Рецензия на "Сборник статей к 75-летию А.Н. Цамутали

Российская власть, интеллигенция и наука

Европа и Россия.

“Отечественная история и историческая мысль

в России XIX-XX веков»

СПб., «Нестор-история» СПб., 1906, 610 с. Тир. 500 экз.

Июль 2008-июль 2009 гг.

В серии юбилейных сборников, посвященных историкам, рецензируемый сборник занимает особое место – не только потому, что в данном случае новорожденный – почти уникальный, это представитель того блистательного слоя, который некогда именовался интеллигенцией и был ею. Этот род или слой (простите подобную квалификацию, более свойственную современному сленгу для обозначения «продукта», в том числе и духовного) людей имел чувство ответственности за судьбы не только собственного семейства, но и всей страны, и имел мужество выполнять свой долг перед «народом»[1]. Без громких слов, демагогии и надувательства, к которым так старательно приучают нас теперь…

Юбиляр уникален не только в «качественном», но и попросту в «численном» отношении. Советская власть так старательно работала, что интеллигенция (в дореволюционном понимании слова) практически почти исчезла. Даже принимая во внимание, что ее место заняла или пыталась занять советская интеллигенция, движение которой к прежним высотам было безжалостно подорвано сталинскими репрессиями конца 20-30-х годов, а ныне просто остановлено усилиями идеологов путинского режима.

Уникальный – еще и потому, что Алексей Николаевич – одна из многих жертв сталинизма, варварски обрекшего родной город юбиляра на голодное вымирание в ленинградскую блокаду. Уникальный потому, что испытание блокадой не сломало психику подростка, хотя и наложило неизгладимый отпечаток на внутренний мир, здоровье и внешний облик и, в конечном счете, на всю его жизнь и судьбу. Юбиляр честно пронес завещанные ему родителями и может быть всем родом честность и благородство.

Меня, как москвичку со всеми присущими жителям этого города недостатками, всегда восхищал и по прежнему восхищает стиль жизни юбиляра – тихого, скромного, доброжелательного и мужественного героизма, того, которого так мучительно недостает в нашей современной жизни. Поэтому знакомство с этим сборником я начала с последнего, шестого раздела «Люди и судьбы»[2].

С него же начну и отзыв. «Первая блокадная зима» А.Б. Давидсона рисует типично питерско-ленинградское общество, сохранившееся несмотря на вал репрессий, вплоть до 1941 г. Для историка-фактолога важны некоторые детали о принципах снабжения города в начале зимы. Поразительна политическая зрелость подростка (с. 543-543), духовное созревание которого было ускорено семейным гулаговским опытом. Впрочем, подросток А. Давидсон не был исключением, как явствует из пронзительных воспоминаний одной из учительниц 82-й ленинградской школы (где обучался А.Н. Цамутали и преподавала его мать М.П. Цамутали, обаятельный образ которой предстает в этих мемуарах) – Н.В. Мансветовой и сочинений ее учеников-четырехклассников 1944 г.[3] Рано проявился интерес к истории и талант историка и у А.Н. Цамутали, уже в 6-м классе, по словам мемуаристки, отлично справлявшегося с политинформациями о стремительно менявшемся на глазах мире 1943-1944 г. Пожалуй, Алексей Николаевич, если бы не его исключительная скромность, мог бы сказать о себе подобно С.М. Соловьеву: «Я родился историком».

В этом же последнем разделе содержится краткая обобщающая заметка Г. Соболева о блокадной повседневности в дневниках ленинградцев. Автор проанализировал три дневника, опубликованных в 2004 г. в «Архиве Большого дома» - А.А. Черновского, И.И Жилинского, Н.П.Горшкова, а также и в особенности дневник А.Н. Болдырева, опубликованный в 1998 г. Г.Л. Соболев указывает местонахождения основного комплекса дневников, важно однако подчеркнуть, что часть блокадников жива - и не только в Санкт-Петербурге, а задача сбора их воспоминаний не терпит отлагательства. Г.Л. Соболев сосредоточился на описании быта и его восприятии блокадниками. Читателя начала XXI в. поражает не только ужас пережитого этими ленинградцами, но и роль дневников в их жизни. Объективная констатация реального положения вещей стоила некоторым из них жизни – попадая в руки НКВД, дневники рассматривались в качестве обвинения против их авторов или, скорее, толковались в таком духе.

Раздел довольно логично замыкает выразительный «портрет» того советского деятеля, который реабилитировал невинных жертв вышеназванного ведомства и храбро реформировал аграрный сектор страны Советов – Никиты Сергеевича Хрущева, принадлежащий перу В.З. Ваксера «Революционер, бунтарь и раб традиций одновременно, - пишет В.З. Ваксер. - Хрущев отверг испытанный механизм авторитаризма – репрессии, осудил единовластие. Однако авторитарную форму правления сохранил» (С. 592). Рассуждая о взаимоотношениях первого секретаря ЦК КПСС с интеллигенцией, автор подчеркивает, что «Хрущев так и не сумел «выскочить» из сталинских пеленок, как и отказаться от приверженности к системе и практике, которые и ныне авторами, заинтересованными и дискредитации социалистической идеи, именуются социализмом» (С.594). Автор последовательно проанализировал ошибки Н.С. в управлении культурой, сельским хозяйством, внешней политикой, не вынося окончательного суждения по многим спорным вопросам его деятельности. Однако его симпатии на стороне этого яркого и искреннего политика, ставшего в конечном счете еще одной жертвой КГБ.

Подводя итоги рассмотрения последнего раздела рецензируемой книги, трудно удержаться от небольшого упрека. Явно не хватает более подробного рассказа о семье, происхождении фамилии и истории грузинского рода на службе России. Это, пожалуй, и есть главный недостаток всего сборника.

Ну, а теперь можно говорить по порядку. Сборник открывает статья Р.Ш. Ганелина и А.Н. Кирпичникова, которая, к сожалению, не ликвидирует только что высказанного упрека, и здесь слишком беглые, скороговоркой, сведения о родственниках. Путь в историю самого юбиляра оказался не простым: изгнание научного руководителя в период борьбы с так называемым «космополитизмом» - О.А. Ваганова (или это хвост печально знаменитого «ленингроадсклого дела»?) заставило студента Алексея Цамутали отказаться от выбранной темы и переключиться на более нейтральную - русскую историографию. А служба в ленинградском Музее революции, куда поступил Цамутали в 1952 г. и работал до 1958 г. и где перед открытием Музея уничтожались «классово чуждые» материалы, вывела его на другую тему – историю революционного движения. Судьба была милостива на подарки темами – в 1958-1962 гг. он участвовал в подготовке сборника материалов по истории российской политики в Польше. Позднее, уже будучи заведующим сектором капитализма ЛОИИ, ныне отдела новой истории России СПБИИ РАН, он выступил с циклом работ по истории Петербурга и Ленинграда, в том числе и блокадного, историко-биографическими обзорами и публикациями (о Г.Н. Вульфсоне, А.С. Лаппо-Данилевском, И.В. Порохе, А.Е. Преснякове, Н.Л. Рубинштейне, К.Н.Тарновском), по военной истории России и СССР, и внутренней политике (“Власть и реформы”). Список трудов юбиляра за 2002-2006 гг., замыкающий посвященный ему сборник, свидетельствует об интенсивном творчестве А.Н. Цамутали во всех указанных направлениях, подтверждая давно известный факт, что расцвет ученого-гуманитария, в отличие от ученых, подвизающихся в сфере так называемых «точных» наук, приходится на зрелый и более почтенный возраст. Можно выразить лишь сожаление, что в сборнике отсутствует список созданных под руководством А.Н. Цамутали студенческих и кандидатских работ, не учтено оппонирование кандидатских и докторских.

В соответствии с научной проблематикой и биографией А.Н. Цамутали рецензируемый сборник и делится на 6 разделов (история исторической науки и высшего образования; история общественной мысли и общественного движения; история внутренней политики; военная история; Россия и внешний мир; Люди и судьбы).

Первый из этих разделов «История исторической науки и высшего образования в России» отличается чрезвычайно широким разбросом тем – хотя и вполне соответствующим интересам и занятиям юбиляра. Здесь и статья И.П. Медведева о византинистских исследованиях А.Н. Оленина, и новый взгляд С. Н. Искюля на инициаторов создания и значение «Истории Петра Великого» Вольтера, и биографические сведения о трагической судьбе «королевы перевода» времени обучения А.Н. Цамутали в ЛГУ, еще одной – рядовой жертвы «сталинократии» (если употреблять термин Г.П. Федотова) – М.К. Гринвальд, собранные Б.С. Кагановичем, и обзор Ю.С. Сулаберидзе личного архива М.А. Полиевктова (1872-1942), ученика С.Ф. Платонова и Г.В. Форстена, близкого друга А.Е. Преснякова, специалиста по истории внешней политики России XVIII в. (в петербургский период) и российско-грузинских отношений XVI-XVIII вв. (в тбилисский 1920-1942 гг.).

У авторов данного раздела то более открыто как в статье В.Г. Вовиной-Лебедевой о методе Шахматова, то слегка завуалированно, как в статье Ю.С. Сулаберидзе и публикации переписки отца и сына И.И. Толстых проходит тема “научной школы”. Непосредственно теме образования и роли в нем научной научной школы посвящены статьи А.Е. Иванова о русской абитуре, В.А. Соломонова о политике министра просвещения Л.А. Кассо по отношению к университетам, А.П. Купайгородской об институте истории Ленинградского отделения Комакадемии 1929-1936 гг. Все они вводят в научный оборот большие массивы архивных материалов. Здесь же представлены публикации очень интересных документов – письма Б.В. Александрова и Б.А. Романова тогдашнему главе Петроградского отделения Главархива и их учителю С.Ф. Платонову о комплектации вновь созданного архива финансов, торговли и промышленности; письма И.И.Толстого-младшего отцу о студенческих волнениях 1911 г. в Санкт-Петербургском университете; письма А.А. Зимина Л.И. Ивиной и А.Н. Цамутали 1966-15 февраля 1980 г.

Деление сборника на разделы – несколько условно. Указанная публикация писем И.И. Толстого, статья В.М. Панеяха о взаимоотношениях Б.А. Романова и Н.Л. Рубинштейна и большинства вышеназванных статей, казалось бы ограниченных частными вопросами истории общественной мысли, вписывается в главную тему сборника о взаимоотношениях власти и интеллигенции, власти и науки[4]. К тематике первого раздела тесно примыкает помещенная во втором разделе сборника статья А.А. Кононова об истории перевода записок Н.А. Саблукова, написанных по-английски для его жены англичанки в 1840-1847 гг. и содержащих сенсационные сведения об убийстве Павла I. Изданные за границей на английском языке в 1865 г., они с большим трудом пробивали путь в Россию, где автору пришлось скрываться под псевдонимом С. Нагибы. А.А. Кононов указал на некоторые умолчания автора, в частности, об участии англичан в заговоре против императора. В 1903 г. за первым изданием тиражом в 1500 экз. последовало «второе» минитиражное (25 экз.) для «небольшого кружка специалистов-историков». Усилия переводчика воспользоваться новыми условиями книгоиздания после манифеста 17 октября 1905 г. увенчались полу-успехом: в 1906 г. в «Историческом вестнике» был опубликован текст с многочисленными примечаниями, но весьма основательными купюрами в разделе об убийстве императора - сделанными после «консультаций» с цензурой. Автор показывает, как упорно и в годы революции 1905-1907 гг. цензура трудилась над улучшением картины взаимоотношений царя и его подданных.

Второй раздел сборника “История общественной мысли и общественного движения” читается на одном дыхании, настолько статьи этого раздела актуальны для сегодняшнего дня. Важное методическое сочинение принадлежит Е.Л. Рудницкой. Она связывает начало становления русского интеллигентского сознания с освоением идей европейского - французского Просвещения и намечает некоторые вехи этого процесса. Первой было «Общество любомудрия» 1823-1825 гг., которое положило начало «русского философствования», для которого характерно слияние умозрительного и этического. Идейный лидер общества поэт Д.В. Веневитинов «сформулировал нравственный императив: обязанность «мыслящего гражданина» «содействовать благу общему», «действовать для пользы народа, которому он принадлежит». (С. 177). Тем самым он соединил идеи Просвещения с немецкой идеалистической философией Шеллинга, с характерной для нее абсолютизацией свободы духа. Веневитинов, отдавая дань средневековому мессианизму, однако считал, что путь к просвещению России, которую «следовало некоторым образом устранить…от нынешнего движения других народов» (!?), должна пролагать лишь мыслящая элита. Следующий этап становления интеллигентского сознания Е.Л. Рудницкая связывает со славянофилом Иваном Киреевским, убежденным в изжитости западного и в надежде на православное Просвещение. Отмечая негативное отношение славянофилов к государству, Е.Л. Рудницкая, видимо, солидаризируется с Г.П. Федотовым, именно в этом видевшем «право славянофилов на место в истории русской интеллигенции» (с. 179). В качестве носителей интеллигентского сознания автор рассматривает Чаадаева и Белинского, а доказательством действенности его – просветительские начинания В.Ф. Одоевского, создавшего в 1843-1848 гг. вместе с А.П. Заблоцким-Десятовским четыре книги «Сельских чтений», переиздававшихся вплоть до 1917 г. При этом автор отнюдь не причисляет Одоевского, государственного чиновника, последовательного монархиста и консерватора, ратовавшего за утверждение равенства всех граждан перед законом, к «интеллигентам». Трудно согласиться с автором в ее классификации: носителей интеллигентского сознания и деятелей, осуществлявших идеалы первых. В особенности парадоксально помещение подобной классификации в рецензируемом сборнике, посвященном одному из «носителей» этого сознания и деятеля, трудолюбию и производительности которого могла бы позавидовать даже Е.Л. Рудницкая.

Среди остальных статей второго раздела радует внимание к истории декабризма и декабристов, в последнее время несколько забытых. Роль декабризма в становлении интеллигентского сознания, попытка некоторых декабристов использовать авторитетного М.М. Сперанского для участия во Временном правлении, тактика их поведения на допросах – таковы главные темы, рассматриваемые в данном разделе. Его открывает статья Т.В. Андреевой, в которой она доказывает, что позиция М.М. Сперанского в вопросе о реформировании государственного строя привела к тому, что декабристы именно его прочили во Временное правительство, и это несмотря на разницу в представлениях о степени глубины преобразований декабристов и соавтора (главным же, по мнению Андреевой, был император Александр I) “Плана Всеобщего государственного образования” 1809 г. Более либеральный вариант проекта последних исследовательница связывает с Г.С. Батеньковым, близким к М.М. Сперанскому. И утверждает, что именно с этим проектом, созданным до 9-10 декабря 1825 г., был знаком и М.М. Сперанский, который однако вечером 13 декабря отказался от сделанного ему Батеньковым, Краснокутским и Корниловичем предложения помешать присяге Николая I и войти во «Временное правление». Ее вывод звучит убедительно: «Легитимист и государственник, …Сперанский содействовал усилению России путем реформ сверху и…не мог поддержать государственный переворот в виде «военной революции» даже во имя прогресса» (с.170). Удивительно актуально в контексте российской действительности 20 чисел июля 2008 г. звучат зафиксированные в дневниках Сперанского сетования Александра I на отсутствие «способных, деловых людей», что приводило обоих собеседников к выводу «не торопиться преобразований» (Там же)

П.В. Ильин продолжает свои исследования о поведении декабристов на следствии и показывает, что, чистосердечно признаваясь в близком знакомстве с другими обвиняемыми и создавая впечатление полной открытости, они тем не менее утверждали, что не были причастны к их деятельности. Так им удавалось расположить следователей к себе и тем самым избежать наказания. Такая линия защиты обеспечила некоторым из них освобождение.

В контексте сегодняшнего дня злободневной остается и проблема украинской «незалежности», которой невольно касается Т.Н. Жуковская, рассматривая эволюцию значения и значимости почти «гениального» уваровского «триединства». Она, в отличие от своих предшественников, очень высоко оценивает роль данной идеологемы министра народного просвещения С.С. Уварова, вплоть до 1848 г. соответствовавшей своему историческому назначению – воспитанию молодежи в «русском» духе, духе народности и верности самодержавию. Т.Н. Жуковская подчеркивает, что административная деятельность Уварова исключала репрессивные и ограничительные меры, как то случилось в 1821 и 1849 гг., благодаря чему его считали гарантом просвещенной политики, хотя и воздвигавшим «умственные плотины» на пути европеизма. В 1835 г. он заявлял, что видит свое назначение в том, чтобы уберечь «юную и незрелую» Россию хотя бы на 50 лет «от бурь и волнений политических» (С. 200). Уваров, предваряя идеи нынешней 2009 г. Комиссии по борьбе с фальсификацией истории, придавал огромное значение преподаванию истории, которое должно «возбуждать и сохранять …народный дух», превращаясь в «орудие правительственных намерений».

Исключением была позиция графа Уварова по отношению к Кирилло-Мефодиевскому обществу, «просветительскому по духу и организационно незрелому», «культурно-национальная оболочка» которого, согласно автору, «скрывала радикальные политические цели» (С.198). Рассматривая записку Уварова «О славянстве», Т.Н. Жуковская характеризует его политику по отношению к Украине после польского восстания 1830-1831 гг. как мягкую руссификацию. Так, он открыл в Киеве университет св. Владимира в качестве «умственной крепости, воздвигнутой вблизи военной» (Варшавской цитадели с направленными на город пушками).

В панславизме, занесенном от западных славян, грезивших о национально-государственном самоопределении, как условии национального возрождения и отечественном славянофильстве с его неприятием государственности Уваров увидел угрозу неопределенной «русскости», в понятие которой входили все подданные императора (поэтому он не внял призыву М.П. Погодина 1842 г. взять под покровительство западных славян хотя бы в области национальных культур, науки и просвещения). Тем более опасными ему показались идеи исторической и культурной самобытности «малороссов». Если «братчики», по его мнению, стремились к разъединению, то славянство, напротив, жаждет уничтожения «провинциального духа», «слияния всех местных патриотизмов в один общий патриотизм, сосредоточения всех сил в руках одного вождя и в недрах одной Церкви» (с.203). Страх не заставил Уварова обвинить «малороссов» в природном, исконном сепаратизме, он, украинец по отцу, считал, что его соотечественники стали жертвой «мятежного духа польского»[5]. В министерском циркуляре 27 мая 1847 г. были поставлены все точки, в том числе и над одной из составных уваровского триединства: «Народность наша состоит в беспредельной преданности и повиновению самодержавию, а славянство западное не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе. Мы сами по себе. Мы сим торжественно от него отрекаемся»(С. 205). Усилия Уварова по обеспечению духовно-политической изоляции страны оказались бесполезны. Доктрина народности, выродившись в монархическую идею, привлекательную для династии и бюрократической элиты, не предотвратила политического кризиса конца 50-начала 60-х годов. Добавим от себя – неплохой урок для современных отечественных политологов и их хозяев…

Две статьи настоящего раздела посвящены людям – одному с героической судьбой, другому - мягко говоря, с сомнительной. Первый – это В.В. Берви-Флеровский, известный старшему поколению по исследованию «Положение рабочего класса в России» (СПб., 1869, 1972). Его роман «На жизнь и на смерть. Изображение идеалиста» (Женева, 1877) в контексте судьбы автора рассматривает Б.Ф. Егоров. Выпускник юрфака Казанского университета 1849 г., направленный в Министерство юстиции и дослужившийся до надворного советника и должности чиновника особых поручений при министре, в 1861 г. выступил в защиту студентов Петербургского университета, а в 1862 г. – либеральных тверских дворян, протестовавших против ограниченности указа об освобождении крестьян, попал в психиатрическую больницу, уволен и сослан в Астрахань. Дальнейшая легальная правозащитная деятельность привела его и его семью сначала в сибирскую, затем – европейскую ссылку. Полуголодный юрист, то ссыльный, то поднадзорный, не имевший права жить в Петербургской губернии, находил в себе силы, чтобы заниматься творчеством. Помимо работы о рабочем классе он сумел написать и издать «Азбуку социальных наук» (Ч.1-2.СПб., 1871; Ч.3., Лондон, 1891).

В романе автобиографического характера Берви- Флеровский ведет речь не столько о злоключениях героя Скрипицына, его мирной пропаганде, арестах, тюрьмах, ссылках, сколько излагает идеи и мечты о новом человечестве, ибо старое, воодушевленное старыми религиями, «с теми свойствами, которые оно унаследовало от животного и с которым он развивался тысячелетия, исчезнет без следа и уступит место той человеческой расе, которую он должен был развить из себя – человеку органически связанного человечества», лишенному эгоизма (в том числе и «разумного эгоизма» Чернышевского), исполненному чувств любви и солидарности. Как ни странно для нашей цивилизации, где правит egoistgeneration, идеи Берви-Флеровского ныне актуальны и востребованы[6].

Особую роль Берви-Флеровский отводил религии, однако не старой, поскольку «религиозное мировоззрение людей цивилизации очутилось в полной дисгармонии с умственным развитием», а новой, которая будет стимулировать развитие науки – двигателя общественного прогресса и «из врага науки сделается живейшим источником ее развития». В этой связи он возлагал большие надежды на Россию, которая впрочем должна «ступить на путь религиозного преобразования». Именно «из ее рук цивилизованный мир получит тогда краеугольный камень своей будущей жизни и будущего развития» (с.320). При всем скептицизме автора к Чернышевскому и Фурье сам он не мог удержаться от пророссийского мессианизма, столь характерного для русского сознания начиная с 16 столетия.

Герой или скорее-антигерой статьи В.И. Гинева - Лев Тихомиров, один из руководителей «Народной воли», уже в конце 1879-1880 г., когда организация перешла к террористической деятельности, отошедший от нее, с лета 1882 г. находившийся в эмиграции. Трудности и лишения жизни на чужбине и известия о неудачах прежней организации усугубили его неприятие терроризма, как метода борьбы. Однако он продолжал мечтать о создании нового кружка «с здоровым (созидательным и антитеррористическим) направлением», о «серьезной партии…партии правящей». Однако условий для этого не было, Тихомиров в конце 80-х годов выбрал другой путь – раскаяться, признать правомерность самодержавной власти и «влиять на жизнь» вместе с ней. На этом пути он решил писать брошюру «Почему я перестал быть революционером» с объяснением своей прежней деятельности и новых намерений. Брошюра, увидевшая свет 3 августа 1888 г., обеспечила Тихомирову возможность вернуться на родину и к занятиям журналистикой, постепенно, с трудом («на самом деле предан государю» – запись в дневнике 31 декабря 1889 г.) после «писем о доверии» директору Департамента полиции МВД П.Н. Дурново А с 1909 г., будучи уже статским советником, стал редактором Московских новостей.

Брошюра Тихомирова 1888 г., переизданная в 1895 и 1896 гг., являлась апологией самодержавия, обоснованной настроением миллионов населения России, которые «не хотят знать ничего другого». Россия же здорова, ей ничего не угрожает – вопреки уверениям революционеров. Народ отнюдь не хочет получить венец вместо царя. Он «обнаруживает постоянную готовность проломить за это голову «освободителям» (с.225) Эту песню мы слышим и теперь. Г-н Исаев из Единой России заявляет, что только его партия защищает «оппозиционеров» от ярости народной[7]. Прогресс для России Лев Тихомиров увидел в развитии науки, обновлении образования и придании «серьезного и строго практического характера местному самоуправлению». И эта идея дожила до нашего времени – в программе А.И. Солженицына.

«Русский…- продолжает Тихомиров, - думая об улучшениях, должен думать о том, как их сделать с самодержавием, при самодержавии». И заявляет, что Пушкин, Гоголь, Толстой якобы доказывают, что «величайший прогресс литературы совместим с самодержавием», неважно с или вопреки, как считали его оппоненты. Первым выступил Петр Лавров, опровергавший не только мысль о возможности улучшений с самодержавием, но главное с самодержавием Александра III, душившим науку и даже официальные статистические комитеты[8]. Лаврова не испугала ссылка на поддержку самодержавия миллионами населения. «Печальная история… не позволила ему [народу] развиться», поэтому подлинный революционер должен считаться «с истинными потребностями большинства населения…а вовсе не с привычными, хотя бы для «миллионов» формами мысли и жизни». Не касаясь ответа Тихомирова Лаврову, проанализированному В.Н. Гиневым, перейдем к выводам автора. Они очень осторожны: к «Тихомирову не следует относиться однозначно: ренегат или прозревший одумавшийся революционер», который «по своему искал путь прогресса для России- сначала революционный, потом мирный». И снимает ответственность со своего героя. И ставит вопрос о роли трех революций начала XX в. в истории России «и всегда ли революционеры правильно определяют «истинные» интересы народа, им самим неосознанные?» Некоторая неуверенность в отношении к Тихомирову продиктована видимо педагогической практикой на IV курсе «одного провинциального университета», на котором студенты анализировали полемику Тихомирова и Лаврова. Утверждая, что мирная реформаторская деятельность по инициативе общественных сил в России второй половины XIX в. была невозможна, нынешние студенты, для которых неприемлем террор, тем не менее отдают предпочтение эволюции. Даже если все и так, то провинциальный студент начала XXI столетия – это уже сломленный деспотизмом Сталина, неудачами Хрущева, лицемерием и равнодушием Брежнева, властолюбием Ельцина, откровенной ложью нынешней власти - слуга новых капиталистических воротил. Пожалуй, более точной характеристики, чем сам Тихомиров дал себе, не придумаешь: «Презамечательная дрянь…Малодушие и мечтания о себе – вот два постоянные качества» (19 июля 1892 г.) И не нужно апеллировать к гласу народа, пусть даже студенческого…

Последняя статья во втором разделе – статья А.А. Гоголевского о кадетах в Первой государственной думе по существу принадлежит уже третьему разделу о внутренней политике. Программа парламентской политики кадетской партии исходила из необходимости всеобщих тайных выборов с тайной подачей голосов и созыва Учредительного собрания. 5 января 1906 г.[9] Второй съезд партии утвердил программу будущей деятельности партии в Думе – введение всеобщего избирательного права, конфискация помещичьих земель, принятие законов, гарантирующих свободы, которые должно объявить в манифесте. Несмотря на сокрушительную победу кадетов на выборах, их законотворческая деятельность была парализована высочайшим указом от 20 февраля. Думский адрес с изложением программы был отвергнут Председателем Совета министров И.И. Горемыкиным, а Дума объявила вотум недоверия правительству. Автор рассматривает причины неудачи Думы в законотворчестве: это коренные противоречия с правительством по аграрному вопросу; борьба за власть (Милюков пытался создать ответственное перед думой кадетское правительство); давление партийных низов, считавших Думу агитационной трибуной в борьбе с самодержавием и собиравшихся превратить ее в Учредительное собрание.

Третий раздел сборника, посвященный внутренней политике, содержит статьи на самые разные темы – вплоть до статьи П.Д. Николаенко об истории Императорского Ботанического сада на Аптекарском острове, инициатором которого в 1822 г. выступил министр внутренних дел В.П. Кочубей, в ведомство которого самым парадоксальным способом (с сегодняшней точки зрения) поступило новое ботанико-медицинское образовательное и научное учреждение. Статья П.Д. Николаенко лишний раз показывает высокий уровень образованности царских министров и заставляет задуматься о современных…

Третий раздел, пожалуй, наиболее ярко характеризует питерскую составляющую сборника. О происхождении и месте учебы и службы авторов судить невозможно, поскольку эти данные в сборнике отсутствуют, однако «питерская» тематика в этом разделе преобладает. Это касается и статьи о биржевых артелях, и статьи о трансформации городской символики Гельсингфорса. Последняя, принадлежащая Е.Ю. Дубровской, содержит колоритные зарисовки монументализации имперской российской власти в столице Великого княжества Финляндского и отношение к ним как со стороны самих российских моряков, оказавшихся там в 1917 г., так и коренных жителей новой столицы.

Раздел открывается статьей П.В. Лизунова о биржевых артелях Петербурга XVIII-начала ХХ в., хотя наряду с питерскими речь идет и об аналогичных московских. В деятельности подобных артелей автор видит одну из своеобразных черт развития России. Основанные по земляческому в Петербурге или территориальному (в Москве) принципу, артели на рубеже ХХ в. выполняли складские (товарные) и конторские обязанности и брали на себя ответственность за целостность доставки товаров и выполнение различных финансовых поручений купеческих и банкирских контор, за что отвечали артельным имуществом, отнюдь не малым (сумма «вкупа»- взноса вновь поступавших членов в середине XIX в. достигала 3000 руб.). Развитие капитализма в России, сопровождавшееся железнодорожным строительством, подорвало позиции артелей, объединенных коллективной порукой и святыми покровителями. Артельщики постепенно превращались в обычных чиновников и служащих финансовых и транспортных контор, тем более, что их официальный статус был не вполне оформлен законодательно.

Л.Е. Шепелев рассматривает вопрос о введении в действие проектов М.М. Сперанского по преобразованию органов государственного управления Российской империей и подчеркивает, что единственный закон, принятый по предложению Сперанского 6 августа 1809 г. о необходимости высшего образования для получения чина коллежского асессора (VIII класс) не способствовал появлению «сведущих исполнителей» из-за широкой практики исключений в министерствах, где считалось, будто опыт важнее образования. Более того, вышеупомянутый закон стимулировал переход чиновников на военную службу, где подобного условия не ставилось.

В том же году во «Введении к Уложению государственных законов» Сперанский предложил проект привлечения дворян на чиновничьи должности, обусловив получение права потомственного дворянства 10-летним сроком службы (без перехода) в военном или гражданском ведомстве, хотя дети подобного лица также должны были выполнить это же условие. Проект фактического восстановления 10 летней службы, по мнению автора, и послужил причиной опалы неудачливого законодателя.

Статья В.Г. Чернухи посвящена также времени правления Александра I и имеет исходным пунктом тот же 1809 г. Правда, на этот раз героем оказался военный губернатор Петербурга А.Д. Балашов, которому император, исходя из архаичных патерналистских идей о контроле государства за всеми его жителями и учитывая потребности разраставшегося городского населения, поручил организацию полицейских мер по упорядочению положения домашней прислуги. Система паспортов, введенных Петром I и ограничивавших свободное передвижение 30 верстами, требовала реформирования уже при Екатерине Великой. При внуке были учреждены адресные конторы, регистрировавшие прибывавших в столицу низших слуг и занимавшиеся сбором денег за получение замены паспорта – адресного билета, процедура получения которого была упрощена в 1811 г. При Николае I адресная контора в 1838 г. была передана в ведомство Управы благочиния, а сбор, поступавший в городскую казну, стал более дифференцированным – в зависимости от пола и квалификации приезжих в столицу. Кроме того, отныне адресная экспедиция должна была заниматься и организацией бесплатных больниц для городской бедноты, что позволило ей сохраниться вплоть до конца XIX в.[10] , что весьма поучительно и для нас.

Раздел о внутренней политике включает ряд статей о взаимоотношениях государственной власти и буржуазии (М.Ф. Флоринского о взаимоотношениях Николая II и Столыпина, Е.В. Ерофеева о министерстве внутренних дел и семействе банкиров и строителях черноморского флота, лоббистов российских займов у Франции – Рафаловичей). Авторы этих статей (равно как и Т.М. Китанина, рассмотревшая первые подходы к рабочему законодательству в 30-50-ые годы XIX в., И.В. Лукоянов, посвятившему свое сочинение взаимоотношения С.Ю. Витте и журналиста С.Ф. Шарапова) подчеркивают, что Россия – страна позднего (термин «догоняющего» никто из них не употребляет) развития капитализма, слабой зависимой от государственной власти буржуазии, где внутренняя политика определялась с помощью интриг и личных связей. Они же стали предметом рассмотрения Е.Е. Петровой в связи с посланием великих князей Николаю II после убийства Распутина, князья к началу 1917 г. превратились в оппозиционеров из страха за свою судьбу.

Проблеме континуитета между правящими элитами свергнутого в феврале 1917 г. и вновь установившегося режима посвятил свою статью С.В. Куликов, проанализировавший довольно хорошие отношения бюрократической элиты царского времени и Временного правительства. Они сложились, по мнению автора, благодаря неприятию прежней элитой внутриполитического курса царя накануне революции, созданию относительно легитимных форм перехода власти. С.В. Куликов называет и третью причину: превращение элиты в служилую интеллигенцию, приверженную идее служения обществу через служение государству (с. 373). Рецензенту эта мысль представляется несколько спорной. Сама подобная идея имела широкое распространение в военной среде, далекой от того, что мы нынче именуем интеллигенцией. Более весома четвертая причина – единодушие элиты и Временного правительства в вопросе о войне, которая должна была быть доведена до победного конца. Некоторая трещина в отношениях с прежней - бюрократической элиты Временного правительства наметилась в дни июльского кризиса из-за двусмысленного поведения А.Ф. Керенского. Вызывала у прежней элиты недовольство и непоследовательная кадровая политика (замена, проведенная из соображений политической целесообразности вопреки функциональной, губернаторов и их заместителей председателями земских управ, назначенных еще царским МВД и не имевших опыта руководства страной, лишение смещенных «хозяев губерний» пенсий и т.д.), которая увеличила министерскую чехарду в 5 раз, превратив ее в «свистопляску министров». Аналогичная картина сложилась и в сенаторском корпусе. Оценивая эту политику Временного правительства, как губительную для самого правительства, автор подчеркивает единодушие современников событий и видит в нарушении контуитета между бюрократической элитой и новой правящей элитой («интеллигентами, дорвавшимися до власти» - по определению С.Е. Трубецкого) причину ухода с исторической арены самого Временного правительства. Рассмотрение проблемы исключительно в контексте континуитета власти, вполне актуальное для России ельцинского времени, на наш взгляд, сужает круг проблем перехода от старого режима к новому.

Формирование новых советских кадров управленцев в Коммунистическом университете «Им. Тов. Зиновьева» в 20-е годы ХХ в. стало темой статьи А.Н. Чистикова. Автор продолжает наблюдения, сделанные советскими историками, о «формировании многочисленной и квалифицированной армии партийных и советских работников» из рабочих и крестьян (укажем сразу, что о качестве их подготовки в статье в дальнейшем нет ни слова). Речь идет о географии происхождения студентов, их социальном происхождении (место служащих и «прочих», численность которых на протяжении 20-х годов сократилась почти в 3 раза, заняли рабочие, доля которых выросла с 44 % до 64%, темп роста числа студентов из крестьян увеличилась незначительно – с 18,9 до 22, 5%), партийности (весьма незначительный процент учащихся соответствовал требованию для абитуриента иметь трехгодичный партийный стаж, большая их часть стала коммунистами в годы Гражданской войны), поле (женщины в среднем составляли 10 %), дальнейшей деятельности, по преимуществу агитационно-пропагандистской, а также организационно-партийной и не только в Ленинградской обл, но и в других регионах СССР. Пожалуй, это единственная работа, написанная в лучших традициях советской историографии формально-статистического исследования.

Полной противоположностью ей является работа С.В. Ярова, где исследуется содержание агитационно пропагандистской работы до создания Зиновьевского университета. На заводах читалась, в частности, «Азбука коммунизма», в форме анонимных вопросов и ответов оправдывавшая необходимость диктатуры пролетариата, которая якобы – в противоположность парламентаризму- обеспечивала быстрое устройство социализма. Не очень грамотные – даже в вопросах недавней истории (Учредительного собрания и доли в нем социалистов), но достаточно прямолинейные агитаторы уже в 1917-1920-е годы откровенно призывали к ликвидации всех оппозиционных политических партий, взваливали на «агентов Антанты» вину за все страдания «трудящихся». Агитаторы не стеснялись слегка изменять события. Так, говоря о кронштадском восстании, они заявляли, что в случае его победы проигравших ожидали бы такие же террор и расправы, как в Венгрии, и вели рассказ о венгерских событиях. В голоде и разрухе оказались также виноваты золотопогонники. Все инакомыслящие объявлялись клеветниками. Это касалось и печатников, протестовавших против Декрета СНК о печати и защищавших свободу прессы на протяжении 1917-1921 годов. Позволим себе напомнить, что подобными методами в наши дни пользуются не только агитаторы-самоучки, но и политическая элита постсоветской России .

Четвертый раздел сборника озаглавлен «Военная история». Выделение именно такого раздела соответствует интересам самого юбиляра, крупнейшего знатока военной истории России и СССР. Ему рецензент в середине 50-х годов обязан засекреченными в советское время сведениями о расправе накануне войны 1941-1945 гг. с высшим эшелоном военных спецов, что произвело неизгладимое впечатление, не меньшее, чем агитпоходы по Московской области зимой 1951/952 гг. и знакомство с положением советских пенсионеров-колхозников, практически голодавших на свои 8-10 руб.

Но вернемся к рецензируемому сборнику. Название вышеназванного раздела скрывает статьи самого разного плана. Собственно военной истории посвящена статья В.М. Ковальчука об изначально обреченной на неудачу Любанской операции января 1942 г. по прорыву блокады Ленинграда, в которой участвовали Ленинградский и Волховский фронты. Операция, в которую были введены все людские резервы (вплоть до необученных зеленых юнцов - полного состава курсов младших лейтенантов и учебной роты младших командиров) сорвалась их-за неправильной подготовки наступления (без должной маскировки), отсутствия координации в действиях фронтов (то соединяемых, то разъединяемых), недостаточного снабжения не только боеприпасами, но и продуктами питания, невероятными сложностями продвижения по болотисто-лесистой местности.

Еще две статьи посвящены Великой Отечественной войне. В одной из них Н.А. Ломагин изучает деятельность Управления НКВД по Ленинградской обл. в конце июня-сентябре 1941 г, когда город и область неожиданно оказались в прифронтовой полосе. Первой заботой Управления было спасение оперативных материалов, особо секретные из коих подлежали срочному вывозу в Москву. Был изменен и режим работы с арестованными – сокращены ее сроки, направление (на первый план вышли лица, проводившие шпионскую, диверсионную или какую-либо организованную «контрреволюционную деятельность»), должен был быть налажен оперативный сбор сведений о подобных лицах, отчеты о подобной деятельности подлежали публичному оповещению в газете «Ленинградская правда». УНКГБ по Ленинградской обл. зафиксировало, в отличие от всей страны, не патриотический подъем, а усиление подрывной работы, что впрочем автор статьи не считает доказанным на основе приведенных Управлением материалов - частных случаев подачи световых сигналов, распространения листовок, нанесения свастик на стены домов. Управление ответило на них усилением агентурно-оперативной и розыскной работы против «пятой колонны». Огромная роль отводилась пр этом секретно-политическому отделу, которому вменялся в обязанность контроль за деятельностью академической и технической интеллигенцией, связанной с оборонными производствами и сбор сведение о критике довоенных отношений СССР и Германии.

Автор напротив утверждает, что первые месяцы войны характеризовались стремлением горожан внести личный вклад в борьбу с агрессором, в городе было сформировано многочисленное народное ополчение. Лишь в июле-августе 1941 г. в связи с плохой организацией эвакуации детей, ухудшением положения на фронте, введением карточек, неполнотой информации о реальном положении на фронте в городе стало нарастать напряжение и пораженческие настроения, стали раздаваться слухи о хорошем обращении немцев с местным населением., «заработали слухи», стал распространяться антисемитизм, против чего с призывом «действовать революционно» выступил А.А. Жданов, что однако в действиях УНКГБЛО не отразилось. Там разрабатывались новые репрессивные методы борьбы с подобными настроениями: равнодушное отношение к паникерам стало приравниваться к «тягчайшему преступлению перед родиной».

К статье Н.А. Ломагина тематически примыкает и статья В.А. Иванова «Война и цензура», где автор рассматривает вопрос о фильтрации лозунга о «неразрывной связи» фронта и тыла на основе ленинградских материалов. Уже 26 июня нарком ГБ СССР издал приказ «О порядке осуществления политического контроля над всеми видами почто-телеграфной корреспонденции и международной связи СССР», согласно которому ни одна деталь военных действий и быта не выходила за пределы того, что было отнесено к военной тайне. В Ленинграде выполнить приказ оказалось значительно легче благодаря опыту, приобретенному в годы советско-финской войны. Тем не менее Особые отделы по работе с армейской корреспонденцией, выполнявшие фильтрующие задачи, подверглись критике за то, что не смогли уловить тенденцию к переходу на сторону противника целых взводов и рот в течение 1941 и 1942 гг., в особенности после неудачи по снятию блокады в начале 1942 г., когда в письмах военнослужащих звучали тона безнадежности и отчаяния («никто нами не дорожит»)

В связи с этим на протяжении 1942 г. правила цензурирования усложнялись, складывались в особые меморандумы, итогом деятельности цензуры стали аналитические отчеты, характеризовавшие настроения в армии и в тылу. А они в свою очередь стали источником не только знакомства властей с “непредсказуемым незнакомцем” - советским обществом, но и мощным рычагом управления и принуждения той частью общества, у которой могли завестись крамольные мысли смены вектора развития страны.

Четыре же же первые статьи данного («военного») раздела касаются скорее формирования общественного мнения и мысли в связи с разными войнами. В.С. Парсамов рассматривает роль Ф.В. Ростопчина в связи с идеологемой «народная война» применительно к Отечественной войне 1812 г. и отличие представлений об этом понятии у московского губернатора и фельдмаршала М.И. Кутузова. Если первый связывал народную войну с прочным союзом власти в лице императора и войском, стремясь к «утишению беспокойства» и борясь с «внутренними врагами народа», пытавшимися якобы посеять рознь народа с императором, а посему достойных арестов и ссылок (подобно Сперанскому), то второй именно народу придавал значение ведущей боевой силы в противоположность армии, которую полководец «всячески старается вывести из-под удара противника» (С. 424). Противоположными, по мнению автора, были и позиции относительно судьбы второй столицы Империи: Ростопчин намеревался ее защищать, но позднее организовал ее поджог (от чего впрочем позднее отказывался), то второй заботился о сохранении армии, выступив действительным организатором народной войны» .

А.И. Сапожников внимательно проследил цензурные споры двух ветеранов этой же войны – автора ее официальной истории А.И. Михайловского-Данилевского, директора Военно-цензурного комитета Военного министерства, и декабриста В.С. Норова, осужденного на 15 лет каторжных работ, где он написал свои мемуары, изданные в 1834 г. благодаря своему знаменитому брату А.С. Норову. Первый довольно широко и без указания источника использовал труд В.С. Норова, с которым тот ознакомился лишь в 1838 г. А декабрист в течение 1836-1839 гг. настаивал (в том числе и в письмах брату) на переиздании своих воспоминаний с указанием автора, но без поправок цензора, направленных на прославление «успехов» русской армии, как, например, в битве при Люцене, и руководивших ее действиями некоторых генералов, в том числе и самого Кутузова. Замечания цензора автор впрочем предлагал поместить в коммментарий. Однако самое значительное и беспристрастное в духе А. Жомини, Д.П. Бутурлина, П.П. Сухтелена, проникнутых «идеей общегражданства», произведение о войне 1812 г., вышедшее из декабристской среды, так и не вышло вторым изданием. В наше время, когда борьба с фальсификацией истории в «непатриотическом духе» объявлена государственной политикой в этой сфере, перспективы второго издания воспоминаний декабриста В.С. Норова иллюзорны.

Следующая статья В.В. Лапина о «покорителе Кавказа» А.П. Ермолове ставит коренные проблемы военной политики России в Чечне и Дагестане, с одной стороны, и причин формирования мифических изображений прошлого. Если Ермолов, как было принято считать в XIX в. и отчасти в наше время, комбинировал различные методы покорения горцев – рубку леса, экономическую блокаду, карательные экспедиции и основание опорных пунктов на указанной территории, то его преемники, отказавшись от подобной стратегии, якобы спровоцировали многочисленные восстания. Автор подвергает вышеизложенную схему критике: рубку леса крымские татары пытались использовать с той же целью, что генерал, однако задолго до него; Грозный, основанный в 1817 г., подвергался нападениям постоянно. В.В. Лапин считает, что неудачи войны с Персией 1826-1829 г. – результат недооценки Ермоловым противника, горцев же он собирался сокрушить за два года силами двух дивизий. Его небрежение к интендантской сфере, преступное, по мнению автора, поставило на грань катастрофы гарнизон осажденной персами крепости Шуша, сковывало действия в Азербайджане и подорвало возможность продвижения на Тебриз. Ермолов недооценил правила войн на Кавказе – набег, затем быстрое вторжение, грабеж и столь же быстрое возвращение с добычей, при котором присяга и сопровождавшее ее перемирие было лишь способом выжидания удобного момента для нового набега. Русские нарушили традицию персов, турок и крымских татар: добившись присяги, они не ушли и – более того – стали вмешиваться во внутреннюю жизнь горских обществ, провоцируя тем самым их сопротивление. Ответом Ермолова было усиление репрессивного курса, а сам он превращался в кавказского Чингизхана, что не претило ни ему самому, ни нынешним его прославителям, противопоставляющим главнокомандующего на Кавказе в 1816-1826 гг. генерала Ермолова его преемникам – «бездарным ослам, руководивших львами».

Если статья В.В. Лапина на примере биографии А.П. Ермолова ставит «развернутый вопрос» о механизмах и причинах формирования мифических изображений прошлого, то следующая Б.И. Колоницкого ограничивается одним аспектом – о формах выражения общественного мнения в период Первой мировой войны. Речь в ней идет о слухах, традиционной для русского общества и зафиксированной уже в XVII в. форме оценки различных деятелей и событий[11]

В целом можно сказать, что в разделе «Военная история» преобладают статьи, посвященные самой насущной и самой больной проблеме в истории России царской, СССР и «суверенной»России – взаимоотношений власти и общества.

Наконец пятый тематический раздел сборника озаглавлен «Россия и внешний мир». Эта формулировка, достаточно неопределенная и, соответственно, широкая позволила авторам выступить с работами разных жанров. Первая статья В.В. Носкова по форме историко-биографическая, об американском посланнике (1890-1891 гг.) Чарлзе Эмори Смите и его роли в борьбе против голода в Поволжье в 1891-1892 г. Однако первой проблемой, с которой посланник столкнулся в России, оказалось положение евреев, в результате российского законодательства, ограничивавшего их деятельность, стремительно эмигрировавшего в США, где опасались массового наплыва еврейской бедноты. В этом направлении посланнику не удалось добиться ничего. Однако голод в Поволжье, который, несмотря на огромное количество хлеба, предназначенного на экспорт, угрожал жизни 30 миллионов крестьян, изменил направление его дипломатических усилий. Уважая нежелание российской стороны принять государственную помощь и используя свой опыт предшествующей журналистской работы, он сумел организовать благотворительные пожертвования соотечественников и даже их распределение в России и в связи с этим остался в Петербурге еще на два месяца после своего освобождения от дипломатической миссии. Издание благотворительного альбома «Голодному на хлеб» на русском и английском языках Ч.Э. Смит расценивал как знак «доброй воли», доказательство того, что «Россия и Америка всегда были друзьями». Вернувшись к журналистике, бывший посланник в серии статей февраля-июня 1905 г. рассказывал о России, как стране «чрезвычайных контрастов» между имперской роскошью и широко распространенной нищетой, высочайшей культурой и широчайшим невежеством…», сочетанием «самой крайней автократией и самой крайней демократии».

В очерке В.В. Носкова в сущности ставится та же проблема самодержавия и общества, рассматриваемая с позиций иностранного дипломата и журналиста.

В следующей статье Н.Н. Смирнова близкая к предшествующей тема разбирается на материале отношения Англии и Франции к российской эмиграции 1916-1917 гг. Автор вносит существенное уточнение в хронологию русского эмиграционного движения второго десятилетия ХХ в., относя его начало не к 1917, а к 1916 г. и указывая прямо противоположные убеждения эмигрантов времени Первой мировой войны – оппозиционной к царскому правительству интеллигенции, революционеров – от анархистов до большевиков. Были и случайные лица, оказавшиеся за границей в момент начала Первой мировой войны. Великобритания, испытывая симпатии и интерес к России, союзнице в этой войне и пользуясь помощью Франции., активно содействовала возвращению этой группы русских на родину. В 1917 г. много усилий прилагалось для репатриации русской политической эмиграции. Сложнее обстояло дело с членами забытого Временным правительством за пределами родины Русского экспедиционного корпуса, жаждавшими возвращения и выступавшими с пацифистскими лозунгами. Статья, посвященная теме, пользующейся ныне большим вниманием, вносит новые детали в картину жизни русских в эмиграции и позиции Англии и Франции по отношению к ней.

Совершенно особую позицию в начале ХХ в. занимало чиновничество Великого княжества Финляндского, служившего с 80-х годов XIX в. базой для революционных групп народнического и социал-демократического толка. Недовольство политикой имперского правительства, с одной стороны, и рост сепаратистских настроений привели к тому, что Финляндия стала «красным тылом революции» 1905-1907 гг. Эсеры издавали здесь в собственной типографии газету «Революционная Россия». Уже накануне революции 30 сентября 1904 г. русские, финские и другие оппозиционные группы в Париже приняли декларацию о совместных действиях против царского правительства и подкрепили соглашение серией политических убийств и рядом демонстраций. После поражения революции Финляндия превратилась в опорный пункт эсеров и большевиков и транзитную базу для переправки нелегальной литературы и оружия, здесь же издавались большевистские газеты «Пролетарий» и «Вперед», здесь же подготавливались террористические акты. От подобного либерализма финские власти вынуждены были отказаться под нажимом П.А. Столыпина.

Следующая статья С.К.Лебедева посвящена истории несостоявшейся концессии Кривого Рога в начале 20-х годов ХХ в. Потеря Россией статуса великой державы после Первой мировой войны и революции 1917 г. сопровождалась сложностями в урегулировании международно-финансовых расчетов, тем более что на смену первоклассных финансовых групп, действовавших в дореволюционной России, пришли люди, по деликатному определению автора, «с весьма размытыми деловыми принципами, прошедшими школу предпринимательства… в пору инфляции и гиперинфляции». С.К. Лебедев вслед за И.Ф. Гиндиным и В.А. Шишкиным сосредоточил свое внимание на деятельности одного из подобных лиц - родственника Л.Д. Троцкого и Л.Б. Каменева – А.Л. Животовского, во время Первой мировой войны связанного с Русским торгово-промышленным банком (РТПБ) и сумевшим под залог акций Общества Кривого Рога (одного из крупнейших железорудных копей Европы) получить ссуду банка в 13 млн руб. Последний ради освобождения своих денежных средств готов был продать часть своих акций вышеназванного Общества. Остальные акции после 1920 г. принадлежали французским держателям (25 000 из 60 000),8 000 – французскому синдикату, 27 000 – русской группе (практически Животовскому). Игра РТПБ и Животовского по продаже акций Гуго Стиннесу, проект которой не устраивал Францию, или французской стороне на условиях многолетней концессии при условии сохранения французского преобладания в Обществе весной 1924 г. была сорвана арестом лиц, ведших переговоры с Животовским во второй половине 1923 г. Не удалась и попытка совместной германо-французской концессии (идея принадлежала Г. Стиннесу). Важно однако, что несмотря на готовность западного капитала к прямым инвестициям в промышленность Советской России виднейшие экономисты Европы отводили ей роль сырьевого придатка, каковым успешно и стала нынешняя «суверенная» Россия.

Англо-советский конфликт 1927 г., его условия, причины и ход проанализировал В.А. Шишкин, использовав донесения хорошо информированного о его ходе чехословацкого посланника в Лондоне Яна Масарика, хранящиеся в архиве чешского МИДа. Он показал, что неонэп 1926–первой половины 1927 г. (разрешение зажиточным крестьянам нанимать батраков, арендовать землю, разрешение покупать сельскохозяйственные машины) в условиях экономического кризиса зимой 1927/28 г. сменился карательными мерами по отношению к середнякам и зажиточным слоям крестьян, изъятием всех запасов зерна, именовавшихся «хлебными излишками». Обострению внутренней ситуации и утверждению авторитаризма в России содействовали консервативные круги Англии, победившие на выборах 1924 г. и стремившиеся к разрыву политико-дипломатических отношений с СССР, вопреки признанию де-юре новой власти в стране, переговорам об уплате долгов царского и Временного правительств и реальному развитию англо-советской торговли. Правительство С. Болдуина надеялось таким путем добиться отмены декретов о национализации, получив компенсации или реституцию прежней собственности британцев в России, отмены монополии внешней торговли. Неожиданная смерть Л.Б. Красина 14 ноября 1926 г. и обыск в советском кооперативном обществе «Аркос» резко осложнили ситуацию. Нота английского правительства с упреками за поддержку идеи мировой революции и вмешательство в дела Британской империи в СССР привела к наращиванию истерии по поводу грядущей войны с Англией, дипломатические отношения с которой были прерваны вплоть до конца 1929 г.

Пятый раздел завершается воспоминаниями А.А. Фурсенко о его архивных мытарствах 1989-1996 гг. (Службы внешней разведки, т.е. бывшего Первого главного управления КГБ, а также Президентском архиве, где хранятся материалы Президиума ЦК КПСС, Российском государственном архиве новейшей истории с материалами секретариата ЦК КПСС и, наконец, архиве Главного разведывательного управления Генштаба вооруженных сил) в период добывания материалов относительно разрешения Карибского ракетного кризиса 1962 г. Благодаря удачному времени открытия ряда этих архивов и личным связям с их руководителями ему удалось воссоздать истинную историю разрешения конфликта и вернуть имя одному из главных участников разрешения этого конфликта умершему в нищете Г.Н. Большакову.

Широкое полотно жизни России, неожиданность и оригинальность тем, точность методик, изобилие нового архивного материала – все это придает рецензируемому сборнику чрезвычайный интерес и актуальность. Главная заслуга ответственного редактора Р.Ш. Ганелина и членов редколлегии (Б.В. Ананьича, Т.В. Андреевой, Л.А. Вербицкой, А.В. Гоголевского, А.Н. Кирпичникова, В.Н. Плешкова, А.А. Фурсенко, В.Г. Чернухи) в четком отборе статей, имеющих один и тот же лейтмотив – власть и общество. В этом плане сборник можно сопоставить с другим коллективным трудом питерских ученых «Власть и реформы». Каждая из статей рецензируемого сборника заставляет рецензента, далекого от изучения истории России XIX-XX вв. и, возможно, несколько политизированного, а посему сопоставляющего многие описанные в сборнике явления с сегодняшними, задуматься о коренных вопросах - о путях развития страны. Движется ли оно почти по одному и тому же кругу или это все - таки спираль? К сожалению, авторы сборника слишком учены и скромны[12], чтобы позволить себе на ограниченном материале каждого конкретного исследования поставить в полный рост этот вопрос, жизненно важный для каждого гражданина России. Хотелось бы надеяться на более широкий круг читателей изданного ничтожным тиражом 500 экземпляров сборника, ибо лица, стоящие у кормила власти и, вопреки очевидной реальности, может быть, все-таки озабоченные судьбами России, могли бы почерпнуть массу полезного для себя и страны.

[1] О становлении русского интеллигентского сознания в процессе восприятия и освоения Россией Просвещения в данном сборнике убедительно написала Е.Л. Рудницкая

[2] Здесь не очень уместным представляется статья Р.Ш. Ганелина об одном из коллег по ЛОИИ.

[3] Эти сочинения неплохо бы вывесить в интернете, где слишком хорошо представлены иные – видеорассказы о кровавых «подвигах» наших современников - неофашистов

[4] Недостатки публикаций – отсутствие датировки, сведений о Б.В. Александрове, слишком краткая аннотация – введение (С.Г. Беляев), отсутствие комментариев – об “одесской истории”, “праздновании традиционного 8 февраля”, Герасимове, Кандаурове, “Осе и Коле” в № 10, Борокат в № 14 (Б.В. Ананьич, Л.И. Толстая)

[5] Уваровская идея не умерла, но продолжает жить в творениях эмигранта Н. Ульянова.

[6] Новая газета Июль 2008 г.

[7] Там же

[8] «Даже» неуместно, ибо статистика –главный враг всякой официозной лжи, враг, которого «уничтожают», что показало сталинское время.

[9] По иронии судьбы в этот же день 1918 г. состоялось единственное заседание Учредительного собрания, где кадеты составили 2 %, а те 40 %, которые получили кадеты в 1906 г. (вернее 42,9%), завоевали эсеры.

[10]Трудно удержаться от очередного сравнения с нашим временем. Подобное медицинское обслуживание выходцев из стран СНГ отсутствует…

[11] Новомбергский Дело и слово государево

[12] Огорчительны скупость сведений о юбиляре, что, может быть, соответствует его воле, и полное отсутствие сведений об авторах посвященного ему сборника, равно как и списка сокращений (различных и многочисленных учреждений, в первую очередь, архивных).