Ее светлость леди Роксана, герцогиня фон Сонненхайм
Обрывки воспоминаний
Среда, начало дня. У монастырской стены
Эта повозка была хоть и просторна, но невероятно грязна и вонюча. Липковатая серая пыль заполняла ее, и когда мы наконец оказались на воздухе, мне стоило немалых усилий откашляться.
Слава указал направление, и мы довольно быстро (насколько позволяло состояние здоровья магистра) поднялись на пологий холм, где и увидели полуразвалившуюся стену, а вблизи проема, некогда бывшего воротами - повозку из тех, что называли здесь «легковушка». Она отличалась от виденных мною ранее как формами, так и яркой окраской и блеском. Слава при виде ее был сильно изумлен; на вопрос же о причинах изумления ответил, что такая машина является невиданной роскошью для жителей этого города, и он не представляет себе причин, по которым она могла бы оказаться здесь.
Мы подошли ближе и осмотрели повозку. На вопрос о том, можно ли выдернуть колесную чеку или подпилить ось, чтобы вынудить ее седоков к более продолжительному общению с нами, чем им, возможно, хотелось бы, Слава ответил, что можно «шины проткнуть». Шинами оказались широкие черные обода колес, на вид довольно твердые. При первом же прикосновении к ним из повозки раздался жуткий вой, от которого у меня отчаянно заломило виски. Не в силах терпеть эту пытку, я потянулась было за мечом, намереваясь любой ценой прекратить разносящиеся крики, однако Слава чуть ли не повис у меня на руке, и хотя я не могла расслышать его слов, выражение его лица было достаточно красноречивым. Я позволила ему и магистру провести себя несколько вперед, но и на расстоянии нескольких шагов эти завывания ярости и боли были невыносимы.
...ужасающие вопли лошадиных душ, заключенных в повозке...
Вскоре из-за монастырской стены появились люди, явно спешившие на непрерывный мучительный вой, и я узнала в них двоих из виденных нами утром иноземцев. Юной девицы не было. Мне оставалось лишь шагнуть вперед и показать им выражением лица и движением рук, что случившееся с их повозкой явилось для меня совершеннейшей неожиданностью, к которой никто из нас отнюдь не стремился. Угрюмый рыжий стражник с большой сумой на плече, крайне раздосадованный, направился к повозке, ибо под истошные крики из нее совершенно невозможно было говорить. Когда он проходил мимо, стало заметно, что колени его слегка запачканы землей. Вскоре, однако, вопли смолкли, а тем временем к нам подоспела и девица, что стоило ей усилий и трудов, ибо она была обута в те самые приспособления для вывихивания суставов, что мне довелось видеть на изображениях, показанных мне вчера утром леди Женькой. Пока они приближались, Слава шепнул мне, что хотел бы говорить с ними сам. В ушах моих все еще гудело, мне было трудно собраться с мыслями, и я сочла возможным предоставить ему начало разговора - однако готова была вмешаться в случае необходимости.
...боги милосердные, если бы я только знала, как это будет!..
Едва девица, служившая человеку, которого нам представили как герра Хельмута, приблизилась настолько, что могла переводить наши и его слова, Слава заговорил, произнося фразы с невероятной скоростью и возмутительной небрежностью, так что я, не очень привыкшая к подобной невнятной речи, вынуждена была скорее спешить за его словами, чем идти хотя бы рядом с ними. Девица тем не менее с легкостью передавала его речи герру Хельмуту, ответов которого я не понимала, однако пренебрежительной иронии, сквозившей в них все яснее, не могла не заметить.
...ирония эта была вызвана, пожалуй, не только словами Славы, но и нашим видом, особенно по сравнению с изяществом и опрятностью его собственного наряда...
Через недолгое время девица перестала переводить, поскольку Слава затеял с ней легкую болтовню, говоря все так же скоро и небрежно и тщась создать у нее желаемое представление о себе и нас. Стоило мне услышать его слова «...а я вижу, вы тут копали, а что вы тут...» - и мне пришлось на несколько мгновений перевести взгляд на магистра, ибо я опасалась не совладать с собой и прямо здесь, на глазах у иноземцев устроить хорошую выволочку этому юному пустомеле, который продолжал болтать с несколько принужденной веселостью.
...значит, и он заметил следы земли - но человек с такой приметливостью просто не имеет права совершенно не следить за собственными речами!..
Взяв наконец себя в руки, я сделала единственное, что мне оставалось: обратилась непосредственно к герру Хельмуту, надеясь, что он, не зная местного языка, но желая меня понять, принужден будет прервать щебетание девицы и Славы. Так и вышло. Поскольку из расспросов Славы мне удалось понять лишь то, кем он пытается представить нас, но отнюдь не что-либо о встреченных нами людях, я принялась задавать вопросы сама, но уже герру Хельмуту, на которые он отвечал с отменной любезностью, не замеченной мною у жителей земель, в которых мы находились. О своем роде занятий он сообщил, что изучает историю и старинные места, что и явилось причиной его пребывания как в этом городе, так и на развалинах монастыря. Он высказал сожаление о нынешнем состоянии этого места, однако говорил скорее о стенах и строениях, нежели о благословении богов. После краткой беседы мы распрощались, и они, сев в свою повозку, покинули окрестности монастыря; мы же отправились за полуразрушенную стену. Я пребывала отнюдь не в кротком расположении духа, даже после того, как Слава заверил, что понял свою ошибку и впредь ее не повторит.
В стенах монастыря
Слава старался быть полезным, и пока я сопровождала магистра при осмотре стен, разрушенных временем и людским небрежением, он осмотрел весь двор в поисках рыхлой земли, указавшей бы нам место, где иноземцы проводили свои изыскания. Не обнаружив такового, он присоединился к нам как раз по завершении осмотра, оставившего горькую тяжесть в душе. Грязные пятна небрежно разводимых здесь кострищ и валяющиеся повсюду кучи не грязи, но мусора. Просевшие стены. Мазня и крупные кривые буквы возле входа в остатки надвратной башни. Обвалившийся внутрь собственных стен храм монастыря, некогда, судя по всему, поражавший строгим величием, ныне был особенно жалок. На вопрос о том, как можно было запустить это место до подобного состояния, Слава ответил, что оно было давно оставлено теми, кто жил здесь и служил местным богам.
...столь же скорбный упадок ожидает теперь единственный в этом городе храм...
В монастырском храме (по его размерам - скорее, даже соборе) было множество неприятных примет пребывания в этих стенах под разрушенной крышей людей, не отягощенных не только представлением об уважении к святыням, но и понятиями о том, как должно вести себя воспитанному человеку. Несмотря на то, что в городе я почти перестала замечать подобное поведение, свидетельства такового в стенах собора потрясли ничуть не менее, чем потрясали они в первые часы нашего пребывания в этом мире.
Вокруг места, где по указанию Славы, должен был находиться алтарь, громоздились обломки рухнувшей внутрь крыши, полностью засыпавшие и сам алтарь. Не без затруднений приблизившись с нашей помощью к этому месту по этим шатким и неустойчивым грудам, магистр мысленно воззвал к богам, и на лице его читалась надежда на отклик, подобный тому, что он испытал возле запертого ныне храма в городе. Однако испытанное им здесь, в монастыре, заставило его воспользоваться нашей помощью, чтобы не упасть, ибо здесь царила ужасающая скверна. Я спросила магистра о его здоровье и, получив его заверения в том, что оно вне опасности, я и Слава завершили осмотр останков собора, не обнаружив, впрочем, ничего иного, кроме разрушений.
В это время сэр Тристан сообщил мне, что в его руках оказался артефакт, из-за чего он счел необходимым сменить место, где он и Сережа отдыхали в эти часы. Убедившись, что названные им улица и дом знакомы Славе, и мы сможем отыскать это место без труда, я сказала сэру Тристану, что мы явимся туда немедля по завершении осмотра монастыря.
Оставив магистра приходить в себя, мы направились к надвратной башне, также полуразвалившейся и засыпанной мусором. С моей помощью Слава взобрался на второй ее этаж, где его озадачили вбитые в балку железные колышки и пятна копоти на стенах, по описанию, на мой взгляд, похожие на пятна, какие оставляют факелы или грубоватые настенные светильники. Спустившись, он предложил направиться в подземелья, что мы и сделали, однако сперва убедившись, что магистру становится лучше, насколько это было возможно после пережитого им. Магистр покинул собор и расположился у ведущего в него пролома, откуда ему было видно вход на монастырский двор, и он мог подать нам знак в случае появления здесь кого-либо еще.
Спуск в подземелья со двора был полуразрушен; коридоры грязны. Нам пришлось обходиться почти без света, что делало само слово «осмотр» насмешкой над самим собою. Наконец мы вышли в довольно просторное (как мне казалось) помещение, расположенное, по-видимому, прямо под собором. Пол был выложен большими потрескавшимися плитами с высеченными на них истершимися от времени знаками, напоминающими витые руны. Подобные знаки встречались и на стенах. Славе удалось отыскать строку рун, сохранившуюся несколько лучше других, и он сумел прочесть ее; на высказанное же мною недоумение сообщил, что это не руны, а древний язык этого мира, и он немного знаком с ним. Прочитанная им строка представляла собой имя.
...усыпальница, древняя заброшенная усыпальница, от чего делается несколько не по себе...
Мы осмотрели подземелье настолько тщательно, насколько это было возможно, не имея факелов или иных светильников, а лишь слабые огоньки, скорее сгущавшие тьму вокруг, нежели разгонявшие ее - после чего покинули это место и поднялись наверх.
К моему облегчению, за время нашего отсутствия с магистром ничего не случилось; более того, он чувствовал себя гораздо лучше. Слава высказал желание еще раз осмотреть двор, однако я не видела в этом резона, ибо добросовестно выполненное дело не нуждается в повторениях. Мы покинули монастырь, унося с собой горестные образы места, некогда благословленного богами, ныне же полного скверны. Я сообщила сэру Тристану, что ему следует ждать нашего появления в весьма скором времени, и, не скрою, мне было необыкновенно утешительно услышать произнесенное им с обычной сдержанностью «Да, ваша светлость».