Моя странническая жизнь

Детство в Дерпте

Вступление

Когда моей матери минуло 70 лет и она начала сокращать объем своих занятий, то использовала часы раздумья, вспоминая свою юность и прежнюю жизнь. Она охотно рассказывала, как это обычно и делают стареющие люди, об историях, прежде всего о приключавшихся с нею до возвращения в Вену в 1947 году. Последующее время ее, казалось, не очень интересовало. Она делилась своими рассказами с друзьями и в особенности со внуками. В 1986 г. она перенесла апоплексический удар, который временно очень ухудшил ее образ жизни. Когда мой младший сын, тогда восьмилетний, заметил это, он печально сказал: ”Теперь бабушка не будет больше рассказывать таких прекрасных историй”.

К сожалению, идея записать ее воспоминания возникла лишь после удара, когда ее память несколько пострадала. Однако она еще сохранила способность живо и выразительно воспроизводить прошлое. Передавать эти рассказы на письме несколько рискованно. С ними –интересными и действительно смешными историями, как с записанными шутками. При их чтении слишком часто возникает чувство безвкусия. Вспоминаешь, как прекрасно она звучала, когда ее произносил некто с чувством юмора, подчеркивая ее смысл. Без сомнения, подобные истории, будучи записанными, теряют часть своего обаяния. Это связано с тем, что свободная и часто неточная синтаксически устная речь значительно отличается от письменного текста, ибо ее на письме нельзя употреблять в соответствии с правилами[1].

В данном случае есть еще одна особенность. Как читатель этого текста вскоре узнает, моя мать, уроженка Дерпта (р. в 1900 г.), первоначально ходила в русскоязычную школу, а потом в эстонскую, немецкий же язык она учила сначала как иностранный, потом говорила по-немецки с моим отцом и теткой, и лишь с 1921 г. со всеми окружающими. Однако она никогда не учила его систематически. И говорила на нем свободно и непринужденно, в течение жизни прочитала бесчисленное множество немецких книг, так что можно полагать, что ее немецкий словарный запас превышал эстонский и русский. Однако когда дело доходило до письма, она испытывала некоторую робость. И хотя внуки полагали, что она может записать свои воспоминания, она не решалась сделать это на немецком языке, хотя и друзьям, и внукам рассказывала исключительно по-немецки. Если бы она записала их по-эстонски, тогда ни друзья, ни родственники, которые воодушевляли ее описать свою жизнь, не сумели бы прочитать этот текст.

В конце концов мы сообща приняли такой план действий. Мать рассказывала мне по-эстонски, и я маленькими фрагментами в ее присутствии диктовал на пленку немецкий перевод. Таким образом получилось в общей сложности 75 страниц. У меня было чувство, что это занятие действительно доставляет ей удовольствие. Через некоторое время после изготовления рукописи она начала сама записывать воспоминания по-эстонски. Если первая рукопись, котопую мы составили с ней сообща, доходила до 1946 г., то ее собственнноручные записи завершались 1932 годом. Вскоре после завершения эстонского варианта я и его перевел на немецкий. Итак, обе эти рукописи возникли как наше общее начинание еще при жизни матери. Она говорила при случае, что написала еще кое-что, и полагала, что я и это должен перевести на немецкий. Но у меня в ту пору было слишком много дел, и я не мог заняться переводами. Две маленькие тетради я обнаружил в ее архиве.

Последующий текст возник из соединения всех четырех рукописей. Переведенный еще при жизни матери записанный ею эстонский текст оказался самым лучшим, так что в данной публикации раздел до 1932 г. восходит именно ко второму варианту. В рукописных эстонских записях оказалось сравнительно немного того, что отсутствовало в первых двух вариантах. Мелкие дополнения я все-таки внес в окончательный текст.

В заключение должен подчеркнуть, что все эти рассказы принадлежат моей матери, я же сделал лишь немецкий перевод. В том, что я лишь спустя три с половиной года после кончины матери смог обработать рукопись, есть, конечно, и некоторые недостатки. Я не смог прочитать ей окончательный вариант. Я употребляю это выражение потому, что в последние полгода жизни она была почти совершенно слепа. Если бы я прочитал вместе с ней еще раз рукопись, то, конечно, заметил бы, что в рукописи есть существенные пропуски. И мог бы вместе с ней заполнить эти пропуски. Большинство же их, я уверенно утверждаю это, не уменьшают существенно ценности данного текста.

За помощь в подготовке компьютерной версии текста сердечно благодарю госпожу Иоганну Нальпантьоглу и сына Маркантонио Улучшению текста способствовали моя жена, невестка и мои дети. Все они хорошо знают многие из этих историй по рассказам моей матери. Мелкие фрагменты текста напечатаны курсивом, как и это введение. Соответственно это те пояснения, которые добавил я.

Вальтер Лейч

Детство в Дерпте[1]

Я, Антония Педайас, явилась на свет в городе Дерпте по старому, юлианскому календарю, который употреблялся в России до начала 1918 г., 26 февраля 1900 г. В это время Дерпт находился в губернии Ливония Российской империи, а теперь пребывает в Республике Эстония, эстонское название города – Тарту. О своем рождении я знаю только одно, что оно состоялось дома. Очевидно безо всяких затруднений, поскольку мне о них ничего не рассказывали. У меня был старший брат Артур, родившийся двумя с половиной годами раньше меня. Была у меня и сестра Людмила, но мы всегда звали ее Милой. Она была на два года моложе меня. О ее рождении я ничего не могу вспомнить.

Мы жили на улице вблизи р. Эмбах в Дерпте невдалеке от центрального городского рынка. Город был маленький, но красивый. В середине города располагался парк и домский холм[2]. По городу протекает река Эмбах[3], берущая начало из озера Вирт и впадающая в озеро Пейпус[4]. Когда я родилась, моя родина была частью Российской империи. Через реку вели два моста, один каменный и один деревянный. Как рассказывают, каменный был построен по приказу русской императрицы Екатерины II[5]. Река служила путем коммуникации. На небольших судах можно было добраться до озера Пейпус. По реке ходили также суда, перевозившие товары. Они были очень большие, но без моторов. Вниз по течению их несло водой, против течения их тянули люди. Вдоль берега шла тропинка, по которой двигались люди[6], бечевой тащившие корабль[7]. Их груз достигал по крайней мере 1000 кг, корабли большей частью были нагружены деревом. Дрова были единственным горючим материалом, который мы употребляли. Кроме того, корабли перевозили и продукты питания из России, потому что там они были дешевле, чем у нас[8].

Мы, дети, особенно радовались, когда эти корабли прибывали с земляникой, которую они погружали где-нибудь по пути между Пейпусом и Дерптом. Когда приходило такое судно, хозяйки вместе с детьми бросались к ним, чтобы купить и землянику, и картошку и другие овощи и фрукты. Все рынки находились на берегу реки – дровяной, рыбный и овощной. Торговля происходила на берегу реки. Задолго до русских в страну пришли немцы[9] Они владели домами в городе, а на его окраине - поместьями, в которых на барщине в давние времена трудились эстонские крестьяне. Земли этих поместий, которые принадлежали собственно эстонцам, только после Первой мировой войны были разделены между крестьянами. Помещики получили выкуп.

Когда мне было четыре или пять лет, умерла моя бабушка. Мать моей матери была единственным человеком из этого поколения, которую я помню. Бабушка жила у нас и занималась нами, тремя детьми, больше, чем кто-либо другой. Прежде всего она регулярно гуляла с нами. Это была изящная женщина. Я хорошо помню, как она во время прогулок постоянно уступала настоятельным просьбам детей понести их, хотя, конечно, ей было тяжело тащить моего шестилетнего брата. Она была, как и полагается бабушкам, воплощенная доброта. Мы, дети, не умели правильно ценить это, и вдоволь использовали ее доброту. Ее смерть принесла нам большие перемены, потому что не осталось никого, кто бы полностью мог посвятить себя нам. Конечно, мать при случае гуляла с нами, но у отца была большая столярная мастерская, и для его жены там тоже хватало работы. Она была более чем загружена домашним хозяйством и помощью на производстве. Многие лавки находились далеко от нас, даже покупки занимали массу времени, а ведь она должна была обеспечивать шесть человек. Конечно, стряпня была гораздо тяжелее, чем сейчас, ведь нужно было топить печь. И все-таки иногда она выкраивала время и ходила с нами на прогулки. Иногда она брала и нас за покупками. Рядом с нами находилась лавка, в которой мы покупали только соленую сельдь и керосин. Хлеб мы там покупать не могли, потому что он всегда имел привкус керосина. В такой маленькой лавке купец не мог держать товары в соответствующем порядке отдельно друг от друга. Брал продукты питания руками, пахнущими керосином. В подобной лавке продажа керосина шла очень бойко, потому что все освещали свои квартиры (жилые помещения) керосиновыми лампами. Электрического освещения еще не было.

Конечно, мы доставляли матери много забот, потому что были очень шаловливы. О том, когда семья моей матери перебралась в город, разговора никогда не было. Во всяком случае мать ходила в городскую немецкую школу и могла читать наизусть длинные немецкие стихотворения вплоть до глубокой старости. У нее была сестра, о которой дальше более подробно пойдет речь и которая получила лучшее образование, чем моя мать. Об отце я знаю, что его родители выросли в деревне и лишь после женитьбы перебрались в город. Как и все крестьяне, которые вынуждены были уходить в город, они зарабатывали на жизнь в качестве извозчиков. У отцовских родителей было два сына, мой отец был старше своего брата Александра на 10 лет. Отца отправили на обучение к столяру, потом он работал на мебельной фабрике, но об этом я ничего не могу помнить, потому что уже в моем раннем детстве у него была собственная мастерская, где работал и его младший брат, обучавшийся мастерству в этом семейном предприятии. Он и жил вместе с нами, так что семья состояла из трех взрослых и троих детей. Я хорошо припоминаю, что мой дядя Александр не справлялся с моим братом, что он, чтобы укротить буйного малыша, не раз предпринимал столь насильственные меры, что отец однажды выгнал его из дому. Жизнь на свободе вне дома не пошла ему на пользу, через некоторое время он вернулся, и с тех пор он был готов договариваться с моим братом.

Как я узнала из позднейших воспоминаний, в соответствии с тогдашними обычаями мой отец употреблял слишком много водки. Когда же он стал самостоятельным, моя мать, однако, убедила его вступить в одно из многочисленных тогда обществ трезвости[10]. До сих пор еще помню, как все мы, взрослые и дети, по субботам отправлялись в одно из таких обществ и там как будто демонстративно пили чай. В моих воспоминаниях это был лучший чай, который я когда-либо пила. Весь дом благоухал этим драгоценным напитком. В этом обществе музицировали, пели песни, и члены его организовали даже любительский театр.

Мой отец был хорошим пловцом и конькобежцем, и с детства со страстью предавался этим занятиям. Когда его, еще мальченку, однажды на целый день заперли дома, он все-таки из деревяшек соорудил себе временные коньки и выскочил из окна, чтобы пробежаться на них по реке.

Должно быть, мне было около семи лет, когда мой отец купил лодку на 10 человек. На этой лодке мы часто по воскресеньям выезжали за город. Недалеко от Дерпта мать лучшего друга моего отца имела небольшой участок земли. Он находился в 8 км по течению реки от Дерпта невдалеке от реки. На лодке мы быстро добирались туда. Обратный путь был гораздо труднее, потому что мы должны были грести против течения. У отцовского друга было три дочери, так что вместе нас получалось 10 человек. Поэтому отец и купил такую большую лодку. Частенько и друг отца отправлялся вместе с нами. В двух км от этого маленького пристанища находился небольшой приток р. Эмбах. Если жители Дерпта бросали в Эмбах массу мусора, так что ее вода становилась грязной, то у этого притока была прозрачнейшая и чистая вода. Мужчины охотно плавали на этой реке, ловили рыбу, при этом часто не береглись от сильных солнечных лучей, так что возвращались домой с солнечными ожогами. Мы часто проводили там некоторое время и во время школьных каникул. И спали там на сенниках сеновале. Рядом с этим пристанищем были чудные старые леса с грибами и ягодами. Грибов была масса, так что под конец я серьезно злилась из-за них, так как по крайней мере дважды в неделю готовили грибные кушанья. А лес этот я очень любила, внизу почти не было насекомых, не кусались и muecken, но в кронах деревьев все время раздавалось жужжание, gleichsam – настоящая музыка насекомых. Позднее я побывала в разных лесах, но такой чудной музыки насекомых нигде не слышала.

Кроме того, кузина моей матери владела крестьянским хутором. Поля она сдавала в аренду, но летом сама жила в доме. Часть лета мы также могли проводить у нее в гостях. Это были чудесные дни. Лес начинался прямо у дома. К сожалению, поблизости там не было никакой реки, а только маленький ручей, который мы в одном месте углубили так, что даже могли немножко там плавать. Чтобы добраться до ручья, нужно было пересечь место, бывшее раньше болотом. На поверхности ничего не было заметно. Возвышались лишь небольшие холмики, сильно поросшие травой. Мы охотно прыгали с одного холмика на другой. Оказавшись посередке этого бывшего болота, мы начинали ритмично прыгать до тех пор, пока почва не начинала колебаться. Под сухой поверхностью находилось нечто вроде озера. Огромное удовольствие доставляла нам рыбалка с помощью верши. Корзина была такой же ширины, как ручей, сверху прямая и внизу качающаяся. Так что ее опускали в ручей с одной стороны и делали таким образом барьер. Как только мы укрепляли эту вершу, сами отправлялись на километр выше против течения ручья. При этом мы длинными палками упирались тыкали в противоположные берега ручья. Это бывало тем более привлекательно для нас, что все производилось ночью. Когда же мы добирались до верши, она уже была наполнена не только рыбой, но и раками. Однажды в такой ночной рыбалке участвовали и другие – сестра моей матери и студент, которые проводили там лето. После этого моя тетка сварила много ухи. Ей потребовалось для этого 5 литров воды . Что она там натворила, мы не знали, но суп был абсолютно несъедобным. Мы отказались его есть. Тогда решили отдать суп свиньям, но и они не получили никакого удовольствия от него. В конце концов мы вынуждены были вообще выкинуть добычу нашей ночной рыбалки

Каждую субботу, как водится в деревне, мы ходили в баню, т.e. cауну. В усадьбе, где мы жили, сауны не было, поэтому мы должны были ходить в соседнюю усадьбу. Правда, это происходило довольно поздно, потому что мы должны были дожидаться, пока не покончат с купанием обитатели той усадьбы. В обратный путь мы пускались в темноте, и при этом должны были идти через лес. Однажды прямо над нашими головами в темноте со страшным криком пронеслась сова. Это нас страшно испугало. Только с большой неохотой мы возвращались по окончании каникул обратно в город, но нам не оставалось ничего иного, мы должны были идти в школу, спасать таким образом науку, как позднее говаривал мой сын.

Но и зимой бывали удовольствия. Часто река замерзала раньше, чем выпадал снег. Это могло случиться даже в ноябре. Тогда мы отправлялись кататься на коньках на реку. Однако река замерзала неравномерно, в тех местах, где был водоворот, лед оставался таким тонким, что не выдерживал даже одного человека. Поэтому мы, дети, могли кататься только в определенных местах у берега. А отец и дядя пробегали километры вверх и вниз по реке, потому что они умели замечать опасные места. На реке бывало и нечто вроде катка. Река, движущаяся вода, только очень редко и в немногих местах замерзает так, что получается совершенно гладкая поверхность. В том месте, где лед замерзает совершенно ровным, один человек устроил каток. Когда выпадал снег, он расчищал это место, так что вокруг него образовывалисьогромные кучи снега. На этом снежном валу он натыкал для украшения елочек. А если же и на катке лед становился не совсем гладким, он поливал его водой, добиваясь таким образом совсем ровной поверхности. Конечно, за пользование этим «катком» нужно было немножко платить. Но входная плата была настолько низкой, что там всегда толпилось масса детей. В городе тоже были катки, но там входная плата была много выше, да для нас это было и неинтересно, потому что мы жили у реки и каток на реке был ближайшим от нас.

Когда выпадало много снега, и на нашу долю доставалось много радостей. Жители убирали снег от входа, чтобы при таянии сырость не повредила деревянным домам. И им приходилось просто-напросто отбрасывать снег на улицу, если же снега было очень много, то в конце концов, лошади, запряженные в сани, двигались на высоте наших голов. Автомобилей в Дерпте в те времена еще не было.

По сравнению со своим братом и сестрой я занимала самое слабое положение. Брат был продолжателем рода и посему очень ценился, сестра была очень живой, да к тому же младшей, почему ей уделяли особенное внимание. Брат, которому было два с половиной года, когда я родилась, отнюдь не был в восторге от моего появления. Он был первым человеком, который меня оскорбил. Когда его спросили, любит ли он меня, он ответил «Нет, потому что она все время кричит «мэ, мэ». Моя сестра родилась двумя годами позже меня. Брат полюбил ее с первого момента. Она была очень живой и целые дни huepfte herum.У нее даже не было времени сесть на горшок. И когда это случалось, в наказание отец бил ее линейкой по пяткам. Но это было символическое наказание. Тем не менее она отчаянно кричала, а брат выходил из себя от сострадания. Хотя ей в доме всегда запрещалось сосать большой палец, она этим постоянно занималась. Однажды она исчезла. Мой брат пришел в полное отчаяние и кричал, что с ней так плохо обращались, что она нас покинула Мы обежали все соседние улицы, но не смогли ее найти. Поскольку мы жили у реки, то боялись, что она упала в реку. Когда мы вернулись, брат в отчаянии бросился на пол и горько рыдал. Вдруг он закричал: «Гляди, вот она!». Чтобы спокойно сосать палец, она заползла под софу.

С самого раннего детства брат был великим любителем мастерить. Однажды из кухни таинственным образом исчезло большое количество шмальца[11]. Никто не знал, куда девалось такое количество. Наконец, мать обнаружила, что брат этим шмальцем «склеивал» деревянные обрезки из мастерской. И он делал точно так, как наблюдал в мастерской. А в это время там изготавливали довольно сложную дорогую мебель, для которой требовалось много резных деталей. Однажды брат где-то увидел деревянного петуха на крыше и попробовал сам вырезать такого же. Это удалось не сразу, и от этого возникло немеренное число петухов для крыши. Вообще мой брат так научился многому, просто наблюдая в мастерской, что потом сам он изготовлял чудесную мебель. Да и точить на станке он обучился таким же образом, причем в совершенстве. Он был страстный спортсмен и хорошо понимал в работах по дереву, поэтому сам в мастерской отца изготавливал свои лыжи, диски, копья.

Со времен средневековья влиятельные люди в Эстонии, Ливонии, говорили по-немецки. Если эстонец был зажиточный, он отправлял детей в немецкую школу, в результате они становились немцами. С восьмидесятых годов XIX столетия школьное образование было руссифицировано[12], и только после революции 1905-1906 г. появилась возможность открывать частные школы с обучением на эстонском языке, некоторые же предметы следовало преподавать на русском. Образованные эстонцы даже в межвоенное время хорошо говорили по-русски и по-немецки.

Как я уже упоминала, мать ходила в городскую немецкую школу и выросла в городе среди горожан. Если тогда в эстонском городе кто-нибудь хотел добиться успеха, он должен был говорить по-немецки и выдавать себя за немца. Поэтому моя мать говорила с детьми по немецки, чтобы вывести их в люди. Моему отцу это совершенно не нравилось. Он вообще не говорил по-немецки, и если бы дети говорили только по-немецки, он вообще не смог бы с ними общаться. Он не ходил в городскую школу. Я даже не могу сказать, как он обучился счету, чтению и письму. Во всяком случае он владел этим всем отлично, но читал только по эстонски. Он охотно пел, акомпанируя себе на цитре. У него была прекрасная библиотека, и он больше всего ценил русских писателей, которых читал в эстонских переводах[13]. Однако он был против того, чтобы воспитывать детей как немцев, и вовсе не из-за этих практических трудностей. Гораздо больше, чем мать, он испытывал чувство национальной эстонской [идентичности]. Это, как мы теперь ясно видим, очень положительно сказалось на нашем школьном обучении. Сначала мы ходили в трехклассную русскую народную школу, где все-таки преподавали и по эстонски тем, чей родной язык был эстонский. От этой народной школы у меня до сих пор осталась привычка считать по-русски. Я сохранила самые лучшие воспоминания об учителе, который гораздо больше положеннного музицировал с нами и танцевал. Он преподавал нам и немецкий, хотя это было запрещено. Вероятно, он был немцем по происхождению или по крайней мере хотел казаться им, и поэтому считал своей миссией привить нам и этот язык. Этот учитель, как я помню, по имени Наруск, совершал с нами и вылазки [на природу] и побуждал нас собирать цветы Лучший букект он всегда премировал.

По окончании трехлетней народной школы отец направил меня в частную гимназию, в которой некоторые предметы преподавали на эстонском. Школы такого типа появились только после революции 1906 г. Вероятно они не получали никакой государственной поддержки, потому что плата за обучение была очень велика. Это однако не помешало отцу, так как он хотел воспитать из детей настоящих эстонцев. Брат посещал частную восьмилетнюю торговую школу, младшая сестра – четырехлетнюю торговую школу. В принципе здесь все предметы преподавали на эстонском, но позднее курсы русской истории и географии велись на русском. На этом уровне допускались уже и уроки немецкого языка. Таким образом я учила немецкий и французский, как иностранные языки. Это значит, что в течение пяти лет гимназии я обучалась на двух языках и еще два учила, как иностранные. В этой частной гимназии собрался очень пестрый состав детей. Не все были даже одного возраста. Особенно отчетливо я вспоминаю двух девочек, которые были старше меня приблизительно на 7 лет, и о которых люди вероятно правильно говорили, что их отец был главой разбойничьей банды. К этому времени он был уже мертв, но видимо был настолько прилежен в своем ремесле, что семья этих девочек жила в видимом благополучии. Одна из девочек унаследовала некоторую дикость от отца. Когда преподаватель математики однажды ее строго ruegte, она воспользовалась переменой, когда преподаватель математики доглядывал за девочками в саду, и с третьего этажа бросила на него полено. Она не попала в учителя. К великому удивлению соучениц ее не выгнали из школы, хотя при большей меткости она могла его убить. Об этой школе я не сохранила хороших воспоминаний, потому что требования были очень высокими, а мои возможности усваивать новый учебный материал были ограниченными, поскольку в возрасте восьми лет я перенесла скарлатину. Учение давалось мне с трудом.

Здесь я должен добавить маленький рассказ о юности моей матери так, как он запечатлелся в моей памяти. Почему она не включила эту историю, я не знаю. Я также не знаю, в каком возрасте она приключилась. Во всяком случае она была еще маленькой девочкой, когда ее переехала большая фура. Хотя Die Zugpferde на нее не наступила, но она была так тяжело ранена bei dem Unfall, что ее пришлось вытаскивать unter der Pferden. Потерявшую сознание девочку отнесли в полицейский участое и там ее в прежнем состоянии и оставили на много часов. Когда она очнулась, то оказалась в состоянии сказать, где живет, и ее принесли домой. Когда я был маленький, мать много раз рассказывала мне эту историю, и я вспоминаю, что каждый раз по моей спине пробегал холодок. Это был ее первый тест здоровья. О тифе впереди еще будет подробный рассказ. Лагерное заточение во время Второй мировой войны она перенесла без особых трудностей, хотя первое время ничего не ела. В старости она перенесла Gallen оперцию и два сердечных инфаркта. Ее способность выживать впечатляюща.

Я не хочу пропустить еще одно. Как в жизни всех людей - и не только молодых – есть вещи, которые внушали страх и моей матери. В особенно сильное впечатление на нее производил памятник Михаилу Андрею Барклаю де Толли[14], полководцу наполеоновского времени, мимо которого она ходила в школу, он действиттельно строго взирает на людей со своей высоты, и малаенькая девочка испытывала настоящий страх перед ним. Уже в старости она говорила мне при случае, чтобы я не смотрел, как Барклай де Толли. Это значило, что мой взгляд она воспринимала, как мрачный и угрожающий[15].

Самое мое раннее воспоминание об исторических событиях и их влиянии на жизнь Дерпта восходят к 1906 г. Русская революция захватила и Эстонию. Я помню о двух вещах. Люди рассказывали, что в верхней части Рижской улицы была захвачена пивоварня и разбиты бочки. Пиво лилось вниз по Рижской улице. Люди ложились на живот и пили это пиво. Таково приблизительно было представление шестилетней девочки о революции. Мой отец, охваченный жаждой любопытства, хотел сам посмотреть на это происшествие, но быстро обратился в бегство, когда начали стрелять. Революция стоила нам одной галоши.

Первая мировая война началась, когда мне было 14 лет. На этом закончилось чудесное время юности, потому что война частично происходила невдалеке от нас, так что большая часть продовольствия в нашей окрестности была реквизирована для снабжения армии. Отец часто стоял целыми ночами в очереди, чтобы купить хлеб. При этом также случалось, что хлеб кончался раньше, чем подходил его черед. Несколько позднее и мать принялась добывать нам продовольствие. И даже мы до школы также должны были стоять в очередях, чтобы немножко улучшить питание семьи. При этом нам было лучше, чем другим, потому что у одной из моих теток был большой огород, так что картофель, морковь и другие овощи мы получали без особых усилий. Недостаток продовольствия усугублялся тем, что соседние латыши при первой же возможности бежали из прифронтовой полосы и устремлялись на север. Многие оседали в Дерпте. Поскольку это в основном были богатые люди, они взвинчивали цены на продовольствие. Мы попрежнему ходили в школу, но она в этих крайне неприятных условиях приносила нам еще меньше радости, чем раньше.

До начала войны мой отец хорошо зарабатывал на изготовлении уникальной мебели, прежде всего для петербургских богачей. С началом войны этот источник заработка исчез. Тогда он начал делать телеги для армии. Разумеется, это было не столь выгодно, как изготовление дорогих предметов мебели. Однако для семьи изготовление этих повозок имело огромное преимущество: ни мой отец, ни дядя не были призваны они были освобождены от военной службы, так как изготавливали для армии стратегически важный товар.

[1] Трудно удержаться от комментария по этому поводу, равно как и согласиться с автором вступления. Точная запись устной речи труднее для записывающего, то полноценнее для будущего читателя. «Суховатый, почти протокольный стиль» изложения, приданный Вальтером Ляйчем, переводчиком с эстонского на немецкий, уже был охарактеризован нами

как упрек См.: Хорошкевич А.Л. Антони Ляйч: Жизнь в странствиях // ВИ. 2005. № 7 С.148.

[1] Сохраняем немецкоязычную географическую терминологию автора. Город на протяжении своей многовековой истории неоднократно менял свое название, происходящее от эстонского. cлова tarvas (зубр) и государственную принадлежность. Юрьев русских летописей с 1030 г, в 1224 г. превратился в немецкий Дорпат/Дерпт после основания епископства и подчинения Немецкому ордену. Завоеванный войсками царя Ивана IV в 1558 г именовался Юрьевым до перехода в состав Речи Посполитой в 1582 г , в которой он пребывал до 1600 г, а также с 1603 до 1625 г. Большую часть XVII в. принадлежал Шведскому королевству (1600-1603,1625-1656, 1661-1704 гг), в котором, как и в Речи Посполитой, сохранял свое название в немецком варианте. Кратковременное пребывание в составе Российского царства в 1656-1661 гг., как и длительное – в Российском царстве и империи - с 1704 г. вплоть до 1893 г. не сопровождалось переименованием города. Лишь великий русский патриот император Александр III в порыве дегерманизации повелел вернуть городу его «исконное» имя - Юрьев, которое оставалось официальным вплоть до 1918 г. Немецкая оккупация города (24.02.-22. 1918) принесла городу немецкое имя. Советская власть, продержавгаяся до января 1919 г., не успела заняться переименованмясм Лишь создание Эстонской республики, узаконенное Тартуским договором 1920 г. с Советской Россией, вернуло городу исконное имя в эстонской же огласовке – Тарту.

Для людей, воспитанных в немецкой традиции и лишь эпизодически знакомившихся с родиной и прародиной, она оказалась сильнее нововведения. Это касается и автора переводимых воспоминаний, и ее сына. Им следует и переводчица, употребляя в тексте перевода слово «Дерпт» вместо слова Тарту и навлекая тем самым на себя нарекания будущих эстонских читателей.

[2] Тоомемяги. Название холма происходит от собора епископа Германа, воздвигнутого в 1224 г. Парк же на территории епископского замка разбит в конце XVIII в. по распоряжению императора Павла I.

[3] Эмбах (нем.) – эст. Эмайыги (русск. Омовжа). Город стоит на обоих берегах реки в 37 км от ее впадения в Чудское озеро.

[4] Чудское озеро.

[5] Каменный мост был построен в 1775-1784 гг., взорван при отступлении Красной армии в конце июля 1941 г., окончательно разрушен в 1944 г.

[6] Бурлаки.

[7] Точнее: баржу

[8] Цены начала ХХ в.

[9] .Для родного города Антонии Ляйч знаменательным был 1224 г, когда была образована епископия во главе с Германом, признавшим власть Ордена

[10] Общества трезвости на территории Российской империи появились в середине XIX в, (в Литве, в Поволжье, где особенно активным было Казанское, основанное в 1892 г).В 1891 сложилось первое Общероссийское общество, с конца XIX в. получили особое рапространение на территории Галиции и Буковины (Курочкин. 2010. С.317). В 1911 г. на территории империи действовало 1767 обществ, действовавших похоже на описанное А.Ляйч тартуское.

[11] Топленое сало.

[12] В соответсвтии с политикой «дегерманизации» императора Александра III.

[13] Романы русских писателей -

[14] Памятник Михаилу Богдановичу де Толли (скульптор М.В. Демут-Малиновский 1848 г, открыт в 1849 г.) стоит в центре Тарту на склоне холма Тоомемяги (Тоомпеа) рядом с церковью св. Дионисия. Создание памятника было приурочено к 30 летию кончины де Толли. Это не единственный памятник фельдмаршалу в странах Балтии, поскольку знаменитый военачальник принадлежал к шотландскому роду, в XVII в. переселившемуся в Ригу. Хотя сферой его военной деятельности были разные регионы Турции (в 1787-1791 гг.), Швеции (в 1766-1790, 1808-1809 гг.), Речи Посполитой в 1794 г., особенно запомнился современникам его маневр в битве при Прейсиш-Эйлау в русско-французской войне в 1807 г.

[15] Такое же выражение лица на этом памятнике отмечали и взрослые зрители в ХIX в.