquisitely simple verse,

And with smooth wave he pours

In desert’s stuntedness and emptiness.

 

All disturbing, All refreshing,

Drowning from the road meeting dust,

From lodge he frequently raises

The pattern of crystal jets.

 

Groin not obstacles from birth,

With the shores’ neglect,

He gives pleasure to the proud

And sends to slaves contempt.

 

What no verst – still wider, wider

His arrogant jet.

And what the distance! What the width!

What the blooming land!

 

I will clothe, like night, in vestments

My riddles and sins,

In tiara of lines my caprices,

My magical surprises,

My azure poems!

 

Miza Ivanovka

June 1909

 

III

 

Not for me to scoop in soulless books

Inspiration’s keys, -

I do not wish to distort

The soul’s free rays!

 

I can immediately

Know what to earth is unclear…

In the sky arrogantly

On homemade ship I soar!

 

I’m attracted to river, lilac color,

I shine with the sun, with the moon I pour,

I rush with the fire, I’m silent with shadow

And with colorful butterfly I blow.

 

I’m freezing like ice, I worry the sphynx,

I flutter with snow, I sleep like stone,

I run like a deer to Finnish wilds,

I whistle with unrestrained arrow.

 

And I’m from primitive inseparable,

Be it life, be it death.

Boring is the rational

Ice – I hid the sun, the sun in chest!

 

In my soul such a scattering

Of warmth, life and radiance,

But for me intolerable

Is pace, like ash, of soulless thoughts.

 

Not for me the account of laboratories!

For me there are no teachers!

I soar in azure expanse

With retinue of sunny rays!

 

What widths! Distance! Kinds!

What joy! Air! Shine!

And there’s no funeral services of savagery,

But the culture does not have an anthem!

 

Peterburg

October 1909

 

IV

 

I thundered for the whole Russia,

Like a hero disgraced!..

The literary Messiah

Welcomes in me sometimes.

 

Sometimes they scold me –

Because of me Sodom all around!

I torment mercilessly

Over the meager court.

 

I am alone in my riddle,

And because I am alone,

Flaccid world I’m ready to surrender,

Weaving the garland for the coffin.


Привилегия культуры

 

Пусть привилегией культуры
 Пребудут впредь все кутежи…
 Пусть дураки и с ними дуры
 Утонут в море пьяной лжи.
 Пусть в диком пьянстве и разврате
 Найдут себе купельный жбан
 Цивилизованные рати
 Леса клеймящих горожан.
 Пусть сохлый, чахлый мозг иссушат
 Вконец в усладах городских,
 Пусть городом себя задушат —
 Презренные! Что мне до них!
 До революции великой,
 Во время, после и всегда —
 Они живут толпой безликой,
 Они живут ордою дикой
 Без святости и без стыда.
 Я объявил войну культуре,
 И городу, и кабаку.
 Я ухожу в свои лазури,
 В свою священную тоску.
 О перевоспитаньи мира,
 О перелюденьи людей
 Бряцай, бичующая лира!
 Растрелься, вешний соловей!
 Я ухожу в Природу удить
 И, удя, мыслить с торжеством,
 Людей мечтая перелюдить,
 Земным их сделав божеством!

 


 

Privilege of culture

 

Let the privilege of culture

Remain all the carousings...

Let fools and with them foolish women

Drown in the drunken falsehood’s sea.

Let in wild drinking and perversion

Find itself the font jug

The civilized battalion

Of forest of branded citizens.

Let the dry, stunted brain is dried

In city delights in the end,

Let it choke itself in the city –

Despised! What is it to me for them?

Before the great revolution,

In time, always and behind –

They live with the nameless crowd,

They live with a wild horde

Without sanctity and without shame.

I have declared war on culture,

And the tavern, and the town.

I go into my azure,

Into my sacred angst.

O re-education of the world,

O overcrowding of people

Ring, the flagellant lyre!

Shoot, spring nightingale!

I go to nature to fish and,

Fishing, with thinking triumph,

Dreaming to outdo men,

Making the divine of the earth!


 

Кара Дон-Жуана. Рассказ в Сицилианах

 

1
 Да, фейерверком из Пуччини
 Был начат праздник. Весь Милан
 Тонул в восторженной пучине
 Веселья. Выполняя план
 Забав, когда, забыв о чине,
 И безголосый стал горлан…
 Однако по какой причине
 Над городом аэроплан?


2
 Не делегаты ль авиаций
 Готовят к празднику салют?
 Не перемену ль декораций
 Увидит падкий к трюкам люд?
 Остолбились в тени акаций
 Лакеи при разносе блюд.
 Уж то не классик ли Гораций
 Встает из гроба, к нови лют?..


3
 Как странно вздрогнула синьора!
 Как странно побледнел синьор! —
 Что на террасе у собора
 Тянули розовый ликер!
 И вот уж им не до ликера,
 И в небеса за взором взор —
 Туда, где стрекотня мотора
 Таит нещадный приговор…


4
 На людной площади Милана
 Смятенье, давка, крик и шум:
 Какого-то аэроплана
 Сниженье прямо наобум —
 Мертва испанская гитана
 И чей-то обезглавлен грум,
 И чья-то вся в крови сутана,
 И у толпы за разум ум!


5
 Умолк оркестр на полуноте, —
 Трещит фарфор, звенит стакан,
 И вы, бутылки, вина льете!
 Тела! вы льете кровь из ран…
 В испуге женщины в капоте
 Спешат из дома в ресторан.
 Аэроплан опять в полете,
 Таинственный аэроплан…


6
 И в ресторане у собора,
 Упавши в пролитый ликер,
 «Держите дерзостного вора!» —
 Кричит в отчаяньи синьор:
 «Жена моя, Элеонора, —
 Ее похитил тот мотор!..»
 Да, если вникнуть в крик синьора,
 Жену вознес крылатый вор.


7
 Но — миг минут, и в ресторане,
 Как и на площади на всей,
 Опять веселое гулянье, —
 Быть может, даже веселей…
 Взамен Пуччини из Масканьи
 Несутся взрывы трубачей,
 И снова жизнь кипит в Милане
 Во всей стихийности своей.


8
 А результат недавней драмы —
 Вполне понятный результат:
 Во все концы радиограммы
 О происшествии летят.
 Портреты увезенной дамы
 Тут выставлены в яркий ряд
 И в целом мире этот самый
 Аэроплан искать велят…


9
 Одни в безумьи, муж без цели
 Смотря на небо, скрежетал
 Зубами, и гитаны пели,
 Печально озаряя зал,
 Как бы над мертвыми в капелле
 Прелат служенье совершал,
 Вдруг неожиданно пропеллер
 Над площадью заскрежетал.


10
 И вот, почти совсем откосно,
 Убив с десяток горожан,
 Летит с небес молниеносно
 В толпу другой аэроплан.
 Пока гудел многовопросно
 В толпе угрозный ураган, —
 Похитив мужа, гость несносный
 Вспорхнул, и вот — под ним Милан!..


11
 Летели в небе два мотора, —
 Один на Тихий океан,
 На ширь и гладь его простора,
 На дальний остров из лиан.
 Другой на север, за озера
 Норвегии, где воздух льдян.
 И на одном — Элеонора,
 И на другом — ее Жуан.


12
 На островках, собой несхожих,
 Машины скинули их двух.
 На двух совсем различных ложах
 С тех пор тиранили свой дух
 Супруги: муж лежал на кожах
 Тюленьих, под женой был пух
 Тропичных птиц. И глаз прохожих
 Не жег их: каждый остров глух.


13
 Ласкал серебряные косы
 Проникнутый мимозой бриз.
 Что на траве сверкало: росы
 Иль слезы женские? Кто вниз
 Сбегал к воде? Кому откосы
 Казались кочками? «Вернись!» —
 Стонало эхо. Ноги босы…
 От безнадежья стан повис…


14
 Хрустел седыми волосами
 Хрустальный ветер ледяной.
 Жуан стоял у моря днями,
 В оцепенении, больном,
 С глубоко впавшими глазами,
 С ума сводящею мечтой,
 Что, разделен с женой морями,
 Он не увидится с женой.


15
 Хохочут злобно два пилота,
 Что их поступок — без следа,
 Что ими уничтожен кто-то,
 Что тайну бережет вода,
 Что вот возникло отчего-то
 Тому, кто юн, кто молода,
 «Всегда» любившим без отчета
 Карающее «Никогда!»


 

Punishment of Don Juan. Story in Sicilians

 

1

Yes, with fireworks from Puccini

Began our holiday. All Milan

Drowned in the excited abysses

Of merriment. Fulfilling the plan

Of fun, when, the rank forgetting

And voiceless the loudmouth became…

But for which reason

There is over town an airplane?

 

2

Not delegates to aviation

Ready salute for holidays?

Not the change of decoration

Will see the greedy to tricks of men?

Stunned in the shade of the acacias

Lacqueys in carrying of meals.

Would not the classical from Horace

Will rise from coffin, to new ones!

 

3

How strangely shuddered the signora!

How strangely paled the signior! –

That at the cathedral’s terrace

They drank the pink liqueur!

And here they don’t have time for liqueur,

And sight before sight in the sky –

There, where the chattering of motor

The merciless judgment hides…

 

4

On people’s square of Milan

Confusion, crush, noise and screams:

The lowering of some airplane

Is right at random –

Is dead the Spanish gitana

And somebody’s groom without a head,

And somewhere in blood of soutane,

And the crowd has its mind!

 

5

Orchestra went silent in half-note, -

The porcelain crackles, the glass rings,

And pour the wine, you bottles!

Bodies! You pour blood from wounds…

In fright of woman in the hood

They hurry from home to restaurant.

Airplane is again in flight,

The mysterious airplane…

6

And in the restaurant by cathedral,

Falling into the spilled liqueur,

“Hold the impudent robber!” –

Shouts in despair the signior:

“My wife, Eleanor, -

Her motor has gone quiet!”…

Yes, if to heed the cry of signior,

The winged thief raised the wife.

 

7

But – moment of minutes, and in restaurant

Like on the whole square,

Again is the joyful partying, -

Maybe even happier…

Instead of Puccini from Mascagni

Carry explosions of trumpeters,

And again life boils in Milan

In all its spontaneity.

 

8

And the result of recent drama –

An understandable result:

From all ends the radiograms

Fly about incident.

Portraits of taken away dame

Are exhibited in a bright row

And they will to seek the same

Airplane in the whole world…

 

9

Alone in madness, husband without aim

Looking at sky, gnashing the teeth,

And the gitanas sang,

Illuminating hall sadly,

As if over the dead in chapel

Performed a service the prelate,

Suddenly unexpectedly propeller

Over the square gnashed.

 

10

And here, under slope almost,

Having killed ten citizens,

Flies from the skies the lightning-fast

Into crowd another airplane.

While buzzed the multi-questioned

In crowd menacing hurricane, -

Having kidnapped the husband, unbearable guest

Flew up – and under him Milan.

 

11

In the sky flew two engines, -

One for the Pacific Ocean,

In breadth and smoothness of its expanse,

On far-off island in the vine.

Another to north, from Norway’s

Lakes, where air is in ice.

And on one – Eleanor,

And on the other – her Juan.

 

12

On islands, dissimilar themselves,

The cars dropped the two of them.

On two completely different beds

Spirit was tyrannized from those times

By spouses: husband lay on the skin

Of seal, was down under wife

Of tropical birds. And passerby’s eye

Did not burn her: each isle was deaf.

 

13

Caressed the silver braids

The imbued with mimosa breeze.

That shined in the grass:

Dew or woman’s tears? Who beneath

Ran to water? For whom the slopes appeared

Like bumps? “Return!” –

Moaned the echo. Feet are bare…

From hopelessness the figure hung.

 

14

Crackled with gray hair

The crystal icy wind.

Juan stood at the sea for days,

In daze, ill,

With the deeply sunken eyes,

With a maddening dream,

That, divided from the wife by seas,

With his wife he will not meet.

 

15

Spitefully laughing are two pilots

That their act – is without trace,

That by them someone is exterminated,

What secret the water keeps,

That for some reason there arose

To him who’s youthful, to him who’s young,

To loving without answer “always”

The “never” punishing!

 

Пушкин

 

Есть имена, как солнце! Имена —
 Как музыка! Как яблоня в расцвете!
 Я говорю о Пушкине: поэте,
 Действительном, в любые времена!

Но понимает ли моя страна —
 Все эти старцы, юноши и дети, —
 Как затруднительно сказать в сонете
 О том, кем вся душа моя полна?

Его хвалить! — пугаюсь повторений…
 Могу ли запах передать сирени?
 Могу ль рукою облачко поймать?

Убив его, кому все наши вздохи?
 Дантес убил мысль русскую эпохи,
 И это следовало бы понять…

 


 

Pushkin

 

There are names like the sun! Names –

Like music, like apple trees in bloom!

I speak of Pushkin: poet,

A real one, in any time!

 

Does not my country understand –

All youths, children and the old, -

How difficult it is in sonnet to say

Of what, with which is full my soul?

 

To praise him! Of repetition I’m afraid…

Can I transmit the lilacs’ smell?

Can I catch cloud in my hand?

 

Having killed him, to whom are our sighs?

Dante killed thought of Russian epoch,

And it is necessary him to understand…


 

Пушкин — мне

 

— Сто лет, как умер я, но, право, не жалею,
 Что пребываю век в загробной мгле,
 Что не живу с Наташею своею
 На помешавшейся Земле!


Но и тогда-то, в дни моей эпохи,
 Не так уж сладко было нам
 Переносить вражду и срам
 И получать за песни крохи.


Ведь та же чернь, которая сейчас
 Так чтит «национального поэта»,
 Его сживала всячески со света,
 Пока он вынужденно не угас…


Но что за этот век произошло —
 Настолько горестно и тяжело,
 Настолько безнадежно и убого,
 Что всей душой благодарю я Бога,


Убравшего меня в мой час с Земли,
 Где столько мерзостного запустенья,
 Что — оживи мы, трупы, на мгновенье —
 Мы и его прожить бы не могли!..


Дивиться надо: как же ты живешь?
 Перед твоим терпеньем преклоняться
 И царственного уважать паяца,
 Свет правды льющего в сплошную ложь.


Не унывай! Терпи! Уделом это
 Спокон веков недюжинных людей.
 Вернись домой: не дело для поэта
 Годами быть без родины своей!


 

Pushkin – to me

 

Hundred years since I died, and am not sorry, truly

That for centuries I’ve lived in coffin dusk,

That with my Natasha I am not living

On the insane Earth!

 

But then, in my epoch’s days,

It was for us not so sweet

To bear hostility and shame

And for the song crumbs receive.

 

The same crowd, which now

Thus the “national poet” honors,

Pushed him in every way from light,

That he will not dim perforce…

 

But what in this century happened –

Thus heavy and sad,

Thus hopeless and wretched,

For all soul I am grateful to God,

 

Who took me in my hour from the Earth,

Where there are many desolations vile,

What – bring me alive, corpses, for a moment –

Him we could not survive!..

 

We need to marvel: how are you living?

To bow before your patience

And to respect king’s buffoon,

Light of truth and total lies.

 

Don’t be discouraged! Be patient! Is destined

Calm of centuries of outstanding men.

Return home: the business of the poet

Is to be proud without homeland!


 

Пушкин (Он — это чудное мгновенье)

 

Он — это чудное мгновенье,
 Запечатленное в веках!
 Он — воплощенье Вдохновенья,
 И перед ним бессилен прах…
 Лишь он один из всех живущих
 Не стал, скончавшись, мертвецом:
 Он вечно жив во всех поющих,
 И смерть здесь не звучит «концом».
 В его созданьях Красота ведь
 Показывает вечный лик.
 Его нам мертвым не представить
 Себе, и этим он велик!
 Пускай он стар для современья,
 Но современье для него
 Ничтожно: ведь его мгновенье —
 Прекрасней века моего!


 

Pushkin (He – is marvellous moment)

 

He – is a marvellous moment,

Imprinted for centuries!

He – is inspiration’s incarnation

And ash is powerless before him…

He alone among all the living

Did not become, finished, dead:

He lived eternally in all the singing,

And death here did not sound “the end.”

Beauty in his creatures

Shows his eternal front.

For us not to introduce him as deceased

And with this he is great!

Let him be old for modernity,

But modernity for him

Is nothing: for his moments –

More beautiful than my century!