Из невошедшего в другие записи
Четверг
Вторая половина дня
Без особой надежды на согласие он произнес:
- Я могу узнать через Ленку...
- Нет, - немедленно ответила я.
И тут он не выдержал:
- Леди Роксана, ну почему вы ей не верите? Она же мой друг, мой лучший друг. Я же вам говорил уже - я ей верю, как себе!
В моих глазах последнее отнюдь не было достойной рекомендацией. Я доверяла Славе, но не верила ему. Нет, у меня и в мыслях не было, что он может оказаться на стороне наших врагов, слишком многое говорило против этого - однако его неосмотрительность, несдержанность и неосторожность делали его не только самым уязвимым нашим местом, но и самым опасным для всех нас. Тем более, что он знал о наших сильных и слабых сторонах, о том, как далеко мы продвинулись в своих изысканиях, о наших планах - словом, он знал о нас почти все. Я не склонна была переоценивать кого бы то ни было: окажись и впрямь в этом мире вампир, ни один из нас не смог бы при встрече с ним устоять перед его властью над людьми и рано или поздно рассказал бы все, что знал. Однако Славе не нужна была и встреча с вампиром.
Тем не менее, видя ту горячность, с которой он защищал Ленку, я сочла нужным еще раз перечислить ему причины, по которым мы не доверяли ей: тот вечерний звонок и странные после предупреждения о том, что мы намерены скрываться, вопросы «Где вы?» и «У вас там никто не пропал?»; обещания дать сведения или указать на нужного человека - и вместо этого ровным счетом ничего. Возможно, для Славы она и была лучшим другом - он же для нее таковым явно не был; впрочем, это суждение я оставила при себе, равно как и мнение о том, является она орудием в руках наших врагов по своей воле или же против таковой.
Странным образом то, что наше отношение к Ленке отлично от его отношения к ней, вновь вызвало у Славы заметную обиду, однако никаких доводов, кроме новых заверений в том, что он ей верит как себе, он привести не мог. Я же не считала эти уверения достаточными, когда поступки его «подруги» говорили об обратном. Наконец Слава оставил попытки убедить меня, по-видимому, поняв их совершеннейшую тщетность.
Этот юноша жил в мире, где отвергли богов, и, по его словам, изучал науку о душе - ни один из нас не мог понять, как такое может быть. Когда-то, пытаясь разъяснить нам это, он говорил о том, что учится понимать людей и общаться с ними - однако судя по всему, что я видела за дни, проведенные рядом с ним, он не преуспел и в этом. Я не только не могла полагаться на его суждения о людях, но и попросту боялась позволять ему идти в город одному и там говорить с кем бы то ни было: он был слишком небрежен как в мыслях, так и в словах, и потому с самыми разными людьми допускал ошибки, причем одни и те же. Любая же такая ошибка могла стоить нам жизни. Ему - тоже, но насколько хорошо он это понимает, я судить не бралась.
Поздний вечер
Магистр, до сих пор служивший мне примером самообладания, мало-помалу стал причиною серьезных тревог и опасений. Отсутствие в этом мире магии и божественных сил все же подорвало его дух. Ведь эта потеря отражалась не только в больших возможностях, но и в мелочах - не раз мне приходилось замечать, как мэтр Леонардо складывает пальцы в хорошо знакомый мне жест, каким он во время наших рассуждений в Сонненхайме подзывал невидимого слугу, чтобы потребовать новое перо, еще стопу бумаги или бокал вина с пряностями. Он должен был чувствовать себя словно человек, не до конца разбитый ударом, когда приходится прилагать усилия разума, заставляя непослушные члены выполнять самые простые движения. Он пытался действовать - и хотя у меня как будто не было доводов против его выездов в город с нами, однако исследования ведьмовских ритуалов, заменявших этому миру магию, из-за этого оказались почти совершенно прерваны. Когда я заговаривала об этом, магистр соглашался, что это нужно бы сделать, называя при этом весьма отдаленные сроки завершения, будто сам для себя назначил время по меньшей мере вдесятеро большее, чем я готова была дать ему. Казалось, мэтр Леонардо принял для себя, что нам придется пробыть в этом мире не дни, но недели, а то и месяцы, что даже не тревожило - пугало меня. Устремляясь мыслями в эти дали, он словно не замечал проходящих мимо дней, каждый из которых ложился мне на плечи тяжкой ношей, и я боялась думать о том мгновении, когда эта ноша станет для меня неподъемной.
Сэр Тристан в эти два дня проводил все время, что мог, с Сережей, стараясь не только не выпускать его из виду, но и не отдаляться от него более, чем на два-три шага везде, где только было возможно. Он словно оградил себя и Сережу невидимой стеной; я же, видя душевное состояние Сережи и заботы о нем сэра Тристана, отнюдь не препятствовала этому, лишь однажды позволив себе предложить сэру Тристану непрошеный совет. Рано или поздно для обоих настало бы время \выйти из-за этой стены, да и сама стена уже давала трещины. Сэр Тристан не мог не понимать этого даже лучше меня, однако делал все, чтобы не подавать виду, сколь сильно тревожит его приближение минуты, когда мы все отправимся в город, оставив Сережу наедине с его семьей, не будучи к тому же уверенными, что в наше отсутствие здесь не появятся наши противники или же вынужденные союзники - и не зная, кто встретит их. И все же несмотря на все, что мучило сэра Тристана, несмотря на сжигающее его нетерпение покинуть этот мир и вернуться в Сонненхайм, несмотря на свою молодость, он по-прежнему оставался сдержан в выражении чувств и был мне надежной и верной опорой во всем; и я не могла не быть благодарной юному рыцарю.