Судьбы «творцов истории России» XVI-XVIII вв.

Голоса, лики и судьбы «творцов истории России»

XVI-XVIII вв.

Вместо рецензии

Покажи мне такую обитель,

Я такого угла не видал.

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал

Н.А. Некрасов

Отечественному историку советского времени надлежало рассуждать (с обязательными – уместными и неуместными - ссылками на «классиков марксизма-ленинизма», в моей молодости уже преимущественно последнего и самого великого – т. Сталина) о взаимоотношении базиса и надстройки, смене формаций и закономерностях развития, которые неминуемо привели к установлению самого демократического и прогрессивного советского строя[1]. Отсутствие подобного раздела или упоминаний грозило крупными неприятностями автору сочинения, редактору и начальнику автора по службе (особенно в Академии наук СССР). Редко кому удавалось полностью сохранить душу и соответственно лицо перед собственной совестью. Пожалуй, вплоть до середины ХХ в. почти единственным человеком без страха и упрека оставался С.Б. Веселовский[2]. Его чудом обошли во время знаменитого платоновского дела 1930-1931 гг., когда «загребли» (простите советский слэнг) верхушку ученых, многие из которых не вернулись из ГУЛАГА (в том числе такие яркие и многосторонние ученые как С.Ф. Платонов и М.К. Любавский), рядовых историков и даже машинисток. За «платоновским» последовало «дело славистов». Блистательно была проведена показательно-карательная операция в Институте истории АН СССР, образованном в 1936 г. и в 1937 г. потерявшем директора и всех ведущих сотрудников, лучшую часть ученых. Уцелели немногие, но они, насмерть перепуганные, потеряли мужество не только писать, но даже думать и размышлять про себя. Надлом психики после высылки заметен у С.В. Бахрушина. Куда девался его живой интерес к человеку, яркий и взволнованный стиль работ, написанных до ареста в конце 20-х годов? Работы послеарестного времени, в основном посвященные Сибири, фактологичны и сухи. Такое же бедствие постигло Л.В. Черепнина[3].

Разумеется, были и исключения. Сергей Митрофанович Дубровский, вернувшийся в середине 50-х годов, был полон решимости продолжать неравный бой. Нельзя забывать и о тихом мужестве и стойкости Н.А. Баклановой. Арестованная еще до начала Платоновского дела, которое замысливалось, как «антибогословское»[4] и отсидевшая в лагере 5 лет, а затем долго мыкавшаяся по подмосковным музеям, она осталась одинокой – и по духу, и фактически. Но в своем творчестве сохранила прежние традиции уважения и интереса к человеку. Ее докторская диссертация 1963 г., посвященная деятельности купцов Панкратьевых, наполнена людьми разного социального и сословного уровня[5]. Автору были интересны не только купцы, но и их работные люди.

На фоне рассуждений советских ученых о «высоких материях» как-то тушевался народ - «творец истории», роль которого хотя и упоминалась кстати и некстати, полностью замещалась мифами о великих мира сего[i].

Постсоветское время и смена социально-политического устройства страны общий (простите за выражение) тренд к «уголовному самодержавному путинизму» сопровождались двумя прямо противоположными тенденциями – интересом к истории империи и императоров (на этом поприще особенно прославился А.Н. Боханов), способствовавшим возрождению царистских иллюзий, с одной стороны, и, с другой - мощным вторжением идей ученых – ранее именовавшихся реакционными буржуазными, прежде всего, принадлежавших к знаменитой школе «Анналов», разоблачать которые и следовало прогрессивным советским отечественным историкам[6]. По мере обнаружения некоторых мало привлекательных черт путинского режима падал интерес к имперской тематике и усиливался – к «антропологии», «малой истории», к истории быта различных слоев населения, первоначально ограничивавшийся усвоением новых терминов.

Однако «Антропос», как бы красиво ни звучало это слово на греческом (см. А.П. Чехова), редко попадал в сферу внимания стремительно старавшихся перестроиться ученых. Показательным исключением оказался пример Л.В. Милова. Ученик академика АН СССР М.Н. Тихомирова, не усвоившего ничего из колоссального марксистско-ленинского теоретического наследия, он в отличие от своего и моего «патрона», опираясь на это наследие, пытался выстроить схему развития русского феодализма[7]. Нельзя сказать, что попытка удалась – однако дорогу к удачной академической карьере проложила. Постсоветское время для нового академика – уже РАН Л.В. Милова оказалось более плодотворным. Он вслед за М.Н.Тихомировым обратил внимание на роль географического фактора в развитии страны[8] и, наконец, заметил того самого «творца истории», о котором взахлеб толковала советская наука, почти полностью его игнорировавшая. В результате родилось блистательное исследование «Великорусский пахарь на пашне»[9], четко выдержанное в традициях школы «Анналов»[10].

Пример Л.В. Милова, своим последним трудом вполне искупившего грехи «коммуно-атеистической» и «математико-статистической (совместной с И.Д. Ковальченко) молодости»[11], отнюдь не единственный. В настоящее время можно обратить внимание на несколько направлений или центров, освоивших или осваивающих достижения школы Анналов. Это прежде всего Санкт-Петербургский Европейский университет, ученые которого в соответствии со своим профилем обращают внимание прежде всего на изучение антропологии тех народов, которые по традиции принято у нас называть «европейскими» (по преимуществу западноевропейскими»). Они четко разбираются в новинках исторической литературы этих стран, публикуют их переводы, высоко почитают авторитет Арона Яковлевича Гуревича и соответственно продолжают его традиции, в том числе и в хронологическом плане, ограничиваясь по преимуществу – ранним и развитым средневековьем

Вторым центром можно назвать Санкт-Петербургский университет, ученые которого, отнюдь не прокламируя своей приверженности к очередному модному «изм»у, занимаются более широкими проблемами власти и общества XIX в, при этом общество представлено самыми разными слоями и прослойками[12].

Третьим подобным центром является Московский университет, вернее его многочисленные выпускники и преподаватели. Здесь еще с 50-х годов XX в. сложилась традиция изучения так называемой «малой истории», воплощенная в многотомной серии «История русской культуры», каждому столетию которой посвящено по два тома (о материальной и духовной культурах)[13].[ii]

Однако все названные выше начинания, как бы близки они ни были к традициям школы «Анналов» - современному магистральному направлению исторической науки, занимают промежуточное место между традиционной «советской исторической наукой» и новейшей «антропологией». Из общего ряда выбиваются монографии двух московских исследовательниц – ученицы В.А. Александрова – Елены Николаевны Швейковской[14][iii] и ученицы Н.Б. Голиковой Натальи Вадимовны Козловой («москвоведки и москволюбки»). В центре внимания первой – судьба человека – не выдающегося, и крайне мало известного – рядового труженика, крестьянина русского севера, жизнь которого протекала в сложных, по преимуществу трагических обстоятельствах, при которых он или она (крестьянка - сравнительно новая фигура ученых исследований) проявляли мужество, твердость характера и человечность. Профессор МГУ Наталья Вадимовна Козлова идейно продолжила труд Л.В. Милова, обратившись к изучению судьбы того же пахаря, но не на пашне и не в солдатчине, а уже в старости, инвалида, страдавшего от ран и болезней, и его семьи – матери, жены, детей, оказавшихся в одной из столиц Российской империи – в Москве, то есть тех, кто «ни в какой род жизни причислены быть, да и сами себе пропитания сыскать не могут», как гласил сенатский указ 21 августа 1784 г.[15]

Географические ареалы разные (русский север и Москва), хронология работ отчасти совпадает: в первом случае речь идет о конце XVI-начале XVIII вв., во втором – Н.В. Козлова сосредоточивается преимущественно на XVIII вв., характеризуя предшествующее столетие лишь как экспозицию. Оба автора – на современном уровне археографии и источниковедения. Оба автора вводят большие массивы ранее совсем или по преимуществу неиспользованных источников[16].

«На своем лоскуте земли»

Главное различие заключается в выборе героев анализа и исследования. У Е.Н. Швейковской - это северный крестьянин, который предстает как полноценный деятель – хозяин и пахарь, глава дома и семьи Автор мельком упоминает о дискуссии ленинградских и московских ученых после выхода в свет работы А.И. Копанева[17], дальнего потомка героев собственного исследования, о сущностном характере землевладения черносошных крестьян, не находившихся в XV- XVI вв. в частнофеодальной зависимости[18] [iv]. Автор четко определяет место своего исследования в контексте зарубежной и отечественной историографии[19], в которой хорошо разбирается, и ставит целью «выяснить, как действовал крестьянин в деревенской реальности XVII в., реализуя в повседневности свой индивидуальный опыт, какова была сеть внутренних – семейных, деревенских связей, отношений за границами «своего» микромира, что может позволить выявить ценностные ориентации и мировидческие представления»[20]. Социальные отношения с их основными константами – семьей и миром складывались довольно сложно – в силу родства, кумовства, состоятельности накладывались друг на друга, пересекались, создавая сеть неоднозначных связей. Крестьянство, повторяет Е.Н. Швейковская вслед за Л.В. Даниловой, в течение всей своей многовековой истории сохраняло традиционные представления о нравственности, жизни по правде и совести[21].

Выполнению поставленной перед собою задачи автору помогла хорошая сохранность источников местных (земских миров, в том числе расходные, акты межкрестьянских поземельных сделок) и центральных учреждений – четвертей и уездных приказных изб, которые содержат писцовые наказы и описания, крестьянские челобитные воеводам и в Устюжскую четь, церковно-монастырским властям. Укажем сразу, что в сферу внимания предшественников Е.Н. Швейковской попадали в первую очередь материалы переписей и писцовых книг, что сокращало сферу возможностей исследования. В главе 6 «В микромире северной деревни» автор рассматривает и сопоставляет данные актовых источников и писцовых книг, устанавливая перемену населения за счет прибытия горожан (в частности, устюжанина, с. 192) и соседей -собственников отдельных дворов – из-за долгов по кабале и другим причинам (С.183-188). При этом актовые источники (сообщающие наименования, происходящие от антропонимов) более полно перечисляют состав населения дворов, нежели писцовые книги, имевшие опоры на реки. Акты, независимо от того, кем и где они составлены – местным дьячком[22], в Устюге, Сольвычегодске или в Устюжской чети в Москве (С. 201, 202, 207, 216, 219) - позволяют установить горизонтальное родство людей, причислявших себя к одному семейному клану.

Менее удовлетворительно, на взгляд рецензента, представлена отечественная историография изучаемой Е.Н. Швейковской темы. Конечно, она упоминает о великолепных работах А.Я. Ефименко и М.А. Островской, однако (в отличие от А.А. Формозова) не ставит их в контекст с общими историографическими тенденциями конца XIX-начала XX вв[23]. То же, к сожалению, можно сказать и об ее оценке фундаментальной работы М.М. Богословского, которую в соответствии с современной классификацией причисляет к типу локальной истории (С.16). .Может быть, автор и права, однако, думается, она недооценивает значимости этого труда. М.М. Богословский – убежденный консерватор, скептически относившийся даже к реформам Петра Великого, противник всякого рода насильственных государственных мер, которыми так богато было время его собственной жизни – конца XIX-начало XХ столетий. Е.Н. Швейковская не заметила парадокса позиции ученого. Занимаясь историей земского самоуправления и в некоторой степени противопоставляя его воеводскому, подчиненному интересам фиска, М.М. Богословский подводил базу к идее о сокращении роли государственной власти. Если подобная позиция (слегка напоминающая недавнюю солженицынскую) еще проходила в царское время без активных репрессий против автора, то в 20-ые годы ХХ в., в СССР, в период массового уничтожения крестьянства, она не могла остаться незамеченной. И неслучайно так называемое «платоновское дело» начиналось как «богословское», по которому первой жертвой, по любезному сообщению А.В. Мельникова, оказалась арестована ученица Богословского Наталья Аполлинарьевна Бакланова. Самого Михаила Михайловича от этой участи освободила неожиданная смерть.

Чисто формальной является и характеристика работ А.И. Копанева о северном крестьянстве, столь же неуместных в 70-е -80-е годы ХХ в., в условиях успешного пожинания плодов сталинской коллективизации деревни. Тем не менее не согласиться с авторской характеристикой выдающегося вклада А.И. Копанева в топографо-микроландшафтное исследование особенностей малодворной северной деревни невозможно.

Теперь, наконец, о собственном исследовании Е.Н. Швейковской. Оно состоит из введения, 10 глав и заключения. Структура, на взгляд рецензента, могла бы более логичной. Характеристика источников делопроизводственного и актового происхождения попала в главу 5. Только в 4 главе читатель узнает об особенностях природы края – своенравии рек, по весне уносивших пригодные для земледелия песчаные намывы, о неуклонной борьбе с заболачиванием, требовавшим сооружения особых водоотводов, о таком же противостоянии лесу, бойко заполнявшему березняком, осинником и ольхой только что освоенные пашенные земли, о редкости тех «прислонов» (пологих склонов), которые особенно были благоприятны для пашен, хотя и они принадлежали к островкам убывающего плодородия. В зоне рискованного земледелия, где каждый второй год был неурожайным, соседствовали три системы земледелия – наиболее древняя – подсека - с двупольем и местами даже трехпольем. «Очаговость» и даже «оазисность» годных для земледелия участков способствовала аналогичной редкости и разбросанности мелких деревень, население которых практически в одиночку должно было сражаться за право выжить и сохранить потомство.

В середине книги оказалась и столь же исчерпывающая характеристика двора как места обитания крестьянской земли. Автор описывает разные типы жилых (избы поземные и с подмостьем, взмостьем, отмостьем) и полужилых (для летнего времени и хранения вещей - клети) и хозяйственных (погреба, хлевы, сараи, «стаи» на с.171, житницы с «нутряными замками», овины, бани) построек, среди которых весьма часто упоминаются сенники, в том числе находившиеся на хлеве. Для хранения зерна использовались и ямы. В коллективном пользовании соседей находились колодцы и часовни.

Яркие и сильно впечатляющие картины тяжелейших условий жизни крестьянина русского севера, административного подчинения и соподчинения дома, деревни, сельской общины - волости, включавшей от 5 до 40 деревень, иногда с приходской церковью, входивших во всеуездный-всеземский мир, объединявший сельское и посадское население (гл. 8), анализ организации самоуправления (выбор земских судей, судейских целовальников, сотских, разрубных целовальников и т.д.) несомненно должны были бы открывать исследовательскую часть книги, ибо без этого не понятны ни острота внутрисемейных отношений крестьянства, ни особенности демографии, ни разрушительное воздействие государственной мобилизации первой четверти XVIII в., которым посвящены две первые главы книги.

Эти главы снова открываются обзором зарубежной и отечественной медиевистической литературы, противопоставляемой автором развитию отечественных представлений об истории семьи. В последних, по мнению Е.Н.Швейковской, история крестьянской семьи исследовалась в контексте колонизационно-миграционных процессов, освоения новых территорий и тесно связанного с этим вопроса об экономической мощности семьи[24] . Исключение составляли изыскания В.А.Александрова, установившего, что совокупность традиционных норм в сфере семейно-имущественных отношений отражала общую систему обычного права для всего русского крестьянства, основанную на обеспечении хозяйствования семьи, поддержке ее нетрудоспособных членов и условности разграничения общего и личного имущества ( в том числе движимого и недвижимого) в хозяйстве. (с. 24).

В отличие от своего учителя Е.Н. Швейковская поставила вопрос о терминологии, употреблявшейся для обозначения этой социальной кровно-родственной общности, использовав при этом сообщения Домостроя, четко разделявшего «семью», «челядь» и «нищету» Автор обращает внимание на крайнюю редкость упоминания термина «семья»[25], хотя ее состав (в нашем современном понимании слова) в писцовых наказах вырисовывается четко (мужчины - главы дворов, дети, братья и племянники»[26]) - вплоть до конца XVII в. преобладали родственнники двухколенного родства). Лишь в конце XVII в., стремясь сохранить материальный уровень, крестьяне севера не торопились производить семейные разделы. Несколько позднее Е.Н. Швейковская возвращается к этой теме, чтобы на материалах картотеки русского словаря XI-XVII вв. установить особенности употребления термина «семья» на русском севере, где он обозначал и просто-напросто «жену» - причем и в официальных документах, и в бытовой речи.

Во второй главе исследования Е.Н. Швейковская обращается по преимуществу к петровскому времени – первой четверти XVIII в и прослеживает отличие мобилизаций 30-50 годов XVII в., когда при наборе в солдаты и в стрельцы государственная власть была еще озабочена, правда, не столько вопросом о сохранении хозяйства тех семей, откуда добровольцы, не записанные в тягло, уходили «служить отечеству», сколько проблемой поддержания тягло-фискального дохода государственной казны. В результате внешней политики Петра I значительно выросла численность действующей армии, с 1705 г. наборы в которую стали производиться ежегодно (сначала с 20 дворов по человеку, с 1711 – с 19 дворов). Крестьянский мир должен был также обеспечить денежную подмогу и снабдить новобранца мундиром. Если такие исследователи Петровской эпохи, как П.Н. Милюков и Е.В. Анисимов, подходили к этим новшествам с «государственной точки зрения», то у Е.Н. Швейковской другой угол зрения. Вслед за П.А. Колесниковым и по его материалам автор определила число выведенных из Вологодщины мастеровых людей. Из одной только Кубенской волости больше четверти мужского работоспособного населения было изъято в солдаты и на строительство Петербурга.

О принудительности этого процесса свидетельствует появление новой формулы: вместо «взят» (преобладавшего по отношению к населению духовных вотчин) – «отдан» (вариант – «сдан» С. 65), по существу и смыслу не различавшихся. И в том, и в другом случае «творец российской истории» был пассивной жертвой, будь то для выполнения определенной работы (исключение – формула «сшел в работники»), будь то «на вечное житье». Автор приводит огромное число примеров разрушения семьи в результате этой мобилизации. Здесь можно сделать один упрек: отсутствие генеалогических схем очень затрудняет восприятие материала и понимание того, каким сложным организмом была и семья, и двор, подвергавшиеся не только непосредственному воздействию власти, но гибнувшие в результате сопутствовавшей реакции крестьян на подобную политику, в первую очередь - бегство. Размах этого вида миграции по законодательным памятникам, в первую очередь Наказу сыщикам от 2 марта 1683 г., исследовал в свое время еще А.Г. Маньков, а роль сыска в формировании полицейского государства оценил Е.В. Анисимов. Е.Н. Швейковская на основе переписи 1717 г. нарисовала впечатляющую картину бедствия, постигшего северную деревню в первой четверти XVIII в. Раздел, посвященный анализу этого памятника, полностью перекликается, перекрещивается с данными Н.В. Козловой о положении семей рекрутов (с. 88-91). Елена Николаевна, как и П.А. Колесников, подчеркивает единство политики волостных миров, вотчинников и монастырских властей по отношению к семьям, терявшим главную рабочую силу и вскоре либо нищавшим, либо вообще исчезавшим с лица родной земли. Автор и рецензент с удовольствием отмечают случаи рационального хозяйствования вдов, сумевших поддержать оставшихся членов семейства, в том числе и деверей, на плаву (С.118-119)

Последующие разделы книгн посвящены внутрисемейным отношениям, характеристике микромира северной деревни (в пределах окружающего ландшафта, двора, земского мира и воеводского двора). Глава 3 посвящена внутрисемейным отношениям – преимущественно в контексте имущественных и земельных. Пожалуй, она наиболее традиционна, автор широко опирается на работы предшественников - П.А. Колесникова, В.А. Александрова, А.А. Новосельского и свои собственные – еще под фамилией Бакланова, по тематике же тесно примыкает к изданной практически одновременно монографии Н.В. Козловой. Если последняя сосредоточивает свое внимание на судьбах солдатских матерей, вдов и детей, уже выбитых из родного гнезда, то Е.Н.. Швейковская прослеживает самый процесс потери семейного пристанища. Есть еще одно важное, хотя также не вполне новое наблюдение – о «служебной» роли подчиненной светской власти (в разных ее формах) православной церкви[27][v].

Та же мысль в несколько ином контексте обосновывается автором в гл. 7 «Восприятие времени крестьянами». Выделяя вслед за зарубежными историками разные виды времени – крестьянское, связанное с аграрным циклом (первый вид времени, зафиксированный в актах купли-продажи земель, определяет срок передачи тяглых обязанностей с нее) и церковное, подчиненное праздничному православному календарю, автор дополняет список – «царским», подчиненным тезоименитствам членов царской семьи. К сожалению, не ясно, был ли последний вид времени исключительно российским или он бытовал и в других европейских странах. Этюд о восприятии крестьянами времени лишен, к сожалению, тех параллелей с менталитетом других народов изучаемого времени, которые были столь полезны в двух первых главах.. Все три вида времени поддаются анализу лишь на основе документов, как правило, составлявшихся площадными подъячими Устюга, Сольвычегодска и Тотьмы и сохранившихся в воеводских канцеляриях. Наиболее подробны поэтому сведения о праздничных дарах, преподносившихся властям представителями крестьянского мира. В границах же деревенского пространства крестьяне жили без точного обозначения времени, ориентируясь лишь на церковный календарь. Выходя из собственного микромира, они попадали в сферу официального, государственного времени, дополнявшего этот календарь официозными праздниками царской фамилии.

Не скажу, что рецензентку – дилетантку в аграрной истории полностью удовлетворила тематика исследования. В тексте анализируемых памятников постоянно упоминаются сенники – крытые помещения для хранения сена. Однако о потребителях этой вегетарьянской пищи читатель узнает чудовищно мало. Конечно, в первую очередь это были лошади, однако изредка упоминаются и коровы, бараны и овцы (в списке даров воеводы иногда упоминаются мясо и свиной окорок (С. 320). Примечательно, что в число обязательных праздничных даров воеводе входили не только калачи, но и сыр, и бараны (С. 227, 235, 307, 309, 339). Неясно, использовался ли навоз в изучаемое Е.Н. Швейковской время (ср. С. 318), или и его уносили вешние речные воды, превращая пойменную почву в бесплодную…. Мельком упомянуты промыслы – рыбная ловля, лесные заготовки, собирательство, охота (с.226).

Несмотря на скрупулезные придирки к тексту монографии Е.Н. Швейковской необходимо повторить, что это вполне современное на уровне сегодняшней мировой науки исследование, во многом объясняющее особенности исторического развития страны, заново открывающее современному читателю – увы - полностью исчезнувший в ХХI в. мир крестьянства, хранителя трудовых традиций и нравственных критериев

См. продолжение статьи.

[1] Подробнее о наиболее востребованной тогда проблематике исследований см. Швейковская Е.Н. Русский крестьянин в доме и мире: северная деревня конца XVI-начала XVIII в. . М., Индрик, 2012. С. 7 («формирование и функционирование феодального землевладения, эксплуатация и закрепощение крестьянства, особенности и фазы его расслоения, генезис капиталистических отношений»).

[2] О нем см. ; Зимин А.А. Несравненный Степан Борисович Веселовский //Споров Дм., Шокарев С.Ю. Историк Московского государства в сталинской России: к биографии С.Б. Веселовского (1876-1952) //НЛО.2006 № 78.

[3] Павленко Н.И.

[4] Именно так оно и называлось в анкете Н.А.Баклановой. Сообщение А.В. Мельникова.

[5] Бакланова Н.А.

[6] Что они и делали до появления работы Ю.Н. Афанасьева о школе «Анналов».

[7] Милов Л.В. Классики марксизма- ленинизма о развитии феодализма в России // История СССР около 80=ъ годов.

[8] Милов Л.В, // Московские новости.

[9] Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998.

[10] Об этом свидетельствует между прочим и сборник, посвященный памяти А.Я. Гуревича.

[11] За лесом цифр при этом полностью исчезал объект изучения - крестьянин.

[12] Отечественная история и историческая мысль в России XIX-XX веков. Сборник статей к 75-летию Алексея Николаевича Цамутали.

СПб., «Нестор-история» СПб., 1906.

[13] У истоков этой серии стояли археолог А.В.Арциховский и знаменитый в свое время цитированием наизусть всех высказываний классиков марксизма о прошлом России и автор далеко не ортодоксально патриотического сочинения о городах Северо-Восточной Руси в XIV-ХVI вв – А.М. Сахаров.

[14] Швейковская Е.Н. 2012.

[15] Козлова Н.В Люди дряхлые, больные, убогие в Москве XVIII века. М., Роспэн, 2010. С. 3.

[16] К сожалению, с обилием материала оба автора не вполне справились. Конструкции монографий могли бы быть более логичными, с одной стороны, а, с другой, лишенными повторов и обращений к одним и тем же вопросам (у Швейковской – к историографическим, у Козловой – к тематическим).

[17] . Копанев А.И. Крестьянство Русского Севера XVI в..Л, 1978.

[18] Швейковская Е.Н. 2012. С. 7, 17.

[19] Историографический обзор и несколько шире темы (так Е.Н.Швейковская включает классические труды Карстена Герке о русской повседневности, работу А.Б. Каменского о Бежецке XVIII в ) и несколько уже темы (пропущена блистательная по материалу , методике и стилю работа А.А Севастьяновой «Жизнь в центре рая Советский райцентр 50-60 годов ХХ в. М.,2008 , формально не относящаяся к изучаемому Е.Н.Швейковской времени.

[20] Там же. С. 10.

[21] Данилова Л.В. Сельская верхушка в средневековой Руси // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе..Материалы ХХVII сессии Симпозиума по аграрной историиВосточной Европы.Вологда, 2001. С. 35; Швейковская 2012. С. 11.

[22] Очевидно, и среди местных были приезжие, в частности лицо, именовавшее избу «кондатой» (комнатой. С.155).В результате Смутного времени в России остались некоторые кремлевские сидельцы 1612 г., в том числе один представитель того рода, к которому принадлежит и автор рассматриваемого исследования. Это литвин, новокрещен Иван Шваковский (Швайковский, Швековский), получивший и в отчину и поместье в Белозерском у. (Осадный списоу 1618 г./Сост. Ю.В.Анхимюк, А.П. Павлов // Памятники истории Восточной Европы.Т.VIII. М.Варшава. 2009. № 2344. С.375).

[23] Формозов А.А. Записки археолога. М, 2011.

[24] Ср. Горская Н.А. Историческая демография России эпохи феодализма. М., 1994.

[25] В качестве рабочей гипотезы автор обращает внимание на два фактора – превалирование патрилинейного счета родства, с одной стороны, и роль церкви, в ведении которой находилось заключение брака и внутренняя жизнь нового сообщества, с другой.). В это связи интересно было бы поискать параллели в других славянских языках и не только восточнославянских.

[26] Подобные кровно-родственные сообщества XVIII в имели определение «семьянистые» (с. 55, 56). Укажем кстати о чрезвычайно интересных наблюдениях о численности детей, их смертности в период от 2 до 5 лет, когда отнятые от груди младенцы оказывались один на один со всеми хворобами того времени.

[27] Это наблюдение имеет более широкое значение – церковная политика Ивана Грозного, блестяще охарактеризованная Г.П. Федотовым, оказывает свое влияние и на развитие современного российского общества.