Рассказы о Великой войне

Посвящается Великой победе

Война глазами мальчишки

Рассказывает Роман Кравченко-Бережной

22 июня 1941 года. Наша семья – отец, мама, сестра Галя и я – живет под Ленинградом, ныне это город Всеволожск, а тогда – пригородная станция железной дороги, идущей к Ладожскому озеру. Мне одиннадцать лет, сестре – тринадцать. Воскресенье: отличный солнечный день. Ура! Мы едем в зоопарк. У зоопарка из репродуктора прозвучал тревожный голос с обращением к советскому народу: «ВОЙНА!» Родителям уже не до зоопарка. А я ликую: «Уж мы им зададим!». Весь июнь и до июля я и другие мальчишки – соседи играли в войну. Отец и мама работали на Ржевке, на оборонном заводе, и домой приходили поздно, усталыми. Затем стали приходить поочередно: через день – два. Отец имел бронь на заводе (хотя был простым рабочим) и на фронт отправлен не был.

В июле появились странные люди-беженцы: оборванные, с мешками за плечами, с детскими колясками, некоторые с велосипедами, тележками, загруженными нехитрыми пожитками. В основном, это женщины, старики, дети – грязные, голодные, изможденные, просящие хлеба, картошки или чего другого. «Зачем и куда они бегут?»

В июле часто стали появляться немецкие самолеты, завязывались воздушные бои, почему-то, в основном, над Румболовскими горами (высокие холмы на окраине Всеволожска). Мальчишки с замиранием сердца и восторгом смотрели на воздушную карусель из самолетов. От нашего дома разобрать, какой самолет наш, какой немецкий, было невозможно, но любой сбитый самолет мы, естественно, считали немецким. Однажды, видим: летят два самолета в сторону Ленинграда. Из облаков вынырнул третий и оказался между ними. Пулеметные очереди, он камнем падает, но не горит. Очевидно, был убит летчик. Самолет врезался в дом, стоящий от нашего за три дома. Там, к счастью, никого не было. Дом и самолет сгорели, а все, что осталось от летчика, на другой день увезла команда красноармейцев.

После этого случая, как-то сами по себе, наши игры стали прекращаться. Начали все больше и больше появляться заботы взрослых. Надо идти стоять в очереди за хлебом, топить плиту, готовить еду, носить воду и т.д. В редкие часы появления в доме отца – вместе занимались заготовкой дров на зиму…

В августе мы получили письмо из деревни от деда. Он писал, что уже совсем близко немцы и они с бабушкой остаются, потому что жалко бросать дом, да и умереть лучше дома, чем где-то на дороге. Я тут же отписал письмо в деревню, в котором убеждал деда, что это слухи, распространяемые паникерами, и не надо им верить.

В сентябре появилось новое слово – «БЛОКАДА» — тогда еще никто не представлял последствий этого. Появились карточки на хлеб и продукты, а это – преддверие голода. Потеря карточек, особенно на хлеб, уже в октябре для большинства людей означала, практически, смерть.

Первого умершего от голода и холода во Всеволожске я увидел в начале октября. Помню, мы с ребятами пришли к открытию магазина за хлебом и увидели лежащего на ступеньках скорчившегося мертвого человека. Постепенно стали привыкать к трупам, лежащим на улицах. Сначала их убирали в тот же или на другой день, а потом трупы до марта месяца никто и не убирал. Их постепенно заносило снегом, так они и лежали до весны.

С конца октября прекратилась учеба в школе. Часть ребят уехали в эвакуацию (в основном те, у кого на Большой Земле родственники), остальные сидели по домам, коротая голодные дни и ночи. Как жили другие ребята – соседи зимой 1941/1942 года – не берусь описывать, так как мы ни разу не встречались за всю зиму. Только весной 1942 года смогли посчитать наши ряды. Но до весны было еще далеко, а у нас с сестрой одна задача: ежедневно ходить в магазин и с боем, среди таких же голодных и чуть живых людей, пробиться к продавцу и получить свои граммы хлеба. Обычно около прилавка толпилась достаточно большая группа людей (дети, женщины, старики, или, точнее, то, что от них осталось), и если, получив от продавца хлеб, не успеешь спрятать его, то он будет вырван из твоих рук кем-нибудь: это я видел не один раз. Человек, вырвавший хлеб, не убегал. Он наклонялся, и, пока его били, старался засунуть его в рот и проглотить. На побои не обращал внимания и не сопротивлялся. Что значат любые побои по сравнению с безумием голода…

Домой родители приходили один-два раза в неделю, и утром уходили опять на завод. Отец побыл последнее время дома в ноябре, и после этого мы с сестрой уже его не видели. Он оставался на заводе, работал и там же, в цеху, жил.

Преодолеть пять-семь километров от Ржевки до дому он уже не мог. Пригородные поезда давно не ходили.

Всю зиму спасали дрова, которые отец с лета запас. Печь мы топили регулярно, и в комнате было относительно тепло. К соседям не ходили, просить что-либо было безнадежно. В долг давать было уже нечего, а у кого и было что-нибудь – берегли для своих родных. Как оказалось весной и соседей-то вблизи выжило, вместе с нами, три семьи: Сорокины (соседи, жившие наискосок через дорогу) и Соснины (домов через десять от нас). Открывать дверь в дом на чей-либо стук или просьбу родители категорически запретили (боялись ограблений и убийств, поскольку такие случаи зимой были нередки)…

К январю в доме были съедены: горчица, кофе, несколько кусков дуранды (жмых), столярный клей, олифа и вообще все, что имело вид съедобного.

Однажды пришла мысль спуститься в подпол и посмотреть – нет ли чего там. К нашей радости были обнаружены несколько кустов корней георгинов, выкопанных с осени, положенных на зиму в подпол, чтобы не замерзли. Корни георгинов имели форму клубней до 10 сантиметров и диаметром до трех сантиметров. Не помню, за сколько времени, но георгины были съедены. По вкусу корни георгина напоминали свеклу с приторно сладким вкусом.

Какая-либо информация о событиях на фронтах, в Ленинграде или вообще где-либо, у нас отсутствовала. Радио у нас в доме не было. Дни месяца мы знали по талонам на хлеб, а новости – из разговоров в очередях за хлебом да из того, что рассказывала мама…

Мама всегда приносила вести от отца. С каждым разом они были все печальнее. В феврале он уже лежал в стационаре при заводе: не мог ходить и стоять.

Шестого марта 1942 года мама пришла рано вечером и сообщила, что вчера (5 марта) отец умер, а сегодня, с утра, его свезли в братскую могилу на Охтинское кладбище. В связи со смертью отца ее отпустили с работы, чтобы его похоронить (свезти на кладбище) и побывать дома. Поминать было нечем. Посидели, поплакали, и утром мама ушла на завод.

Мы с сестрой выжили благодаря заботам отца и мамы. Отец обеспечил нам тепло в доме, мама – уход за нами, поддержку питанием, повседневной заботой, несмотря ни на какие трудности. Хотя она физически дома бывала нечасто, мы чувствовали ее присутствие постоянно, и постоянно ждали ее прихода. Это нас дисциплинировало, заставляло выполнять ее указания, а не сидеть без дела и ждать смерти.

Мы давно уж перестали обижаться на когда-то появившееся обидное слово «дистрофик», значение которого сначала не понимали, а потом привыкли и не реагировали на него. Люди умирали, и никого это уже не удивляло. Человек шел, падал, и если у него не было сил подняться, то он так и умирал здесь же, на снегу. Редко находился «кто-то», который пытался помочь упавшему…

После смерти отца, в какой-то из мартовских дней, я пошел с мамой на завод попытаться устроиться на работу. Дорога до Ржевки казалась бесконечной. Вот и завод. Пришли, как я помню, в отдел кадров. Как работник, выглядел я, безусловно, комично. Мне было неполных 12 лет, росточком был маленький, шапка на голове больше, чем сама голова. Измученный дорогой, худющий, жалобно смотрящий из-под нависшей на глаза шапки, я, сколько было «металла» в голосе, заявил, что пришел заменить умершего отца (я верил в это и говорил вполне сознательно). Как и следовало ожидать, на работу меня не приняли, и пришлось проделать трудный путь обратно домой.

Наступил апрель: таял снег, с дорог и канав убирали трупы, появились первые зеленые травинки, которые тут же съедались, светило солнце и все понимали: самое страшное позади…

Печатается в сокращении.

Источник: Боль памяти блокадной: сборник воспоминаний жителей и защитников блокадного Ленинграда. – Мытищи, 2000. – С.203 – 208.

Девочка и смерть

Рассказывает Гринберг Евгения Сигизмундовна

Москва, июнь 1941 года.

Мама весь свой отпуск вместе с моей старшей сестрой простояли на Белорусском вокзале за билетами, чтобы отвезти нас на лето к родственникам в Могилевскую область. Стоя в очереди, мама сказала сестре: «Отпуск у меня кончается, поэтому лето вам придется провести в Москве». Мужчина, стоявший рядом в очереди, поинтересовался, где живут родственники. Оказалось, что он едет в том же направлении и даже знает родственников. Он пообещал маме достать билеты и сопровождать нас в дороге. Обещание он выполнил. Поздним вечером 20 июня 1941 года скорый поезд Москва-Минск увозил нас в Белоруссию навстречу войне.

Говорят от судьбы никуда не уйти. Случайное знакомство на вокзале обернулось для меня и моей сестры испытанием, посланным судьбой, через которое мы должны были пройти и выжить.

Предполагалось, что часть лета мы проведем в селе Полуж Краснопольского района Могилевской области, в семье средней сестры мамы Г.И. Канцевой-Тимошенко. Она жила с сыном Анатолием пяти лет и мужем А.Н. Тимошенко, который был директором полужской школы, а она преподавателем в той же школе.

Потом нас должны были отправить к младшей сестре мамы Ф.И. Канцевой в город Чериков Могилевской области, в котором она была секретарем райкома комсомола. Жила она вместе с нашими дедушкой и бабушкой.

Утром 21 июня 1941 года мы были в Орше, где у нас была пересадка, а к вечеру этого дня мы приехали на нашу станцию, где нас встречала тетя. Потом несколько часов ехали на школьной подводе. В Полуж приехали очень поздно.

Проснувшись утром 22 июня, узнали, что началась война. Мне не было еще восьми лет. С первых дней войны Чериков сильно бомбили. Спасаясь от бомбардировок, некоторые жители города перебирались к родственникам в Полуж. Поэтому наша тетя отправила к нам дедушку, недавно перенесшего операцию.

Немцы наступали очень быстро. Эвакуироваться мы не смогли, так как не было транспорта, да и дедушка был очень слаб. Однажды к дому подъехал грузовик, в кузове которого было много людей. Из кабины вышла заведующая Краснопольским роно. Прибежав к нам, она сказала: «Собирайте своих, едем с нами». Тетя велела нам взять необходимое, а сама пошла к грузовику. Вернувшись, она сказала, что мы не можем ехать, так как дедушку негде посадить, а стоять он не сможет. Сестра стала просить отправить нас, меня с нею, но тетя не отпустила.

Школа и дом для учителей стояли у дороги, ведущей из Краснополья на восток. По этой дороге день и ночь двигались отступающие войска и беженцы. Их бомбили и обстреливали немецкие самолеты. Опасаясь бомбардировок и обстрелов, жители Полужа вырыли землянки в поле, в стороне от дороги, ведущей из Краснополья в село. Место для землянок было выбрано с учетом того, чтобы землянки не обстреливались, но была видна дорога, так как предполагали, что немцы придут из Краснополья. Дом тети обстреливался немцами, поэтому мы вместе со всеми выкопали землянку и перебрались туда.

Но еще до этого в Полуж к тете приходила сестра ее мужа и забрала к себе в деревню Толю, сына тетки.

Был конец июля, воинских частей и беженцев не стало. Со дня на день ждали прихода немцев. Был тихий солнечный день, народ вышел из землянок погреться. Примерно часов в 12 дня кто-то на опушке леса увидел мотоциклы с немцами. Они появились неожиданно с другой стороны, в обход Краснополья. Их было десять человек на мотоциклах. Они направились сразу к землянкам. Приказали всем выйти из землянок и стали забирать все, что было у людей. Люди стояли будто в оцепенении, боясь сдвинуться с места. Прихватив все что можно, немцы направились в село. Спустя несколько дней обозы с немцами вошли в село. В школе немцы устроили конюшню, а сами расположились в доме учителей.

Жители села вернулись в свои дома, а нам некуда было возвращаться. Какое-то время мы одни оставались в землянке, но это было опасно. Тетя договорилась с женщиной, у которой она до войны покупала молоко, что мы временно поживем у них. Звали ее тетя Мотя Цыбулько. Примерно в конце августа немецкие обозы покинули село. Школа и дом учителей остались разграбленными и разгромленными. Стекла в окнах выбиты, двери разбиты.

Больше оставаться у тети Моти было нельзя, потому что своим пребыванием в ее доме мы подвергали опасности ее и двух ее детей. Мы вернулись в тетину квартиру. По дому гулял ветер, хлопали разбитые окна и двери. Чем могли, забили и завесили окна. Немцы постоянно в селе не находились, а только временами наезжали за продуктами. Убивали и забирали скот и все, что попадалось под руку.

Наступила холодная, сырая осень. В доме было очень холодно, голодно. Жили в постоянной тревоге, ночью не раздевались, взрослые не спали. Я заболела, поднялась высокая температура. Одна нога у меня покраснела и сильно болела. Тетя привела фельдшера, он посмотрел и сказал, что это рожа.

О массовых расстрелах евреев в Краснополье узнали от местных жителей. Они рассказали, что в конце сентября немецкий карательный отряд расстрелял в Краснополье в противотанковых рвах почти все еврейское население. Это были маленькие дети, подростки, инвалиды, женщины и пожилые люди.

Везде развесили объявления о том, что за укрытие и помощь евреям вся семья будет расстреляна вместе с ними, дом сожжен, сдача же «жида» власти вознаградится. Потом стало известно, что под видом отправки на работу немецкий отряд жандармерии расстрелял большую группу женщин и мужчин. В живых оставили лишь специалистов, нужных для обслуживания немецкого гарнизона и полиции.

Дни и ночи мы ожидали, что вот-вот приедут немцы и нас расстреляют. В октябре 1941 года в Краснополье создали гетто. Для него в центре города выделили улицу, огородив ее колючей проволокой. Сюда переселили всех оставшихся в живых евреев. Потом в гетто свезли всех евреев, проживавших в Краснопольском районе.

Среди местных жителей были предатели и пособники оккупантов. Стало известно, что один из бывших сторожей школы ходил в Краснополье и заявил полиции, что в Полуже находятся две еврейские семьи. Это были наша семья и еще одна учительница с маленьким сыном. Все мы с ужасом ожидали своей участи.

Ждать пришлось недолго. Буквально через пару дней в доме послышалась немецкая речь. В квартиру вошли немцы вместе со старостой. Он велел быстро собираться — нас везут в Краснополье. Я была больна и лежала в постели. Сестра меня подняла, замотала ногу в платки, а сверху на летнем пальто тоже завязала платок и посадила на диван. Немцы очень спешили, и все время повторяли: «Шнель, шнель».

От страха, да еще при высокой температуре у меня стали дрожать колени. Впоследствии на протяжении многих лет, как только я садилась, колени начинали дрожать.

Узнав от старосты, что у меня инфекционное заболевание «рожа», немцы велели всем немедленно покинуть дом, кроме меня. Всех увезли. Мне было страшно в темноте и непонятно, почему меня оставили одну. От страха и холода я сжалась в клубок. Слез не было, я окоченела, потеряв способность плакать. Судьба преподнесла мне сильный стресс, но подарила жизнь, поскольку в такой ситуации немцы могли меня застрелить — заразных больных они расстреливали. Ночью раздались шаги, это вернулся из Краснополья староста. Он повез меня к себе домой, в деревню Заборье. Его жена посадила меня на печку, отогрела, накормила, а потом всю ночь заговаривала мне «рожу». После заговора мне стало легче, нога стала меньше болеть. Через несколько дней из Краснополья приехал полицейский с приказом срочно привезти меня к начальнику Пуденкову.

В 1941 году снег выпал рано и сразу наступили морозы. Поэтому на следующий день утром староста завернул меня в тулуп, закопал в сено и повез в Краснополье. По дороге он мне рассказал, что, когда везли родственников в Краснополье, у него в санях была моя сестра, и он посоветовал ей не признаваться, что тетя и дедушка наши родственники, ведь в нашей внешности нет ничего, напоминающего о еврейском происхождении. Была выработана версия, которой должна придерживаться сестра. На основе этой версии сестра находится в тюрьме при полиции, а дедушку и тетю поместили в гетто. Мне он сказал, что в полиции я должна буду говорить следующее: мы из Москвы, ехали на лето к бабушке, не доехали, так как началась война, поезд разбомбили, отступали со всеми беженцами, но в селе Полуж застряли, и эти люди нас приютили. Кроме того, надо сказать, что у вас разные отцы, поскольку вы не похожи и совсем разные — одна черненькая, похожа на украинку, а другая беленькая и похожа на русскую. И еще он сказал, что меня и сестру будут допрашивать в полиции, чтобы определить, кто мы на самом деле.

Всю дорогу, пока мы ехали до полиции, сердце мое трепетало от страха, а колени дрожали. Когда приехали в полицию, полицейский вытащил меня из сена и поставил на снег. Увидев, что у меня на ногах летние сандалии и одна нога замотана большим платком, он спросил, могу ли я идти. Я сказала «нет», решив, что если скажу «нет», то меня не поведут на допрос и староста снова увезет меня к себе. Но на мое «нет», он сказал: тогда я тебя понесу на руках. Так я оказалась в коридоре перед дверью кабинета начальника полиции. Когда меня ввели в кабинет, там два человека сидели за столом. Один пожилой, седой, говорящий по-русски, и немец, у которого с одной стороны груди висело что-то похожее на плетку. Немец что-то сказал по-немецки, и начальник полиции стал мне задавать вопросы. Это были те вопросы, о которых говорил староста и о нашей национальности. Вопрос о моей национальности до войны, когда мы жили в Москве в коммунальной квартире, никогда не вставал. Соседи жили дружно, и никто не говорил: мы русские, а вы евреи. Только оказавшись на оккупированной территории, мы узнали, что немцы убивают людей только за то, что они евреи. Дедушка говорил, что этого не может быть. Он помнил, что в 1918 году немцы не трогали евреев. Начальник полиции многократно задавал мне одни и те же вопросы. Потом он позвонил, пришел полицейский и забрал меня. Он велел мне сидеть у двери, а сам ушел. Появился вместе с моей сестрой и велел ей сидеть рядом со мной, а сам пошел в кабинет. В это время сестра успела мне шепнуть: «Говори все время одно и то же», и ее увели. Когда сестра вышла, меня снова повели в кабинет. Начальник полиции сказал, что сестра все рассказала, и я тоже должна говорить правду. Я ответила, что я и говорила правду. Тогда он мне сказал: вот сейчас мы тебя хорошенько побьем, и ты нам расскажешь настоящую правду. Я заплакала и сказала, что я говорила настоящую правду. Только правду. Себе я представила, что немец снимет с себя плетку и станет меня бить, но этого не произошло. Начальник отправил меня в коридор к сестре. Полицейский снова пошел в кабинет, а когда вышел, то приказал нам идти с ним на улицу. Там стояла запряженная в возок лошадь. Он велел нам садиться и куда-то нас повез.

Мы приехали в место, где дома стояли в один ряд и были огорожены колючей проволокой. У входа стоял часовой. Полицейский привел нас в один из домов и сказал, что мы должны здесь остаться. Так мы попали в еврейское гетто. Дом битком набит людьми, в основном стариками, детей не было. Дедушки и нашей тети в этом доме мы не нашли. Оглядев помещение, сестра заметила немного свободного места в углу у окна. Мне хотелось лечь, но из-за тесноты прилечь на полу было невозможно. И мы сели, тесно прижавшись друг к другу. Сидящие на полу старики находились будто в оцепенении, они не двигались и молчали, а глаза были полны грусти и печали. Свернувшись в клубок и положив голову на колени сестре, я уснула. А когда проснулась, то людей оказалось еще больше. Это вернулись те, что днем где-то работали. Некоторые вокруг что-то ели, но до нас никому не было дела. Никто не спросил, хотим ли мы есть. Еду давали раз в сутки — миску баланды. В гетто голодали. Люди тайком меняли свои вещи на продукты. У нас с сестрой, кроме одежды, которая на нас, никаких вещей не было.

Каждое утро сестру и других молодых и средних лет жителей гетто направляли на разные грязные и тяжелые работы: мыть полы в помещениях, где ночевали немецкие солдаты, и в помещениях полиции; стирать грязное солдатское белье; убирать туалеты; чистить конюшни; пилить, рубить дрова, носить воду; убирать снег на дорогах. Их охраняли полицейские. Тем, кто работал, кроме похлебки давали еще немного хлеба, и сестра делилась со мной. Когда она уходила на работу, я весь день сидела или, сжавшись в клубок, лежала, оберегая наше место. Одна бабушка спросила, почему нога завязана платком. Я сказала, что у меня «рожа». Узнав, что у меня заразная болезнь, люди старались держаться от меня подальше. Как долго это продолжалось, не помню. Но однажды днем пришел полицейский и велел мне идти с ним. Когда вышли на улицу, он посадил меня в запряженные сани и куда-то повез. В голове промелькнула мысль, что везут убивать из-за моей заразной болезни. Полицейский молчал, и я решила спросить, куда меня везут. Он сказал, что до моего выздоровления я и сестра будем жить в другом доме вместе с врачом, который будет меня лечить.

Дверь нам открыл маленький мальчик. Полицейский наказал ему передать маме, что с ними будут жить две девочки — эта и ее старшая сестра, — и ушел. Мальчик рассказал, что ему шесть лет, живет здесь с мамой, она зубной врач. Как потом выяснилось, мать Марика звали Мария Григорьевна Грушевская. Она работала зубным врачом в краснопольской поликлинике, принимала местное население и обслуживала как зубной врач немецкий гарнизон. По просьбе немецкого гарнизонного врача ей с сыном разрешили жить не за колючей проволокой, но под постоянным наблюдением полиции. Ежедневно приходил полицейский проверять, все ли на месте. Кроме этого, напротив дома находилась немецкая полевая жандармерия.

Нам отвели темную комнату (чулан), в которой стоял большой сундук. На нем можно было спать. Но у нас не было ничего, что можно постелить и чем накрыться. Как-то сестра и тетя встретились на одной работе, и сестра попросила у нее одеяло. Вскоре тетя передала нам одеяло. В этом доме было свободно, тепло и чисто, что для моей болезни очень важно. Но с питанием было плохо. Иногда тете удавалось передать сестре немного пшена, чтобы сварить похлебку, а баланду и кусочек хлеба сестра приносила с работы. Сестру посылали чистить овощи на немецкую кухню, а туда приводили работать и девушек из местного населения. Они передавали ей немного продуктов, которые можно было незаметно унести в карманах.

Как только воспаление на ноге стало проходить, тетя Маня сказала, что я уже большая и должна помогать по дому, то есть приносить дрова, протопить печку к ее приходу с работы, наносить воды, раз в неделю вымыть в доме пол.

Зима 1941/42 года выдалась суровой, стояли сильные морозы, и выпало много снега. Мое летнее пальто и летние сандалии, в которых вырезали носки, так как они были мне малы, не годились для хождения по морозу. Но помимо плохой одежды появилась другая проблема — не хватало сил доставать воду из глубокого колодца. Трудно опускать очень длинный журавель, а еще труднее вытаскивать ведро воды. Поэтому мне приходилось многократно опускать ведро и понемногу поднимать воду. Напротив колодца была немецкая мастерская по ремонту обуви. Когда немцы видели, как я мучаюсь с журавлем, то кто-нибудь из них выходил, доставал ведро воды и доносил до дома. Так что и среди немцев были порядочные люди, и ими руководила человечность.

Однажды, затопив печку, я поставила чугун с водой, чтобы нагреть воду для мытья пола. Когда стала его вынимать, то сил не хватило удержать, и он опрокинулся в печь. Пошел сильный пар, а на мне было платье с короткими рукавами, и пар обжег мне левую руку. Когда я отскочила от печки, то увидела, как кожа вздулась от локтя до кончиков пальцев. В это время пришла с работы тетя Маня. Она срезала ножницами эту кожу и помазала марганцовкой. Боль была ужасная, слезы текли день и ночь. С одной стороны, судьба меня не щадила, посылая одно испытание за другим, но, с другой стороны, и моя болезнь, и этот ожог дали нам возможность жить не в тех невыносимых условиях, что были за колючей проволокой. Не случись этой беды, нас бы обязательно перевели на территорию гетто. Сестре не раз говорили, что, как только я выздоровлю, нас снова переведут туда.

Но время шло. В муках и страданиях рука постепенно заживала. Наступил апрель 1942 года. Пошли слухи, что немецкий гарнизон должен покинуть Краснополье, и поэтому нет необходимости держать большое количество евреев для его обслуживания. Для их ликвидации был вызван карательный отряд. Но когда это случится, никто не знал.

В первых числах мая 1942 года сестру вызвали в полицию, где ей сказали, что мы должны вернуться в гетто. Вечером, придя с работы, сестра объяснила мне, что возвращаться туда нельзя, так как оттуда не выбраться. Поэтому она одна, без меня, вместе нам не уйти далеко, на рассвете покинет Краснополье и направится в Выдренку. Это село, где жили родственники мужа тети. А потом будет искать партизан. «Полицейским, когда они придут за мной, говори, что ты не знаешь, где я. Ты спала, когда сестра уходила на работу».

Полиция хватилась, что сестры нет на работе, где-то в 14-15 часов. К нам сразу приехали на лошадях два полицейских и стали меня расспрашивать о сестре. Я отвечала так, как договорились с ней. Сестру не нашли.

Меня одну не стали забирать в гетто. Жизнь после ухода сестры стала совсем нелегкой. В темной комнате, в которой мы спали, было много крыс. Как только я забиралась с головой под одеяло, они начинали бегать по нему. Заснуть я не могла и всю ночь ждала, чтобы скорее наступило утро. Кроме того, после ухода сестры мне нечего было есть. Тетя Маня вместе с сыном ела в своей комнате. Мне она ничего не предлагала. До войны мы жили очень скромно. Мама растила нас одна. О куске хлеба я не заботилась, его тяжелым трудом зарабатывала мама. Но мне хотелось иметь куклу, такую же, как у соседской девочки, или хотя бы подержать ее. Но мама говорила мне, чтобы я никогда ничего не просила у других, потому что просить некрасиво. Вероятно, это запечатлелось в моей голове на всю жизнь. Но, я думаю, что это Бог забыл наградить меня этой чертой характера. Я вообще не умею ничего просить для себя. Местные люди иногда приносили немного еды. Но это случалось редко. Когда голод становился нестерпимым, желание выжить толкало на рискованные действия. Я решила, что мне надо пойти в Полуж, к тете Моте, у которой мы жили, когда пришли немцы. До села Полуж было километров восемь. Я подумала, что до прихода полицейского успею сходить в Полуж и вернуться. Дорогу до села Полуж из Краснополья я знала. Она была прямая. Я также знала, как дойти огородами и прийти к тете Моте так, чтобы меня никто не видел. Как только тетя Маня ушла на работу, я отправилась в Полуж. Я быстро шла по кустарнику вдоль дороги, местами бежала, держалась на таком расстоянии от дороги, чтобы видеть столб пыли от проезжающих немецких мотоциклов или едущих по дороге местных жителей. Тетя Мотя меня накормила, завязала в платок бутылку молока и вареной картошки, и я отправилась в обратный путь. Мне удалось так же незаметно, как я пришла, уйти из села. Никто не знал о моем отсутствии дома, поскольку я возвратилась до прихода полицейского. За лето 1942 года я совершила несколько таких походов, до тех пор, пока тетя Мотя не прислала двух соседских девочек, которые передали мне, чтобы я больше не приходила: вернулся из плена ее муж и пошел работать в полицию.

Из краснопольских жителей больше всего помню тетю Дуню-милиционершу. Ее так называли, потому что ее муж до войны был милиционером. Она не раз брала меня к себе, кормила, а потом я смотрела за ее маленькой дочкой, пока она работала в огороде. К приходу полицейского она приводила меня в дом к тете Мане. Дом ее был крайним на улице, близко от кладбища. Жила она с двумя детьми — мальчиком шести лет и девочкой полутора лет. Однажды она показала, как можно прийти к ней огородами, и я стала иногда ходить к ней сама. Слухи о скором приезде карателей стали более упорными. Жили в постоянном страхе быть уничтоженными, это могло случиться в любую минуту. Где-то в конце июня или начале июля 1942 года тетя Маня, придя с работы, сказала, что приехали каратели, следовательно, будет очередная акция по уничтожению евреев. На следующий день, уходя на работу, она взяла с собой сына, хотя раньше никогда его не брала.

На улице, у забора дома, в котором мы жили, лежали бревна. У этих бревен обычно собирались и играли дети. Был полдень летнего дня. У бревен собрались дети разного возраста. Я сидела на верхнем ряду бревен у забора и смотрела, как играют дети. В это время подошли два полицейских и направились ко мне. Один из них сказал, что меня вызывают в полицию за продуктами. Но так как я уже знала о приезде карателей, да и продуктов полиция мне не давала никогда, то сразу поняла, что означает это приглашение.

Сидя на верхнем ряду бревен, я повернулась к забору, охватила колья забора руками, расплакалась и плача стала говорить, что никуда не пойду, знаю, зачем меня забирают. Дети, окружив нас, тоже стали громко плакать. Сбежались их родители. Схватили малышей на руки, старших прижали к себе. Но дети продолжали плакать, а их матери молча прижимали их к себе. И я поняла и, наверно, все стоящие рядом тоже, что это конец, но никто об этом вслух не стал говорить.

Прошло столько лет, но я до сих пор помню лица этих полицейских. Один из них, тот, который был пониже, с широким скуластым лицом протянул руки, чтобы оторвать меня от забора, а второй — высокий, со светлыми глазами и волосами тихо сказал: «Оставь, завтра рано придем и заберем, когда никого не будет». И они ушли. А женщины, взяв своих детей, молча разошлись по домам.

Вернувшись в дом, я долго плакала, меня трясло от сознания, что завтра меня расстреляют. Когда успокоилась, то решила, что надо что-то предпринимать самой и ни от кого ничего не ждать. Инстинкт самосохранения и пример ухода сестры, когда ее не нашли, подсказали, что надо бежать из этого страшного места.

Вечером, придя с работы, тетя Маня меня ни о чем не спрашивала. Они с сыном молча ушли в свою комнату. Когда стемнело, я вышла во двор. За сараем было большое картофельное поле. Ярко светила луна. Ботва была высокой, и меня, восьмилетнюю девочку, не видно было в ней. Я бежала по полю, пока были силы, а потом легла на землю в межи среди ботвы. На второй день, когда стемнело, я пошла к тете Дуне, больше мне некуда было идти. Когда поздним вечером я появилась у нее, дети уже спали. Она удивилась, что я жива. Сказала, что теперь я могу не бояться, потому что каратели сразу после расстрела уехали и что дедушку и тетю расстреляли, а Маню с сыном не тронули.

Она накормила меня и разрешила у нее переночевать, но сказала, что я должна вернуться в дом к тете Мане. Вернувшись к тете Мане, я продолжала ходить к тете Дуне, чтобы посидеть с девочкой и, как прежде, возвращалась к приходу полицейского. Однажды, возвращаясь от тети Дуни и уже подойдя к дому, я увидела, что калитка открыта. Заглянув в нее, я увидела, что весь двор заполнен немцами с автоматами. Они не обратили внимания на маленькую светленькую девочку, заглянувшую в калитку. Я бросилась оттуда бежать обратно к тете Дуне. Прибежав к ней, я рассказала об увиденном. Она велела мне сидеть в доме, а сама пошла, узнать что случилось. Вернувшись, сказала, что немцы забрали тетю Маню и Марика, а дом забили. В доме были мои вещи. Я осталась босиком.

И опять я уцелела совершенно случайно. Если бы я пришла чуть раньше, то разделила бы участь тех, кто был в доме. Вскоре стало известно, что их расстреляли. Тетя Дуня сказала, что оставить меня у себя в доме не может, она боится за своих детей, но за огородом, рядом с кладбищем стоит старая копна соломы, где я смогу прятаться.

Так я оказалась без крыши над головой в копне соломы, где мне предстояло ночевать и прятаться от непогоды. Тетя Дуня приносила мне еду, но не каждый день. Оставшись одна, я боялась встречи с незнакомыми людьми. Они могли отвести меня в полицию. Боялась мышей, которых было много в соломе зимой. Вздрагивала от малейшего шороха, страх стал моим постоянным спутником. Я отучилась спать по ночам, и это стало для меня нормальным явлением.

Я была похожа на русскую, поэтому решила, что в случае необходимости буду говорить незнакомым людям, что я беженка и потеряла родных во время эвакуации.

Время шло, наступила осень, стало холодно, шли дожди. Я превратилась в грязную, постоянно дрожавшую от холода девчушку. Однажды был солнечный день, я вылезла из копны, чтобы погреться, и увидела стоявшую рядом женщину. Прятаться было бесполезно. Пришлось рассказать о себе мою версию. Помолчав немного, она сказала: «Будь, что будет, не замерзать же тебе здесь, у меня два мальчика, пусть будет третья девочка. Пойдем со мной».

Я интуитивно почувствовала, что встреча с этой женщиной для меня спасение. Звали ее тетя Настя. Она была не местной, пришла с детьми из сожженной немцами деревни, поселилась в пустом полуразрушенном доме. Чтобы как-то прокормить всех, она помогала людям копать картошку, перекапывать огороды, а чаще всего собирала очистки и другие отходы на помойке немецкой кухни. Все, что варила, приносила в чугунке, ставила его на пол, а мы, дети, как три голодных щенка, набрасывались на него.

От грязи, постоянного недоедания, холода в доме все тело у меня покрылось гнойными нарывами. Голод, холод, нарывы, появившиеся в голове и одежде паразиты не давали покоя круглосуточно. У меня поднялась высокая температура, я бредила, временами теряла сознание.

Тетя Настя переживала, что не может мне помочь. Но поскольку мое состояние было тяжелым, она обратилась к местной жительнице с просьбой помочь девочке, находящейся у нее. Чтобы определить, какая нужна помощь, женщина послала к нам свою дочь. Поговорив с тетей Настей, девушка ушла.

На следующий день ранним утром к тете Насте пришли девушка и ее младший брат и сказали, что забирают меня к себе. На голову мне надели платок так, что видны были только глаза и нос, завернули в тулуп, посадили в санки и повезли к себе. По дороге никто не встретился. Так, примерно в конце ноября 1942 года я оказалась в доме Николая Григорьевича Мельникова, его жены Анастасии Владимировны и их детей — дочери Зины и сына Володи. Жили они в Краснополье по Чериковской улице. Впоследствии Анастасия Владимировна мне рассказала, что когда Зина вернулась от тети Насти, то сразу сказала: «Мама, если мы не заберем девочку к себе, она там погибнет». Вечером на семейном совете все решили, что надо брать к себе.

Когда меня привезли, то сразу остригли волосы и впервые за годы оккупации вымыли. Мою завшивленную одежду сожгли. Одели во все чистое, но и там появились паразиты, казалось, что они лезут прямо из кожи. Расспросив меня, кто я, откуда, как попала в Краснополье, поняли, что меня по известным причинам надо прятать. Эти люди, в такое тяжелое и опасное время, рискуя жизнью своей и своих детей, не побоялись оккупантов, спасая жизнь еврейской девочке.

Мне объяснили, как я должна себя вести и где находиться, когда приходят чужие люди. О приходе чужих меня предупреждали, и я быстро пряталась за печку, в подпол или замаскированный в саду погреб и тихо там сидела до тех пор, пока мне не разрешали выйти. Кроме того, я и сама была очень осторожной, во мне постоянно жил страх, что меня в любой момент могут схватить и расстрелять. Все в доме относились ко мне с большой заботой. В начале меня кормили понемногу, боялись желудочно-кишечных осложнений. Я была сильно истощена. Больше всех за мной ухаживала Зина. Она постоянно отмывала от наросшей коросты, обрабатывала язвы, которыми я была покрыта с головы до пальцев ног, и лечила всеми возможными домашними средствами. Постепенно я стала выздоравливать и избавляться от язв. Долго никто не знал, что я нахожусь у Мельниковых.

Но однажды, это было в конце августа 1943 года, когда немцы уже отступали, пришел краснопольский староста Баев. После разговора с ним у калитки, вернувшись в дом, Анастасия Владимировна сказала, что все срочно должны уходить в лес. Зина и Володя ушли сразу с отцом. После их ухода она велела мне теплее одеться и сказала, что мы из дома будем выходить отдельно — она через калитку, а я в обход по огороду. Она будет меня ждать, но я не должна к ней подходить, а идти за ней на расстоянии. Она вела меня ночевать к своей сестре на другой конец города. На рассвете мы отправились в лес. Из осторожности мы опять шли на расстоянии друг от друга. Потом ползли через обстреливаемое немцами болото. Пули свистели над нашими головами и разрывались за нашими спинами, а мы ползли к лесу.

Когда мы были уже в лесу, Анастасия Владимировна рассказала, что кто-то донес старосте, что они прячут еврейского ребенка. Он велел утром привести жидовочку в полицию, угрожая со всеми расправиться, если они не приведут. После освобождения Краснополья староста Баев был арестован и осужден на 25 лет.

Отступающие немцы бесчинствовали, еще более свирепели бандеровцы и власовцы, сжигавшие дома, забиравшие хлеб и скот. Спасаясь от угона в Германию, многие жители уходили в лес. Жили все вместе. Из лапника елей и веток делали шалаши. Но они не защищали от проливных дождей и холода. В памяти осталось ощущение жуткого холода. Рядом с лесом было картофельное поле. Ночью Николай Григорьевич с Володей ходили копать картошку. Днем копать было опасно, отступающие по дороге немцы убивали всех, кого видели в поле. К лесу они не приближались, боясь партизан. Днем картошку пекли в костре, кипятили в котелке дождевую воду.

В краснопольском лесу находилось очень много местного населения. Когда весть об освобождении Краснополья 1 октября 1943 года распространилась по лесу, народ стал выходить из леса на дорогу, ведущую из Черикова в Краснополье. Казалось, что по этой дороге идет бесконечный поток уставших, грязных, но счастливых людей. Да и сама природа как бы праздновала освобождение — после бесконечных проливных дождей установилась теплая солнечная погода.

Хотя прошло более 60 лет, но в моих детских воспоминаниях остался неизгладимый тяжелый след от увиденного при возвращении в Краснополье. Слева от дороги на фоне ярко освещенного солнцем багряно-красно-зеленого леса находились противотанковые рвы, в которых расстреливали евреев, партизан и местных жителей за связь с партизанами. Рвы были заполнены кроваво-красной водой. Я не знаю природы этого явления. Но забыть я не смогу никогда.

Пусть мои воспоминания будут данью светлой вечной памяти невинным жертвам, которые покоятся в этих рвах на окраине г. Краснополье. В нашей памяти, в нашем сердце навеки поселилось глубокое горе, которое залечить нельзя.

Когда вернулись в Краснополье, в доме у Мельниковых жили два офицера Красной Армии. Один из них, майор Чичельницкий, заинтересовался мной оттого, что я, в отличие от всей семьи, говорила на чистом русском языке. Анастасия Владимировна рассказала ему мою историю — еврейской девочки из Москвы, чудом оставшейся живой. Он написал письмо моей маме на наш московский адрес, который я помнила частично: улицу, корпус и номер квартиры, а номер дома забыла. Написал, что я жива, а тетю и дедушку расстреляли, написал и о страданиях, выпавших на мою долю.

Но забрать меня сразу было невозможно. Краснополье находилось в прифронтовой зоне, куда нужен был спецпропуск. Выдать его маме отказали. В то время, когда мама пыталась получить пропуск, муж погибшей маминой сестры А.А. Тимошенко, пытаясь узнать о судьбе своей семьи, получает ответ на свое письмо, в котором ему сообщают, что сын его жив, а жену с ее родственниками расстреляли. Написать об этом маме он не решился, сообщил об этом маминой младшей сестре Ф.И. Канцевой (это письмо сохранилось). Мама написала письмо А.А. Тимошенко, в котором сообщала, что дети живы, и рассказала о ситуации с пропуском. Как военный, он получил пропуск для поездки в Краснополье, получил и разрешение на вывоз двух детей. В феврале 1944 года он привез нас в Москву.

Не знаю, верить ли мне в свою счастливую звезду, но порой верится. Каждый раз, когда уже не оставалось ни капли надежды, и я находилась на грани жизни и смерти, происходило что-то такое, что изменяло ситуацию, и я оставалась жива. Что это? Случайность или высшая сила, которая управляет нашей судьбой, или огромное желание мамы, чтобы дети остались живы. Чья-то рука отводила от меня беду.

Два года жизни на оккупированной территории — это сплошной страх и риск как для спасенных, так и для спасающих. Я благодарна всем людям, рисковавшим жизнью, помогавшим мне выжить в дни войны. Это жительница села Полуж тетя Мотя, жители Краснополья тетя Дуня-милиционерша, тетя Настя, семья Мельниковых. Здесь далеко не весь перечень людей, хоть чем-нибудь старавшихся облегчить мои страдания. Никого из них я не забыла и ничего не забыла.

Пятьдесят три года спустя, в июне 1996 года комиссия по присуждению титула «Праведник народов мира» приняла решение наградить Николая и Анастасию и их детей Владимира и Зинаиду медалью «Праведник народов мира».

К сожалению, всех Мельниковых уже нет в живых. Это были люди большой личной смелости и высоких моральных принципов. Прятать евреев во время фашистской оккупации было смертельно опасным делом. Они по велению совести и сердца прятали, лечили, спасали и спасли от смерти меня — еврейскую девочку. После окончания войны мы стали близкими друзьями с этими мужественными, честными и добрыми людьми. Мы часто встречались и постоянно переписывались. Нет уже в живых Мельниковых Николая и Анастасии и их детей Зинаиды и Владимира, но есть дочери Зинаиды. Есть сын и жена Владимира, добрые отношения, с которыми не прерываются и сейчас.

Моя сестра Вишнева (Гринберг) Роза Сигизмундовна (в мае 1942 года ей было 16 лет) после побега из краснопольского гетто вначале попала в небольшой партизанский отряд в Белоруссии.

Настоящую фамилию она скрыла, так как не все партизанские отряды брали к себе евреев. Она говорила без местного еврейского акцента и внешне больше была похожа на украинку, поэтому и фамилию себе выбрала украинскую «Витко».

Этот маленький партизанский отряд вскоре влился в партизанское соединение под руководством А.Ф. Федорова. В отряде Роза была медсестрой. Она пробыла в отряде до освобождения территории, на которой находился этот отряд.

О том, что сестра жива и что у нее другая фамилия, мама сначала узнала от раненых партизан, которых в Москву доставляли на самолетах. Потом, что сестра жива, мама узнала от самого А.Ф. Федорова, он был вызван в Кремль на совещание руководителей партизанских соединений. Когда он улетал, сестра попросила его передать письмо для мамы в Москве и дала московский телефон и фамилию мамы. Алексей Федорович пригласил маму в гостиницу «Москва». Он рассказал о Розе, передал письмо и спросил, почему у вас разные фамилии. На что мама ответила, что фамилия у дочери ни мамина, ни папина, но, вероятно, так было нужно, а он сказал: «Молодец, правильно сделала».

Когда отряд расформировали, она назвала свою настоящую фамилию. Сестра имеет награды: орден Отечественной войны 2-й степени, медаль «За боевые заслуги», медаль «Партизан Великой Отечественной войны». В настоящее время сестра живет в Подмосковье. Все пережитое дает о себе знать, она инвалид второй группы.

Может быть, кому-то мои воспоминания покажутся перечнем сухих фактов биографии, но для меня это вехи моего голодного и растоптанного детства, когда я чудом осталась жива.

По возвращении в Москву в 1944 году я пошла в первый класс. Окончив школу, поступила в техникум, потом в институт. Всю жизнь проработала в научно-исследовательском институте, начиная с должности техника и заканчивая старшим научным сотрудником.

Источник: Катастрофа. Последние свидетели. Вторая книга воспоминаний / ред. и сост. З. Цукерман. — М.: Дом еврейской книги, 2008. — С. 92-111. Тираж 1000 экз.

Их расстреляли на рассвете

События, о которых пойдет речь, произошли зимой 1943–44 годов, когда фашисты приняли зверское решение: использовать воспитанников Полоцкого детского дома № 1 как доноров. Немецким раненным солдатам нужна была кровь. Где её взять? У детей. Первым встал на защиту мальчишек и девчонок директор детского дома Михаил Степанович Форинко. Конечно, для оккупантов никакого значения не имели жалость, сострадание и вообще сам факт такого зверства, поэтому сразу было ясно: это не аргументы. Зато весомым стало рассуждение: как могут больные и голодные дети дать хорошую кровь? Никак. У них в крови недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные – какие же это доноры? Сначала детей следует вылечить и подкормить, а уже затем использовать. Немецкое командование согласилось с таким «логическим» решением. Михаил Степанович предложил перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон. И опять-таки железная бессердечная логика сработала. Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан… А дальше началась большая, тщательная подготовка. Детей предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправлять на самолёте. И вот в ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из села вышли 154 воспитанника детского дома, 38 их воспитателей, а также члены подпольной группы «Бесстрашные» со своими семьями и партизаны отряда имени Щорса бригады имени Чапаева. Ребятишкам было от трёх до четырнадцати лет. И все – все! – молчали, боялись даже дышать. Старшие несли младших. У кого не было тёплой одежды – завернули в платки и одеяла. Даже трёхлетние малыши понимали смертельную опасность – и молчали… На случай, если фашисты всё поймут и отправятся в погоню, около деревни дежурили партизаны, готовые вступить в бой. А в лесу ребятишек ожидал санный поезд – тридцать подвод. Очень помогли лётчики. В роковую ночь они, зная об операции, закружили над Бельчицами, отвлекая внимание врагов. Детишки же были предупреждены: если вдруг в небе появятся осветительные ракеты, надо немедленно садиться и не шевелиться. За время пути колонна садилась несколько раз. До глубокого партизанского тыла добрались все. Теперь предстояло эвакуировать детей за линию фронта. Сделать это требовалось как можно быстрее, ведь немцы сразу обнаружили «пропажу». Находиться у партизан с каждым днём становилось всё опаснее. Но на помощь пришла 3-я воздушная армия, лётчики начали вывозить детей и раненых, одновременно доставляя партизанам боеприпасы. Было выделено два самолёта, под крыльями у них приделали специальные капсулы-люльки, куда могли поместиться дополнительно нескольких человек. Плюс лётчики вылетали без штурманов – это место тоже берегли для пассажиров. Вообще, в ходе операции вывезли более пятисот человек. Но сейчас речь пойдёт только об одном полёте, самом последнем. Он состоялся в ночь с 10 на 11 апреля 1944 года. Вёз детей гвардии лейтенант Александр Мамкин. Ему было 28 лет. Уроженец села Крестьянское Воронежской области, выпускник Орловского финансово-экономического техникума и Балашовской школы. К моменту событий, о которых идёт речь, Мамкин был уже опытным лётчиком. За плечами – не менее семидесяти ночных вылетов в немецкий тыл. Тот рейс был для него в этой операции (она называлась «Звёздочка») не первым, а девятым. В качестве аэродрома использовалось озеро Вечелье. Приходилось спешить ещё и потому, что лёд с каждым днём становился всё ненадёжнее. В самолёт Р-5 поместились десять ребятишек, их воспитательница Валентина Латко и двое раненных партизан. Сначала всё шло хорошо, но при подлёте к линии фронта самолёт Мамкина подбили. Линия фронта осталась позади, а Р-5 горел… Будь Мамкин на борту один, он набрал бы высоту и выпрыгнул с парашютом. Но он летел не один. И не собирался отдавать смерти мальчишек и девчонок. Не для того они, только начавшие жить, пешком ночью спасались от фашистов, чтобы разбиться. И Мамкин вёл самолёт… Пламя добралось до кабины пилота. От температуры плавились лётные очки, прикипая к коже. Горела одежда, шлемофон, в дыму и огне было плохо видно. От ног потихоньку оставались только кости. А там, за спиной лётчика, раздавался плач. Дети боялись огня, им не хотелось погибать. И Александр Петрович вёл самолёт практически вслепую. Превозмогая адскую боль, уже, можно сказать, безногий, он по-прежнему крепко стоял между ребятишками и смертью. Мамкин нашёл площадку на берегу озера, неподалёку от советских частей. Уже прогорела перегородка, которая отделяла его от пассажиров, на некоторых начала тлеть одежда. Но смерть, взмахнув над детьми косой, так и не смогла опустить её. Мамкин не дал. Все пассажиры остались живы. Александр Петрович совершенно непостижимым образом сам смог выбраться из кабины. Он успел спросить: «Дети живы?» И услышал голос мальчика Володи Шишкова: «Товарищ лётчик, не беспокойтесь! Я открыл дверцу, все живы, выходим…» И Мамкин потерял сознание. Врачи так и не смогли объяснить, как мог управлять машиной да ещё и благополучно посадить её человек, в лицо которого вплавились очки, а от ног остались одни кости? Как смог он преодолеть боль, шок, какими усилиями удержал сознание? Похоронили героя в деревне Маклок в Смоленской области. С того дня все боевые друзья Александра Петровича, встречаясь уже под мирным небом, первый тост выпивали «За Сашу!»… За Сашу, который с двух лет рос без отца и очень хорошо помнил детское горе. За Сашу, который всем сердцем любил мальчишек и девчонок. За Сашу, который носил фамилию Мамкин и сам, словно мать, подарил детям жизнь. (Луиза Рольбина)

Не забывается год, когда мне было четыре (в сокращении)

Рассказывает Аниканова Евдокия Мартыновна

Всё дальше уходят годы моего раннего детства, но события того времени не забываются, в особенности один год — когда мне было около четырёх лет. ... До сих пор помню яркие, красочные, живые картинки отдельных моментов жизни этого периода.

Территория, где я родилась в 1940 году, расположена в юго-западной части Калужской области. В шести километрах южнее (за рекой Жиздра и одноимённым городом) начинаются Брянские леса. Люди жили мирно и тихо, заботами о своей семье, домашнем подворье и о делах колхоза. Но началась война. Едва успели сельчане отправить колхозный скот на восток, как в нашу деревню Иванково и в соседние деревни въехали моторизованные немецкие части.

Оккупация началась с того, что собрали всех жителей на главной площади и объявили: вводится «Новый порядок» проживания в условиях войны. Нельзя в темное время суток зажигать огонь и любые приборы для освещения, собираться группами более двух человек, громко кричать, петь, выходить за пределы деревни (и многое другое). Немцы боялись партизан и считали, что все эти действия могут служить паролем. Людей вынудили покинуть свои дома, освободить место для проживания немецких солдат и командного состава. Женщины должны были стать прислугой. Сельчанам запретили пользоваться колодцами. Две женщины не приняли всерьёз этот запрет: ведь этими колодцами пользовались несколько поколений деревенских жителей. В порядке устрашения на виду у всех их расстреляли. Пятеро детей остались без матерей.

Оккупанты сразу же предложили желающим вступать в ряды полицаев для дозора за сохранностью в деревне «закона и порядка», а особо желающим — составить списки местных коммунистов, евреев, жён красных командиров и военнослужащих. Желающие нашлись. Уже на другой день на столе у начальника появились эти списки. Моя мама, Матрёна Ивановна Аниканова, решила их сжечь. Пропажа обнаружилась через день. Ее избили, стали допрашивать, грозили расстрелом, но она твердила, что неграмотная, не знала, чем растапливала печь. Переводчик Николас сумел запутать это дело и отодвинуть срок наказания. К тому времени острота момента спала. Никого не увезли и не расстреляли. Потом мама гордилась своим поступком.

В последующей жизни деревни большую роль играли полицаи. Ими становились пожилые мужчины из бывших кулаков, молодые мужчины, непригодные к воинской службе, дезертиры, бежавшие из рядов Красной Армии. Они следили за поставкой немцам продуктов питания, доставкой людей на объекты работ, соблюдением дисциплины, «закона и порядка». Во главе полицаев стоял староста. На него были возложены функции заместителя коменданта и русскоязычного представителя немецкой власти. Он выдавал пропуска при необходимости пойти в другой населённый пункт. Немцы позаимствовали у советской власти и широко использовали на практике метод коллективных работ. Люди бесплатно строили дороги, занимались полевыми работами (посев, прополка, уборка), лесоповалом.

Помню картинку: полицай Миша тянет нашу корову за поводок вперёд, мама тянет ее за хвост назад, громко ругая негодяя; я держусь за подол юбки матери и плачу. Немец из комендатуры увидел эту «сказочную картинку» и спросил: «Отчего кричит эта женщина?» Мама ответила: «Он уводит корову, а у меня маленький ребенок!» Немецкий офицер велел отпустить животное. Полицаи часто пользовались списком жён военнослужащих для изымания домашнего скота и продовольствия, для направления на дополнительные работы.

Мама рассказала, как немецкий врач спас мне жизнь, когда я умирала от удушья во время скарлатины весной 1943 года: он сделал мне укол пенициллина. Если рядом не было эсэсовцев, то нередко люди оставались людьми и, чем могли, помогали нуждающимся в помощи.

Запомнился также теплый, солнечный день лета 1943 года и в небе наш маленький двухкрылый самолёт. Все сельчане выскочили на улицу, смотрели в небо и радостными криками приветствовали лётчиков. Самолёт покачал крыльями и улетел. А вскоре все увидели чёрный дым в небе. Люди плакали, жалели и лётчиков, и самолёт, и надежду на скорое освобождение.

В августе всех жителей деревень, граничащих с Брянскими лесами, увезли в немецкий тыл, в частности в Эстонию, и поместили в лагерь-распределитель «Балтийский порт». Это был большой участок, огороженный колючей проволокой. Вдоль ограждения стояли вышки, на которых располагались наблюдатели; внизу ходили охранники с собаками. Внутри участка бродило много людей, в особенности бородатых мужчин; некоторые из них жевали траву и корешки. Это были наши пленные солдаты, которым не только не давали еду и воду, но и держали в лагере как можно дольше, чтобы сломить и силу духа, и силу тела.

Но нас, деревенских жителей, держали там недолго — постоянно перемещали от одного лагеря к другому в западном направлении. Люди запомнили названия некоторых из них: «Палдиски», «Пиркуль», «Пиккули», «Алитус». Парней и девушек, по мере достижения ими 15-16 лет, увозили на работы в Германию, как рабов. Старики, женщины, подростки ежедневно ходили на работу: копали котлованы, строили оборонительные объекты. Все страдали от недоедания и непосильных работ. Чаще всего умирали старики и маленькие дети.

Мы, дети до восьми лет, жили в отдельных строениях. Это были бараки с очень холодным (для босых ног) полом. Вдоль стен имелись нары в два яруса, на которых мы размещались. Время от времени нас раздевали, собирали одежду, а через день приносили уже чистые вещи. Анализируя картинки прошлого, понимаю, что было сравнительно чисто. Нас каждый день заставляли мыть лицо, руки, ноги. Скорее всего, благодаря мероприятиям по соблюдению санитарной гигиены, в лагерях не было инфекционных болезней. Кормили два раза в день, утром и вечером: давали по стакану киселя серого цвета (скорее всего, мучной болтушки) и по кусочку хлеба.

В тупиковой стороне барака мы, дети, обнаружили забитые ворота, а под ними — щели. Каждый вечер мы подходили к этому месту и ждали мам, которые иногда приходили, окликали нас по имени, а мы протягивали ручки в щель и получали кусочек хлеба, картошку или другое «лакомство». Получали свою порцию от «чужих мам» и те дети, матерей которых увозили на машине, если они ослабли или заболели. Взрослые очень боялись этих машин (вероятно, «газовых»).

Помогали заключённым местные жители: приносили еду к объектам, где пленники работали. И хотя территория всегда была огорожена и по периметру ходили охранники с собаками, пленникам иногда удавалось подобрать приношения.

Мы, малые дети, всегда были под наблюдением воспитательниц. Запомнилась красивая блондинка по имени Эльза. В отличие от других она одевалась в мужскую одежду и всегда носила с собой плётку с шариками на конце. За малейшую провинность она хлестала этой плёткой. Оставались лилово-красные полосы, которые долго болели. Эльза учила нас немецкому языку.

Иногда к нам приходили мужчины-воспитатели и тоже учили. Но это была особая наука — наука выживания. Они говорили, что воспитывают из нас «детей-волчат». Каждый должен был драться за свои интересы, никого и ничего не щадя. Учёба проходила через игры. Например, солдат стоял и на уровне груди держал конфету; ее нужно было достать. Все желали достать! Мальчишки дрались всерьёз и отчаянно. Результат — один с конфетой во рту, а вокруг плачущие от обиды и ранений, часто окровавленные и изодранные «слабаки». Но через несколько мгновений 5-6 мальчиков набрасывались на того, кто получил конфету, разжимали ему рот и пальцами доставали сладкую слюну, затем совали эти пальцы себе в рот. Вот это уже были дети-волки без кавычек!

Предлагались и другие игры. Иногда ушибы были таковы, что приводили к смерти. Детей, победивших 3-4 раза, уводили от нас; говорили, что их направляют в специальную школу.

В одном из лагерей запомнились дяди в белых халатах. Ребёнка укладывали на стол, привязывали, в руку втыкали иглу. Было немного страшно, но интересно смотреть, как по прозрачному шлангу течёт красная жидкость к другому дяде, который лежит рядом. Отбирали кровь до потери ребёнком сознания. Перед тем как взять кровь второй раз, спрашивали разрешения у родителей, обещали вознаграждение сахаром и маслом. Кто-то подсказал маме не соглашаться. Второго отбора крови дети не выдерживали.

Перед освобождением обстановка в лагере улучшилась. Детям стало проще заработать лакомство. Но мне, как всегда, ничего не доставалось, поскольку я была младше других детей. Один молодой и очень красивый солдат пожалел меня и дал такую долгожданную и такую желанную конфетку! Я настолько была ему благодарна, что заплакала от счастья. Его лицо помню до сих пор.

В лагеря приносили русских младенцев, которых отнимали у рожениц сразу после появления на свет. Это были дети, уже с рождения обречённые на смерть. Их не кормили. Когда они начинали плакать, затыкали рот тряпкой. Через несколько дней дети затихали навсегда.

Помню день освобождения. Это было в конце августа 1944 года. Вокруг долго громыхало. Мы очень боялись и сидели, забившись в тёмные углы. Вдруг открылась дверь. На фоне розово-красного зарева появился солдат с винтовкой в руках и, ликуя, громко сообщил о Победе, о Свободе. Но мы ему не поверили. Солдат недоумевал. Ободрило и обрадовало всех сообщение о возможности увидеть матерей.

До этого нас на улицу не выпускали, мы привыкли к закрытому помещению, и в первые дни после освобождения все боялись открытого пространства. Надолго запомнилось созерцание Балтийского моря. Удары о берег холодных, могучих волн, бескрайность пространства вызывали и страх, и восторг.

После освобождения нас отправили в Эстонию, разместили возле города Нарва. Мама стала там работать на ремонте железнодорожных путей. Домой ее отпустили зимой 1945 года, взяв подписку о том, что она поедет в свою деревню. Очевидно, это был один из видов ссылки.

По приезде на родину мама ездила на Украину за мукой, привозила по мешку на крышах вагонов, промерзая и примерзая к обшивке. Муку она продавала; деньги копила на строительство дома. А жили мы впроголодь, подаяниями соседей, приехавших раньше и успевших запастись продуктами. Весной стали собирать травы — головки хвоща, листья сныти, щавеля, крапивы, клевера, цикория; выкапывали промороженный картофель и пекли блины, которые все называли: «тошнотики». Через год мама построила домик и купила тёлочку. Жизнь пошла своим чередом.

Мама всю жизнь ждала возвращения мужа. Я пошла в школу в соответствии с возрастом. Кроме трёх девочек-семилеток, в классе были еще пятеро «переростков» — детей старше нас на 3-4 года. После третьего класса школу в деревне закрыли, так как детей 1942-1945 годов рождения не было. Аналогичное положение складывалось во многих деревнях района, подвергшихся немецкой эвакуации в страны Прибалтики. А нас отправили в школу деревни Акимовка, куда ходили дети еще шести деревень. Наличие в классах детей разных возрастов сохранялось и в школах города Жиздра. Я с большой нежностью вспоминаю учителей моих первых школ. Количество детей в каждом из классов этих школ было очень малочисленным (не превышало семи человек) в течение нескольких лет.

Председатель колхоза, видя мою тягу к учёбе, направил меня в Сельскохозяйственную академию имени К.А. Тимирязева, за что я ему очень благодарна.

Впоследствии, проводя опросы жителей деревни Иванково, я выяснила, что до войны здесь проживали 256 человек. Из них 84 ушли на фронт, в том числе и мой отец; двое были убиты, остальные отправлены немцами в оккупированную ими Прибалтику. После окончания войны с фронта в деревню вернулись два инвалида и только один молодой и здоровый парень. Из Прибалтики и Германии вернулись 52 человека, а из 19-ти детей до восьми лет — три девочки, в том числе я. Все мальчики этого возраста погибли. Я бесконечно благодарна судьбе и Господу Богу, неоднократно спасавшему меня и позволившему дожить уже до семидесяти лет.

После войны деревня так и не смогла восстановить численность жителей. Семьи образовывали парни и девушки, вернувшиеся из Германии, но их было мало. После начала паспортизации жителей сельской местности молодёжь в поисках лучшей жизни стала покидать родные края.

Взрослые женщины, вернувшись домой, долго оплакивали погибших на войне родных и близких. На их плечи легла вся тяжесть обустройства быта и восстановления колхозов. Эта неимоверная нагрузка способствовала тому, что они слабели и тихо уходили в другой мир, не дожив и до 70-ти лет, как и моя мама. Вечная память и моя бесконечная благодарность этой простой русской женщине, сумевшей сохранить в эти страшные годы и себя, и меня.

Усугубила процесс высокой смертности в нашем регионе трагедия в Чернобыле. Сейчас в деревне проживают всего пять женщин. Около десяти пустующих домов ждут новых хозяев.

Текст воспоминаний из книги:

Черные крылья войны: Воспоминания. — М., Профиздат, 2011. с.91-98. (Тираж 250 экз.)

Аудио записано: Татьяной Алешиной

www.world-war.ru

Переживем ли?

Рассказывает В. Д. Фёдоров

В оккупированном немцами западноукраинском Кременце, пряча блокнот на чердаке, скрывая его даже от родителей, Рома писал дневник, куда попадали подслушанные по уцелевшему приёмнику радиосводки с фронта и в котором велась хроника убийств: в городе организовывалось еврейское гетто. Роме в его 15 лет хотелось зарегистрировать все события, он чувствовал важность момента, дневник должен был быть не о личном. Но война не оставляла выбора. Фрида, еврейская девочка, школьная подруга… Её имя появляется всего в нескольких записях и потом исчезает, так же как исчезает с лица земли его первая любовь.

Дневник Романа Кравченко-Бережного был закончен за несколько месяцев до освобождения города. Рома ушёл в Красную армию. Чувствуя, что может погибнуть, сообщил домой, где спрятал дневник. Отец, бывший офицер царской армии, перелистав блокнот, найденный на чердаке, передал его Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений нацистов. В 1946 году его прислали родителям со следующим сопроводительным письмом: «Задержка с возвращением Вам дневника вызвана обстоятельствами, связанными с Нюрнбергским процессом. С благодарностью возвращаем дневник Вашего сына. Ответственный Секретарь Чрезвычайной Государственной Комиссии (П. Богоявленский)». Сам Роман Кравченко-Бережной в это время работал в Германии переводчиком, в том числе командировался в концлагерь Заксенхаузен, где собирал показания бывших заключённых и описывал вещественные доказательства: плошки с жиром из человеческих тел, аккуратно заполненные мешки с мукой из костей…

После возвращения домой Роман Александрович закончил физфак Львовского университета с красным дипломом и 33 года руководил лабораторией по исследованию физических свойств минералов в Кольском филиале Академии наук.

Пятьдесят лет, до смерти в 2011 году, прожил с женой Людмилой, которая помогала ему работать над дневниковыми записями, когда он решил положить их в основу собственной книги. Назвал её «Между белым и красным: стоп-кадры моего XX века».

11 июля 1941 г. Меня волнует много мыслей. Часто, лежа в постели, я подолгу не могу заснуть, все думаю. Да. Я имею счастье или несчастье жить в такое время, когда события не идут, а наступают одно за другим с молниеносной скоростью. Мы переживаем эпоху Наполеона, в гораздо большем масштабе.

12 июля 1941 г. В течение двух дней Красная Армия сдерживала напор германских войск. Происходили упорные бои. Довольно долго войска держались на южном участке фронта, включая Кременец. По-видимому, тут был умный командир. Немцев несколько раз отбрасывали. Мы переживали хорошие деньки! Потом, окружаемые с севера, войска вынуждены были отступить. В ночь на 2 июля ушли предпоследние части, взорвав за собой шоссе. Последние части, для того чтобы пройти, должны были засыпать ров. Немцам взрыв ничуть не помешал. 1 июля мы простились с Советской властью.

Дальше буду писать завтра. Сейчас еще немного впечатлений от сегодняшнего дня. Утром пошел в город. По дороге видел, как воздвигали арку: «ES LEBE DIEUNBESIEGBARE DEUTSCHE ARMEE!» («Да здравствует непобедимая германская армия!»). Такую же арку возводили и для встречи большевиков и, возможно, те же энергичные «встречиватели». В воззваниях призывают помогать «фюреру» в его борьбе с «московською навалою». Poczta pantoflowa доносит о занятии Киева, чему я, впрочем, не верю. Будущее покажет. В городе реквизированы все приемники, так что нельзя узнать никаких новостей, кроме базарных.

Вечером по улице гнали советских пленных. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Избивают палками на глазах у населения. Вот тебе и «германская культура», «die Kultur!».

Кажется, все. Постскриптум. Дневник приходится запрятывать поглубже. Теперь за этакие «вольнодумные мысли» грозит, чуть ли, не расстрел. Я его прячу под ящик, который приходится подымать каждый раз с усилием. Если дневник найдут и прочтут эти строчки, то узнают, куда я его прятал. Философия!

13 июля 1941. Пошел утром в город. Зашел к Ф., вместе пошли к Лембергам. У них еще царит переполох после недавних погромов. Ф. пошла со мной к нам. Взяла несколько роз, но не осталась посидеть, потому что у них тоже переполох, и ее не хотят выпускать из дому. Ко мне она ходила «нелегально». Надо мной смеются мои «товарищи», что я хожу по улице с еврейкой. Теперь я, действительно, узнаю, кто мой товарищ, а кто «товарищ». Пускай смеются, это свидетельствует только о них. Есть хорошая пословица: «Тот смеется хорошо, кто смеется последний». Недавно у меня был следующий разговор:

— Там твою симпатию, кажется, пристукнули.

— Нет.

— Нет? — с разочарованием. — Но ты уже не будешь с ней ходить?

— Буду. Почему мне с ней не ходить?

— А!

И «товарищ» ушел, не попрощавшись.

17 июля 1941. Утром ходил к Ф. В городе висит распоряжение: всем евреям носить на рукаве белую повязку с шестиконечной звездой. Они превращаются в рабов Германии. Бедная Ф., что с ней будет?

…Страшно тяжело на душе. Это состояние не покидает меня ни на минуту. А что будет дальше? Националисты ведут себя скверно, по-хамски. Стоял в очереди за хлебом. «Милиция» (мне стыдно называть ее милицией — этих бандитов, у которых из-под куртки выглядывают ножи), не стесняясь, дает волю рукам. Когда смотришь на все это, подымается такая злоба, что вешал бы их всех своими руками. Очень тяжелое время. Переживем ли мы его? А как должны чувствовать себя евреи, Ф.? Она говорит, что хотела бы, чтобы ее убили.

18 июля. Был в городе, видел Ф. Она стояла в очереди за хлебом. Она в последнее время очень плохо выглядит. Сказываются бессонные ночи, когда с минуты на минуту ждешь, что ворвутся националисты или немцы и начнут бесчинствовать. Бывали случаи, когда они ночью врывались в дом и требовали девушек.

23-25 июля. 23-го была созвана в гестапо вся еврейская интеллигенция, их всех там задержали. Теперь часть выпущена, часть расстреляна. В общем, уже арестованы в Кременце более 600 человек. (…) Еще одно. Глава «украинского правительства» — знаменитый Бандера, убийца, арестован за выпущенный им «манифест», в котором имя Гитлера стояло после его, Бандеры… Вот вам и «вильна Украина».

2 августа. Вчера вышел номер новой газеты. Она называется «Крем’янецький вiсник», но кременецких вестей в ней как кот наплакал. Вообще, все, что написано там, можно было предугадать, даже не дотрагиваясь до нее: вся газета занята описанием «бiльшовицьких мордiв», похвалами Гитлеру в компании. С фронта — ни одного слова. Это неудивительно: нельзя же писать об отступлении или неудачах.

Сейчас, когда пишу, слышен отдаленный гул канонады…

Морди — расстрелы в первые дни войны. Когда увели отца и Ростислава.

Весь день сижу дома, читаю Твена. У него есть очень хорошие сатирические рассказы. Так зачитываюсь, что болят глаза.

3 августа. Бои идут, по-видимому, в районе Шумска, стрельба доносится оттуда. Кроме того, оттуда привезли нескольких крестьян, раненных снарядами. Но против этого говорит совершенно спокойствие в городе. Немцы устраиваются здесь надолго. Свозят мебель с баз, реквизируют нужные им вещи у населения.

Прочел внимательно распоряжение о нормировке выдачи продуктов. Сначала продукты будут получать христиане, потом евреи. Судя по распоряжению, они будут получать достаточно, однако есть оговорка, а именно: в случае нехватки продуктов за распоряжающимися остается право изменить нормы. Ясно, что не хватать будет евреям, так как они будут получать последними. Им нечего надеяться на 300 гр. хлеба в день.

4-6 августа. Свершилось великое событие: сегодня, во втором номере «Крем’янецького вiсника» опубликована сводка германского командования. Она датирована 28 и 29 июля. Судя по ней, «бiльшовики дожидаюсь своей заглади». Так-таки стоят и «дожидаются своей гибели». Буду вырезать сводки, касающиеся положения на фронте, и вклеивать их сюда. Когда-нибудь разберемся, а пока надо копить материал…

17 августа. Никаких новостей, это меня опять вгоняет в отчаяние. Достал газету за девятое. Зато второе сообщение курьезно. Оно озаглавлено: «Син Сталiна у полот». Суть статьи видна из заглавия, нет надобности ее переводить.

21 августа. Теперь самая важная новость: мероприятие № 2 против евреев. Вывешено объявление на еврейском и немецком языках, следующего содержания: с 20 августа евреям запрещается ходить по тротуарам, по причине большого движения. Для них достаточно мостовой. Дальше. Если еврей встречает на своем пути немца, он должен его обходить на расстоянии 4-х метров. Если это распоряжение будет нарушено, то при первом случае еврейская община обязана будет уплатить 10 000 рублей. При повторном нарушении все евреи подвергнутся выселению из города. Не будем это наказание комментировать, и так все ясно.

25 августа. Тревожные дни настали. Позавчера ночью в Шумске высадились 240 парашютистов. Объявлено угрожаемое положение. 14 схватили, будут вешать. Остальные натворят дел. Но это еще не все. Вчера парашютисты высадились рядом, в Смыге, а сегодня двух парашютистов арестовали в Кременце…

Вчера появился новый «эдикт» против евреев. Сдать все ценности: золото и вообще. Можно только оставить обручальные кольца (не уверен, носят ли евреи обручальные кольца?). В общем, кременецкие евреи должны сдать 8 кг золота. Пополнить золотой фонд Германии.

Еще одна новость: нам возвратили радиоприемник. Не наш, конечно, и такой дрянной, что не ловит даже Москву и Киев. Ну, пока все. Что день грядущий нам готовит?

Источник: Детская книга войны. Дневники 1941-1945. — Москва: Аргументы и факты, 2015. — с.331-335.

Я мечтал о счастливой жизни хоть на один денёк

Рассказывает Зубакин Анатолий Васильевич

Читайте первую часть воспоминаний: Тяжелое «путешествие»

Шли пешком очень долго, по направлению в сторону города Гатчи­на. Ирочку мама везла на санках, а я шёл пешком. Колонна растянулась на несколько километров. Я ревел от тяжёлой и долгой ходьбы. Вели нас под конвоем, с обеих сторон нас сопровождали солдаты, вооружен­ные винтовками. В городе Гатчина на аэродроме находился концентра­ционный лагерь для военнопленных. Выглядел он очень страшно. Большая территория была огорожена колючей проволокой. За проволо­кой размещались несколько длинных деревянных бараков, куда нас и поселили. Все лежали прямо на земле, где было постелено немного со­ломы. Бараки не отапливались, только при входе стояла большая бочка, приспособленная под печку и плиту одновременно. Эта примитивная печка не могла нагреть огромный барак. Вокруг печки размещались в основном только тяжелобольные и маленькие дети. Гатчинский аэро­дром во время войны был действующим и каждое утро всех взрослых мужчин и женщин гоняли на взлетную полосу расчищать снег. Всем взрослым, кто работал, давали два раза в день по котелку жидкой ба­ланды, детям никакой еды не полагалось. Все матери, которые имели детей, отдавали свою порцию детям, а сами оставались голодными. Ка­ждое утро из бараков выносили умерших женщин, детей и пожилых людей. Много умирало военнопленных, которые были ранены. У неко­торых солдат были очень серьезные ранения, они очень мучились и по ночам от боли сильно кричали. Ведь медикаментов никаких не было и лечения никто не проводил.

Днем, когда все взрослые уходили на работу, мы, дети, ухаживали за больными. Мне был восьмой год и я мог уже подать раненому воды, поправить повязку, укрыть одежкой потеплее. Очень трудно было нау­читься крутить самокрутки для курящих раненых. А закрутки мы кру­тили из опавших прошлогодних листьев, которые собирали взрослые под снегом на аэродроме, приносили в барак, сушили и закручивали во что придется. Закрутить ещё было полбеды, а вот зажечь, прикурить и раскурить оказалось очень сложно и противно.

Много времени и внимания я уделял своей младшей сестренке Иришке, которая постоянно плакала и просила кушать. И конечно мама старалась её накормить в первую очередь. В лагере в основном были многодетные женщины, имеющие не менее 4 детей. Им было очень сложно и, как правило, такие семьи вымирали.

Так продолжалось до конца марта 1942 года. Лютая зима с мороза­ми до 40 градусов осталась позади. Нас, гражданское население, решили переправить дальше в тыл. Колонна создалась очень большая, немецкая охрана шла по бокам и сзади подгоняли отстающих. Никто не знал, куда мы идём. Люди были измучены голодом. В лагере хоть давали какую-то баланду, а здесь никакой пищи не было. Километров по двадцать за день мы проходили. Немецкие подручные — предатели Родины, надзи­ратели, вели себя очень нагло. Они требовали к себе большого внима­ния и уважения. На ночь нас расселяли в деревенских избах на полу на соломе. И такими перебежками мы, в конце концов, оказались в Кинги­сеппе. В Кингисеппе нам дали отдых три дня.

Нас гнали в рабство как скот, как каторжников. Гитлеру нужны бы­ли рабы, которые пешком пройдут всю Европу и останутся в живых сильнейшие. Через две недели нас привели к городу Гдов. Но перед ним разлилась широкая река, вода которой с силой и шумом несла куски льдин. Льдины были большие, и маленькие, они то прибивались к бере­гу, то отплывали на середину реки, карабкаясь друг на друга. Немцы и надзиратели силой заставляли идти вперед через бурлящую воду, но люди упорно сопротивлялись. Некоторые смогли перебраться на противоположный берег по большим льдинам. Но многие срывались в ледя­ную воду и погибали. Люди растянулись вдоль берега, ища удобного места и способа перебраться в город Гдов. Я видел, как при переходе в брод, многих людей с силой сносило водяным потоком. Я чувствовал, что меня обязательно унесет. Я ревел и кричал, что не пойду в воду. Плакали и кричали все женщины и дети. А нас загоняли силой. Мама перекрестила нас с Ирой, взяла её на руки, а меня крепко схватила за рукав и решилась идти. Мы шли по воде, которая доходила мне до поя­са и чуть выше. Мама, неся на себе Иру, сама своим телом представляла прочную опору для меня, и мы достигли противоположного берега. Но наши вещи, которые мы тащили с собой, остались на том берегу, и мама, оставив нас, рискнула идти за ними. Вещи лежали в санках, которые мы таскали за собой, но на середине реки в бурном потоке сан­ки опрокинулись и вещи поплыли по течению.

Мы замерзали, надо было двигаться. Мама побежала бегом, она умоляла меня, чтобы я не отставал. Только таким образом можно было согреться. Добежали до хутора. В дом нас не пускали, так как в доме уже было много народу. Но хозяйка сжалилась над нами. Она впустила нас в дом и затопила баню. Эта баня спасла нас. К полудню следующего дня пришел староста из соседней деревни и объявил, что через два часа всем быть на главной (базарной) площади Гдова. Если кто не выполнит при­каз немецкого командования, будет расстрелян. Есть было нечего. Мамочка, молясь и плача, обняла нас, прижала крепко к себе и пригото­вилась умирать. Я понимал, что это конец, слезы и горе душили меня, не давали мне внятно говорить, и я только тормошил маму и умолял её: «Мамочка не умирай! Не умирай…» Через какое-то время пришла наша хозяйка. Увидев такую картину, она сильно растерялась. Но мама будто ожила — Господь Бог вернул её к жизни. Мама достала из укромного местечка своё обручальное кольцо, которое она очень хранила, и отдала его хозяйке. Хозяйка за это колечко принесла много всяких продуктов: два больших хлеба, яиц и сала. Она перевела нас в дом. Дала горячего кипятку, и мы очень вкусно покушали. На следующий день собрались в дорогу. Мама тащила санки, на которых сидела Ира, а я как всегда, шел пешком рядом. Шли мы очень медленно. Мама плохо чувствовала себя, я тоже еле передвигал ноги.

В начале апреля 1942 года мы с сестрой оказались в немецком при­юте города Гдова. Мама очень болела, и её увезли в какую-то больницу. Нас насильно растащили с ней. При прощании мама причитала: «Милые мои дорогие детки, не умирайте!»

В приюте нас кормили очень плохо, но это было лучше, чем ничего. Утром нам давали сладкий чай и кусок черного хлеба 50 грамм. В обед горячий суп из чечевицы, но очень жидкий. Вечером опять чай и столь­ко же хлеба. Но стояла уже теплая погода, мы сбросили зимнюю одежду и ходили почти голые и босые. О маме мы ничего не знали.

Приют переехал на другое место и месяца через два-три нам сказа­ли, что Зубакиных спрашивает какая-то женщина. Когда мы увидели эту женщину, мы не узнали в ней свою маму. Она была страшно худой, в каких-то немыслимых одёжках, похожих на лоскутки лохмотья, и всё это висело на ней. Волосы её были наголо острижены, раньше она все­гда гордилась своими длинными густыми волосами. За период болезни она завшивела, поэтому вынуждена была остричься. Мы с Ирой очень обрадовались маминому приходу. Она была ещё не здорова, но немцы посчитали, что она может уже работать и её отправляли в Германию на принудительные работы в рабство. Оказалось, она пришла с нами по­прощаться. Всё произошло совершенно неожиданно и глубоко ошело­мило нас. Я и сейчас не могу вспомнить, как мы прощались с мамой. Её вдруг просто с нами не стало, и, казалось, мы о ней больше ничего никогда не узнаем и не услышим.

Взрослых на распределительном приемнике грузили в товарные ва­гоны, а детей, тут же грузили в другие товарные вагоны, силой вырывая из рук матерей. Многие матери не выдерживали и падали в обморок, некоторые — буквально дрались с немцами. Были и такие, которые по­крывались на глазах сединой. Детский плач и рев заглушали звуки не­мецких команд и распоряжений, матери доходили до сумасшествия. Немцы как звери, нет, не звери, а хуже зверей. Просто звери и животные не позволяют себе подобного. А эти сволочи силой вырывали ребенка у матери и при этом жестоко избивали свою жертву.

Мы ещё долго надеялись, что мама придет к нам. Мы запомнили, как она билась от отчаяния, будто сама расставалась с жизнью, а мы с сестрой намертво вцепились в её юбку, как за последнюю в жизни на­дежду.

Время шло. Наш приют располагался на берегу Чудского озера. В нашей группе были ребята в основном моего возраста, но Ирочку оставили со мной, так просила мама. Её последние слова при расстава­нии были: «Не разлучайте их друг от друга!» Так я с восьми лет оказал­ся ответственным за судьбу своей младшей сестры.

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже чистил, как обезьянка, от всякой нечисти постоянно. Спать я старался как можно меньше, очень боялся уснуть и не проснуться.

В конце сентября 1942 года приют стали готовить к эвакуации. Нас привезли в Латвию в концлагерь Саласпилс в семнадцати километрах от города Риги. Как потом стало известно, немцы за годы войны унич­тожили в нем сто тысяч человек, в том числе и семь тысяч детей. Лагерь оказался настоящим городом смерти. Дети и взрослые умирали сотня­ми, а пока они были ещё живы, выкачивали из них всю кровь. У нас у всех, даже у годовалых детей, брали из вены кровь. Ежедневно из на­шего лагеря отправлялось множество ящиков с ампулами детской крови в немецкие лечебные учреждения.

К весне 1943 года, все дети, которые ещё не погибли, были изнуре­ны до такой степени, что уже никакой реальной ценности для немцев не представляли. Мы с Ирой спаслись чудом. В это время в лагерь при­были представители международной лиги Красного креста и увидели как уничтожаются тысячи маленьких детей. Кроме того, польский жен­ский монастырь Лидзбарг — Варминьский, настоятельницей которого была монашенка Едзия Ледчинская, заплатил большие деньги нацистам концентрационного лагеря Саласпилса, тем самым выкупив из зверского плена несколько сотен детей, в том числе и нас с сестрой. Самых маленьких детей возрастом до года фашисты так и не отдали — уничтожили всех: вывозили грузовиками и затем сбрасывали в овраг.

В мае 1943 года нас вывезли на подводах, которые выделил мона­стырь. Периодически останавливались для принятия пищи. Кормили нас хорошо и сытно. У некоторых детей истощенные дистрофические желудки не выдержали и они погибли. Многие дети не знали, кто они и откуда. У большинства детей на шее болтались бирки — имя, фамилия, возраст. Но кто может утверждать, настоящее ли имя значилось на де­ревянных дощечках. Ведь дети всегда остаются детьми. Ведь ими меня­лись, кидались как мячиками, снимали с умерших, теряли, и тогда под­бирали первый попавшийся, и вешали на шею себе. Безымянные дети числились под номерами. Мы неделями находились в дороге. Все были совсем завшивевшими. Свирепствовали тиф, дизентерия, чесотка, оспа. Многие не выдерживали страдания и погибали. Хоронили при дорогах.

Так в конце мая 1943 года часть привезли и оставили в городе Шедува, Литва. Остальных повезли дальше. В городе Шедува нас, детей, в количестве 100-120 человек, размес­тили в 2-х этажном кирпичном здании на центральной площади, на кото­рой также находились Любский замок и костел Святой Анны.

Разместили нас по комнатам, где стояли большие кровати с матра­цами и ватными подушками. Нас водили в баню, одели другую одежду, которую по всей видимости собрали у местного населения. Питание было трехразовое и даже давали кусочек булочки на ужин. В столовую водили по группам, а перед принятием пищи нас заставляли читать мо­литву «Отче наш». Дети во все времена остаются детьми. Всё свободное время мы проводили во дворе и на улице. Нас очень интересовала новая обстановка, новый город, новые люди. Мы вслушивались в их незнако­мую речь, наблюдали за их бытом, нравами и обычаями. По всему чув­ствовалось, что это был глубокий тыл, что фронт был очень далеко, здесь не слышались бомбежки и грохот канонад. Здесь был другой мир.

Осенью 1943 года в наш приют стали приходить посторонние дяди и тёти, которые внимательно всматривались в лица ребят, как будто изучая их. Оказалось, они приходят выбирать себе ребёнка. И с этого момента на моих глазах стали разыгрываться страшные сцены.

Помню такой случай. Какие-то супруги выбрали себе мальчика че­тырех лет. Он был так рад, так счастлив, что тут же стал называть их папа и мама. А потом очень гордый повернулся к девочке, такой же крохе, как и сам, и хвастливо сказал: «Вот за мной пришли мама и папа, а за тобой никто не пришел!» Девочка сильно расплакалась и чтобы отомстить обидчику, подбежала к другой супружеской паре, которой непременно был нужен мальчик, и проронила сквозь слезы: «А вот мои папа и мама, и я тоже пойду домой!» Видимо такими горькими были её слёзы, столько надежд вложила она в слова МАМА и ПАПА, что дрог­нуло сердце супругов, и они взяли девочку. Дети каждый день с нетер­пением ждали прихода взрослых. Каждый мечтал о семье. Однажды ут­ром в приют пришли две пожилые женщины. Все дети, которые были в помещении, наперебой закричали: «Тётя, возьми меня, тётя, возьми ме­ня!» Я тоже мечтал о счастливой жизни хоть на один денёк и поэтому вместе с другими орал и я. Обе тёти с серьезным видом стали обходить наши ряды и внимательно вглядываться в наши лица. Наши нянечки и воспитатели старались нас успокоить, но это им удавалось плохо. Отто­го ли, что я кричал громче всех или по другой неведомой мне причине, но женщины остановились около меня и я понял, что выбор пал на ме­ня. Одна из них подошла ко мне, взяла меня за руку и отвела в сторону. Шум и крик сразу прекратился. Все с большим любопытством и зави­стью смотрели на меня и на двух женщин. Женщина, которая держала меня за руку, стала разговаривать со мной и старалась освободить свою руку от моей. Но я так сильно вцепился в её руку, что она еле-еле её освободила. Мне казалось, что освободи я свою руку, то я навсегда по­теряю то, что больше никогда не приобрету. Первая женщина немного говорила по-русски, и она стала объяснять мне и воспитателям, что они хотят меня усыновить, и просят оформить соответствующие документы. Узнав об этом, прибежала моя сестра Ира из младшей группы и броси­лась мне на шею, рыдая. Удивленные женщины хотели уже отказаться от меня и выбрать себе другого мальчика. Но тут подошла воспитатель­ница тётя Валя и успокоила женщин, сказав, что эту девочку скоро тоже возьмут в семью и увела Ирочку в другую комнату. Мы с Ирой с самой войны не расставались, особенно когда не стало нашей мамы с нами, но желание жить в семье и понимание, что вдвоем нас не возьмут, было на тот момент сильнее других чувств.

С появлением меня в доме новых хозяев жизнь круто изменилась. Если в приюте мы целыми днями были предоставлены сами себе — иг­рали, хулиганили, кто-то пытался воровать, то здесь у меня появилось столько обязанностей по дому, что и взрослый не каждый справится. Моя новая мама пыталась меня кормить вкусной и разной пищей, но меня бесконечно рвало, мой организм не принимал пищу. И так про­должалось с неделю. Через несколько дней хозяева пригласили мне док­тора, который внимательно меня осмотрел, назначил лечение лекарст­вами, а главное питание — понемногу, хотя я постоянно просил хлеба.

Моя жизнь в новой семье началась с того, что хозяин заставил меня ухаживать за домашними животными, а в свободное время я заготавли­вал ему деревянные шпильки — гвоздики для пошива обуви, которую он делал, в том числе и для немецких офицеров. Хозяин сильно пил и часто в его доме собирались пьяные компании. Во время очередной пьянки он заставлял меня петь, плясать и веселить его пьяное общество. Выдав весь свой репертуар, какой мог, я останавливался, чтобы отдышаться и отдохнуть, но меня заставляли плясать снова и снова, доведя меня до слёз. Тогда пьяный хозяин вставал, снимал со стены широкий, толстый кожаный ремень и начинал меня им охаживать. Защитить от своего му­жа-деспота меня не могла даже хозяйка. Однажды мы с ней пошли на рынок, и я набрался смелости, попросив её зайти в приют, повидать свою сестру. И она согласилась. Мы купили на рынке всякой еды и по­шли в приют. Через какое-то время нам привели Ирочку. Она была ху­денькая и совсем не похожа не себя. Она бросилась ко мне в объятия и всё рыдала. Моя хозяйка так растерялась, что не знала, что с нами де­лать. Наша дорогая тётя Валя стала уговаривать мою приемную маму оставить меня в приюте, уверяя, что нам нельзя расставаться. Тогда моя хозяйка приняла решение взять Ирочку к нам домой в гости. Погостив у нас целый день, к вечеру хозяйка отвела её в приют. С этого дня Ирочка стала сама приходить ко мне по выходным дням.

Прожив почти всю зиму у своих хозяев, терпя постоянные униже­ния, оскорбления и издевательства со стороны хозяина, я не выдержал и, выбрав удобный момент, ушел из дома. Дни стояли уже теплые, солнечные и я целый световой день шел пешком как можно дальше от этого дома. По ночам я забирался в стог сена или в заброшенный сарай, а днём шел всё дальше и дальше. Выручало меня знание языка, так как говорил совсем чисто по-литовски, даже без акцента. Мне с удовольст­вием подавали хлеба, яиц, молока, а иногда даже кормили обедом мест­ные жители, потому что я придумал себе легенду, что родители у меня умерли, а я скитаюсь. Через неделю я оказался не только в другом горо­де, но и в другой стране. Здесь все говорили на непонятном мне языке. Оказалось, что это Польша.

Тогда я направился в обратный путь, но где-то сбился и забрёл в другую страну. Это была немецкая территория — Восточная Пруссия — Курляндия. Не зная языка, мне было очень сложно общаться. Милосты­ню почти не подавали, и я стал сильно голодать. У одного немецкого помещика я стал просить еды и заговорил по-русски. Помещик так ис­пугался, что спустил на меня целую свору собак. Я кинулся бежать, но свора догнала меня и стала рвать на части. Я отбивался, как мог. Одеж­да на мне была вся порвана, а из ран текла кровь. Когда собаки отстали, я от обиды разревелся. Через какое-то время я наткнулся на хутор и по­просился на ночлег. Хозяевами оказались литовцы, они оказали мне врачебную помощь, перебинтовали меня всего, накормили и уложили спать. Утром они мне сказали, какой дорогой идти в город Шедува и я отправился в путь.

Я решил вернуться в приют, где находилась Ирочка. В небольших городах я ночевал на вокзалах и в других местах, где придётся. Скитал­ся я примерно месяц и на одной из станций меня забрала полиция. Оказывается, меня давно разыскивают, так как мои хозяева сразу заяви­ли о моём исчезновении. Вскоре меня привезли и вручили супругам Спрутисам. Хозяйка очень обрадовалась и стала приводить меня в порядок. Я очень боялся, что хозяин начнет меня бить, но этого не слу­чилось. Он стал относиться ко мне лучше. Вскоре я оправился и теперь самостоятельно ходил к Ире в приют и носил ей гостинцы. В приюте тоже знали о моем побеге и были рады тому, что я нашелся.

Однажды днем к нам в дом пришли тётя Валя, Ира и, кто бы мог подумать, моя настоящая мамочка. Я так растерялся и не знал, что мне делать. Я даже не мог двинуться с места. И только через несколько ми­нут, придя в себя, я с рёвом радостно бросился к ней. Когда до хозяина дошло, что у него сейчас отбирают усыновленного мальчика, он устро­ил скандал, кричал, что будет жаловаться в городскую управу на то, что его обманули, и я оказался не сиротой. Не знаю, чем там дело кон­чилось, но мы все четверо ушли в приют.

Как же жила наша мамочка эти два года и что с ней произошло?

Из города Гдов её повезли на работы в Германию. В немецком го­роде Кенигсберге всех стали пересаживать на пароходы для отправки дальше через Балтийское море. Мама была очень худенькая и нездоро­вая, и её просто выкинули на улицу умирать прямо в Кенигсберге. Кое-как, найдя в себе последние силы, она добралась до вокзала, не зная, что делать дальше. Кроме того, не было никаких документов. В глубоком отчаянии она сидела на тротуаре с протянутой рукой и просила мило­стыню. Перед ней остановился немецкий офицер со своей женой. Они оба на русском языке стали расспрашивать маму кто она, откуда родом и как сюда попала. Мама как смогла, объяснила всё, что с ней произош­ло. Они пригласили её работать в своё имение. Мама ещё больше рас­плакалась, понимая, что работник из неё никакой. Но они её успокоили, посадили в машину и отвезли в ближайшую больницу. Оформив все формальности, и заплатив врачам вперед за лечение, они уехали, обе­щав, что через две недели приедут. Мамины спасители приехали за ней, как и обещали, и увезли её в имение.

Ей выделили небольшую комнату вместе с утварью. В её обязанно­сти входило кормить и ухаживать за скотиной. Стадо было большое — 50-70 голов. Кормили её хорошо. Никаких выходных дней ни у неё, ни у других работников не было. Часто тайком она плакала, но вида стара­лась не показывать. Однажды барыня, которая хорошо знала русский язык, стала расспрашивать маму о её прошлой жизни. Рассказав ей о потере своих детей, мама опять расплакалась и долго не могла успоко­иться. В один из приездов барыня сообщила маме, что её дети Толя и Ира Зубакины, живы и находятся в немецком приюте города Шедова. Они позволили маме съездить в приют и повидаться с нами.

Мама на свой страх и риск забрала нас с собой в барское имение. Она переживала, как отнесутся к такому повороту событий её хозяева. Узнав об этом, барыня подошла к маме и сказала: «Я тоже мать. Слу­чись со мной такое, я бы поступила также. Живите, работайте, хлеба у нас хватит и на Вас и на ваших детей».

Так мы жили до июля 1944 года до прихода Советских войск. За не­делю до прихода наших войск все помещики зашевелились. Хозяева ежедневно возами увозили куда-то своё добро и ценные вещи. Мамины господа теперь стали приезжать в имение чуть ли не каждый день. От них мы узнавали о событиях на фронте, но вскоре уже сами слышали день и ночь артиллерийскую канонаду. Однажды в один из приездов хозяева зашли к нам в комнату и стали прощаться, сказав, что больше они не приедут, что русские войска совсем близко и скоро будут здесь. И действительно, часто в небе появлялись самолеты с красными звезда­ми на крыльях. Ночью, числа 17 июля 1944 года, послышался грохот и рёв проходящих наших танков. Мы, все мальчишки, счастливые, бежали к танкистам, обступали танки и забирались на них. Вскоре за танками появились наши солдаты. На машинах везли пушки, войска двигались несколько дней и ночей. Все дороги были забиты машинами и повозка­ми. Тихо, без боёв прошли наши передовые части на запад. Нас освобо­ждал 82-й Гвардейский полк.

В нашей усадьбе организовали военный госпиталь. Мама и мы как могли помогали ухаживать за ранеными. Умирало очень много боль­ных. Все валились с ног от усталости. Есть поговорка: «На войне детей не бывает». И это верно. О том, что окончилась война, мы узнали только 15 мая.

Великая Отечественная война не должна быть забыта не только для того, чтобы не случилось более страшного, но и чтобы люди помнили, что человек способен на многое, а главное, чтобы никогда не терял веру в себя.