Штрихи к портрету (1-я часть)

ВОСПОМИНАНИЯ

Кима Межова

"Пусть будет СУДЬБА милосердна ко всем нам. Ваш Зимин."

19 февраля 1979 г.[1]

Об этом человеке обязательно должна быть написана книга. Лучше всего в России. Его соотечественником. Ещё лучше современником. Книга - об Александре Александровиче Зимине.

Со дня его кончины прошло более четверти века. Вышло немало статей, посвященных его памяти, в основном, его деятельности как историка. Но Зимин является не только одним из самых значительных историков России. Это о нём словами Гамлета сказал Шекспир: «Он человек был в полном смысле слова». Этого историка интересовали, в первую очередь, не сами исторические события, а участники этих событий - люди. В обычном повседневном общении с людьми он находил радость. Именно поэтому так любил он преподавание. Причем лекциям общего курса предпочитал семинарские занятия, где можно было более доверительно и свободно общаться со студентами. Надеюсь, что эти записки помогут будущему создателю книги об А.А. Зимине. Снежным декабрьским вечером 1967 года группа студентов-вечерников 4 курса МГИАИ ожидала преподавателя спецсеминара в «Теремке» института. Конечно, мы слышали об Александре Александровиче, имя Зимина было для нас связано с «Опричниной», с явлением Ивана Пересветова, но, прежде всего, с одним из разделов вузовского учебника. Лично - мало, кто его знал. И вот в аудиторию вошел, с мороза румяный, средних лет человек в шляпе и пальто нараспашку. Под мышкой у него торчал сборник «День поэзии 1968», очевидно, только что купленный. Сняв пальто, Зимин любезно представился и уселся среди нас за столом. Знакомясь с нами, сразу же спрашивал - кого какая тема интересует в данный момент, может быть, не стоит обращаться к списку, предложенному руководством Института. К этому времени мы уже написали курсовые, естественно было развернуть то, что сделано, если не в диплом, то хотя бы в доклад на семинаре. Но Зимин и сам предлагал темы. Меня удивило это, когда я поняла, что он хотел бы, чтобы кто-то взял тему по «Слову о полку Игореве». Я тогда понятия не имела, в какие сражения, касающиеся датировки «Слова», ввязался Зимин. Но больше всего меня поразило, не удивило даже, что каждому студенту он давал номер своего домашнего телефона. Никто из преподавателей не отваживался на это. Когда дошла очередь до меня, я сказала, что интересуюсь историей религии и отношениями церкви и государства в России. Об этом я писала в курсовой работе. Профессор В.П. Иванов проверил, поставил «отлично», но добавил, что я должна «заострять свое классовое чутье». Александр Александрович все понимал с полуслова. Тут же отослал меня в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, где недавно был обработан фонд В.Д. Бонч-Бруевича. Оказалось, что последний был не только соратником В.И. Ленина, но ещё известным специалистом по истории религиозного сектантства в России - ещё до революции он издал немало трудов по этой теме. Ознакомившись с фондом, составив план работы, я должна была договориться с Александром Александровичем о встрече. Номер телефона мне, естественно, был дан. Вторая встреча состоялась не с Зиминым, а с Отделом рукописей библиотеки им. Ленина, в бывшем Румянцевском музее, а точнее, «одном из красивейших зданий Москвы», (в т.н. доме Пашкова). Угол Моховой улицы и Знаменки. Мраморная лестница на второй этаж, где нас встречает бронзовый бюст Николая Александровича Рубакина. Перед читальным залом роскошная библиотека: шкафы, шкафы... Здесь можно взять для чтения книгу не заказывая, это «свободный доступ». А кругом - уже прошлое. Сам читальный зал - это большая угловая комната, очень светлая: 40 читательских столиков (на одного человека.) Когда приносят папки с архивными документами, появляется чувство, сравнимое лишь с одним: ты пришел в заповедный лес, нашел гнездо чудесных красавцев-грибов, которых никто до тебя не видел. Я просто с жадностью бросалась на документы, мне казалось, вот теперь, наконец-то, я узнаю, как всё было на самом деле! Но начинать надо было с обзора фонда, что я и сделала. Потом последовал телефонный звонок по данному мне номеру. Сразу же меня приятно удивила любезность дочери Зимина - Наташи, которая подошла к телефону. Потом я поняла, что в этой семье людей принимают не по ранжиру. В самом высоком его проявлении московское гостеприимство, искреннее и доброжелательное отношение к людям — вот, что свойственно было Зимину и его близким. Порог дома Зиминых переступали люди разных, часто несоизмеримых рангов и званий. Важно для Александра Александровича было, пожалуй, встретить в человеке любознательность, трудолюбие, честность и (хорошо бы!) любовь к Истории.

Наконец-то! Где-то в конце января 1968 года, в выходной, иду к Зимину домой. Уже есть кое-какие сведения по теме, есть представление о том, что буду делать. Вход с улицы, рядом с аркой. Внизу консьержка, этаж, оказывается, первый. Открывает сам хозяин. Ни при каком ни при параде: сорочка не блещет свежестью, на ногах шлепанцы. «Да, я вот такой» - как бы говорит его вид. «Принимайте меня таким, какой есть, а не нравлюсь - прошу откланяться!» Сначала прохожу в кабинет. Диван, письменный стол. На столе сразу бросается в глаза портрет М.А. Булгакова. Это очень радует, ведь все мы еще под сильным впечатлением от недавно вышедшего «Мастера и Маргариты». На стеллажах книги, книги, книги. Зимин приносит из соседней комнаты грильяж на тарелочке - неожиданно и трогательно! И слишком уж не укладывается в рамки отношений студента и преподавателя! Продолжаю убеждаться, что Зимин из породы людей настоящих (как сейчас говорят «штучных»), для которых самое ценное в людях - не ранги и звания, а нечто другое. Идем в соседнюю комнату. Там ёлка - огромная, под потолок, нарядная. Знакомлюсь с супругой Александра Александровича - Валентиной Григорьевной, с дочерью Наташей. Они точно так же просты в обращении и любезны. Узенький коридорчик весь в стеллажах с книгами. Под одним из стекол - репродукция «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Скорее всего, из «Огонька». Все мои институтские вопросы (как и в дальнейшем) решаются быстро. Возвращаясь домой, вспоминаю свое посещение на дому заведующего нашей кафедрой Е.А. Луцкого. Мне нужно было подписать у него какую-то бумажку. Я позвонила, но, открыв дверь, дальше порога хозяин меня не пустил, сказал: «Подождите!», отдал бумагу и попрощался. С этой январской ёлки 1968 года начались мои посещения квартиры Зиминых, встречи и беседы с этим редким человеком. Окончились они 25 февраля 1980 года, днём страшным и незабываемым, когда (по совету врача Годовича) супруга Зимина - Валентина Григорьевна, его коллега и друг Анна Леонидовна Хорошкевич и я отвезли его в Боткинскую больницу, где Александр Александрович почти тотчас же скончался. Дискуссия по «Слову о полку Игореве», начавшаяся в 1963 году, всё продолжалась, сильно осложняя жизнь Зимину. Как это бывало в те годы, превращаясь из научного спора о датировке памятника русской культуры, в спор почти что политический о престиже или отсутствии такового у русской науки. Как-то мне попался в руки свежий номер «Вопросов литературы» со статьей Е. И. Осетрова на эту тему. Разгромив сторонников Зимина и его самого (неубедительно и несостоятельно, что было ясно даже такому неспециалисту как я), автор называл Зимина пособником сионизма. Конечно, я сразу бросилась звонить Зимину. Он отреагировал для меня неожиданно. Сказал, что очень благодарен людям, которые всё это публикуют, что кто-то, благодаря этому, разберется в вопросе, а, главное, сказал он: «Они ведь и меня печатают! А это делают далеко не все редакторы». «Но при чем здесь сионизм?» - удивилась я. «А они думают, что А. Мазон[2] еврей» - ответил Зимин. Позднее А.А. рассказывал мне, что «Словом» начал заниматься случайно. Ему попалась в руки статья Мазона о «Слове», которая его очень заинтересовала и навела на размышления. Он оставил все свои текущие исследования, благо делал все загодя и раньше срока, и три месяца подряд занимался лишь изучением памятника, его датировки и подлинности. Последующее сообщение Зимина на заседании Сектора древнерусской литературы в Пушкинском доме (Институт русской литературы) в Ленинграде 27 февраля 1963 года произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Возникшая после доклада Зимина дискуссия по «Слову», разделила ученых на тех, для которых всего дороже историческая правда (их было немного), и остальных - именитых и титулованных, для которых дороже всего была «национальная гордость». Семнадцать лет оставалось ещё жить Александру Александровичу. И все эти годы «ученый мир», такой зависимый от власти, не мог простить ему независимого, смелого мнения. Ни стать «выездным», ни стать академиком Зимин уже не мог. Дискуссия по «Слову» не окончена до сих пор. Каждый раз, направляясь к Александру Александровичу, я ощущала такой душевный подъем, какой бывает лишь в молодости. Приходила, обычно, после телефонного звонка, и почти никогда не бывало, чтобы А.А. сказал: «Я занят» или «Сегодня я не могу». Приезжала я тогда по нескольку раз в месяц, за исключением летних перерывов. Дверь квартиры Зиминых днем практически не закрывалась. Здесь стоит вспомнить Андрея Дмитриевича Сахарова, на которого Александр Александрович был чрезвычайно похож (не отдельными чертами, а обликом). Сахаров, говорят, так отвечал на вопрос об открытой двери: «Зачем же её закрывать? Ведь если позвонят, все равно открою?». Так жил и Зимин. Бывало, я заставала его за пишущей машинкой (иногда совершенно больного), или за телефонным разговором, но чаще всего, у него уже находился собеседник, собиравшийся уходить. Если человек был незнаком мне, А.А. любезно представлял нас друг другу. В конце нашей беседы, чаще всего, являлся новый посетитель. О своих друзьях, учениках, коллегах А.А. рассказывал мне, а иногда, и знакомил. С Владимиром Борисовичем Кобриным я познакомилась сначала заочно, через стихи. 22 февраля 1968 года Зимину исполнилось 48 лет. Их дом всегда щедро принимал друзей. Кобрин поздравил новорожденного стихами. Их-то и читал мне Зимин. Как-то потихоньку приобщал он меня к своему кpyry. Всё было ново, многое непонятно, но - интересно; всё это я поняла не сразу. А уж когда познакомилась с А.А. поближе, узнала его семью, друзей, то, можно сказать, что и увлеклась (историей ли, историками - не знаю). Сначала под руководством А.А. я писала диплом. Те записи, которые я ему приносила, он просматривал за несколько минут. Так мне казалось. На самом деле он потрясающе быстро читал и суть схватывал. А потом говорили о другом. Скоро выяснилось, что А.А. большой любитель поэзии. Но, когда я принесла ему как-то пластинку со стихами Ахматовой в её исполнении, он отнесся к ней спокойно. Зато в другой раз он радостно встретил меня со сборником Мандельштама (кем-то ему подаренным, синий томик 1974 г.). И тут же с энтузиазмом полностью прочел «За гремучую доблесть грядущих веков..., За высокое племя людей...». Пожалуй, после истории и поэзии Александр Александрович больше всего любил театр. Театр он знал лучше меня. Конечно, если речь шла о московских постановках. Да к тому же, родился и вырос он в полуподвале дома на улице Москвина, рядом с филиалом Художественного театра. Но хорошо знал Зимин и «Большой» и «Современник», и другие театры Москвы. Артистов знал чуть ли не всех и по достоинству многими восхищался. Вкусы его во многом совпадали со вкусами моего мужа, который тоже рос в Москве, хотя и был чуть моложе А.А. 70-е годы - это расцвет театра «Таганки». Это было мое самое главное увлечение (которое А.А. разделял далеко не полностью). Поднимался «Ленком», процветал театр им. Маяковского, и я (поскольку была возможность) старалась попасть всюду, да ещё помочь в этом друзьям. В 50-е годы на курсе у Зимина в МГИАИ учился Эдуард Станиславович Радзинский (тогда ещё Эдик, потом Эдуард, в данное время - Эдвард). В 1959 году он защитил диплом. Оказывается, Радзинский занимался драматургией. Зимин об этом знал. Пьесу Радзинского о Сократе, мудреце древности, читал, даже, кажется, где-то видел. Мне ее хвалил. На фасаде театра им. Маяковского повесили огромную афишу с сообщением о премьере пьесы «Беседы с Сократом». Ждали с нетерпением, удивлялись - почему тянут. Волновались, не запретят ли совсем? Но афиша продолжала висеть, и это вселяло надежду. Довиселась. Видели! Блестяще! А.А. говорил, что в образе одного поэта автор вывел Евтушенко, а в образе другого (а роли-то значительные) - Вознесенского. Кстати, на одном из представлений этого же «Сократа» сидел недалеко от нас Евтушенко: казался довольным, был любезен, всем улыбался. Спектакль ему, пожалуй, понравился. Спектакль удался на славу. Лучшей постановки, чем у А.А. Гончарова и желать было нельзя. Лучшего Сократа, чем Джигарханян - тем более. Театры с нетерпением ожидали новых пьес Радзинского. И дожидались. Александр Александрович при встрече заводил уже разговор о новой, написанной Эдиком, пьесе: «Лунин или смерть Жака, записанная в присутствии хозяина». Интересным в этой пьесе Зимину казалось то, что императора и его приближенных изображали не актеры, а мундиры персонажей. Сюжет: последний предсмертный день Лунина в Акатуйской тюрьме. Ставил пьесу театр на Малой Бронной. В главной роли - молодой Олег Вавилов. Этот спектакль событием для Москвы не стал. Здесь мы были согласны с Александром Александровичем. Никогда я не спрашивала А.А. ничего о нем самом, о близких. Что сам рассказывал - слушала с интересом. Но потихоньку все прояснялось. И люди вырисовывались. Чудесные. Когда я познакомилась с одним из самых интересных друзей Зимина Владимиром Борисовичем Кобриным, он произвел на меня почти сказочное впечатление: это был и сатир и «Пан» Врубеля, но, в первую очередь, присутствовал в его облике Альберт Эйнштейн. Это тоже был ученый от Бога. Всю его небольшую жизнь (он умер, как Зимин шестидесяти лет) я испытывала к нему глубокую симпатию и уважение. Время шло - диплом подвигался. Оппонентом на защиту был мне назначен некий Курантов (по совместительству директор ВНИИДАДа). Поймать его я никак не могла ни в Институте, ни дома (а жил он далеко, а на улице метель метет). В конце концов передала рукопись соседке. Второй экземпляр, переплетенный, понесла Зимину. Замечания были исправлены. На текст А.А. внимания не обратил, а на постраничные сноски - да. «Что это Вы так неуважительно пишете: Ленин В.И., Бонч-Бруевич В.Д., Толстой Л.Н. и т.д.? Разве я так к Вам обращаюсь в речи или в письме?» «Но, Александр Александрович, я же пишу в соответствии с правилами оформления научных работ!» «Никаких «но» - всё переделать!» Всё сделала. И никто даже слова не сказал. Зимин-то не по форме, а по существу был прав. Потому что маленькие буковки, слова, так, или иначе поставленные, могут быть теплыми, холодными, сухими и, даже мертвыми. В любом тексте. Дня за два до защиты диплома А.А. у себя дома, по моей просьбе, написал мне отзыв на диплом. Трафаретные слова шариковой ручкой, один листик. В Институте у меня этот отзыв не приняли, сказали, что надо на машинке. Я решила по-своему. Напечатала на машинке и позвонила Зимину. «Александр Александрович, так, мол, и так - можно я за Вас распишусь?» Трубка ответила: «Валяйте!» На защиту моего диплома Зимин мог и не приходить, тем более, что чувствовал себя плохо. Но он пришел. Объявили мое выступление, дали 20 минут. А я, как с Луны свалилась - вообще не знала ни о каких выступлениях. Сориентировалась, конечно, сказала, что следовало. Но неинтересно получилось. Потом враг мой Курантов выступал. Сказал - работа интересная, архивов вон сколько использовано, и литературой автор пользуется умело. Да, что говорить - здесь два-три года работы - и кандидатская готова. Одно плохо. Владимира Ильича Ленина автор цитирует не то, чтобы мало, а недостаточно. Но и это еще ничего. Ведь цитируется-то В.И. Ленин вперемешку с А.И. Клибановым! Да Клибанова-то еще побольше будет, а он и всего-то на всего - доктор исторических наук! Вывод: с такими идеологическими ошибками выше, чем «удовлетворительно» диплом оценен быть не может! Начался шум, меня попросили выйти. Минут двадцать ученые мужи обсуждали возможную оценку. Вышли взлохмаченные. Зимин сказал мне: «Еле-еле четверку выторговал» и тихонько, как-то весь ссутулившись, начал спускаться в гардероб. Я, как побитая собачонка, поплелась за ним. Меня не огорчала четверка. Меня удивляла положительная оценка содержания работы, высказанная оппонентом, и резкое снижение её за «идеологию». Александр Александрович надевал галоши в гардеробе (да, да, галоши), а я всё скулила: «А что же дальше, что же дальше?» Так полна была моя жизнь и вдруг опустеет. Стыдно сказать, но в этот момент я не помнила, что у меня муж, двое детей, работа, наконец! Но Александр Александрович был чуткий человек и он сказал: «Но Вы же можете все это опубликовать!» Действовать я начала молниеносно. Соорудила статью на два печатных листа и притащила её в журнал «Наука и религия». Никого я там не знала, принесла по теме. Она там полежала, потом они известили меня, что статья принята к печати. Я уже хлопотала о прикреплении к заочной аспирантуре. Первый вопрос: «Публикации?» Говорю: «Принята статья к печати». «Нужно подтверждение!» Приношу из «Науки и религии» подтверждение на роскошнейшем, с орнаментом, бланке. Затем нахожу себя в списке прикрепленных к заочной аспирантуре МГИАИ. Вскоре выясняется, что статья не понравилась главному редактору, который вернулся из отпуска, и напечатана не будет. Но поезд уже ушёл. Бежит себе, постукивает по рельсам, а на груди у паровоза ярким древнерусским уставом начертано: ЗИМИН! Ещё до окончания дипломной работы стало ясно, что исследование русского сектантства не главное в жизни Бонч-Бруевича. Подготовка издания ПСС Л.Н. Толстого 1925 года это, пожалуй, отправная точка нового пути ученого. Начинается собирание, сначала, рукописей русских писателей (хотя «рукописи и не горят» но в годы революции горели, и стены жилищ ими оклеивали). А затем уже и не только рукописи захотелось сберечь, а и многое другое, что зовется у людей культурным наследием нации. Вот это-то важнейшую работу и начал Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич с группой энтузиастов в конце 20-х начале 30-х годов. Государственный литературный музей создан был в Москве в 1934 году, очень активно работал и как музей и как архив вплоть до самой войны. Буквально накануне Второй мировой войны значительную часть материалов (точнее даже основную) Бонч-Бруевич передал будущему архиву ЦГАЛИ (нынче РГАЛИ) -именно этот комплекс стал основой этого богатейшего архива. А ГЛМ так и остался музеем с его основной функцией -экспонированием. Так вот я ходила в оба эти учреждения, но, в основном, в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, где хранился интереснейший, богатейший фонд Бонч-Бруевича. Мои поездки к Александру Александровичу стали более содержательными, так как я стала хоть немного разбираться, ориентироваться в архивах. Иногда мне помогали другие аспиранты (очевидно по его просьбе) найти тот или иной документ. Так А.А. передал мне несколько карточек из картотеки, принесенных Олей Петровой, одной из лучших его аспиранток. Сам часто вспоминал, где, что может находиться, поскольку Бонч-Бруевич в понятие «культурного наследия» включал и произведения художников, скульпторов и даже предметы быта. И правильно делал! - хочется сказать. А Зимин обладал не только феноменальной памятью, а был ещё, как теперь говорят, «коренным» москвичом. И ученым природным. Бывало, раздастся телефонный звонок во время нашего разговора, он извинится, поговорит, разберется, в чем дело и бежит за стремянкой. Влезает в коридоре на верхний стеллаж, вынимает из ряда том, находит страницу, слезает и сообщает коллеге цитату из летописи и выходные данные. Меня это, конечно, поражало. А чаще, сразу по телефону сообщал, что требовалось. И никогда не сердился: в какое время и от чего бы его не отрывали. И на меня, за моё невежество никогда не сердился. Зимин очень любил Василия Осиповича Ключевского, кое-что давал почитать. А я два года величала Ключевского Василием Ивановичем! Я: «А.А! Почему Вы меня не поправили?» А.А.: «Вы бы и сами узнали!» Александр Александрович не только любил поэзию (я имею в виду русскую, о другой просто не знаю). И сам немножко баловался стихами. Некоторые он читал мне, поэтому выше оценить не могу. А любил, конечно, Пастернака, Мандельштама, может ещё кого-то из корифеев, но Лермонтова и Пушкина безоговорочно. Вот с современниками - сложнее. Евтушенко не любил явно и, по-моему, несправедливо. Все пугала его «публицистика». Тоже было и с Вознесенским. А мне эти поэты помогали жить и ощущать жизнь как ЯВЛЕНИЕ. Правда, А.А. любил Окуджаву. Но я не просто любила Окуджаву, а восторгалась им. Поэтому мне казалось, что в отношении к Булату Шалвовичу он слишком сдержан. Зимину нравился Наум Коржавин, он не осуждал его за отъезд из страны. Хотя в принципе таких вещей, ох, как не одобрял. Но и судить не брался. Когда Коржавин прислал А.А. из Америки «Мы будем счастливы...», Александр Александрович читал их почти с пафосом. А ведь это тоже публицистика. Но Коржавин был друг, и отношение к нему было соответственное. Знаю, что А.А. любил Алексея Константиновича Толстого и правильно делал. А однажды (было у него такое настроение) Зимин сказал мне: «Садитесь и слушайте!». Сам уселся в кресло и с чувством прочел мне «Вакханалию» Пастернака. Я слышала эти стихи первый раз и, конечно, полюбила их навсегда. Вообще-то в своих воззрениях на искусство Зимин был, мне кажется, довольно консервативен. Я понимаю это так: в прошлой русской культуре было так много прекрасного, что этого вполне хватало, чтобы наполнить и украсить человеческую жизнь! Да еще, слава Богу, существует изобразительное искусство и музыка. О музыке не случалось нам поговорить, но не сомневаюсь, что она занимала значительное место в мироощущении Зимина. Я никогда не видела Зимина читающим газету. Но я же вообще мало его видела. Иногда угощал чайком на кухне (это, если сам еще не завтракал). Никогда А.А. не обращался ко мне ни с какими просьбами, даже с очень маленькими, бытовыми. Один раз за 12 лет попросил сходить на почту отправить бандероль. Адрес был американский. И еще один раз гуляла с его собакой. Звали песика «Марс» или «Марсик». Был он спаниелем белого с рыжим окраса. Это было для меня огромным удовольствием. К сожалению, больше не просили. Марсик этот, обычно, валялся на дипломах, диссертациях, отзывах, которые лежали на зиминском диване. Зимин очень был огорчен, когда пес умер. Он мне грустно сообщил об этом по телефону: «Марсик, вот, умер». Зимин, просто не мог сказать «сдох» о близком ему существе. Чуткость, деликатность были у него, очевидно, врожденными чертами. Как-то сидели мы с ним на скамейке во дворе, рядом стояла коляска, где спала его внучка. Зимин читал главу моей диссертации. Рядом были еще свободные скамейки. Но подошедший человек хотел сесть почему-то именно на нашу. Я демонстративно (злюка) не двигалась. И А.А. сказал: «Кима Григорьевна, да подвиньтесь же, видите - человек хочет сесть!» Всех жалел, всем сочувствовал, всем стремился помочь. Иногда я провожала А.А. до Института истории СССР, где он работал и обязан был там присутствовать по вторникам. Это две автобусных остановки, и, пожалуй, единственные его прогулки. И мы говорили, я, в основном, старалась слушать. Встречая людей, А.А. всматривался в их лица, говорил: «От года к году всё меньше добрых, благородных лиц, - народ вырождается». Я соглашалась. Почему-то вспомнил о С.В. Житомирской. Считал, что для неё люди - пешки, но дело свое знает великолепно. Вспомнив о Д.С. Лихачеве, сообщил мне о каком-то романе того с молоденькой студенткой или аспиранткой. Сокрушался, говоря: «Он ведь всю жизнь ей искалечил!» А вот Владимир Солоухин, с которым ему пришлось прежде жить в одном санатории, не вызвал у него осуждения, хотя проживал (или лечился) в этом санатории с очень молоденькой особой. «Что его на это подвигнуло?» - удивлялся А.А. - «Наверное, молодость, жажда снова приобщиться к молодости!» Очень хвалил творческие способности А.И. Клибанова, рассказал, что тот сидел в лагерях 17 лет, арестовывался трижды. Он занимался историей религии, а тема эта (ну прямо как в «Мастере и Маргарите»!) оказалась лишней для советской науки. Жена Клибанова - Наталья Владимировна - талантливый генетик - не могла найти работы. Сам Клибанов как-то съязвил на этот счет: «Пока я в Воркуте уголек рубил, Ваш Зимин тут здорово науку толкал». Александр Александрович говорил, что очень любит детективные романы. И объяснил почему: «Меня не интересует собственно сюжет. Я пытаюсь разобраться в ходе мыслей автора, проникнуть в его творческую лабораторию и самому выйти к финалу. Ведь, фактически, расследование преступления, его методы применимы и к историческим исследованиям». Лишь через четверть века я поняла насколько это справедливо. Зимин считал, что человеческие страсти - причина всех катаклизмов: войн, революций, заговоров, преступлений, убийств. Жажда власти, зависть, трусость, жадность, но и преданность, отвага, любовь, самопожертвование - всё это вперемешку, разве не есть огромный детектив - детектив-трагедия в стиле Шекспира, она же история почти каждой страны? Царя Ивана IV Грозного А.А. называл не иначе как «Ивашка» - он его ненавидел. Но, что интересно, считал, что по жестокости Петр I не уступал Ивану, и никогда великим его не называл. Ещё у него была своя периодизация царствований: дворянские правители перемежались с деспотами. Когда я начала преподавать в институте, он предложил мне тему спецкурса «Народно-освободительные движения в России XVII-XVIII вв.» - в то время (70-е гг.) это было актуально. Я спрашивала о его отношении к раскольникам, к стрельцам. Он отвечал, что всегда на стороне слабых. Меня, конечно, интересовали спорные вопросы русской истории. В то время в учебниках писали, что так называемая «норманнская теория» выдумка летописца. Но даже мне было понятно, что ничего унизительного для русских не было в том, чтобы пригласить в Новгород князя из-за моря для охраны княжества. Это было традицией. Долго Зимин уклонялся от ответа, он ведь понимал, что я его мнение сообщу студентам. Но, наконец, сказал: «Да, наверное, оно всё так и было, как в летописи написано». Спрашивала я и о том, правдив ли А.К. Толстой в своем романе «Князь Серебряный» (в те годы никто и думать не мог о привлечении художественной литературы в качестве исторического источника). Зимин считал, что роман «Князь Серебряный», по его мнению, очень близок к истинным событиям, а 300 жесточайших казней в один день в Москве действительно состоялись.

[1] Это последнее письмо из Фороса

[2] Мазон Андре (Mazon André; 7.IX.1881- 13.VII.1967) - франц. филолог-славист. Преподавал франц. яз. в Харьк. ун-те (1905-08). Был ученым секретарем Ин-та живых вост. яз. в Париже (1909-14). С 1937 становится президентом Ин-та славяноведения в Париже. Являлся вице-президентом Междунар. комитета славистов (1958—67). Один из основателей «Revue des études slaves» (1921).Один из зарубежных исследователей «Слова» . Уже в 1925 он характеризует «Слово», как «текст, который остается подозрительным». Свои сомнения в подлинности Слова Мазон развивает в целом ряде работ. Мазон предполагает, что автора можно искать в окружении Мусина-Пушкина, и считает, что кроме самого Мусина-Пушкина можно подозревать двух его современников: А. Ф. Малиновского и Н. Н. Бантыша-Каменского. Мазон высоко оценил исследование А. А. Зимина (Зимин А. А. «Слово о полку Игореве»: Источники, время написания, автор М., 1963. Т. 1-3. Ротапринт). По его мнению, исследование Зимина - самое полное и документированное из всех, которые до этого посвящались происхождению Слова. Зимин, как полагает Мазон, отмечает такие факты, которые могут послужить основой для разумных гипотез: стремление автора писать древним яз.; даты, указывает на схожесть карьер Мусина-Пушкина и архимандрита Иоиля, ответственных за текст, опубликованный в 1800; открытие Тмутараканской надписи, якобы находящей отражение в Слове; употребление имен языческих богов, упоминаемых в летописях, апокрифах, «Краткой славянской мифологии» М. Попова, и, наконец, плач вдов, который встречается в «Задонщине» в менее лит., но более простой и волнующей форме.