volf
Вольф Марк Шехтман
Старый Вольф жил один. Это был высокий старик, с небольшой, круглой, серебряной бородкой и совсем еще молодыми серыми глазами. Давно уже умерла Соня, один за другим уехали сыновья, и шумный, когда-то веселый дом опустел. Руки Вольфа ослабли и огрубели, и все больше ныло по утрам старое, уставшее его сердце. Прощаясь, младший, Исаак, сказал: "Не плачь, отец, через год заберу тебя в Нью-Йорк, и ты еще будешь играть на моей свадьбе".
Миновал год, другой, третий… Иногда приходило письмо. На марке женщина в короне с острыми шипами поднимала над головой факел. Потом не стало и писем. Забыли старого Вольфа сыновья. Он не осуждал их и никому не жаловался. Дом покосился и совсем врос в землю, а крыша нависла так низко, что козы забирались на нее и выдергивали пучки черной от времени соломы. И свадьбы обходились без его, Вольфа, контрабаса. Теперь стали приглашать музыкантов из Овруча или даже самого Коростеня, и где было старому Вольфу угнаться за ними. Редко вспоминали о нем, и приглашали только в самые глухие местечки, куда нельзя было проехать по осенней грязи и только такие нищие, как Вольф, соглашались идти пешком.
А ведь Вольф был совсем не простым музыкантом. Играл на любом инструменте, но главным всегда был контрабас. Инструмент итальянской работы попал к нему случайно: спившийся француз – учитель музыки, возвращаясь из России, продал его за бесценок.
Вольф любил контрабас. Любил мягкий, глубокий его звук. Любил толстые, упругие струны. Любил черный, окованный медью гриф – как послушно ложился он в руку! Касаясь пальцами темно-вишневой деки, Вольф разговаривал с инструментом, будто со старым другом, а когда трогал струну, пламя свечей вздрагивало и колебалось, хрупкие рюмки подпрыгивали на столе и рябь пробегала в налитых стаканах. У Вольфа в руках контрабас звучал порой нежно и плавно, как виолончель, порой торжественно и тяжело, как литавры. Вольф мог завертеть контрабас юлой и, резко остановив, подхватить веселую мелодию танца; мог, заткнув смычок за голенище, отщипывать такой ритм, что даже самые лихие скрипачи-румыны с трудом поспевали за ним. И как бы хорошо не играли музыканты – без контрабаса не будет оркестра: музыка повиснет в воздухе плоская и бесплотная. "Контрабас – фундамент, но он и стены, он и крыша", – говорил Вольф музыкантам. Играя без устали, Вольф действительно был и фундаментом, и стенами, и крышей для бесчисленных музыкантов, с которыми довелось играть за долгую жизнь. Но никогда, никогда не подавлял он их.
Оставались еще два музыканта в Берестовичах. Огромный, чернобородый, с мохнатыми бровями и маленькими колючими глазками Айзик-Бер содержал многочисленное семейство и хватался за любую работу, но по-настоящему хорошо у него получалась только игра на кларнете, который казался соломинкой в его медвежьих ручищах. Второй – скрипач Шлойме, по прозвищу Молчун – тощий, сутулый еврей средних лет, обладал удивительным свойством попадать в самые невообразимые переделки. Если была одна полынья, одна-единственная на всей Припяти от истока и до самого Днепра, будьте уверены – Шлойме ее найдет. Если был на все Полесье один мосток с подгнившими сваями, можете не сомневаться, что рухнул он только когда по нему проходил Шлойме. Бодливая корова будет ждать хоть год, пока появится Шлойме. И если кто-то поджег осиное гнездо – знайте: это произошло на пути, который выбрал Шлойме. А для деревенских собак всегда праздник, едва Шлойме покажется на улице. Словом, он всегда находил то, что ему предназначено. И он всегда молчал, этот Шлойме, как будто скрипка заменяла ему язык. Но то, что я расскажу вам сейчас, не придумать даже самой Шехерезаде.
В год, когда произошла эта удивительная история, зима началась рано и жестокий мороз сковал притихшее Полесье. Тяжелый снег ломал зеленые еще ветви деревьев. Всем было плохо в ту зиму, но никому не было хуже, чем старому Вольфу. В доме не было ни дров, ни хлеба, и только свечной огарок освещал мрачные, пустые, холодные стены. Даже мыши ушли из дому. Только одна – Вольф называл ее Фейгеле – осталась. Она совсем не боялась старика и часто забиралась на стол в поисках съестного. С ней было не так тоскливо. В мерцающих отблесках свечи она смотрела маленькими черными бусинками, словно спрашивая: "Плохо тебе, старик, одному?" – и усики ее шевелились. Старый и никому теперь не нужный сарай Вольф разобрал на дрова, затем пришла очередь забора…
Однажды, натопив полусгнившими досками печь и закутавшись в драный бараний кожух, весь день лежал старик в голодном полусне. Он думал о своей нищей старости, о том, как в конце пути человек становится никому не нужен… Было еще светло, когда незаметно для себя Вольф уснул… И приснилось ему, что он молод и играет в местечке Черный Лес на свадьбе Давида Поташника, а рядом – его неразлучные Иосиф и Гец. "Ведь их давно уже нет! И я стар!" – удивился Вольф. Но они были рядом, а он – молод и строен. Вот сейчас кончится танец, и Вольф подойдет к Соне. Она ждала в сторонке. Ведь на той самой свадьбе они и познакомились. "Уже пора кончать танец", – подумал Вольф и увидел, что Иосиф опустил скрипку. Но Гец продолжал бить в барабан. "Странный звук у него сегодня, – снова удивился Вольф, – какой-то жесткий, дребезжащий. И бьет он так часто…" Гости замерли и смотрят на Геца. Вольф вдруг почувствовал холод, заколотилось сердце… и он открыл глаза. В доме было темно и пусто. Стучали в окно. Вольф слез с печки и приоткрыл дверь. Смеркалось. Медленно и бесшумно валил густой снег. Перед домом на сером коне сидел посыльный Ашер и стучал рукояткойнагайки в окно.
– Я думал – ты умер.
– Я еще тебя переживу, – обиделся Вольф. – В чем дело?
– Собирай своих клезмеров и в четверг приходи в Черный Лес. Лейб-кузнец женит, наконец, своего старшего.
– Спасибо за добрую весть. Дай тебе Бог хорошей дороги! – только и успел сказать Вольф. Ашер стегнул коня и ускакал. Стук копыт быстро затих, словно и не было никого перед домом старого Вольфа.
– Ну, и сон же я видел! К чему бы он?
Вольф знал это затерявшееся в лесной глуши местечко. Ходу было туда с полдня по хорошей дороге. "Значит, в четверг утром и выйдем", – решил он и пошел договариваться с музыкантами.
Солнечным, морозным утром вышли они из Берестовичей. Идти по свежевыпавшему снегу с тяжелым контрабасом было трудно, ноги порой проваливались по колено, и Вольф скоро выдохся. И не дойти бы ему до Черного Леса, если бы не находчивый Айзик-Бер. Наломав веток, он сделал волокушу, куда музыканты сложили свои инструменты. Так шли они, часто останавливаясь, чтобы дать передохнуть старику, и к полудню миновали заброшенную корчму. Поговаривали, что в ней водятся черти, но музыканты слишком устали, чтобы думать об этом. Надо было торопиться – время шло, да и голод давал себя знать. Руки совсем окоченели, приходилось хлопать себя по плечам, чтоб хоть немного согреться.
Солнце уже клонилось к деревьям, когда они услышали волчий вой.
– Пошли скорей, дедушка Вольф, – сказал Айзик-Бер. – Вот он, волк, на пригорке.
Вольф оглянулся. Справа от дороги, на гребне голого, заснеженного холма сидел волк. Вот он задрал морду, и леденящий жилы вой разнесся над безмолвным лесом. Музыканты заторопились. Поминутно оглядываясь и увязая в глубоком снегу, они тащили волокушу. Оставалось еще с час пути, когда сзади затрещала сорока. Оглянувшись, музыканты увидели волков: их было четверо, и они не спешили. Легко и неслышно, как призраки, и как будто даже не глядя на путников, они быстро приближались. Уже можно было рассмотреть шрам на морде у вожака. Это был матерый зверь с мощными челюстями и седой на загривке шерстью. Теперь он совсем уже близко – вожак, а остальные – чуть сзади, в сторонке. Путники переглянулись – они сразу узнали волка. О нем давно ходили легенды. Приманки не соблазняли его, из облав ускользал невредимым, капканы оставлял нетронутыми, а волчьи ямы обходил по нескольку раз, словно насмехаясь над незадачливыми охотниками. Говорили, что это оборотень. И вот он рядом.
Теперь волки, казалось, еле шли. И когда музыканты оглядывались, они останавливались и ждали. Спешить некуда, но с каждым разом они были ближе – спокойные, уверенные – знали: добыча не уйдет.
Страха у Вольфа не было. Он давно уже устал жить. "Так и я, как этот голодный волк, на старости лет должен скитаться ради куска хлеба. Видно, и ему не сладко, серому, если польстился на тощие наши кости", – подумал Вольф, и вдруг тоска сжала его сердце: "Вот так пропасть в лесу за пару паршивых медных грошей, и даже хоронить будет нечего".
И тут контрабас свалился с покачнувшейся волокуши и, зацепившись струной за сучок, издал низкий, густой звук. Волки отпрянули, как будто их ветром сдуло, и замерли метрах в десяти от музыкантов.
– А ведь это дело! – осенило Айзика. – Бери, дедушка, скорее контрабас, – может быть, волки и уйдут, а я пока костер разожгу.
Трясущимися руками он начал ломать ветки, выбирая сухие, с порыжевшими иглами. Но спички ломались и падали в снег. Вольф поднял инструмент и, зажав окоченевшими пальцами смычок, несколько раз провел по струнам. Поначалу волки вслушивались в эти странные звуки, но, поняв, что ничего опасного в них нет, снова начали осторожно приближаться. И тогда Молчун поднял свою скрипку. Режущий сердце аккорд пронесся над заснеженным лесом. Волки замерли. Казалось, все невыплаканное еврейское горе, боль и страдание изливались из-под смычка в чужое, равнодушное небо. Тут и Айзик-Бер, у которого кончились спички, поднял голову, выпрямился, поднес к губам кларнет, и рыдающие трели слились с плачем скрипки и тяжелыми всхлипываниями контрабаса. Так они не играли ни на одной свадьбе, и ни одна мать так не оплакивала невесту. Ведь они исполняли свою последнюю, прощальную песнь. Тогда и случилось чудо. Волки прижали уши и забеспокоились. Нос у вожака сморщился. Он судорожно замотал головой, как будто спазма сжала горло. Зверь то прижимал морду к земле, то поднимал ее к небу, в горле у него клокотало, а седая шерсть на загривке встопорщилась. Вдруг он замер, и резкий, пронзительный вой присоединился к музыке. Волк начинал на самых высоких нотах и, постепенно понижая голос, заканчивал низким, переходящим в рычание хрипом.
– Слушайте, слушайте, друзья! – шептал Вольф. – Он понял! Понял, что он такой же гонимый бродяга, как мы, и он рыдает вместе с нами над несчастной нашей судьбой.
Руки его стали теплыми, послушными и не чувствовали больше мороза, а смычок, как птица, летал по толстым, упругим струнам. Вольф взглянул на товарищей своих – в глазах у них стояли слезы, и они, позабыв обо всем, играли так, что, если бы не мороз – заплакали бы темные дубы вокруг. Нет! Такой музыки вам уже не услышать!
Грохнул выстрел. Второй. Послышался конский топот, крики, скрип полозьев. Музыка смолкла. Вольф взглянул в глаза вожаку:
– Ты понял меня, старик, один-единственный. Спасибо тебе! А теперь беги! – сказал он.
Волки – все трое стояли боком, глядя на вожака, словно ожидая его решения. Спокойно, с достоинством оглядел он музыкантов, встретился на секунду глазами с Вольфом, и еще раз сказал ему Вольф:
– Мы не выдадим тебя. Беги, серый, беги!
Вожак отвернулся… Легко и неслышно, как призраки, метнулись четыре тени и исчезли в лесу как раз в тот момент, когда сани, запряженные двумя заиндевевшими лошадьми, выехали из-за поворота.
– А мы ждем-ждем, думали уже на вас волки напали!– закричал соскочивший на снег человек. Он держал зажженный фонарь.
– Что это вы в лесу стали играть, когда вас ждут не дождутся на свадьбе? – продолжал он.
– Окоченели совсем и решили погреться, – ответил Вольф. – Мы всегда по дороге немного играем.
– Погрелись и заодно волков повеселили, – увидев волчьи следы, сказал человек с фонарем. – Эге, да тут была целая стая!
И пришлось Вольфу рассказать все, как было.
– Да, здорово же вы грелись. Если бы не мы, к утру одни кости остались бы! Ну, садись, поехали! Давно уже пора начинать.
Возница поднял с колен ружье и сунул под солому. В руке у него появилась черная квадратная бутылка. Холодное горлышко ткнулось в губы Вольфу, что-то обжигающее хлынуло в горло, и блаженное тепло разлилось по жилам. Кто-то сунул ему в руку леках, а бутылку Вольф передал товарищам. Кое-как устроившись, музыканты прижались друг к другу.
– Вье! – закричал возница, и сани понеслись к Черному Лесу. Быстро полетели назад деревья, ударил в лицо холодный ветер. У околицы возница выхватил ружье и два раза выстрелил в воздух. Кони понесли, но перед домом кузнеца остановились как вкопанные, и Вольф едва не вылетел из саней. Музыканты сошли на землю. Несколько человек молча стояли у входа.
Айзик-Бер поднес к губам кларнет, Шлойме прижал подбородком скрипку, поднял смычок, и оба они глядели на Вольфа. Вольф, ощущая необыкновенную легкость, приподнял контрабас и ударил смычком по струнам. И с музыкой вошли они в дом, где их давно уже ждали.
Нет слов описать эту встречу! Как будто взорвалось что-то в Черном Лесу. Наверное, когда сам Штраус появлялся на сцене Венской оперы, в зале не кричали так громко, как на этой свадьбе. И даже Яша Хейфец, увидев такое, позеленел бы от зависти. Да что там говорить – самого царя не встречали так, когда он по дороге из Петербурга в Одессу выходил набрать кипяток на остановке в Жмеринке.
На свадьбе музыканты всегда встречают виватом каждого гостя. Здесь было наоборот – гости встречали музыкантов. Все бросились к ним, обнимали, целовали, тискали, совали рюмки с водкой, закуски. Гости словно забыли, для чего они собрались – на свадьбу или встречать старого Вольфа и его товарищей. Никто не обижался на музыкантов – ни молодожены, ни их родители: еврейское сердце всегда радуется, если смерть промахнется – ведь это бывает так редко.
Да, гости забыли о свадьбе. Но не забыл о ней старый Вольф. Он знал свое дело и любил порядок во всем. И он сказал:
– Весь день шли мы по зимней дороге. Вы только представьте себе: три еврея на зимней дороге. Что может быть нелепее? Три замерзших, голодных и нищих еврея. Как мы попали сюда? Почему не шли мы среди смоковниц и пальм? Почему не газелей встретили мы, но волков? Потому, что шли мы на свадьбу. Потому, что свадьба без музыки – не свадьба. Нет музыки на свадьбе – нет радости в жизни. Даже волки не тронули нас, чтобы не омрачать ваш самый большой день. Так пусть же всегда Бог бережет этот дом так, как сегодня он сберег наши жизни! Мазаль тов!
И они заиграли, старики заплакали, и дальше все было, как надо. Ведь еврейская свадьба – это вам не танцулька. Тут каждое слово имеет свое место, каждая песня – свое время. Тут нужно, чтобы гости плакали, когда положено, и когда положено, смеялись. Чтобы успели песню спеть и рюмку водки выпить. И нужно помнить, что танцевать молодым досыта, а старикам – не до упаду, но при этом не забыть, что кисло-сладкое стынет на столе. И еще много больших и малых дел есть на свадьбе у музыкантов-бадхенов. Все это знали и помнили старый Вольф и его товарищи.
– Смотрите, – сказал им Вольф, – нас будут приглашать еще много-много раз. Пусть помнят нас долго и хорошо.
И Айзик-Бер и Шлойме-молчун сделали так, как велел им старый Вольф. Не знал он только, что здесь на свадьбах ему уже не играть.
Больше я не буду рассказывать вам об этой свадьбе. Скажу только, что о ней и сейчас старики вспоминают. Они говорят: "А, это свадьба, где играл Вольф, который заставил плакать волчью стаю".
Их отвезли в Берестовичи, каждого в отдельных санях, и чего только не нагрузили для музыкантов: одежду, свечи, продукты, даже дрова – случай небывалый для славившихся своей скупостью обитателей Черного Леса. А денег собрали столько, что до весны хватит.
Обратный путь был недолог. Когда миновали то место, подумал с грустью Вольф: "Вот еще одна история, которую уже не рассказать внукам. А, впрочем, как знать? После вчерашнего поверишь во что угодно".
Возница занес в холодный, выстывший дом мешки, дрова и попрощался – спешил вернуться до сумерек.