В Сибири.

См. предыдущую главу: Военные годы на Урале

Время Революции в Сибири и замужество

С отъездом из Надеждинска началась настоящая Одиссея. Между Уралом и моей эстонской родиной царил хаос революции, стало быть, путь домой был закрыт. Мы поехали с дядей и тетей на восток. Все пути сообщения на железных дорогах и реках были полны беженцев, искавших новое прибежище Heimstatt. Так как мы ездили вдоль и поперек, сейчас я уже не могу вспомнить, в каком порядке мы приезжали в разные города. Сначала на поезде мы поехали в Томск. На следующем транспорте приехали в Омск, а оттуда – снова пересев – в Барнаул. Оттуда поехали почти до Березовки[1] у слияния Иртыша и Оби

У слияния Иртыша и Оби к юго-западу от Омска находится Тобольск. Ни на какой железнодорожной линии или на большой реке в этом районе я не нашел никакого поселения с названием Березовка. Поскольку это путешествовавшее сообщество передвигалась с одного места на другое в поисках работы для дяди, war das wohl fuer Mitrei-senden eher verwirrend

Ни в одном из этих городов дядя не мог устроиться врачом. Тем не менее мы очень долго могли покупать достаточно продовольствия, потому что у дяди было более чем достаточно денег. Но на деньги можно было купить все меньше и меньше продуктов. Что мы не терпели нужду, этим мы обязаны дяде, который во время кратких остановок мог подрабатывать врачом, а лекарства, которые он давал пациентам, обменивал на продукты. Я отчетливо помню такой случай, когда мы попали в поселок ссыльных. Название этого места я не помню, я даже не помню, откуда мы приехали и куда ехали дальше. Так как в то время уже действовали многие разбойничьи отряды, то жители превратили свой поселок в крепость. Когда мы прибыли на своем судне и там причалили, все двери и ворота были забаррикадированы. Ибо люди, которые раньше по пути останавливались в этом месте, набрасывались на их продукты продовольствия как саранча. На стук в дверь вообще никто не реагировал. Дядя постучал и сейчас же представился как врач. Тогда его повели из дома в дом, чтобы он оказал помощь больным, и за это давали ему продукты, так что под конец мы были хорошо снабжены всем необходимым.

На корабле команда нас не довольствовала. Каждый должен был сам заботиться о своем пропитании. Для этого на корабле была специальная кухня с печкой длиною в несколько метров, на которой мы регулярно могли готовить горячую пищу, если дядя поставлял для этого необходимый материал. Для дяди и тети это путешествие было большим несчастьем и душевным обременением, для нас, меня – девятнадцатилетней и моей сестры - семнадцатилетней, это было грандиозное и веселое приключение. Было много людей, передвигавшихся, как и мы, у которых были с собой дети, от общения с которыми мы получали большое удовольствие. В Надеждинске по сравнению с этим было ужасно скучно.

Наши безуспешные поиски остановки завершились, наконец, снова в Томске. Там дядя узнал, что в Щегловске[2], маленьком городке в 200 км от Томска, умер врач и требуется другой. Дядя сначала поехал один и тотчас начал работу. В Щегловске, позднее он назывался Кемерово, была небольшая больница[3], в которой он работал единственным врачом. Сложность заключалась в том, что в этом маленьком городке невозможно было найти квартиру, достаточную, чтобы разместить нас, пятерых. В конце концов, нам удалось снять две комнаты на крестьянской усадьбе, расположенной в одном или полутора километрах от городка. Город Щегловск, в котором имелся банк и много магазинов, лежит на р. Томь. За городом простираются поля и настоящие крестьянские усадьбы. На другой стороне реки большой красивый лес и угольные шахты, на которых в то время работали сотни пленных[4]. Перед тем, как мы туда прибыли, несколько дней лил дождь, из-за чего улицы до того размокли, что мы проваливались в грязь до колен. На пешеходных же дорожках были все-таки укреплены мостки, по которым можно было ходить. Сложности заключались лишь в том, чтобы пересечь улицу. Тотчас по прибытии мы нашли там эстонскую семью, которая имела крестьянскую усадьбу за городом и выращивала овощи для горожан. Они помогли нам с транспортом, но остановиться у них мы не могли, потому что их дом, как и большинство домов в этом городе, был очень мал.

Если не считать того, что по сравнению с Надеждинском мы жили в тесноте, но в принципе мы возродили прежний стиль жизни и привычное распределение обязанностей. Сестра вела хозяйство и готовила на всех. Я работала в маленьком банке. Все-таки было неприятно, что мы жили так далеко за городом. Я должна была пройти два километра по пути к своей работе, тогда как в Надеждинске мы жили в самом центре города, так что я могла найти работу поблизости. Конечно, очень полезно по утрам и вечерам совершать двухкиломатровую прогулку. Менее полезно и менее приятно это зимой, когда я в жестокую стужу должна была протопать по глубокому снегу. А ведь случалось, что температура падала до – 50 градусов. В таких случаях воздух совершенно не двигался, а солнце светило ясно и ярко. При этом наблюдался такой своеобразный феномен: совсем мелкие снежинки передвигались по снежному покрову-корке. Как это объясняется физически, я не понимаю.

В особенности привлекательной была весна. На полях росло бесчисленное множество лилий и ирисов, и воздух наполнялся различнейшими ароматами. Но весной нас ждала дополнительная работа. С должностью больничного врача была связано согласие выращивать огород на клочке земли. Таким образом, зимой и летом мы должны были производить огородные работы. Поэтому я часто после работы ходила в больницу к дяде, чтобы держать огород в порядке. Туда дорога пролегала вдоль реки. Берег был очень крутой. Однажды я проглядела яму и скатилась приблизительно на 10 метров вниз по крутому склону. Слава Богу, я сумела ухватиться за куст, но когда я снова вскарабкалась наверх по обрыву, я была в поту и грязи сверху донизу. Чудное весеннее время длилось недолго, так как в этом континентальном климате лето также исключительно жарко, как ледяно холодны зимы.

Наша, девочек, жизнь теперь была более богата переменами. Это зависело и от изменившихся условий жизни и от реакции на них тети. В Надеждинске мы жили в большом доме и принадлежали к высшему слою города. Жизнь была подчинена строгим правилам, и тетя держала нас в строгости в соответствии с правилами мелкой буржуазии. У тети и дяди были друзья, с которыми иногда встречались и мы. Однако контактов со сверстниками у нас не было. Однажды тетя разрешила нам пойти на городской каток, но это было единственный раз. Молодой человек, с которым я познакомилась на работе, однажды письменно пригласил меня в кино. Хотя это более чем соответствовала тогдашнему стилю общения, тетя не разрешила идти мне в кино с этим молодым человеком. Она хотела даже отобрать у меня письмо, но оказалась недостаточно расторопной, и я воспользовалась заминкой, чтобы уничтожить письмо раньше, чем оно попадет в ее руки. К тому же кино само по себе в то время не приносило вреда и не могло испортить нравы. Перед войной отец некоторое время каждое воскресенье ходил в три разные кино, как тогда говорили в Эстонии, “был болен кино”. По временам он брал и нас с собой, так что я довольно часто бывала в кино, пока не приехала в Надеждинск. А здесь жизнь протекала в хорошем буржуазном стиле, что для нас, девочек, было довольно скучно. Не было бы у нас столько работы, мы бы с большим трудом переносили эту скуку. В Щегловске все переменилось. В новых жизненных обстоятельствах тетя больше не могла играть роль матроны буржуазного дома. Мы жили в двух комнатах деревенской избы, в одной комнате жили дядя и тетя, в другой - девушки с мальчиком. Это не значит, однако, что мы испытывали нужду. Потому что и в Надеждинске и по пути дядя находил возможности приносить домой такие вещи, которые нельзя было больше купить на рынке[5]. Его часто звали к крестьянам, которые вознаграждали его продуктами. Для нас это было большой удачей.

Мировая война между тем окончилась, и мы могли бы отправиться домой, но в России еще бушевала гражданская война и между нами и моей эстонской родиной пролегала военная зона, мы просто не могли уехать домой. Таким же образом немецкие и австрийские военнопленные, которых было очень много в Щегловске, не могли вернуться домой. И хотя они больше не считались военнопленными, а числились гражданами вовсе не враждебных государств, уехать на родину они не могли.

Ранней зимой 1919 г. чудесное время, что мы провели там, закончилось. Город был разграблен большой разбойничьей бандой Рогова[6]. Они разграбили не только магазины, но сожгли даже церкви и убили несколько человек. При этом они проявили особую жестокость, так, они раздели донага очень полного пекаря, при температуре –40 градусов прогнали по улицам, пронзили его и потом пристрелили из байонетта.

Наше счастье, что мы жили не в городе, а в некотором удалении от него, поэтому несчастье нас обошло. Роговская банда покинула город, когда одна из армий, боровшихся против большевиков, – армия Колчака приблизилась. Но с ней пришла еще дополнительная беда – тиф. Отступление колчаковской армии вызвало страшный хаос. Зимой равнина была покрыта снегом, для езды никакие улицы не использовали, “улица отступления” армии простиралась на 3 км в ширину. В армии бушевала эпидемия тифа. Жертвы эпидемии и просто замерзшие солдаты оставались лежать на дороге, так что этот широкий путь был покрыт мертвыми человеческими телами и лошадьми, санями и прочим оборудованием. Естественно, солдаты колчаковской армии заразили и жителей поселка Щегловска, так что и мы оказались подвержены этой эпидемии. Щегловчане частично и сами были виноваты в том, что заражались. Они не могли удержаться от разграбления вещей умерших по дороге солдат, забирали и одевали их одежду. Таким образом, в их дома проникла вошь, разносчик тифа. У дяди полно было работы. Число пациентов возрастало так быстро, что пришлось вынести из больницы все кровати, чтобы суметь разместить всех больных на соломе на полу. Большие трудности возникли из-за того, что больничный персонал сам заболел. Кроме того, именно при тифозных больных был крайне нужен ночной персонал, потому что в состоянии лихорадочного бреда больные пытались обратиться в бегство. Но снаружи была зима. Если они выходили наружу в сильную стужу, их шансы на выживание были равны нулю. Когда случайно не досмотрели, сбежал один пациент, которого утром нашли замерзшим перед больницей. Поскольку они были очень ослаблены, они не могли уйти далеко. Мертвых вывозили на кладбище, но похоронить их не могли, так земля была совершенно твердой. И бросали их в кучу. Вскоре она выросла до высоты дома. Трупы были большей частью обнаженными, потому что грабители забирали одежду.

Дядя тоже заболел тифом. Я этого непосредственно не наблюдала, так как заболело эстонское семейство, о котором уже шла речь – муж и жена. А поскольку у них было трое маленьких детей, больные не могли о них заботиться, мне пришлось переселиться в эстонский дом, чтобы ухаживать за родителями и заботиться о детях. Это было для меня тем тяжелее, что супруги вели крестьянское хозяйство, и я должна была кормить и животных. Сначала женщина с высокой температурой пришла на скотный двор и объяснила, что нужно делать. Оба выдержали болезнь. Когда я закончила свою работу у эстонцев, то вернулась к своим обязанностям в банке. Нескольким днями позже неожиданно у меня поднялась температура. Поэтому директор банка отправил меня домой. Это означало, что мне предстоит в сильный мороз проделать путь в два км. Хотя я чувствовала себя очень слабой, у меня не хватило мужества попросить человека, проезжавшего мимо на санях, подвезти меня. Кроме того, я была убеждена, что все кончится трагически, если я сяду. У меня было чувство, что я должна идти. С нечеловеческими усилиями я добралась, наконец, до дома. Тетя сейчас же смерила мне температуру. Выяснилось, что у меня 40 градусов. После этого я потеряла сознание. Почти две недели я лежала без сознания, температура поднималась до 41 градуса. В этом состоянии у меня было чувство, что я умираю, но сестра говорила мне, что я не должна умереть. Это были лихорадочные сны. Особенно по ночам со мной было трудно. Когда я находилась на полпути к возвращению сознания, я, как и все тифозные больные, делала попытку уйти. Это естественно была большая опасность, поскольку на улице была такая же минусовая температура, как у меня плюсовая. Поэтому тетя, меняясь с Милой, несла вахту у моей кровати, чтобы не дать мне уйти. Когда, наконец, температура опустилась, и я постепенно возвращалась к жизни, я обнаружила, что от меня ничего не осталось. Меня нужно было кормить, я ослепла и оглохла. Только через несколько дней я стала вновь слышать и видеть. Мое молодое тело было достаточно сильным, чтобы вернуться к жизни.

Когда я немного оправилась и начала бродить по дому, дядя однажды вернулся домой с молодым орленком. На рынке он встретил крестьянина, который нашел этого выпавшего из гнезда орленка и продавал его. Дядя заплатил 5 рублей за птицу, которая, хотя и очень молодая, стоя, достигала высоты три четверти метра. Размах крыльев был 3 метра. Дядя не мог объяснить, почему он купил птицу. Он сделал это по какому-то порыву к чему-то необычайному, что он позднее не мог объяснить. Птица не принимала никакой пищи и целые дни сидела снаружи в снегу. По ночам мы должны были забирать орленка в дом, потому что по ночам голодные волки доходили до усадьбы. Птица была действительно велика, а мы не знали, куда ее поместить в нашем небольшом жилище. Не оставалось ничего иного, как засунуть ее под кровать, где спали дядя с тетей. Ночью ей захотелось расправить крылья. Это была катастрофа, потому что орленок был таким сильным, что поднял кровать вместе с дядей и тетей. Тетя пришла в ярость. На следующий день дядя продал орла единственному фотографу в городе. Мы с сестрой должны были отнести его в город. Мы засунули его в большой мешок и вдвоем отнесли к фотографу. У того, конечно, не было ни малейшего желания забавляться с орлом. Он сделал из него чучело и повесил в своем ателье с распростертыми крыльями.

В начале весны[7], когда я уже поправилась так, что смогла ходить на работу, о болезни напоминала лишь моя исчезнувшая прическа. При тифе и высокой температуре возникает опасность, что при движении головы волосы выпадают вместе с корнями. Поэтому меня остригли наголо. Теперь волосы немного отросли, у меня была мальчишеская стрижка, чего я очень стыдилась и постоянно носила берет. Весна ворвалась с такой же неожиданностью, как и зима. Солнце быстро растопило горы снега, которые собрались за зиму. С невероятной быстротой все зазеленело, и поля покрылись дивными цветами. Воздух наполнился ароматом лилий и ирисов. Но как солнце волшебным образом вызвало эту красоту, так вскоре ее и уничтожило снова, потому что температура дошла до 50 градусов. Трава высохла, остались лишь кусты полыни высотой в человеческий рост, которые наполняли воздух своим резким запахом. Поскольку трава полностью высохла, коровам пришлось жевать полынь. Молоко имело горький вкус экстракта полыни. Пить это молоко было невозможно, оно было горьким до желчи. За год до нашего приезда дожди шли очень часто. Но в то лето их не было вообще.

Через некоторое время после отступления колчаковской армии вторглись большевики. Вокруг Щегловска боев почти не было, немного обстреливали только предприятие. Вступление большевиков не было особенно впечатляющим, ведь Щегловск не находился на главном пути движения. То, что там промаршировало в конце концов, было маленькой толпой[8]. Мы этим никак не были затронуты, потому что жили вне города. Наконец, один ротмистр приблудился и к нашему хутору. Мы были скованы страхом, что тотчас случится что-нибудь страшное. Он распахнул дверь, увидел наш сундук, открыл его, выкинул все белье и под бельем нашел бутылку коньяка. Он взял ее и ушел с хутора, ничего больше не сделав.

Кроме уходившей колчаковской армии и вскоре вторгшихся большевиков было еще одно мучение - члены Чешского легиона. Чешские политики-эмигранты сформировали его из бывших военнопленных, они должны были быть отправлены в Европу через Америку, но завязли в Сибири[9]. Когда мы приехали в Щегловск, они уже были там. Очевидно, их однако не снабжали провизией, поэтому они совершали грабительские набеги в окрестные деревни и реквизировали продукты. Они делали это не из озорства, но по нужде.

Тетя восприняла военнопленных как возможность для общественных контактов, которые в этом новом месте и в специфических условиях жизни – ведь мы жили в 2 км от города, - завязать было не так легко. Однажды она узнала, что у военнопленных есть библиотека с немецкими книгами. И вот однажды мы отправились и переправились через реку. Никаких мостов не было, пересечь реку можно было только на пароме. Русло реки лежало чрезвычайно глубоко, к парому нужно было спускаться по длинной лестнице и на другой стороне также подниматься. Сперва мы отправились гулять в чудесный лес, который находился за угольными шахтами и, наконец, посетили библиотеку. Тамошние военнопленные были страшно рады познакомиться с двумя молодыми и одной менее молодой дамами, которые все говорили по-немецки. Дело не ограничилось этим единственным посещением, мы взяли книги, принесли обратно эти и позаимствовали другие. Мы наслаждались обществом веселых молодых людей, они жили уже не в лагере, потому что уже не были военнопленными, они работали на предприятии и могли поддерживать контакты с населением[10]. Среди этих военнопленных были самые различные люди. Я помню учителя из Каринтии, который организовал хор, который умел прекрасно петь. Однако среди них был и профессиональный вор из Вены, который и здесь в Щегловске успешно промышлял своим ремеслом. Был также венец, который в своем родном городе посещал театральную школу, он руководил театральной труппой. Трудности, конечно, были очень велики, так как ничего из того, чем оборудуется сцена, достать было невозможно. Не было ни кулис, ни костюмов. И текстов не было тоже. Их должны были разрабатывать члены труппы. Было великой радостью появление особы женского пола, говорившей по-немецки. Поскольку до этого все женские роли исполняли мужчины, они полагали, что теперь эти функции примем на себя мы, но из этого ничего не вышло, потому что для этого мне недоставало даже малейших актерских способностей.

Мы подружились в особенности с тремя из них - с венцем, организовавшим театральную труппу и двумя его приятелями, немцем и венгром. Они работали в конструкторском бюро [11] и жили не в бывшем лагере военнопленных, но вместе снимали частную комнату. Эти трое были особенно веселыми, мы пригласили их к себе домой и получили, как это и полагается, ответное приглашение. Но что могли предложить три молодых господина? Продуктов было мало, и у них было немного муки, они решили приготовить для нас вермишель. Быстро соорудили тесто, раскатали его и положили сушить на кресло. Ему это, однако, не понравилось, и оно недостаточно высохло и свалилось на землю. Теперь троица не знала, что делать, потому оно стало грязным, и употребить его было нельзя. Тогда они попробовали сделать клецки из пшеничной муки, но не хватало связующего вещества, чтобы их сварить. Все, что осталось, было каша из муки. Когда же мы пришли, но одного не было дома. Все трое отправились в лес собирать землянику, чтобы было хоть чем-то угостить нас. Земляника там гораздо крупнее нашей, но без запаха, так как она растет в высокой траве, куда солнечные лучи не проникают. Итак, вместо вермишели оказалась земляничная трапеза, и все вместе радовались и смеялись тому, каким образом не удались запланированные кушанья. На этом совместном земляничном пиршестве молодые люди рассказали, как они добывают дополнительные средства, так как на зарплату на предприятии[12] нельзя было прожить. Предпосылкой оказалось, что все трое во время пребывания в плену немного выучились русскому языку. Венец и венгр кружили по селениям, разговаривали с людьми и стремились узнать как можно больше. Кроме того, они рассказывали, что берлинец – провидец. Этот предполагаемый прорицатель снабжался необходимой информацией и поражал местных жителей неожиданными знаниями. У сельского населения было достаточно продуктов. Не только крестьяне, но и жены горняков держали по крайней мере одну корову и одну свинью. Летом с этими животными не было никаких забот. Рано утром открывали сарай и выпускали их в лес, вечером они возвращались домой. Эти женщины держали и кур, так что имели яйца, масло и мясо, которые охотно меняли у военнопленных на некоторые сведения о будущем. Такой сам по себе безобидное надувательство было очень доходным.

Контакты с тремя молодыми людьми, веселыми и хорошо певшими, укреплялись .Они часто приходили к нам домой в гости, и я обнаружила, что венец был веселее и пел лучше, чем два других. Когда прошел слух, что австрийские военнопленные уедут домой, мы поженились. Слух не подтвердился, сначала домой уехали многие, но не немцы, мы же должны были ждать еще год. Мы оставались жить в Щегловске уже как женатые люди.

Мы разделили большую комнату, где жили трое друзей, деревянной перегородкой, в одной половине жили мы, супруги, а в другой – будапештец и берлинец. Я была хозяйкой для всех, варила и пекла и, как все женщины в этой местности, держала свинью. Свинью звали Колька. Позднее мне пришло в голову, что в это время я была революционеркой, потому что имя свиньи было уменьшительным от Николая, а это было имя последнего царя. Колька был очень веселым и приятным животным, с ним можно было даже разговаривать. Как все свиньи и коровы в этом месте, Колька утром уходил на свиное пастбище. Я даже не знала,. где он находится целый день. Эти лесные прогулки не были особенно опасны. Крайне редко случалось, что волки загрызали животных в лесу, потому что скот ходил туда только летом. В это время волки крайне редко появлялись около жилищ человека. Животные обычно одновременно пополудни возвращались из леса и безо всяких затруднений находили своих хозяев. Когда, наконец, должны были заколоть Кольку, я сидела в соседней комнате и плакала. Я потеряла любимого хорошего друга.

После замужества я уже не жила на деревенском хуторе на стороне города, но на другой стороне реки, в селении, которое принадлежало руднику. Теперь здесь бок о бок и вперемешку жили бывшие военнопленные и русские. Большинство людей жили в бараках, но, как уже упоминалось, у нас было пристанище у русской семьи. Это было семейсто горняков, которые очевидно построили дом такой величины, чтобы можно было сдавать еще одну комнату. Хозяин работал на руднике. Что он там делал, теперь не знаю. Два его сына тогда приблизительно двадцати и двадцатипятилетние, тоже работали на руднике, но перешли на какую-то более высокооплачиваемую работу. Так что семейство жило в довольно хороших условиях. В других районах страны во время войны редко оставались семьи, в которых отец с сыновьями находились дома, исключение определялось работой на руднике. Старший из сыновей был женат и имел маленького мальчика. Однажды ночью – все злое происходит по ночам, и при нацистах было также, - оба сына были арестованы большевиками[13]. Позднее мы узнали, что они были расстреляны за какие-то антибольшевистские речи. Для семьи это был, конечно, тяжелый удар, потому что теперь единственным, кто мог заботиться о содержании семьи, оставался уже далеко не молодой отец. Во время пребывания в России мы постоянно жили в страхе доносчиков. Эстония была частью Российской империи, но там тех, кто придерживался иного мнения, просто били. Там часто дрались и, к сожалению. много пили, так что по дороге в школу мне часто приходилось идти мимо пьяных, которые в уличных ямах отсыпались от хмеля. Но там на своих соплеменников не доносили.

Меры безопасности на этом руднике были не особенно надежны. Во время войны до нашего приезда пронесся ураган , от которого потеряли жизнь 60 горняков. С огнем в руднике боролись очень долго. Но помогло лишь полное огораживание его. Рядом с этим старым рудником заложили новый. И летом, во время жары из земли язычками поднимались маленькие дымки. А над горевшей частью старого рудника. земля провалилась на 10 метров. Таким образом исчез один дом, второй стоял совершенно криво, но поскольку замены ему не строили, в этом разрушенном бараке по-прежнему жили люди. На горняцкой стороне города также действовала больница. В этой больнице 26 мая 1921 г. я произвела на свет сына. Врача там не было, при родах помогала повитуха, я провела 10 дней в больнице, где за мной хорошо ухаживали. Мальчик получил имя Отто. Это отнюдь не было демонстрацией монархических настроений моего мужа, я выбрала это имя, потому что в Эстонии я знала человека с этим именем, который был очень хорошим сыном. О нем имя должно было напоминать и в будущем.

См. продолжение: Путь в Вену. Мой муж и его семейство

[1] Возможно, речь шла о знаменитом Березове в районе Сургута-Обдорска, а помещение его в устье Иртыша ошибочно.

[2] Щегловск- уездный центр Омской обл.

[3] Эти шахты принадлежали «Кузнецкому каменноугольному и металлургическому акционерному обществу», организованному под контролем российских финансистов, банков и промышленников с большим участием иностранного капитала. Общество уже после Февральской революции в августе 1917 г. предприняло усилия для строительства нового доменного цеха, который должен был руководить лучший доменщик России М.К. Курако, которому принадлежал и проект Кузнецкого завода по образцу завода в Чикаго (см. подробнее: Баев О.В.Иностранный капитал в промышленности Кузнецкого бассейна (конец XIX-начало ХХ в. Кемерово, 2004). Больница принадлежала этому обществу.

[4] Однако и их не хватало в связи с попытками АО сохранить добычу на довоенном уровне(см. подробнее: Баев О.В Указ. соч.).

[5] Помимо катастрофического дефицита продовольственных товаров был такой же дефицит денежных знаков, в особенности мелких. Общество вынуждено было пустить в обращение разменные ордера, к которым население не испытывало доверия (см. подробнее: Баев О.В Указ. соч.).

[6] В это время его банда включала партизанский отряд И.П. Новоселова, объединившегося с Роговым осенью 1919 г. (см. подробнее: Сибирская вандея / Сост.В.И.Шишкин. Т.2. М., 2000). Злодеяния этой банды – типичная для того времени «насилия масс» не только для столиц, но и окраин страны (см. подробнее: Булдаков В.П. Революция, насилие и архаизация массового сознания в гражданской войне: провинциальная специфика // Белая гвардия.№ 6. Антибольшевистское повстанческое движение. М. 2002. С.4-11).

[7] 1920 г.

[8] 22 декабря 1919 г. Щегловск был занят частями 15 дивизии 5 Красной Армии (Установление советской власти в Кузбассе (1917-1919). Сборник документов. Кемерово1957. С. 162). К этому времени шахты уже были затоплены.

[9] Чешских легионеров министр иностранных дел Временного чешского правительства Э. Бенеш 29 октября 1918 г предполагал направить «через Галицию или через Черное море, если Турция позволит» Однако этого не случилось . По словам Е.П. Серапионовой, «вспыхнувший в мае 1918г. мятеж чехословацких легионеров, недовольных задержками на пути через Дальний Восток в Европу на западный фронт и требованиями большевиков о разоружении, вскоре перерос вкрупные боевые действия против Советской власти. За несколько месяцев 50-тысячный чехословацкий корпус захватил Поволжье, Урал, Сибирь и Дальний Восток. Установил контроль на ж/д магистрали, вошел во взаимодействие с антибольшевистскими силами на местах» (Серапионова Е.П Подготовка Чехословакии к Парижской мирной конференции// Славянство, растворенное в крови М., 2011. С. 172,.179, 181).

[10] Часть их наряду с местными жителями участвовала в восстании 7-8 марта 1919 г., в ходе которого было убито несколько колчаковских офицеров

[11]«Кузнецкое…акционерное общество» несмотря на неблагоприятные условия и временную передачу шахт столь же Временному правительству Сибири, краткую приостановку деятельности (в августе 1918 г.) продолжало работу по сооружению нового цеха и пользовалось финансовой поддержкой Временного сибирского правительства до декабря 1919 г. 3 июня 1919 г. Колчак даже утвердил новый устав АО,.имущество которого было национализировано 19 февраля 1920 г. (Установление Советской власти в Сибири. С.338)

[12] Это очевидно и было упомянутое ранее «Кузнецкое…акционерное общество»

[13] Уже в марте 1917 г. в Щегловске возникли советы рабочих старост, в мае переименованные в Советы рабочих депутатов, которые выставили требования установить 8-часовой рабочий день и повысить зарплату, Общество Копикуз отказалось, ссылаясь на большие расходы по беспроцентному кредитованию потребительских лавок для массовой закупки товаров (Баев О.В. Указ. соч.).