О А.А. Зимине А.А. Формозов.

А. А. Зимин

С Александром Александровичем Зиминым я познакомился поздно – в роковом для него 1964 году, но услышал и запомнил это имя лет на двадцать раньше. Поступая в Университет, я собирался посвятить себя русской истории и усиленно читал все, что издавалось по этой тематике. У наших профессоров я спрашивал, кого из молодежи они считают особенно талантливыми, и мне называли двух – Зимина и Пашуто. Действительно, оба много работали в архивах, много публиковали, а в их статьях было видно и превосходное знание источников и стремление ставить какие-то широкие проблемы. Большего мне в те годы и не требовалось. Потом я ушел в археологию и за исторической литературой следил не столь внимательно. Зимин выпустил к тому времени несколько толстых книг. Был уже доктором наук, выдвигался в члены-корреспонденты, но трогало это меня гораздо меньше, чем в юности. Вдруг разнесся слух о новой его монографии, где доказывалось, что «Слово о полку Игореве» – фальшивка XVIII века. Тогда я как раз занялся историографическими сюжетами, и этот вывод меня крайне заинтриговал. Близкий приятель Зимина А.Л. Монгайт свел нас, я попросил дать мне рукопись, высказал свои соображения о ней, и наши дружеские отношения завязались. Александр Александрович очень нервничал перед обсуждением своей работы и болезненно реагировал на поведение коллег в сложившейся ситуации. Мой подход и к возникшему конфликту, и к его участникам подкупил автора. С тех пор мы всегда с удовольствием встречались в коридорах нашего общего институтского здания на улице Ульянова и могли часами разгуливать по ним, толкуя о науке, искусстве, его и моих невеселых делах. Изредка я навещал Александра Александровича дома. Там мы говорили обо всем еще откровеннее, и постепенно мой собеседник предстал передо мною в новом свете. Труды Зимина хорошо известны и у нас, и за рубежом.[1] Оценить их в полной мере может только специалист. Поэтому я не буду разбирать их, а попытаюсь обрисовать личность ученого и пройденный им путь. Родился он в 1920 году. Его отец, бывший полковник царской армии, разбился на скачках за несколько месяцев до рождения сына. Семья была интеллигентная. У мальчика рано появился интерес к истории, литературе, философии. В 1938 году он поступил на Исторический факультет МГУ. Непосредственным руководителем его был Сергей Владимирович Бахрушин – ученик М.К. Любавского, прекрасный педагог, большой знаток русского средневековья и, в то же время, как многие профессоры его поколения, верный слуга государства, поклонник сильной власти, прославляющий деспотизм Ивана Грозного[2]. Впоследствии Александр Александрович тесно общался и с другими представителями той же плеяды – Б.Д. Грековым, С.Б. Веселовским, С.В. Юшковым – и с их преемниками М.Н. Тихомировым и Л.В. Черепниным. Окончив университет в 1942 году, Зимин попал в аспирантуру в Академию Наук. Кандидатскую диссертацию «Очерки по истории землевладения и хозяйства Московского государства в XVI веке» он защитил в 1947 году. Написана она по материалам Иосифо-Волоколамского монастыря, а опубликована лишь в 1977 году. С этого момента деятельность Зимина протекала в Институте истории, в секторе феодализма, возглавлявшемся сперва Бахрушиным, а потом Черепниным. Вскоре подающего надежды ученого пригласили преподавать в Историко-Архивном Институте. Вплоть до начала семидесятых годов он читал там лекции и вел семинары. Благодаря этому он получил звание доцента и профессора. Зимин очень дорожил возможностью с первых шагов направлять студентов на верную дорогу честных поисков истины, но после запрещения совместительства и особенно после осуждения книги о «Слове» его от этого дела оттерли. Все же он продолжал опекать молодых сотрудников Академии и студентов, - зазывал их к себе домой и не жалел времени на долгие беседы с ними. Наиболее близки к нему из моего поколения были С.М. Каштанов, А.Л. Хорошкевич и В.Б. Кобрин. В 1950-е годы Зимин много печатался. Если мы посмотрим список его работ, создастся впечатление, что начинал он как архивист, издающий и комментирующий источники, а исследователем, осмысляющим крупные явления прошлого, стал позднее. Вот названия первых его больших публикаций: «Тысячная книга 1550 года и Дворовая тетрадь 50-ых годов XVI века» (1950), «Акты феодального землевладения и хозяйства» (1951), «Памятники русского права» (1952), «Иосафовская летопись» (1952). Только в конце этого десятилетия увидела свет докторская диссертация «Пересветов и его современники» (1958), и уже в шестидесятых-семидесятых годах вышли основные монографии «Реформы Ивана Грозного» (1960), «Опричнина Ивана Грозного» (1962), «Россия на пороге нового времени» (об эпохе Василия III – 1972), «Холопы на Руси» (1973). Сам Зимин опроверг мое впечатление, будто круг его интересов с пятидесятых до семидесятых годов заметно изменился. По его словам, именно в начале своей работы он особенно увлекался философией истории, проблемами социологии. Однако, выносить сколько-нибудь оригинальные идеи на обсуждение было тогда рискованно, а в печать – практически невозможно. «И я руководствовался принципом: “ кесарево - кесарю, а Божье – Богу” - теперь для меня совершенно неприемлемым», - говорил Александр Александрович. Иначе говоря: о заветных мыслях и наблюдениях рассказывалось в среде товарищей, учеников, в публикацию же шло совсем другое – вещи надежные, никого не затрагивающие, статьи по конкретным частным вопросам и в первую очередь – выверенные древние тексты с комментариями к ним. Такая позиция вполне понятна, но для меня не очень близка. И все-таки уже в этот период обнаружилось важное органическое свойство Зимина – его преданность фактам, научному анализу источников, неприятие потребительского отношения к ним. За этим термином, впервые брошенным С.Н. Черновым в полемике с Б.Д. Грековым, для наших историков стоит очень многое. Здесь-то и возникает деление их на два лагеря. Один – исходит из того, что главное – выводы, исторические построения. Как обосновываются эти выводы – второстепенно. Какие-то данные в источниках всегда найдутся, безразлично – надежные они или сомнительные, прямые или косвенные, ранние или поздние. Предлагается схема и для доказательства ее подбирается любой мало-мальски пригодный материал. «Нет, - возражает другой лагерь. - Подобная методика антинаучна. Исходить надо не из априорных схем, а из источников, анализировать же их нужно с предельной добросовестностью, выясняя, что надежно, а что нет, и отсекая все, внушающее недоверие». В общей форме это звучит сугубо абстрактно и академично, но, когда дискуссия идет о каких-либо существенных проблемах, вроде рабовладения и феодализма на Руси или революционного движения 1860–х годов, страсти разгораются не на шутку. Кто-то неминуемо заявляет, что борются два направления: передовое, состоящее из широко мыслящих и вооруженных наилучшей теорией людей, и реакционное, объединившее ползучих эмпириков, скептиков, охаивающих памятники русской культуры. Зимин с юных лет связал себя со вторым направлением. Он учил молодежь работать ради поисков истины, без подтасовок и подгонки материала под заранее заданные тезисы. Кумиром его стал замечательный исследователь летописей А.А. Шахматов, а лозунгом – «источниковедение–точная наука». Так достаточно давно разошлись его пути со многими сверстниками нередко не менее знающими, не менее одаренными и работоспособными. Разоблачитель «буржуазного ученого» Шахматова В.Т. Пашуто, С.О.Шмидт, В.И. Корецкий, Я.Н. Щапов и прочие навсегда остались для Зимина по другую сторону баррикады. Перемены, наступившие после ХХ съезда партии, побудили Александра Александровича перейти от источниковедческих изысканий к освещению чисто исторических тем, и за пятнадцать лет он выпустил пять серьезных монографий. Читателю импонирует в них эрудиция автора, то, как свободно ориентируется он во всем фонде источников по истории России, а порою умело привлекает материалы о событиях XVI века в Венгрии, Польше, Молдавии. Он цитирует малодоступные издания о церковных делах, канонизации святых и т.д. Исследователь не боится идти в разрез с установившимися выводами, такими, например, как объяснение реформ и опричнины Ивана Грозного его борьбой боярством. Иногда поднимает он и новые важные проблемы, скажем, об отражении реформации и гуманистических течений на Руси. В общем это добротные книги, и все же меня они несколько разочаровывают. Читая их, я не вижу знакомое мне лицо Александра Александровича, не слышу его голос. Все это мог бы написать и кто-то другой. Я наталкиваюсь на привычные штампы: «буржуазный литературовед А.Н.Веселовский», «меньшевик Плеханов», на тирады о классовой борьбе, на реверансы перед Волгиным, Панкратовой, Рыбаковым и почти нигде не нахожу полемики с коллегами, занимавшей центральное место в разговорах с Зиминым у него дома. Видимо, старая установка «кесарево кесарю» все еще довлела над ним. Однажды он сказал, что замышлял диссертацию о Пересветове как «гимн русским вольнодумцам». Помня об этом, можно, пожалуй, уловить отголоски такой сверхзадачи в главах о Ермолае-Эразме, Феодосии Косом, Матвее Башкине, но эти разделы теряются среди текстологических штудий и специальных экскурсов. Точно также свою монографию о холопах Зимин воспринимал как «протест против того, чего не должно быть на Руси». Этого я уже совсем не уловил в дебрях разбираемых юридических формул. Рассмотрение их позволяет говорить о существовании рабства в России. Вывод – диаметрально противоположный построениям Грекова о феодализме, но он очень завуалирован и едва читается между строк. Работы об Иване Грозном лишены идеализации «Великого Государя». В 1958-1962 годах смелости на это уже не требовалось. Времена, когда во всех театрах ставили пьесы о нем Алексея Толстого, В. Соловьева и И. Сельвинского, когда снимались фильмы С. Эйзенштейна, массовыми тиражами печатали романы В.И. Костылева, а Р.Ю. Виппер, С.В. Бахрушин и И.И. Смирнов наперегонки строчили панегирики Грозному, отошли в прошлое. Теперь важно было не развенчивать царя, а дать четкую, всестороннюю оценку его деятельности, проанализировать ее в свете нашего опыта. Зимин ставил в вину Ивану разорение и истребление крепостных крестьян. В этом он, конечно, прав, но мне дороже иной более широкий приговор, содержащийся в неизданных при Сталине трудах Степана Борисовича Веселовского: царь зверски мучил людей. Не было подхвачено Зиминым и интересное наблюдение В.Б. Кобрина, отметившего большой процент иностранцев среди опричников, что невольно вызывает аналогию с эпохой, не столь отдаленной. Нужно ли быть историку моралистом – старый и спорный вопрос. Может быть, и нет, но в том, что личность автора должна отражаться в его книгах, я убежден твердо. Мне кажется, что частица моего Я есть в брошюрках по историографии и первобытному искусству. Вероятно, ту же потребность испытывал и Зимин, но он отмахивался от этого. Как-то я процитировал при нем известный афоризм Ключевского: «В жизни ученого – главные события – книги». Александр Александрович взорвался: «Нет, тысячу раз нет: главное не исписанная бумага, а живое общение с людьми». Не чувствуя удовлетворения от своей печатной продукции, Зимин переносил центр тяжести на беседы с учениками и друзьями, не скованные ни внешней, ни внутренней цензурой. Что-то он писал и в стол, - дневники, замечания о прочитанном, мысли на разные темы. Так или иначе, труды Зимина, увидевшие свет в 1950-х годах, очень выдвинули его. А поскольку они были вполне ортодоксальны, перед ним открылась дорога к академической карьере. В 1962 году он баллотировался в члены-корреспонденты и набрал изрядное число голосов. И вдруг, забыв былую осторожность, Александр Александрович совершил нечто неожиданное. В 1962-1963 годах он подготовил объемистую работу про «Слово о полку Игореве». Исходил он из того же тезиса: «источниковедение – точная наука». Анализ текста поэмы, летописных рассказов о княжении Игоря, а равно и «Задонщины» приводил его к заключению, что общепринятая схема создания эпоса не убедительна. Первично не «Слово», а «Задонщина». По ее образцу в позднее время сочинена песнь о походе на половцев. На этом примере Зимин хотел показать, как надо и как не надо работать с источниками. Задача для историков первостепенно важная, но тактически пример был выбран очень неудачно. «Слово» большинством воспринимается как святыня, которой нельзя касаться. Аргументы, собранные автором, были интересны и многочисленны, но не бесспорны. Все это косвенные данные, намеки, а не прямые неопровержимые факты (таких, наверное, сейчас и не найти). Естественно, что положение смельчака оказалось весьма уязвимым. Дирекция института не пожелала обычным порядком напечатать работу. Решено было устроить обсуждение и издать в одном томе и монографию и стенограмму выступлений. Потом испугались и этого. Рукопись размножили на ротапринте, роздали под номерами тщательно подобранным участникам обсуждения, а после его конца отобрали все экземпляры. Дискуссия проводилась при закрытых дверях. В «Вопросах истории» (1964, № 9) поместили анонимную статью с изложением выступлений против концепции Зимина, но не его аргументации. Подводя итоги двухдневных заседаний, директор института Е.М. Жуков заявил, что Зимин своей псевдосенсацией и никому не нужным публичным диспутом оторвал от работы десятки специалистов. Так был расценен труд, вызвавший живой интерес у историков и археологов, у филологов и востоковедов, у лингвистов и литературоведов, и дискуссия, всколыхнувшая на короткий срок стоячее болото нашей науки. Правда, на этом дело не кончилось. Зимину удалось напечатать краткий реферат своей монографии («Вопросы литературы», 1967, №3), разумеется, в сопровождении трех статей – опровержений, и кое-какие отрывки из нее, но в целом она надолго осталась под запретом[3]. Обстановка при обсуждении, трусость друзей, наглое передергивание положений автора писавшими и выступавшими против, поведение Тихомирова, Рыбакова, Лихачева, Арциховского очень травмировали Александра Александровича. Он всегда был неврастеником – туберкулезник, человек с нелегкой личной жизнью, в двадцать два года потерявший первую горячо любимую жену и двух детей, отец психически больного сына от второго брака. Теперь что-то было сломано в нем навсегда. Не менее важны были и внешние перемены. Обсуждение состоялось в конце лета 1964 года. Вскоре скинули Хрущева, началась другая полоса – контроль над наукой стал жестче. Положение Александра Александровича повсюду ухудшилось. Его не только не выдвигали больше в члены-корреспонденты, но и отстранили от преподавания, вывели из ученого совета Института. Порою он старался доказать свою политическую благонадежность – выступал в Киеве с докладом о значении идей Ленина для истории России XVI века, но это поправить уже ничего не могло. Возникает вопрос – стоило ли рисковать всем ради отнюдь не бесспорной гипотезы, касающейся проблем, далеких от основных интересов исследователя? Ответы могут быть разными. Мне смелость, бескомпромиссность моего товарища нравится. Был ли он прав? Я не литературовед и не специалист по культуре XII столетия, но на мой взгляд, поздний возраст «Слова» Зимин не доказал. Зато он сумел мобилизовать массу фактов в пользу того, что история памятника не такова, как ее принято рисовать с XIX века. Это книжное произведение, зависимое от Ипатьевской и Кенигсбергской летописей, а не рассказ очевидца, складывавшийся параллельно им по свежим следам. Много в работе и интересных частных наблюдений, заставляющих по-новому прочесть столько раз мусолившийся текст. Опубликовать ее, обсудить спокойно и непредвзято, учитывать ее выводы в дальнейшем надо было обязательно. Увы, у нас на это смотрят иначе и, к сожалению, не одни пугливые чиновники, но и серьезные ученые. Зимин, каким я его знал после эпопеи со «Словом», был совсем другим человеком, чем в годы своего процветания. Работоспособность его не снизилась. Он по-прежнему много занимался в архивах, но печатался гораздо реже. Темы себе он выбирал отныне без всякой оглядки на запросы аудитории: то зарывался в описи царского архива XVI века, пытаясь источниковедческими методами восстановить, как он пополнялся и строился, - его увлекало это, точно разгадка ребуса -, то производил генеалогические разыскания. Ему плохо давались портреты. В книгах об эпохе Грозного их нет, даже когда речь идет о колоритнейших фигурах, вроде митрополита Филиппа Колычева. И Зимин попробовал подойти к образам людей генеалогическим путем, прослеживая судьбы ряда дворянских родов на протяжении пяти - шести веков. Среди прочих он рассматривал историю рода Каменских, к которому принадлежал с материнской стороны. Ему виделась линия, ведущая от фельдмаршала, убитого крепостными, к самому себе и к своему психически неполноценному сыну Сереже, обреченным расплачиваться за грехи отцов. Значительно чаще, чем раньше, Зимин стал ввязываться в полемику, резко выступал против своих коллег – специалистов по XVI веку – С.О. Шмидта и Р.Г. Скрынникова, подходивших к источникам с теми же потребительскими мерками. Последние десять лет жизни Александра Александровича были безмерно тяжелы. С мукой и болью смотрел я, как он то давится мокротой, то бьется в сухом кашле, обливаясь потом и слезами. Легкие отказывали, не снабжали организм кислородом, начались застои крови в ногах, трудно стало ходить. Сережа подрос, пристрастился к вину и наркотикам и, если не сидел в больнице, буйствовал дома. Но именно в эти годы Зимин работал особенно много, «с остервенением», как он выражался. Когда к нему ни зайдешь, застанешь его склоненным над пишущей машинкой. Было создано еще более десятка книг, четко распадающихся на две группы. Первая – продолжала задуманный в молодости цикл исследований по истории средневековой России. Это – «Русская правда», «Происхождение состава боярской думы», «Витязь на распутье» (о Василии Темном и Шемяке), «Возрожденная Россия» (об Иване III), «Путь к власти» (о Борисе Годунове). Последние три наряду с изданными книгами об Иване Грозном и его отце входят в шеститомную серию «Россия на пороге Нового времени (с 1425 по 1598 год)». В рукописях, составляющих вторую группу, подводились итоги жизни и научного творчества, анализировались причины успехов и неудач. Это – семейная хроника «Сумерки и надежды», мемуары «В храме науки», рассказ о дискуссии 1964 года – «Слово и дело», сборник эссе, записей личного характера «Недодуманные мысли». Все рукописи были распределены по папкам как части «собрания сочинений» из 24 томов, опубликованное – дополнено новыми данными, написанное в стол – доведено до готового к печати вида. Надеюсь, этот гигантский труд не погибнет, а рано или поздно дойдет до читателей. Тогда фигура Зимина несомненно вырастет: люди поймут, какой это был крупный историк и яркий своеобразный мыслитель. В феврале 1980 года Александру Александровичу исполнялось шестьдесят лет. Он уже был очень плох, но захотел, чтобы дома устроили торжества – первый вечер – для коллег, второй – для учеников, третий – для родни. Я пришел в первый вечер. Праздничный стол был накрыт в одной комнате, юбиляр лежал в другой. Мы заходили к нему, лепетали какие-то жалкие слова, дарили какие-то ненужные подарки. Товарищам по сектору он даже сказал небольшую речь о том, что наиболее важны для человека три вещи – правда, добро и труд. На второй день говорить он уже не мог. Третий вечер отменили, а на следующий день он умер. А.А. Зимин внес заметный вклад в русскую историческую науку, издав, классифицировав и комментировав большое число древних текстов, опубликовав серию монографий, затрагивающих актуальные и сегодня проблемы. Но главное для него, а видимо, и для окружающих было не в этом. Он учил молодежь работать по-настоящему, прививал ей чувство ответственности за каждую сказанную фразу и в решительную минуту показал ей, как надо вести себя ищущему, честному ученому, не побоявшись пойти против течения и жертвуя всем, чтобы отстоять то, во что верил.

А.А. Формозов (2003-2011)

Публикация А.Л. Хорошкевич

[1] См. Александр Александрович Зимин. Библиография. М. 2000.

[2] Несмотря на то, что А.А. Формозов лично знал Сергея Владимировича, посещая школьный кружок при Государственном историческом музее, а я увидела его только в гробу, позволю себе не согласиться с характеристикой ученого, данной Александром Александровичем, в особенности его самой последней частью. Конечно, репрессии в связи с Платоновским делом надломили его психику, однако не настолько, чтобы он занялся «прославлением деспотизма». В частности, интерес С.В. Бахрушина к Избранной Раде свидетельствует об обратном

[3] Подробнее в моей статье в «Вопросах истории», 1992, № 6-7.