Серенада Солнечной долины Марк Шехтман
Лето 1944. С афиши на фасаде кинотеатра "Форум" чуть улыбался симпатичный тромбонист в очках. Его окружали музыканты, лыжники, танцоры, скользила по льду девица на коньках. Фильм назывался "Серенада Солнечной долины". "Еще одна голливудская комедия", – подумал я и хотел пройти мимо, но что-то заставило остановиться…
Демонстрировался киножурнал – сеанс только начался.
То, что произошло дальше, объяснить трудно: я был настолько ошеломлен, что с середины фильма вообще перестал воспринимать происходящее на экране, и в памяти ничего не осталось: великое до меня с первого раза не доходило. Несколько дней я тщетно пытался вспомнить хоть одну мелодию, сцену, эпизод, но прошла неделя, пока понял, что должен посмотреть "Серенаду Солнечной долины" снова. Фильм демонстрировался по всей Москве, но мне опять захотелось на Садовое кольцо – любил я "Форум".
Сегодня зал почти полон. Голливудская комедия оказалась не такой, как я думал – в ней снимались Гленн Миллер и его оркестр! Подобной музыки я еще не слышал – ведь, кроме хрипящих патефонов и московского радио, тогда ничего не было! Начинаю понимать, что Миллер останется со мной навсегда, на всю жизнь. Оркестр оглушил и ослепил – никогда раньше, даже в кино, я не видел биг бенд, и мои тогдашние радиокумиры – Утесов, Рознер, Цфасман – сразу померкли. Не только само исполнение, каждая нота, аккорд, нюанс, но каждое движение, взгляд, вздох музыкантов Миллера – подлинное совершенство. Возвышение, на котором стоял басист, подчеркивало важность его инструмента. Солируя, он успевал дуть на пальцы, словно обжег их о раскаленные струны. Волна восхищения проносилась по залу, когда внезапно саксофонисты на секунду выворачивали инструменты вправо или когда в знаменитом "In the mood"1 тромбонисты, поочередно скрещивая кулисы, замирали на самой нижней, уже неслышной ноте глиссандо. А вокал! Голоса чистые, без чрезмерных модуляций вели мелодии с тонким, едва уловимым юмором. Не было в них слащавой пошлости и самолюбования, присущих многим эстрадным исполнителям. Через много лет, прослушав пластинку "Серебряные голоса Гленна Миллера", понял – лучше их не назовешь! Театральные репетиции всегда интереснее спектакля – это я знал с детства, но оказалось, что так и с оркестром. Сцена репетиции "Чаттануги-чу-чу" – настоящий шедевр! Справа от оркестра играет в карты состав мужского квартета, слева, за столом, вяжет девушка. Музыканты одеты как попало – свитера, лыжные куртки. Славный парень Текс Бенеке в бейсболке с лихо заломленным козырьком насвистывает вступление, поет. Ему отвечает мужской квартет. К ним присоединяется девушка. Четырехголосая гармония заставляет забыть обо всем, я плыву в ней, не чувствуя под собой кресла. Теперь Текс поднимает саксофон, и оркестр, усиливая свинг, имитирует набирающий скорость поезд. Он движется все быстрее и вот уже вырвался на простор, его пытаются догнать темнокожие чечеточники братья Никольс. Бурно выражать эмоции советская публика не приучена, но что творилось в зале, когда началась эта танцевальная погоня! В финале пышный хэппи-энд: на льду Соня Хейни – фигуристка с мировым именем. Но после "Чаттануги" ее пируэты и прыжки выглядели банально и впечатления не оставили.
Вспыхнул свет, и я спешу взять билет на следующий сеанс. Однако посмотреть фильм еще раз не удалось: по Садовому кольцу к "Форуму" приближаются десятки тысяч пленных немцев. Я остаюсь в толпе – это зрелище пропустить нельзя, а фильм сойдет с экранов еще не скоро.
Немцы, удивленно озираясь и соблюдая строй, идут с московского ипподрома, мимо Белорусского вокзала на Павелецкий. Лица небритые, усталые, рваные серо-голубые мундиры. Впереди генералы. Эти
1 "In the mood" – "В настроении" (англ.) – популярнейшая танцевальная пьеса. Написал ее саксофонист и композитор Джон Гарленд в 1939 году. Многие десятилетия, вплоть до настоящего времени, пьеса остается в репертуаре оркестров всего мира.
выбриты, начищены высокие сапоги, светло-серые, тонкого сукна шинели с красными отворотами. Держатся надменно, по сторонам не глядят. Совсем недавно они стояли на пороге столицы, смотрели в цейсовские бинокли на кремлевские башни. И вот теперь входят в Москву под конвоем пеших и конных автоматчиков. Столпившиеся на тротуарах москвичи молча глядят на них. Рядом с колоннами пленных медленно движется грузовичок-полуторка. В кузове киноаппарат на треноге – немцев снимают операторы кинохроники. Непривычно тихо на самой оживленной магистрали Москвы. Только многотысячный стук ботинок и позвякивание солдатских котелков. Мелодии Миллера все еще звучат во мне, но какой диссонанс с медленным маршем пленных! Шествие продолжается долго. Проходит последний батальон, и появляется техника, но не трофейная. Поливочные машины в несколько рядов вплотную одна к другой заполняют широченный асфальт. Песка и грязи немцы нанесли на удивление много.
Толпа на тротуарах быстро тает. Пора возвращаться. Я иду по Садовому кольцу и на улице Кирова сворачиваю к центру. Там, у Политехнического музея остановка моего трамвая. Даже сегодня не могу равнодушно пройти мимо отделанного красным гранитом творения Ле Корбюзье. Массивные боковые крылья здания покоятся на стройных ко-лоннах. Как они выдерживают тяжесть многоэтажного строения? Прохладный полированный гранит охлаждает мои потные ладони. Расставшись с Корбюзье, пересекаю Бульварное кольцо и напротив Почтамта сворачиваю во двор. Ехать домой расхотелось, а здесь, на девятом этаже красного кирпичного дома живут наши друзья, и я подумал, что мама у них. Она действительно была там и ушла полчаса назад. Я остаюсь. Гости, как всегда в этом доме, приходят и уходят. Просят рассказать о марше пленных. Юлик спасает меня и уводит к себе. Он намного младше, но с ним тоже интересно. В этом доме время бежит незаметно, здесь засиживаются допоздна, но мы с мамой всегда уходим раньше: надо успеть домой до комендантского часа. Засиделся и я, а когда опомнился, было уже поздно. Распрощавшись, побежал к трамваю и успел на последний, но он только до "Нефтегаза". В первом вагоне несколько женщин, в прицепе, кроме спящего кондуктора, ни души. В этот поздний час московские улицы словно вымирают, и трамвай мчится, минуя остановки. Может, успеем? Вот и "Нефтегаз". Не успели: комендантский час уже наступил – на часах 12.05. Запоздавших пассажиров ждет пожилой милиционер. Он мирно покуривает самокрутку и, когда мы выходим из трамвая, нехотя поднимается. "Ну, что, гражданочки, пойдемте потихоньку? Здесь недалеко, две остановки. Вы уж извините – до утра придется посидеть. Такой порядок", – сочувственно говорит он, не забыв пересчитать нас, и сдвигает за спину съехавший карабин. Ничего, в общем, особенного, с ребятами из моего класса это уже не раз случалось. Но у меня в кармане финский нож, который я выклянчил у Юлика. Милиционер не оборачивается, послушно идем за ним. Я последний. Выбросить нож в траву – не заметят, но жалко, а оставить – страшно. Знал бы я тогда из-за чего рискую! В милиции допрос легкий, формальный. К пассажирам трамвая относятся с явным пренебрежением – по ночам сюда приводят посетителей поинтереснее. Имя, фамилию, год рождения, адрес дежурный записал в журнал, уплатили по 10 рублей штрафа, и я с облегчением вздыхаю. А если бы обыскали? Об этом лучше не думать. Теперь остается сидеть до утра на расставленных вдоль стен скамейках. Вот и первый ночной посетитель: два солдата комендантского патруля, выкрутив полупьяному инвалиду за спиной руки, швырнули его в угол, за ним полетел костыль. Голова инвалида с глухим стуком ударилась о стену, он сполз на пол и несколько секунд молчал. Штанина задралась, обнажив блестящий коричневый протез с никелированными застежками.
– Я на фронте ногу потерял, чтоб вы, суки, здесь отжирались в тылу! Мусора, падлы легавые… – захрипел он, но продолжить ему не дали: последовал профессиональный удар в челюсть, звякнули медали, и, растянувшись на полу, инвалид затих. Испуганно замерли женщины. Прошло несколько минут. Тело инвалида дернулось, изогнулось в судороге, еще раз и еще, и вдруг забилось, как выброшенная на берег рыба. Заколотилась на деревянном полу голова, глаза, обнажив белки, закатились, из приоткрытого рта пошла густая белая пена. Но патрульные костоломы знали свое дело: продолжая разговор и посмеиваясь, один сел инвалиду на ноги, другой – на грудь и придержал руками голову. Судороги постепенно затихли, глаза закрылись, дыхание стало ровным, и глубокий сон сковал инвалида. Милиционеры в происходящее не вмешивались: дежурный что-то писал. Староват он был для лейтенанта. Другой – помоложе, улыбаясь и прикрыв ладонью телефонную трубку, вел амурный разговор. Патрульные снова ушли – до утра еще далеко. Возвращались они еще два раза. Первым приволокли пьяного. В ответ на вопросы он что-то мычал и с безмятежной улыбкой мгновенно уснул на полу. Второго – откровенно бандитского вида – в милиции знали. "Ты еще гуляешь?" – удивился дежурный и сразу отправил в камеру. Лязгнул засов на двери, и снова стало тихо. Через час за ним подкатил "черный ворон". Дежурный приподнял штору затемнения и выглянул. Небо за окном посерело, часы на стене показывали 4. Еще два часа сидеть. Женщины давно успокоились. Одна спала, беспомощно уронив на плечо голову. Другая, полузакрыв глаза, быстро-быстро вязала двумя крючками, изредка поглядывая на свою работу. "Хорошо вяжет", – вспомнил я девушку из "Чаттануги". Третьей, самой симпатичной, дежурный разрешил читать за своим столом – там светлее. Еще две, беззвучно шевеля губами, продолжали начатую в трамвае беседу. Как они слышат друг друга? Милиционер, который привел нас, тихо дремал на табуретке в углу, поставив между ног карабин. Голова его склонялась все ниже, ниже, подбородок касался груди, милиционер вздрагивал, открывал на секунду глаза и выпрямлялся, но тяжелые веки слипались снова. Глядя на него, чувствую, что сон одолевает и меня. Чтобы не заснуть, вспоминаю мелодии из фильма, и вдруг словно проваливаюсь, а очнувшись, вижу, что минутная стрелка почти не сдвинулась. Сон освежил ненадолго и, откинувшись на спинку скамейки, я закрыл ладонями лицо – почему бы не подремать часок?
…Снова толпа на тротуаре у "Форума". На асфальте – немцы, батальон за батальоном, и нет им конца, а впереди – генералы в шинелях с красными отворотами. Шагают они сейчас быстро и четко, но не знаменитым гусиным шагом, а легко пританцовывая и чуть касаясь асфальта. И во всю мощь звучит над Садовым кольцом "In the mood"! Перед очередным батальоном появляется Текс Бенеке. Генерал злобно смотрит на него и отстает. Опустив саксофон, Текс насвистывает, за ним появляются черные танцоры. Подхватив генерала под руки, они пародируют эсесовский гусиный шаг.
…Ритм вдруг сломался, странный перезвон вклинился в мелодию, бросив генерала, исчезли танцоры, солдаты сменили шаг и, шаркая рваными ботинками, медленно пошли вразброд…
Я открыл глаза. "Широка страна моя родная", – прозвенели позывные московского радио, затем куранты пробили шесть. "С добрым утром, товарищи!" – сказал диктор. "Доброе утро, – повторил дежурный, – все свободны. В следующий раз возвращайтесь пораньше и на трамвай не опаздывайте".
Инвалида не тревожили, он все еще спал. На губах у него засохла пена. Второй пьяный, пошатываясь, поднялся и уплатил штраф.
Мы вышли из милиции и, попрощавшись, разошлись. Начинался новый день. Заливались птицы, деловито пробежали две собаки, прозвенел первый трамвай. Несколько крытых военных грузовиков проехало по шоссе на восток. Дворник с метлой и совком трудился на тротуаре. Я зажмурился от утреннего солнца, потянулся и пошел домой, было близко – пять минут ходу. Странно, мама не волновалась и спокойно встретила меня. Когда она отвернулась, я спрятал нож в печке. Вспомнил о нем осенью, когда пришла пора топить. За лето нож проржавел насквозь – сталь оказалась дерьмовой. Он мог обойтись мне в пару лет исправительных лагерей.
…Почти через 20 лет, зимой 1963 года, "Серенада Солнечной долины" появилась на экранах вновь. Я взял с собой сына – пусть первоклашка тоже посмотрит. Погас свет, послышалась музыка, на экране появились силуэты джазменов. Сын потянулся ко мне. Широко открытые глаза его светились в темноте. "Папа! – сказал он, – во!" – и поднес большой палец к моему лицу. В отличие от меня, он сразу принял фильм и долго считал "лучшим в мире".
Прошло еще четверть века. Из передававшихся в радиорекламах секундных отрывков мой младший сын полностью смонтировал мелодию "In the mood" на магнитофоне! Но посмотреть фильм ему не привелось. Может, когда-нибудь снова покажут.