dragonfly2
Стрекоза Марк Шехтман
Что означают два слова "Конча Заспа" - я и теперь не знаю, но именно так называлось благословенное место, где мы проводили свой отпуск. Палатки нашего спортлагеря располагались под высокими соснами в ста метрах от почти пустынного шоссе на Киев. Дни пролетали незаметно. С утра - на Днепр. Выбитая копытами дорога проходила через широкую пойму. В высокой траве паслись стреноженные кони. Аисты спокойно расхаживали среди них. Камыш и осока темнели вокруг сохранившихся с весны стариц, где водились метровые сомы и щуки. Пойма заканчивалась обрывом. Ласточки-береговушки вылетали из норок и неутомимо сновали вдоль него. Густые заросли ивняка тянулись по краю. Внизу, разделенная на множество рукавов, лежала река. Быстрые и тогда еще чистые воды ласкали нагретый солнцем песок на отмелях.
Вернувшись, до изнеможения резались в волейбол на площадке под соснами.
Ветерок тихонько шевелит над тобой ветви деревьев, и ты погружаешься в целительный дневной сон еще раньше, чем голова коснется набитой свежескошенным сеном подушки. Просыпаешься как заново родившись - а впереди свободный вечер.
Хорошо в лагере! Но... ближе к вечеру хотелось отдохнуть от дневного шума и побыть одному.
В тот раз я выскользнул из ворот, как обычно, пересек шоссе и пошел вдоль него по тропинке.
Августовский день на исходе. Голубое еще, как днем, небо засветилось золотисто-желтым. Тени деревьев вытянулись на пологих склонах оврагов и стали гуще. Птицы, накричавшись за день, перелетали с ветки на ветку и, затихая, устраивались на ночлег. Застрекотал и умолк запоздалый кузнечик. Тяжело прогудел и скрылся в листве жук-рогач. Тихо вокруг. Только прошумит на узком шоссе редкий автомобиль и опять тишина. С нарастающим шелестом выкатила из-за поворота стайка велосипедистов, пронеслась мимо и растаяла.
Тропинка, постепенно удаляясь от шоссе, вилась среди невысоких холмов. Группы дубов застыли на заросших кустарником и золотистой кашкой склонах. В шелковистых волнах седого, выгоревшего за лето ковыля вспыхивали красные огоньки лесной гвоздики. Насыщенный нектаром густой неподвижный воздух вливался в легкие, как мед.
Сам не знаю зачем я взял с собой в тот вечер транзистор, но никогда не пожалею об этом.
В те годы эра магнитофонов и долгоиграющих пластинок только начиналась, серьезные музыканты еще не появились и радиоприемник был единственным средством общения с волшебным миром джаза. А нам так недоставало его! Слушали по вечерам станции Восточной Европы, где, в отличие от СССР, джаз не мешал итти от победы к победе и успешно строить социализм. Сколько радости несли передачи из процветающей, как тогда казалось, Югославии! Мягкие славянские голоса дикторов придавали ночным концертам завораживающую романтичность. Сами названия городов словно поднимались из теплых глубин Адриатики: Любляна, Нови Сад, Блед, Пула, Скопье... Первое место занимал, конечно, Загреб, где джаз транслировали часами. Не оставались в стороне Прага, Брно, Варшава и на короткий период переименованные в Сталиногруд Катовицы. Даже София заполняла крамольной музыкой свой маленький болгарский эфир.
Но все это изобилие становилось доступным лишь через час - другой после захода солнца. А днем или под вечер, как сейчас, слушать можно было только Бухарест. Мощный, длинноволновый передатчик уверенно расталкивал дальние станции забитого фоном и помехами диапазона.
До Загреба Бухаресту, конечно, далеко - репертуар его намного бедней: трескучая болтовня, очевидно, о планах и свершениях, а в перерывах "Muzika ussuare" - легкая, "Muzikapopulare" - народная, "Muzika le dance" - танцевальная. И совсем уже редко - "Muzika le jazz".
Я взглянул на часы, включил радио и замер, услышав стремительный, чеканный ритм фортепианного трио.
"Ну, и болван, черт возьми! Уже четверть часа концерт идет", с досадой подумал я.
Свободно импровизируя, пианист не разрушал мелодическую основу темы, даже когда деликатно вставлял в нее фразы и целые "квадраты" из других пьес. Органично вплетаясь в исполняемую мелодию, музыкальные "цитаты" становились неотъемлемой ее частью, но в то же время узнать их было легко. Полный интимности и теплоты мягкий, элегантный стиль покорил меня настолько, что по спине побежали мурашки, руки покрылись гусиной кожей, в лопатках я почувствовал зуд и захотел оглянуться: когда музыка по-настоящему захватывала, казалось - вот-вот вырастут крылья!
Непостижимая логика игры пианиста вызывала двоякое чувство: радостное изумление каждому новому аккорду нисколько не противоречило уверенности будто всю мелодию знаешь давным-давно. Оборви он вдруг пьесу, хоть в начале, хоть в середине, на любой ноте - сам бы допел до конца...
Аккомпанимент вдруг притих и отошел на второй план, мелодию подхватил женский голос. Так стремительный поток, вливаясь в широкую реку, не слабеет, не теряется, но увлекает ее за собой.
Диапазон певицы включал все мыслимые вокальные регистры - от колоратурного и меццо-сопрано до бархатного оперного контральто. Она не просто пела - она общалась со слушателем, донося до него тончайшие нюансы чувств. Наверное, ни одна драматическая певица не достигала такой эмоциональной выразительности. Первозданная, проникающая прямо в сердце небесная чистота и нежность ангельского тремоло сменялись в ее необыкновенном голосе хриплой откровенностью солдатской шлюхи.
Да и сам концерт проходил не как обычно: ведущий объявляет, солист поет, музыканты аккомпанируют, публика, обмахиваясь веерами и надушенными платочками, чинно восседает в креслах и послушно аплодирует, вызывая временами на бис. Все было по-другому: певица, музыканты и зал слились в единое целое - ведь это был джазовый концерт. Не прерывая ни на секунду диалог с залом, певица полностью им владела. И зал отвечал ей, взрываясь криками восторга, топотом и аплодисментами. Как будто не прекращая пения, она успевала засмеяться и сказать несколько слов публике или, может быть, музыкантам. В ответ волна смеха, рукоплескания, свист проносились по залу. Иногда волна смеха возникала, как бы сама по себе. Аплодисменты неожиданно вспыхивали после нескольких начальных тактов очередной пьесы: публика радостно узнавала мелодию, аплодисментами встречали и провожали солистов, благодарили их.
Как я хотел быть в этом зале!
Голос певицы имитировал инструменты, то сливаясь с аккомпаниментом, то солируя. Он свинговал, синкопируя "scats", переходил на речитатив и, как величественная равнинная река, кантиленой плавно разливался в балладах. Совершенно итальянская, словно вышедшая из-под пера Россини фиоритура вдруг сменялась горловым армстронговским рычанием. И все это свободно, органично, легко, без тени усталости и напряжения. Но даже в сложнейших, немыслимых импровизациях голос наряду с великолепной дикцией сохранял теплую окраску и не было в нем присущего многим джазовым певицам специфического "металла". И еще - в исполнении все время присутствовала искорка юмора, а иногда мягкой, незлой иронии.
Организованное четким ритмом это великолепие буквально омывало мне душу. Я стоял, затаив дыхание и боясь шевельнуться.
Пауза. На несколько секунд стихли аплодисменты. Кристальная вечерняя тишина. "Как жаль, что не с кем разделить это наслаждение", подумал я, хотя одиночество мое имело определенные преимущества: по крайней мере никто не мешал слушать.
Вдруг слабый, едва ощутимый толчок отдался в кончиках пальцев. По-прежнему боясь шевельнуться, я удивленно скосил глаза: большая, темно-красная стрекоза уселась на рукоятку транзистора и замерла. Длинные крылья провисли, как лопасти винта у геликоптера на стоянке. Похожие на раздвоенный шлем космонавта глаза ее засветились изнутри, отражая множеством точек красное вечернее солнце. Вот тебе и партнер - этот уж точно не помешает!
Закончилась пауза. Песня сменялась песней, а стрекоза все сидела неподвижно. Неужели и она боялась нарушить волшебство музыки? "Кто же это поет? Никогда раньше не слышал ничего подобного!", все больше удивлялся я.
Стемнело. Красные полосы пошли по краям легких, перистых облаков. Вспыхнули и загорелись в закатных лучах верхушки дубов. А концерт продолжался. Рука моя с транзистором понемногу начала неметь: жалко стрекозу спугнуть - ведь теперь мы слушали концерт вдвоем.
Безжалостно оборвав на полуслове балладу, пискнул сигнал времени, послышался слащавый голос дикторши. Очень она спешила, но в потоке слов я успел уловить имя, ставшее для меня на всю жизнь святым: Ella Fitzgerald.
Стрекоза встрепенулась, подняла, словно прогревая двигатель, крылья и зигзагами унеслась в красное небо. Забыв опустить транзистор, я долго смотрел ей вслед, пока взгляд не наткнулся на повисшую над горизонтом первую вечернюю звезду.