Послесловие

Послесловие

Когда я составил текст из четырех частей и корректировал компьютерный набор, то обратил внимание на отсутствие многих вещей. И захотел сделать крайне необходимые дополнения. Я бы хотел обратить внимание на две особенности, которые меня очень огорчают, что об этих вещах я не поговорил с матерью. Я до сих пор отчетливо помню, что мои родители страшно нервничали во время стрельбы в феврале 1934 г.[1] Стрельбу было очень хорошо слышно, поскольку мы жили недалеко от Зандлейтенхофа[2]. Напряжение в семье было видимо настолько велико, что я хорошо помню об этом до сих пор. В это время оба родителя были членами социал-демократической партии. Я вспоминаю, что в доме регулярно появлялся нездорово выглядевший человек, чтобы получить членские взносы. Он ничего не говорил. Поэтому я очень удивился, когда прочитал в газете, что взимание взносов было очень важным для поддержания контактов с членами партии. Как этот человек, который получал членские взносы моих родителей, должен был поддерживать контакты, если он вообще не разговаривал, я мог представить лишь с большим трудом. Нервозность моих родителей обуславливалась тем, что они опасались, что им могли вменить в преступление их политическое прошлое. Ничего подобного в последующие годы не случилось. Я ни разу не слышал о трудностях, которые могли возникнуть в связи с их членством в запрещенной теперь партии. Моя мать вплоть до конца жизни ощущала себя социал-демократкой. Семья и ее друзья знали об этом, от них она никогда этого не скрывала. Почему же она в своем жизнеописании не упомянула об этом? Почему она не указала, как велик был страх, когда в феврале 1934 г. социал-демократы с помощью военной силы были изгнаны из политической жизни? Этот вопрос останется в большой корзине, где люди собирают вопросы, на которые не могут дать ответа. Единственное объяснение, которое мне приходит в голову, это особый сорт теории вытеснения. После февраля 1934 г. было не своевременно звонить в колокала, что до этого времени ты был членом социал-демократической партии. Может быть, моя мать от этого неупоминания не отвыкла и в настоящем, то есть даже тогда, когда времена настолько изменились, что это умолчание уже потеряло всякий смысл.

Второе дополнение касается роли, которую моя мать играла в лагере. Из скромности ей даже не пришло в голову сказать о том, что все время, что мы жили в Кок-Узеке, она была старшей по бараку, то есть коммендантом над 60 или 70 женщинами. Она была очень bestimmter? Scheuer и выдержанным человеком. Ей доверили эту работу не за выдающиеся качества руководителя. В лагере было не слишком много людей, так хорошо знавших русский язык, чтобы без труда поддерживать контакты между лагерной коммендатурой и узниками. Она сросласьсо своими обязанностями.. Она не только дралась, как львица, ради людей, которые ей доверяли, она могла быть строгой, когда многие из созаключенных вели себя асоциально. Я вспоминаю, как был совершенно ошеломлен , какой энергичной она могла быть и как хорошо умела в своем положении урегулировать многое с помощью своего авторитета.

Записки моей матери, как я решаюсь назвать эту книгу, завершаются приблизительно 1946 годом, то есть обнимают лишь первую половину ее жизни. Я бы хотел рассказать, как протекала ее дальнейшая жизнь, чтобы текст не оставался информационным торсом. Я отчетливо помню, как оба мои родители интенсивно обсуждали, как решить проблему, если таковая необходимость возникнет, заполнения формуляра анкеты в лагере. Всюду на советских документах была графа «национальность». Если бы меня спросили, какой национальности я себя ощущаю, я бы, конечно, сказал, что я австрияк. Австрии в то время не было, мы были интернированы, потому что у нас были немецкие паспорта. Исходя из советской практики, матери было невозможно охарактеризовать себя как австриячку, потому что она росла эстонкой. Итак, моя мать эстонка. Многие узники лагеря, которые эмигрировали из Германии и Австрии, писали, что они евреи. То же сделал и мой отец. Но как мать эстонка и отец еврей могли произвести на свет австрийского сына? Итак, я должен был стать либо эстонцем, либо евреем. Facit[3] всех зазмышлений был таков, что при разделении семьи, которого нельзя было исключить, всего бларазумнее не оказаться в чисто мужском лагере. Итак, я стал эстонцем. Сначала я воспринимал себя как австрияка, потом как еврея, и неожиданно превратился в эстонца. Последствия этого решения чуть не оказались трагичными и для матери, и для меня. Когда интернированных начали рассылать по их странам, начальство решило отправить нас в Эстонию, а не в Австрию. Моя мать очень энергично протестовала. Ответственный в лагерном руководстве уверил ее, что в Москве она может пойти в посольство и потребовать австрийский паспорт. Так мы и сделали. Но сначала мы все-таки должны были ехать в Эстонию, так как в документе об отпуске из лагеря местом возвращения значился Дерпт. Когда мы туда приехали, мать так сильно охватило чувство любви к родине, что она хотела остаться там навсегда. Я мягко и настойчиво сумел отвратить ее от этого решения. Я не хотел оставаться в Советском Союзе. Мы прожили полгода в доме брата моей матери, который во время войны переехал из Ревеля (где он был учителем средней школы) в деревню и стал директором народной школы. Через полгода мы получили австрийские паспорта и вернулись в Австрию.

Вечером 1 мая 1947 г. мы прибыли в Вену с узлом лохмотьев и больше ничем. Община евангелистов не помогла, потому что плохо воспринимала брак матери с евреем. Очень помогли еврейские организации. Они долгое время снабжали нас продуктовыми наборами, потому что в тяжелые времена она поддерживала отца. Талант рукомесла – это неоценимое сокровище. Вскоре она уже хорошо зарабатывала, как портниха, и бралась за другие работы. Однажды вечером она рассказала, что ей предложили провести обучение старых дам, она должна была обучить их, как самим изготовлять домашние туфли. Я сейчас же спросил: “И ты приняла это предложение? Ты ведь никогда в жизни не шила домашних тапочек?” Мать была совершенно спокойна. Она сказала, что делать домашние тапочки очень просто. И приняла это предложение. Насколько мне стало известно потом, она с успехом объяснила старым людям, как самим сделать домашние тапочки. Мы жили сначала в 12, потом 19 округе[4]. Там мать в конце концов купила маленькую квартиру. Семья знала, что никому не удастся склонить ее перехать в приют для стариков. Она перенесла много болезней и дожила до 92 года жизни в этой квартире с небольшой помощью. Большую часть она могла делать сама. Только в последние недели она была так слаба, что мы боялись, как бы ночью с ней чего не случилось. Моя жена спала в квартире матери, и это было разумным решением. В канун Сильвестрова дня[5] 1992 г. ее старое тело, перенесшее уже так много, не выдержало. Она умерла в 15.00. Она была для всех нас примером, как соединить дисциплину с добротой, волей к жизни и жизненными радостями

Мать моего отца осталась в Вене, когда мы оттуда выехали в Эстонию. Она была лежачей больной после инфаркта и слегка помешанной. Она умерла в приюте для стариков. Подробностей о ее смерти мы не узнали. Фритц, брат моего отца, эмигрировал в Израиль, но после войны вернулся в Австрию. Но поскольку он не мог смириться с моей нееврейской матерью, контактов с ним у нас не было. О его смерти я узнал несколькими годами позже. Детей у него не было. Дядю и тетю, у которых мать жила в 1917-1920 годах, мы посетили в Москве в 1947 г., когда возвращались из Эстонии в Австрию. Переписка с иностранцами в течение долгого времени для советских граждан была весьма опасна. Когда их сын Эрнст снова мог писать, родители его давно уже умерли. Он сам в 1969 г. приезжал в Ревель, когда мы с матерью последний раз были в Эстонии. Тогда еще был жив брат моей матери. Отец матери умер еще в 1945 г. от воспаления легких. Мать жила у Артура, пока мы дожидались разрешения выехать в Австрию. Она умерла в конце 50-х годов, Артур – в конце семидесятых. Его сын Хейти остался бездетным. Он покинул этот мир незадолго до своего семидесятилетия в первый день 1996 г.

Судьба Милы, сестры моей матери, была особенно жестокой. Она вышла замуж за состоятельного русского крестьянина, который вскоре умер от туберкулеза. Большой двор был потерян. Она вышла замуж во второй раз. От каждого брака у нее осталось по девочке, Позднее она поступила на работу в Восточной Сибири. Только в этой безрадостной местности она смогла заработать столько, чтобы финансировать обучение старшей дочери О второй дочери Ире я не могу сказать ничего. Моя тетя, которую я никогда не видал, умерла в 1980 г. Связь с нею прервалась после того, как ее семья переехала в закрытую зону, жители подобных районов, даже местные, не имели нормальных адресов. Со старшей дочерью Алей я познакомился в Москве в 1947 г. Она живет со своей дочерью Милой, которая замужем за очень симпатичным татарином, уже несколько лет в Эстонии, но по-эстонски не говорит, поэтому не поддерживает контактов с Хейти, который не говорит по-русски. У Милы два сына, которые тоже не говорят по-эстонски. Таким образом, последние кровные родственники моей матери, живущие в Эстонии, не владеют языком страны. Это мешает очевидно многим эстонцам, однако это не мешало моей матери, которая часто переписывалась с Милой по-русски.

Вальтер Ляйч

Дорогой читатель, вот и закончена повесть о странствиях на просторах Центральной и Восточной Европы и Центральной Азии маленькой эстонско-еврейско-австрийской семьи. Я с грустью и благодарностью расстаюсь с автором воспоминаний, давшей мне силы выдерживать собственные трудности, хотя и несравнимые по тяжести с ее испытаниями.

И в заключение – некоторые итоги знакомства с удивительным человеком и ее рассказом о собственной жизни. В этом рассказе, как в капле воды, сфокусировались беды и несчастия человечества первой половины ХХ в. – человеконенавистнический фашизм и не более гуманный сталинизм, стершие с лица земли миллионы ни в чем неповинных жизней – талантов, которым не дано было осуществиться. Боль за погибших и уважение к выдержавшим – вот два чувства, которые рождает чтение этой книги.

Но есть и другой аспект. Эти воспоминания – ценнейший источник по истории нашей страны в ХХ в. Хотелось бы обратить внимание на некоторые темы. Прежде всего, состояние эстонско-российских экономических и культурных связей в начале этого столетия. Не скрою, что с большим удовольствием отметила интерес обычного ремесленника к русской культуре и в первую очередь – литературе. История знакомства с военнопленными интересна в двух аспектах – быта самих военнопленных и упорной деятельности российского «Кузнецкого каменноугольного и металлургического акционерного общества», даже в условиях Гражданской войны не оставлявших идеи модернизации производства. Конец этим начинаниям положил переход власти в руки большевиков, не ставивших даже цели ограничения «насилия масс». Рассказ о жизни семейства Ляйч в Австрии до аншлюса и в Эстонских республиках до нападения Гитлера на СССР свидетельствует о крепости архаических представлений о межнациональных отношениях даже в демократических сообществах.

Что же касается «эпохи интернирования» во время Второй мировой войны, то составительнице представляется парадоксальной тональность повествования. Оказавшаяся в экстремальной ситуации мужественная женщина нашла в себе силы выдержать все испытания, не сломавшись и не озлобившись. Она ведет рассказ спокойно, отмечая те проблески человечности, которые встречала в некоторых представителях ГУЛАГовской системы. Ее сведения заодно позволяют уточнить данные относительно использования Оранского монастыря под Нижним Новгородом, развития советской промышленности в годы Великой Отечественной войны.

Знакомство с судьбой Антонии Ляйч и ее жизненным опытом чрезвычайно полезно для понимания советского опыта и для искоренения того зла, которое успешно развивается в постсоветском обществе XXI столетич – ксенофобии. Воспитанники борцов с космополитизмом конца 40-начала 50-х годов ХХ в. славно продолжают традиции сталинизма. Хотелось бы надеяться, что издание этих воспоминаний поможет способствовать осмыслению роли Холокоста в истории человечества. Может быть, дети борцов с «космополитизмом» вырастут более толерантными. Повторим в связи с этим ответ 15-летнего школьника, впервые посетившего Западную Украину и воочию увидевшего результаты Холокоста: «Каждый человек ответственен за весь мир. Ну, вот что такое ты делаешь, а это ход истории меняет. Мало ли, что к какому результату приводит. Всегда надо думать, что делаешь, и что из этого может получиться»[6]. С надеждой на это, пусть и слабой, составительница и публикует перевод биографии женщины, вызывающей ее восхищение твердостью характера, чистотой помыслов и невероятной жизненной стойкостью.

Массовая эмиграция после погромов 1881-1882, потом изгнание евреев из Москвы

1905-1907 –разрушения в черте оседлости

1905 г. эмиграция евреев из Росссии – 92 тысячи, в 1906 –125 тысяч, до 1914 г – 2млн. евреев, из них 1 млн. – в США

[1] В феврале 1934 г. рабочие Вены, Линца и других крупных городов выступили на защиту своих прав и три дня сражались с отрядами национал-социалистов. Боевые действия под руководством членов Социалистической партии Австрии (СПА), основанной в 1888 г., должны были быть поддержаны всеобщей забастовкой, проведение которой было сорвано лидерами СПА, что привело к разгрому социал-демократической фракции в парламенте и арестам коммунистов и членов Шутцбунда – военизированной организации СПА, которая была распущена

[2] Зандлейтенхоф

[3] Facit (лат.) - итог

[4] Округа в Вене

[5] День св. Сильвестра – 31 декабря.

[6] Эпштейн А.Д., Ханин В., Лихачев В. Между бабушкой и учительницей; значим ли диалог поколений в формировании памяти о Холокосте еврейской молодежи России и Украины?//Диалог поколений в славянской и еврейской культурной традиции. М. 2010. С.199