Образы прошлого России в лирике М.Ю. Лермонтова

или «простосердечный друг свободы» и «покорный внук»[1]

А.Л. Хорошкевич

Образы прошлого основной родины[2] Михаила Юрьевича Лермонтова – России пронизывают все его стихотворное творчество, что, в отличие от образов настоящего, к сожалению, до сих пор не вызывало специального интереса историков[3], хотя литературоведы старательно изучают и творчество и биографию гениального поэта[4].Не обходят его своим вниманием и культурологи[5]. В оправдание коллег следует сказать, что чисто «исторический» сюжет, кажется, лежит лишь в основе «повести» «Последний сын вольности» и «Песни о купце Калашникове»[6], во-первых, и во-вторых, тот факт, что поэт использовал лишь устные рассказы, легенды, предания и собственный жизненно-духовный опыт[7].

Задача данного эскиза очень скромная – поиск и попытка понимания современным не литературоведом исторических оценок (и аллюзий) в лирике поэта, как более связанной с собственной жизнью ее творца и более непосредственной его реакции на актуальные события в Российской империи, европейском мире и собственной жизни. Поэтому текст – не всегда последовательно - развивается по двум линиям – биографической и «исторической».

М.Ю. Лермонтову не повезло со временем рождения, родителями и эпохой, в пределах которой прошла его короткая жизнь. К 3 сентября 1814 г. Москва еще не оправилась от пожара. Конечно, новорожденный этого не знал, но рассказы бабушки Е.А. Арсеньевой о поездке из пензенских Тархан в Москву, первого гувернера Миши - мсье Капэ о собственном опыте завоевания России, возможно и отца, ушедшего в ополчение и в ноябре 1813 г. оказавшегося в витебском госпитале, а также дяди московского губернского предводителя Афанасия Алексеевича Столыпина создали образ «в снегах пылающей Москвы». В 3 года младенец потерял мать, но в его памяти запечатлелась колыбельная, которую она ему пела. Одновременно с матерью исчез и отец, переехавший в свое небольшое имение Кропотово Тульской губ. По отзывам современников он был добрым (и «добрым, даже очень добрым барином») и мягким, но вспыльчивым человеком. Его завещание - единственный (известный мне – не специалисту) документ руки Юрия Петровича выдает в нем ритора, блестяще владевшего словом. Привлекательная внешность в сочетании с добротой делала его неотразимым. Мать, отличавшаяся бесконечной добротой, но отнюдь не физическим здоровьем, унаследовала от отца Михаила Васильевича ломкую психику[8].

Рано, и, неожиданно трагично потеряв мужа[9], а затем и единственную дочь, Мишина бабушка всю свою любовь обратила на внука. На месте старого дома, где ей все напоминало о былом, она в память о дочери Марии воздвигла церковку св. Марии Египетской, а рядом поставила новое скромное жилище. Долго и упорно болевший золотухой[10] внук спал в ее комнате, правда, никогда позднее не вспоминал о ее колыбельных[11]. Зато часто пели дворовые «девки», баловавшие Мишу не меньше бабушки и обучавшие его женским рукоделиям. Ради него и зимой, и летом в Тарханах устраивались праздники, о которых он вспоминает в «Родине» («пляски с топаньем и свистом, под говор пьяных мужиков»). Часто приезжали и родственники, среди которых наиболее близкой ему была бабушкина племянница, а его тетя Мария Акимовна Шан-Гирей, с которой уже подростком он, ласково, купаясь в ее нежной любви, переписывался, рассказывая о своих разнообразных занятиях – рисовании, лепке восковых фигур для театра, истории и т.д. Единственный мужчина при доме, гувернер мсье Капэ, помимо французского обучил подростка верховой езде и заложил – впрочем, не он один - некоторые основы восхищения Наполеоном. О российском потрясателе основ – Пугачеве Лермонтов узнал тоже в детстве. Дворовый дядька А.И. Соколов показывал мальчикам (вместе с Мишелем жили и его кузены, в частности, Аким Шан-Гирей) пещеру в овраге, где прятались от Пугачева окрестные помещики[12].

Однако вместе с матерью из жизни Миши почти исчез отец, принадлежавший к «измайловской» ветви российских Лермонтов, до 1791 г. ставших Лермонтовыми[13]. Дед обосновался в маленьком имении Кропотове Тульской губ. Там же жил и отец поэта, редкие встречи с которым кончались слезами отрока[14]. Властная свекровь, по определению М.Н. Сперанского – «воплощенная кротость и терпение», не простила вспыльчивому зятю (р. в 1787 г.) неуважения к болезненной от рождения дочери и ее гибели в 21 год от скоротечной чахотки в 1817 г. Были и материальные основы для отъезда отца, о чем он написал в своем завещании («я хотел сохранить тебе состояние»[15]), хотя далеко не всегда одобрял поступки твердо стоявшей на земле и реалистически мыслившей, как и все Столыпины[16], тещи «в отношении твоего воспитания и образования»[17].

Нам в XXI в. невместно судить ни о том, ни о другом. Внешне все обстояло прекрасно: осенью 1827 г. бабушка с внуком из пензенских Тархан переехали в Москву для предварительной подготовки к университетскому пансиону[18] (гувернера сменили учителя англичанин Виндсон, познакомивший воспитанника с творчеством Байрона, за три года до этого погибшего за свободу Греции, француз Жандро, отец которого, если судить по автобиографическим намекам в поэме «Сашка», «молча проклял вольность и народ», репетитор А.З. Зиновьев[19]), домашняя библиотека изобиловала сочинениями Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Пушкина)[20]. Это факт поразительный, заслуга создания такой библиотеки принадлежит скорее всего учителям Михаила Юрьевича. Судя по письму Елизаветы Алексеевны и факту раздачи его сочинений после гибели поэта, она невысоко ценила талант «обожаемого» внука[21] (может быть, ее слишком пугала литература, как таковая, оставившая ее вдовой еще в цветущем возрасте)[22]. Михаил Лермонтов, к этому времени избавившийся благодаря вторичной поездке на Кавказ в 1825 г. от мучившей его золотухи, осенью 1828 г. поступил в Московский университетский благородный пансион, в декабре того же года был переведен из 4-ого класса в пятый, при этом в награду за успехи (тройки были только по латыни и закону божьему!) получил книгу и картину, хотя с большим трудом выносил некоторые занятия, в особенности по литературе. Одному из его соучеников запомнилась реакция Михаила Лермонтова на разнос «классиком» проф. Мерзляковым пушкинского стихотворения «Буря мглою небо кроет»[23]. Четыре лета бабушка с внуком проводили в подмосковном Середникове. К этому же времени восходят и его первые собственные стихи: это был российский пейзаж «Осень», вдохновение художника и поэта («Поэт»), любовная лирика. Уже в подростковые и годы у будущего поэта, в основном жившего в Тарханах, сложился образ России, где царит рабство и порок. Так в «Посвящении» читаем:

«…Путь ко счастью труден

От той страны, где царствует порок»[24].

Россия закапсулировалась в пределах своих границ после разгрома декабристов. Было запрещено кому бы то ни было обучать детей за границей, выезд туда разрешался после 25 лет с немыслимо высокой пошлиной размером в 700 рублей[25].

Ко времени русско-турецкой войны 1827-1829 гг. относятся «Жалобы турка»:

Там рано жизнь тяжка бывает для людей,

Там за утехами несется укоризна,

Где стонет человек от рабства и цепей![...]

Друг! Этот край…моя отчизна!

Р.S.Прости свободные намеки;

…Пусть истину скрывает ложь…

Что ж делать? Все мы - человеки!...

(Жалобы турка (Письмо. К другу, иностранцу. 1, 46)[26].

Это стихотворение можно рассматривать, как своеобразный ответ А.С. Пушкину, который в послании «Друзьям» несколько иначе оценивал ситуацию России того же времени, якобы улучшившуюся при новом императоре Николае I:

«Он бодро, честно правит нами,

Россию вновь он оживил

Войной, надеждами, трудами»

Постскриптум – несколько неожиданный – явно адресован А.С. Пушкину, который писал «Друзьям (Нет, я не льстец...)»:

«...царю// Хвалу свободную слагаю //Я смело чувство выражаю,// Языком сердца говорю» [27].

При анализе этого стихотворения нужно иметь в виду общую атмосферу в стране, установившуюся после казни и ссылки декабристов, с одной стороны, и положение Пушкина в это время, с другой[28]. Юному поэту в отличие от Пушкина в это время еще не выпало «счастье» личного общения с императором с далеко идущими для культуры России последствиями. Тем ценнее представляется точность его восприятия ситуации. Концовка лермонтовского постскриптума – попытка извинения не столько себя самого, сколько Пушкина, тем более, что Наваринское сражение, в котором соединенные силы Англии, России[29] и Франции 8 октября 1827 г., не потеряв ни одного корабля, уничтожили всю огромную турецкую флотилию их 60 кораблей, оно тем самым проложило дорогу к автономии Греции, конвенцию о которой противники Османской империи приняли в Лондоне в 1827 г., что и было утверждено Адрианопольским миром 1829 г. Эта победа могла обрадовать не только Пушкина, но и Лермонтова, поскольку другой его кумир – Джордж Байрон в борьбе за освобождение Греции от Османской империи отдал жизнь.

Родина же юному поэту представлялась единством «стран»[30]. Уже в 1829 г. он гордо написал: «Я пробегал страны России» (1. С. 14). У него было право сказать так, ибо к своим 15 годам он изъездил европейскую часть Российской империи, дважды побывал на Кавказе в 1820 и 1825 гг., из Тархан ездил в губернскую Пензу, посещал и с 1827 г. жил во второй столице империи - «милой Москве»…

Особое место среди «стран России» занимал тогда еще не вполне покоренный Кавказ. Тяжело переносивший свое сиротство золотушный ребенок в свои 6 и 11 лет оказался на Кавказе.

«…Как сладкую песню отчизны моей,

Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.

Но мнилось, что в розовый вечера час

Та степь повторяла мне памятный глас

За это люблю я вершины тех скал,

Люблю я Кавказ»(1, С.70.1830)[31].

«Синие горы Кавказа, приветствую Вас, вы взлелеяли детство мое… вы к небу меня приучили… Воздух там чист, как молитва ребенка. И люди, как вольные птицы, живут беззаботно: война – их стихия» (1, С. 313 1832 г.)[32]. Необычная природа и жители оказали сильнейшее воздействие на впечатлительного ребенка и подростка: Кавказ после двух поездок туда стал для него символом свободы, но уже 15-16-летний юноша отчетливо предвидел недалекое будущее этого края и его жителей, в особенности в связи с жестоким подавлением восстания горцев 1830 г.:

«Кавказ! Далекая страна!

Жилище вольности[33] простой!

И ты несчастьями полна

И окровавлена войной.

[……………………..]

Нет! Прошлых лет не ожидай,

Черкес, в отечество свое:

Свободе прежде милый край

Приметно гибнет для нее» (1,100. 1830 г.)[34]

Если в выше цитированном стихотворении лишь намек на потерю Кавказом независимости, то спустя 10 лет об этом говорится более точно. О недавнем прошлом Кавказа Лермонтову доводилось слышать во время службы там:

«Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне,

Как при Ермолове[35] ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам»

(После 11.07 1840 - начало 1841 г. 1, С. 452).

Подробнее эта тема представлена в поэме «Измаил-бей» («восточной повести»), обычно датируемой по автографу посвящения 10 мая, а по ошибочному мнению В.Х. Хохрякова - временем пребывания в юнкерской школе (4. С. 544). В поэме есть указание о пятилетии, отдаляющем рассказ от реальных событий, возможно 1827 г., последнего года пребывания А.П. Ермолова на Кавказе, если верить дате на посвящении. Не имея возможности ознакомиться со всей литературой вопроса, ограничусь лишь сомнением в точности принятой датировки[36]. Поэма написана как бы с чеченской или шире «кавказской» стороны. «В насмешку русским и в укор/ Оставим мы утесы гор», ибо «позор цепей /Несли к ним вражеские силы» (2. С 135 ). Автор же идеализирует патриархальный быт горца,

Но горе, горе, если он,

Храня людей суровых мненья,

Развратом, ядом просвещенья

В Европе душной заражен! (2. С 141)[37].

Что это – едкий сарказм того времени, когда после поражения восстания декабристов «русский дух» был наглухо заперт в пределах Российской империи? Или разочарование в самой Европе? Разумеется, положительный ответ следует дать на первый вопрос, отметив, что некоторое разочарование в послеиюльской Франции поэт все-таки испытывал.

В апреле 1841 г. в стихотворении «Спор» [Шат-горы, т.е Эльбруса, с Казбеком][38] Лермонтов нарисовал устрашающую картину покорения Кавказа при «седом генерале» [Алексее Петровиче Ермолове в 1816-1827 гг.]:

«От Урала до Дуная

До большой реки,

Колыхаясь и сверкая

Движутся полки

…….

Идут все полки могучи,

Шумны, как поток,

Страшно-медленны, как тучи,

Прямо на восток»

и последствия завоевания Кавказа пришельцами с севера:

«В глубине твоих ущелий

Загремит топор;

И железная лопата

В каменную грудь,

Добывая медь и злато,

Врежет страшный путь» (1, С.474-475).

Поэт несколько ошибся: он еще не знал о нефти. Это оказалось пострашнее его пророчества.

Вторым географическим местом, которое он любил и называл «милым» и «своей родиной» была Москва[39] («Москва – моя родина и всегда будет ею»[40]. Ведь еще осенью 1827 г. бабушка с внуком из пензенских Тархан переехали в Москву. В проникновенно нежном стихотворении юноша запечатлел самое сильное, возможно, первое впечатление (1827 г.?[41]) от второй столицы империи - ее Кремля[42] и звонницы Ивана Великого[43]:

Кто видел Кремль в час утра золотой,

Когда лежит над городом туман,

Когда меж храмов с гордой простотой,

Как царь, белеет башня великан ?[44]

В поэме «Сашка» конца 1835-1836 гг. он посвятил Москве еще более трогательные слова:

Москва, Москва! ...Люблю тебя, как сын,

Как русский, - пламенно и нежно!

Люблю священный блеск твоих седин

И Кремль, зубчатый, безмятежный. (Т. 2. С. 277)

Первый царь Иван Грозный стал героем «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» 1837 г., хотя уже в прозаическом ученическом сочинении 1834 г. «Панорама Москвы» он упомянул о первом царе при описании собора Василия Блаженного. «Его мрачная наружность наводит на душу какое-то уныние; кажется, видишь перед собою самого Иоанна Грозного, - но таковым, каков он был в последние годы» (4. С. 339). Разделение царствия Грозного на два периода явно восходит к Н.М. Карамзину.

Однако и в 1836 г. он испытывал те же чувства к Москве, что и в 1827 г., но несколько окрашенные влиянием государственной идеологии панруссизма. В письме С.А. Раевскому от 16 января 1836 г. он писал: «О Москва, Москва, столица наших предков[45], златоглавая царица России великой, малой, белой, черной, красной, всех цветов». С нашей современной точки зрения все цветные хоронимы относятся не к России, а к Руси – региону обитания всех восточных славян. Россией же именовалось государство, известное с 1547 г. под названием Российского царства. Лермонтов естественно пользовался терминологией своего времени[46], но далеко не всегда. Если во время русско-турецкой войны 1828-1829 гг. в стихотворении «Война» поэт еще решился назвать Русь «святой» (1, С.31), то позднее он, всю жизнь мучившийся проблемой святости и бессмертия, ни разу не воспользовался этим прилагательным[47] по отношению к искренне и пронзительно любимой им России.

Сам термин «Святая» по отношению к Руси возник в Российской империи после расчленения поликонфессиональной Речи Посполитой и распространился в особенности после того, как эта империя сделала вид «самоевропеизации» на развалинах Бастилии, забронзовела на быстро застраивавшемся пожарище Москвы и сняла все маски в знаменательный период после подавления польского восстания 1830-1831 годов, «Варшавско-Виленского триумфа», взрыва российского «святого патриотизма»[48], и в 1834 г. гордо обзавелась собственным бессмертным гимном «Боже, царя храни», странным образом ныне еще не заменившим очередную михалковскую псевдостихотворную поделку аналогичного жанра.

Но вернемся к 1836 г. Помимо России поэт перечислил все ее цветные определения, при этом с маленькой буквы. На самом деле – это хоронимы[49], которые следовало бы писать с большой буквы. Великая – это будущая Великороссия, в основном бывшая Северо-восточная Русь, где последовательно сменялись Княжество Владимирское и Московское, Великое княжество всея Руси (с 1478 или 1485 гг), Российское царство, названное российскими же историками XIX в. (по иностранному, прежде всего польскому образцу) Московией или Московским государством. Малая - это Украина, то есть, получившая это наименование в середине XVII в., но названная Малороссией после раздела Речи Посполитой только в XVIII – начале XIX в. Белая – это нынешняя Беларусь, Черная Русь (известная преимущественно по западно-европейским источникам) – Верхнее Принеманье, Красная Русь, впервые, как и Черная, появившаяся на фантастической карте монаха фра Мауро 1459 г., идентифицируется с раннесредневековыми Червенскими городами на западе современных Украины и восточной Польши. До середины XIII в. они принадлежали Полоцкому княжеству, а в 1255 г. были захвачены Даниилом Галицким и в конце концов сформировали нынешний район Галичины и Львовщины.

По временам, например, в 1830-1831 г. чувство восторга по отношению в «златоглавной» сменялось негодованием в связи с событиями настоящего времени. Так, эпидемия холеры сентября 1830-января 1831 г. послужила предметом возмущения бездарными усилиями тамошних докторов:

«В Москву болезнь холеру притащили.

Врачи вступились за нее тотчас,

Они морили, и они лечили

И больше уморили во сто раз.

Один из них, которому служили

Мы некогда […]

кого-то хлору пить заставил

И к прадедам здорового отправил» (1830-1831 гг. 1, С.252).

В декабре 1829 г. будущий поэт благополучно перешел в шестой класс, в заключение экзаменов исполнив аллегро из скрипичного концерта Маурера, в апреле 1830 г. по окончании этого класса уволился из пансиона. Но часто путешествовавшие бабушка с внуком на этот раз оказались заточены во второй столице Российской империи, окруженной противохолерными заставами, что, впрочем, было не единственным огорчением года Михаила Лермонтова. Отношения зятя и тещи, самых близких подростку людей, дошли до полного разрыва. Отец звал к себе в Кропотово, теща категорически протестовала, не скупилась в характеристике отца, грозила лишить наследства (600 душ крепостных - это немало) и в конце концов слегла (предшествующий опыт воздействия на судьбы близких с помощью духовной не научил ее ничему). Болезнь Елизаветы Алексеевны добила внука, и он, угрызаясь чувством собственной бессердечности и неблагодарности, в результате чего за несколько дней якобы приблизил ее смерть, отказался от переезда к отцу. Это была первая уступка/жертва бабушке. Вряд ли стоит приписывать 15-летнему подростку какие-либо корыстные соображения. Им двигала и родственная и еще более христианская любовь к старухе-бабушке.

Однако этот год оказался крайне тревожным абсолютно во всех отношениях. События во Франции и Царстве Польском потрясли всю Европу. Память о происхождении рода стимулировала интерес Михаила Юрьевича к Европе – несколько больший, чем у современников, поэт воспринимал историю Европы почти как собственную, что показали его стихотворения 1830 г, посвященные июльской революции во Франции и восстанию в Царстве Польском[50].

Июльская революция во Франции 1830 г. послужила поводом для обращения поэта «непосредственно» к королю Карлу Х Бурбону:

«Ты полагал/ Народ унизить под ярмом./ Но ты французов не узнал… И загорелся страшный бой/ И знамя вольности как дух / Идет пред гордою толпой….О! чем заплотишь ты, тиран,/за эту праведную кровь,/ за кровь людей, за кровь граждан» (1. С. 144). Попытка восстановления «ярма», строя, тяготевшего над народом до 1789 г. вызвала взрыв негодования и краткую, но бурную революцию, итогом которой оказалась лишь передача власти представителем Бурбонов королю Орлеанской ветви, Луи Филиппу, опиравшемуся на быстро росшую буржуазию.

Между тем 1 сентября 1830 г. выпускник Московского университетского благородного пансиона был принят на Нравственно-политическое отделение Московского университета, куда поступил по наивности, воспитанной рассказами о великих деяниях и мужестве декабристов, но вскоре, видимо убедившись в тщетности своих надежд[51], перевелся на словесное. Казалось бы, чего лучше ...

Однако через полтора месяца разразилось восстание в Варшаве. Три июльских дня во Франции послужили детонатором восстания ноября 1830-ноября 1831 г. в Царстве Польском, созданном Александром I на руинах восточной части Речи Посполитой, в чем большая роль принадлежала кн. Адаму Ежи Чарторыйскому. Несмотря на «дарование» царем конституции в 1815 г. и воссоздание сейма в 1818 г., а также «благодаря» неуемной жажде власти Николая I, короновавшегося на польский престол Царства в качестве «короля» в мае 1829 г., все условия для восстания, лозунгом которого было полное восстановление Речи Посполитой в ее максимальных границах, были успешно созданы. Знал ли студент Московского университета и поэт, что дорога его шотландских предков в Россию пролегала через Речь Посполитую, автору настоящей заметки доподлинно неизвестно[52]. Но о том, что происходило в Варшаве и «Вильне», он, конечно, знал.

17 ноября 1830 г. в Бельведерский дворец ворвались организованные еще в 1828 г. П. Высоцким военные. Великий князь Константин в панике бросил весь архив, в котором находилась «Уставная грамота» - проект конституции для России, составленный Н.Н. Новосильцевым по поручению Александра I, находившегося под сильным влиянием кн. А. Чаторыйского. На следующий день вся Варшава оказалась оклеена этим документом на французском и русском языках[53], а вдохновленные своими успехами варшавяне восстали и захватили город, их войско вскоре достигло 130 тысяч человек. Ему по численности не уступало и срочно отправленное в Польшу царское во главе с бесталанным И.И. Дибичем Забалканским. К февралю 1831 г. центр военных действий переместился в Литву. После смерти Дибича от холеры, косившей российское войско не только на родине (где эпидемия свирепствовала с сентября 1830 г. по январь 1831), в июне 1831 г. прибыл граф И.Ф. Паскевич-Эриванский, уже имевший успешный завоевательский опыт, который он применил сперва в Литве, а затем, переправившись через Вислу, и в Великой Польше. Позиции восставших были ослаблены внутренними противоречиями, ибо шляхетская верхушка отнюдь не стремилась освободить «хлопов» несмотря на иную позицию, которую занимал первый представитель зарождавшейся в Литве научной прослойки – Иоахим Лелевель[54]. На почве разногласий по земельному вопросу 3 августа 1831 г. в Варшаве произошли волнения, а 27 августа Варшава была взята. Ее покоритель, ставший польским наместником, получил титул князя Варшавского. Однако его победа над западными славянами монументами увенчана не была.

Зато восставшим памятник, более вечный, чем колонна, поставил уже ясно разбиравшийся в истории и политике 16-летний мыслитель своим стихотворением «10 июля (1830)», начинавшееся обращением: «Опять вы, гордые, восстали», в котором было совершенно ясно, кто эти «гордые» благодаря последней строке: «Суворов был его [знамени вольности кровавой-АХ.] сильнейший враг». Эти же два «героических» события истории Россйской империи 1794 и 1831 гг. сопоставил И.Дмитриев (Дмитриев И. Василию Андреевичу Жуковскому, по случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы //Северные цветы на 1832 год С. 147). Не преминул вспомнить о Суворове и В.А. Жуковский, вместе с А.С Пушкиным оперативно откликнувшийся «На взятие Варшавы» Их стихи уже 7 сентября были одобрены цензором А Гаевским, а тираж был отпечатан 11-13 сентября 1831 г.

Первое из них - восстание в Польше началось весной 1794 г. Недовольные новой конституцией магнаты и шляхта в Тарговицах (ныне укр. Торговице) создали конфедерацию, которую якобы поддержала императрица Екатерина II. В Речь Посполитую были направлены войска, занявшие Варшаву и другие города Речи Посполитой. Между тем 16 марта в Кракове, где сосредоточились конфедератские войска во главе с ген. Мадалинским, диктатором и главнокомандующим республики был избран Тадеуш Костюшко, число сторонников которого стремительно росло. В апреле русский гарнизон в Варшаве был вырезан, части гарнизона в Вильно удалось спастись. Однако в лагере восставших наметился раскол. Сформировалась контрфедерация в пользу России во главе с генералом Браницким. В результате 29 сентября в Мацеевицах конфедераты потерпели поражение, Костюшко был взят в плен. Восстание практически было разгромлено прибывшим с пополнением Суворовым, и 24 сентября штурмом была взята Прага, предместье Варшавы. Чудовищная расправа с ее населением, не предотвращенная гениальным полководцем, осталась позорным пятном в его биографии. Лермонтов был не единственным литератором, который спустя почти 40 лет осмелился напомнить об этом, и конечно не мог знать стихотворения А.М. Пушкина 1823 г., оставшегося в черновике, «Певец! Издревле меж собою // враждуют наши племена», где есть такие строки;

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен».

Судя по приведенной цитате оценке действий русских войск в Варшаве 4 ноября 1794 г. оба поэта были единодушны. Разница лишь в том, кому они приписывали ответственность за погромы и убийства в Праге. Пушкин писал неопределенное «мы», Лермонтов назвал имя великого российского полководца, который не сумел предотвратить чудовищную резню горожан, непростительную даже в качестве мести за избиение русского гарнизона в той же Варшаве 11 апреля 1794 г. Это трагедия Польши, актуализированная восстанием 1830 г., настолько врезалась в память поэта, что и спустя пять-шесть лет в поэме «Сашка» Лермонтов повторил: «Суворов Прагу осаждал» (2. С.280; речь идет о предместье Варшавы). Для рассматриваемой темы важно подчеркнуть четкое понимание 16-летним юношей связей исторических событий прошлого и настоящего. Важно и другое: через 10 лет в 1840 г. один из участников восстания 1830-1831 г. – Иоахим Лелевель провел сопоставление двух восстаний 1794 и 1830-1831 гг. Лермонтов вряд ли был знаком с этим анализом. Достоен внимания и другой факт – личного подтекста заинтересованности поэта в действиях Суворова: ведь его адъютантом служил дядя Александр Алексеевич Столыпин, родившийся в 1774 г. Дата его смерти неизвестна, но еще в 1815 г. он был жив, и предания о подвигах Суворова в семье могли сохраниться.

Но вернемся к польско-литовскому восстанию 1831 г. Помимо пушкинского черновика сохранился и другой стих поэта, кажется, точнее выражавший мнение Александра Сергеевича - «Клеветникам России». Его концовка – особенно прочитанная глазами человека сентября 2014 г. – производит ужасающее впечатление, как и письмо Пушкина П.А. Вяземскому от 1 июня 1831 г., весьма агрессивные по отношению к восставшим. И стих, и послание доказывают, что несмотря на расправу с декабристами А.С. Пушкин не изменил своего отношения к преемнику Александра I, последнего поэт приветствовал в «19 октября» (1825 г.) такими словами: «Ура, наш царь! ...Он взял Париж, он основал лицей». На Николая же I Александр Сергеевич возлагал большие надежды в «Стансах»: «Семейным сходством будь же горд// Во всем будь пращуру подобен, // Как он неутомим и тверд // И памятью, как он, незлобен» (последнее пожелание касалось судьбы декабристов). А следующее обращенное к императору стихотворное послание - «свободная хвала»: «Нет, я не льстец» 1828 г., завершавшееся скрытым упреком («Беда стране, где раб и льстец// Одни приближены к престолу, // А небом избранный певец // Молчит, потупя очи долу»)[56] в 1830 г. вызвало даже ответ Лермонтова[57], 20 декабря 1915 г. блистательно проанализированный юным поэтом и пушкинистом Г. В. Масловым (1895-1920) [58].

Июльская революция во Франции и в особенности последовавшее за ней польское восстание заставили поэта-европейца пересмотреть (в том же духе, как Грибоедов несколько раньше) некоторые понятия, в частности, и патриотизма. Свое отношение к некоему «чудесному патриоту» Мосолову Михаил Юрьевич изложил в стихотворной форме:

Он чванится, что точно русский он;

Но если бы таков был весь народ,

То я бы из Руси пустился вон.

И то сказать, чудесный патриот[59]:

Лишь своему языку обучен,

Он этим край родной не выдает:

А то б узнали всей земли концы,

Что есть у нас подобные глупцы (1830 г. 1,135).

Время Николаевской реакции было мало подходящим для истинной любви к России настоящего и прошлого. В чем Лермонтов и сознался в 1841 г. («Ни слава, купленная кровью...//... //Ни темной старины заветные преданья //Не шевелят во мне отрадного мечтанья» (1, С. 460). Недаром в его лирике упомянуты лишь три исторических деятеля – два полководца, покорителя соседних народов – поляков и горцев Кавказа – Суворов и Ермолов и один император - да и то Павел I. В стихотворении «Пир Асмодея» Лермонтов представил Павла I в виде прислужника Мефистофеля, который изо всех подарков бесов выбрал сосуд с хлоркой[60] – уже проверенный на годность «залог науки докторской» (1, С 251). И все-таки поэт несколько лукавил, говоря о заветных преданьях.

Прежде всего по поводу «спорного» вопроса о происхождении русской государственности, который со времен Ломоносова и доныне тревожит умы «патриотов», Лермонтов высказался достаточно резко и даже полемично. Это делает ему честь, в особенности, если иметь в виду, что единственным учебником истории и в его время оставался ломоносовский[61]. В поэме «Сашка», говоря о родителях героини (Тирзы), Лермонтов пишет: «...отец ее был жид,// А мать (как помню) полька из-под Праги...// И лжи тут нет, как в том, что мы варяги» (2. С.280). Последняя мысль лежит в основе «повести» «Последний сын свободы».

По крайней мере еще два стихотворения противоречат его приведенной выше цитате из «Родины»: это «Новгород» и «Поле Бородина». Первое возможно написано в день рождения поэта - 3 октября 1830 г. и обращено к «сынам снегов, сынам славян», как полагают, декабристам[62], с призывом не падать духом «Погибнет ваш тиран, как все тираны погибали!». Последние две строки отсылают к средневековому городу («Есть бедный град, там видели народы/ Все то, к чему ваш дух летит.» 1, С. 159) Почти одновременно с этим стихотворением Лермонтов написал «повесть» «Последний сын свободы», посвященную его университетскому приятелю Н.С. Шеншину, погибшему в 1835 г. Герой повести Вадим долго отстаивал свое право на любовь там, где «... пред властию чужой /Склонилась гордая страна» и «...дерзостный варяг / Богов славянских победил» (2. С. 75). В соответствии с представлениями своего времени, с которыми он видимо познакомился на первом курсе Московского университета, Лермонтов пишет о призвании варягов «кривичиами, славянами, весью и чудью»[63] по совету некоего Гостомысла, на смертном ложе призвавшего мудрых людей новгородских позвать «князей варяжских стран». Имя Гостомысла возникло в на рубеже XVI в., а утвердилось в историографии благодаря В.Н.Татищеву и «открытой» им Иоакимовской летописи[64]. Уже Н.М. Карамзин с 1815 г. (с первого издания «Истории государства Российского») отвергал подлинность существования этого исторического персонажа, что, впрочем, не мешает и нашим современникам XXI в. толковать о роли Гостомысла в истории Руси, несмотря на подробный анализ А.П. Толочко этой легенды начала XVI в. и самой «Иоакимовской летописи»[65]

Имена предводителей варягов Лермонтов передает правильно, дополняя легенду об их призвании обещанием «не вести дружины за собой», потом нарушенного. «Завтра, завтра дерзостный варяг / Будет князем Новагорода, / Завтра будете рабами вы! « (2. С.78-79).

Лермонтов был далеко не одинок, представляя Новгород, как оплот свободы в средневековой Руси, такое мнение широко распространилось в русской культуре начала XIX в. Уже просветители и прежде всего А.Н. Радищев считали присущим России с самой древности «вечевой колокол, палладиум вольности новгородской, и собрание народа, об общих нуждах судящего»[66]. Неслучайно Марфе посаднице были посвящены повесть Н.М. Карамзина «Марфа посадница - покорение Новгорода» 1802 г., и две драмы: П.И. Сумарокова 1808 г. [67] и М.П. Погодина 1830г. [68], оказавшиеся предметом публичного обсуждения[69].

Забегая на 8 лет вперед, следует отметить, что у Лермонтова представлению о Новгороде, как древнем оплоте свободы, противостояло иное - о современном ему городе. 1 апреля 1838 г., отправляясь в аракчеевское поселение, корнет Гродненского полка писал своему дяде П.И. Петрову о том, что ему «грозит приятное путешествие в великий Новгород, ужасный Новгород» (4. С.404). В выделенных самим автором определениях заключена вся история города – от символа свободы до символа порабощения. Этим его обращение к истории Новгорода, кажется, и закончилось.

Почти одновременно с «Новгородом», вероятно в 1830-1831 гг., было создано недатированное стихотворение «Поле Бородина», первоначальный вариант знаменитого «Бородина» 1837 г.[70]. Он начинается с разговора двух воинов, в нем много бытовых деталей: ночевка на поле у пушек без палаток и без огней, воины «штыки вострили (нелогично – причем пушки?!) и привычно шептали «молитву родины своей», здесь же описание погоды («Шумела буря до рассвета»), и неудачная попытка разговора двух воинов («Брат, слушай песню непогоды: Она дика, как песнь свободы»). После барабанной дроби на заре, когда «восток туманный побелел», на батарею обрушился «нежданный» удар. И «вождь» обратился к солдатам «Ребята, не Москва ль за нами… и т.д. В третьей строфе авторское воспоминание о битвах XVIII в. и продолжение описания битвы – смерть товарища и последовавший за ней первый выстрел рассказчика, воспылавшего жаждой мести; четвертая строфа: «Марш, марш! Пошли вперед, и боле уж я не помню ничего». Однако вопреки предшествующему заявлению описание боя продолжается (вероятно, сведения были почерпнуты из другого источника): поле 6 раз переходило из рук в руки, «носились знамена, как тени» Итог битвы подведен так же, как в варианте 1837 г: «Рука бойцов…кровавых тел». В пятой строфе продолжение итогов и описание нового ночлега рассказчика: «В душе сказав: помилуй, Боже! На труп застывший, как на ложе, Я голову склонил»[71]. Заключительная строфа содержит прощание рассказчика: «Мои товарищи, вы пали!», новое сравнение Бородина с Рымником и Полтавой и гордое заявление:

«Скорей обманет глас пророчий,

Скорей небес погаснут очи,

Чем в памяти сынов полночи

Изгладится оно» (1, 264-266).

В связи с Бородинской битвой Лермонтов вспомнил и победоносные сражения предшествующего XVIII столетия: «Что Чесма[72], Рымник[73] и Полтава[74] […] / там души волновала слава…» В переводе с поэтического на современный историко-прозаический язык это означает, что Лермонтов все эти сражения (даже Полтавское, столь почитаемое ныне и воспетое А.С. Пушкиным в 1828 г.), относил к войнам завоевательного характера, какими два первых – морское и на суше в действительности и были с точки зрения России (хотя совсем иной – освободительный смысл имели они для южных славян). Точность определения битв XVIII в. заставляет вспомнить слова Михаила Юрьевича:

«Есть чувство правды в сердце человека,

Святое вечности зерно» (1830-1831 г. Мой дом.1, 267) и поддержать мнение А.А. Зимина об этих поэтах (подробнее ниже).

Масса мелких деталей - неудобств ночевок, шок после смерти товарища и возникшее в результате чувство мести, некоторое противоречие сообщения о беспамятстве рассказчика и продолжение рассказа о битве, устрашающая с непривычки конкретная деталь использования мертвого тела вместо подушки, сравнение Бородина с битвами XVIII в. – все это свидетельствует о записи со слов участника событий, еще не вполне осмысленной самим поэтом. Дважды упомянуто обращение к Богу – молитва перед битвой и перед сном после нее[75]. Все это склоняет к мысли о несколько спонтанном сочинении стихотворения под влиянием только что услышанного рассказа зрелого и религиозного человека, еще не забывшего о блистательных военных победах уже ушедшего века. Таким человеком и был, вероятно, как утверждают литературоведы, Афанасий Алексеевич Столыпин (1779-1825), живший в имении Нееловке той же Пензенской губ., что и бабушка поэта Елизавета Алексеевна Арсеньева. Для более молодого человека, жившего в первой трети XIX в., эти победы уже не были особенно актуальны.. Сообщение о шестикратном переходе Бородинского поля из рук в руки можно возвести и к мсье Капэ и – с меньшим основанием к Денису Давыдову.

И «Новгород», и «Поле Бородина» были написаны в тревожные начальные 30-ые годы. В них, как кажется, автор осмыслил некоторые уроки европейской истории со своей точки зрения (подобно Бородинской битве, описанной с русской стороны)

Автору подобных сочинений трудно приходилось в Университете, ему там было скучно. Он свободно говорил на французском (и писал) и немецком, свободно читал на английском, увлекался Байроном и Шекспиром[76], чем отличался от своих товарищей и профессоров, поражая их своими знаниями и настраивая против себя еще и дерзостью.

Погруженный в свои мрачные воспоминания и романтические грезы, он сторонился сотоварищей. Им он запомнился угрюмым, дерзким и нелюдимым. А он, по материнской, да и по отцовской природе мягкий, совестливый, добрый и робкий, просто таким образом оборонялся от жизни… Но от трагической судьбы «и Бог не спас».

29 июня 1831 г. отец Юрий Петрович составил завещание на Кропотово, вверяя сыну заботу о четырех своих сестрах, тетках Михаила, из коих лишь одна была замужем, сделал распоряжения о своих долгах и предоставленных им займах, велел выдать 500 руб. «отпущенному на волю сестрою моею Александрою малолетнему Александру, по крестном отце Петрову», явно не имевшему отца. Исполнять завещание зятя (умершего 1 октября 1831 г.), довелось бабушке (хлопоты продолжались до 1837 г.), кажется, она прониклась словами зятя, что «несправедливости ее ко мне всегда чувствовал очень сильно…[но] был готов любить ее всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины!»[77], да и в душу сыну эти слова, конечно, запали. Под влиянием смерти отца его наследник в одном порыве создал стихотворение «Ужасная судьба отца и сына» - посмертное отпущение сыном грехов отца:

«Мы не нашли вражды один в другом,

Хоть оба стали жертвою страданья!»

и, кажется, бабушки:

«Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец

Того, то был всех мук твоих причиной»

и мольба о собственном прощении:

«Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,

Что люди угасить в душе моей хотели

Огонь божественный, от самой колыбели

Горевший в ней, оправданный творцом!» (1, С. 217)

Семейная трагедия создавала предпосылки не только для дополнения сложной чрезвычайно одаренной личности глубокими комплексами неполноценности (казавшаяся ему самому непривлекательной внешность: малый рост, большая голова, некоторая сутулость и пугавший собеседников пронзительный испытующий взгляд; полусиротское детство, исковерканное родственниками, воевавшими за душу отрока), но и для понимания «сути» происходящих в России и за ее пределами мировых событий, а также для восприятия романтизма во всех его видах и формах.

В творчестве Лермонтова в том же 1831 г. была продолжена тема ответственности за пролитие крови, на этот раз на русском материале. Речь идет о стихотворении «Атаман». Казань в сознании М.Ю.Лермонтова ассоциировалась с образом Степана Разина, буйство которого он отнюдь не поэтизировал. Напротив, в этом стихотворении лейтмотив – это «горе», которое атаман принес Казани:

«Горе тебе, город Казань,

Едет толпа удальцов

Сбирать невольную дань

С твоих беззаботных купцов […],

русской земле

Горе тебе, русская земля,

Девице:

Горе мне, бедной девице,

Чем виновна я пред тобой?

Себе самому:

Горе тебе, гроза-атаман,

Ты свой произнес приговор

[…………………………….],

Средь пожаров ограбленных стран

[…………………………….],

Остался ты хладен

И тверд, как в бою[…]

Горе тебе, удалой!

Как совесть совсем удалить?» (1, 185).

Трактовка народной песни, дожившей до нашего времени в качестве прославлявшей дружбу и «удаль» казачества, у Лермонтова была в корне отлична от современной ХХ и нашего века. Однако она вполне соответствовала народным представлениям. Его лихой атаман – символ не радостной свободы, а жестокого и бессмысленного буйства, жестокости и насилия. Недаром 7-ая и последняя строфа завершается словами:

Отныне он чистой водой

Боится руки умыть.

Умывать он их любит

С дружиной своей

Слезами вдовиц беззащитных

И кровью детей! (1831 г.? 1, С.185-186).

Здесь поэт, как и в случае с убийствами в Праге 1794 г., персонифицирует зло в отличие от народной песни:

Ваш Казань город на горе стоит,

На горе стоит на высокое –

На тоске стоит на великое!

На горах каменье – буйны головы,

Под горой трава – все русы кудри,

Во траве цветы – все ясны очи,

Под горой река – кровью протекла[78].

Чисты мелки ручейки – горючи слезы.

В этом произведении, как в ни каком другом, ясно противопоставление поэтом свободы и притеснения, кем бы последнее не осуществлялось, и его – поэта-лирика, подлинного предшественника Ф.М. Достоевского[79], гуманистическое понимание прошлого.

Так на фоне этих событий и в свете собственного опыта складывался образ родины, ее прошлого и ее будущего[80]. Автор названных и цитированных стихов, уже вполне зрелый человек знал «изящную словесность» лучше, чем профессор Петр Победоносцев, геральдику и нумизматику лучше, чем проф. Гастев, и не стеснялся говорить им и им подобным, что владеет предметом лучше «бесцветных профессоров, читавших монотонные бессодержательные лекции»[81]. О них он сочинил даже эпиграмму «Раскрыл, прочел, шумят. Уходит – втрое хуже. Сущий ад» Результат естественен – 18 июня 1832 г. он не был аттестован по причине «отсутствия». Московский более или менее счастливый период его жизни, где молодой человек познал истинную любовь к В.А. Лопухиной, завершился.

После этого бабушка с внуком в начале августа того же года переехали (пожалуй, более уместен глагол «ринулись») в Санкт-Петербург, который показался 24-летнему молодому человеку, абсолютно не выносившему пошлости (а вовсе не «капризному», как его аттестовал Ф.М. Достоевский) более неприветливым, чем Москва, и вскоре поэт сознался, что «я не гожусь для общества», «тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит», - писал он в августе 1832 г. С.А. Бахметевой (4, 363-364). В Петербургский университет его принимали лишь на первый курс, не засчитывая того года, который он провел в Московском. Мысль о вторичном повторении пройденного испугала Михаила[82]. В результате в судьбе «покорного внука» произошел неожиданный поворот. «… до сих пор я предназначал себя для литературного поприща, принес столько жертв своему кумиру и вдруг становлюсь воином. Может быть, это кратчайший путь….приведет меня к конечной цели всего существующего. Умереть с пулей в груди стоит медленной агонии старца» - писал он М.А.Лопухиной во второй половине октября 1832 г. Чей бы это ни был выбор (вероятно, самого поэта под влиянием дяди Монго – Алексея Столыпина, но, когда он был сделан, поэт с ужасом представил свое «будущее заточение» в течение «двух тягостных и печальных лет» (4, С. 373, 375. 376). Этот выбор, и удивил, и огорчил любящую его родственницу А.М. Верещагину. Тем не менее после экзамена 14 ноября «не Байрон», а «другой, еще неведомый избранник,/Как он, гонимый миром странник,/Но только с русскою душой» (1. С. 321) был зачислен в «самое подходящее для себя место» - «Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров» на правах вольноопределяющегося унтер-офицера лейб-гвардии Гусарского полка. Что касается полка, то это несомненная заслуга Елизаветы Алексеевны, пребывание же в Школе началось с несчастного случая, ушиба лошадью ноги до кости, который дал поэту отсрочку от занятий до апреля 1833 г. Два последующих года для лирики были творчески почти бесплодными, если не считать настолько бесстыдных виршей, что их, как правило, и не включают в собрания сочинений. Вероятно, в это время был написан «Гусар», специалистами отнесенный к 1832 г., и бесспорные «Юнкерская молитва», за остроумием которой скрывается глубокое неприятие «школьной» муштры и образа жизни, и еще два стихотворения (одно - о «прогрессе» от плетки к шпорам и другое – на погребение товарища[83]). Несмотря на участие в юнкерском журнале «Школьная заря», попойках и проделках юнкеров, состояние духа оставляло желать лучшего. Трудно согласиться со С.Н.Дурылиным и отчасти поддержавшим его мнение В.Г. Бондаренко, что этот период был временем обращения Лермонтова к реальности в условиях казармы. Реальности поэту хватало и на воле. А вот казарма и сейчас – это страшное место, таковым же оно было и раньше, особенно при Николае I. Место, обнажавшее все низменные инстинкты, пожалуй, даже звериные. Можно не сомневаться, что сокурсники Лермонтова говорили на том языке, отзвук которых проник и в «Гошпиталь», и в «Петергофский праздник», и в «Уланшу»[84]. В стаде великосветских охальников даже физически выжить было трудно, не мимикрируя или маскируясь. «Безумный надрыв», которым, по мнению Дм. Мережковского сопровождалось его пребывание в Школе, вызвал необходимость надеть маску «своего» - просто ради сохранения жизни, инстинкт которой – вопреки всем предчувствиям – еще был очень силен в Лермонтове.

Наконец, 28 ноября 1834 г. Лермонтов покинул школу в качестве корнета Лейб-гвардейского полка (что и подтверждено императорским указом от 1 августа 1835 г.). Одновременно он стал автором напечатанной в «Библиотеке для чтения» поэмы «Хаджи-Абрек», а это, казалось бы, должно было стимулировать или направить страсть творчества в новое русло.

Но весной 1835 г. бабушка собралась уехать из Петербурга. Это привело 21-летнего «вояку» в смятение, как маленького мальчика[85]: «Не могу выразить, как огорчает меня отъезд бабушки, - перспектива остаться в полном одиночестве в первый раз в жизни меня пугает; во всем этом большом городе не останется ни единого существа, которое бы действительно мною интересовалось...», - писал он А.М. Верещагиной (4,С. 394). А в мае – еще одна боль. Лермонтов получил известие о замужестве В.А. Лопухиной, которой в бытность в Москве был очень увлечен, да и в Москве не забывал о ней. Ее замужество стало для него горем. 1835 год оказался малоурожайным для лирики.

Правда, продолжалось исправление и редактирование «Маскарада» (4. С.542). И в этот же год было создано странное и загадочное сочинение, касающееся отношений России и Литвы

Опять, народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России

Опять, шумя, восстали вы (Т.1. С. 360),

Эти четыре строки – парафраза пушкинского стихотворения «Клеветникам России», на что мое внимание любезно обратила Л.И. Тананаева. Поэт - певец свободы подобно своему кумиру – А.С. Пушкину обращается с упреками к литературным защитникам «падшей Литвы», восставших жителей которой он еще совсем недавно прославлял как «гордых». В контексте прославления свободолюбивых жителей Кавказа и вскоре за этим последовавшего «На смерть поэта» появление данного произведения представляется парадоксальным и нуждается в объяснении. Самое простое, казалось бы, лежит на поверхности – «имперский синдром», наличие которого А.А. Зимин обнаружил у «олимпийца» у А.С. Пушкина[86]. Однако ни в каких иных сочинениях Лермонтова подобный синдром не заметен. «Империя и родина у Лермонтова не сливаются воедино», - справедливо утверждает А.А. Зимин[87]. Рассматриваемое стихотворение – единственное, в котором «честь России» ассоциируется с «солнцем» (венцом) русского царя, соответственно Российской империи.

Так в чем же дело? Может быть, в адресатах стиха – «народных витиях»? Их имена давно известны исследователям: это два польских эмигранта во Францию - классик литовской историографии Иоахим Лелевель[88] и знаменитый польский политический деятель кн. Адам Чарторыйский (1770-1861)[89], а также парижский журналист Тайо. Первый выступил в Брюсселе 13 января 1834 г. по случаю Трехлетия отказа польского сейма признать Николая I главой Царства Польского, созданного его отцом на части Речи Посполитой[90]. Вслед затем А.Чарторыйский 4 февраля опубликовал в газете «Время» (Le Temps) статью «Николай и его апологеты» и, наконец, журнал «Ревю де Пари» поместил оскорбительную статью Тайо «Исторические этюды: Александр и Николай I». Может быть, все эти сочинения остались бы незамеченными в России, если бы (!?) бдительный проправительственный орган «Франкфуртский журнал» не поместил бы в качестве передовицы изложение выступления Лелевеля, где А.С. Пушкин был представлен борцом с монархией (Прим. 1, С. 588), что, с официальной точки зрения, бросало тень на величайшего поэта, положение которого в Российской империи и без того было весьма неустойчивым. Вмешательство посторонних, будь то гордых поляков или литовцев, во внутренние дела и жизнь России[91] не менее гордыми, но испытывавшими многие комплексы неполноценности россиянами-«рабами» могло быть воспринято оскорбительным. Отсюда «Клеветникам России» Александра Сергеевича и в его поддержку Михаила Юрьевича, хорошо знакомого с ситуацией старшего поэта. Оба они были подлинными европейцами, но не франкофилами, высмеянными еще А.С. Грибоедовым. Прекрасно зная французскую и английскую поэзию эпохи романтизма, Лермонтов много переводил Байрона, часто использовал фрагменты его стихов в качестве эпиграфов. При этом он чувствовал органическую связь с Пушкиным, влияние которого не уступало байроновскому[92]. Не будучи лично знакомым с Пушкиным, испытывал к нему самое глубокое уважение и оказался единственным, кто после гибели поэта бросил перчатку царю. После его же собственного убийства такого храбреца в России не нашлось…

Немалую роль в создании рассматриваемого стихотворения играло отношение Лермонтова к Наполеону и Бурбонам, преемникам Бонапарта на французском троне, – скажем прямо, довольно скептическое[93]. И в 1841 г. Лермонтов не простил падения Наполеона: «Как женщина, ему Вы изменили, // И, как рабы, вы предали его!» (1, С. 464-465). Ему, романтику, пусть даже бывшему, претил обывательский («буржуазный», простите за выражение) утилитаризм новой французской власти, презиравшей память кумира его юности и молодости, частая смена власти. В рассматриваемом стихотворении это тоже чувствуется:

«Давно привыкшие венцами

И уважением играть,

Вы мнили грязными руками

Венец блестящий запятнать» (1, С. 360).

То же читаем и в произведениях и более поздних. Сравнивая Европу с умирающим гладиатором, в 1836 г. поэт восклицал:

«Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславной головою[94],

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд – игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою» (1, 363-364).

Лермонтов не изменил своего мнения о «великом народе» и в год смерти: «Ты жалкий и пустой народ! // Ты жалок потому, что вера, слава, гений, //Все, все великое священное земли // С насмешкой глупою ребяческих сомнений // Тобой растоптано в пыли. // Из славы сделал ты игрушку лицемерья, // Из вольности – орудье палача,// И все заветные отцовские поверья // Ты им рубил, рубил сплеча». (1, С. 464-465).

Есть и еще один аспект, в свете которого может быть понятна позиция поэта 1835 г. Уже в «Атамане» 1831 г. ясно было неприятие поэтом пролития крови. В стихотворении 1835 г. он, храбро участвовавший в завоевании Кавказа, уже хлебнувший из потоков крови, пролитых там (недаром позднее сражению при Валерике 1840 г. он посвятил и стихи, и очень мастерский выразительный рисунок, превращенный Г Гагариным в акварель), был ею уже сыт. Положение же человека, воспевавшего свободу всех народов, в том числе и «горцев» Кавказа и вынужденного по долгу службы проливать их кровь, было незавидным и разрушительным для психики поэта.

К 1835 г., судя по лирике, завершилось превращение «байрониста» и «романтика» не просто в реалиста, но в «печальника народного». Внутреннее напряжение нарастало[95], видимо довольно много усилий потребовало и приведение в порядок дел Юрия Петровича, о чем в 1836 г. он регулярно спрашивал Елизавету Алексеевну (1. С.397, 398) Даже приезд бабушки в Петербург в июне 1836 г. душевную ситуацию не изменил. От 1836 г. остались три довольно мрачные стихотворения, снова переводы из Байрона, одна эпиграмма на иноземца (что ранее поэту было несвойственно) и одно оригинальное стихотворение «Великий муж!», кончающееся словами: «он любил отчизну!» (1. С. 386) Он, подобно А.С Пушкину в 1828-1829 гг.[96],мечтал об отставке, о которой постоянно упоминал в своих письмах.

Напряжение вылилось в 1837 г. при известии о смерти А.С. Пушкина 27 января 1837 г. Писать о том произведении, которое наизусть знают все выпускники советских и немногие постсоветских школ трудно. Можно лишь повторить текстологические наблюдения Г.В. Маслова о сходстве уже цитированного стихотворения «К***»1830 г. и «Смерти поэта»:

Ты видел зло, и перед злом

Ты г о р д ы м не поник челом, —

повторяется в 1837 г.:

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув г о р д о й головой.

Характеристика Пушкина, как мятежника:

Ты пел о вольности, когда

Тиран гремел, грозили казни;,

Боясь лишь вечного суда

И чуждый на земле боязни,—

Также повторяется;

В о с с т а л он п р о т и в м н е н и й с в е та

О д и н , как п р е ж д е, - и убит!

Не вы ль сперва так долго гнали

Его с в о б о д н ы й, с м е л ы й дар...

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет, завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Строки:

-Высокой мыслью и душой

Ты рано одарен природой;—

соответствуют строкам:

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,—

Он, с юных лет, постигнувший людей?.. Ты пел о вольности». Лермонтов имел в виду

знаменитую оду «Вольность» [97]

И сделать вывод: отношение Лермонтова к Пушкину на протяжении 1830-1837 гг. не изменилось, оно действительно «окаменело».

Невозможно не рассказать о некоторых неочевидных последствиях распространения «На смерть поэта» для самого автора. В широком знакомстве «общества» со стихом по собственной инициативе оказался замешан верный друг Лермонтова С.А. Раевский, имя которого под угрозой сдачи в солдаты назвал сам поэт. Его «допрашивали от государя», но обещали, что Раевского не накажут (впрочем, Раевский сам еще раньше сознался в этом «страшном преступлении»). Важнее мотивы позиции поэта: «Я вспомнил бабушку… и не смог. Я тебя принес в жертву ей…»,- написал он Раевскому после 27 февраля (1. С. 399). Очередная жертва бабушке тяжело травмировала навеки «привязанного к ней и покорного внука». Оба «соучастника» оскорбления Его Императорского Величества (за прямое обращение к императору «Отмщенья, государь, отмщенья»[98]) после месячного ареста были наказаны: поэт – переводом в Нижегородский полк, Раевский – в распоряжение Олонецкого губернатора (4,С.543-544). За месяц пребывания в заточении Лермонтов написал «Когда волнуется желтеющая нива», «Я, матерь божия, ныне с молитвою», «Узник», «Ветка Палестины», «Сосед» и др. Раевскому довелось исполнять обязанности делопроизводителя при Олонецком губернаторе до конца 1838 г. Возвращение друга сняло камень угрызений совести с поэта за проявленную им слабость. Впрочем, было ли это слабостью или проявлением гуманизма и любви к слабейшему из двух – бабушке? Думается, второе точнее...

19 марта Лермонтов через Москву отправился на Кавказ. Но на этот раз любимый Кавказ на стихи о себе Лермонтова не вдохновил, если «байронист» воспевал вольных горцев, для которых война – их стихия, то повзрослевшего «реалиста» собственное участие в их покорении, и весьма активное (особенно при Валерике) радовать не могло. Его героями стали не российские завоеватели, а защитники России. В мае к 25-летнему юбилею Бородинского сражения, который по распоряжению царя широко праздновался, в «Современнике» появилось «Бородино».

Это монументальный литературный памятник русским воинам, с честью выполнявшим свой долг. Во втором варианте поэт изъял бытовые подробности и полностью изменил структуру произведения. Из первого варианта Лермонтов взял лишь несколько фрагментов: призыв полковника, вид поля в конце сражения («Рука бойцов колоть устала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел»). Так на глазах внимательного читателя стихотворная запись мемуарного характера[99] превратилась в эпическое произведение. Дядя-рассказчик на этот раз смотрит на слушателя с высоты своего возраста и с некоторым упреком или сожалением (в двух вариантах – в начале и конце стихотворения заявляет :

Пронзительная искренность любви к Москве и России в «юбилейном» стихотворении «Бородино», даже написанном оскорбителем Е.И.В., оказалась уместной на 25-ую годовщину сражения. Сила чувства поэта, подобно другим шедеврам Михаила Юрьевича, покоряет каждого и спустя два столетия после описываемого события («случая», как сказали бы Н.М. Карамзин и И.А. Крылов).

«Бородино» было последним стихотворением, в котором шла речь о прошлом России. В течение 1838-1841 гг. поэт в лирике не обращался к российским историческим сюжетам[100]. Ее характер определялся довольно мрачным душевным состоянием поэта, мечтавшего как можно скорее освободиться от военной службы[101], которую, впрочем, он нес с честью и безумной храбростью. Да и освобождение от службы не сулило ему избытка радости. Дома снова общество «трех или четырех женщин, которым ничего не втолкуешь[102]... Снова перспектива заниматься «делами», которые, вероятно, осточертели ему за 6 лет ввода в наследство имения Кропотово. «Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет - надо же ей чем-нибудь пожертвовать», - конец февраля- первая половина марта 1839 г. в письме А.А. Лопухину. (4. С. 419). Все-то ему казалось мало – он уже жертвовал отцом, другом, а теперь и собой... В письме А.И. Бибикову во второй половине февраля 1841 поэт сообщал, что «9-го марта отсюда (из Петербурга – АХ) уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку» (4. С.424) , а 10 мая в письме бабушке выражал надежду, что «мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в отставку» (4.С.426) ради бабушки». И по иронии судьбы - последняя ее насмешка 28 июня 1841г – обещание, отправленное бабушке, подписать и засвидетельствовать бумаги о продаже людей…(4. С.429). В этом последнем письме, как в капле воды, - вся трагедия человека, свободно чувствовавшего, мечтавшего соблюдать законы чести (отсюда и дуэли), пусть и непонятные для нас, людей ХХI в., и желание быть «в правде тверд, как божий херувим», человека, чужого «в стране рабов, стране господ».

Господа-то с ним и расправились. Ныне принято оправдывать его убийцу «Мартышку» - Мартынова, обелять присутствовавших при его убийстве лиц, в том числе его дядю Алексея Аркадьевича Столыпина (1815-1858), на два года бывшего моложе поэта и сопровождавшего его и в Юнкерской школе (закончил он ее позднее - в 1835 г.), и на службе Лейб-Гусарского полка в Царском селе, и на войне на Кавказе, и на дуэли с сыном французского посла Баранта, и при последних минутах жизни поэта. Елизавета Алексеевна вверяла ему свое единственное сокровище. Однако оказалось напрасно, как и бесполезными были оба ее завещания.

Пустой и холодный красавец, безо всяких духовных интересов, зато с изобилием плотских, циник, вполне удовлетворявшийся жизнью - по его же собственному выражению конца 1840 г. - «откармливаемого животного», человек практически без имени, а лишь либо с кличкой собаки или с половинкой имени героя какого-то полубульварного романа – и в придачу ко всему дядя гениального во всем и непредсказуемого в жизни человека. Поставьте себя на место хотя бы человека без имени, а с кличкой, и вы поймете глубину зависти и ненависти, которую этот великан и красавец хлыщ должен был испытывать к своему племяннику, горбатившемуся недомерку. Прочитайте его глазами фрагмент поэмы «Монго».

Монго – повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель...

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой[103]

Людскую честь и совесть мерил.

......

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку[104],

Как должен каждый патриот (2. С. 327)

Откровенная неприязнь Лермонтова к официальным патриотам уже звучала в стихе о некоем Мосолове («Он чванится, что точно русский он»), так что и здесь двойная насмешка над кавалеристом и чванством русского невежды. Можно предполагать, что обмен колкостями был в быту и юнкеров и военных. «Маешка» из той же поэмы был равнодушен к ним:

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его» (2. С. 327).

Лермонтов по-видимому и не догадывался, какие бури возникали в душе у тех, кого касались его насмешки и остроты. И хотя отношения дяди и племянника испортились в последние годы жизни поэта, он в 1841 г. дважды портретировал дядю (в одежде курда, что несколько напоминало и привычки Мартынова и Грушницкого, и в сюртуке с шарфом). Оба портрета, по мнению Лидии Беловой, высказанному в декабре 2005 г. в Международном культурном центре Вячеслава Клычкова, свидетельствуют о дружбе родственников. Старшему удалось «доказать» это во время дуэли, когда он призывал истошным голосом Мартынова «Стреляйте» и вместе с победителями бросил тело поверженного племянника. Его миссия была завершена. Одно препятствие на пути к Тарханам было устранено. Однако его странное поведение после дуэли и упорное молчание об этом событии, кажется, подпортило в глазах родственников его имидж. Та же Л. Белова приводит другое доказательство верной дружбы соучастника убийства и убитого гения: перевод на французский «Героя нашего времени» и публикация его в малотиражной газете, где о самом авторе не было сказано ни слова. Однако сотрудники ЦГАЛИ выяснили, что причиной внимания дяди к племяннику была просто нужда в деньгах, которыми тот привык сорить. Не был ли материальный интерес дядюшки причиной столь долгой «дружбы» с племянником? Трудно сказать, будет ли найден на этот вопрос доказательный ответ...

О втором заинтересованном в гибели поэта лице разногласий почти нет. В советское время обелять придворную царскую чернь было не принято. В наше время до Александра Илларионовича Васильчикова, сына председателя Государственного совета, руки еще не дошли. А ведь ему тоже доставалось от Михаила Юрьевича: «Дон-Кихот иезуитизма», «князь пустельга». Можно предполагать, что отказы просьбы от отставке были инспирированы Илларионом Васильевичем ...

Говоря о дуэли, конечно, нельзя не упомянуть и о роли самого Лермонтова. Обычно упрекают его в задиристости. Но он и сам подвергался насмешкам, но близко к сердцу их не принимал:

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его (2. С. 327).

И то, что он не принял всерьез предстоящей дуэли, говорит не только о его легкомыслии, или уверенности в своем будущем, но и вере в человека, даже такого «дурака», как Мартынов, вере в его разум ...

Рассмотренные выше произведения, в которых всплывают образы российского и европейского прошлого, следовало бы добавить к составленному В.Влащенко списку произведений, где поэт ставит вопрос об общественном зле. Невольник чести (разумеется в понимании того времени) и искренне верующий христианин[105] в жизни совершал поступки, противные его душе. Все это, кажется, на прямую не касается представлений поэта о его родине. Что же касается основной темы – образов исторического прошлого России, то все они созданы с позиции христианского гуманизма и резкого неприятия насилия и того государственного строя, при котором довелось жить поэту. Но его осуждение польских, французских и российских чудовищных жертв правительственной политики, участников восстаний и революций – и просто разбойников типа Разина не понятны без четкого понимания основополагающих принципов его христианского мировоззрения. К сожалению, это несколько выходит за пределы поставленной автором задачи, но основательно изучено лермонтоведами[106].

Вместо постскриптума

Автор испытывает потребность объяснить, почему не специалист, не литературовед, не структуралист и много чего еще не ..., не удержалась от изготовления данного опуса. Лермонтов вошел в мою жизнь в отроческом возрасте вместе с чудом раздобытым отцом «серым сборником» сочинений поэта. Он стал моей настольной книгой во время бомбежек Москвы и в какой-то мере сформировал характер. Отец очень любил Лермонтова и часто читал, а делал он это, как мне казалось, получше Яхонтова. Самым ярким школьным (уже послевоенным) воспоминанием моего мужа была декламация «На смерть поэта» Лермонтова, с ним он прожил всю жизнь, к счастью, более длительную, чем поэт, но не менее трудную. Единственным историком, с которым я говорила на одном языке, до 1980 г. был А. А. Зимин, почитавший Михаила Юрьевича выше его современника и собственного тезки. На три года мне была дарована милость дружбы с Л.А. Софроновой, талантливым ученым и удивительным человеком, истинной, а не показной христианкой. Наши разногласия (не знаю, были ли они или речь идет о терминах...) по поводу Лермонтова, уже не обсужденные с ней, пришлось выносить в этот опус. Странный характер самого опуса и может быть излишнее внимание к биографии поэта, всем хорошо известной, объясняется новым пониманием семейной ситуации поэта, пришедшим ко мне – свекрови, а не теще, слишком поздно, на излете жизни, когда и отца, и мужа уже не стало. К счастью, еще жив сын и внуки. С мыслью о них обо всех и писалось. Кто-то чистил себя под Ленина, а кто-то собирается делать это под Лермонтова, пусть и поздно и вряд ли удачно...

26 августа-8 сентября 2014 г.

[1] Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1 Стихотворения. 1828-1841. Л. 1979 (Ссылки на это издание даются в тексте с указанием года создания произведения, тома и страницы). (1830. С.114; Т. 4. С. 398, 402, 426, 429). Вторая формула в письмах М.Ю. Лермонтова была обычным выражением вежливости по отношению к старшим родственникам, но иногда приобретала прямое значение.

[2] О далекой прародине – «Шотландии моей» Лермонтов упомянул один лишь раз в связи с поэтом Оссианом (1, С.116.время-?). Происхождение и история рода Лермонтова ныне исследованы подробно (Бондаренко В.Г. Лермонтов. Мистический гений М., 2013). Он объехал и описал сохранившиеся доныне в Шотландии остатки родового замка Лермонт. В.Г. Бондаренко впервые проанализировал стихотворения, связанные с севером и Новгородом, из коего явствует, что если первый, то есть север, представлялся весьма туманным обиталищем духов холода, то Новгород символизировал идею свободы.

[3] Собственно говоря, упрек в невнимании к этой теме следует адресовать лишь Л.В. Черепнину и А.А. Формозову, специально занимавшимися вопросом об отношениях литературы и истории. Глубокую и точную характеристику общественных взглядов Лермонтова конца 30-х годов дал Н.Я. Эйдельман (Эйдельман Н.Я. Быть может, за хребтом Кавказа: русская литература и общественная мысль первой половины XIX в. Кавказский контекст..М., 1990). Стихотворения, посвященные «исторической» России, перечислил В.Влащенко. По его мнению – это «Новгород», 1830; «Поле Бородина», 1830; «Два великана», 1832; «Бородино», 1837. К ним примыкают образы современного государства, самодержавно-крепостнической империи («Жалобы турка», 1829; «Прощай, немытая Россия…», 1841 (Влащенко В. «Из пламя и света рожденное слово слово». Опыт современной интерпретации лирики М.Ю.Лермонтова // 1 сентября № 8. 2005, Доступно на сайте: http:// lit.1september.ru/article. php?ID= 200500817).

[4] Достаточно упомянуть имена П.А. Висковатова, П.Е. Щеголева, Б.М. Эйхенбаума, И.Л. Андроникова, В.Г Бондаренко и др.

[5] Характеристика М.Ю. Лермонтова выдающимся культурологом Л.А. Софроновой как «поэта-богоборца» (Софронова Л.А. Культура сквозь призму поэтики. М., 2006. С.140) послужила толчком для обращения к теме заметки. Большую помощь в процессе работы оказала Л.И. Тананаева, мужественно читавшая бесконечные варианты текста и щедро делившаяся своими знаниями, без коих написние статьи было бы невозможным.

[6] Разумеется, сюжет «песни» - чисто авторский.

[7] Лишь в «Панораме Москвы» удалось обнаружить прямое влияние Н.М. Карамзина, делившего царствование Ивана Грозного на два периода. Знакомство с трудами Карамзина и Татищева доказывает и «повесть» «Последний сын свободы».

[8] Обучавшийся в Богородицком пансионе у А.Т. Болотова М.В. Арсеньев (1768-1810) после выхода в отставку в чине поручика и женитьбы в возрасте 26 лет (в 1794 г.) на «немолодой, некрасивой» (по ее собственным словам, хотя ей был только 21 год), зато деятельной и практически разумной Елизавете Алексеевне Столыпиной (1773-1845) благоустроил имение подобно театральной сцене с красивыми пейзажами и водными гладями в виде прудов, окружавших господский дом. Он увлекался не только театром, но и имел несчастье увлечься соседкой. Это оказалось не по душе его супруге. Михаил Васильевич, человек, наделенный - по отзывам современников - «жаром человеколюбия, примерным великодушием, твердой решимостью благородного сердца», «продемонстрировал» все это перед началом очередного спектакля: посадил жену и 4-летнюю дочку рядом с собой, наделил их ролями вдовы и сироты и тотчас превратил их роли в реальность.

[9] Удар был тем более силен, что за три года до этого Елизавета Алексеевна в 1807 г., "чувствуя слабость своего здоровья", написала завещание в нежно лирическом стиле: Тарханы, купленные на ее имя "и с помощью" супруга, "с признательностью за горячую любовь его" "и беспримерное супружеское уважение" в случае ее смерти должны были в равных долях поделить муж и дочь. Им этого сделать не удалось. Страсть Елизаветы Алексеевны к составлению духовных к добру не приводила ни в 1807 г. ни позже.

[10] Не помогла даже вторая поездка в 1820 г. на Кавказ, где у двоюродной бабки Лермонтова Екатерины Алексеевны, вдовы Акима Хастатова (ум. в 1809 г.) было свое имение в Горячеводске (с 1823 г. – Пятигорске).

[11] Кажется, не пела ему и бонна Христина Осиповна Ремер, внушавшая ему человеколюбивые чувства успешно добившаяся этого. Примером тому – его отношение к собственной кормилице.

[12] Бондаренко В.Г. Указ. соч. С. 39.

[13] Этот род восходит, по мнению В.Г. Бондаренко, к некоему Томасу-рифмачу (1229-1297 гг.), а путь его далеких потомков в Россию пролег через Речь Посполитую (Георг Лермонт 6 сентября 1613 г остался на царской службе, 9 марта 1621 г. получил 10 деревень под Чухломой в Заволоцком стане Галицкого у. и скончался в 1634 г. См.;Бондаренко Г.В. Указ. соч. С. 5-19).

[14] Цехановский В.М. Из прошлого // Исторический вестник. 1898. № 10. С.394: .В декабре 1828 г. «папенька» приезжал в Москву «и вот уже 2 картины извлечены из моего портфеля...Слава богу, что такими любезными мне руками» (4. С.358).

[15] Условием получения наследства внуком была постоянная жизнь при бабушке, а соответственно и отъезд его отца из Тархан. Процветавшее благодаря ее усилиям имение (барщина крепостных была ограничена тремя днями в неделю) после смерти Е.А. Арсеньевой не было разделено между всеми весьма многочисленными членами рода Столыпиных, а перешло ее младшему брату Афанасию Алексеевичу Столыпину (1788-1866), но не досталось ее племяннику Алексею Афанасьевичу, родившемуся еще при жизни Михаила Юрьевича в 1832 г. Он умер раньше отца.

[16] Это усердно подчеркивает автор одной из научно-популярных биографий М.Ю. Лермонтова А.М. Марченко (Марченко А.М. Лермонтов. М., Аст, 2010). Благодарю И.К. Таратуту, предоставившую мне возможность ознакомиться с этой книгой.

[17] Цехановский В.М. Завещание Юрия Петровича Лермонтова // Исторический вестник.1898. № 10. С. 395-396.

[18] Его место на Тверской улице г. Москвы заняла громада Главного почтамта и телеграфа в сталинско-социалистическом стиле.

[19] Бондаренко В.Г. Указ. соч. С.41-42.

[20] По сообщению А.П. Шан-Гирея (Цит. по «Судьба поэта»/Сост. Кареев Л..И. М., 1989 С.16).Троюродный брат Мишеля Аким Павлович Шан-Гирей был на три года моложе поэта

[21] Кажется,можно проецировать именно на нее замечание Лермонтова о родителе героя поэмы «Сашка»: «он был врагом писателей и книг» (2. С.291). Это было в стиле нового императора. Бенкендорф 21 декабря 1826 г. писал Пушкину: «...государь заметить изволил, что правило, принятое Вами, .будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия» (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 томах. М., 1941. Т. XIII. С. 315).

[22] В этом, возможно, и крылась одна из причин ее разногласий с зятем Юрием Петровичем. В своем завещании тот взывал к сыну: «Ты одарен способностями ума... Это талант, в котором ты должен будешь дать отчет Богу» (Цехановский В.М. Указ соч. С 396).

[23] Миклашевский А.М. //Русская старина 1884.Т. 12. С. 589.

[24] Посвящение N.N. (1828 г.,1, 15).

[25] Рахматуллин М. А. С. 223-224.

[26] Не исключено, что это было написано в 1830-1831 гг. – во время краткого пребывания в Московском университете и увлечения Байроном (Вистенгоф П.Ф. Указ. соч.С.333) и Шекспиром (4, С.360-362).

[27] Пушкин А.С. Собр. соч в 10 томах. М., 1959. Т.2. С. 195. На этот факт еще в 1909 г. обратил внимание А.М. Горький (4. С. 575-576).

[28] См. подробнее: Эйдельман Н. Я. Секретная аудиенция // Новый мир. 1985. № 12.

[29] Выход российского флота из Ревеля (Таллина) в июле 1827 г. был воспет А.а. Дельвигом в сонете // Северные цветы на 1832 год С. 144.

[30] К 1831 г. относится первый вариант будущего подлинного поэтического гимна родине 1841 г («Люблю отчизну я» ), а именно «Прекрасны Вы, поля земли родной […] // И так она свежа, и так родна с душой, как будто рождена лишь для свободы…(1, С. 199) и последовавшего через 6 лет в 1837 г.«Когда волнуется желтеющая нива» (1, С.199, 379, 460).

[31] Стихотворение 1830 г. имеет третью строфу о детском, но пылком увлечении подростка белокурой девочкой (1,70, 551).

[32] Вариант этой формулы в «Измаил-бее» звучит так: «Им бог-свобода, их закон-война» (2. С 135 ).

[33] Это понятие, близкое к «свободе», представлено в стихотворении «Воля»: « Но мне богом дана / Молодая жена, / Воля-волюшка, / Вольность милая, / Несравненная. […] А моя мать – степь широкая / А мой отец – небо далекое […] И вольность мне гнездо свила, / Как мир – необъятное!» (1. С. 196).

[34] В дальнейшем пессимистический взгляд на будущее Кавказа подпитывался собственными испытаниями поэта.

[35] Алексей Петрович Ермолов (1772-1861), выпускник Московского университетского пансиона, участник взятия Праги в 1794 г, русско-французской войны 1805 г. и Отечественной 1812-1813 гг. (начальник штаба 1-ой западной армии, участник контратаки на батарею Раевского при Бородине), в 1816-1827 гг. командир Отдельного Кавказского корпуса. В 1827 г за покровительство декабристам уволен со службы.

[36] Датирующими указаниями для создания или редактирования поэмы могли бы служить сведения об извержении Этны и российско-американских отношениях в 30-ые годы XIX в., а также термин «жертвовать», характерный для писем Лермонтова конца 30-х годов, более детализированный подход к горским народам: так лезгинцы характеризуются как мелкие грабители: «Живет добычей вся семья! ... Украсть, отнять – им все равно», обобщение о стиле управления народом («Легко народом править, если он/ Одною общей страстью увлечен»), изобилие бытовых этнографических подробностей и вооружения (2. С.142, 147,153,190).

[37] Последняя строка ведет скорее к более позднему времени, когда у автора наступило некоторое разочарование в отношении Европы.

[38] В «Измаил-бее» (третьим) действующим лицом названа гора Бештау: «Бешту [...]/ На русских злобно он взирает» ((2. С 139).

[39] Иванова Т.А. Москва в жизни и творчестве М.Ю. Лермонтова 1827-1832. М., 1950.

[40] 4, С. 370-372.

[41] Осенью этого года Е.А..рсеньева с внуком переехала в Москву (4, С. 357).

[42] В ученическом сочинении 1834 г во время пребывания в Юнкерской школе. Лермонтов сравнивал Кремль с «державным венцом на челе грозного владыки» (4, С.338).

[43] Это колокольня Ивана Великого, построенная Боном Фрязиным в 1505-1508 гг. как церковь Иоанна Лествичника под колоколы и еще в начале XIX в. остававшая одним из самых высоких, а в течение 200 лет - самым высочайшим сооружением города. (Подъяпольский С.С. . Итальянские строительные мастера в России в конце 15 — начале 16 в. // Реставрация и архитектурная археология. М., 1991). Внимательные москвоведы на основе статьи С.С. Подъяпольского смогут вероятно определить ярус сооружения, с которого Михаил смотрел на «милую Москву».

[44] Четверостишие завершается вопросительным знаком, хотя по тональности здесь так и просится восклицательный (1, С.207).

[45] О Шотландии – молчок....

[46] Для него это нормально. Возрождение же этой терминологии в наше время абсолютно ненаучно....

[47] В отличие от декабриста А.И. Одоевского, очень близкого его друга (Эйдельман Н.Я. Указ. соч. С. 241)

[48] Интересную картину выработки «формулы государственной стабильности» в сочетании с «воспитанием молодого поколения в духе лойяльности режиму» предложила Т.Н. Жуковская в статье «С.С. Уваров и Кирилло-Мефодиевское общество или кризис «официальной народности» // Отечественная история и историческая мысль в России XIX-XX веков. Сборник статей к 75-летию Алексея Николаевича Цамутали. СПб., 2006. С. 196-206.

[49] Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI - начала XVIII века. СПб., 1999; Климов И.Г. К происхождению составной хоронимики Руси (Белая, Черная, Красная, Великая,, Малая Русь)// Исследование славянских языков в русле традиций сравнительно-исторического и сопоставительного языкознания. М., 2001. С. 49-52).

[50] После войны 1812 г. интерес к Европе и у коренных россиян существенно вырос. В 30-ые годы началось паломничество в Европу, об этой моде во второй половине апреля 1836 г. писал и Михаил Юрьевич в письме бабушке Е.А. Арсеньевой. Еще раньше отечественных путешественниц за границу в своих стихах остроумно высмеял И.П. Мятлев («Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей, дан л'Этранже». СПб., 1840), что поддержал и его неблизкий родственник М.Ю. Лермонтов (И.П. Мятлеву, <Из альбома.C.Н. Карамзиной> (1. 467, 469).

[51] В поэме «Сашка» поэт намекает на то, что волновало его сокурсников-студентов Университета: «Святое место! Помню я, как сон,// Твои кафедры, залы, коридоры // Твоих сынов заносчивые споры// О Боге, о вселенной и о том,// Как пить: ром с чаем или чистый ром» (2. С. 313). Ни отвлеченные споры, ни практические рецепты употребления рома видимо Лермонтова не увлекали. Совсем другое впечатление от того же университета надолго сохранилось у его сокурсника И.А.Гончарова, который с благодарностью вспоминает своих учителей, в том числе П.В. Победоносцева и особенно М.Т. Каченовского, великого борца с разными мифами, в том числе и о древнем происхождении «Слова о полку Игореве». (Гончаров И.А. В университете. Как нас учили 50 лет назад// Гончаров И.А Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников/Сост.Т.В. Громова. М., 1986. С. 105, 108-111). Видимо, сказались разница в предварительном образовании, большая длительность занятий и темперамент Гончарова

[52] О том, что он знал историю отцовского рода, можно судить по его повышенному интересу к землям «Западной» и «Юго-Западной» Руси. – то есть землям современной Литвы, Белоруссии и Украины, получивших эти названия в Российской империи после третьего раздела Речи Посполитой (см. его поэмы «Литвинка», «Боярин Орша»).

[53] Рахматуллин М.А.. Указ. соч. С. 224.

[54] Иоахим Лелевель (1778-1794), сын генерального кассира первого в Вильне министерства просвещения – Комиссии Национальной эдукации. Видимо, еще в отчем доме у него сложилась тяга к просветительству и твердое убеждение, что наука и знание спасут родину от всех бед. Выпускник Виленского университета 1808 г., преподаватель гимназии в Каменце, профессор в Кременецком лицее в 1815-1818 и 1821-1824 гг., среди учеников которого был и Адам Мицкевич, обладал и организационными способностями (студентом состоял в тайном Обществе наук и искусств, соиздатель «Виленского еженедельника», член общества филаретов и филоматов, обвиненных в «распространении безрассудного польского национализма посредством обучения» (за что был изгнан из университета), член Польского сейма 1828 г, во время восстания 1830-1831 гг. член Национального правительства А. Чарторыйского, в 1831 гг. – Польского национального комитета в Париже, откуда тоже был изгнан. Наконец, осев в Берне, он создал комитет «Молодая Польша». Пожалуй, Лелевель – историк был более дальнозорким политиком, чем знаменитый А. Чарнорыйский, он – антимонархист, был настроен против сохранения магнатских латифундий и выступал сторонником социальных реформ – наделения землей мелкой шляхты и части крестьянства, именно эти слои населения, по его мнению, и составляли народ. Его напрасно царская власть обвиняла в национализме, он отчетливо сознавал, что будущее Польши тесно связано с будущим России (недаром ему приписывали лозунг восстания 1830-31 гг. «За нашу и вашу свободу», начертанный на знамени повстанцев). Несмотря на столь активную политическую деятельность, Лелевель ухитрился стать основоположником польской исторической романтической школы и ряда вспомогательных исторических дисциплин (библиографии, нумизматики, исторической географии). Его авторству принадлежит ряд обобщающих работ по истории Литвы.

[55] К сожалению, это стихотворение оказалось пропущенным в сборнике «Старый спор. Русские поэтические отклики на польские восстания 1794, 1830 и 1863 гг,», подготовленном челябинскими учеными К.В. Рабниковым и С.С. Загребиным в 2006 г.

[56] Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 томах. М., 1959. Т.2. С.105,, 167, 195-196.

[57] К*** О, полно извинять разврат!// Ужель злодеям щит порфира?// Пусть их глупцы боготворят, // Пусть им звучит другая лира; // Но ты остановись, певец,// Златой венец – не твой венец .... Ты пел о вольности, когда// Тиран гремел, грозили казни ;// Боясь лишь вечного суда// И чуждый на земле боязни (2. С. 256).

[58] Маслов Г. Послание Лермонтова Пушкину 1830 г. //Пушкин в мировой литературе. Сб статей. М., Госиздат 1926. С. 209-312. Доступно в интернете на сайте Пушкинского дома. lib.pushkinskijdom.

[59] Обращает на себя внимание скептическое отношение поэта к термину «патриот», о чем еще речь будет впереди.

[60] «Хлорка», возможно, является датирующим словом, поэтому предположительно относим стихотворение к 1830 г., хотя холера в России лермонтовского времени была гостем и в 1840 г.

[61] Подробнее см.: Хорошкевич А.Л. Российское эхо сарматской теории // В.А. Хорев . Аmicus Poloniae. М., 2013.

[62] Часть их в это время уже должна была вернуться из ссылки, но этого не произошло. (См. подробнее Эйдельман Н. Указ. соч.) Родственники Михаила Юрьевича двоюродный дед Аркадий Алексеевич (1775-1825), верный друг М.Н. Сперанского, и в особенности его супруга Вера Николаевна, урожденная Мордвинова, были близки с декабристами. Рылеев посвятил памяти А.А. Столыпина, которого они прочили во Временное правительство, проникновенное стихотворение с призывом не падать духом и воспитывать достойных граждан. На ее рассказах о декабристах и формировалось мироощущение двоюродного внука.

[63] Перечисление «народов» в поэме Лермонтова полностью соответствует тексту Карамзинской истории (Карамзин Н.М. История государства Российского. М. 1988 Кн.1. Т.1. Стб. 26).

[64] История Российская с самых древнейших времен неусыпными трудами через тритцать лет собранная и описанная покойным тайным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым. М., Напечатана при Московском университете. 1768. Кн.1 Ч.1. С. 33.

[65] Толочко А. «История российская» Василия Татищева: источники и известия. — Москва: Новое литературное обозрение; Киев: Критика, 2005. С 199-245.

[66] Радищев А.Н. Избранные сочинения. М.,Л. 1953. С. 482. В 1789 г. была написана драма Княжнина Я.Б. «Вадим Новгородский» (См. подробнее: Макогоненко. Г.П. Из истории формирования историзма в русской литературе. М., 1981. С.40, 41). Позднее исследователи оценки Новгорода русской общественной мыслью XVIII-начала ХХ вв. Ф.Я. Прийма и В.А. Абраменко указывали, что со времен Ломоносова истории города уделялось особое внимание, он выступал то в роли оплота государственности, то как символ свободы. Это равным образом касается и исторической и художественной литературы (Сумароков П.И.. И. Марфа Посадница, или Покорение Новаграда /См.. подробнее: Прийма Ф.Я. Тема «новгородской свободы» в русской литературе конца XVIII-начала XIX вв. // На путях к романтизму/Отв. ред Прийма Ф.Я. Л. 1984. С.100-138; Абраменко В.А. Образ Великого Новгорода в общественной мысли России. Ростов-на Дону. 2010).

[67] О ней высказался И,А. Крылов (Крылов И.А. Марфа Посадница или Покорение Новаграда (Драма в трех действиях, напечатана в С.Петербурге 1807 года)// Крылов И.А. Сочинения в двух томах . Т.2. М., 1956).

[69] Эту драму, как «опыт народной трагедии», главной темой которой был «отпор погибающей вольности», высоко оценил А.С. Пушкин. Он считал, что драма посвящена «важному историческому происшествию, падению новгородской республики, решившему вопрос о «единодержавии» (Пушкин А.С. О народной драме и о «Марфе посаднице» Михаила Погодина// Пушкин А.С. Собр.сов в 17 томах. Т.11.М. 1996. С. 180-182).

[70]Их анализ литературоведы проделывали не раз, обращая внимание в основном на стилистические особенности и «самоповторения» Эйхенбаум Б.М. Опыт историко-литературной оценки. Л.. 1924; Дурылин С.Н. Как работал Лермонтов. М., 1934; Андреев-Кривич С.А.; Ермоленко С.И. «Поле Бородина»- «Бородино» К проблеме самоповторений//Филологический класс. Что касается так называемых самоповторений, то к стихотворениям о Бородине этот термин представляется мало приложимым. А характеристика, данная Б.М. Эйхенбаумом Лермонтову, как «окаменевшего гения», - просто ложной.

[71] Увы, нередкая в воспоминаниях воинов XVII-XX столетий чудовищная на первый взгляд практика просуществовала и документирована с XVII по ХХ столетие (Софронова Л.А. Записки Яна Хрисостома Пасека. Дневник, роман, энциклопедия. М., 2013. С. 298-299).

[72] Чесма – морской бой на западном средиземноморском побережье Османской империи в Хиосском проливе и Чесменской бухте 24-26 июня 1770 г. Присланные с Балтики корабли под руководством гр.Алексея Орлова (флотилии Г. Спиридова и Дж Эльфинстона напали на турецкие корабли сначала в проливе, а затем 25 июня и в бухте. Руководивший боем Гр. Спиридов успел перебраться с «Св. Евстафия» незадолго до взрыва корабля, на который упала горящая мачта взорванного «Бодж и Зафура». Весь турецкий флот был уничтожен, что сыграло важную роль при заключении Кучук-Кайнарджийского мира. В память о первой сокрушительной победе российского флота были сооружены обелиск в Гатчине, колонна в Царском селе, дворец и церковь св. Иоанна Предтечи – в Петербурге, устроен Чесменский зал в Большом Петергофском дворце. Можно не сомневаться, что все они намозолили глаза автору «Бородина».

[73] Рымник – решающее сражение 11 июля 1789 г. в русско-австрийско-турецкой войне 1787-1789 г., в котором соединенные австро-российские войска разбили турецкую армию, в четыре раза превосходившую соединенные силы противников. Победа была достигнута благодаря стратегическому гению А.В. Суворова, поспешившего на помощь принцу Кобургскому (войско за двое суток преодолело 100 верст), организовавшего под проливным дождем переправу через р.Рымну и фланговым ударом обратившего турецкое войско в паническое бегство, в котором на р. Рымник, притоке Серета, впадающего в Дунай (ныне территории Румынии) и погибла большая часть турецкого войска. Помимо 100 знамен и такого же числа орудий разных калибров победителям досталось много движимого имущества, верблюдов и лошадей. Австрийский император Иосиф II пожаловал Суворову титул графа Священной Римской империи германской нации, императрица Екатерина II – Рымникского. Удостоились наград и простые ратники, число которых в результате сражения уменьшилось на 500 человек.

[74] Победа Петра I над шведами Карла XII, поддержанного укратнским гетманом Петром Мазепой 27 июня 1709 г. (См. подробнее: Павленко Н., Артамонов В.29 июня 1709 г..М.,1989).

[75] Упоминание о вечерней молитве – это тоже бытовая деталь. Вспомним колыбельную 1840 г.: «Дам тебе я на дорогу /Образок святой./Ты его, моляся Богу,/ставь перед собой. ...Стану целый день молиться» (1, С. 404).

[76] Его толкованию «Гамлета» в письме тетушке М.А. Шан-Гирей может позавидовать и самый «продвинутый» философ и литературовед нашего времени.

[77] Позднее петербургский дом Е.А. Арсеньевой наполнился многочисленными женщинами, на что внук очень жаловался.

[78] Песня о городе Казани / Сообщ. О. Озеровская //ИОАЭ. Т. XXXIII. Вып. 4. Казань, 1927. С. 99.

[79] Кажется, Ф.М.Достоевский в 1877 г. в «Дневнике писателя»» был слишком осторожен, опасаясь причислять Лермонтова к истинным «печальникам горя народного» (Достоевский Ф.М. Пушкин, Лермонтов и Некрасов/Он же Собр.соч в 30 т. Т. С.

[80] Гениальное и поныне актуальное «Предсказание» комментировалось уже неоднократно, поэтому в данном случае оно не рассматривается, хотя и вполне вписывается в эпоху европейских революции и восстания начала 30-х годов XIX в.

[81] Вистенгоф П.Ф. Из моих воспоминаний // Исторический вестник. 1884. Т.16. С. 334.

[82] Герой задуманного А. Никитенко романа по достижении 17-летнего возраста был определен в университет, отец надеялся на будущий чин для сына, мать, одобрив выбор, «прибавила, что в университете, помимо чинов, « я могу приобрести еще какие-нибудь познания» (Никитенко А. «Леон или Идеализм» // Северные цветы на 1832 год/ изд подг Л.Г. Фризман. М., 1980. С. 122). Такая скромная оценка результатов университетского образования объясняет нежелание Лермонтова поступать на 1 курс.

[83]1, С. 357. Последнее примечательно тем, что написано по ирландскому образцу Ч. Вольфа в переводе И.И. Козлова. Свидетельство старого увлечения Байроном.

[84] На этом же языке порой изъяснялся и сам император Николай I, блюститель нравственности и разных женщин, в том числе и падших. Напрасно апологет самодержавия Л.В. Выскочков пытается опровергнуть воспоминания князя-эмигранта П.В. Долгорукова о «самом грязном, самом циничном тоне» разговора царя – «дивизионного генерала» с женщинами в последние годы жизни (Долгоруков П.В. Петербургские очерки. М.,1992. С. 120; Выскочков Л.В. Император Николай I глазами современников // дом Романовых в истории России. СПб., 1995. С. 191) и не только с ними и не только в последние годы (Рахматуллин М.А. Екатерина II, Николай I и Пушкин в воспоминаниях современников. М, 2010. С. 188, 190).

[85] Детское начало и в лирике поэта подчеркивал Д. Мережковский (См. подробнее: Влащенко в. Указ. соч.)

[86] Зимин А.А. Этот удивительный мир книг //История России XIX-XX веков. Новые источники понимания/ Под ред. С.С. Секиринского. М., 2001. С. 17.

[87] Зимин А.А. Этот удивительный мир книг. С. 17.

[88] См. выше.

[89] Высланный в Россию после восстания Костюшки, член Негласного комитета и министр иностранных дел царя Александра I, идеолог создания Царства Польского, эмигрант из России, глава национального правительства с 29 января 1831 г. во время «чисто польской революции... ради существования и независимости... родины», вдохновитель низложения Николая Первого 13 февраля 1831 г. и снова эмигрант, на этот раз во Францию в 1833 г. кн. Адам Чарторыйский немного не дожил до следующего восстания 1863 г. Польско-американская монография о нем (Zawadzki W.H. A man of Honor: AdamCzartoryski as a Statesman of Russia and Poland. 1705-1831. Oxford, New-York, 1993) осталась недоступной автору.

[90] В 1833 г. Лелевель опубликовал антицаристское обращение «К братьям русским», за что и был изгнан из Парижа в связи с тем, что правительство Луи Филиппа стремилось сохранять стабильные отношения с Российской империей.

[91]Немаловажным фактором для трактовки Литвы как части России была и неоформленность терминологии: Русью именовалась и восточная часть Домонгольского Киевского государства, и Юго-восточная часть - Украина (Малороссия) и северо-восточная Белая (Белоруссия). Литва, растворявшаяся в пределах Великого княжества Литовского и Речи Посполитой, людям, учившимся по Ломоносову, казалась органической частью Руси и соответственно ее главной части - Российской империи.

[92] Впрочем уже Достоевский отметил особый характер Лермонтовского байронизма – «насмешливого, капризного, вечно неверующего даже в собственное свое вдохновение, свой собственный байронизм» Достоевский Ф.М. Там же.

[93] Пожалуй, напрасно В.Г. Бондаренко старается уверить читателей, что отношение Лермонтова к Франции и французским политикам после Июльской революции осталось таким же, каким оно было и раньше (Бондаренко В.Г. Указ соч. С.135, 136).

[94] На этот раз пророчество Лермонтова еще не осуществилось, хотя некоторые признаки приближения краха налицо.

[95] Уже 23 декабря 1834 г. он пишет М.А. Лопухиной о «ложных шагах на жизненном пути... ибо недостает то удачи, то смелости» и задается вопросом, «не иссякнет ли воля моя от долготерпения» (4. С. 387).

[96] Пушкин А.С. Дорожные жалобы // Северные цветы нв1831 год. С. 176.

[97] Маслов Г.В. Указ. соч С. 311-312.

[98] Этот текст – фрагмент трагедии французского писателя Ротру «Венцеслава» в переводе А.А. Жандра (4. С.591). Он имеется только в копиях. Обращение же на «ты» - обычный прием романтической поэзии, который Лермонтов применял и раньше – по отношению к Карлу Х. Хорошо, что короля свергли, а то не избежать бы дипломатического конфликта. Император всероссийский такого панибратства со стороны никому неизвестного и дерзкого поэта не выдержал. Хотя то же самое выносил со стороны А.С. Пушкина. (См. выше)

[99] Жаль, что ее обошел талантливый исследователь этого жанра А.Г. Тартаковский (Тартаковский А.Г. 1812 год и русская публицистика. Опыт источниковедческого исследования. М., 1981) Тартаковский.

[100] Даже косвенно относившееся к России упоминание гетмана Мазепы не может быть уверенно истолковано, поскольку отрывок не завершен. (1. С. 502). С большой натяжкой можно предполагать, что речь у Лермонтова шла о личной жизни гетмана, которой касался и А.С. Пушкин в поэме "Полтава» .Об одном эпизоде, свидетельствующем о «влюбчивости» гетмана, рассказал Ян Хрисостом Пасек, записки которого сохранились в рукописной копии ХIХ в. Фрагменты их увидели свет в Познани в 1836 г., а полный текст опубликован в Санкт-Петербурге в 1860 г. (Софронова Л.А. «Записки» Яна Хрисостома Пасека. Дневник, роман, энциклопедия. М., 2013. С. 15, 67, 93, 194, 240). Не исключено, что рукописи ходили в Петербурге до публикации, как и Мятлевские «Сенсации ... госпожи Курдюковой». Разумеется, это гипотеза, нуждающаяся в основательной проверке.

[101] Его письма этих лет переполнены сообщениями о попытках это сделать: вторая половина ноября -начало декабря 1837 г. – « скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку» (4. С. 403); 15 февраля 1838 г. – «меня преследуют все эти милые родственники! - не хотят, чтобы я бросил службу... Бабушка надеется, что меня скоро переведут в царскосельские гусары.... и она на этом основании не соглашается, чтобы я вышел в отставку» ( 4. С. 405, 407); март 1839 г. – просьба об отпуске в Москву. Получил отпуск на ½ года (4. С. 413); февраль 1841 г. – «9 марта отсюда [из Петербурга ] уезжаю заслуживать себе отставку» (4. С. 424); 10 мая 1841 г. из Ставрополя – «я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в отставку» (4. С. 426).

[102] Письмо М.А. Лопухиной от 15 февраля 1838 г. (4. С.408). Не исключено, что эти женщины – тетки со стороны отца.

[103] Начитавшись объяснений В.Г. Бондаренко о гусарских проказах и их описаниях Лермонтовым, я изменила свое представление об аршине: видимо, насмешник поэт имел в виду не весь рост великана, а лишь малую часть его тела. В этом контексте следующая строка предельно оскорбительна.

[104] К сведению интернет - обелителей Монго, речь идет вовсе не о «шагистике», а о кавалерийской выправке, которой всегда гордились владевшие ею вояки.

[105] В.О. Ключевский подчеркивал, что лермонтовский «стих-молитва...служит формулой русского религиозного настроения» Ю. Айхенвальд характеризовал путь к нему: поэт «мудростью сердца познал религиозный смысл жизни» (цит. по : Влащенко В. Указ. соч.).

[106] Обзор разных точек зрения см.: Влащенко В. «Из пламя и света рожденное слово». Опыт современной интерпретации лирики М.Ю. Лермонтова // 1 сентября № 8. 2005, Доступно на сайте:

http:// lit.1september.ru/article. php?ID= 200500817