Михалон Литвин и Иван Пересветов

Михалон Литвин (Венцеслав Миколаевич из Майшаголы) и Иван Семенович Пересветов были современниками. Они оба почти одновременно подали свои сочинения главам государств: Литвин —„Трактат о нравах татар, литовцев и москвитян” великому князю литовскому и королю польскому Сигизмунду II Августу в 1551 г.Пересветов — свои „две книжицы” с „Малой челобитной” и другими произведениями царю и великому князю всея Руси Ивану IV в сентябре 1549 г., а несколько позднее и „Большую челобитную” Перед обоими публицистами стояла одна и та же задача — реформирование государства и усиление его военной мощи. Необходимость перемен обусловили два ряда причин. Одна из них, что была общей и для Великого княжества Литовского, и для России, — это охрана южной границы Литовского княжества и южной и восточной — России. Уязвимость этих границ, их проницаемость была больным местом обоих государств. Михалон Литвин рисует драматические последствия нападений на княжество. Кульминацией его сочинений является сцена прощания пленника с родиной, изображенная, впрочем, с использованием литературных штампов. Пересветов же ограничивается прагматическими предложениями по организации обороны. Но, думается, о том, сколь животрепещущей была для России проблема охраны этих границ, можно понять по одной из статей решений Стоглавого собора 1551 г., т.е. того же времени, к которому относятся сочинения Пересветова, о том, как греки, армяне, турки приводят в столицу Российского царства русских же пленников, приобретенных купцами на юге —на знаменитых рынках рабов Каффы и Стамбула. Те из пленных, на которых в Москве находился покупатель, там и оставались. А престарелые, в т.ч. бояре и боярыни, не имевшие в столице родственников или знакомых, которые могли бы их выкупить, снова увозились купцами на юг. Постоянные набеги татар Крымского и Казанского ханств, сопровождавшиеся угоном населения, что приводило к демографическому кризису, а попросту говоря, к обезлюдению пограничных районов государств, делали задачу повышения обороноспособности княжества и Российского царства одной из наиболее актуальных. И ни один из публицистов, ни литовский, ни русский, не могли пройти мимо этой проблемы. Особенно сильной угроза с юга и востока была для России. Дело не только в протяженности этих легко нарушаемых границ, но и в особой чувствительности национального менталитета к проблеме взаимоотношений с ханствами — наследниками Золотой Орды. Еще совсем недавно зависимые от Золотой Орды и ее наследников —различных ханств, образовавшихся на ее руинах, русские не забыли времени ига. Освобождение от зависимости от Большой Орды прошло почти незамеченным для национального самосознания. „Стояние на Угре”, породив массу публицистических произведений, не оставило следа в русском фольклоре. Состояние угнетения как бы продолжалось вплоть до „Казанского взятия” 1552 г., которое и вошло в народную память как факт истинного освобождения от ига. Интерес Пересветова к казанским войнам, происходившим как раз в это время (на 1549 г. приходится третий из казанских походов Ивана IV), вполне соответствовал внешней политике России. Пересветов предрекал, что царь „Казанское ханство возмет своим мудрым воинством”. Казанская земля для него „подрайская землица”, обильная всеми благами — злаками и медом. Для него не стоит вопрос о будущем — он ясно видит христианизацию края: „Да будут воемь градов християнских славных во всем царстве”. Не оставляет он надежды и для населения „подрайской землицы” — по его мнению, следует „иныя воинники удалыя послати на улусы казанския, да велети жещи и людей сечи и пленити”. Подобных агрессивных устремлений Михалон Литвин не обнаруживает. Различной была позиция публицистов и по другим вопросам. Но вернемся к причинам повышенного интереса обоих политических мыслителей к проблеме реформирования государства и его воинских сил. Вторая причина подобного интереса была общей для обоих писателей, но, можно утверждать, с прямо противоположным знаком. Михалон Литвин заботился о сохранении государственной территории Великого княжества Литовского, жемчужиной которого он считал Киев. „Наша земля Киев”, богатая всем, что произрастает, летает и плавает, описана Михалоном Литвиным с такой же, если не большей, восторженностью, как и „подрайская землица” Казань Пересветовым. Именно сохранение этой земли составляет предмет особых забот литовского публициста, который полагает, что Киев навсегда должен остаться в пределах Литовского княжества. Пересветов же мечтает о расширении пределов Российского царства, причем отнюдь не только за счет южных и восточных соседей, но и за счет западного — Литовского княжества, в состав которого входили земли, в домонгольское время объединенные названием Русь и властью первых Рюриковичей. Поэтому он зло высмеивал оборонительную позицию вельмож царя Константина, готовых лишь противостоять „находу”, т.е. нападению, а не вести активную политику. Пафос Пересветова легко объясним. Ведь за 9 месяцев до подачи им царю „двух книжиц” в конце февраля 1549 г. состоялось заседание Боярской думы, которая ясно и четко дала понять царю, что вовсе не поддерживает его воинственных устремлений и идеи разрыва с Литовским княжеством, что считает достаточным ведение войны с Казанью, что в условиях опасности с востока и юга ей „истомно” начинать еще одну войну. Поэтому упрек бояр в адрес царя Константина в сочинении Пересветова „Противу, царю, Бога стоишь, от покоренных миру не приимешь” звучал в 1549 г. особенно актуально. Пересветов, говоря современным языком, готовил общественное мнение к продолжению военных действий, в том числе агрессивного характера. Иной была установка Михалона Литвина — на сохранение земель, входивших в Литовское княжество еще со времен Ивана III, провозгласившего программу „воссоединения” земель Руси, которые находились в споре между Литовским княжеством и Русским государством; на повышение обороноспособности государства. Дети одной эпохи, принадлежавшие, по мнению некоторых исследователей, к одной культуре (высказывалось предположение, что Пересветов был выходцем из Литовского княжества), оба эти публициста прибегли к одним и тем же методам убеждения своих монархов. Острие их критики направлялось против высшей элиты своих стран. Михалон Литвин обличал магнатов, пользовавшихся неограниченными привилегиями и неподсудных королевскому суду. Пересветов в „Сказании о царе Константине” главным виновником бедствий государства называл вельмож, „измытаривших” всю страну, вельмож, которые якобы „обладали” всем царством и правили независимо от его главы. Критика Пересветова была услышана Иваном IV, и на Стоглавом соборе он также говорил, что „бояре наши [...] сами владеша всем царством самовластно”. Мотив боярского самовластия, который не находит полной аналогии у Литвина, позднее, во времена опричнины, служил царю обоснованием и оправданием лютых казней той жестокой поры. И Михалон Литвин, и Пересветов обвиняли панов и бояр в том, что те не заботились ни о воинах, ни о защите государства от иноплеменников. „Ленивые богатые” Пересветова, которые всегда готовы „с ыными веселитися”, составляет достойную пару магнатам Литвина, проводящим дни в праздности, чревоугодии и пьянстве. Критика Пересветовым боярского самовластья не дополняется, как у Литвина, бичеванием пороков всего общества — судебного произвола и злоупотреблений судей, если не вспомнить о его замечании, которое исследователи, и в первую очередь А. Зимин, считают центральным, — об отсутствии „правды” в Российском государстве. Картина, нарисованная Литвиным, гораздо шире и многообразнее. Здесь наряду с критикой социальных и политических отношений находятся и картины быта, в том числе семейного, который, по мнению публициста, также нуждается в изменении. В круг внимания Литвина попала и религия, вернее, соблюдение религиозных обрядов. В поисках образца для реформ оба писателя выходят за пределы своей страны. Пересветов проецирует свои представления об идеальном государстве и монархе на Турцию, как, впрочем, делало большинство его современников, которых заворожил образ Сулеймана Великолепного. Михалон обращается к опыту Крыма и России начала царствования Ивана IV. Последнее — весьма нестандартное — выделяет его из общей череды мыслителей Восточной, Центральной и даже Западной Европы середины XVI в. Королевскому писарю многое импонирует в русской жизни — и религиозность, и бережливость (которая, по его мнению, и обеспечивает невиданную роскошь царского — у него великокняжеского — двора), противостоящую безумной расточительности в Литовском княжестве. Выход из кризиса публицисты видят в разном. Михалон Литвин особый акцент делает на коренной реорганизации судопроизводства, изменении и исправлении статута 1529 г., повсеместного введения поветовых судов, в ликвидации неподсудности этим судам магнатов и т.д. Предложения Пересветова в области суда значительно скромнее. Ради того, чтобы назначенные „салтаном”, читай — царем, верные паши, кадии и прочий лица лучше исполняли „закон” и следовали „судебным книгам”, т.е. своду законов, необходимо назначить им постоянное жалование. Их верность букве закона должны обеспечить жестокие наказания за неправедный суд — сдирание кожи и сталкивание с высокого ската. Кардинальной мерой реорганизации государства, по Пересветову, является упрочение деспотизма государя: „Не мочно царю без грозы быти; как конь под царем без узды, тако и царство без грозы”; „Царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет, и имя его славно по всем землям”. В свое время А.Зимин подчеркивал, что требование Пересветова быть не просто „грозным” царем, а еще и „мудрым”, и соблюдать „правду” не дает оснований обвинять писателя в приверженности к деспотизму и его проповеди 3. Думается, однако, что предлагаемые публицистом жестокие меры для установления этой „правды” и этого „закона” не дают оснований для такого вывода. В чем сходились мнения обоих публицистов — это в оценке роли „воинников” Пересветова и шляхтичей Литвина. И тот, и другой именно в этом социальном слое видели опору государя. „Воинником царь силен и славен”, именно они, как „аггели божии”, сохраняют род человеческий „от всякия пакости от Адама и до сего часа”. Царю надлежит „до воинников быти [...] аки отцу до детей своих щедру” по примеру „Магмет-салтана”, выдающего большую алафу-жалование своим воинам. [b]В целом же можно сказать, что Пересветов уповает на „грозу” и „мудрость” государя, оставляя самим воинникам роль пассивных получателей его милостей. Иная позиция Михалона Литвина, призывающего не только государя, но и самих шляхтичей переменить общий стиль жизни и поведения. Сопоставление двух политических мыслителей времен Великого княжества Литовского и Российского царства обнаруживает коренную противоположность самосознания шляхты и дворянства, которая впоследствии оказала свое воздействие не только на судьбы их сословий, но и судьбы их государственных образований участь всего населения Литовского княжества и Российского царства.