Зимин А.А. Этот удивительный мир книг

Мы как-то перестаем удивляться. Почему? Ведь чем больше мы узнаем, тем яснее становится убогость наших знаний и величие бесконечного мира.

Вот возьмите эти строчные, во многом смешные ряды букв, каких-то значков и закорючек – безмолвные по своей природе, они рождают при знакомстве с ними волшебный мир человеческих мыслей, воскрешают дивные картины природы, образы ушедших в прошлое людей. Бестелесные символы оборачиваются в нашем воображении образами полнокровной жизни, заставляя нас мыслить и чувствовать острее и разностороннее. Разве какое-либо теле-кино царство способно заменить все это? В ней ты становишься как бы придатком живых картин, а, читая книгу, создаешь собственный мир, созвучный реальной жизни. Горе тому, кто целиком растворится в этих сновидениях, потеряв связь о солнцем, природой, людьми. Он превратится в головастика, неспособного наполнить реальностью свои миражи. Ведь в книгах все-таки есть одна черта, осложняющая общение с ними – человеческие чувства в них пропущены через фильтр разума. Но только во всеединстве Разума и Сердца можно быть сопричастным вымыслам творца.

Книга со мной была с юных лет в ее устном воспроизведении теткой Верой [1] и в ее сокровищах домашней библиотеки, которую собирал мой папаша, а потом и я сам. Книгу помогала собирать и Валя, особенно когда была зав. отд. комплектования ГБЛ. Она обеспечивала и многие «подписки» и многие редкости. Когда у меня было много шальных денег, я приобрел полного Дюма, Хаггарда, Вс. Соловьева, Л. Жаколио, Г. Сенкевича.

Увы, с огромным трудом добытые сборники 20-х гг. Анны Ахматовой в один прекрасный день кто-то у нас свистнул, Последняя Библиофильские страсти связаны уже с увлечением Сережи – «Жизнь замечательных людей» и литература по истории кино (в частности зарубежная, «по обмену»).

Серия Ж3Л (наши Великие четьи минеи, собрание житий святых) с конца 50-х гг. стала выдающимся явлением в культурной жизни страны. И все благодаря энтузиазму вашего Новикова – Юрия Николаевича Короткова, который сумел создать и коллектив авторов и выработать разнообразные жанры этого издания. Затем он стал выпускать и альманахи «Прометеи», являвшиеся как бы дополнением к Ж3Л. Вышло ряд превосходных книг, в том числе Лебедева о Чаадаеве, Эйдельмана о Лунине и др. Кончилось все естественно – Юрия Николаевича «съели» (он ушел в БСЭ, редакцию истории). На его место назначен был буйвол Симанов, который был воинствующим националистом (и это «профессорский сынок») из «молодогвардейцев». Службу Симанов стал нести исправно и выпускать книги типа Р. Зорге, Менжинский, сборники «Пограничники», «Спортсмены».

И вообще с книгами сейчас стало совсем туго. Если и что-то издается, то ничтожным тиражом (Булгаков – 30000, Мандельштам – 15000, при чем значительная часть его идет за рубеж (и наши книги часто нам же дарят иноземцы). Даже нет книг в букинистических магазинах (лов… любители книг тех, кто только подходят к входу в магазин). Начали Пушкина продавать на макулатуру (20 кг. – получай книгу)! Все совершенно ясно. Книги безумно дешевы, а отсюда разговор, что не хватает бумаги и старая техника (если б книга стоила нормально, то бумагу купить было бы можно – она входила бы в цену книги). Но дело же не только в этом. Пушкина нет, потому что в противном случае никто бы не покупал Сафронова (ведь сумма на книги у всех одна). Ну, а «западных» писателей не издавали в 40–50-х гг., а сейчас снова стали издавать. И идеология и деньги (теперь мы должны платить ……..). Книги перестают быть необходимым элементом культуры ………… я не читаю. Думаю, что не пользуются ими и многие читатели ……

Происходит своеобразное духовное оскопление: читают про шпионов и про войну. Место книги занимает телевизор, футбол, хоккей.

Я обхожу свою библиотеку с грустью. Вот мой кабинет, где ряды застекленных полок хранят подсобную (рабочую) библиотеку. Вот коридор, где Валя при переезде (сделала превосходный застекленный стеллаж во всю его длину, при чем нижняя часть – для архива) Вот Сережина комната, куда он поместил и ЖЗЛ, и книги по философии, и по истории кино, и стихи, и литературу. Вот Валина комната со шкафами и стеллажом для Полных собраний и книг по искусству. Дорогие друзья, Вы в трудную минуту доставляете столько радостей!

К драгоценному сокровищу человеческой души можно прикасаться только чистыми руками. Возможно, именно поэтому такие светлые люда встречаются среди библиотекарей, как и среди учителей и докторов.

Убийственно для народа, когда в учителя идут «неудачники», непопавшие в аспирантуру, не нашедшие другого тепленького местечка.

Значение двадцатых годов в истории русской культуры было огромно и многосторонне. Мы и посейчас доедаем тот запас культурных ценностей, созданных именно тогда. Октябрь ликвидировал ту прослойку, которая воспитывалась на почве европейской культуры. Ее остатки, среди которых было много мечтателей и истинных талантов, были волею судьбы брошены в самую гущу жизни. Они как бы шли теперь «в народ», но не из умственных построений (хотя и эти соображения не были им чужды), а прежде всего из прямой необходимости. Нет, «верхи» и «низы» перемещались не на Беломорканале и далеком Севере, а именно в эти годы. Сотни и сотни тысяч библиотекарей, учителей, инженеров, докторов, машинисток, бухгалтеров, актеров, сестер милосердия до Великого Октября чахли бы в Вишневых садах, прожигали свои жизни в военных казармах и кутежах, не находя выхода для своих добрее чувств и применения талантов. Теперь же в 20-х гг. они ехали воспитателями строителей новой жизни.

Русская литература началась для меня с Пушкина и Лермонтова. Олимпиец Пушкин (как и Гете) поражал воображение торжествующим гимном царю Петру и удивительной гармонией интимной лирики. Но в нем божественное начало куда сильнее личностного, человеческого [2]. Дерзкий, язвительный и одинокий Лермонтов мне значительно роднее. Может быть, разгадка в сходстве времен, когда мы жили (славные тридцатые), может быть в близости идеалов. Он был человеком, а не ангелом. Быть же сейчас ангелом, а не человеком просто преступление.

На смену веселому вольтерьянству пришла тихая грусть Лермонтова. На смену рационализму («Да здравствует разум») – глубокая религиозность («пустыня внемлет Богу»). Нет лучше, чище, просветленней гимна Бесконечному, чем «Выхожу один я на дорогу». Лермонтовская любовь к Отчизне поражает своей искренней болью – «И Вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ» Не, не «преданья старины глубокой», а «странная любовь» к красоте русской природы. Империя и Родина не сливаются у Лермонтова воедино. Именно он (а из историков Ключевский) учил меня истинной сыновней любви к отечеству. Грусть мне близка и у Некрасова, и у Сурикова. Тоска о всеединстве и вечной женственном начале любви у Владимира Соловьева. Мой обожаемый Алексей Толстой с его необыкновенной красотой стиха и любовью к родной земле никогда не смешивал с отечеством государства. Герой у него не Иван Грозный, а Илья Муромец, князь Репнин, князь Серебряный, Садко.

В России «порядка только нет». «Какие мерины пасут теперь народ» в тон ему писал В. Соловьев.

Александр Блок продолжал традицию Соловьева. Сила его поэтического таланта была необыкновенной. И все же в ней есть что-то холодно-эстетское, пижонское, словом, лихачевское, что меня отталкивает от него. Поэт – эпигонского времени. Талантливый грешник он славит демоническое начало, заложенное в человеке, притягивающее его к себе дурманом сладострастия. Выдумывая грозовые предчувствия Блок остался одиноким странником, иллюзии его были разбиты, от славословия скифам он пришел к непогоде и гимну тайной свободе, духа.

В преддверии Грозы тучи все сгущались и только тем, кто, зажмуря глаза, пил сладостный нектар отравы на пире чумы, казалось, они блаженствуют в мире наркотических видений. Размалеванные лица Пьеро и футуристов, призрачные дворцы Старой Доброй Франции накануне Робеспьера с его уставшими дофинами придавали культуре Кануна ощущение какой-то неправды, надуманности, балагана. Забылось грозное предостережение Пророка – Достоевского – «Покайся, русский человек! Смири свою гордыню!». И вот настала година испытаний, которую русская интеллигенция (в целом) выдержала с честью. Она гибла на полях сражений, в снегах Севера, в захолустьях бескрайней России, но не сдавалась и передавала вечные заветы служения справедливости тем, кто ловил каждое олово. В горниле страданий, тяжелейших физических и нравственных испытаний выплавлялись новые ценности, очищались от скверны те, кто был заражен проказой. Смерть Блока была пророческой. Затем следовали гибель Гумилева, самоубийства Есенина, Маяковского, Цветаевой, трагическая судьба Мандельштама, гроза над Ахматовой и Пастернаком. А кто «в глухом чаду пожара» остался в стороне от крестного пути светочей русской поэзии? Никто. Процесс нравственного очищения в горниле страданий про……. неуклонно. Поэзия разучивалась лгать, потреблять наркотики. Вершины творческого гения Мандельштама относятся к началу 30-х гг., а у Пастернака даже к более позднему времени. Стал совестью русской прозы Паустовский также в конце жизненного пути. «Мастер и Маргарита» завершены были Булгаковым тоже в 50-е годы. В те годы, когда С.Б. Веселовский составил реквием по убиенным – «Синодак Ивана Грозного», не думая о прямых аллюзиях, творя по зову сердца.

Новый всплеск русской поэзии относился к 50–60-м гг. Евтушенко был тогда ее трибуном, звавшим молодежь в туманные 20-е. Он сыграл в свое время огромную роль в пробуждении целого поколения молодежи. Вознесенский был эстетом этой плеяды поэтов, пытавшимся совместить увлеченность формой тех же лет со стихотворчеством современного Запада. Бард, менестрель пятидесятых годов Булат, перенимая эстафету от Вертинского, а шел к студенческой поэзии со своей тоскою маленького человека. Его шедевр – «Молитва» Вийона останется в веках, как и другое стихотворение, посвященное Вийону Мандельштама. Вечно женственное начало красоты доброты несли современнику Матвеева и Ахмадулина. Совестью мучительных раздумий и поисков правды был Эмма Коржавин. Какое удивительное многоцветно!

Конец этой поэзии совпал с похолоданием». Призыв трибуна вел «вникуда» и его вихляющая двуликость стала уже вскоре позой. Идеалы молодежи звали ее вперед, а не назад.

Все эти Галичи и Высотские были лишь эпигонами, а не творцами нового. Публицистика не могла стать основой поэзии, что вызвало и духовный кризис Коржавина. Форма сама по себе не могла согревать душу человека, поэтому Вознесенский начинал все больше холодеть и тщетно пытался освежить свой стих элементами нравственных идеалов. Синяя птица поэзии улетела. Когда-то мы ее увидим вновь?

Когда она приоткроет свой загадочный лик [3].

Особенностью русской литературы всегда были ее мучительные поиски нравственного идеала. Чем люди живы? В чем смысл жизни? Жажда абсолюта в наш «положительный» век не исчезает, а может быть и должна получить новый импульс к развитию. Во всяком случае, для меня в литературе ее нравственная сторона всегда была самой привлекательной. Описание быта и нравов самих по себе (реализм) или изящество и своеобразие формы, как таковой, меня не прельщали. Зато Достоевский все время заставлял мыслить и сострадать. Путь к Богу – основа его творчества. Там, где он полон гнева и даже злости – он отвратителен. Вот уж кто поистине является опровержением тезиса о несовместимости гения и злодейства, так это Достоевский. Для меня он дорог прежде всего тем, что первым в русской литературе дал образ положительного героя (Алеша Карамазов). А вот «Бесы» я не могу читать спокойно. Заставлял себя, думал, что я несправедлив. Нет. Только чувство отвращения. Злость губит даже гения. Неправду нельзя сделать истиной. Святых из гениев делать нельзя. Они были людьми. От них можно требовать многого, а прощать? Нет, закон (в том числе совести) для всех один. «Живого, а не мумию» надо любить каждого человека, в том числе и писателя.

Русская литература оказалась достойной своего высокого назначения. В то время как политика дурманила мозги людям, даже вслед за ними писали Писемский, Лесков, Достоевский и многие другие. Ни одного настоящего писателя не оказалось в стане сверх-героев (разве что Некрасов). Уж это одно должно было насторожить. Куда там! Нетерпение взойти на плаху и взять с собою туда тысячи (а потом и миллионы) ближних была так велика.

Гигантская фигура Толстого исполнена внутренних противоречий. Гениальное проникновение в душу и плоть героев и умствования. Страстная тяга к добру и …зло, как основа философии, пусть даже в форме непротивления злому. Смирение и гордыня одновременно. Проникновенная мудростью мысль Мережковского о том, что Толстой и Достоевский – плоть и дух русского народа.

После Октября лучшими в официозной литературе были порыв и эпика «Тихого дона». Порыв Гайдара и Фадеева, Островского к миражам («честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой») был продолжением все того же тумана десятых годов, который увлекал в Версаль, в кукольный мир Пьеро. Но он был искренним криком души. Там же, где перебежчики поливали грязью русскую интеллигенции, подражая «Самгиным», ложь придавала вычурную искусственность всем хитроумно замысленным повествованиям (у Толстого, Леонова и Фадеева).

Реквием по русской интеллигенции написал Пастернак, а Булгаков в образе Понтия Пилата навеки покрыл позором грядущего Возмездия тех, которые за пурпуровый хитон покоя и сладкой жизни отказался от Иешуа из Назареи. Возмездие – страшное Одиночество, Тоска. Сколько подобных Пилатов мне приходилось встречать в жизни. Из писателей 20-х гг. Булгаков всегда был мне самым близким. Его «Дни Турбинных» прошли со мною через всю жизнь.

Новейшая литература своим знаменем сделала неореализм (правда и только правда). Ее творец заслуживает особого разговора. Он естественный наследник лучшего, чем гордятся русская литература – вечные поиски добра, вера в светлую природу Человека. Но и его племя – все люди достойные. Мудрый и добрый Белов. Замкнутый в себе, но упорно отстаивающий свои нравственные идеалы Солоухин. Искрящийся Василий Можаев, жизнелюб Фазиль Искандер.

Словом, русская литература 60–70 гг. – это литература крестьян, а рядом с ней возрождающаяся литература народов. Чарующий своей задушевной беседой Виктор Некрасов, милый и интеллигентный Юрий Домбровский – это наследники Великого прошлого, а не ростки нового.

С двумя из писателей прозаиков (божьей милостью) мне посчастливилось встретиться в 60-е годы.

Мрачный, самоуглубленный, одинокий Федя Абрамов. И внешне, и некоторыми духовными чертами он похож на Арона Авреха (предельно упрям, тверд в своих открытиях и заблуждениях, самоуверен). Тяжелая безотцовщина в большой семье на Пинеге. Война. Далее работа в ведомстве Рюмина. Затем – ленинградская парторганизация. К концу 40-х гг. заведование кафедрой советской литературы в ЛГУ и диссертация по Шолохову. Жена (Крутикова) – специалист по Бунину. В ту пору Федя – один из передовых бойцов с космополитизмом. ХХ съезд перечеркнул прошлое. Федя многое понял, бросил все, ушел от славы и почести, став на путь, по началу суливший ему только тернии. Он стал писателем, пришел с повинной к матери родной земле. Его повесть «Вокруг да около», опубликованная в одном из ленинградских толстых журналов, вызвал бурю гнева. Но Федор Александрович устоял и не согнулся. Продолжал писать, сблизился с Твардовским. Пишет Федя хорошим языком (что-то от Мельникова-Печерского), образы у него полнокровные (чувствуется влияние Шолохова). Последние два романа из трилогии «Пряслины» просто хороши, принадлежат к лучшим произведениям печатающейся прозы (в 1976 г. он получил Государственную премию).

Почему же Абрамов оказался, в конце концов, приемлемым и для руководства, и для читателя? А вот почему. Чувствуя свою греховность, он с любовью и сыновьей благодарностью описывает труженников родной Пинеги в страшное послевоенное время. Он умеет в каждом человеке найти его светлинку – и в старой бабе, и в молодой девчонке, и в областном начальнике. Вся беда – в опаляющем воздухе города, разрушающем мирный быт добрых и трудолюбивых жителей сел и весей. Герои Абрамова – утопичны, но превосходны по своим нравственным основам.

С Федей мы познакомились в конце 60-х гг., когда были там в Архангельске на конференции по деревянному зодчеству. Познакомил нас там его старый приятель Володя Малышев. Нас было четверо (еще Валентин Янин). Ездили мы оттуда в экскурсию на Соловки. Поездка была превосходная, если не считать того, что после моего отлета друзья пошли на пляж, и с Федей случился инфаркт. Затем мы с Валей как-то были у него дома. Позже разок он заглядывал и к нам. А после … жизнь, жизнь, жизнь… Внимательный, углубленный в свои невеселые думы, не расстающийся с записной книжкой, куда он вносил народные словечки и речения. И вместе с тем, ироничный, скупой на слова. Спорили мы с ним стенка на стенку. «Чего ты хочешь от простой бабы? Это – Вы, интеллигенция, морочили ей голову». – «Неправда, Федя, виноваты все. Каждый несет свой крест. А безумное молчание, о котором писал еще Палицын? Разве это можно забыть? Нет, батенька, нельзя».

А вообще-то он благодушно подтрунивал надо мной, а я слегка над ним. А стойкость он уважает ....

От Солоухина и Абрамова надо решительно отделять всяких Кочневых, Шмелевых [4] и иже с ними погромщиков-националистов. Нет, истинный (христианский) гуманизм без какой-либо конфессиональности свойственен этой литературе. К ней принадлежит и Шукшин [5].

Русофильская молодежь, бездумная поклонница Бердяевых и Флоренских, не понимая их, практически может стать глашатаем смерти. Все начинается с березок и любви к поверженным храмам, а кончиться может нацистским сапогом и Рыбаковым.

Из писателей интеллигентской среды мне посчастливилось раза два встретиться с Юрием Осиповичей Домбровским. Он – прямая противоположность Феде Абрамову. Прежде всего – он человек поколения 20-х гг., а Федя мо……го, т. е. 1937–41 гг. Высокий, худой, всклокоченный темпераментный, размышляющий и горящий, он начисто лишен размеренности, оглядки, рассудительности Феди. Чашу горя, положенную интеллигенции, он выпил сполна. Со студенческих лет скитался по лагерям и ссылкам. За что? А разве на подобный вопрос можно ответить. А ни за что. За то, что был открытым честным человеком, «умником». Вот, что он рассказывал, об одном человеке. Сначала тот сидел за то, что он русский (Россия – уже крамола в 20-х гг.), затем за то, что он поляк (30–-40-е гг.), потом за то, что он еврей (40–50-е гг.). На самом же деле он был цыганом.

Ранний роман Юрия Осиповича (из тех, что я знаю) посвящен оккупации во Франции. Слабенький, хотя гнев автора фашистской нечистью очень силен. Зато второй роман очень значителен – «Хранитель древностей». Первый том его опубликован в «Новом мире». Это о музее в Средней Азии 30-х гг. Произведение автобиографично. Очень ярко показаны судьбы интеллигенции в сложнейших жизненных ситуациях. Второй том неиздан. Он посвящен уже тому, что стало с героем позднее. Подобного в литературе нет. О Порфирии Петровиче и Феде никто после Достоевского не писал. Наконец, три новеллы «Смуглая леди сонетов» – дивные элегии о печальной судьбе Шекспира.

Юрий Осипович остался собою, достойным сыном славного племени Дон-Кихотов, которого груз прошлого не сломил и только зеленый змий подточил его жизненные силы. Низкий поклон тебе, несравненный Юрий Осипович. Познакомились мы с ним в конце 60-х – начале 70-х гг., в трудную для меня пору и человек бесконечно щедрой души, Юрий Осипович, своей лаской и доверием придал мне новые силы, которых у меня было так мало.

Говоря о ренессансе русской литературы, конечно, нельзя не вспомнить добрый словом Твардовского и его «Новый мир», сделавшийся средоточием лучших творческих сил страны. Почти каждая статья, рассказ, рецензия, словом, любое произведение «Нового мира» говорили о том, какие неисчислимые силы таятся в могучей потенции нашего народа. Журнал зарождал надежду и был негасимым светочем в течение многих лет. Да, разные пути к совершенству существуют на белом свете. Путь Писателя разнился от пути Твардовского. Но кто бросит камень в последнего за его компромиссы, которые дали пусть на время столько радости людям?!

С «Новым миром» у меня была одна и да то неудачная встреча. Кажется в 1965 г. я послал туда две рецензии Веселовского на роман Костылева и пьесы А.Н. Толстого о Грозном. Рецензии – блистательные, бескомпромиссные (а написаны они были что-то около 1944 г.). Получил вежливый отказ: журнал де к проблеме обращался (рецензия Дороша на "Исследования об опричнине» Веселовского) и больше не может этого делать. Ну, что ж! Изнемогая в неравной борьбе, редакция не могла открывать новый фронт там, где особенной надобности не было. Многострадальные рецензии не поместили ни в одном посмертно изданном сборнике статей Веселовского, не изданы были и в сборнике «Читатель и писатель» Пашуты (сборник не вышел). Только одна из них (на Костылева) была опубликована мною в сборнике «История и историки» (вторую Бовыкин и А.Н. Сахаров «выдрали» уже в верстке – это было время борьбы с Волобуевым).

Два слова об иностранной литературе. В становлении мировоззрения русской интеллигенции она всегда играла значительную роль, хотя все же не такую, как отечественная. В годы безвременья и безлитерату….. ее роль, конечно, увеличивалась. Те жалкие крохи нового, которые попадали к нам на страницах «Иностранной литературы» и в отдельных переводах, конечно, не позволяли себе представить полной картины, но познакомили с несколькими шедеврами и великими писателями современности - Хемингуэем («По ком звонит колокол» мы узнали только недавно), Ремарком, Олдингтоном, Уо, Мориаком, Кафкой, Камю, Моруа, Моэмом, Грином. Читатель познакомился с людьми безвременья, одинокими, раздавленными жизнью большого города. Для меня откровениями был «Колокол», ибо его набатный звон означал конец иллюзий на то, что кровью можно добиться счастья. «Унесенные ветром» Митчел перекликались с нашей Гражданской войной. «Вся королевская рать» Уоррена ставила вопрос о демагогии и благе для людей. Она содержала осуждение тоталитаризма как такового. Страшные пророчества Оруелла вызывали во мне отвращение и негодование, но были грозным предупреждением. Кафка и Камю были абсолютно чужды мне. Для меня литература без светлинки впереди не существовала.

Но, конечно, не столько современная, сколько классическая литература раскрывала передо мною мир великого братства людей. Среди англичан безраздельно царствовал Диккенс, учивший доброте, человечности, состраданию. Вечные спутники – Шекспир, В. Скотт, Д. Дефо были со мною со школьных лет. Сила человеческого духа и отвращение к мясорубки человеческих войн воспитывались во мне на образах героев произведений этих писателей. Позднее пришли Уальд и Б. Шоу, Уэллс и Конан Дойль, Голсуорси и Киплинг, Агата Кристи и Честертон, Пристли и многие другие.

Близки мне по своему беспечному романтизму и французы. Грандиозные эпопеи Бальзака и Золя, восторженный полет в мечту Дюма и Гюго, Флобер и Стендаль, Жюль Верн и Доде, Мопассан, Франс и – сколько их моих французских друзей. А «Жан Кристоф» Ромен Роллана был библией моей юности.

Позднее как-то я понял северных и немецких писателей – Гофмана и Гауптмана, Гамсуна и Ибсена (Андерсена и братьев Грим, конечно, знал с детства). Но ни Гете, ни Манны, ни Гейне близки мне никогда не были. Шиллер – это другое дело. Цвейг и Фейхтвангер всегда были моими писателями – их гуманизм частица целого, человечества.

Среди американцев я, как и все, восторгался Марком Твеном, читал с наслаждением Э. По и О. Генри. Мне близок жизнерадостный оптимизм Джека Лондона и Брета Гарта. Скрытый, наивный, увлеченный жизнью характер американца не может не пленять, хотя его прагматизм несколько настораживает.

Бессмертный «Дон Кихот» – знамя всех честных людей мира – всегда также со мною. Словом, все писатели и герой различных стран мною никогда не воспринимались, как французы или немцы. Я чувствовал органическое родство с ними. Радовался тому непередаваемому ощущению вселенскости, которое не покидало меня никогда. Сколько же все-таки у тебя друзей и братьев в этом суровом мире. Сколько добрых надежд они вселяют в тебя, заставляя тебя стараться хоть чем-нибудь быть достойным этим твоим братьям.

воскресенье, 10 ноября 2013 г.

[1] См. очерк «В книжном царстве» из книги «Храм науки».

[2] См. очерк 4 «Трагедия Пушкина».

[3] Иностранная поэзия мне практически недоступна. Языков я не знаю. А переводы не передают всей национальной гаммы красок стиха, светлой души, литература все время предупреждала – берегитесь опасности! Путь потрясений и супер-героев неизбежно ведет в бездну. Миром управляют не логические построения, а живые чувства, кропотливый труд на благо человека. Тургенев показал опасность Базаровых, Гончаров нарисовал образ Волохова.

[4] См. о нем очерк «Охотнорядец в тоге романиста».

[5] См. о нем очерк «Встреча с Шукшиным».