besttimes
Лучшие годы нашей жизни Марк Шехтман
Убыстряют годы свой бег, все дальше отодвигаются в прошлое события молодости. И пока еще не поздно, хочется сохранить память о тех, кто был тогда рядом.
В 1952 году я защитил диплом и получил назначение на один из киевских заводов технологом. Формально должность соответствовала полученной специальности, но я рассчитывал работать конструктором и не предполагал, что за кульман, а впоследствии за компьютер стану только во второй половине карьеры.
Мне предоставили койку и тумбочку в общежитии. В комнате еще двое. Первый – молодой парень, бывший моряк. Успел побывать в Сан-Франциско – возвращал полученный по ленд-лизу американский фрегат. Но об Америке ничего путного рассказать не может: на берег сойти не дали, а сразу перегнали на сопровождающий советский корабль. Каждое утро он высовывался из окна, принюхивался и безошибочно сообщал прогноз погоды. Второй – пожилой термист, мужик покладистый и добрый. Перед сном выпивал полстакана водки – иначе не мог заснуть – и храпел так, что дребезжали оконные стекла. Моряк мирно спал, храп не мешал ему нисколько, а я часами лежал без сна, вдыхая букет перегара и нестиранных носков. Сколько ни просил перевести в соседний корпус, в комнату, где жили два молодых специалиста, администратор только улыбался и нагло врал, обещая комнату для инженеров в новом корпусе, который скоро будет готов и который, как я уже знал, даже не начали строить.
Познакомились мы за обедом. Сборщик Якубович, веселый и общительный, показал свободное место за столом. Там сидели еще двое. Внешность первого довольно заурядна. Матово-бледное лицо второго как будто сошло с византийской иконы. Но прозрачные, янтарно-желтые глаза казались странными на лице отшельника-аскета – они были полны юмора. Он внимательно, словно изучая, посмотрел на меня.
– Вот вам новый инженер-механик, – назвав по имени, представил меня Якубович, затем, скрестив руки, достал из нагрудных карманов гимнастерки две пробирки спирта.
– Ну, кто со мной? – добавил он и, не дождавшись ответа, вылил спирт в стакан. – Что за инженеры пошли, даже рюмку поднять не могут! - Якубович, не поморщившись, выпил свой спирт и принялся за борщ, а мы рассмеялись и обменялись рукопожатием. "Гоша Елисеев", – сказал первый, "Семен Жорно", – улыбнулся второй. Это и были два инженера, что жили в одной комнате. Покончив с борщом, мы занялись сделанными из хлеба котлетами.
– Как они умудряются такое готовить? – с отвращением спросил Гоша, пытаясь вонзить вилку в то, что называлось котлетой. Политая подозрительной серо-коричневой жидкостью котлета упорно сопротивлялась, расползаясь на куски, едва к ней прикасалась вилка.
– Как готовить – не важно. Все зависит, как подать, – улыбнувшись, включился Якубович. У него, как у бравого солдата Швейка, были припасены истории на все случаи жизни. – Вот, например, можно даже собаке так подать горчицу, что она с удовольствием ее вылижет.
– А как? – в один голос спросили мы.
– А очень просто – намазать горчицей под хвостом.
Любил Якубович поговорить и о женщинах. Опыт у него был большой. В своих рассказах за обеденным столом он допускал довольно откровенные подробности, однако (надо отдать ему должное) называть имена своих пассий деликатно воздерживался.
– Главное, – заканчивал он в тот раз очередное повествование, – это бабу раздеть. Будет царапаться, колотить кулаками, кусаться, кричать, пока не разденешь. А разденешь – сразу замолчит, и тогда делай с ней все, что хочешь.
Мы вышли из-за стола и взглянули друг на друга:
– "Печальная практика последних лет показала…" – вполголоса начал я, – "… что голый человек теряет способность к сопротивлению", – вполголоса закончил Семен. Мы одновременно вспомнили "Треблинский ад". Так, описывая конвейер смерти, говорил Василий Гроссман.
С этого дня у нас не стало секретов. Мы поняли, что можем позволить себе предельную откровенность.
…Через несколько недель я нагло перенес свои вещи к ребятам. Администратор сделал вид, что ничего не произошло, и стали мы жить втроем. Гоша, или Георгий Тимофеевич – инженер-электрик из Ленинграда. Мы зовем его Котофеич. Парень молчаливый, скрытный и на сближение не идет. После работы куда-то исчезает, часто ночует на стороне. Девчонки вьются вокруг него, как мухи.
Семен – инженер-физик. Закончил элитный Московский энергетический институт, на завод попал по распределению. Завод для него – профессиональное самоубийство. При уникальной памяти, знании языков и совершенном владении математическим аппаратом Семен даже на таком продвинутом предприятии, как наше, оставался невостребованным. Так, наверное, выглядел бы Шаляпин, вынужденный петь в коллективе художественной самодеятельности при сельском клубе. Проблему, возникшую с одним изделием, Семен мгновенно разрешил с помощью, по его словам, "такой простой вещи, как интеграл Дюамеля", но вызвал общее недоумение начальства, когда попытался втолковать им суть дела – завод не место для научных изысканий. За год у него набралась пачка официальных отписок из Министерства высшего образования. В последней говорилось, что "… в настоящее время по вашей специальности в отрасли не имеются свободные ваканскии". Много лет потом мы так и произносили это слово: ваканскии. По закону молодой специалист обязан отработать три года и уволить его нельзя. Но в те годы непросто было уволиться даже рабочему. Такого понятия, как "уволиться по собственному желанию", не существовало – трудящийся превращался в раба. Грустный, всегда чем-то угнетенный Саша Корниенко подавал заявление дважды в год, но резолюция директора всегда была отрицательной. Только после смерти Сталина советские граждане получили свободу увольняться.
Был на заводе еще один молодой специалист – инженер-физик Эммануил Файерман. Ему, как и мне, предоставили место технолога в механическом цехе, но я-то хоть механик. Файерману до Семена, как до луны, однако и он стремился вырваться из заводской рутины и работать по специальности. На его просьбу о переводе Министерство высшего образования ответило буквально следующее: "Работа технологом только поможет вам как молодому специалисту вплотную ознакомиться с производственными процессами в промышленности". По природе Файерман никак не боец. Он быстро смирился с новым своим статусом, но работник из него никудышный. Как-то на почте я через плечо прочел телеграмму, которую он отправлял в Ленинград: "Дорогая мамочка! Поздравляю тебя с Днем интернациональной солидарности трудящихся всего мира – праздником 1 Мая! Крепко целую. Твой Муня". Будь здоров, Муня Файерман! Пусть будет твоя мама рада и счастлива в этот и все другие праздники!
Вернемся к Семену. Немецкий, английский, французский он выучил сам и владел ими в совершенстве. С одного взгляда и навсегда запоминал текст на любом языке. Особенно сложный текст читал дважды.
– Хорошее стихотворение, – говорил он, открывая томик стихов Бодлера, Бернса, Гейне. – Запомнить что ли наизусть? – Посмотрит, закроет книгу и тут же без запинки продекламирует. Я как-то спросил читал ли он популярный в то время роман "Банда Теккера".
– Айра Уолферт, – назвал он автора и продолжил цитатой: – "Никогда нельзя доверять немцам. Евреи жили в Германии 1000 лет". Нет, не читал.
– ???
– Только просматривал. Слишком толстый этот роман.
Ему было достаточно бегло перелистать книгу, чтобы уловить содержание и зафиксировать ключевые моменты. Текст услышанных в кино песен, диалоги тоже оставались в его памяти. Он помнил множество стихотворений на языке оригинала. Мог, например, полностью продекламировать поэму Гейне "Германия, зимняя сказка", да так, что даже я с примитивным моим немецким все понимал. Он вдохновенно читал Бодлера и тут же переводил на русский, настроение его передавалось мне. Помню, как зажигались глаза Семена, когда он читал "Кот", "Падаль", еще некоторые. Из английской поэзии часто декламировал Бернса. Очень любил стихотворения "Колокол", "Ворон" и особенно мрачный "Улалюм" Эдгара По.
…Родился Семен в северном городке Боровичи. Родители, как это часто бывает, пытались воплотить в сыне свои неосуществленные мечты и планы, среди которых важное место занимала музыка.
Он рассказывал: "Я, наверное, был единственным в СССР человеком, который обрадовался, когда началась война. И единственным, кто жалел, что она закончилась. 22-го июня Молотов еще продолжал свою речь, но я понял, что с музыкой покончено и больше меня не будут заставлять учиться игре на пианино. Мне тогда было 14 лет, я пламенно ненавидел свое пианино, но справиться с родителями пока еще не мог. Война освободила меня от их тирании. Самое смешное, что родители, люди достаточно образованные, никак не могли или не хотели понять, что их сын начисто лишен музыкального слуха. Призванный в 44-м я попал в аэродромное обслуживание. Написал текст полкового гимна, получил в награду эсэсовский пистолет "люгер" и обещание перевода в стрелки-радисты на пикировщик Пе-2. Весной 45-го бомбардировочный полк базировался на захваченном аэродроме в польской Силезии недалеко от Бреслау (польское название Вроцлав). Но война закончилась, курс стрелков отменили, именной "люгер" пришлось вернуть, а служба продолжалась, и до самой демобилизации я оставался в БАО (батальон аэродромного обслуживания) на голодном солдатском довольствии из пшенной каши и селедки.
Как только Красная Армия вошла в богатый город Бреслау, за ней в первых поездах, в нанятых автомобилях, на телегах, велосипедах, пешком с ручными тележками ринулись тысячи поляков, нетерпеливо ожидавших прекращения военных действий. Богатый опыт грабежа еврейского имущества у них уже имелся. Теперь пришла очередь немцев. В городе еще бушевали пожары, но поляки врывались в уцелевшие дома и забирали все, что могли утащить на себе. Они не давали жителям выйти из убежищ и буквально раздевали всех подряд, срывали драгоценности, часы и кольца. Я понимал, что немцы это заслужили, и ничуть им не сочувствовал, но после отвратительных сцен грабежа поляки в моих глазах выглядели ничуть не лучше".
…Не по возрасту раннее облысение сильно угнетало Семена, и он активно искал средство защиты. Первым был "Д’Арсонваль". Разрядную трубку нам за пару бутылок водки вынесли с завода "Ренток". Трансформаторное железо и толстый медный провод для дросселя "организовали" на заводе. Провод Семен намотал на себя в лаборатории и наглухо застегнул пальто. В общежитии мы начали провод разматывать. Я наматывал провод на руку, словно ковбой лассо, а Семен вертелся, освобождая витки, голова его закружилась и он упал. Пришлось замедлить темп. Но не помог "Д’Арсонваль", Семен продолжал лысеть, и мы решили соорудить кварц, который обошелся еще в пару бутылок. Дроссель от "Д’Арсонваля" годился и для кварца, осталось купить синие очки. Когда Семен не облучал свою быстро увеличивающуюся лысину, мы просто загорали и в середине зимы являлись на работу с тропическим загаром на лицах. Но однажды перестарались, и обожженная ультрафиолетовым излучением кожа начала сползать клочьями. Вот была радость, когда мы с ошпаренными мордами появились на работе. На нас бегали смотреть из других цехов и отделов.
Однажды вечером Семен вышел в красный уголок посмотреть чудо техники – телевизор и через несколько минут вернулся.
– Что там показывали?
– Оперу "Наталка Полтавка".
– Ну, и как?
– Вышла какая-то баба с помойным ведром в руке, забралась на навозную кучу, и, когда запела "Виють витры буйни", я сразу ушел.
Больше он не смотрел телепередачи. А я и подавно.
Наши соседи начали обзаводиться радиоприемниками. Сквозь тонкие стены все слышно, и по вечерам стало просто некуда деваться. Решение мы нашли очень простое – подключенное в "пульс-пару" реле, которое само себя переключало, посылая в сеть помеху и вызывая сплошной гул в радиоприемниках и темные полосы на экране телевизора. Обернув реле полотенцем, чтобы заглушить щелканье, мы спрятали его в чемодане, кнопку включения смонтировали в ножке кровати. Нажмешь – и в двухэтажном здании невозможно слушать радиоприемник, смотреть телевизор в "красном уголке". Как ни вынюхивали комсомольские ищейки, найти причину не могли, хотя догадывались, что источник помех у нас. Недавно демобилизованный комсомольский секретарь ничего не обнаружил, окинул комнату полным разочарования взглядом, направился к двери, но вдруг остановился и, повысив голос, спросил:
– Почему койки не заправлены?
– Здесь не казарма! – резко ответил я. С этого момента мы надолго возненавидели друг друга. В конце концов было заключено джентльменское соглашение: если громкость радио превышает допустимый уровень, посылаем предупредительный сигнал "глушилкой" – один длинный, два коротких (таким был и наш условный стук в дверь).
"Запатентовать эту штуку, – смеялись мы, – и государство сэкономило бы миллиарды рублей". Кстати, позже над этим реле пришлось мне поработать.
Кроме "Д’Арсонваля", кварца и реле, в чемодане под кроватью хранилось кое-что поинтереснее: изданная еще до революции десятитомная "История евреев" Греца. Семен купил ее за половину месячной зарплаты в букинистическом магазине на Владимирской.
Анекдот "Россия – родина слонов " и цитата "Овечья шкура, что я иногда надевал, чтоб согреться, на плечи, отнюдь не соблазнила меня бороться за счастье овечье" из поэмы Гейне "Германия, зимняя сказка" вдохновили меня на карикатуру: два волка читают "Историю слонов", на вешалке висят их овечьи шкуры, в углу на кровати спит бегемот. Дело в том, что после этого анекдота мы называли евреев слонами, а десятитомник – "Слоноведение", или "История слонов".
На пустыре за общежитием одиноко стоял куст кукурузы. Когда початок созрел, я принес и поставил варить на электроплитке.
– Через полчаса выключи, и перед тем, как попробовать, посоли. Тебе понравится, – сказал я Семену.
– Очень вкусная штука, только серединка оказалась жестковатой, –услышал я, когда вернулся. Святая простота – он съел свою первую кукурузу вместе с кочаном.
Кроме обедов в заводской столовой, наш рацион составляли следующие продукты: шесть сортов крабовых консервов (названия двух еще помню: "A.Greid" и "Snatka"), окаменевшее печенье, настоящий литой рафинад, майонез и гороховый концентрат, который мы по очереди покупали напротив цирка в магазине "Концентраты" – чемодан в месяц на троих. Коньяк ненамного дороже водки, и мы в умеренных дозах дегустировали несколько сортов. Только это и было в магазинах.
Мы уходим. На столе светится раскаленная спираль электроплитки.
– Выключить? – спросил я, протянув к розетке руку.
– Пусть горит, – после паузы ответил Семен и, подумав, добавил: – Еще один удар по красному империализму.
Эти слова стали нашим паролем на много лет. Были и другие. Если за окном хлопнула дверца подъехавшего автомобиля, один из нас обязательно говорил: "За кем-то приехали".
Компартию – ВКП(б) мы переименовали на немецкий лад: National Kommunistische Russisch Arbeiter Partei – NKRAP, совсем как NSDAP. Прошло несколько лет и ВКП(б) переименовали еще удачнее: КПСС!
…Иногда поступки Семена бывали непредсказуемы. Он намеренно (правда, обязательно с юмором) эпатировал окружающих, разыгрывая юродивого. Однажды пошел прогуляться по заводу в каракулевой шубе сотрудницы. Может быть, он думал, что так скорее освободится от заводской рутины и уволится. В конце концов Семен добился перевода в исследовательскую лабораторию, но мстительное начальство срезало ему зарплату. Он только смеялся и, перефразируя известное выражение греческого царя Пирра, говорил: "Еще одна такая победа, и я останусь без зарплаты". Старался он зря: заводская лаборатория не могла обеспечить профессиональное удовлетворение.
…Теплым осенним утром в конце сентября мы собрались в Бабий Яр. Свернули с улицы и, не встретив ни души, начали спускаться. 11 лет прошло с того дня. С каждым шагом идти становилось труднее, могильная тишина обволакивала нас, и не верилось, что вокруг большой город. Не слышно даже птиц. Слева заброшенное еврейское кладбище, справа заросшая кустарником поляна. Здесь, наверное, раздевались обреченные. Устланная опавшими листьями тропинка вела к обрыву. Отсюда падали прошитые пулеметными очередями евреи. Мы молча постояли над обрывом, взглянули друг на друга и пошли обратно. Говорить не хотелось. Только на улице Семен сказал:
– Посмотри: жизнь идет, люди спешат по своим делам. Точно так же они спешили тогда, 29 сентября 1941 года. И никому не было дела до того, что происходило здесь. Ни в одном оккупированном городе нацисты не осмелились на открытое проведение такой масштабной акции. Даже в польских местечках евреев уводили подальше. Ты когда-нибудь задумывался – почему?
…Принадлежавший германской компании "AEG" завод получен по репарациям, называется "Точэлектроприбор" и считается образцово-показательным. Постоянные гости – делегации партийно-хозяйственного актива, группы специалистов из братских республик и стран Восточной Европы.
Из Германии вывезли станки, другое оборудование, инструменты, документацию, комплекты деталей на много лет вперед, рулоны чертежной бумаги, цветную, плотную, как пергамент, кальку. Семь лет спустя еще использовали немецкие материалы, режущие инструменты, чертежные доски – кульман и крепежные детали. В шкафах хранились нераспечатанные пакеты "Блокнотов мастера". На каждой странице блокнота – призыв к бдительности. Один я и сейчас помню – темный силуэт в шляпе подносит ко рту вытянутый палец и на этом фоне красными буквами: "Pst! Der Faind hert mit!" (Тсс! Враг подслушивает!). Особое внимание уделялось копировальной бумаге– ни в коем случае не выбрасывать целые листы, только предварительно разорвав на мелкие клочья. Не оставлять на столе служебные документы любого уровня, даже не секретные. Подробно инструктировали, как, о чем, с кем можно вести телефонные разговоры. Окна должны быть закрыты – сквозняк может унести документ. В блокноте не меньше пятидесяти страниц, но ни один призыв не повторялся – хватало фантазии у немцев. Бедный Штирлиц! Трудно ему было работать при таком высоком уровне немецкой бдительности!
…Бывшая директриса Иващенко пошла на повышение, и теперь она член ЦК. Но свой завод не забыла и обеспечила руководству Сталинские премии. Директор по фамилии Волик – личность довольно бесцветная. Мы прозвали его Уволик. Главный инженер Маркман – трус и подхалим, как огня боится принимать на работу евреев. Известен случай, когда в виде исключения он согласился принять молодого инженера, выпускника Ленинградского вуза… рабочим в заготовительный цех! Тот, правда, на такое унижение не пошел. Но свою сестру Маркман устроил главным конструктором изделия "выключатель-кнопка" для настольной лампы (и нашей глушилки). В отличие от высокопоставленного брата, она держится подчеркнуто скромно, словно тяготится своим двусмысленным положением. Рядом с директором уверенно, как рыба-лоцман возле акулы, держится красномордый и белоглазый заводской парторг Рябоконь. Когда встречался с ним взглядом, мне казалось, что белые глаза парторга еще больше белеют от ненависти.
На заводе целая династия привилегированных мастеров, передовых рабочих и начальников носит фамилию Киричек. Все они активные члены партии, парткома, профкома. Когда Иващенко посещает родной завод, Кирички в первых рядах встречающих обнимаются и целуются с ней. Такие поцелуи стали традицией и получили название "партзасос". Не знаю, были ли тогда у членов ЦК Украины персональные имиджмейкеры или Иващенко сама занималась своей внешностью. В белой кофте, с украинской вышивкой на широких рукавах и с деревенской прической, которую называли "корзиночка", она показалась мне хорошо знакомой. Но где я ее видел – вспомнить не мог, пока Якубович не пропел у меня над ухом: "Ой, Одарка, годи буде!" Ну, конечно, Одарка из оперы "Запорожец за Дунаем"! На эту оперу я попал в детстве и сейчас вспомнил. Кирички женского пола встречали Иващенко в таких же вышитых кофтах и с "корзиночками" на головах. Говорили, что, когда вывозили завод из Германии, руководство надолго обеспечило трофейным имуществом не только себя и всю родню, но и партийно-административную верхушку Украины. Вместе с заводским оборудованием отправляли вагоны с награбленным. Там были рояли, ковры, дорогая мебель, автомобили "хорх" и "мерседес", драгоценности, картины. Такое не забывается, и не удивительно, что Иващенко ввели в члены ЦК Компартии Украины.
Через дорогу напротив растянулся на километры увенчанный колючей проволокой забор. За ним окруженное фруктовым садом необъятное подсобное хозяйство ЦК. Перед Новым годом производится массовый забой свиней на праздничные пайки начальству. Из окон хорошо видно, как многие сотни осмоленных и уже разделанных туш развешивают среди облетевших яблонь на специально сколоченных перекладинах. "Режут свиней для свиней", – изрек по этому поводу Семен.
…На моем участке мужчин только двое. Остальные девушки и молодые женщины: здесь требуются острое зрение и тонкие, ловкие пальцы. На миниатюрных токарно-револьверных станках они точат опоры для осей стрелочных приборов. Все получается быстро и просто. Кроме последней операции. При сверлении отверстий диаметром 0,48 мм сверла ломаются одно за другим. Для охлаждения этих тонких, как иголка, сверл выдают спирт, но это не помогает, и вместе с обломком дорогого сверла почти половина деталей выбрасывается. Большую часть спирта употребляют перед обедом, аромат остается в помещении до конца дня. С этого и началось знакомство с участком.
– Что-то не пойму, от кого из нас пахнет спиртом, от меня или от вас? – обратился я к девушке за станком. В ответ я получил улыбку и приглашение посетить ее в соседнем корпусе общежития хоть сегодня вечером. Приглашением воспользоваться не пришлось – Якубович не советовал туда соваться, да и я не стремился знакомиться ближе.
Представительница клана Киричков есть и у нас на участке. Однажды я остановился у ее станка и, пытаясь понять причину поломки сверл, долго следил за последовательностью операций. И чуть не сказал "Эврика!", когда понял в чем дело.