Наш тихий мир...

Чудотворец

Основание города Макарьева было сопряжено с одной непонятной страницей истории нашего государства. Непонятной и одновременно невероятной. На Желтоводском озере, близ Волги, подвизался старец Макарий, уже при жизни славившийся чудесами и благочестием. Но в 1439 году от Р.Х. на монастырь напал отряд ордынского хана Улу-Мухаммеда и сжег его. Странность заключалась в том, что братия до того десятилетиями существовала вблизи Казанского ханства, и проблем с татарами, в общем-то, не имела.

Но надо вспомнить, что немногим раньше Улу-Мухаммеду крепко “дали по зубам” под Москвой и в отместку за то его войско разорило многие русские селения. Бешенство татар не имело предела, но, перебив много желтоводских монахов, они почему-то пожалели 90-летнего старца Макария и отпустили его, как написано в житии, “яко тиха, мудра и незлобива” с некоторым числом монахов восвояси с обязательством больше на сем месте обители не возобновлять (к слову, монастырь через некоторое время возродили).

И они пошли на Север, вдоль по течению Волги, и северного направления не меняли даже в том месте, где великая река резко поворачивала к Западу. С Севера текла река Унжа и, пройдя еще какое-то расстояние, монахи окончательно “увязли” в глухом лесу, и Макарий благословил обосноваться на утесе в излучине Унжи.

Старец прожил еще пять лет. Говорят, лесное население, сохраняющее языческие традиции, не слишком тепло встретило монахов, но однажды случилось чудо, резко изменившее это отношение. В 1522 году к тогда еще деревянным стенам обители, обросшей к тому времени слободой, подступило татарское войско. Казалось бы, ничто не в силах было остановить эту истошно кричащую армаду, но, когда враги уже прорвались на территорию монастыря и стали алчно раздирать убранство храма, у раки преподобного они враз замерли. А через мгновения татары в ужасе бежали с утеса к реке. Это было последнее нападение врагов на Макарьев.

“Пошли в собор, повеселимся!..”

Монахи вернулись в монастырь в 1993-м. Точнее, монахини. Почему Макарьевский монастырь возродился как женский, мне объяснили: слабый пол посвящает себя Богу охотнее. Открытые для всеобщего поклонения мощи преподобного Макария и в наши дни продолжают являть чудеса исцеления.

Но монастырь, имеющий адрес “площадь Революции, 15”, живет жизнью, далекой от жизни города и, в общем-то, он даже не виден из городских кварталов. Зато, со всех городских точек виден Дом культуры, в бывшем - собор Александра Невского. Дело в том, что к собору-клубу сходится сразу семь улиц, среди которых можно встретить и Первомайскую, и Советскую (причем, Большую и Малую). Впрочем, такие названия можно встретить в любом нашем городе. Одна из улиц носит имя героя Светского Союза Ю.Смирнова, которого фашисты распяли, как Спасителя, на кресте.

Все понимают, что дискотеке в храме - не лучшее мероприятие, но что делать макарьевской молодежи? Чем они хуже молодежи больших городов? Это понимает не только духовенство. Под ДК отдано здание универмага, и даже создан оргкомитет по одновременному восстановлению собора и переделки магазина под культурное учреждение. Идей много. Денег - нет.

Нынешние макарьевцы промышляют лесом: это самый легкий путь заработать денег. Не на храм или ДК, а на жизнь. Еще из предприятий функционирует спиртозавод (говорят, его построили для того, чтобы поставить заслон “левой” водке). Но, так как население почему-то предпочитает не употреблять местной продукции, не будем касаться этого промысла.

А вот лесом здесь занимались и в стародавние времена. Кстати, лесопромышленники, точнее, купцы, занимающиеся сплавом леса, в свое время приложили руку к тому, чтобы город Макарьев пришел в упадок.

Жгонские упаки

В Макарьеве есть шикарный железнодорожный вокзал, но нет железной дороги (сейчас в его здании находится больница). Дело в том, что, когда его построили, лесосплавщики сообразили, что “железный конь” составит конкуренцию их делу и скинулись на взятку чиновникам, чтобы железная дорога прошла мимо города. С одной стороны, это была трагическая ошибка, но с другой, - город, оказавшийся “на задворках” цивилизации, сохранял (и до сих пор хранит) образ тихого, не тронутого временем уголка.

Знаете, что такое “корабельный лес”? О, это конкретная вещь: сосна или лиственница, абсолютно ровная, имеющая длину 29,3 метра и толщину 35,6 сантиметров в верхнем отрубе. Макарьевские края некогда славились такими лесами, и это приносило немалый доход. Кончилось все тем, что реку окончательно засорили топляком, в результате чего Унжа сильно обмелела и перестала быть судоходной. До сих пор дно ее устилает многометровый слой мореной древесины (говорят, очень ценного материала), до которой никому нет дела. По городу ходит сплетня о том, как во времена советской власти какие-то японцы предлагали вычистить реку. Бесплатно! Лишь бы только дали возможность забрать с собой то, что вычистят. Наши властители испугались...

Не менее широко развит был в Макарьеве такой промысел, как изготовление валенок. На долгие месяцы, собираясь в артели по 6-8 человек, мужики (начиная с 14-летнего возраста) уходили в странствования по окрестным губерниям. Приходя в какое-нибудь село, артель нанимала избу и катала шерстяную обувь до тех пор, пока местное население полностью не удовлетворяло свои “валеночные” потребности, после чего артель перебиралась в соседнее село.

Макарьевских пимокатов всегда можно было узнать по... “тарабарскому языку”. В силу того, что клиента иногда надо было “надуть”, а то и просто сокрыть некоторые тайны пимокатного дела, артельщики для общения друг с другом выдумали особенный язык. Себя они называли “жгонами”, а междусобойный разговор - “жгонкой”.

С умиранием промысла забыт был и жгонский язык. Но не совсем: Пытливый собиратель А.Громов смог не только составить жгонский словарь, но и издать его отдельной книгой. О нем я чуть позже расскажу.

“Тихая моя родина”

Не один раз я здесь слышал: “Макарьев - истинно русский город...” При этом говорившие придавали лицам таинственно-задумчивое выражение. И только единожды один откровенный человек “отрезал”: “Город наш - истинно сонный”. Не знаю уж, чем Макарьев истиннее Старой Руссы и соннее Лальска, к примеру, но людям, в конце концов, виднее.

В администрации города, в коридоре висели картины. От этих пейзажей действительно веяло чем-то русским, спокойным, может быть, даже сонным (в хорошем смысле этого слова: смотрелись, как волшебные сны). Выставка называлась “Тихая моя родина” и авторов у картин было всего двое: Л. и А. Зудовы. “Вот ведь, подумалось мне, какие добрые столичные художники: братья, наверное. Приезжали сюда на этюды и вот теперь представляют свое видение Макарьева...” Но добрые люди сказали, что Зудовы - макарьевцы и при желании я мог бы с ними встретиться.

Вечером мы уже сидели с Людой и Андреем Зудовыми во дворике дома и не спеша разговаривали. Оказалось, они - совсем молодые люди, правда поженились они уже давно, еще когда были студентами и их сыну исполнилось 7 лет. Он сейчас работает художником в библиотеке, она же преподает в доме творчества юных.

Макарьев - родина Андрея, а Люда - дитя большого города (Нижнего Новгорода). После института они почти не сомневались, что здесь, в глубинке, им будет хорошо и, в общем-то, теперь тоже не сомневаются. Точнее, сомневаются - но редко.

- Того, что действительно заслуживает этот город, я имею в виду - по своему историческому статусу - здесь нет, - пылко рассуждает Людмила, - здесь очень трудно живут, денег у людей нет, потому что почти ничего не работает. Надо бы туризм развивать, а так получается, что этого никому не надо. Но вот, что мы с Андреем думаем: пока на восстановят собор Александра Невского, не будет здесь нам хорошей жизни. Люди у нас живут хорошие, талантливые, но не складывается почему-то у них судьба.

- Но ведь монастырь восстановлен. Духовный, так сказать центр, и прочее...

- Если честно, монахини никакой роли в жизни города не играют, - говорит Андрей, - да, ведь они лишь пока устраивают свой быт. К ним не всегда можно зайти и они отгорожены от жизни города. И у них почему-то не складываются отношения с батюшками: они приезжают на месяц-два и уезжают. Как старый батюшка, отец Александр, умер два года назад (удивительной души был человек!), с тех пор все время так...

- Вот, вы, Люда, не местная. Мне интересно: каково вам было обживаться в этом городе?

- А я до сих пор обживаюсь. У макарьевцев есть какая-то вольготность, широта жизни, что ли. Несмотря на то, что здесь плохо, они никуда не хотят уезжать, и знаете, почему? Потому что там надо работать с утра и до вечера! Это, наверное, такая русская натура: что получается заработать - пропивают... Вот, моя знакомая предлагает заработать им деньги, а они говорят: “Сейчас у нас клюква, грибы. Я не могу...” А ты как думаешь, Андрюш, ты ведь это все изнутри знаешь...

На все Ивановское

…Едва я свернул, спотыкаясь о бурьян, к третьему от околицы дому, в самом конце улицы мелькнула фигурка девочки. Она сразу же пропала, но я уверенно ринулся туда и вскоре навстречу мне вышла запросто одетая женщина. Почему-то я сразу понял, что она и есть Галина Михайловна.

Казалось, что она немного сконфужена:

- Ой, не ждала вас так рано... Подождите-ка, надо ж встретить нас как положено, по-русски! - И исчезла в сенях старенького дома.

А через пару минут настало мое время “конфузится”: дверь отворилась и в проеме показалась хозяйка, одетая уже по-праздничному, в старинный сарафан, держащая в руках поднос, крытый рушником, на котором помещались краюшка хлеба и солонка:

- Отведайте, гости дорогие нашего хлебу-соли, не побрезгуйте! Гость в дом - бог в дом! - справа от Галины Михайловны улыбалась та девочка, что совсем недавно, завидев меня, убежала, слева же, потупившись, за юбку женщины держалась девочка поменьше. Такого в моей журналистской практике еще не было, и я готов был прямо-таки провалиться под землю (и как всякие там ВИП-персоны могут спокойно, с кислыми лицами, принимать хлеб-соль?!) и не смог вымолвить ни слова. Помогла сама хозяйка. - Пожалуйте чайку с нами испробовать, а там и поговорим...

Дело в том, что за пару недель через хороших людей (телефонов в Ивановском не имеется) я просил передать Калиничевой, что приеду в Ивановское именно в этот день. И так получилось, что по времени меня не ожидали так рано. Почему-то я думал, что она одинока, но оказалось, что с Галиной Михайловной живут внучки Кристина и Катя (та, что поменьше), а так же гражданский муж Николай Аркадьевич Якунин, обликом своим (и особенно бородой) так напоминающий цыгана, что в деревне его запросто зовут Будулаем. Кстати, во время столь торжественной встречи Будулай орудовал на кухне: кашеварил.

Что такое чай “по-русски”, думаю нет смысла объяснять. За ним и выяснилось, что внучки приехали к бабушке вовсе не на лето. Они живут здесь постоянно вот уже почти два года. Зато теперь дети увеличили население Ивановского с 9 до 11 человек. Кроме Галины с Будулаем, в деревне проживает еще три пары пожилых людей и один бобыль. Летом здесь жизнь вольная, добрая, но вот зимой не чистят от снега дороги, а потому и жизнь плавно переходит в “существование” или “зимовку”. Но сейчас, когда солнышко весело играет на нашими головами, вовсе не хочется думать о плохом.

Свой музей Галина Михайловна обещала показать несколько позже, а пока в тени старых яблонь он рассказала о том, как судьба определила ей это место.

Родилась она недалеко отсюда, в одном из поселочков в лесной глуши, в 41-м году. Отец, когда пришел с войны, рассказывал, что получил весточку о рождении дочери, когда они сидели в роще на привале. Едва только он произнес: “Ребят, у меня дочь родилась!” - взвод подняли в атаку. В этой атаке поубивало всех, а вот отца Бог, как видно, миловал: его, контуженного, вытащили из боя. Галина была его четвертым ребенком. Когда отец пришел с войны, с женой Анной Ивановной они родили еще четверых, но фронтовые раны не позволили долго жить солдату; через несколько лет его не стало.

В большой семье, без отца, детям положено было рано взрослеть. Первая ее профессия, как и было положено, была связана с лесом: Галина была сучкорубом. Со временем ее юности совпала “целинная” лихорадка и Галина по комсомольской путевке уехала в Среднюю Азию, в Сырдарьинскую область. В то время еще существовало поветрие, заставляющее слабый пол садится за руль трактора и она стала механизатором. Там же, в Узбекистане она вышла замуж за красивого, статного парня, работающего по самой модной тогда специальности “монтажник-высотник”.

Очень быстро на родила сначала сына Владимира, а потом дочь Ирину, после чего красавец-муж заявил: “Что ты за жена такая, если от тебя все время соляркой пахнет?” А Галина с детства любила мужскую работу и вовсе не собиралась уходить из трактористок. Но в семейной жизни всегда так: только один раз упрекни, а потом будто снежный ком покатится под горку. К тому же, он слишком полюбил спиртное. В общем, однажды Галина, оставив мужу квартиру и забрав маленьких детей, вернулась на родину, в Макарьевский район Костромской области. Четыре года она просто шарахалась от пьяных, только при их виде у нее тряслись колени.

В Макарьеве она сначала катала на катке асфальт, потом устроилась на стройку, выучилась на штукатура-маляра, потом - на плиточника, потом - на каменщика, а вскоре стала бригадиром. Вышла замуж за хорошего парня из своей бригады, украинца, с которым они прожили 11 лет. Брак их распался по той же причине: муж стал крепко выпивать и совладать с этой напастью не удалось.

А вскоре случилась новая напасть: на стройке она получила травму. Очень долго со сложнейшими переломами пролежала в больнице, а после того как более-менее поправилась, назад ее уже не ждали. К тому же, был 92-й год, и многое из старой более-менее достойной жизни ушло в небытие. Так получилось, что после среднеазиатской целины у нее так и не было своей квартиры: все время обреталась на казенной жилплощади. Хорошо еще, к тому времени дети стали взрослыми и разъехались по другим городам.

И однажды она вышла из города и пошла по тому же проселку, которым прошел и я. Спрашивала, где продается дом. И в конце концов, нашла этот вот, в Ивановском. Почему Галина Михайловна пошла именно в этом направлении, она и сама не знает.

Пока она рассказывала об этом, к нам подошли пожилые мужчина и женщина. Как выяснилось, соседи: Евгения Васильевна и Андрей Сергеевич. Они фронтовики и ровесники родителей Галины Михайловны. А вскоре с гармошкой подоспел сын другой старушки, приехавший помогать ей окучивать картошку. Естественно, попели, даже поплясали немного: для Ивановского такое, пусть и маленькое, застолье - событие. А вот Будулай в гулянке не участвовал: занимался с внучками. Заметно было, что они сами любят с ним быть и то и дело до нас доносилось: “Деда, деда!..”

- ...Мы с ним два года как сошлись. - Галина Михайловна умиленно посматривает в сторону внучек. - Деток он любит. Хоть и «закладывать» любит тоже. Но не сильно. В эту зиму, верите ли, мы с ним елку наряжали, с огнями! Представляете, что значит елка для деревни в пять домов? Коля раньше коров пас, но теперь я его на эту работу не пускаю: там много “соблазнов” в смысле расслабиться. Раньше он жил с пьющими женщинами. Сильно пьющими. Я и сама, по правде сказать, не чураюсь этого - какое ж веселье без выпивки? - но надо знать всему норму. Ему трудно со мной жить. Как только “чересчур” - я строго к этому. Я знаю ведь, что он рожден для другого, он воспитан к работе, к гостеприимству, и сапоги подошьет, и валенки, себя отработает парень. Еще мы вместе лес, реку, болото любим. Не то, чтобы нам жрать нечего: мы просто по этому погулять любим! Но главное: он внуков любит. А за это я ему прощаю все!..

Пожилые люди быстро утомились и мы их проводили до их дома. Ушел и гармонист. Кстати, когда я позже зашел к старикам попрощаться, Евдокия Васильевна уже спала, а Андрей Сергеевич (между прочим, он казах по национальности ) сидел у окна и задумчиво смотрел в сторону реки. На стуле висел китель с наградами. Он чему-то улыбался.

Но до того Галина Михайловна провела импровизированную экскурсию по своему музею, который она называет горницей. Ну, как назвать это музеем, если среди всего этого люди живут? Вся горница буквально заполнена таем, что мы называем “предметами крестьянского быта” - начиная от посуды и кончая колыбелью. Все это Галина собирала по многочисленным безжизненным домам, как в Ивановском, так и в соседних деревнях. Хозяйка показала мне старенькую икону, которую она обнаружила совершенно случайно, когда полезла под клеть за старым утюгом. А вот найденный ей колокол она отдала в монастырь в Макарьеве:

- У них там вообще не было. А теперь иду туда, гляжу на мой колокол - и мне приятно...

Трудно представить, зачем музей в деревне с 11 жителями, но Галина Михайловна убеждена, что именно здесь ему и место. Хотя бы потому, что я сюда приехал. Издалека приехал. Увидел жизнь в Ивановском, и то богатое многообразие, которым некогда был окрашен крестьянский быт. Среди вещей для Галины нет ни одной, о которой она могла бы сказать, что она не дорога ей: в каждой из них хранится дух их бывших хозяев.

А недавно их ограбили: утащили четыре самовара. Галина и Будулай прекрасно знают, кто это сделал и зачем (естественно, алкоголики их другой деревни для того, чтобы обменять их на выпивку) и очень жалеют, что не смогли поймать этих “добытчиков цветмета” за руки. Тогда бы они “поучили” их по-своему.

Внучки по-разному относятся к пребыванию в деревне. 3-летняя Катенька мечтает уехать домой, как она говорит, “к папе”. Если учесть, что ей было немногим больше годика, когда ее сюда привезли, “папа” для нее - понятие абстрактное. А вот 6-летней Кристине здесь нравится. Близость школьного возраста, ни ее, ни бабушку не смущает. Школа есть; пускай она в другой деревне, в 5 километрах, но опыт уже имеется. Дело в том, что почти с рождения и до 10 лет в Ивановском жила другая внучка Галины Михайловны, Дашенька. И ничего: бегала в школу! А вот сейчас ее мама пишет из Иркутска: “Совсем дочка в городе от рук отбилась!..”

Всего же в Ивановском жили все пятеро внуков Галины Михайловны. К слову сказать, Галина с Будулаем ходят подрабатывать в соседнюю деревню Половчиново, где на ферме они убирают за скотиной. Для этого они каждый день встают в 3 (!) утра (если это можно назвать утром).

Галина Михайловна, хоть и говорит, что внучки ей в тягость и она ждет - не дождется, когда их наконец, заберут родители, но на самом деле в ее словах теплится надежда на то, что внучек... не увезут. Хотя бы в ближайшее время. Потому, что во внучках - весь смысл жизни Галины и Будулая.

Она никогда не жалела о том, что переехала в деревню, даже такую глухую. Галина Михайловна прекрасно знает, что Ивановское - умирающая деревня и через сколько-то лет она будет стерта и только крапива и эти шикарные яблони, под которыми мы совсем недавно пели, будут напоминать о том, что здесь жили люди:

- Мне обидно только за то, что мне много лет. Было бы поменьше, я здесь больше бы могла сделать. Вот, колодец бы почистила, - единственный в Ивановском колодец, - который сто лет не чищен и из которого запретили пить воду...

...А ведь она совсем не старая женщина, а Будулай - так вообще намного младше ее! Нет, что-то они еще сделают. Наверняка. И вот еще что: кажется, Галина Михайловна относится к тем людям, которые способны всегда и везде носить с собой... праздник. Просто, надо понять, что праздник - это сама жизнь!

Веселое лукавство языка

Судьба Александра Вячеславовича вполне достойна пера писателя масштаба Шолохова, но долгие годы он предпочитал не распространяться о военном (и послевоенном) периоде своей жизни. Родился он в 1922 году в деревне Макарово, которая красиво расположилась на обрывистом берегу реки Унжи. Большая крестьянско-середняцкая семья только и знала что трудилась. Отец, Вячеслав Ильич, был простым крестьянином, а по осени он уходил на традиционный для этих место промысел - он изготавливал валенки - по-местному, такие мастера именовались жгонами. Мама, Анна Николаевна, тоже была деревенской женщиной, но воспитывалась она в образованной семье, в которой даже имелась немыслимая по тем временам вещь - библиотека. Своих шестерых детей Анна Николаевна обучила грамоте и к тому же она умела рассказывать замечательные сказки и старинные были.

В школе дети Громовых учились хорошо, и после 7-летки Александр подался в город Горький поступать в Машиностроительный техникум (индустриализация, все же по стране шагала!). В деревне с информацией дело поставлено плохо (к сожалению, даже в наше время), а потому наш герой не знал, что набор туда уже завершен, но помог случай: Библиотечный техникум добирал учащихся. Александр книгами интересовался с раннего детства, а потому подвернувшийся случай посчитал удачей.

В день, когда им вручили дипломы библиотекарей, началась война. Александра после призыва направили на Дальний Восток. Там стояли резервные части и его, как человека с образованием определили в писари. Александр Вячеславович не один раз раздумывал правильно ли он тогда, на Дальнем Востоке поступил, ведь одним росчерком пера он сам себе предопределил свою судьбу. А вышло так. Когда составлялись списки добровольцев на фронт, он как писарь имел полную власть над этими бумагами и сам вписал свою фамилию. Некоторые из его знакомых так и остались в тылу, они вернулись с войны живыми, здоровыми и... не несли на себе клейм “предателей”.

Теперь, через столько лет, Громов склонен считать, что поступил верно. Или, как минимум, честно. Хотя бы, перед Богом. На фронте Александру досталась одна из самых тяжелых “окопных” профессий - он был связистом. За год его часть “пролопатила” Кубань, Дон, Восточную Украину, и однажды, под Мелитополем...

- ...Связист я был неплохой, старательный, но, когда случилось контрнаступление, я, наверное, допустил промашку. Бой остановился и я пытался на передовой восстановить связь, наверное, я был не слишком осмотрителен, потому как нас “забарабали”. Взяли в плен. В общем, пострадал я за свою заминку...

...И начались долгие “круги ада”... Вообще-то несколько десятилетий Александр Вячеславович об этом молчал вообще, да и сейчас далеко не всякому об этом расскажет. Были лагеря военнопленных: Шепетовка, Хаммерштайн, Нойештетин... Наверное, только советская литература рисовала русских солдат былинными богатырями (вот, где проявилась гениальность Шолохова, рискнувшего при Сталине рассказать о солдате как о простом человеке), на самом же деле плен был для людей элементарной борьбой за жизнь. Немцы пришли к нам как представители культурной державы, на самом же деле это вылилось в абсолютное пренебрежение перед здоровьем и жизнью военнопленных.

После лагерей на территории Германии, где Александр вместе с другими русскими солдатами выполнял самую тяжелую работу (например, в каменоломнях), их однажды погрузили на корабли и отправили далеко на Север. Уже в порту, по надписям на контейнерах “Суоми”, они поняли, что их привезли в Финляндию. Дальше по этапу их переправили в Лапландию, холодную арктическую родину Санта-Клауса. На этапах умирало больше всего людей. Один раз, на корабле, голодные заключенные ограбили каптерку. Немцы приказали всем раздеться догола (дело было зимой) и по палубе, в одних колодках, пройти сквозь строй охранников. У Александра был с собой складной ножик, который ему еще под Мелитополем подарил красный командир (он его под минами столкнул в воронку и тем самым спас ему жизнь). Он держал его в руке, в то время как его очередь на обыск все приближалась. А между тем всех подозрительных немцы моментально сбрасывали за борт. Брось он нож - сразу попадет в число “подозрительных”. Александр решил: ничего делать не буду - доверюсь судьбе... И он показал свой ножик охранникам. Представьте себе - они его пропустили! Но сколько лет жизни было отдано за эти несколько минут..

...А Победу он встретил в Норвегии, в лагере города Фердаль. Там он пережил, по его мнению, самый страшный день в своей жизни, и связан он был не с жестокостями фашистов. После мая 45-го заключенные разобрали решетки, разрезали колючую проволоку и стали судить... своих же. Тех, кого подозревали в связях с немцами. Александр в тот день ушел подальше, чтобы не видеть и не слышать, как русские убивали русских...

Счастье освобождения слишком быстро переросло в растерянность. Были среди бывших заключенных такие, кто не захотел возвращаться в Россию, но перед 23-летним Александром вопрос о выборе Родины даже не стоял; он слишком долго мечтал о милой сердцу деревушке Макарово. И довелось ему пережить только краткий миг свободы, пока их не отправили в СССР:

- ...Норвегия - страна чистая, ухоженная. Мы там после освобождения даже влюблялись! Помню, девушка такая была, Альфрида Нильсен... симпатичная была девчушка! Она мне фотокарточку свою подарила, только... жалею я, что с карточкой этой расстался, потому что проверки начались. Опасно было. Как там она сейчас?..

А следом были лагеря для репатриантов под Казанью, а потом в Новосибирске. На проверки ушли долгие годы, и Александр вынужден был опять жить в лагере и работать на угольном складе: грузить “черное золото” в вагоны. Среди особистов были всякие люди, но, что характерно, большинство из них были порядочными и честными (хотя, попадались и подлинные “звери”). Оттуда он смог связаться с родными, и оказалось, что отчий дом сгорел. Для бывшего военнопленного это было ужасно: без документов он не смог бы доказать свое происхождение. Но вскоре мама написала: документы чудом она-таки спасла!

Тем не менее, проверка продолжалась. Но у Александра зародилась мысль поступить куда-нибудь в ВУЗ, он даже сдал вступительные экзамены в Новосибирский пединститут, но начальство на бесконечные его просьбы отвечало одной единственной фразой: “Надо было воевать...” Один раз Александр даже вспылил и бросил в лицо начальнику: “Все равно будет по-моему!” А вышло так. Появился начальник, который не кричал на людей привычно: “Предатель!”, и разрешил-таки Громову днем учиться, а ночью - грузить уголь.

Окончил институт Александр уже в Ярославле и был направлен учителем в город Макарьев, совсем недалеко от родной деревни. О прошлом, как я уже говорил, тогда он не говорил никому. В институте он познакомился с профессором Мельниченко, который и привил нашему герою интерес к народному слову. Дальше жизнь Александра Вячеславовича текла спокойно, без всяких эксцессов, он женился, произвели на свет они с супругой двоих детей, и большую часть жизни Громов проработал учителем вечерней школы. Живет громов один, потому что дети давно разъехались, а с супругой они развелись (“Видно, не предназначен я для семейной жизни” - иронизирует Громов). Кстати, до сих пор наш герой ведет кружок “звучащего слова”: учит детей выразительному чтению.

К своему прозвищу “Костромской Даль” Александр Вячеславович относится с юмором. Добавляет еще: “А как же без нас, чудаков? На нас мир стоит!” Интерес к народным словам проснулся в нем еще во времена Библиотечного техникума, то есть, до войны. Но по-настоящему он взялся за дело собирания слов где-то в начале 60-х. Вначале помогал все тот же профессор Григорий Григорьевич Мельниченко (к сожалению, несколько лет назад его не стало). Над первым словарем, названным “Лексика льноводства, прядения и ткачества в костромских говорах по реке Унже” он начал серьезно работать после того как вышел на пенсию.

Было это еще при советской власти, и надо сказать, вначале словарь “тянул” на диссертацию, так как включает он в себя не только терминологию льна и его переработки, но и описание всего цикла, который в русских деревнях проходило такое удивительное растение, чтобы потом стать одеждой или просто тканью. Практически, получилась энциклопедия по льну. Но тогда стоял вопрос о партийности и вообще о моральном облике, а профессора про прошлое Громова ничего не знали... Тем не менее, уже после Перестройки, словарь издали и даже назвали его “учебником”.

- Я прошел все деревни по реке Унже, и не по одному разу, у меня список информаторов включает сотни фамилий. Такая работа еще и с психологией связана: к человеку, чтобы он тебе рассказал все что знает, надо подход иметь. Но вы знаете, какое мне удовольствие доставляло общаться с этими людьми! Жаль только, что технология льна - это уже история...

Следующим этапом работы Александра Вячеславовича стал словарь жгонского языка. Наверняка почти никто про такой язык не слышал, тем не менее, он существует. Правда, к сожалению, жгонский язык - почти мертвый.

- Жгоном был мой отец. Да и вообще все мужчины в наших краях были жгонами, то есть, пимокатами-отходниками, - валенки они делали. Как только кончались летние полевые работы, они отправлялись на “жгонку”, на чужую сторону, в другие области вплоть до самой Сибири. Этот отхожий промысел вызывался нуждой, так как земля у нас была скудная и деньги на хлеб можно было заработать лишь на стороне. Большиносво пимокатов ходили на “жгонку” в одно и то же место, это были хорошие, добросовестные работники, но бывали в деревне и плохие катовалы, которые ежегодно меняли место работы, так как боялись неприятностей от местных жителей. Бракоделов в нашей деревне не уважали и потешались над ними.

У жгонов родился особенный тайный язык, на котором они общались между собой в присутствии чужих людей, которых нежелательно было посвящать в тайны ремесла. Ну, и про недостатки в своей работе тоже говорили на “жгонке” чтобы не прознали. Батька мой, Вячеслав Ильич, “жгонку” знал хорошо. Он был человек с очень хорошей “чудинкой”, он любил праздники, общество, к вину он не был пристрастен, но особенно ждал праздника, чтобы... попеть. В детстве я даже находил у него записи песен. Я словарь свой посвятил светлой его памяти.

Недавно мне попалось в руки письмо с фронта. И там что-то по-русски, а что-то по-жгонски написано. Так, солдат пишет: “...А хлил вовчан и малашту не кимавши по кумар с кокуром мар, как не шошно, а жихморить пор...” Цензору было невдомек, а парень писал: “...шли мы день и ночь не спавши по 32 часа, как не плохо, а жить-то хочется...”

Жгонский язык был собирательным; в нем есть и финские, и греческие, и английские, и марийские слова. Но звучал этот язык красиво. Вот, скажем, пришли люди посторонние - а на валенке брак: “Мас на упаке зонт, зашленить пор” (“На валенке дырка, надо бы заделать”) Или сидят жгоны в избе, и девка заходит: “Ух, юдора саевая, саксы межовые, полюшить бы...” (“Вот, девка-то какая, груди-то пышные, вот, приласкал бы!”) Работают жгоны лучками своими да вальками (это такие приспособления для выделки шерсти), смотрят вокруг и говорят друг другу громко: “...Седмают масы, слухмают не шпаря не цинжат и токмо михокам помихоривают!” (“...Вот, сидят эти остолопы-мужики, ни черта не понимают, и только глазами похлопывают!”)

Язык этот говорит о характере русского народа, который его создал. Даже Пушкин говорил: “Отличительная черта в нашем нраве есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописность способа выражать”.

Мне только за одно обидно. Оба словаря посвящены умирающим сторонам нашего бытия. Лен в деревнях уже не выращивают и не обрабатывают. Валенки не катают. Да и деревни те, по которым я ходил, год от года хиреют. Это остается только в истории и для любознательных людей. И речь наша год от года все беднеет и беднеет. Выйдешь во двор - о чем старухи говорят? Только теперь и услышишь: “пенсия” да “телевизор”...

Александр Вячеславович даже стихи на жгонском языке сочиняет. Например:

“Учинжат ли издатели ту зетку земляков,

Они по-жгонски зетили, не токмо “тонь межок!”,

Что пуксить мне, не петрю я, я тоже шеповал...”

(перевод таков: “поймут ли издатели речь моих земляков, они по-своему говорили, и не только “воруй шерсть!”, что делать мне, если я тоже труженик...”)

Вообще, второе увлечение Громова - стихи. Он не только собрал громадную библиотеку мировой поэзии, но и сам сочиняет. И большинство его стихотворений написано не на “жгони”, а на русском “литературном” языке. Одно из стихотворений моего героя я вообще бы определил как эпиграф к его жизни:

“Помню, мама в детстве скажет

От усталости большой:

“Не до вас еще, ребята,

Дайте “сграбаться” с душой!”

Много жито-пережито,

Было страшное - война,

Много в жизни позабыто -

Живы мамины слова...”

Что такое “сграбаться”? Не скажу. Пусть пытливые умы сами догадаются.

Геннадий Михеев.

Фото автора.

Костромская обл.