Из книги Богомаз П.Д. "Миусская старина":
ДЕРЕВЕНСКИЕ БЫЛИ
За долгие годы в Примиусских сёлах сменились многие поколения людей. Одни ушли из жизни, не оставив заметного следа, другие вошли своими делами в историю, но большинство живут в воспоминаниях потомков. Есть воспоминания древние, есть недавние и есть совсем свежие. О людях старых и молодых, о грамотных и не очень, о трудолюбивых и лентяях, о скромных и балагурах, о талантливых и мастеровых, о любителях выпить и трезвенниках - обо всех рассказывают в Ряженом на различных сборищах: на свадьбах, на новосельях, на проводах в армию и просто на рабочих перекурах или вечером на завалинке. Вспоминают, смеются, как при рассказах анекдотов, но всякий раз говорят с уважением, называя фамилии и имена. Вспоминают людей, которые чем-то отличились, - хорошим, а, порой, и не совсем.
Содержание этих воспоминаний и рассказов отражает прошлую и настоящую жизнь села. Эта жизнь характерна не только для Ряженого, но описана преимущественно на его примерах потому, что автор сам знал многих их своих героев, со многими общался и о многих знал по рассказам близких и родственников.
I. Из далёкого прошлого
Поротый на меже.
Ходит по деревне эдакий старичок-бодрячок, усики подкручивая, а за ним - детвора стайкой, бегут, смеются:
- Поротый идёт, поротый.
- Захочу - съем калач, - отвечает старичок, - захочу - лягу спать, а захочу - вас поймаю, - расставляет руки. - Мне всё можно, меня все любят, даже берегут.
А дело в том, что, действительно, его все берегут, кормят, жалеют...
Давным-давно его - мальчишку лет десяти - выпороли на меже - границе - земель двух сельских обществ, чтобы на всю жизнь запомнил, где эта межа проходит.
Кто-то когда-то придумал такой довольно дикий способ. Общество находит мальчика добровольца, если он сирота, или родителей, согласных на такую участь сына, приводят мальчика на границу земельного участка, показывают, где она точно проходит, закапывают огромный камень и начинают экзекуцию - порку мальчика. Порют больно и приговаривают:
- Смотри, где камень зарыт, запоминай.
Мальчик орёт, катается по земле, а плётка взлетает и обжигает тело.
- Ой! Ой! Хватит, дядечки, хватит! - "Бух" плёткой, "бух".
Затем мальчика приводят в чувство, умывают, кладут примочки и ведут на обед. Члены общества бросают жребий, у кого он будет дневать первую неделю, у кого - вторую и т. д. Затем очерёдность повторяется, и так, пока поротый не постареет. Поротый - привилегированное лицо, он зачастую - капризен, от него ничего не требуется, кроме здоровья и памяти. Когда подходит время, находят следующего "добровольца", повторяют всю процедуру и уже нового "поротого" так же кормят, поят, лечат, если надо, берегут, чтобы межу не забывал - общество за него в ответе. Он не должен ничего делать, его забота - жить на свете и помнить межу, а в своё время - передать это знание другому, кто станет следующим "поротым на меже".
"Швед" - дворянин.
Как-то раз случилось, что при проверке в отаре помещика не хватило довольно много овец. То ли отбились и ушли на другие земли, то ли кто уворовал, то ли чабан оказался нечестным, только овец нет как нет. Барин, уже не имевший права на телесное наказание (оно было отменено к тому времени законом), решил обратиться в суд. Платить за овец чабану нечем, так пусть он отрабатывает зимой, когда овцы на постое.
Крестьянский суд, готовя жалобу на нерадивого пастуха к разбирательству, посоветовал помещику обратиться в дворянский суд в город Новочеркасск.
- Как, в дворянский суд? - возмутился помещик, - с моим мужиком я буду судиться в Дворянском присутствии? Что вы себе позволяете?
Чиновник, разбиравший дело, показывает бумаги:
- Посмотрите, господин истец, ваш ответчик - тоже дворянин, вот бумага с указанием Указа Его Величества.
- Как, дворянин? - кричит помещик, - пастух - дворянин?
- Да, господин, он получил Георгия I-й степени и дворянское звание за ратные подвиги в войне со шведами.
Помещик охнул, постоял в недоумении, махнул рукой, затем улыбнулся и произнёс:
- Не пристало дворянам судиться за какой-то десяток овец.
Дело было прекращено, помещик уже не кричал на пастуха, обращался вежливо, даже плату увеличил, а пастух продолжал исправно нести службу и удивляться, куда же делись злополучные овцы.
В Ряженом и сейчас живут потомки "шведа-дворянина", как его стали прозывать после этой истории досужие деревенские мужики. Приставка "дворянин" постепенно с годами затерялась, а прозвище этого рода "швед" - осталось и поныне.
Греки-попрошайки.
Уныло бредут лошади, запряженные в тяжело нагруженную телегу. Лошади и телега утопают в ряженской пыли, на телеге громоздятся мешки с мукой, хлебом, пирогами, пасхальными куличами. Поверх мешков сидит грек - усатый и бородатый детина, в холщовой рубахе, с длинным кнутом. Он изредка им взмахивает и заунывно тянет:
- Подайте ради Христа, подайте ради пасхи, подайте, что бог послал...
На углу улицы подвода встречается с гурьбой уже успевших повеселеть парней.
- Опять грек приехал клянчить, - раздаётся из толпы, - а ну, давай, хлопцы, потрясём грека, нашим хлебом свиней кормит.
Налетели на телегу, мешки летят на землю, белое облако заволокло всю улицу.
Грек кричит, лошадей стегает, а парни уцепились за мешки, тоже кричат.
- Больше не приезжай, не обирай слободу!
Вырвался грек из Ряженого, приехал к себе в Греческие роты почти пустым...
Спустя какое-то время в разгар лета на улице Ряженого появился урядник, ищет парней-хулиганов.
- Вот посмотрите, - тычет он бумагу, - если читать умеете, вас вызывают в суд по жалобе греков.
Оказывается, греки-попрошайки - дворяне, имеющие большие экономии; они подали в суд на своих обидчиков, мужицких парней. Трудно пришлось ответчикам, еле отделались они домашней поркой, а их родители - порядочным штрафом.
Больше греков никто не обижал, они продолжали свой доходный промысел, объезжая хутора и слободы по праздникам, зная, что люди в эти дни более богаты, добры, хлебосольны и готовы поделиться. Правда, ездить они стали по два-три человека на телеге, чтобы не бояться хулиганов.
Лекарство от хвори.
По Воровскому шляху лихо катят дрожки; молодая, резвая лошадка мчит пассажира вдоль крестьянских наделов. Пассажир - в шляпе, в белой рубахе, с коротко стриженой бородкой, в расстёгнутом пиджаке с блестящими пуговицами, - смотрит по сторонам, улыбается весеннему солнцу. В одном месте, не доезжая хутора Соколова, его взгляд останавливается на лежащей возле самой дороги на солнцепёке женщине. Пассажир останавливается и спешит к ней. "Надо оказать помощь, - мелькает у него в голове, - ведь я - врач". Он наклоняется над женщиной и видит её худющее старушечье лицо с запавшими почти безжизненными глазами, впалую грудь, посиневшие губы. Старуха тяжело дышит, глаза чуть-чуть ворочаются.
- Что с вами? - спрашивает врач и слышит едва различимый шёпот:
- Пить, пить и-и закурить...
Невдалеке волы натужно тащат соху, за которой идёт мужик, баба держит налыгач и покрикивает:
- Цоб! Цабе! Цоб!
- Да стой ты, треклятая, - останавливается мужик, - не видишь, кто-то у нашей мамки возится.
Мужик и баба подходят к старухе, виновато озираются.
- Я - врач, скажите, что с нею?
- Да хто ж её знае, - вытирая вспотевший лоб, говорит мужик, - хворае.
- А ты не знаешь, - подхватывает баба, - чарочку не дали, да табака не захватили.
И рассказывают наперебой, что старуха смолоду пристрастилась к зелёному зелью и куреву, что с возрастом стала закашливаться, что они запрещают ей курить и пить, что она всё равно чахнет, а оставить дома её не на кого.
- И давно она чахнет? - что-то прикидывая, спрашивает проезжий врач.
- Да може год, а може два, мы не считали. Уже ничего ей не даём, кроме бульона и каши, а она чахнет и чахнет.
- Вот, что. Я ей дам сейчас порошки, дам закурить, а вы дома дайте ей водочки. И не запрещайте, пусть продолжает курить и иногда выпивать.
- Дай вам бог здоровья, господин хороший, - поклонился мужик, - счастливого пути.
Врач уехал. Прошло лето. Случилось ему, как земскому врачу, снова проезжать той дорогой. Кругом идёт жатва, степь постоянно оглашается возгласами. Кое-где ржут лошади, кое-где мужики перекидываются крепкими словцами. И вспомнил врач про старуху. "Как она доживала?"
- Мужик! Ты не знаешь людей, у которых была больная старуха, пьющая и курящая?
- А-а, - протянул мужик, - баба Федора. Так вон она рожь загребает.
- Как загребает?! - испугался врач, - ты не путаешь? - и побежал по скошенной ржи к указанной старухе.
На пути его остановил мужик и обрадованно обратился:
- Это вы, господин врач? Хорошие порошки вы дали моей матери, поправилась она. Мамка! Идите сюда.
Врач засмущался, оглядел старуху, заглянул в её живые глаза и нескладно сообщил мужику на ухо:
- Порошки должны были облегчить смерть. Она не должна была протянуть более трёх-четырёх дней. Я разрешил ей курить и пить, чтобы перед смертью не мучилась. Просто не верится, что она жива. Наверное, нельзя в старости резко менять образ жизни.
Повернулся врач к старухе, похлопал по плечу и сказал:
- Продолжайте жить как жили. Дай вам бог здоровья.
Кладоискатели.
Тётка Марфа, по прозвищу Лаврениха, тогда ещё молодая дебёлая баба, прослышала легенду, что, якобы, в давние-давние времена турки, отступая из Ряженских мест, в панике не смогли увезти войсковую казну и зарыли золото где-то в "Страшной" балке. Примету, якобы, они сделали такую: если стать на то место, где зарыт клад, лицом к Миусу, то из балки будет видна вода на "Кутянском" колене русла реки. Прослышала она это и задумалась. Ночами не спит, ворочается - золото мерещится. Пойдёт воды принести к колодцу - застрянет - думает, кормит поросёнка - балка из головы не выходит, ужинать садится с семьёй - не узнать её, разговаривает нехотя, у печки возится - все пальцы пообжигает - всё думает, думает: "А не поискать ли золото? Балка недалеко".
Тайком от семьи и соседей тётка Марфа направилась к балке. Идёт, а ноги подкашиваются, страшно (на то и балка называется Страшной), да только надо же самой сначала проверить, убедиться, что такое место в балке есть, потом можно и помощников найти, мужиков - клад, наверное, глубоко зарыт. Спустилась она в балку, по дну вода журчит, в ушах - звон, за каждым кустом кто-то шевелится, в глазах - всякие рожи.
Однако тётка Марфа была не из тех, кто так - запросто - отступается. Пробирается через густые кустарники, по крутому склону, ноги в глину увязают, оглядывается, не покажется ли Миус. Чудится ей, что какая-то нечистая сила хохочет над ней, мешает, дразнит. Поднимет в очередной раз глаза - по-прежнему одно небо видно. Долго она идёт, кажется, целый день, - сил нет, а золото тянет вперёд, манит, и нет конца мучению. И вдруг, в одном месте, за небольшим поворотом открылся вид на Миус. Ещё шаг, - и засверкала вода на "Кутянском" колене.
В глазах тётки Марфы всё поплыло, в голове загудело, затрещало, запрыгали чёртики, ноги подкосились и она распласталась на мокрой глине. Не помнит, сколько она пролежала, не помнит, как выбралась из балки, как добралась до дому. Несколько дней хворала, мучилась, а потом - снова в тайне от мужа и детей - похвалилась одному соседу - такому же сумасбродному, как сама, что знает, где золото зарыто. Надо его только выкопать. Тот нашёл ещё одного охотника-авантюриста, заготовили инструмент: лопаты, кирку, лом, и отправились к заходу солнца в балку.
Срубили кустарник, расчистили место от бурьяна, начали копать. Первый глинистый слой они сняли быстро, а дальше - сплошной камень. Долбят по очереди, пот вытирают, разговаривают шёпотом - как бы кто не услышал. Уже темнеет, а яма всё мала, устали, надо завтра приходить. Три ночи так копали, - яма уже в рост человека, камней наворочено горы, а клада всё нет и нет...
Как-то заметили их поход игравшие за околицей парни и девчата. Проследили, куда это они ходят? Не опускаясь в балку, увидели яму и копателей и догадались.
- А давайте подшутим, - предложил один из парней, - зажжём свечку в яме, когда их не будет.
Идею поддержали, и парни на следующий день перед приходом кладоискателей установили в яме свечку, зажгли её и спрятались в кустах, чтобы понаблюдать, что будет. А произошло вот что. Когда кладоискатели приблизились к яме и увидели в ней огонёк, они остолбенели. Первой ринулась бежать тётка Марфа с криком "Клад сгорел! Сгорел!" За ней - мужики, путаясь в кустарниках и царапаясь по склону балки на четвереньках. Надо было видеть, как, выбравшись наверх, не переводя дыхания, они бежали по горе, обгоняя друг друга.
- Не даётся нам клад, - решили незадачливые кладоискатели, - нечистая сила мешает. Правду говорят, что если тебе он не предназначен, будет на его месте огонь гореть. Сами убедились...
А по деревне пошли слухи, что тётка Марфа сильно захворала. С нею что-то плохое приключилось. Только парни и девчата на вечеринках от души хохотали.
Волки и учительница.
Жизнь в Ряженом протекала скучно и однообразно. И если что-то случалось, сразу становилось известным на всю слободу. А тут вдруг такое. Говорят, где-то недалеко, не то в Кульбаково, не то в Шапошниково, волки разорвали учительницу, которая возвращалась вечером из школы. Слух наполнил слободу, крестьяне передавали его друг другу:
- Слыхал? - говорил один, - волки учительницу разорвали!
- Да ты что?! - удивлялся другой, хотя уже и слышал об этом, и тут же передавал третьему.
Здесь необходимо отметить, что волки вообще - чрезвычайная редкость в наших местах, ну, а чтобы нападать на людей, - просто беспрецедентное происшествие.
Задумался старый Мазай, по фамилии Андриенко. Он был из богатеньких мужиков, имел неплохих выездных лошадок, дрожки, ветряную мельницу в своём хуторе, приличный надел земли. "А что, если поехать и узнать, правду ли бают про волков?"
Так и сделал. Выехал на своих дрожках и - не в хутор, а в Кульбаково. Едет, усики подкручивает, новость проверяет. Встречает бабу у крайней избы.
- Скажи, милая, правда , что у вас волки учительницу загрызли?
- Ой, правда, - вскидывает руками баба, - только не у нас, а в Шапошниково!
- Спасибо, спасибо, - Мазай хлестнул лошадей и - в Шапошниково.
Встречает мужика и снова тот же вопрос задаёт:
- Говорят, у вас случай случился. Учительницу волки съели.
- Да-а, - протянул мужик, - случай, так случай. Бедная учительница, только это не у нас, не в Шапошниково, это в Кирсаново было.
Мазай - в Кирсаново. Вот уже близко, а новость всё ускользает. Первому встречному - тот же вопрос.
- Скажи, скажи, мужик, в вашей слободе волки на человека напали?
- Ага-а, - почесал затылок дед, - сказывают тико будто это не в нашей деревне, а где-то в Щабельской, что ли.
Взвизгнул кнут, лошади рванулись, затарахтели дрожки, - до Щабельской из Кирсаново далековато. Мазай сердится, солнце к вечеру клонится. По улице идёт девка с коромыслом.
- Дивчина, ты не слыхала про волков и учительницу? - спрашивает незадачливый правдоискатель.
- Як же, слыхала, правда, цэ було в Ряженой. Ой як страшно.
Мазай обмяк, понуро тронул лошадок: круг замкнулся. Дальше ехать некуда. Вернулся он в Ряженое и первому попавшемуся навстречу мужику после приветствия сказал:
- В Ряженом волки учительницу разорвали, слыхал?
- Слыхал, - ответил мужик, - только...
- Вот и я слыхал, - не дал договорить Мазай, - но-о, поехали, - и хлестнул изрядно уставших лошадей.
Дед-дудочка.
Его прозвали "дудочкой". Он и в самом деле - дед-дудочка. Сам мастерит дудочки, сам сочиняет мелодии, сам слова подбирает и сам играет. Вообще, дед Иван - мастер на все руки. Вот только его бабка Домна имеет другое мнение:
- Ты, окаянный, опять со своей дудочкой? Я навоз топчу, а он играет. Тьфу, сатана.
- Домнушка ногою топ-топ, лопатою по навозу хлоп-хлоп, - запел дед, уворачиваясь от бабкиной лопаты.
Но если дед захочет, никто за ним в работе не угонится.
- Вот спасибо, дед Иван, - говорит соседка, - Теперь тепло в комнате, печка и не дымнёт.
Дед Иван ухмыляется и на ходу выкладывает:
- А кто печку клал, кто дрова собирал, соседушка стол накрывала, полну чарку наливала. Тюрли-тюрли моя дудка, старикова незабудка.
И вот подошла осень. Мужики на ярмарку в Покровскую собираются. Дед-"Дудочка" рубаху белую надел, штаны суконные подправил, а ехать на ярмарку не с чем и не за чем. Но он знает, - мужики его возьмут, потому как что это за ярмарка, где "Дудочка" играть не будет. Но-о, поехали!
Ярмарка в разгаре, всё гудит, поёт. Мужики за волов торгуются, бабы кошёлки присматривают, цыгане краденых лошадей сбывают: хвалят, в зубы заглядывают. Любители хмельного бочонки катают, зелье выцеживают. А потом и, вообще, - пошла-поехала. Дед Иван играет, дудочка заливается, ноги приплясывают, но хмеля он чурается, не любит. Ему есть, что дома рассказать.
Возвращаются ряженцы с ярмарки, кто с чем: одни удачно продали, другие удачно купили, третьи не знают, куда гроши дели.
- Ну, как там ярмарка? - спрашивают те, кто не ездил в Покровскую.
Дед "Дудочка" - тут как тут:
- Пьяни повзалы як ракы и рыгалы як собакы.
- Вот это картина, вот это ярмарка, - кричат мужики, - обрисовал дидусь.
А дидусь торжественно восседает на передней подводе, он - главное лицо во всём мероприятии - едет домой, точнее, его везут.
Байки о ведьмах.
Дмитрий Авксентьевич - человек в возрасте, всегда гладко выбритый, аккуратно одетый, уважаемый всеми селянин. Ходит быстро, а в словах - медлителен. Когда говорит, каждое слово взвешивает, пустого совершенно не терпит. Все привыкли: если он о чём высказывается, значит это важно, советы его всегда дельны. Но однажды он признался:
- В молодости и со мной был грех, до сих пор помню.
- Расскажите, дядя, - пристаёт Верка - бойкая девка-болтушка, - расскажите. Неужели Вы никогда и не соврали? Никогда с Вами ничего не случалось? Вы же, говорят, и с австрияками воевали, и с немцами.
- Да что о войне рассказывать, - улыбается Дмитрий Авксентьевич, - а вот про "ведьму", так уж и быть, расскажу, - и начинает рассказ:
- Было мне лет 17, парубок уже. И пришлось как-то дежурить в Сельской Управе. Мы тогда там дежурили по очереди с 7 вечера до 12 ночи. А Управа тогда была на той стороне панского сада. И туда, и оттуда - идти мимо густых дубов, что сад ограждают, - дорога шла тогда по низу.
Вот я иду после 12-ти вдоль сада, дубы шумят, на улице - темень, сердце начинает колотиться. Парень я был не робкий, да только лезут в голову всякие небылицы. Тут всякое, говорят, случается: то корова ничейная за кем-то гонялась, то свинья какая-то набрасывалась, то коза в дубах бекала среди ночи...
- Ну, и что, дядя, дальше-то что? - не терпится Верке, - случилось что-нибудь с Вами?
- Случилось, детка, случилось, - ухмыляется дядя. - Иду, почти бегу - так страшно, так страшно, что в голове всё перепуталось. В висках - звон, в глазах - чудовища всякие. Озираюсь, а дубы не кончаются, как будто меня окружают. Еле выбрался на простор, слышу, - на нашей улице гулянка ещё продолжается, и тогда я подумал, что напрасно напугался. Да ведь кто, кроме меня, знает, что напрасно. Со многими случалось, многих ведьмы гоняли, и на меня тоже запросто могли напасть. И тут мне в голову пришла идея. Добежал до своих парубков, запыхался, а они спрашивают: "Митька, ты откуда? Что запыхался?" "Ага, - говорю, - вам бы так, тоже запыхались бы."
- "Да что случилось? - не унимаются хлопцы, - гнался за тобой кто?" "Гнался."
- И начинаю придумывать. Вот, мол, иду по-над садом и вдруг наперёд мне - бух! - что-то. Я подпрыгнул, а это -утка. Крылья распустила и выплясывает по дороге. Хочу обойти, а она наперёд, я - в сторону, и она - в сторону. Не даёт, проклятая, ходу. Тогда я перекрестился, она сразу пропала.
- Фу-ух, - пронёсся в толпе девчат вздох облегчения, - Там всегда что-то случается.
- Бедный Митька, как ты додумался перекреститься? - сказал кто-то из парней, - заморочила бы она тебя. - И начались рассказы, какие случаи бывали. А я подумал: наверное, им всем - та же цена, что моему происшествию.
-Ух, как жалко, - вздохнула Верка, - а я думала, что и в правду случилось, с другими же случается.
II. Из недавнего прошлого
На колхозном собрании.
Закончился сельскохозяйственный год. Трудным он был в Ряженом. Колхоз только начинал набирать силу. Недавно свели скот на общий двор - "обобществили", недавно впервые гуртом сеяли, возили на общий ток и молотили хлеб, а уже - зима, надо подсчитывать - что получилось, что причитается на заработанный трудодень, сколько кто получит из общего амбара.
Созывают отчётно-выборное собрание. Правление должно отчитаться, потом колхозники будут голосовать - оставить ли этот состав правления на следующий год, или избрать новый, чтобы оно лучше работало.
В помещении, где будет собрание, загодя сидят колхозники, курят, шумят, ждут начала. Стол президиума накрыт красной скатертью, но его почти не видно - густой дым застлал всё, как на пожаре. Привезли из района газеты, раздают, тянутся руки и тех, кто не умеет читать.
Впереди всех сидит Петровна - женщина молодая, довольно привлекательная, но успевшая уже пристраститься ко всяким сборищам, весьма частым в первые советские годы. Переговорить её невозможно, она всё знает и обо всём рассуждает; она тоже берёт газету и начинает её рассматривать. Проходивший мимо неё к столу президиума райкомовец обратил внимание, что она держит газету вверх ногами - "до горы раком", как говорят в деревне, и остановился.
- Ну, что там пишут? - ехидно спросил он.
- Много кое-чего до чёрта, - подняла на него глаза Петровна, - читать надо, а не спрашивать.
Сидящие рядом хихикнули, зная, что она читать не умеет.
- Ну чего ржёте? Почитать спокойно не дадут, - громко парировала Петровна. Хохот усилился, головы соседей повернулись к ней.
- Ходят тут разные. Что пишут? Возьми да почитай, если тяма есть, - и она снова уткнулась в газету, так и не повернув её в нормальное положение.
Вскоре собрание началось, колхозники понемногу стали угомоняться и от "читательницы" отвлеклись.
Вечный двигатель.
В Ряженом в довоенное время проживал весьма интересный человек - Иван Филиппович Иванюк. Добрый по натуре, скромный и даже застенчивый, он был всецело поглощён своей профессией, своей должностью. Он многие годы работал мотористом на поливе плантаций. Занимался этим с любовью, со знанием дела. Постоянно совершенствовал систему оросительных каналов, мастерил хитроумные задвижки, особо устанавливал трубопроводы. Пока нефтяной движок пыхтел, вращая насос, Иван Филиппович помогал женщинам-поливальщицам направлять воду в одну или другую дамбу, но каждый раз ловил себя на мысли: как бы избавиться от необходимости постоянного слежения за работой движка, за уровнем масла и горючего, за натяжением приводного ремня и, вообще, избавиться от самого движка. Ведь течёт же вода в реке без всякого двигателя, правда, только вниз. Но если ей помочь, например, тем же насосом, она и насос будет вращать.
И так обуяла Ивана Филипповича мысль о кругообороте воды, что он ночами не стал спать; ворочается, думает - и решил приступить к осуществлению своей мечты. Изрисовал кучу бумаги, израсходовал кучу карандашей. Некогда ему стало помогать поливальщицам. Сидит, рисует, сам с собой советуется, и наконец надумал. Пусть вода падает на водяное колесо от насоса, который приводится в движение этим колесом. А чтобы началось движение, пусть на насос поступит воздух, вытесняемый водой из резервуара, затопленного в реке, затем клапан перекроет трубопровод этого резервуара, а откроет трубопровод второго, также опущенного в водоём. Воздух под давлением воды с силой устремится к насосу, и тот завращается, засасывая воду и подавая на колесо.
"Всё вроде нормально, - думает Иванюк, - вот только бы сделать расчёт, а грамотности не хватает. Буду пока делать всё практически".
Заказал в мастерской МТС детали: шкивы, клапана (по образцу существующих), смастерил деревянное колесо с лопатками. Потратил много денег на покупку подшипников, на токарные работы. Вот-вот, и всё получится. Ан нет, не может связать воедино свой "проект". Обратился за помощью к инженеру МТС, тот отмахнулся, обратился к инженерам соседней бумажной фабрики, те смеются. А тут прослышал, что на каникулы к отцу из Таганрогского авиационного техникума приехал студент. Иван Филиппович - к нему, вот кто поможет, - если он самолёты знает, то как воду качать - разберётся.
- Детка, помоги старику, - и показывает бумаги с рисунками.
Студент послушал, о чём идёт речь, засмеялся и сказал:
- Дедушка, Вы же предлагаете "вечный двигатель". Уже давно наука доказала, что его построить невозможно. Ничего не получится.
Иван Филиппович обиделся, пошёл домой и накатал жалобу - ни много ни мало- самому тов. Сталину. Мол, никто не хочет помогать стоящему делу. Вскоре из приёмной Сталина в райком пришло письмо с указанием: "Разобраться по существу". Райком не замедлил и собрал совещание, на которое пригласили инженеров, учителей и "ответственных" работников. Собравшиеся удивлялись, но Москве надо отвечать, и самым серьёзным образом обсудили создавшееся положение по докладу "изобретателя".
Не мог Иван Филиппович в силу своей малограмотности понять, почему никакой механизм без подвода энергии извне не может работать. Почему вода в реке всё время течёт когда её никто не подгоняет, и откуда она берётся? Ну почему? Вскоре старика Иванюка не стало. Так и не увидел он своего изобретения.
Чего крестишься?
Дед Микола живёт в своей хатке в середине улицы. Двор отгорожен от огорода каменным тыном; сарайчик - небольшой, ветхий; за тыном - маленький садик. Деревья ухожены, уже спеют вишни. Что делают и что обсуждают дед Микола с бабой Полькой, - это знает вся улица, т. к. разговаривают они громко, даже кричат. Это от того, что дед Микола почти совсем глух. Им каждому уже за восемьдесят.
Дед - согнутый, с длинной густой бородой, ходит медленно, как бы боясь оступиться. Длинная холщовая рубаха свисает ниже колен, а штаны - наоборот - короткие, чуть запущены в сапоги, в которых он ходит и зимой и летом. Бабка - пошустрее, двигается резво, хотя спину тоже почти не разгибает. У неё всегда в руках палка, тяпка или ещё что-нибудь, на что можно опереться.
Вот однажды вышли они в огород картошку тяпать, думали - молча обойдутся. Секретов у них никаких нет, но всё обсуждать вслух, на людях - тоже не пристало. Бабка взмахивает тяпкой и на деда посматривает, а тот, чтобы не прозевать каких-либо бабкиных указаний, на неё посматривает, по губам надеется понять, если что. Вдруг - раз тяпкой! - и нет куста картошки.
- Что ж ты, старый чорт, робышь? - вскрикнула баба Поля. Дед не услышал ничего и продолжает тяпать.
- Да ты сказывся, чи шо? - снова кричит бабка, - шоб табэ глухого чорты забралы. - Бабка спохватилась и крестится, - просты, господы, шо так кажу.
Дед увидел бабкины движения и тоже стал креститься (он из-за глухоты часто повторяет её движения).
- Чого ты хрыстыся? - уже на самое ухо заорала бабка, а сама не знает - смеяться или плакать.
- А ты чого?
- Я кажу, шоб табэ чорты глухого забралы, як ты надоив.
- А я кажу, шоб воны табэ забралы.
Бабка немного поостыла и начинает улыбаться, дед тоже показал зубы из-под длинных усов. Потом начинают смеяться вместе. Кто не слышал их разговора - не поймёт, чего они так веселятся.
- Побалакалы, - кричит бабка.
- Ага, и я кажу - побалакалы.
Фунт - он и есть фунт.
Лот Никифорович - мужичёк небольшого роста, щуплый, реденькие усы торчат, как у кота. На разговоры, вообще, он небольшой охотник, - так себе. Хотя он был на фронтах немало - где только его не носило и в Империалистическую, и в Гражданскую, - а вспоминать, рассказывать, говорит, "не умею". Зато выпить он никогда не отказывается. Бывало поедет на ярмарку или на мельницу, - пиши пропало: обязательно его привезут или приведут чуть ли не на руках. А как выпьет, его смелость берёт:
- Как это я - лот? Ну, и что, что лот? - артачится, пытается со всеми силою меряться, никому не хочет уступить. Обычно мужики смеются, всерьёз его не принимают, а он пуще куражится.
Как-то, после очередной чарки, только он начал свои выступления, тут подходит к нему один из мужиков - его одногодка, только ростом чуть ли не в два раза выше, - и говорит:
- Ты вот водку пьёшь, а она, проклятая, спрашивает: "сколько в тебе весу?"
А ты же - Лот, вас лотов 32 идёт на фунт. (Фунт - старая мера веса - равен 400 граммам или 32 лотам. - прим. автора.) Вот сколько ты весишь. Так ты пей, да оглядывайся, а то тебя один твой тёзка с ног сшибёт.
Мужики смеются, Лот Никифорович обижается:
- Ну, и что с того, что лот? Я всё равно не поддамся.
- Идём домой, идём, а то бабка тебя сразу утихомирит.
А Лот продолжает:
- Ну, ну! Подумаешь - 32, фунты тоже бывают разные. Вот если фунт железом, так он - маленький, а если отрубями - он уже побольше, ну, половой - так ого-го!
Мужик тянет его за руку, смеётся:
- Фунт - он и есть фунт, и лотов в нём всегда 32. Вот оно как, Лот Никифорович.
Цыгане.
То, что цыгане остроумны, находчивы, знает каждый. Тем не менее их изобретательности людям постоянно приходится удивляться. Как с ними не говори - последнее слово будет за ними. Вот только два эпизода из похождений одной цыганки в течение одного дня.
Как-то заходит она в один двор и видит кучу зерна, - глаза разгорелись. Уже кончалась уборка урожая и в колхозе на трудодни выдали аванс. Хозяин уехал на работу, хозяйка с тремя детьми хлопочет возле пшеницы, подметает, готовится её убирать в закрома.
Цыганка, расправив юбку, побросав сумки на землю, кинулась к самому старшему из детей, схватила за плечи и запричитала:
- Ой, ты мой хороший, ой какая беда на тебя напала.
Плюёт в свои руки, трёт ими лицо ошалевшего мальчика, кричит на хозяйку: - Не видишь, молодуха, что с сыном твоим, он чахнет, ему не много осталось жить . чего стоишь? Я ж его полечу, если ты не поскупишься, давай - не дорого возьму.
Хозяйка оробела, испугалась за сына, готова на всё согласиться. А цыганка - своё.
- Не скупись, золотая, бричку пшеницы - и хлопчик начнёт поправляться. Фу, ха - давай, дитко, руки.
Хозяйка ещё больше испугалась, на что не решишься ради сына. И пшеницы жалко. Целое лето ждали урожая, целыми днями только и говорили, что скоро аванс дадут, а тут - возьми и отдай. А Ваня? Он и вправду - бледный, болящий. Может, вылечит. Откуда она узнала, что его надо лечить?
На счастье хозяйки в воротах показывается хозяин с кнутом в руках (за двором он оставил лошадь). Сверкнул глазами на цыганку, на жену и понял - неладное.
- Цыганка вылечит нашего Ваню, возьмёт... бричку... пшеницы, - протянула хозяйка.
Цыганка, поглядывая на подрагивающий в руках хозяина кнут, невозмутимо произнесла:
- Ты что, дурочка, бог с тобой. Я кажу не бричку пшеницы, а в бричку, - и поторопилась к выходу.
- Геть со двора, - взмахнул кнутом хозяин, - геть!
- Тю, тю, сумасшедший, тобе лечиться надо, тобе. - Только юбка зашелестела, да сумки замелькали...
Оправилась цыганка и - в другой двор. А там бабка Настя с курами возится. Бабка - не трусиха, и ум у неё ясный. Да где там с цыганкой справиться. Она и правду рассказала, и полечить пообещала, и добра в дом нагадала. Только за всё это баба Настя платила-платила, всё отдала, что та требовала: и сало, и яйца, и подушку, и картошку. Набрала цыганка во дворе всего столько, сколько могла унести, а хозяйка стоит и слова вымолвить не может, затмило глаза, разум замутился.
Тут вернулся и хозяин - дед Иван. Старый, но крепкий и стройный мужик, славившийся в Ряженом строгостью и умением крепко вести хозяйство.
- Ой, уходи, - очнулась баба Настя, - а то будет и тебе и мне, дед - строгий.
- А ты не боись, - парировала цыганка, - этого деда завтра заберут, вон чёрный ворон наготове, - и не спеша пошла со двора.
Дед как стоял у ворот, так и присел, слова не проронил. Шёл 1937-й год, забирали многих; его, богатенького, ещё не тронули, но он жил всё время в страхе. "Вот, подлая, всё знает", - думал дед и продолжал сидеть на земле... Когда они с бабкой пришли в себя, цыганки и след простыл.
- Проклятущая стерва, - вымолвил первым дед, - надо же так опозориться... Ты никому не рассказывай, ни сыну, ни невестке, засмеют.
Ревела буря...
Весна в этом году выдалась на Миусе затяжной. Частые холодные дожди до предела расквасили ещё не отошедшую от зимы землю. Колхозники днюют и ночуют в полевых вагончиках, ловят каждый погожий час. Районное начальство лютует, многочисленные уполномоченные - подгонялы - не вылазят из бригад. А сев ранних пропашных, несмотря на конец апреля, никак не двигается.
Зато подготовка к празднованию 1 Мая идёт полным ходом. Одни готовятся рапортовать об успехах, другие беспомощно разводят руками - "опять дождь", третьи создают агитбригады для полевых концертов. Каждому своё.
В бригаду, где бригадиром Фомич - огромный, лет 30, детина - прибегает посыльный:
- Дядя, Вас кличут в правление. - Опять будет взбучка, - голос Фомича звучит с тревогой. - Председатель с живого не слезет.
- Нет, дядя, - там какая-то комиссия, много народу приехало.
- Наверное, тебя, Фомич, опять будут приглашать в художественную самодеятельность, - улыбается один из трактористов. - Хотят, чтоб ты пел своим басом на концертах.
Тут же подхватывает другой тракторист:
- Точно, точно, моя жинка як пришла из школы, так казала, шо надо Фомича пригласить в агитбригаду, у него голос хороший, может, согласится.
Первый испуг у Фомича прошёл. Петь ему легче, чем бригадой руководить, но он стесняется. Вообще, он - человек стеснительный, райкомовский уполномоченный его замучил.
- Иди, Фомич, - настаивают трактористы, - тебе - хоть в Москву, не стесняйся.
- Так они ж заставят петь прямо в правлении, нет, стыдно.
- А ты настройся, - советуют трактористы, - подбери песню и сходу, сразу затяни какую-нибудь. Да погромче, чтоб голос прогремел.
Фомич крутится в нерешительности, тут с севом не ладится, тут председатель грозится шкуру содрать, а тут - песни. Но любопытство берёт своё. Он решается.
А в это время в правлении первый секретарь райкома распекает колхозных руководителей, грозит отдать под суд за срыв посевной кампании.
- Вам это даром не пройдёт, - кричит секретарь, - первое мая на носу, а кукуруза и подсолнух ещё не в земле. Что вы думаете?
И вдруг распахивается дверь, на пороге показывается огромная фигура Фомича и раздаётся громоподобно: "Реве-е-ла бу-у-ря, дождь..." Фомич запнулся, стёкла в окнах перестали дребезжать, перепуганные начальники рты разинули. Секретарь очнулся, да как заорёт на председателя:
- Что ты сумасшедших держишь?! Вот так вы сеете? Я вам покажу!
- Это - бригадир наш, - промямлил председатель, - вообще, он - хороший, работящий. Погода не даёт сеять...
- Поёте? Посмотрю, как вы запоёте летом, - обращаясь к Фомичу, не унимается секретарь. Сеять будете в мае, по жаре?
Вернулся Фомич в бригаду свирепый, не узнать его.
- Я вас всех поубиваю, - кричит он на трактористов, - придумали, самодеятельность. Вот вам и самодеятельность.
Вскоре погода наладилась, сев закончили, дружно показались всходы, ничего страшного не произошло. Случай с Фомичом стал постепенно забываться, только шутники иногда подтрунивали:
- А какую ж ты песню пел?
Фомич расплывается в улыбке и поёт: "Реве-е-ла бу-у-ря, дождь шумел..." Трактористы смеются, смеётся и Фомич.
III. Из настоящего
Баба Стеша.
Стеша - уроженка Ряженого - после замужества всю жизнь прожила в Матвеевом Кургане. Жизнь у неё была долгой, трудной. Чего только не было на её веку. В молодости она была красавицей, но родители отдали её замуж за некрасивого богача. Она была самой младшей невесткой среди пятерых таких как она. У старших невесток было уже много детей, места в доме всем не хватало, поэтому Стеша часто спала у самого порога. Ложиться приходилось ей последней, а подниматься первой. В добавок, в течение ночи детей выводят в коридор на горшок, переступая через её ноги. Иногда дети выходили сами и, не добравшись до горшка, мочились прямо на неё.
Стеша, озорная и весёлая с детства, и в этой обстановке не теряла духа, часто смеялась, шутила и, вообще, слыла большой юмористкой. С возрастом от тяжёлых забот она высохла, щёки запали, нос заострился, и стали её все называть тётей Стешей. Большая семья распалась на несколько ячеек, муж умер, дети выросли.
Бабе Стеше уже за восемьдесят, глаза её по-прежнему горят, улыбка не сходит с лица, она нянчит внуков и правнуков, рассказывает им сказки, а взрослым - смешные истории из своей жизни.
- Надумала я как-то, - говорит она, - проведать родственников в Ряженом. Приоделась, новенький платок достала из сундука, что хранился от свадьбы, и пошла пешком, напрямик через поле, по узкой дорожке. Вы же знаете, вёрст семь или восемь надо идти, а я - уже не та, духа маловато, но ничего, храбрюсь.
Иду, - продолжает баба Стеша, - узелком размахиваю, что на гостинец собрала. И вдруг откуда ни возьмись, - дождь как улупит, ветер как рванёт с меня платок. Думаю, вот измочится он, помнётся - жалко, новенький же. Сняла его, дождь хлещет, а я стою, складываю аккуратно и - в пазуху. Вдруг молния ослепила меня, гром над самой головой как трахнет, я аж присела. И тут мелькнула мысль: "Вот убьёт меня и буду лежать с растрепанными волосами, люди найдут меня и скажут: "Ну и подлюшная баба, страшилище какое-то". Достала я платок, расправила опять его и повязалась, - да не наперёд, по-стариковски, а назад - как молодица. Дождь лупит, а я шагаю, как ни в чём не бывало. Так и пришла в слободу, - смеётся баба Стеша, - платочек высох, я его опять в сундук спрятала.
Другой раз с бабой Стешей вот что приключилось.
- Чёрт дёрнул меня, старуху, на горище слазить, - смеётся она, - а дома никого больше не было. Ну, я поставила лестницу и бодро поднялась наверх. А лестница-то не совсем достаёт, так я ухватилась за порожек ляды и кое-как подтянулась. Залезла всё-таки. Справилась на горище с делами: подмела остатки кукурузы, позатыкала тряпки под стреху, ну, в общем, что надо было. Кинулась обратно на лестницу, а не тут-то было. Не достаю ногами до первой перекладины, руками держусь за порожек и вишу на животе. Боязно отпустить руки - а вдруг мимо. Болтаю ногами, задела за что-то и слышу: торох, торох! Лестница упала. Совсем хорошо. Этого только не доставало. Вижу, - соседская свинья в огород влезла, шкоды наделает. Кричу: "Пошла, пошла!" Тут руки не выдержали, я сорвалась и - прямо на свинью. Та завизжала, я закричала, соседка бежит: "Что ты, старая, свинью задушишь!" А я чуть жива, подняться не могу. Ну, ничего, вычухалась.
Невестка и свекровь.
Марина - из рода юмористов. Она была старшей из детей и потому лучше других помнила своего отца, погибшего на фронте, и деда, недожившего до войны. Даже в самые трудные дни юмор, смех, подшучивание не покидали эту семью. И вот, Марину - молодую, озорную, всегда весёлую, унаследовавшую юмор от старших - судьба свела с семьёй, где с юмором были не в ладах. Она вышла замуж за человека угрюмого, подчас даже сурового. Муж на её шутки большей частью не обращал внимания. Только бывало выдавит из себя: "Ты опять с шутками?" - Марина рассмеётся, подобреет и он.
Свёкор Марины умер рано, и ей в отсутствие мужа приходилось коротать дни с детьми и свекровью - женщиной ещё не старой, доброй по натуре, но совершенно не грамотной, как-то нерасторопной, и, что самое главное, абсолютно не понимающей шуток. Свекровь всё принимала на веру, не могла отличить вымысел, фантазию, шутки от действительности.
Марине со своим озорством и подшучиванием поначалу трудно было приспособиться к свекрови, но потом она поняла, что если ей чаще говорить: "Я пошутила", - она обижаться не будет. Свекровь по-своему любила невестку и всё ей прощала. Но юмор невестки иногда для свекрови оборачивался курьёзом.
Как-то Марина, провожая свекровь на сепаратор с молоком, пошутила:
- Вы же, мама, будете наливать молоко, так считайте кружки, - кружка - загните палец, ещё кружка - ещё один палец, а я дома посчитаю.
Свекровь ушла, перегнала молоко, позагибала пальцы, свободными остались два или три, а нести ведро нечем. Идти домой не близко: люди, у которых был сепаратор, жили на другой улице. Идёт свекровь, руки устали, а разжать пальцы боится. А тут ещё - мороз, руки зябнут. Охает, ахает, невестку и молоко ругает.
- Ну, что? - встретила её Марина. - Так у Вас были загнуты не эти ж пальцы.
- Не, не, эти, я точно знаю, всю дорогу не разгибала.
Марина хихикает, а свекровь пальцы трёт - занемели совсем. Потом Марина пожалеет свекровь, скажет, что пошутила, та нахмурится и подумает, уже улыбаясь: "Вот сатана".
Но иногда свекровь и сама откалывала номера. Слышала как-то, что невестка с сыном говорили: "Надо бы страховку в сельсовете заплатить, а некогда". Она схватила какие-то бумажки и двинула в сельсовет.
- Родненькие, примите страховку, а то Марине некогда, - и подаёт бумаги.
- Да вы что, - удивилась служащая, - это ж облигации.
- Ну и что, - обиделась свекровь и подумала: "Наверное невестка опять подшутила, специально не то подсунула".
Так и жили невестка и свекровь: шутили, огорчались, но не скандалили. Марина - добрая, озорная, свекровь - тоже добрая, но малоразговорчивая. Вместе им было хорошо.
На воскреснике.
Заканчивается на селе осенняя страда. Хлеба скошены, обмолочены, госпоставка сдана на элеватор. Зерна на токах нет, в амбарах - тоже не густо. Подсчитают, что-то и на трудодни дадут. Сена в колхозе почти нет, сенокосные угодья малы, да и сено - низкорослое, одна надежда на солому. Соломы на полях много, даже ячменная есть, её коровы и быки едят за милую душу. Надо убрать солому как можно быстрее, пока дожди не перегноили.
МТС помогает колхозу как может. В мастерских изготавливают волокуши, прицепные мажары (телеги для перевозки соломы) на больших комбайновых колёсах. И всё равно колхозу трудно, не хватает рабочих рук: мужчины, кто уцелел после войны, состоят в штате МТС, они - механизаторы, женщинам одним и в поле, и в животноводстве, и на ремонте не справиться.
Тогда руководство МТС в местном колхозе организовало воскресник. Специалисты (механики, агрономы, зоотехники), контора (счётные работники, делопроизводители, уборщицы), рабочие мастерской (токаря, слесари, кузнецы и др.) - все направлены на уборку соломы. Поле ожило: трактор тащит длинный трос, устроенный в виде петли, захватывает кучи соломы, оставленные копнителем после прохода комбайна, и подтягивает их к месту будущей скирды. Всем работы хватает.
Одни накидывают волокушу на кучу соломы, другие вилами подправляют, третьи у скирды освобождают трос, четвёртые подают солому на скирду, пятые её раскладывают. Скирдование идёт полным ходом. Народу много, работа кипит. Кругом хохот, шутки, особенно там, где молодёжь.
Работают без перерыва, часов до двух-трёх. Полеводческий бригадир - рыжий, конопатый мужчина лет пятидесяти, инвалид войны - на своей двуколке объезжает поле, он руководит уборкой, объясняет, что за работу колхоз платит натурой, т. е. соломой. Кто хочет сегодня забрать заработок, вон, есть выделенная арба с быками.
Весельчаки смеются, ведь корова есть не у всех:
- Мы соломой не питаемся.
- Так продайте, многим нужна, - советует бригадир.
И тут агроном Андрей - известный балагур и озорник - подхватывается:
- Кому нужна солома, продаю за бутылку, - выпивкой он вообще не увлекается, но ради хохмы кричит. - Воз соломы за бутылку.
Подходит к нему пожилой колхозник и несколько виновато говорит:
- Я бы купил, да у меня сейчас денег нет.
- У меня есть, - смеётся Андрей, - на! - и протягивает деньги.
Бригадир - любитель выпить, особенно на дурницу, - тут как тут:
- Я - мигом, лошадь - резвая, будет бутылка.
Привезли, распили, Андрей пригубил, - в основном, всё досталось бригадиру.
- Забирайте, дядя Миша, солому, - смеётся Андрей, - хоть какая-то польза.
- Я отдам, - говорит дядя Миша, - как будут, сразу отдам.
- Да ладно Вам, вместе ж пили, - пуще хохочет Андрей.
Работа подходит к концу, воскресник кончается, народ собирает ручной инвентарь, идут гурьбой в село. В следующий выходной будет то же - солому надо всю убрать. Это - главный корм для скота. Зима подберёт всё.
"За соцсоревнование...!"
Кампания по внедрению социалистического соревнования на селе идёт полным ходом. Райкомовские уполномоченные подрабатывают тексты соцдоговоров между колхозами, договариваются, кто с кем будет соревноваться, кто кого вызовет первым. В правлениях проводятся собрания по обсуждению и принятию договоров, выбираются представители, которые поедут с ними в намеченный колхоз. Соцсоревнование - важный рычаг в деле поднятия производительности труда, а подписание договора - торжественный акт, к которому готовится весь колхоз.
И вот уже новенькая полуторка, недавно приобретённая колхозом за сданный хлеб, мчится по просёлочной дороге из "Родины" в соседний "Путь Ильича". В кузове, оборудованном скамейками, сидят "представители". Они смеются, подзадоривают друг друга, стараясь перекричать гул машины, рады, что выдался денёк, когда можно и отдохнуть от работы.
Председатель важно восседает в кабине, он - официальное лицо. А в кузове главной и наиболее примечательной личностью является бухгалтер, известный в колхозе жадоба, совершенно лысый, в узких НЭПовских брюках, лет пятидесяти мужичок - Яков Моисеевич. Он - молчалив, пока к нему не обратятся, не проронит ни слова, только вслушивается и втихомолку мотает на ус. Что где произошло, узнаёт первым, но ни с кем ни о чём не делится.
У него - большая слабость: честный и правдивый сам, он по наивности верит другим беспредельно и на этом часто попадает впросак. Шутники этим пользуются, разыгрывают его, он не обижается.
По пути полуторка останавливается в "Зерносовхозе". Председатель забежал проведать сестру. Шофёр, высунув голову в окно кабины, оглашает:
- Перекур! Можно размяться.
Мужики выпрыгивают из кузова, поддерживают слезающих женщин, хохочут, сыпят остротами. Слазит потихоньку и Яков Моисеевич и направляется в магазин, у которого остановилась машина. Никто из остальных не следует за ним, у них в карманах ни гроша. Через минуту его лысая голова показывается из дверей магазина, Яков Моисеевич тащит огромный чемодан.
- Покажи, Моисеич, покупку, - берёт чемодан один из его попутчиков.
Посмотрев, передаёт другому, тот - третьему, и вдруг - голос:
- Моисеич, он же - бракованный, - показывает очередной осматривающий и задирает в углу чемодана оклейку.
Яков Моисеевич вырывает чемодан и - в магазин. Там вежливые продавщицы заменили чемодан не менее вежливому незнакомому покупателю. Только он приблизился к толпе, как снова голос:
- Ну, этот ещё хуже, куда же ты, Моисеич, смотрел?
Моисеич молча снова идёт в магазин, извиняется и просит заменить. Продавщицы уже не улыбаются, но чемодан во второй раз всё-таки меняют.
- Вот теперь, да, - говорит один шутник, а второй многозначительно смеётся и деловито ковыряется в оклейке чемодана.
- Да они что, все бракованные?
Моисеич не выдерживает, в третий раз направляется к магазину и через мгновение возвращается.
- Не заменили, - удручённо произносит он.
- А что сказали?
- Да они дверь закрыли перед самым носом, одна другой только и сказала: "Закрывай дверь, а то лысый опять несёт чемодан".
Раздался дружный хохот. В это время вернулся председатель, все уселись, и полуторка помчалась дальше. В кузове ещё долго смеялись, а затем запели: "За соцсоревнование, за пятилетний план, мы выполним задание рабочих и крестьян..." Не смеялся и не пел только Моисеич.
Степан и Валентина.
Степан и Валентина живут тихо, мирно. У них двое детей, ещё небольшие. Хозяйство тоже небольшое: несколько курочек да поросёнок. Степан ходит в колхоз на работу, Валентина - дома. Она едва справляется с кухонными делами: утром любит поваляться подольше, затем в садик отведёт детей, позавтракает что-нибудь, в жару хочется полежать в тени, а к вечеру - надо мужа ждать, опять забота. А, не дай бог, подруга придёт, так она с завязанным на голове полотенцем полдня простоит у калитки, про детей забудет.
Степан - работник добрый, целыми днями трясётся на тракторе, домой прибежит и старается жене помочь. Только и спросит: "Опять ничего не успела?" Воды принесёт, кур загонит, детей покормит, если есть чем, а нечем, так до поздна будет готовить. Жена охает, ахает - замучилась за день с хозяйством. И стал Степан задумываться.
Как-то раз он спрашивает:
- Валька, поросёнка кормила?
- Кормила, кормила, - недовольно вздыхает жена.
На следующий день Степан снова за своё:
- Ты поросёнка кормила?
- Да кормила. Чего ты пристал?
На третий день повторяется то же.
- Кормила, будь он неладный!
- Да-а, - только и произнёс муж, - Я ещё три дня назад его продал, а ты всё кормишь. Вот ты какая хозяйка.
Валентина разрыдалась, в истерику впала:
- А ты какой? Ты сам какой? Не спросил, ела ли я, а лишь кормила ли поросёнка? Вот ты какой, ещё издеваешься. Уеду к маме, попробуй без меня.
- Наверное, и вправду надо попробовать, - только и вымолвил Степан, - может, лучше будет.
И попробовал, а Валентина вскоре приехала, да только вряд ли она стала другой.
Рецепты Савельича.
Из Ряженого, как и из других Примиусских сёл, много народу ездит на работу в Таганрог. Одни ездят каждое утро, они работают только в одну смену, другие - то в день, то в ночь. Ряженцы изрядно пополняют армию заводских рабочих, где их только нет: и на Котельном, и на Металлургии, и на Комбайновом, и на "Гидропрессе" - повсюду, даже на Авиационном заводе. Большинство из них работают рабочими, потому что те, кто учились и стали инженерно-техническими работниками, почти все обзавелись в городе семьями, получили квартиры, - стали жителями городскими.
Савельич - слесарь с большим стажем, работает на Авиационном заводе, ездит в Таганрог каждый день. В электричке играет в домино, на обратном пути - частенько под хмелем. Вся его жизнь - туда-сюда, туда-сюда. В цехе он - в почёте. Ремонтирует приспособления в ПРИНовской мастерской. То и дело к нему обращаются рабочие:
- Савельич, в рубанке железку надо сменить.
- Савельич, втулка в кондукторе разболталась.
- На сборочном стапеле болт отвалился.
Савельич мигом откликается - всем нужен, гордится своей профессией и положением. Он немногословен, его беззубый рот шепелявит редко, но обычно - с какими-нибудь поучениями. Обо всём он судит по-своему, за многие годы у него сформировалась своя, особенная философия. На собраниях он всегда сидит где-нибудь в уголке и оттуда подаёт по ходу реплики.
Вот и на сей раз. Цеховой врач в обеденный перерыв проводит беседу о желудочных заболеваниях. Между прочим говорит и о вреде алкоголя. Савельич ожил, вслушивается.
- Вот вы говорите о повышенной кислотности, - не выдержал он. - У меня как только она повысится, я - 150 водочки, - и всё в норме.
Врач - женщина молодая, ещё мало знакомая с цехом, как-то растерялась. Потом собралась с мыслями и заговорила:
- Ну, знаете, раз - водочки, два - водочки, а потом так понизится кислотность, что и до рака недалеко.
Савельич снова тянет руку.
- Ну, что ещё? - вмешивается организатор беседы председатель цехкома. - Савельич, что там?
- А я - как почувствовал, - встрепенулся Савельич, что промазал, переборщил, кислотность сильно понизилась, так - 200 вермута, и всё становится на место.
Поднялся шум, смех, врач опешила.
- Савельич, не балагурь, - кричит предцехкома.
- А я - что? Я регулирую, не злоупотребляю, - обиженно прячется Савельич за стапель.
Хохот продолжается, но беседа заканчивается, обеденный перерыв - тоже, пора по рабочим местам.
Ты кто?
Электричка из Иловайска пребывает в Матвеев Курган. Пассажиры запрудили перрон, торопятся на посадку. Добрая половина их едет до Ряженого. Скупились, расторговались на пристанционном рынке, а некоторые пивка попили, или ещё покрепче, - все спешат домой. Спешит и Лаврин, спотыкается, чуть не у каждого спрашивает об электричке:
- Куда вона идэ? - он изрядно наклюкался. - Мини до Ряженой, довэзэ?
- Довезёт, довезёт, - отвечают пассажиры и поднимаются в вагоны. Лаврин цепляется за поручень, но падает назад, его поднимают, помогают влезть в тамбур.
Вагон - полупустой, мест много, все рассаживаются. В углу одного купе сидит икающий и что-то бормочащий мужик. Лаврин бухается со всех четырёх возле него, глядит безумными глазами на соседа, долго что-то соображает и в который раз спрашивает:
-Нас довэзуть до Ряженой?
- А ты - в Ряжену? - очнулся мужик, - а чого?
- Я-я живу там, - продолжает Лаврин и роняет голову на соседа.
- Тю, пьяный. Ты - хто?
- Сам ты пьяный. А ты куда идышь?
- Тоже в Ряжену. А-а... чий ты?
- Свий.
- А-а, маты у тэбэ хто?
- Горпина. А у тэбэ?
- И у мэнэ Горпина.
Мужики смотрят друг на друга удивлённо.
- Нэ можэ буть. Шо, в нас одна маты?
- Постой, цэ ж ты, Лаврин? Видкиля ты?
- С Кургана, а ты, Петро, видкиля?
- Тоже с Кургана, на базари був.
- И я на базари був. Давай обнимымся.
Пассажиры поглядывают на пьяных, удивляются.
- Не обращайте внимания, - говорит один пассажир, - это братья. Приезжают в Курган выпить, а потом не узнают друг друга.
Электричка затормозила, вагоны дёрнулись, братья в обнимку повалились, но кое-как из вагона вылезли. Они долго будут плутать по Ряженому, выяснять, где их дом и кого как зовут.
IV. Из рассказов Павла Александровича
Павел Александрович - высокий, худой, бородка жиденькая, усов почти нет, ноги - как жерди. Он - заядлый охотник, не расстающийся с ружьём ни днём, ни ночью, пожизненный сторож на бахче. Арбузов оттуда сам никогда не ел и другим не позволял. Дочку с обедом встречал на краю бахчи, чтобы ненароком не сорвала арбуз.
Бывало, лопнет арбуз, гниёт, а он его тычет приехавшему председателю под нос: "Ну что с ним делать, пропадает добро?" Без разрешения никогда ничего не сделает. Зато фантазировать, рассказывать были, а больше - небылицы, - не корми мёдом. Такого нарассказывает, что со смеху пропасть можно. И самое главное, сам в это верит, - так ему хочется, чтоб это было на самом деле. Чисто деревенский "барон Мюнхгаузен".
Часто ему в глаза говорили: "Ну и врёшь же ты, Павел Александрович". Он не сердился, а только ворчал: "Не верите, не надо". Ну, а если его не перебивали из уважения к возрасту, как часто это было на огороде с молодыми женщинами и девушками - поливальщицами, так рассказам не было конца.
Вот он рассказывает про старого солдата.
"Мой родственник, - говорит Павел Александрович, - служил на старой службе двадцать пять лет. Мы думали, что его уже и в живых нет, а он возвращается домой. Телеграмму прислал. Мы с батькой поехали на станцию его встречать. (Двадцатипятилетняя служба отменена в 1860-х годах, а сам Павел Александрович был примерно 1900 г. рождения - прим. автора) Санки у нас красивые, кони добрые, аж пляшут. Сидим возле станции, поезда ждём. И вот выходит с чемоданом мужчина: борода - во! "Это ж я, - говорит он, - ваш Мишка". А мы смотрим и не узнаём.
Сели мы на дрожки, колёса стучат, а он поглаживает бороду, а она - чёрная, как галка. Приехали домой, а его дети малые сразу узнали, кричат: "Наш папка приехал".
Достаёт он из чемодана подарки, целую гору наложил: и обувь, и пальтишки, и игрушки. Мне, как брату - ружьё-двустволку, жене - зеркало. Поверите, - говорит Павел Александрович, - вот такое, как этот шалаш, что мы сидим. Нету теперь этого зеркала, дети случайно разбили".
Другой раз Павел Александрович рассказывает про своё детство:
"Я ж в детстве здорово баловался, не то, что сейчас. Бывало, поплывём с пацанами через Миус на ту сторону, нарвём яблок полные мешки, поднять не можем. Так мы их волоком и тянем по льду на свою сторону. Хозяин выскочит, ногами топает, а плавать не может. Злится его собака, на лёд выскакивает, а лапы её разъезжаются - бежать не может. Так мы и промышляли".
А то Павел Александрович о самолётах заговорит: "Ездил я как-то в город, - рассказывает он мужикам, - к брату Ивану. Он же у нас лётчик. Так Иван рассказывал, что теперь есть такие самолёты, такие, что и подумать трудно. (А было это накануне ВОВ - прим. автора) Поднимаются они на такую высоту, где уже воздух пропеллер не пробивает. Такой густой воздух. Др-тр пропеллер и остановится. А скорость, - только сказать: за три часа из Москвы на Дальний Восток, не меньше тысячи километров за час делает".
И дальше: "Говорят, волки у нас редкость, - начинает Павел Александрович очередной рассказ. - Не скажите. Помню, в детстве, бывало, поедем с батькой в Степанову балку, накосим камыша, в снопы повяжем. Так волки было целой стаей уцепятся за снопы и тянутся за арбой, не дают камыш увозить, так как им негде будет прятаться. Так было и притянем домой штук пять волков, затем из их шкур мать полушубки сошьёт. Тёплые были полушубки, не то, что овечьи".
Подойдёт сенокос. Мужики косят, бабы сгребают да в копны складывают. Павел Александрович и тут с рассказом.
"Однажды, - говорит он, - мы с батькой тоже косили сено. Жинка, моя Савета, в копны складывала. И вот, смотрю я, а за мной одна копна двигается. Я - от неё, она - за мной. И так крутится возле меня. Ну, думаю, дело не чисто. Схватил вилы да ей в морду, так она сразу куда-то делась. А на её месте стоит старичок, такой маленький, сморщенный и просится: "Не бей, Павлуша, я тебе пригожусь". Я перекрестился, и старичка как не бывало".
Загудел гудок на бумажной фабрике. Павел Александрович начинает: "О, гудок! У меня ходики идут минута в минуту. Как на фабрике загудит, смотрю, - и у меня столько же". "А во сколько гудит гудок?" - спрашивают мужики. "А вот за это, братцы, и не скажу, не знаю".
Над Павлом Александровичем парубки часто подшучивали. Как-то раз, зная, что он страшный охотник и фантазёр, принесли к нему во двор найденного где-то мёрзлого зайца. Установили его против окон Павла Александровича, подпёрли палочками и ушли под покровом ночи. Утром на наряде в колхозной бригаде слушают его рассказ.
"Проснулся утром, глядь в окно, а во дворе заяц - прыг, прыг по снегу. Я шепчу: "Савета, ружьё подай". И не пожалел стекло, трахнул через окно, заяц и упал. Говорю: "Савета, неси зайца, жарить будем". Она принесла, а он уже околел. Ну и морозище сегодня!"
Мужики смеются, а хлопцы ещё пуще.
Заговорят женщины на колхозном огороде о капусте, а Павел Александрович вмешивается: "Вы, вот, сеете семена, рассаду рассаживаете, а где семена берёте? Моя мать раньше делала не так. Как вырастет хорошая головка, она её вырвет с корнем и повесит на чердак. А осенью, перед морозами, достанет эту головку, возьмёт за корень и вытряхивает семена. Они сыплются из листьев на стол. А потом из этой головки ещё борщ сварит. Борщ, говорю вам, не то, что из вашей, закачаешься".
Пойдёт дождь, а Павел Александрович снова: "Это разве дождь? Вот мой батько рассказывал, что раньше были такие дожди, такие ливни, что возле хутора Добрицы пароходы ходили. Можно было из города домой на пароходе приплытьнапрямую, через Воровской шлях. Вот это были дожди. Теперь не то, всё не то".