Штрихи к портрету (2-я часть)

К. Г. Межова

Об увлечении Зимина кинематографом уже писали (см. публикации С.С. Сикиринского). Дружба семейства Зиминых с известным киноведом Ростиславом Николаевичем Юреневым этому способствовала. В оценке фильмов А.А. был строг и своеобразен. Так темой «однополой любви», проведенной Бертолуччи в «Конформисте», Зимин явно был возмущен, считал её допингом фильма.

У Висконти же в «Семейном портрете в интерьере» и в «Людвиге» та же тема, поданная очень красиво, красиво вплетенная в ткань фильма, никаких отрицательных эмоций у А.А. не вызвала. Я поинтересовалась его отношением к этой проблеме. Он ответил: «Большинство мужчин привлекает женская красота, но некоторых - мужская». Но о другом. В 70-е годы в Москву привезли «Джоконду» Леонардо да Винчи из Лувра и демонстрировали в Музее Изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Очередь стояла "огромадная".

Стояли в рабочее время (иначе не успеть). Картина были на постаменте в маленькой комнате, без стекла, с каждой стороны - по милиционеру (очень напоминало посещение Мавзолея, но гораздо интереснее и приятнее). Очередь огибала какой-то стол, каждый фактически проходил мимо картины и сразу же должен был, так же медленно, двигаться к выходу. Когда подошла моя очередь, я остановилась, встретилась глазами с Моной Лизой и двигаться дальше не могла. Видела только это лицо, эти всё понимающие, зовущие глаза. Милиционеры несколько раз обращались ко мне, с просьбой не задерживать очередь, но я очухалась не сразу. Когда вышла, сразу же побрела к автомату (тогда это ещё было возможно).

Набрала номер Зимина и сразу спросила: «Александр Александрович, Вы верите в колдовство?», и он, не раздумывая, ответил: «Да!». Потом я рассказала о картине. А.А. вдохновил меня и на преподавание. Собственно, раньше в МОПИ мне предлагали работу, но на кафедре КПСС, да ещё для этого надо было вступить в партию. Не этого я хотела. Работала в ведомственном архиве. После защиты кандидатской диссертации (октябрь 1974 г., ВАК утвердил её довольно быстро), т.е. летом 1975 раздался телефонный звонок. Это был мой знакомый преподаватель из МГИАИ - Владимир Петрович Иванов. Он предлагал мне, на условиях почасовой оплаты, прочесть в течение месяца курс лекций по русской истории с начала ХVIII в. до середины XIX. Заочники, часть военных, около 100 человек, l-й курс. Потом принять у них экзамены. Я и испугалась, и обрадовалась, но прежде надо звонить Зимину. Александр Александрович на этот раз в трубке молчал долго. Наконец сказал: «Ну что ж! Не боги горшки обжигают. Соглашайтесь». Потом Зимин наставлял меня: «Берите учебник и всё по нему рассказывайте. Надеюсь, Вы понимаете, что им должны рекомендовать другой учебник. Лекция должна иметь форму доверительной беседы». Я дальше так и делала. Не читала, а рассказывала, на «кафедру» почти никогда не забиралась. Материала по теме много: начинала я Радищевым - заканчивала Крымской войной. Всё страшно интересно. График плотный. И не жалко мне было в жару, в отпуск, каждый день из Малаховки катиться в Институт. Была я захвачена и увлечена. Меня оставили на почасовой работе. Ещё пять лет жизни было отпущено Александру Александровичу, и все эти годы он опекал меня, не оставляя своими бесценными советами. Когда удавалось, доставала я Зиминым билеты в театр. Из-за болезни, он не всегда мог там бывать, но друзей у Зимина было много, и всегда находился кто-то, кто рассказывал ему о новых спектаклях. Так о «Петербургских сновидениях» по «Преступлению и наказанию» Достоевского он мне рассказывал с интересом. Этот спектакль, очевидно, он видел сам. Финал там был очень сильный: на сцене воздвигнут был огромный крест, к которому припадали герои: Раскольников (Тараторкин) и Соня (Ия Саввина). А в те годы наши вожди ещё в церковь не ходили, икон не целовали. На Таганке мы (я с мужем, Зимин с женой) с балкона (других билетов не достать было) смотрели «Деревянные кони» по Федору Абрамову «Дом». З. Славина тогда блистала. По мне, так у Любимова (за редким исключением) всё получалось прекрасно. Зимину понравился спектакль. Когда мы выходили, он отметил то, что не обратило на себя моего внимания: пол на сцене был разбит на квадраты, расчерчен черным и подсвечен снизу. Впечатление тюремной решётки. А после спектакля «Большевики» в «Современнике» А.А. был поражен тем, какую огромную работу и в такое сложное время (заседание Совнаркома в 1918 г.) мог проделать один человек (Ленин)! Помню, смотрели мы с мужем «Антоний и Клеопатра» Шекспира в театре им. Вахтангова. Спектакль был прекрасный, яркий, с М. Ульяновым и Ю. Борисовой. А незадолго до этого, по Москве прошел фильм «Председатель» Салтыкова - в главной роли Михаил Ульянов. Фильм очень сильный, и мы тогда верили, что, может, побольше бы таких Трубниковых (герой Ульянова) и жили бы мы совсем иначе. И вот после этого Егора Трубникова, типичного «сына земли русской» - видим патриция Антония, который гораздо более груб, неотесан, необуздан, чем наш герой - председатель колхоза. Вот я и спрашивала Зимина об этом несоответствии моим представлениям. Особенно изумляла вакханалия на корабле по пути в Египет, которую устроил Антоний. Сцена в театре ходуном ходила. Но Александр Александрович (мудрый человек) ответил просто: «Наверное, такими они и были!» Я уже писала, что А.А. не разделял царившего тогда восхищения такими поэтами как А. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина (я так рвалась на все их выступления и иногда попадала). К Ахмадулиной относился спокойно, Вознесенского считал подражателем Маяковскому, а Евтушенко просто не любил и всё. С Владимиром Высоцким тоже ничего было не поделать - не принимал он этого стиля, чужд он был ему. Я, так тоже, приняла Высоцкого не сразу. Но потом поняла, почувствовала. Смог же такой утонченный, интеллигентный Булат Окуджава принять Высоцкого. Ничего не знаю о мнении Окуджавы о Высоцком при жизни Владимира Семеновича. Но строка Булата Шалвовича (из стихотворения «О Володе Высоцком»), написанная после смерти последнего, говорит о приятии:

«Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил...

Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа».

Да и всё стихотворение полно горечью утраты. Высоцкий ушел из жизни через несколько месяцев после ухода Зимина. Такого моря цветов Ваганьковское кладбище не видело. Годы шли, а люди разных профессий и званий всё несли и несли цветы. В те годы много людей покинуло Россию. А.А. не осуждал тех, кто уезжает, но и не одобрял. Считал, что корни здесь, пересадка даже растения, не только человека - дело трудное. Считал, что не прав Евтушенко, написав: «Нет, не сосны, не березы - люди Родина моя!» Зимин считал, что важно и то и другое, обязательно в совокупности. Так же относился и к памяти ушедших людей, говорил, что портрет важен, постоянная память о человеке, но и про могилу забывать нельзя. Вообще-то, к людям Александр Александрович относился очень снисходительно, и к студентам тоже. Только уж самых злостных не любил. А так: «Ну что ж, люди как люди. И милосердие иногда стучится в их сердца». И способности, и талант встречаются не так уж часто. Очень ценил своих учеников: Е. Бешенковского и Е. Добрушкина. Первый эмигрировал, второй, после ряда неудач, сменил профессию. Много Зимин рассказывал о Владимире Ивановиче Малышеве, но я не знала его. Восхищался Сергеем Михайловичем Каштановым, говорил, что этот историк обогнал время, по крайней мере, на пятьдесят лет. Уважаемый им Александр Ильич Клибанов, был приглашен Зиминым оппонировать мою диссертацию. Зимин с сочувствием и болью относился к людям, прошедшим лагеря и тюрьмы. И ещё, мне кажется, что с тех времен этот страх перед соответствующими органами не оставлял его - он не хотел знать ничего, по его мнению, лишнего. Очень осторожен был в высказываниях. О Ленине отзывался как об умнейшем человеке. Как-то, увидев Брежнева по телевизору дома (тот уже говорил с трудом), А.А. сказал: «Придет время - мы ещё пожалеем об этом человеке - это добрый человек». Но вообще-то о политике мы не говорили, только косвенно. А.А. был очень аккуратен в отдаче денег (мне за театральные билеты) и книг, которые редко я приносила. Книг у Зиминых, как я писала, было полно, но он всё равно покупал, в букинистическом магазине, недалеко от их дома. Там Александра Александровича даже знали. Ещё о снисходительности. Мне нужно было получить зачет по спецсеминару у Зимина, а я всё не могла поймать его в Институте. Однажды, узнав, где он проводит занятия, вошла в полную аудиторию, конечно, громко извинилась и протянула ошарашенному Зимину свою открытую зачетку. «Что я должен написать?» - спросил А.А. «Поставить «отлично»!» - ответила я, что он и сделал. Очень терпеливо относился к своей аспирантке Жене Маматовой, которая всегда не успевала дать ему к сроку очередной кусок научной работы. Человеческие качества Зимин ценил в человеке выше всего. Так не мог принять он дирижера Герберта фон Караяна, когда узнал, что тот сотрудничал с нацистами, по этой же причине и к Кнуту Гамсуну не очень благоволил. Очевидно, близок был к высказыванию Пушкина о том, что «Гений и злодейство - две вещи несовместные». Думаю, что к приспособленчеству в советское время относился Зимин терпимо, но, конечно, никогда бы не стал он осуждать Пастернака, или что-то в этом роде. Андрея Дмитриевича Сахарова, всё-таки считал утопистом-мечтателем. Сам он никогда не был в рядах КПСС, ему хватило и таланта, чтобы стать известным. А вот зятя своего, когда тот ради карьеры вступил в партию, не осудил. И спрашивала я А. А., как он представляет себе Историю Будущего? Ведь документы, в которых фиксируются талантливые художественные или научные произведения, мало кому известны, не они пойдут на «государственное хранение», т.к. власть в этом не заинтересована. А вот вся документация самой власти, тысячекратно повторенная в разных видах, будет бережно храниться для потомков. На основе чего будут они писать нашу историю? Александр Александрович улыбнулся и уверенно ответил, что потомки будут умнее нас и разберутся. А когда я пыталась представить себе, какие правления ожидают народы Земли в будущем, здесь Зимин не был так оптимистичен. Он считал, что либеральная, демократичная власть не сможет удержать людские порывы, людскую злобу и зависть, а посему, неизбежны правления тоталитарные. Это до сих пор меня огорчает. Но, впрочем, бывало и так. Скажет мне что-нибудь Зимин - я запомню. А потом (допустим, на следующий день) ссылаюсь в беседе на его мнение. «Я это говорил?» - спрашивает А.А. «Да!» - отвечаю. «Когда?» - «Вчера!» - «Очень может быть» - отвечает Зимин. «Но это было вчера, в данный момент, я думаю иначе!» Как-то Зимин назначил мне встречу не дома, а в Институте истории. Я нашла нужную аудиторию - там шел доклад, но было довольно шумно - так шумят ученики, когда учитель вышел из класса. Я заглянула в зал - он был полон. Все говорили вполголоса, общаясь друг с другом, и совершенно не обращая внимания на докладчика. А тот, не смущаясь, продолжал что-то читать по рукописи. Вскоре отыскала я Зимина, где-то в средних рядах (он никогда не лез в первые). Он оживленно что-то рассказывал сидящей рядом даме. Потом он сказал мне, что это была Анна Леонидовна Хорошкевич, также сотрудник этого института, доктор наук, изучающая примерно тот же период русской истории, что и Зимин, иногда помощник, иногда даже соавтор в некоторых его трудах. Как-то я навещала Зимина в Академической больнице. Пришла не вовремя, он куда-то уходил. В палате было человека четыре, посередине стоял большой круглый стол, весь заваленный рукописями - я догадалась, что А. А. работал и здесь. А в другой раз я пришла в эту больницу и узнала, что объявили карантин; с трудом мне удалось хотя бы передать кое-что из еды. А когда он выписался, то с большим воодушевлением рассказывал мне, что Анне Леонидовне Хорошкевич удалось навестить его и во время карантина: «Вы представляете, - рассказывал он - она надела белый халат, повесила на шею фонендоскоп, и никто не спросил её, куда она идет!» Авантюрная жилка была в моем славном учителе. А Анна Леонидовна Хорошкевич всегда была и теперь осталась, возможно, самым преданным другом Зимина. До какого-то времени А.А., наверное, ещё верил, что врачи смогут вылечить его легкие, хотя и любил повторять и другим и себе, что «врачи - не боги». Возможно, вера в официальную медицину окончилась после одного почти преступного случая. Как-то я пришла к нему домой - он был очень взволнован. Это было после его пребывания в больнице. Рассказал он мне следующее. Под видом поездки на очередную консультацию (всё из той же Академической больницы), его посадили в машину и повезли, он не сразу понял куда. Эта была Соловьевская психиатрическая больница! Зимин был в ужасе! Хорошо, что дежурила толковая женщина-врач. Она быстро разобралась, что перед ней умный, обаятельный человек, психически совершенно здоровый. Зимина отпустили домой. После этого, когда ему становилось уж очень плохо - он обращался к платным врачам, среди которых, быть может, было меньше неучей, но больше шарлатанов. Однажды, во время моего визита, Зимин, даже без стеснения (видно совсем плохо ему было), задрал брючину и сказал: «Смотрите!» (нога от щиколотки и почти до колена была багрово-пурпурного цвета). «Отчего это?» - спросила я. «От лекарств, которые дает мне мой платный лечащий врач!». А я, ведь, и сейчас уверена, что, если тогда кто-нибудь из власть имущих по-настоящему заинтересовался его судьбой, его заболеванием - его можно было спасти! Как-то он болел, (любимой присказкой его стало «надоел тут всем со своими болезнями!») и я решила отвлечь его и почитать вслух. Выбрала я, надо сказать, не то, что следовало, а, именно, «Тени» Короленко. Видно, я не остыла ещё от впечатления «Бесед с Сократом». Зимин покорно, лежа на диване - у него была небольшая температура - слушал, а по окончании сказал: «Скучно!» И был прав. А работал он почти всегда, разве, что было уж очень плохо. Лежал на диване, рядом стоял стол с пишущей машинкой. А. А. считал, что заниматься наукой следует «не растекаясь по древу»: брать небольшую тему и углублять её уже на уровне своих новых знаний. Когда я занималась XIX веком, он уверял меня, что как ни странно, этот период России имеет много «белых пятен», сходу предлагал несколько тем. Зимин как-то говорил мне, что считает самым трудным разделом вузовского учебника раздел «Культура», поскольку именно она отражает целое, включая в себя все события истории страны. Как-то я провожала Зимина на работу в Институт истории. Беседа шла почти как всегда о науке, о людях науки. Он спрашивает, что важнее: научные труды или живое слово историка? Пришли к выводу, что важно и то и другое. «А всё-таки - закончил Зимин - важнее и нужнее то, что идет от сердца к сердцу, а не от разума к разуму». Эту мысль он и потом повторял. Я тогда преподавала студентам III курса МОПИ (вечерникам) - сама была увлечена и ребят умудрилась увлечь. И первый раз в жизни и, по-моему, в последний, Александр Александрович похвалил меня, да как! Сказал: «По-моему, это Ваше призвание». С большим уважением относился А.А. к популяризаторам истории, но уж, конечно, не ко всем. Пикуля не любил, да тот историком и не был. Очень отличал Натана Эйдельмана и Ю. Лотмана. Рассказывал мне, как нелегка была их научная судьба (карьерой её уж никак не назовешь). Считал, что их книги, в отличие от многих других, могут являться источником для историка. Очень любил дарить друзьям свои сочинения, вышедшие из печати. Надписи делал всегда нестандартные. Так, когда вышла его «Россия на пороге нового времени», он надписал мне её так: «Дорогой Киме Григорьевне, с дружбой, автор 7/VI-72». Вскоре вышли «Холопы на Руси», здесь надпись была такая: «Дорогой Киме с дружбой на все времена автор холоп-Сашка 22/11-74.». Этих «холопов» он таскал тяжеленными связками по Институту истории (авторские экземпляры), но помочь ему не разрешал.

Последние пять лет жизни А.А. зимой выезжал из Москвы в Форос, под Ялту. Так советовали врачи, там ему действительно было вроде бы легче дышать. Снимали комнату в коммунальной квартире, недалеко была столовая, утром и вечером А.А. питался из магазина. 30 января 1977 г. он писал мне о своих соседях: «А семья глубоко несчастная. Муж спился (в тюрьме на год). Жена выбивается из сил, в Симеиз ездит, работает уборщицей. Дочь полгода назад родила от солдата (на переходе в 10-й класс), сынишка в школе, в 6-7 классе. Нищета. Грязь. Лень. Ужас... За год не плачено за квартиру, грозит отключение света. Я с ними фактически не встречаюсь: утром, когда готовлю, они спят. Вечером - они в мечте (телевизор). Прямо семья Жервезы из «Западни» Золя». Естественно, в таких условиях лечиться было трудно. Друзья советуют переехать. 30 января этого же года я получаю от Александра Александровича письмо, где на эту тему говорится: «Нет, пока воздержусь (мне знакомый астроном предлагал переехать к нему в Семеиз), но ... или лень, или жалко бросать своих хозяев. Я с ними практически почти не вижусь - но органически связан с ними (кроме всего, слышимость), состражду им. И бежать? От жизни? Нет, нет, нет...». Как говорится - комментарии излишни. Ещё один пример. Отвечая на моё письмо, где я писала о спектакле «Прошлым летом в Чулимске», 5 ноября 1978 г., Зимин писал: «Вампилова я по телеку видел «Прошлое лето». Симпатичный он дядька. Помните девушку, которая ставила забор у забегаловки, а его все ломали, а она всё ставила? Так вот и я очищаю второй год уже здесь одну (на горке красиво!) площадку от листьев почти каждый день, и каждый день появляются бутылки, папиросы... И всё же! Людям приятно, когда чистота». Я упоминала о любви Зимина к своим ученикам. Он очень любил Ольгу Рыкову, её мужа Юрия Дмитриевича, Женю Маматову, Бычкову и ещё многих. С огромным уважением относился к своему учителю С.В. Бахрушину, многим коллегам-ученым. Но некоторых не любил, так в письме А.А. от 2 февраля 1977 г. говорится: «О Скрынникове я Вам уже писал - он всё выпендривается (стремится что-то сказать значительное, оставаясь никаким). Вот так-то». Помню, как возмущен был Зимин, когда увидел у меня книжку Скрынникова, которую я выменяла на «Франца Шуберта» из серии ЖЗЛ. А.А. всё повторял: «Это надо же - Шуберта на Скрынникова поменять! Да я бы Вам его и так дал!» Академику Б.А. Рыбакову после истории со «Словом» Зимин руки не подавал. В разговорах о коллекционировании, собрании культурных ценностей (являющихся основным содержанием моей диссертации) Зимин не согласен был с Бонч-Бруевичем. Тот считал, что все культурные ценности должны быть сосредоточены в едином центре, некоем архиве-музее, полностью обеспечивающем сохранность этих ценностей. Зимин же считал, что любой провинциальный музей России имеет право обладать экспонатами, которые составляют его гордость. К тому же, считал Александр Александрович, в случае стихийного бедствия, в едином центре погибнет всё. О коллекционерах же мой учитель был неодинакового мнения. Конечно, честнейший человек Бонч-Бруевич, энтузиаст вызывал доверие. Но было много других. В.Д. Бонч-Бруевич - это, пожалуй, исключение. Я была в квартире Бонча уже после его смерти, у его дочери Елены Владимировны. Уродливая планировка, аскетическая обстановка, теснота. Никаких картин, ничего похожего на раритеты. Побывала тогда же, в начале 70-х, и у Ильи Самойловича Зильберштейна в его пятикомнатной квартире на Лесной улице. Там был настоящий музей: знакомые шедевры, один на другом. Я спросила, подлинники ли это. Илья Самойлович был удивлен и даже обижен, сказал, что копий не держит. Он был страстным коллекционером, эту породу людей Зимин знал хорошо. И, когда по Москве разнесся слух о продаже кому-то поддельной рукописи Зильберштейном, Зимин не удивился, скорее, отнесся к этому совершенно спокойно. Такую возможность он допускал. Как же по-детски радовался Зимин, когда узнал, что его включили в «Советский энциклопедический словарь»! «Вы понимаете - говорил он - ведь, из ученых туда включают лишь академиков! Но ребята, которые там работают, меня знают!» И так же радовался после просмотра фильма Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию». Не критиковал, ничем не возмущался, а просто радовался. Конечно, я не запомнила всех его высказываний, стоящих того, чтобы их запомнить. Но вот некоторые из них: «Что интересно - в народных преданиях, песнях, сказаниях, царь Иван не является каким-то кровопийцей, душегубом, а только Грозным»; «Петр был очень жесток, чего только стоит его отношение к сыну. Что тот умер от пыток - известно, а вот был ли виноват в измене?» Александр Александрович советовал мне заняться следственным делом царевича Алексея. Как-то я пришла к А.А., а он говорит мне: «Знаете, Каштанов сошел с ума!» - «Из чего Вы заключили?» - удивилась я - «Он вздумал учить своих детей японскому языку!» Я не удивилась. Александр Александрович иногда говорил мне: «Дурак, Ваш Бонч!» До сих пор не знаю, что он имел в виду. Мы никогда не говорили с Александром Александровичем о Боге, но я не сомневаюсь, что он верил в него. То есть был именно не церковным, но верующим человеком. Атеизм, как воинствующее учение, был ему чужд, а к сектантам, как к гонимым, он, естественно, относился доброжелательно. Александр Александрович о религии говорил примерно так: «Это единственная идеология, выдержавшая испытание временем в несколько тысячелетий и не утерявшая своего значения». Александр Александрович никогда не называл меня по имени, всегда и по отчеству. Но иногда говорил: «Матушка!», что вначале меня удивляло. Но ведь я была значительно старше его учеников. Когда хотел убедить меня в чем-то, то спорил со мной (в основном о поэзии), говорил: «Допустим, я люблю свою жену, но это не значит, что я не вижу её недостатков». И хотя обычно в своих умозаключениях Зимин не повторялся, про жену я слыхала не раз. Если что-то было интересно, ново Александру Александровичу, привлекало его внимание, или просто нравилось, он говорил «любопытно». За годы общения с А.А. Зиминым не было случая, чтобы после беседы с ним, я не была воодушевлена и почти счастлива, как всегда бывает после общения с очень умным и очень интересным человеком. Впрочем, один случай был. Как ни странно в день, который я представляла совсем другим. Это было 9 октября 1974 г., накануне я защищала кандидатскую диссертацию в Историко-архивном институте. Но по какой не помню причине, Зимин не смог на защите присутствовать. Защита прошла, как сейчас говорят «нормально». Никакого банкета не намечалось, дома дети приготовили ужин сами и очень вкусный, а утром я поехала домой к Зимину, узнав, что он вернулся. Александр Александрович был мрачнее тучи. Таким я никогда его не видела. А меня ещё угораздило, после долгих колебаний, привезти бутылку шампанского. Не глядя на меня, А.А. убрал шампанское, заявив, что оно совсем уж ни к чему. А потом спросил меня, зачем это мне понадобился отзыв на диссертацию от С.О. Шмидта? Прежде всего, меня удивило, как он мог узнать, какие были отзывы и от кого так быстро. Эти отзывы присылались на каждый реферат, было их примерно штук 15, и ничего удивительного не было в том, что был среди них и отзыв Археографической комиссии, возглавляемой Шмидтом. Ведь именно туда рекомендовал мне обратиться Зимин, когда потребовалось опубликовать мне статью. В моем представлении Зимин лояльно относился к Сигурду Оттовичу. Отзывы давали, в моем представлении, учреждения, а не люди, и я считала это чистой формальностью (да так оно и было). Но не учла я (а должна, очевидно, была учесть) недавних событий, сильно ранивших моего учителя: ухода любимой ученицы Светланы Мордовиной к Шмидту, и увольнения Зимина с так любимой им преподавательской работы в МГИАИ, когда Шмидт был оставлен там. Но это сейчас лишь я понимаю. А тогда я стояла в кухне, не сняв пальто, потрясенная, униженная, обиженная, возмущенная. И повернулась, чтобы уходить, решив про себя, что ноги моей больше не будет в этом доме. Зимин, как человек очень чуткий, видимо понял, что «переборщил» и приветливо попрощался со мной, сказав: «Заходите!» Нет, наша дружба с Александром Александровичем не разрушилась. Он благословил меня на преподавание, которого лишился сам. Он поучал и консультировал меня все последующие годы, вплоть до самой смерти. Сколько ценных указаний по преподаванию истории в ВУЗе получила я от него письменно, да и по телефону из Фороса, где он зимовал несколько лет. Эти письма хранятся бережно в его архиве. Я же старалась скрасить его тоскливую жизнь в эти зимы, посылая ему весточки с описанием своих впечатлений от спектаклей, поэтических вечеров, фильмов, того, чем я увлекалась в Москве. Судя по тому, что Александр Александрович сохранил эти письма (чего я никак не ожидала), они помогали ему как-то переносить форосское одиночество. Переписка-информация (с обеих сторон) и переписка-диспут. Зимин не только информировал по вопросам истории, спорил по вопросам культуры (особенно по киноискусству), но и вспоминал прежние, великолепные спектакли или фильмы. Вот некоторые выдержки из форосских писем Зимина: «Дружба - это то, чем не играют в мячик. У меня это на всю жизнь» - письмо Зимина из Фороса от 8 января 1979 г.; «А как хорош Давид Самойлов! Чистый, веселый, жизнелюб!» - письмо от 21 января 1979 г.; «Терпеть не могу начатые и неоконченные работы. Смотрите, чтоб у Вас не выработалось дурной привычки забрасывать свои начинания» -письмо от 10 февраля 1979 г.; «Много работаю над «Думою» - все-таки это биография живых людей (хотя и умерших)» - письмо от 28 января 1977 г., открытка с видом Фороса; «Пусть будет СУДЬБА милосердна ко всем нам. Ваш Зимин». - Это последние слова из Фороса, за год до смерти, в крошечном письме, дата - 19 февраля 1979 г. Приближался день рождения Зимина - 22 февраля, и не просто день рождения, а день шестидесятилетия. Ему не становилось лучше. Я наскоро вязала серый шерстяной шарф, сочтя, что такой подарок не будет выглядеть слишком интимным. Но не представляла, что он будет последним. Несмотря на нездоровье, Зимин хотел отметить этот день. Приглашены были только близкие друзья и ученики. Впервые в этот круг попала и я. Хозяин лежал в своем кабинете, а приглашенные близкие пировали в комнате рядом. Это было 23 февраля 1980 г. Сейчас, когда я пишу это - такое кажется кощунством. Но тогда мы не знали, что через день, 25 февраля, хозяина не будет с нами никогда. Я принесла магнитную пленку, Женя Добрушкин - магнитофон. Каждый вспоминал первую встречу с Зиминым и прошедшие годы. Анализировали, почему попали в «ученики». «История, матушка, не поэзия» - писал мне Зимин, и ещё: «Не бросайте историю!» Я не бросала вплоть до 1993 г. (когда умер мой муж), оставаясь на почасовой работе в МОПИ им. Крупской. А потом я, все-таки, ещё пять лет вела исторический кружок в средней школе № 648, и кое-что получалось, но больше меня тянуло к театрализованному преподаванию. Даже не верится, что больше четверти века прошло с того дня, когда умирал Александр Александрович, а три женщины, как раненные тигрицы метались по крошечной приемной комнатке Боткинской больницы, как по клетке, перед тем, как услышать страшное слово «умер». И панихида в Институте Истории, куда посмел придти тот, кто способствовал смерти Зимина - лечивший за деньги врач Годович. И хвост, длинный хвост на Ваганьковском, вокруг могилы... И что удивительно: за эти годы ушло из жизни много людей, и мы забываем их потихоньку. Но те, кто знал Александра Александровича, общался с ним - думают о нём как о близком человеке, который занимал и занимает такое место в их жизни, что может уйти из неё лишь вместе с ними,

Январь 2006 года