Герой не нашего безвременья. Продолжение.

При чтении дневника создается впечатление, что к лету 1925 г. исчезли иллюзии относительно скорого крушения новой большевистской власти.

Впрочем, для Орешникова период НЭПа оказался временем краткой передышки. Несколько улучшилось материальное положение, более доступными стали продукты питания [110], 18 мая 1925 г. впервые упомянуто купание в ванне дома у одной из дочерей, жившей в Мытищах (2,34) [111], появилось радио, во многом заменившее прежние посещения опер в театрах, одной из первых опер по радио была «Манон Леско», транслировались и «Демон», и «Садко», и «Царь Салтан», и «Волшебный стрелок» Вебера. (2, 69-91, 93), и даже «Реквием» Моцарта (2, 94)[112], возобновились, хотя и редкие, выходы в театр: 1 января 1924 г. «смотрел и слушал «Садко», где обратил внимание на Обухову, а в «Севильском цирюльнике» 31 декабря 1925 г.- на Барсову. В «Цирюльнике» возмутила «мейерхольдовщина», которую критик усмотрел в движении мебели в такт музыки (2, 7, 85). В конце января 1925 г. второй раз смотрел «Гамлета»: «Чехов играл вдохновенно» (2,11) [113]. В апреле 1925 г. Алексей Васильевич посмотрел «Блоху», неудачную «переделку сказки Лескова «Блоха». В Музее изящных искусств (б. Александра III, а ныне им.А.С. Пушкина) посетил концерт, где играла К.А. Эрдели, а С.В. Гиацинтова читала «Белые ночи» Достоевского (2, 31). В бывшем театре Незлобина – Московском художественном 4 июня 1925 г. Алексей Васильевич со своей коллегой Л.В. Кафкой слушал игру пианиста Эгона Петри, исполнившего Крейцерову сонату Бетховена, а также Интродукцию и Рондо Шуберта («очень люблю этого великого музыканта» 2, 40). Стали доступны и устарело-современные новинки кино, в частности, «Багдадский вор», поразивший неожиданными техническими усовершенствованиями (2, 43). Даже Елена Дмитриевна вместе с младшей дочерью и приятельницей в августе 1925 г. выбралась в кино рядом с домом (2, 62).

За пределами музея началась борьба с бойскаутами. 14 мая 1925 г были арестованы сыновья известного нумизмата Чижова и историка С.К. Богоявленского. Они сидели 3 месяца в тюрьме без предъявления обвинения, а затем были высланы в Соловки и Сибирь. Н. Чижов оказался в Кеми и работал, «как на каторге по 12 часов в сутки» (2, 109, 126, 134-136). «За что страдают бедные наши юноши?» (2, 109). Его собственные дела по сравнению с молодежью и даже коллегами шли лучше. По случаю 40-летия службы в Музее его собирались чествовать. АВО воспринял новость в своем стиле: «Не скажу, что это меня порадовало; единственный плюс - это пенсия; остальное ерунда» (2, 114). Советская власть в связи с 40-летием службы в музее произвела его в Герои Советской России [114], а коллеги, вопреки его пассивному сопротивлению (он отказался подать в Академию список своих трудов), 8 декабря 1927 г. избрали в члены-корреспонденты Академии наук СССР (2, 235, 247).

Однако и после двухэтапного чествования Алексея Васильевича 20 февраля 1926 г.- дома и 24 – в Музее [115], тревога, прочно угнездившаяся в душе (« Какое время! Никто не может поручиться, что его сегодня не возьмут» 2, 147), его не покидала. И было от чего. Трое из его коллег оказались под судом. Лишь один из них представитель знаменитой текстильной династии С.В. Прохоров собирался подать кассацию. «Стоит ли? Какая у нас правда? Какой суд? Несомненно, к нему применили классовый, как к купцу, приговор», - размышлял Алексей Васильевич (2, 151). В результате такого же подхода к духовенству, высылаемому из столицы, участились случаи смерти: в Сибири у проруби замерз бывший проф. Николай Добронравов, лишенный теплой одежды и помощи, на Урале – епископ Корнилий. «С каждым днем прибавляется список мучеников»,- горестно записывает Алексей Васильевич (2, 164).

К некоторой нормализации жизни и потери надежд на возврат к прошлому добавились и сложности личного порядка. После полустолетия супружеской жизни духовной близости Алексея Васильевича с «Лотушкой» не сложилось, а именно духовную жизнь он особенно ценил в людях [116]. У нее же не хватало сил на ответное внимание, ей чужды были его книжные увлечения, хотя музыкой она, кажется, интересовалась больше (во всяком случае, слушала по радио «Фауста» Гуно, «Евгения Онегина» (2, 152, 153)[117]. Даже в день 51-летия свадьбы 6 февраля 1925 г. АВО отправился домой только в начале 12-ого вечера после обсуждения научных тем за чаем у Л.В. Кафки, 29 января читал ей «Сказки» Салтыкова-Щедрина, она же 22 мая 1926 г. под чтение Алексеем Васильевичем главы «Мертвых душ» о Плюшкине чинила подкладку его пальто и в январе 1927 г. покупала ему галоши и пальто (2, 15, 90, 111,159, 175).

В день памяти отца 12 февраля 1925 г. Алексей Васильевич, который по собственным словам «был с малолетства крайне нервен и впечатлителен» [118]

чувствовал нервное расстройство, которое в усиленной форме повторилось 3 марта (2, 15, 20). На этот раз не помогли и книги – исполненные любви письма Чехова к жене, «Красная лилия» А. Франса с ее описанием чувства любви явно были излишними, как и «Бобок» Достоевского, произведший «отталкивающее впечатление» (2,20, 21). Никуда не исчезли и обычные бытовые заботы – покупка экспеллера и одеколона для жены. Однако в день 70-летия Елены Дмитриевны 20 июня 1926 г. АВО даже не вышел к гостям (2, 118).

Размолвка 28 июля 1926 г. в Останкине с Л.В. Кафкой, которую он еще недавно - 13 июня 1925 г. называл «сердечным и добрым человеком» [119], сопровождалась ее объяснительным посланием и его, как человека «иных с нею взглядов», - молчанием в ответ (2, 42, 126). В результате 1 августа «необычайная тоска, которую даже «чтением рассеять» не удалось (2,127). Посещения Кудрина, где жила Кафка, сократились до минимума (он посещал ее, как и она его, во время болезни, и, разумеется, по-прежнему прибегал к ее советам на службе (2, 126, 141, 154).

Скрытность характера Орешникова не позволяет понять причин этой трещины в их отношениях: либо виной была разная оценка императора Александра II, либо личные отношения, поскольку уже ранее 21 марта 1925 г. они обсуждали «принципиальные вопросы, следует ли от близкого человека принимать помощь» (2,23). Алексей Васильевич с его всеобъемлющей заботой о старших и младших родственниках (сестре жены, дочерях) и о детях- внуках и правнуках, которым он покупал одежду и продукты, в первую очередь сладости, и игрушки (кукол, лото, волчки, трамваи и шкафчики), и коньки, и книжки (в зависимости от возраста: младшим правнукам – сказки Гримма, и «Русские детские сказки» Афанасьева, повести Гоголя, для детей адаптированные Кирпичниковым, тем, кто постарше, - «Детскую энциклопедию», изд. Вольфа 1862 г., которую мог помнить и по собственному детству (2,), «Вселенную» Герштекера (2, 83, 81, 153, 165, 172), альбомы для марок (2, 77, 83, 164, 230) и при любом удобном случае читал им [120], готов был включить в число подопечных и Л.В. Кафку.

Собственно говоря, так оно и произошло. Людмилу Вячеславовну пригласили для обучения правнуков в одно из многочисленных семейств орешниковского гнезда (внуков старшей и любимой дочери Алексея Васильевича – крайне нуждавшейся Татьяны Полиевктовой), что несколько улучшило материальное положение Кафки, хотя ей, по-видимому, и после этого постоянно приходилось обучать рабочих «Серпа и молота» немецкому языку (2, 471), продавать безделушки и сдавать комнату «родственнику» -иностранцу, что впоследствии вышло ей боком.

В музее между тем весной 1928 г. складывалась сложная ситуация. Один из сотрудников общеисторического отдел ГИМа А.И. Анисимов («это очень умный человек» 2, 264) был обвинен в отсутствии «социалистического» (тогда еще не «марксистского») подхода - для того времени грех непростительный. С этим упреком, пока не обвинением, не согласились ни акад. М.М. Богословский, ни М.Н. Сперанский. Мы, знающие дальнейшее развитие событий, догадываемся, что уже в это время завязывались первые узлы будущих «платоновского» дела и «дела славистов» [121].

Однако автор только что опубликованного дневника продолжал обычную жизнь, ему пока не было дано знать о будущих грозах, хотя некоторые их признаки уже давали себя чувствовать: 30 января 1928 г. Орешникову стало известно, что в Отделе по делам музеев уже намечалась ликвидация общеисторического отделения Богословского (2, 247). Причина понятна. Этот отдел работал как научный центр, в котором никаких попыток овладения самой передовой идеологией и методологией не предпринималось. В музее тогда главным был вопрос подготовки выставки по XVII в. М.М. Богословский «считал недопустимым выставлять предметы религиозного культа» (2,109). Ему возражал Н.А. Рожков, «добрый, мягкий, душевный…человек», который не был ни коммунистом (чего ему даже после смерти не простил главный марксист М.Н. Покровский) [122], ни верующим (2, 166, 167), А.И. Анисимов и Орешников. Была создана даже специальная «религиозная выставка», 20 января 1927 г. спешно закрытая по распоряжению «сверху» с изъятием ее каталога, составленного А.И. Анисимовым. Больше повезло Ю.П. Анисимову, который в это же самое время 23 января сумел открыть выставку картины А.А. Иванова «Явление Христа народу» с этюдами и набросками к ней[123].

Несмотря на избрание в члены-корреспонденты в декабре 1927 г., в январе 1928 г. Орешников вынужден расстаться со своей коллекцией медалей, относящихся к нумизматике [124]. В сентябре вынужден был отказаться от подписки на заем индустриализации народного хозяйства на месячный оклад, те. на 180 руб.: «я сказал, что более, как на 50 руб. с рассрочкой на 10 месяцев подписаться не могу» и в это же время подал прошение в правление музея об увеличении зарплаты со 180 до 200 руб. (2, 300, 301). А в октябре того же 1928 г. во время болезни жены вынужден был взять ссуду в 125 руб. на 4 месяца. Для ее погашения Алексею Васильевичу пришлось продать обе свои золотые медали – академическую и уваровскую (2, 305, 307). Но вскоре 30 октября в домоуправлении подписался на второй заем индустриализации (2, 311). 4 февраля 1929 г. снова пришлось занимать деньги в кассе взаимопомощи музея (100 руб. на 4 месяца; 2, 332-334, 339). Практически такая же история произошла и с третьим займом (95 руб. в рассрочку), долг в музейную кассу взаимопомощи для приобретения костюма, поскольку у старого были порваны брюки во время переноски вещей из соседнего с ним отдела 13 апреля 1929 г. Начальник оного, не дождавшись рабочих, ушел, и старик (к тому же член-корреспондент) по приказу директора в полтора часа управился с перетаскиванием, но с ущербом для брюк (2,346, см. также 285, 385, 387).

Закрытие Московской секции ГАИМК выбило автора из «нормальной» финансовой колеи, пришлось снова продавать картины («Каналетто), цепочку дочери, забирать предпоследние деньги с книжки (50 руб. из 72) и т.д. А в июне 1931 г. тоже не удалось отвертеться от займа, на этот раз уже на 200 руб. (2, 495). Только в ноябре 1931 г. материальное положение кормильца многочисленного рода несколько улучшилось: он стал получать 200-рублевую пенсию (2,516). И тем не менее по-прежнему таскал на себе продовольствие домой: 24 ноября 1931 г. это было 30 фунтов, т.е 12 кг. картофеля, а 26 января 1932 г. – только полпуда, т.е 8 кг, а в марте (за год до смерти - небольшой мешок (2,519, 528, 533). Только во время болезни поручал привоз картошки из Музея Анюте, а в ноябре попытался использовать Ваню, внука новой стряпухи – «бабушки» (2, 565). И по-прежнему продавал книги, в том числе драгоценную для него пушкиниану (2, 526, 535, 544) и зяб дома, так как температура в его комнате зачастую колебалась около + 8 градусов (2, 530). И полубольной не решался взять такси, а добирался до дома на трамвае (2, 538).

В конце марта 1932 г. на больного нумизмата обрушился каскад подарков: из музея привезли ½ сажени дров, Анюта (теперь Анна Сергеевна) оттуда же привезла картофель, а О.И. Попова «от имени секции научных работников Музея значительный кусок сливочного масла в подарок. Я потрясен до слез; в течение двух дней получить такие подарки как дрова и масло!» - пишет неизбалованный вниманием старик. Едва поправившись, отправил перевод Л.В. Кафке (2, 535). 18 июня 1932 г. приспел новый заем, теперь уже на 300 руб.(2, 544). И все это время – начало 30х годов семья вела полуголодное существование, как, впрочем, и большинство населения страны. Добрый знакомый Алексея Васильевича и наиболее интересный для него собеседник К.В. Крашенинников, вернувшись с Алтая, 10 августа 1932 г., рассказал, что «голод всюду ошутителен»(2, 551).

Испытывали его и члены семьи Орешникова, даже в знаменитом распределителе на Мясницкой, куда иногда бывал прикреплен автор дневника, 24 мая 1932 г. «купить было нечего, все полки магазина пусты», да и «дома провианта нет, голод чувствуется» (2,542). Коронное блюдо – картошка в мундире со сливочным маслом (2,565), самая подходящая еда для больного желудком [125].

Все это происходило на фоне ухудшения общей ситуации в стране. 8 января 1928 г. ГИМа достиг слух, «что в Сибири непокойно: толпы крестьян останавливают поезда. Чем это вызвано?» (2, 241). А это началось наступление на крестьянство, ведшееся в двух направлениях – непосредственного давления на него и подрыва нравственной и идеологической его опоры - то есть церкви.

25 февраля 1928 г. П.Д. Барановский принес рисунок – реставрации Д.П. Сухова домов Троекурова и Голицына и ц. Параскевы-Пятницы конца XVII в. в Охотном ряду, которую большевики хотят снести. ГАИМК протестовала, «едва ли большевики согласятся», обреченно пишет Орешников (2, 254)[126]. А 3 апреля 1928 г. в ГИМе начались аресты.

Первым был задержан очень религиозный А.М. Бардыгин, которого «все любили… как прекрасного человека и отличного работника». Он имел несчастье получить посылку из-за границы от родителей с какао и шоколадом, которая естественно была реквизирована. Однако арестован то он был «по религиозному вопросу» и начале 1929 г. был приговорен к 5-летней ссылки на Соловки (2, 268, 329). В ночь на 4 апреля был арестован В.А. Никольский, который, несмотря на уверения П.П. Кончаловского о благополучном исходе дела, был отправлен в Сибирь на 5 лет, но отбывал ссылку в Саратове (2, 252, 263). В 20-х числах апреля пытались арестовать еще одного сотрудника ГИМа Ф.Ф. Вишневского, до революции причастного к изготовлению церковной утвари, но поскольку он сбежал, задержали его жену. В Москве же 19 февраля арестовали соседа Л.В. Кафки, иностранного подданного, жившего в качестве ее «родственника». Заодно на сутки загребли и ее (2,252).

18 апреля 1928 г. к сносу были назначены храм Трех святителей у Красных ворот, также снесенных[127], и св. Николая на Мясницкой, а в ней – «древнейший храм XV в.» (2, 266) [128]. Так начиналась гибель архитектурной и изобразительной Москвы – столицы Великого княжества всея Руси и Российского царства.

«Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы»

Духовенство кое-где оборонялось проповедью («Торжество зла и поругание правды») во время пасхальной заутрени, а молодежь в храме Христа Спасителя в это же время ворвалась в алтарь (2,266). Крестьянство же и интеллигенция, против которых и была направлена антирелигиозная политика, были разобщены в силу самих условий существования, с одной стороны, и глубоких традиций культурного противостояния, упорно поддерживаемых массовой советской культурой 30-х годов, с другой. Поэтому расправляться с ними советской власти было сравнительно легко.

Далее дневник превращается в хронику уничтожения культуры Москвы периода средневековья и раннего Нового времени, перемежаемую сообщениями с домашних – семейных «фронтов», раскинувшихся от Земляного вала до Парижа. 25 сентября 1928 г. И.Э. Грабарь на комиссии по отбору икон для продажи за границу (Г.О Чириков, Е.И. Силин, Орешников и коммунист англичанин архитектор Фейт) «сообщил, что правительство, главным образом, Сталин и Микоян, предписали послать за границу самые лучшие иконы, если же Музей пошлет 2-й и 3-й сорт, то к Музеям и хранилищам подойдут вплотную и возьмут все лучшее, тогда полетят такие иконы, как Владимирская, Донская, Оранта и т.п.». В конце концов все эти шедевры «по распоряжению свыше» забрала Третьяковка. «Хорошо, если эти иконы останутся у нас, а если уйдут за границу…», - раздумывал автор (2, 448). Отдельно продавалось серебро с окладов икон, в том числе и ГИМовских. Превращать оклады в весовое серебро выпало и на долю Алексея Васильевича, да еще и в Великий четверг 17 апреля 1930 г. Можно представить, каких душевных мучений стоило ему это занятие… (2,426).

Результат усилий власти современному читателю, привыкшему мыслить тоннами металлов, может показаться ничтожным: 35 пудов серебра, около 60 пудов меди, т.е. 560 кг серебра и 960 – меди. Однако к реальному результату нужно добавить муки нумизмата, усугубленные «ненавистью ко всему прошлому…, нетерпимостью» Ю.К. Милонова, тогда еще члена правления ГИМа, а с ноября 1930 г. по октябрь 1931 г. – директора музея (2,432).

Передача из ГИМа в Третьяковку также была тяжелым испытанием для хранителя ГИМа. Его отказ выдать некоторые иконы был встречен угрозой сотрудника галереи пожаловаться в Главнауку на Орешникова, как не исполняющего предписания правительства, и услышал в ответ, что «доносить он может, но я интересы Музея должен соблюдать и против насилия не пойду, т.к. это бесполезно» (2, 435). Пожалуй, в этой двойственной форме наиболее четко выражена жизненная позиция Алексея Васильевича…

Участь провинциальных музеев тоже была незавидной. Александровский музей со статусом филиала ГИМа велено было закрыть, а все ценные в научном и материальном отношениях передать в Исторический музей. Прежде всего забирались оклады (2,425,426) и ценные предметы, которые некогда описывал Орешников (2, 425, 426, 434, 435). «…относительно продажи картин Эрмитажа сделаны такие же распоряжения, например, из 43 картин Рембрандта хотят взять 15!» (2,302, 303). Из Эрмитажа изъято картин на 28 млн руб., в том числе «Св.семейство» Рафаэля, вся Гатчинская галерея (2, 416, 417). Несмотря на попытки ученых, а среди экспертов были В.Н Лазарев и А.В. Орешников, отстоять многие произведения, они отчетливо понимали: «На миллионы рублей ограблена Русь!» (2, 431, 437). Продажа реквизированных культурных ценностей порой не обходилась без скандалов: то владельцы эмигранты на аукционах накладывали запрет (2, 314), то банки, поддерживая друг друга, - секвестр на имущество торгпредств (3, 425).

При поездке в Лавру В.Ф. Ржига и А.В. Орешников обнаружили, что в церкви Св. Духа склад, «притвор, где было надгробие Максима Грека, обращен в клуб, стоят столы с журналами теперешнего направления, между ними «Безбожник», на столах портреты коммунистических деятелей». Этим разочарования не ограничились. Выяснилось, что плита, над которой находилось надгробие Максима Грека, скрывает прах кн. А.И. Ряполовского, скончавшегося в 7079 г., то есть в 1570 или 1571 г. (2, 307).

Трапезная Новодевичьего монастыря превращена в исторический музей, в 1932 г. превратившийся в музей раскрепощения женщин, а Смоленский собор – в памятник XVI в. (2, 308, 554). Но это было только самое начало. В октябре 1928 г. распространился слух, что «у правительства сильный поворот влево, особенно в антирелигиозном направлении» (2,311). И действительно, этот поворот почувствовали и музеи. Начальник Главнауки в Троице «осматривал тамошний великолепный музей» и сделал вывод: «Пора с ним прикончить» (2, 312).

В Оружейной палате, ГИМе и Политехническом должна была произойти переделка экспозиции (2, 315). «Левый поворот» сказался и на ученых. 22 ноября в «Известиях» появилась статья «Клеветнические выступления некоторых ленинградских ученых в эмигрантском издании». Речь шла о сборнике в память Я.И. Смирнову, изданном при Кондаковском семинаре. Особенно досталось С.А. Жебелеву, который для характеристики советского времени использовал такие выражения, как «годы лихолетья» и «тяжелое десятилетье». Перепуганное Московское бюро секции научных работников, заслушав доклад своего главы – юриста, философа, профессора Института красной профессуры И.К. Луппола, сочло, судя по изложению в «Вечерней Москве», недопустимым участие впредь советских ученых в эмигрантских изданиях и признало «поступок» Жебелева несовместимым со званием действительного члена АН СССР[129]. Сам Жебелев публично согласился с этим, благодаря чему сохранил свое положение. "Весь тон заявления….,- пишет Алексей Васильевич, - мне очень не по душе: что это – трусость или старания подделаться под тон большевиков?»

Зато Президиум Академии принял постановление о недопустимости участия отечественных историков в эмигрантских изданиях (2, 318-319). Подобные издания вплоть до 90-х годов ХХ в. хранились в Спецхране, куда доступ был открыт лишь «особо до- и про-веренным людям» И я хорошо помню, как у меня тряслись не только поджилки, но и руки от страха, что стражи спецхрановского порядка увидят, что я читаю не только тексты, посвященные русскому средневековью, но и другие.

Компания по «усмирению ученых» между тем успешно продолжалась. «Вечерняя Москва» 3 декабря поместила анонимную статью. «Антисоветская работа под флагом науки. Протест РАНИОН». На этот раз жертвой очередной проработки пал А.И. Анисимов, автор работы об иконе Владимирской божьей матери, напечатанной в Праге. Коллегия Главнауки решила исключить его «из числа действительных членов Научно-исследовательского институт археологии и искусствознания», однако А.И. Анисимов подал в РАНИОН протест, который не остановил вал клеветы [130]. Свою лепту в газете «Известия» внес и Н.А. Семашко, для которого русские ученые «ничтожнейшее меньшинство всех научных работников». Пожалуй, для нашего безвременья это и правда, но в 1928 г. ситуация была несколько иной (2, 320-321).

Если для Жебелева дело обошлось пусть и не легким испугом, но все-таки не арестом и даже не изгнанием из Академии, то для В.Н. Бенешевича и сотрудников Публички, бывших членов религиозно-философских кружков, ситуация сложилась тяжелейшая. Все они были арестованы (2, 326).

В ГИМе назревали перемены: общеисторический отдел М.М. Богословского хотят упразднить, как явствовало из обсуждения заведующих отделами 18 января 1929 г. Однако первым оказался ликвидирован религиозный отдел музея (2, 329, 332). 23 февраля 1929 г. в газетной карикатуре была ясно выражена правительственная политика по отношению к интеллигенции: «несколько красноармейцев прицелились в толпу интеллигентных граждан» (2, 335). И, конечно, весьма своевременно: эти интеллигенты были в слишком большом восторге от «нового достижения революции: с нынешнего дня (17 марта 1929 г. - АХ) хлеб стали выдавать по карточкам!», после чего в апреле по всей Москве «стояли огромные хвосты за хлебом, продуктами и проч.» (2, 340,347). И искренне возмущались распоряжением Главнауки снять все колокола Кремля (из 70 уже были сняты 18 новых). «До какого тупоумия дошли большевики!»

Ученый совет ГИМа несмотря на неблагоприятные обстоятельства «высказался, что все же научный ответ о значении колоколов, как памятников, необходимо дать» (2, 340-342)[131]. А в апреле сталинская метла начала чистку в Музее изящных искусств: были сокращены три сотрудника, о которых в «Комсомольской правде» была статья. «Куда мы идем? По доносу людей без суда выгоняют на улицу» (2, 343). 26 апреля 1929 г. «в Кремле обсуждался вопрос о сломке всего Чудова монастыря! Этот вопрос обсуждают Ворошилов и Енукидзе», а уже 29 дошла весть, что Вознесенский и Чудов монастыри и Николаевский дворец будут сломаны. "Не хочется верить такому вандализму!» - в ужасе записал Орешников (2, 349).

После кратковременной радости по поводу того, что Академия наук отстояла у Главнауки сломку Чудова и Воснесенского монастырей (2, 363), место которых потребовалось для жительства солдат, снова пришло негодование из-за окончательного решения об их снесении: «Какое варварство!» (2, 367). Утром 30 июля Орешников был поражен началом разборки Иверской часовни, а вечером – уже ее отсутствием. Ворота же временно оставили (2,270, 371). Параллельно со снесением Иверской часовни на Красной площади строился «гранитный «мавзолей» для трупа Ленина», по слухам якобы уже перенесенного под покровом ночи в Кремль, и вслед за музеем Остроухова спешно в течение 5 дней должен был быть ликвидирован музей 40-х годов XIX в. на Собачьей площадке, чем были возмущены даже музейные коммунисты (2, 372, 376).

24 августа 1929 г. «начали ломать Вознесенский монастырь… Какое варварство!» -возмущается Алексей Васильевич. А вечером того же дня обсуждает с юристом К.В. Крашенинниковым внутрипартийные события: обвинения Бухарина в правом уклоне (2, 375). 30 августа Орешникову удалось посетить развалины Вознесенского и впервые увидеть Чудов монастырь, постройка которого началась в 1501 г. [132] «Рука мастера итальянца видна, на откосах дверей высечен красивый орнамент по камню, сходный с таким же орнаментом в Благовещенском соборе[133], в первый раз видел наружные терракотовые полосы в виде поясов по фасаду, у дверей и на барабане купола; смотрел расчистку фресок: из-под позднейшего наслоения видны первоначальные фрески XVI в., особенно ясно видно фреску «Погребение св. Алексея митрополита» в нише, где прежде была могила Алексея митрополита».

Реставратор Д. П. Сухов сообщил, что он «видел остатки кирпичной стены между теперешней Кремлевской и Вознесенским монастырем. Он думает, что это остатки стены Ивана Калиты» [134]. Сотрудник Оружейной палаты Н.Н. Померанцев «настойчиво говорил» заведовавшему разрушением соборов красноармейскому командиру Зиновьеву, что «невозможно ломать такой памятник искусства, как храм Михаила Чуда, он с этим согласился и хотел поставить на вид комиссии, которая ломает кремлевские здания». Увы, протест Померанцева не идет ни в какое сравнение с битвой за памятники. Да и недовольство наркома просвещения А.С. Бубнова решением о сломе кремлевских памятников никакой роли не играло, поскольку он испортил отношения со Сталиным, которого обозвал «грузинской обезьяной» (2, 377, 380).

1 сентября 1929 г. Вознесенский храм с гробницами цариц, на открытие которых 2 сентября должен был идти и автор, был взорван… «для ускорения очистки места, где 30 сентября предполагается закладка военной школы» (2, 377). Тем не менее, гробницы, в том числе Евдокии, жены Дмитрия Донского, Софьи Витовтовны, матери царицы Анастасии – Анастасии Захарьиной-Кошкиной, Марфы Собакиной, Марии Нагой, Ирины Годуновой, Натальи Кирилловны и др. (всего 67) удалось переместить в Архангельский собор (2, 378, 379, 385, 386) [135].

17 сентября объявлены результаты «чистки» в ГИМе. Под сокращение попали такие крупные ученые, как С.В. Бахрушин, М.Н. Сперанский, В.Ф. Ржига, Б.Н. Граков, В.А. Городцов, молодые таланты – К.В. Базилевич, Н.А. Бакланова[136], масса сотрудников[137]. 74-летний Орешников уцелел, поскольку, по словам юрисконсульта ГИМа В.Н. Лебедева, «они любят жить чужими головами»(2, 378, 382-383). Однако далеко не всеми и не всякими…" 22 сентября (в день рождения Орешникова) «большевики закрыли Общество истории и древностей российских, существовавшее более 125 лет!» (2, 384). Около 20 октября были арестованы А.В. Постников, сын протоиерея, муж М.М. Лосевой, и Б.В. Шапошников, литературовед и организатор музея 40-х годов XIX в.(2, 397, 401). В этой ситуации неудивительно, что «настроение у всех научных сотрудников мрачное…слишком гнет большевиков тяжел» (2, 392).

Партийную «чистку», предпринятую в музее в начале ноября 1929 г., Алексей Васильевич воспринял четко: «весь суд – это фальшь»: «старались выяснить … отрицательные, порочные стороны… жизни (партийца Козлова-АХ) судьи, т.е. все говорившие, у которых руки от крови не обсохли, и которые до сих пор продолжают обагрять их нашею кровью». «Со времен Нерона не было такого гонения на христиан, как при большевиках», - предполагает он 10 ноября 1929 г. (2, 394). И не только на христиан, но и на историков. 12 ноября Орешников узнал, что арестованы академики Карский, С.Ф. Платонов, секретарь Археографической комиссии А.И. Андреев (2, 395).

«Общественная жизнь» в ГИМе по-прежнему била ключом. Местком вместе с Союзом безбожников 16 ноября судил священника, якобы изнасиловавшего девочку. От сотрудников потребовали участия в голосовании. «До чего озверели большевики!» - не удержался от комментария автор дневника. 25 ноября Алексей Васильевич узнал, что Московскую секцию Гос. Академии истории материальной культуры упразднили, а из «петербургской» уволены Н.П. Лихачев[138], Д.В. Айналов (2, 395, 398). 4 декабря в праздник Введения Богородицы во храм Орешников узнал об окончательном приговоре Чудову монастырю, разборка которого началась 9 декабря, о начале ломки малого Николаевского дворца, вскрытии ворами гробницы Алексея митрополита (2, 399-401). Того же 9 декабря на своем Алексеевском кладбище не нашел одной из могил (вероятно, «звери срыли насыпь»). В следующее посещение 30 июля 1930 г. Орешников обнаружил, что «крест черного гранита унесен зверями, стоит один постамент с надписями; конечно и его возьмут…» (2, 401, 447) [139]. 17 декабря был взорван Николаевский дворец, 20-ого - храм Михаила Чуда. Накануне еще строили леса внутри для снятия со стен фресок XVI в., так с лесами и взорвали. Как жестоко!» (2, 403). А тем временем в музее оказалось пополнение – из Военно-исторического музея, предметы убранства полковых церквей последнего пятидесятилетия (до 1917 г.) «прекрасно характеризуют безвкусие этой эпохи» (2,404). Страшный год испытаний Алексей Васильевич завершил молитвой: «Господи, помоги нам! Избавь родину нашу от тех ужасов, которые она переживает от тирании» (2,405).

Стиль и тон записей 1929 г. резко меняется. Впервые появилось определение «звери» по отношению к большевикам, а власть определена как «тирания». В состоянии безнадежного отчаяния автор стал открыто называть вещи своими именами. А причин для отчаяния все прибавлялось и прибавлялось.

К 28 января 1930 г. «на месте собора (Симонова монастыря-АХ) осталась кучка мусора. Какие дикие звери большевики!» (2, 411). 30 января Орешников увидел, как «Никитский монастырь ломается», 2 февраля прошел слух о предстоящем сломе церкви Грузинской божьей матери. Не лучше были известия от второй столицы: у С.Ф. Платонова в тюрьме случился удар,[140] арестован В.Г. Дружинин, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачев. А в Москве арестована и помещена в Бутырскую тюрьму Н.А. Бакланова (2, 411-413). На этот раз автора не спасло даже чтение. Да и выбор книги вполне соответствовал моменту – «Бесы» Достоевского: «Ни одного здорового типа; ни одного произведения я не читал, как это: все время чувствовал отвращение и к изображенным лицам и даже к содержанию» (2, 413). Подобные типы 1930 г. -«большевики испугались антиколхозного движения у крестьян и, по-видимому, хотят ослабить насильственное устроение колхозов», - так 2 марта 1930 г. понял Орешников сталинскую статью «Головокружение от успехов». Вслед за тем в 1930 г. исчез праздник свержения самодержавия - 12 марта, который Алексей Васильевич в записи под этим числом назвал праздником «Парижская коммуна» (2, 419)[141].

А 15 марта появилось новое подтверждение изменения политической линии: «Партия большевиков круто повернула направо. Сегодня опубликовано, что прекращается принудительная коллективизация, [разрешается] допускать в колхозы тех «кулаков», в семье которых имеются преданные советской власти лица, воспрещается закрытие рынков, восстанавливаются базары, прекращается закрытие церквей[142], но допускается их закрытие в случае желания подавляющего большинства прихожан».

С 8 марта был снова разрешен колокольный звон, хотя уже многие колокола, в том числе и приходского храма св. Ильи, уже были сброшены (2, 417-419)[143]. А люди [144], и в том числе многие сотни духовенства, погублено. Однако «на Кавказе близ Нальчика было восстание казаков и горцев на почве колхозного вопроса; колхозы распались, несколько сот человек советских, говорят, убито» В окрестностях Волоколамска «крестьяне волнуются, обещают сжечь все, что уродится» (2, 424, 438).

«Страшно …на душе» Алексею Васильевичу делалось и от другого – новой серии арестов историков, на этот раз московских: 11 августа - Ю.В. Готье, 14 августа – М.К. Любавского, Д.Н. Егорова[145], А.И. Яковлева, до 22 августа - Ю.В. Сергиевского, всех их вывезли в «Петербург» (2, 449, 450, 452). Позднее прошел слух, что Любавского, сын которого был расстрелян, ссылают в Уфу, а Бахрушина – в Семипалатинск на 4 года, Платонова и Готье – в Самару, Лихачева – в Астрахань, Егоров был сослан в Ташкент. «Сравнительно легкая кара историков» была, по слухам, обязана ходатайству А.М. Горького (2, 505-507).

Параллельно без суда и следствия происходили расстрелы людей, хранивших мелкие серебряные деньги, а заодно якобы занимавшиеся «распространением контрреволюционных слухов», все удлинявшиеся списки расстрелянных для вящего устрашения печатались в газетах (2, 450-453, 456).

В сентябре гонения на историков продолжились, были арестованы К.В. Сивков, А.Б. Салтыков, работник театральной библиотеки(2, 451), И.И. Полосин, в октябре – искусствовед А.И. Анисимов (2, 455). В этих условиях нет ничего удивительного в том, что на митинге в ГИМе 24 сентября после речи упомянутого выше ненавистника прошлого Милонова, призвавшего присоединиться к мнению пролетариата и требовать высшей меры наказания «вредителям-спекулянтам», А.Я. Брюсов от собственного и имени других археологов Е.Г. Пчелиной и А.В. Арциховского попросил принять их в партию (2,456).

Доблестное ОГПУ, достойное, по Милонову, особой награды, в ГИМе между тем продолжало свою созидательную деятельность. Начальство добралось до рядовых сотрудниц – Е.А. Домбровской, машинисток Н.А. Станкевич и Л.С. Игнатовой, их уволили, как и К.В. Сивкова, которого однако 25 декабря выпустили (2, 457, 467). В общегосударственном масштабе успехи ОГПУ были гораздо более впечатляющи: открыт «заговор против республики»[146], по неверным слухам, во главе с В.К. Блюхером. В музее на митинге против «Промпартии» ходили с листом-требованием расстрела всех «виновников»[147]. «Я ушел, - пишет Орешников 15 ноября 1930 г., - совесть не позволяет мне подписывать такой ужасный приговор» (2, 463).

1 ноября 1930 г. гэпэушники стояли на пороге квартиры Орешникова в ожидании прихода актера П.С. Рожицкого, председателя домкома, близкого друга дома.

Его, по мнению автора дневника, ни в чем не виноватого, посадили в Бутырскую тюрьму. Однако его обвиняют в высказывании, конечно, спьяну: «Если переменится правительство, то он берет винтовку и идет против большевиков», но через два с лишком месяца выпустили (2, 459, 461, 466, 471).

В январе 1931 г. возобновились аресты в Оружейной палате (Ф.Я.Мишуков) и ГИМе (А.А.Карзинкин). А в феврале на выборах в Академию наук СССР из ее членов были исключены Платонов, Тарле, Лихачев [148] и Любавский «ввиду установления факта участия их в контрреволюционном заговоре» (2, 473,474), но выбран А.С. Орлов. 17 февраля неожиданно была арестована Л.В.Кафка [149], а 25-ого вдова нумизмата Чижова, в Благовещение 7 апреля 1931 г. Орешников узнал, что в заключение попали сотрудники музея Г.Л. Малицкий[150], С.П. Григоров, П.И. Юкин и ожидаются новые аресты. В это же время «жестоко раскулачили" Морозовых (2,490).

Вопреки всем торжественным обещаниям прекратить слом церквей на 10 июля был назначен слом храма Христа Спасителя, а затем и Иверских ворот, их принялись ломать уже 8-ого, а уничтожение храма временно отложили из-за дороговизны предприятия, хотя «золоченые листы купола храма начали снизу обдирать» уже 3 августа.(2, 497, 499, 503). По поводу ворот, по словам О.Н. Бубновой, произошел спор ее мужа – тогда наркома просвещения и Ворошилова. Последний и настоял на снесении ворот, чтобы свободнее проходить войскам на парад [151]. Сталин по телефону также укорял наркома, «как ему не стыдно стоять за старые камни» (2,500). Разумеется, показушная мощь милитаризованного, но по существу слабого государства, якобы окруженного со всех сторон врагами, дороже исторической памяти и старых камней. Кто бы спорил…

Страшный, как и все предшествующие годы, Алексей Васильевич завершил молитвой, превратившейся за эти годы в обычный рефрен: «Да будет воля Твоя, Господи! Огради всех моих близких от всякого зла. Избавь заключенных, возврати их нам!»(2,523).

1932 год начался с хлопот по получению пенсии, очередной продажи книг, причисления к лику ударников и награждения за это 100 рублями 2 января. Для души и Бонч-Бруевича написал заметку о неизданном четверостишии А.С. Пушкина «Се самый Дельвиг тот», дополнил статью о вновь обретенном серебренике (2,524). Казалось бы, все как обычно. Ан нет…С первых дней года напали болезни – то лихорадка, то расстройство желудка. Действовала и унылая атмосфера в музее, сложившаяся после того, как носительница марксистских идей А. С. Бирзе грубо раскритиковала план выставки одежды и тканей. Даже посещение мемориального в память артистов Лужского и Александрова «утра» во МХАТе не подняло настроения. Воспоминания Станиславского и других остались «пустым звуком, так как я не был в Художественном театре больше 20 лет» (2,527)[152].

По-прежнему продолжались аресты – то священника храма св. Владимира, то сотрудника ГИМ В.С. Муралевича (2, 530, 531, 534, 535). В тюрьме скончался и духовник Л.В. Кафки – о. Федор (2, 540).

Только Светлое Христово Воскресение 1 мая 1932 г. (несмотря на развешанные «на каждом шагу» портреты Сталина, Ленина) принесло «праздничное пасхальное настроение», которое сохранилось и на следующий день, когда Алексею Васильевичу достало сил пойти на литургию в привычный храм Богоявления в Дорогомилове, услышать благовест и участвовать в крестом ходе внутри церкви (2, 539, 540).

Очередная смена директора ГИМа (им стал П.И. Воробьев) и удаление воинствующей марксистки Бирзе несколько улучшили атмосферу в музее, но, конечно, не уменьшили круга обязанностей Орешникова. Разбор очередной коллекции (Черносвитова), упорядочение монет XVIII в. – к маю он успел разобрать монеты Павла I, создание коллекций по хронологическому принципу вне зависимости от происхождения того или иного собрания (Зубова. Московского университета, Черносвитова), разборка орденов, экспертиза художественных произведений (в том числе на даче Ягоды рядом с Бутовским полигоном, пятью годами позднее ставшим местом массовых расстрелов), общение с Торгсином, через который за границу вывозились отечественные культурные ценности, часть которых благодаря усилиям экспертов, в том числе и Орешникова, оставалась в СССР [153].

Несмотря на все учащавшиеся недомогания, он справлялся со всем – музейными заданиями, хозяйственными делами по дому. И благоволивший к безотказному Алексею Васильевиу П.И Воробьев 2 октября 1932 г. объявил ему, что «к 15-летию Советской власти [154] дирекция представляет …к званию заслуженного деятеля науки» (2, 558, 563).

Послесловие

Завершая обзор дневника Алексея Васильевича Орешникова, впору сказать, что же это за произведение.

Прежде всего – это вечный памятник подвижнику, служителю, хранителю русской культуры, для которого она – главный наряду с верой источник душевных сил и стойкости. Патриоту, для которого любовь к родине – не разменная монета для получения земных материальных благ, а органическая часть жизни. Он, небольшой любитель общих деклараций, после посещения реставрационных мастерских Грабаря не может удержаться от ликующего заявления: «Из реставрационных мастерских ушел с приятным чувством, что в русском народе много талантливых мастеров, и таланты не были заглушены ни татарами, ни поляками» (2, 145).

В его чувстве к России не было ни малейшего оттенка того, что А.П. Чехов в одном из рассказов вложил в уста героя: «Я славянофил своей родины»[155]. Орешников – русский европеец, порой иронически относящийся к идее вечного славянства (особенно это чувствуется в оценке М.И. Глинки). Для него Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Толстой – живые современники[156], судьбы которых он переживает вместе с ними, то соболезнуя, то негодуя - в связи с гибелью Пушкина, каждая годовщина смерти которого для него превращалась в новую, только что произошедшую трагедию.

Темп его работы и фантастическая эрудиция поражают. Для примера укажу результаты трехдневных занятий 76-летнего ученого в Ленинградском Институте книги, документов, писем: определено 250 печатей, к которым написаны и объяснения (2, 513, 514). Невозможно представить, каким образом он ухитрялся писать, имея свободное для этого «хобби» лишь краткими урывками. При этом за все 15 советских лет великий труженик и подвижник не имел отпуска, кроме двух командировок в Ленинград и однодневных поездок в Подмосковье – Мытиши, Троицу, Остафьево, Суханово, Царицыно никуда не выезжал. Естественно ни о какой даче и речи не было[157].

Разумеется, дневник – это памятник и реальным современникам автора, музейным коллегам и не музейным знакомым и родственникам. Задача оценки дневника в качестве источника по истории ГИМа и других музеев, последних бастионов с невероятной страстью разрушавшейся большевиками материальной и духовной культуры, намеченнная издателями, в первую очередь П.Г. Гайдуковым, остается пока на будущее. Можно надеяться, что москвоведы воспользуются данными орешниковского дневника для изучения истории архитектуры столицы, прежде всего монастырей (Симонова с его сооружениями XV-XVI вв, Алексеевского, Ивановского, Данилова, Донского), и Подмосковья - Нового Иерусалима, Александровой слободы (2, 55, 115, 116, 122, 125 и др.).

Пока в центре обзора – сам автор, человек не просто с горячим, но страстным сердцем и здравым разумом, ученый, выстоявший в испытаниях революции, гражданской войны и антинародной преступной деятельности ВКП(б), рука об руку с ЧК, ГПУ и прочими подобными организациями уничтожавших цвет русской нации. Однако и здесь много пропусков. Не затронуты профессиональные темы: Орешников – нумизмат, например, в спорах с А.А. Ильиным о датировке монет Владимира с Христом или с Н.П Бауэром о рублетине, долге, рубле и полтине (2, 430, 434, 553, 557), Орешников как источниковед, прежде всего античных авторов[158] и записок иностранцев (2, 11, 90, 112,118, 119, 121, 139)[159], молитв Гертруды, жены Изяслава Ярославича (2, 438), вкладных книг (2, 284), отечественных мемуаров[160], в частности, А.Т. Болотова (2, 301, 469, 471, 476, 479), Е.А. Сушковой/Хвостовой, А.Ф. Тютчевой, А.О. Смирновой /Россет (2, 263, 302, 354-355)[161], и историограф (2, 111, 112, 247, 271, 340, 555)[162]. Даже мелкие замечания Орешникова достойны внимания, в частности, мысль Платонова о реабилитации Годунова. Опущена и тема «Орешников как искусствовед отечественного, в первую очередь средневекового искусства», хотя материала для этого масса. Отмечу лишь одно из замечаний Алексея Васильевича о росписи в Троицком соборе Лавры: «апостол Павел мягкого облачного письма, вероятно, Андрея Рублева» (2, 284).

Факт издания дневника влечет за собой постановку новых задач – публикации переписки нумизматов России и Советского Союза между собой и с зарубежными коллегами. Разумеется, они потребуют таких же невероятных усилий, как и подготовка к печати Дневника.

И немного о личном.

Дневник читать тяжело потому, что оказываешься в беспросветном мраке гибели отечественной культуры. Трудно отделаться от навязчивой мысли, что ранняя смерть Нины Леонидовны Зубовой, не дожившей даже до 50 лет, имела одной из причин работу над Дневником и погруженность в мир трагедии его автора.

И писать этот обзор было тоже тяжело – прежде всего по недостатку компетенции. Огромность дневника, разнообразие отраженных в нем событий, многолюдство участников их у обозревательницы создало ощущение муравьихи, ползающей по страницам и выглядывающей лишь фрагменты букв, а посему бессильной составить полное представление даже о странице, не говоря уж о масштабе личности автора и значимости его Дневника.

Положение обозревательницы усугубляется и другим обстоятельством: трагедия Алексея Васильевича Орешникова стандартна для его и наших современников, стоящих перед выбором - служить власти, зачастую ненавистной, пытаясь сохранить русскую культуру, с одной стороны, или поддержать материально собственное семейство, с другой[163].

Проблема актуальна и для нас. Решается она по - разному. Чревоугодники превращаются в верных слуг режима: примером тому служит нынешний министр культуры В.Р. Мединский, любитель экзотического буйабеса и ненавистник А.П. Чехова, а заодно и всей отечественной культуры.

Выбитые из научной колеи историки становятся собирателями и издателями рецептов приготовления пищи в разных странах (В.В. Похлебкин. Впрочем, такое невинное, но, вероятно, небесприбыльное занятие не спасло его от насильственной гибели). Экилибрировать на грани правды и неправды, как делал А.В. Орешников, в наши дни отнюдь не легче, чем в его времена. Общественный климат, который создают современники, уже не тот, что был до 1937/1938 гг.

Вторая причина, препятствовавшая созданию обзора, еще более личная, чем первая. Волею судеб многие из персонажей были знакомы автору обзора не по- наслышке: К.В. Базилевич – как первый лектор по отечественной истории в первом семестре 1949/1950 г. и как первая жертва борьбы с космополитизмом; С.В. Бахрушин – как вторая подобная жертва, у гроба которого в феврале 1950 г. поставили и нас, некоторых первокурсников; Л.В. Черепнин в качестве «Левушки», гимназического ученика моей тетки Н.Н. Хорошкевич, руководителя семинара на первом курсе и главы сектора феодализма в Институте истории СССР; Н.А. Бакланова – как коллега в этом же секторе, резко и загадочно выделявшаяся на фоне партийных серостей типа И.А. Булыгина, Ю.А. Тихонова и даже А.А. Преображенского; наконец, Ф.Я. Мишуков – с 1963 г. до смерти в 1966 г. добрый и заботливый сосед по подъезду. Некоторые из упомянутых Орешниковым лиц были объектом так называемого научного исследования – здесь в первую очередь нужно назвать И.И. Полосина и отчасти С.Ф. Платонова и С.Б. Веселовского.

Третья причина, затруднявшая объективную оценку этого выдающегося памятника исторической мысли переходной от капитализма к «социализму» эпохи, - сходная до мельчайших деталей внутренняя ситуация в стране. Большевики боролись с крестьянством – носителем идеи экономической самостоятельности, их наследники чекисты ликвидировали этот класс полностью, уничтожив те корни, на которых вырастала русская культура; большевики боролись против религии, уничтожая ее древние и новые памятники, церковь XXI столетия предлагает трудящимся симулякр веры – ради утверждения власти нового самодержавия, под крылом которого она сама превратилась в крупнейшего олигарха. Большевики боролись против религиозности населения, государственная неокапиталистическая власть партнерствует с чекистами в вытравлении той духовности, носителями которой была старая интеллигенция и крестьянство – «бывшие люди», тысячами гибнувшие в сталинском ГУЛАГ’е; большевики упорно внушали идею враждебности всего мира к оплоту радостного социализма, ту же идею пропагандируют жулики и воры, наживающиеся на изготовлении негодного к употреблению вооружения.

Конечно, жаль, что наше достояние исчезает в карманах новых верных режиму партийцев, но можно радоваться тому, что это лучшее в мире вооружение действовать не будет в силу своего отменного качества.

У землян XXI столетия задачи совсем другие – максимально долго сохранить планету пригодной для обитания человечества. Это поняли в большинстве стран мира.

И только у нас происходит целенаправленная «борьба с природой» ради выкачивания сиюминутной прибыли, закрыта деятельность экологических организаций.

Пожалуй, можно повторить за Орешниковым: «Бедная родина, как тебя разорили большевики!» и необольшевики-капиталисты-единороссы. Мы, конечно, уникальная страна – «Святая Русь»…

И поневоле вслед за писателем начала ХХ в. невольно задумываешься: «… али народ русский в поле обсевок? Почему ж эдакую прорву лет из решета в сито переливаем, а так до правильной жизни и не достигли?» [164].

--------------------------------------------

[110] Дворник 7 августа 1920 1, 258.

Впрочем и позднее в 1926, 1927 гг. АВО искренне радовался гостинцам (свинине, гусенку, яйцам) бывшего дворника Михаила Флегонтовича Депутатова (2, 86,161, 190, 222, 524). В свой последний после 3-летнего перерыва приезд 4 января 1932 г. тот рассказывал «о притеснениях, делаемых крестьянам единоличникам, неколхозникам…о частых случаях помешательства у крестьян» (2, 524). Можно не сомневаться, что любитель музыки, записанной на грампластинках, подаренных ему АВО, ненадолго пережил своего прежнего хозяина. Для советской власти он ведь тоже принадлежал к «бывшим людям»… В связи с этим стоит подчеркнуть, что отношения Орешниковых со служившими у них людьми превращались в почти родственные. Так, Анюта во время болезни Елены Дмитриевны «как дочь, трогательно относилась к ней с любовью, нежностью и без малейшего ропота» (2,304).А возвращаясь из очередного отпуска, всегда привозила провизию из своей деревни. Видимо, она приехала в Москву девчонкой и лишь в начале 30-х годов превратилась в Анну Сергеевну. Дочь ее старшей сестры Елены Шуру Орешников прописал у себя в квартире. Можно лишь сожалеть, что издателям не удалось установить ее фамилию и проследить дальнейшую судьбу человека, столь преданного семье Орешниковых.

Даже отношения с буйными и невоспитанными «пролетарскими» соседями под влиянием личности главы семейства претерпевали существенные изменения. Олег Мусаткин, выходец из самого хулиганистого семейства, стал верующим. Другая соседка, мать уже взрослого сына неожиданно потребовала, чтобы Алексей Васильевич благословил бухнувшегося на колени жениха на предстоящий брак, что тот честно и произвел.

[111] Следующий раз это экзотическое мероприятие упомянуто 7 августа 1927 г. как происходившее также в Мытищах (2,207).Трудно быть уверенным, но именно в Мытищах воды было достаточно. Уже в 20-ые годы водопроводная станция подверглась реконструкции и вместо ста пятидесяти человек остался 1. управлявший электонасосами. Именно отсюда по Екатерининскому водопроводу с 28 октября 1804 г. вода поступала в водоразборные каналы - на Трубной, на Лубянке (Пупырев Е.И., Балова О.А. Мытищенский водопровод. Как его история отразилась в русской живописи XIX в.// Московский журнал.2012. №4), на том самом месте, где позднее был воздвигнут памятник самому жестокому, по мнению Орешникова, большевику. Однако с водоснабжением на Земляном валу дела обстояли не блестяще. В комнате АВО стоял умывальник, в марте 1925 г. к нему пришлось покупать новую клеенку (2, 100).

[112] Дальнейшее усовершенствование этой техники (аппарат с двумя лампочками) в марте 1928 г. позволило слушать даже концерт из Берлина с отрывками из «Бориса Годунова» и «Садко» (2, 259).

[113] 5 декабря 1927 г. Михаил Чехов в роли Хлестакова (в постановке «Ревизора» в Экспериментальном театре, бывшем Солодовникова) «был хорош и, по-моему, приближался к типу, созданному Гоголем» (2, 235).

[114] За два года до этого столь уважаемый человек не мог пойти на юбилей Академии наук из-за отсутствия подходящего костюма (2, 54).

[115] Юбиляр, тронутый некоторыми эпизодами торжеств (в том числе подарком рисунка решетки их бывшего сада, «остался при прежнем взгляде на себя, как музейного работника» (2,170). Однако полностью привел в дневнике статью в стенгазете «Просвещенец» - органе ВКП(б) и непонятного ему «ВЛКСМ», где с точностью до десятков часов было подсчитано его рабочее время в ГИМе (69 120) и дана характеристика его как работника – пунктуальность во времени, тщательность в определении вещи, мягкое и гуманное отношение к своим помощникам и ко всем служащим (2, 172). В «Просвещенце» не говорилось о его постоянной готовности заменять не только коллег, но и подсобных рабочих на физически тяжелых работах. Так, при ликвидации Военно-исторического музея 12 августа 1927 г. ему - 72-летнему человеку, без пяти минут члену-корреспонденту АН СССР довелось в одиночестве переносить тяжеленные флаги и ковры, ранее принадлежавшие Музею 1812 г. (2, 208).

[116] Так, о приятельнице дома, скончавшейся в ноябре 1926 г., он писал: «Чудесный была человек, до смерти жила духовной жизнью, писала…» (2, 152). В том же плане оценка М.О. Гершензона: «Как мне нравится Гершензон! По-видимому, это был высокой души человек, необыкновенной чистоты. Как он любил науку»; «Какой был способный человек, как метко подмечал характеры лиц»; «Читал «Мудрость Пушкина; Какой глубокий ум у Гершензона»; прочел статью … «Чаадаев и Пушкин» (2,237, 238, 241, 242, 249).

[117] Судя по тому, что даже советское радио передавало оперу Чайковского «Евгений Онегин», ясно, что Петр Ильич ошибался, в письме к С.И. Танееву полагая, что у этой оперы нет «будущности» (2,574). В этом же источнике 3 февраля 1933 г. Алексей Васильевич обратил внимание на высокую оценку композитором оперы Бизе Кармен.

[118] Орешников А.В. Автобиография (1920 г.).

[119] Она трогательно заботилась о нем, чинила его одежду – то пиджак , то визитку, то пальто (2, 39, 88).

[120] Несколько странно, что внучке Нине, в ноябре 1926 г., уже 24-летней, он читал «Сказку о царе Салтане» (2. 153). Наиболее вероятна здесь описка автора, менее возможно неправильное прочтение издателями имени – Нина вместо Елены, внучки старшей дочери Татьяны.

[121] А пока его отправляли в Париж за рукописями Пушкина из коллекции Отта/Онегина, куда историку ехать было нежелательно (2,179).

[122] Зато в ноябре 1927 г. на заседании памяти Рожкова В.Н. Бочкарев аттестовал его как марксиста (2, 231).

[123] «Какой великолепный рисовальщик был Иванов! Как внимательно изучал он типы лиц на своей картине!», - в восторге описывал нумизмат свои впечатления. После второго посещения выставки 11 марта 1928 г. он записал: «Картина и этюды этого исполина художника всякий раз очаровывают меня, когда созерцаю их! Какая сила в лицах, фигурах!» (2, 163, 257).

[124] «Не продал, конечно, мои – от Петербургского археологического общества (за «Русские монеты»). От Московского археологического общества (золотую за мои труды), от Академии наук (золотую за разбор И.И.Толстого на Уваровскую премию)», - гордо заявляет автор дневника (2,240). Однако им недолго оставалось покоиться у получателя медалей.

[125] Не больше соответствовала больному и та пища, которая иногда перепадала на стол орешниковской семьи – ветчина, икра, копченая и соленая рыба. Историкам медицины могут быть полезны описания методов лечения в СССР в 20-30-ые годы ХХ в.

[126] В апреле синхронно с наступлением на памятники московской архитектуры появилась и статья «против деятельности Академии наук» (2, 265).

[127] Более того, в сборнике 1929 г. «Старая Москва» советской цензурой была запрещена статья Н.Д. Виноградова «Красные ворота» . Она чудом уцелела в экземпляре, выданном Орешникову (2, 430).

[128] Естественно был арестован и священник прихода Трех святителей (2, 267). «Из-за антирелигиозного направления правительства» большие сложности начались в Троице-Сергиевой лавре (2, 268). «В Рабочей Москве» травят музей …лавры, называют ее гнездом черносотенцев» (2, 271).

[129] Разумеется, дело не только в участии в кондаковских изданиях. Сама научная деятельность этого философа была настолько чужда марксизму, что не могла не вызывать раздражения у властей предержащих. Это совершенно ясно из отзывов Орешникова о книге «Сократ»: «Потрясен нравственною личностью мудреца, невинно казненного! Какое величие души у него!» (2, 541).

[130] ---

[131] На колокольне храма Василия Блаженного, куда 28 мая 1929 г. поднималась комиссия, в которую входил и Орешников, она просила не брать двух из 16 или 17 с надписями конца XVII в. (2,356).

[132] По поводу датировки одного из зданий Чудова монастыря Орешников не сошелся с Н.Н. Померанцевым, который считал, что тонкие кирпичи, из которых оно сложено, соответствует великокняжеской эпохе. Орешников находил его более древним и высказал предположение, «не может ли оно относиться ко времени татар, тем более известно, что золотоордынский хан подарил это место Алексею митрополиту» (2, 390-391).

[133] Даже обломки разрушенных монастырских зданий Орешникову были «интересны по их итальянской отделке XVI в.» (2, 429).

[134] Реставрационные работы производились на нескольких кремлевских памятниках Двенадцати апостолов, Положения риз. В последнем из них. И.И. Новиков показывал Орешникову открытый им портал в стиле порталов Василия Блаженного и датируемый XVI столетием (2, 385, 386).

[135] После разрушения Вознесенского монастыря Орешников осмотрел гробницы в подвале Архангельского собора, который, по его мнению, старше 1505 г. – года строительства последнего (2,390).

[136] Коллеги никак не могли понять, за что она арестована. Только в апреле 1930 г. выяснилось, что «за переписку для С.Ф.Платонова» , за которую она взялась, оставшись без средств к существованию. Эта работа стоила ей 3 лет ссылки на каком-то острове Белого моря, в действительности в г. Котлас (2, 424, 430). [и погубленной жизни, о чем Алексей Васильевич уже не узнал]. Однако он еще увидел ее в музее (2, 549, 559, 569) .

[137]«Грязная статья» о них с портретами уволенных была помещена в «Комсомольской правде» от 2 октября 1929 г. (2, 387).

[138] А его музей перевезли. «Какие сокровища были у него! Его медлительный характер мешал издавать их», - сетовал 20 мая 1932 г. Орешников (2, 541).

[139] Немецкое кладбище сохранилось, «все памятники уцелели от варварства большевиков, которые чуяли, что за многие могилы заступятся в Западной Европе, а за нас, несчастных, заступиться некому» (2, 411).

[140] 26 января 1933 г. Алексею Васильевичу стало известно о смерти Платонова (2, 573) .

[141] Видимо, отменен был и он, так как в более поздние годы и 12, и 18 марта были рабочими днями.

[142] Вопреки этой декларации 28 июня 1930 г. Орешников «с ужасом и удивлением увидал, что наши варвары разрушают купола Ильи Пророка» (2, 441).

[143] Из страха перед большевиками в Вербную субботу 12 апреля 1930 г. благовеста к Всенощной не было (2, 425).

[144] В том числе расстрелян сын нумизмата А.А. Сиверса, который был сослан сначала в Ново-Туруханск осенью 1930 г. в с. Верхне-Ичибатское до 10 мая 1932 г. (2, 419, 434, 445, 532).

[145] Он скончался в ссылке осенью 1931 г.

[146] Д.Н. Егорова объявили участником антиправительственного заговора (4, 461).

[147] В конце-концов пятерых первоначально приговорили к расстрелу, остальных – к лишению свободы на разные сроки. Затем расстрел был заменен 10-летним заключением и 8 летним для всех остальных (2,465). Узнав об отмене смертной казни, Алексей Васильевич не удержался от слез: «Это первый случай мягкости, проявленный нашим жестоким правительством» (2, 465).

[148] Репрессиям подверглось и незаконченное печатанием его, «как государственного преступника», сочинения: второй выпуск «Материалов для истории византийской и русской сфрагистики». Запрещено было и ссылаться на это издание (2, 481 482,,652,).

[149] Ее обвинили в том, что она кормила анархиста А.А. Карелина, который был на пенсии у большевиков. За это «преступление» ее выслали на 3 года из Москвы в Сибирь, позволив перед отъездом на 4 дня задержаться в Москве. Зато в Сибири ее определили в далекую деревню, где она на паях и при условии ее дойки купила корову и пыталась разводить огород (2,487, 489, 494,495, 497).

[150] Он просидел 5 месяцев на Лубянке. А после освобождения был лишен работы (2, 508). За это время с площади исчез «прелестный фонтан» работы И.П. итали 1835 г. с амурами, символами 4 русских рек. К счастью, опасения Алексея Васильевича о переливке памятника не оправдались. Он был установлен перед зданием Президиума АН СССР (2,509, 655).

[151] По этим же причинам был передвинут памятник Минину и Пожарскому ближе к храму Василия Блаженного. Как описывает Орешников – на бревнах (2,503, 507).

[152] Зато 11 декабря 1932 г. побывал там на репетиции «Мертвых душ» и с удовольствием оценивал игру актеров, среди которых особо выделил Москвина в роли Ноздрева (2, 567).

[153] Аналогичный отбор осуществлял и «Антиквариат» из музейных (дворцовых и городских) собраний. Орешников, ознакомившись со списком предметов из ГИМа, написал о них отзыв по требованию наркома просвещения Бубнова (2,551, 561, 563, 568).

[154] К этому замечательному юбилею Орешников подготовил выставку «Денежные знаки в домонгольский период» (2, 562).

[155] Чехов А.П. ПСС. Т. 3.

[156] Он не исключение. На приватных встречах коллег (в частности, у Н.А. Баклановой 5 февраля 1825 г.; 2, 167) или просто интеллигентных людей часто говорили о Пушкине и Толстом, вероятно, за формулировкой о «разговорах» на литературные темы автор дневника скрывал обсуждение современной им ситуации в СССР.

[157] Ни о каком Крыме и речи не было, в 1921 г. он вспоминал о пожаре на корабле «Великая княгиня Ольга», случившимся у берегов Крыма в 1901 г. (1, 296).

[158] Так в «Описании Эллады» Павсания он обнаружил свидетельство о культе Таврической Девы (1, 174).

[159] К сожалению, не все их имена попали в указатель. Отсутствуют Исаак Масса, Герман

[160] Стоит отметить, что в числе даров Орешникова родному музею было «Доношение Г.Р. Державина о пугачевском бунте», кажется, до сих пор не изданное (2, 279).

[161] Заслуживает внимания и позиция Орешникова по делу о убиении царевича Димитрия. Он не сомневался в случайности гибели царевича, о чем и написал в связи с рассмотрением музейной одежды, среди которой хранилась и «скуфейка» Димитрия (2, 431).

[162] Интерес к некоторым сочинениям, в частности, С.П. Розанова о Евпраксии-Адельгейде Всеволодовне, возможно, определялся не только тематикой, но и судьбой автора, арестованного по «Академическому делу» (2, 413) .

[163] «…умереть не страшно, жизнь стала нетерпимой, но страшно оставить близких моих, которым иногда бываю нужен», - писал он в день 70-летия 22 сентября 1925 г. (2, 66).

[164] Саша Черный. Несерьезные рассказы. М., 1992. С. 304