Вольф(окончание)
Засветились две толстые свечки, весело трещали дрова, и ровно гудело пламя в печи. Тепло постепенно возвращалось в дом. Укрытый тяжелым тулупом, который подарил Лейб-кузнец, Вольф глядел в огонь и вспоминал. "Этот сон накануне свадьбы… товарищи, которых давно уже нет… Соня… Что они хотели сказать мне? Предупредить о вчерашнем? Или звали к себе? Но почему вчера, когда смерть была так близка, мы остались живы?"
Он задремал и снова увидел себя в лесу. Вожак подошел вплотную, уперся лапами в грудь Вольфа и лизнул его щеку шершавым, горячим языком. Вольф открыл глаза. Тулуп давил на грудь, а жар из раскаленной топки бил прямо в лицо. Сбросив тулуп, старик задремал вновь. Теперь он увидел Соню. Такой, как в первый раз, когда познакомился с ней.
– Я иду, – прошептал он и улыбнулся.
– Не спеши, мой Волк, не спеши… ты нужен еще на земле…
Нежное лицо ее вздрогнуло, заколебалось и растворилось в языках пламени…
* * *
Слишком много для одного, слишком много. Поиски, пересадки, ночи на дымных, грязных вокзалах и, наконец, погрузка на пароход в Гамбурге. Теперь Вольф сам не мог понять, как выдержал путь через пол-Европы, через большие, шумные, незнакомые города Польши и Германии. Только на десятый день, когда корабль уже приближался к Америке, собрался с мыслями старый Вольф. Бушевавший трое суток шторм стихал, но время от времени запоздалая волна вдруг снова ударяла в борт и вода шипела в нескольких сантиметрах от Вольфа. Скрытая в недрах корабля машина сотрясала железные переборки. Тусклая лампочка светилась над головой. Тяжелый, горячий, как в преисподней, воздух трюма был пропитан запахами угля, пеленок, давно не мытого человеческого тела, и все эти запахи тонули в неистребимых ароматах кислятины и корабельного гальюна – третий класс.
Вольф лежал на жесткой корабельной койке и думал: "Вот и я, наконец, двинулся в путь вместе с этими несчастными. Откуда только взялись у меня силы? Почему нигде нет нам места? Сотни лет ищем себе кров то здесь, то там, а земля наша лежит в стороне, покинутая и одинокая. Коварный бедуин и кровожадный турок хозяйничают там. А из Европы один за другим железные корабли везут, везут евреев в Америку. Не плывет ли мимо наш народ и на этот раз?
За свою жизнь Вольф видел немало нищеты и горя. Но то, что он встретил в гамбургском порту, глубоко потрясло его. Столько отчаяния, слез, разорванных сразу и навсегда связей. Вот молодой еврей из Польши – оставил жену и трех сыновей. Отказывая себе во всем, скопил денег и сейчас едет за океан. Увидит ли своих вновь? А эти две сестры из Бессарабии потеряли мужей во время погрома и теперь бегут в Америку. Рядом большая семья из Киева: старики, семеро внуков и мать. Сыновья и муж дочери уже два года ждут в Нью-Йорке. Поляков, чехов, литовцев тоже гнали за океан нищета, голод, тюрьмы и полицейские нагайки. Но большинство на пароходе – евреи.
"И, казалось бы, впереди свобода: где хочешь – живи, что хочешь – делай, – думал Вольф. – И слово "погром" там, говорят, не известно. Но нет радости на лицах. Только страх. Даже на свадьбах, когда надо радоваться и веселиться, у нас стоит плач. И музыка наша – как стон, и песни – как рыдание. Танцуем мы, прижав руки к телу и подняв плечи, как будто тесно нам, как будто идет этот танец из мрачных закоулков гетто. Живем среди врагов, и кто предскажет судьбу детей, покидающих дом? А как сложится судьба остающихся? Никто не знает ни того, ни другого".
Приходилось Вольфу играть и у русских, и у поляков – он знал их музыку и танцы. "Вот танцуют русские, – вспоминал Вольф. – Они скачут до потолка, широко расставляя ноги и касаясь руками носков, как будто хотят заграбастать всю землю, как будто мало им той, что есть". Вольфу больше по душе были польские танцы. Может, потому, что в глубине польских мелодий спрятана грустинка, они говорили его сердцу больше, чем барыня и гопак. Но ближе Вольфу свои, родные мелодии, полные таинственной печали Востока.
Десять дней в океане – и завтра, завтра, наконец, земля. Какая она? И сыновья… Узнают ли Вольфа? Как встретит Новый Свет? Все устроится: не зря же Бог дал ему, старику, силы вынести весь этот путь. И хорошо, что взял контрабас – не мог Вольф отдать инструмент в чужие руки. Хоть смеялись над ним в дороге и намучился – довез. Может еще и поиграть придется: разве в Америке не женятся?
"Нет сейчас для нас в мире другой страны. Америка открыла двери гонимым и страждущим. Плывем туда и мы, ничего о ней не ведая, кроме одного: оттуда не бегут. И никто еще не отказался от своих близких и земляков в этой стране. Пусть хранит ее Бог".
Грусть оставила Вольфа. Шумит вода за бортом, дрожат железные переборки, спит старый Вольф в глубоком трюме парохода компании "North German Lloyd"…
…Проснулся он легко, словно чья-то ласковая ладонь коснулась лица. Пассажиры еще спали. Только кое-где начинали шевелиться. Вольф почувствовал: что-то изменилось, но что именно – сразу понять не мог. Лампочка горела так же тускло, те же запахи, духота, спящие вокруг люди. Но все стало другим. Глаза его снова остановились на лампочке – она была неподвижна. И Вольф понял, что изменилось: нет больше привычной качки, не слышно машины – корабль стоял. Быстро накинув одежду, Вольф поднялся на палубу. Еще не рассвело, сплошной туман окутал корабль. Только за бортом, внизу, блестела черная, маслянистая, гладкая, как зеркало, вода. Уходящий с кормы трос терялся в тумане, и Вольф скорее угадал, чем увидел, контуры маленького буксира. Тихо на палубе. Только из рубки доносились звонки и время от времени раздавались удары колокола. Наверху начали появляться полусонные пассажиры. Они с любопытством осматривались, однако в тумане ничего разглядеть не могли. Не все еще понимали, что путь окончен. Снова зазвенел колокол, резко и коротко вскрикнул в ответ буксир, потом долго и протяжно и еще раз долго. Трос натянулся, и Вольф почувствовал, как корабль дрогнул и подвинулся. Снова вскрикнул буксир, и где-то рядом, сотрясая сырой воздух, ему отозвался такой низкий гудок, что дрожь прошла по железным плитам палубы, и все оглянулись: совсем близко из тумана показалось что-то огромное, черное – и вновь растворилось. Вольф так и не понял, что это, и пошел собирать вещи, хотя спешить было некуда – третий класс выпускают последним. Внизу суматоха: пассажиры наспех пили черную бурду – кофе и лихорадочно укладывали вещи, как будто боялись, что не успеют сойти на берег. Но тихо было в трюме, даже дети не плакали – ощущение чего-то большого, необычного охватило всех, и люди молчали.
Вдруг заработала машина, остановилась, включилась снова. Пассажиры начали подниматься наверх. Стало светлее, но туман был еще плотен, только кое-где виднелись темные пятна строений или кораблей. И прямо за бортом поднималась высокая, кирпичная стена. Столпившись на палубе, люди терпеливо ждали. Подали трап, и пассажиры первого класса начали спускаться. До этого Вольф их почти не видел и сейчас без всякого интереса глядел на хорошо одетых людей из другого, непонятного мира, на матросов, нагруженных бесчисленными чемоданами и баулами, на женщин в шляпах со страусовыми перьями. Наконец, дошла очередь и до третьего класса. Толпа зашевелилась и стала медленно продвигаться к трапу. Им вещи уже не сносил никто – тащили сами, как могли. Так прошло около часа. Вольф был уже у трапа, когда подул теплый ветерок и сквозь туман засветился белый диск солнца. Прямо под ним проступил темный, гигантский силуэт. "Что это, памятник? Да, фигура человека. Но, Боже мой, неужели бывают такие громадные памятники? А что за шипы на голове – корона?.. Ведь эту женщину я видел когда-то на марке!" – понял наконец Вольф и замер в изумлении.
– Liberty! – улыбнулся матрос у трапа. – Freihait! Звобода, – повторил он и взял контрабас у Вольфа.
Цепочка людей медленно двигалась, поминутно останавливаясь и передавая вниз вещи. На пирсе, возле трапа стоял, накрывшись талесом, седобородый старик. Чуть раскачиваясь, он читал молитву.