Интернат(окончание) Марк Шехтман
* * *
Свое прозвище "подлиза" Трофимова заслужила. Но мы дали его интуитивно. Она была очень красива. Высокая, большеглазая, она приближалась вплотную, обдавая теплом холеного тела, говорила нежным, ласковым голосом, большие серые глаза глядели часто моргая прямо в упор. Лиза всегда приветливо улыбалась и не упускала случая погладить по волосам или по щеке. Но было что-то лживое в нестираемой ее улыбке, в медоточивом голосе. Так и казалось, что ее красиво вырезанный рот вдруг злобно оскалится, а нежная рука ущипнет с вывертом, ударит. При ней (да и при других воспитательницах) Икар не вел крамольных разговоров. В тот раз он рассказывал безобидный анекдот. Вошла Лиза и сразу заговорила, не дав ему закончить фразу.
– Слушайте внимательно, ребята, – съязвил Икар, – и учитесь корректно вести разговор.
Шарм с Лизы мгновенно слетел, перед нами стояла другая женщина. Вокруг глаз появились злобные складки, раздулись ноздри, нижние веки поднялись и наполовину прикрыли побелевшие глаза.
– Может быть, ты, наконец, оставишь свои жидовские штучки! – прошипела Лиза и вышла, громко хлопнув дверью. Мы в недоумении молчали: такого еще никто себе не позволял, даже Пашка.
– Ну и ну, – сказал Икар, – я этого так не остав… – он не закончил фразу, как дверь отворилась: Лиза стояла на пороге.
– Икар, голубчик! Прости. Мне очень больно, что обидела тебя. Клянусь, сама не понимаю, как у меня вырвались эти ужасные слова…
Она великолепно исполняла роль раскаявшейся злодейки, настоящие слезы искрились и дрожали в серых глазах, лицо побледнело. Сцепив пальцы, Лиза, словно в мольбе, поднесла руки к лицу. Устоять перед этой демонстрацией было нелегко, но Икар не сдался:
– Нам не о чем разговаривать! – сказал он и отвернулся. Лиза тихонько вышла. После этого она всячески избегала контактов и старалась в нашу комнату не заходить.
…Машенька – иначе ее не называли – была полной противоположностью Лизы. Возраста ее мы не знали, но какое это имело значение. Обращались к ней на "ты", что не было фамильярностью – так дети сразу говорят "ты" тем, кого любят. Машеньке далеко до монументальной красоты Лизы. Привлекательность ее в другом: мягкая, почти незаметная улыбка, косы кренделем на затылке, и выглядела она как наша сверстница, девчонка. Машенька сохранила детскую непосредственность и, несмотря на очки с толстыми стеклами, в нашем окружении ничуть не выделялась. Ей не стеснялись доверять свои маленькие тайны не только девчонки, но и мальчишки. Близорукая Машенька вместе с нами громко смеялась, когда, собирая землянику, вместо ягод пыталась схватить свои наманикюренные ногти – единственное, что отличало ее от школьниц. Но никто из нас не мог победить Машеньку, когда, упершись локтем, пытался уложить на стол ее маленькую и, на первый взгляд, нежную руку.
…Мы пели не только блатные песни. Бывало, что из нашего окна доносились и вполне дозволенные цензурой. Правда, несколько слов (а то и куплетов) меняли. Блантеровская "Катюша", например, начиналась так: "Расцветали груши у Катюши,/ Наливались кислым молоком./ Три танкиста трахнули Катюшу/ На высоком берегу крутом". Куплет можно петь и на мотив "Три танкиста". Были еще варианты "Трех танкистов". Школьный: "В классе все не сделали уроков, и никто к уроку не готов. В этот день решили педагоги нам поставить несколько колов". В другом варианте действие происходило в сапожной мастерской: "… и летели рваные подметки под напором острого ножа".
Небольшие коррективы внесли и в текст песни братьев Покрасс "То не тучи – грозовые облака". Ее мы в тот раз и пели, но, когда дошли до слов: "Встань, казачка…", ребята неожиданно умолкли. Продолжил только я, сидевший спиной к двери: "…Кверху срачкой у плетня", – заорал я и вдруг почувствовал, что меня сильно потянули за ухо. Я привстал и обернулся – наманикюренный палец грозил перед носом: Машенька, укоризненно покачав головой и не сказав ни слова, вышла. Так я и не понял, улыбалась она или нет. Ребята катались по кроватям и, схватившись за животы, гоготали во всю глотку. Пришлось присоединиться – куда денешься?
…В Чермозе неожиданно появились белки. Война и на них отозвалась. Неизвестная болезнь поразила белок или массивный лесоповал лишил пищи, но, истощенные до предела, они наводнили город, сотнями повисали на ветвях и обессиленные падали на землю – не было сил для прыжка. Хоть летний мех ничего не стоил, с них снимали шкурки на шапки и воротники, а то немногое, что оставалась на косточках, варили. Одну белку мы поймали и несколько дней откармливали в клетке. Но тщетно – однажды утром она лежала бездыханная, свернувшись в комочек. Я отдал ее проходившему мимо мальчишке.
…Не понимавшим русский язык киргизам и таджикам армию заменили лесоповалом. Но сначала они проложили узкоколейку к реке, откуда лес сплавляли на Каму. Работали без охраны – куда тут сбежишь? Летом бедные лесорубы кое-как держались, но зимой гибли сотнями. Слухи о людоедстве распространились немедленно. У кого-то пропала трехлетняя девочка – будто бы нашли косточки. Потом новая версия: пропал мальчик. Очень похоже на стандартный ритуальный навет. В этом жанре русский фольклор оставался на уровне "дела Бейлиса". Я, правда, тогда о ритуальных наветах не слышал, но в том, что это выдумка, не сомневался. Может быть, сработала генетическая память? Но так же считали и другие наши ребята, русские.
В зимние каникулы на помощь киргизам посылали школьных учителей, вернее, учительниц. Их возили в лес на санях. Пришлось и маме поработать на лесоповале неделю. Я считался "опытным" лесорубом: две летних недели трудился в лесу. Поэтому несколько дней тоже ездил в лес помочь маме выполнить норму: вместе с ней пилил заранее подрубленные сосны и обрубал на них ветки и сучья.
…На лето мы выезжали из Чермоза и два месяца жили в бывшем Доме отдыха Леспромхоза на берегу озера. Картошка еще не созрела, и кормили нас в основном гороховым концентратом, к нему перепадали грибы и ягоды. Пару раз в неделю помогали местным рыбакам тащить стометровый невод, и в зависимости от улова получали ведро-другое рыбы. Не было ни черного перца, ни лаврового листа, только соль, но уха получалась знатная и хватало ее на всех.
…Сторож Яков, мужик тихий и добрый, для армии стар. Ему уже за 50, но семьей не обзавелся. Живет один в маленькой избушке на берегу, летом рыбачит, зимой охраняет пустующие бараки Дома отдыха. Раньше еще и охотился, но с началом войны винтовку пришлось сдать. Он воевал во Франции в Русском экспедиционном корпусе, после революции вернулся, но остался на свободе. Рассказывать о прекрасной Франции не любил, не знал ни одного французского слова. Не уверен, что Земля круглая. "А пошто это она круглая? Ты, что, ее мерял?" Псу своему он почему-то дал имя Яблок. Яблок, как и его хозяин, чрезвычайно добродушный и спокойный. На крыше избушки Якова сохнут прикрытые от мух марлей ягоды, грибы, вялится рыбья икра. На севере солнечный день длинный, и Яков успевал провялить несколько порций того, что дарили лес и озеро. Он охотно угощает всех и каждого, но после вяленой щучьей икры нас буквально выворачивает наизнанку.
Однажды я вышел набрать маслят – в молодом ельничке их уйма. Вот гриб, еще один и еще. А поглубже – целый выводок! За ним еще. Наклонившись, начал пробираться, раздвигая нависшие до земли ветки. Положил в туесок последний маслюк, поднял глаза и сквозь густое переплетение веток увидел впереди светлую полосу. Странно. Ведь кругом непроходимая чаща. Недавно здесь безнадежно застряла Пропащая. Распластавшись по земле, я кое-как продрался сквозь колючие заросли, выпрямился, удивленно осмотрелся и увидел небольшую, круглую, как из-под циркуля, полянку, окруженную сплошной стеной елей. Полянка заросла темно-зеленым, мягким, как бархат, мхом, из которого выглядывали шляпки белых грибов. Эти я аккуратно срезал и исцарапанный, словно дрался с батальоном котов, уполз. Об открытии рассказал только Олегу, и до отъезда из Чермоза никто о полянке не знал. Мы забирались туда, когда хотели уединиться, и делились самым сокровенным. Там я сжег чучело Вольки Шестопалова, за длинный нос прозванного "паяльник" – обладателя скрипучего голоса, гнусного и грязного наглеца. К сожалению, не помогло. Зря только испортил прекрасный ковер-мох. Там обсуждали рассказы Икара о Сталине, там решили посоветоваться с Сашей Волковым.
…Стоял июль 43-го. Вода в озере прогрелась, мы подплывали к плотам и, отдохнув на теплых бревнах, возвращались на берег. Нырнув под плот, я нахлебался воды и стал тонуть. Помню, сквозь желтоватую воду увидел обрывистый берег, как бы застывшие в воздухе падающие комки земли и пыль – Вацек Громицкий прыгнул, подплыл и помог выбраться. Потом я несколько дней барахтался у берега, а когда почувствовал себя увереннее, снова плавал к плотам.
Как раз в эти дни пришло письмо от мамы. На каникулы она выезжала в деревню Каргино за 38 км и работала в колхозном детском саду. Жизнь там была чуть сытнее, чем в нашем лагере, и мама вызвала меня к себе. Нельзя сказать, что я был очень этому рад. Только научился плавать – и провести остаток лета в каком-то заброшенном Каргино, где и общаться не с кем! Но делать нечего – пришлось… Собрав свой чемоданчик, я на рассвете отправился в путь. Первые несколько километров идти было не трудно. Шел босиком – берег единственные ботинки. С двух сторон дороги тайга, сбоку – недавно проложенная узкоколейка. Солнце уже стояло высоко, становилось жарко, и я шел в тени придорожных елей. На стволах повисли клочья серо-зеленого мха, виднелись желтоватые, похожие на липовый мед подтеки смолы. Местные ребята собирали ее для жвачки. Я раз попробовал: смола прилипла к зубам так, что насилу отодрал.
…Остриженные наголо, в рваной солдатской форме старого, без погон образца, с топорами – у кого за поясом, у кого в руках – киргизы, словно призраки, неожиданно возникли из ниоткуда. Их было восемь. Они окружили и молча разглядывали меня. Я стоял, вспоминая рассказы о пропавших детях, и, честно говоря, на душе было не очень приятно. Помню, подумал: сейчас узнаю, правда ли это. Наконец один, очевидно, старший, достаточно на меня насмотрелся и открыл рот:
– Табак давай, – негромко сказал он, – курить. Давай, давай курить. – Он поднес к губам два пальца, шумно потянул в себя воздух и медленно выдохнул.
– Не курю, – облегченно вздохнув, ответил я.
– Не курю? – удивленно переспросил старший. – Не курю? – повторил он.
– Не курю, – подтвердил я и отрицательно помотал головой. Я действительно не курил – нечего было. Наступило молчание. Наморщив лоб, старший обдумывал мой ответ, пока в глазах не появился проблеск понимания, и, обернувшись к соседу, сказал: – Не курю.
– Не курю, – в недоумении пожав плечами, передал, как эстафету, сосед следующему, и дальше, по кругу, простые эти слова возвратились к старшему. Больше он ничего не сказал, вынул из-за пояса топор.., а я похолодел и замер. Киргиз положил топор обухом на плечо, повернулся и, не оглядываясь, пошел в лес, остальные за ним. Я постоял еще минуту – вдруг подумают, что убегаю. Но киргизы беззвучно, так же, как и появились, исчезли…
Где-то в полдень навстречу проехала телега, запряженная измученной, как наша Пропащая, лошаденкой. На телеге несколько тощих мешков и небритый старик в надвинутой на глаза кепке. Он удивленно глянул, мы поздоровались и разошлись. Я оглянулся и встретил взгляд старика. Так продолжалось несколько секунд, потом он отвернулся и стегнул лошадь. Больше в пути никого не встретил. Пройдя еще с километр, я присел отдохнуть в тени. Попил воды из бутылки и развернул пакет – вчера вечером его украдкой сунула повариха. "Спрячь и в лагере не доставай", – шепнула она. В пакете были хлеб, ломтик сала, хвост селедки, луковица, два кубика сахара и в обрывке газеты – соль. Очень хотелось съесть все, но половину я оставил, закусил земляникой, в изобилии росшей вокруг, набрал в ручейке воды и пошел дальше.
За поворотом показалась деревня – потемневшие бревенчатые дома под тесовыми крышами. Она выглядела пустой. Мужчины в армии, женщины в поле, только несколько старушек равнодушно взглянули на меня. Я подошел, поздоровался и спросил дорогу.
– А так прямо и ступай. Другой дороги тут нет и не было. Еще три деревни пройдешь, а там и Каргино к вечеру будет. Как мостик-то увидишь, за ним сразу. Пошто идешь-то так далеко?
– Мама работает в Каргино в детском саду.
– Это учительница из города? А сами-то вы откуда будете?
– Из Москвы.
– И пошто этим городским в Москве не сидится-то? – обратилась она к соседке. – Не кормят их, что к нам-то пришли?
Поглядывая на меня, соседка что-то быстро забормотала. Несколько слов я расслышал: "Кто их, жидов, кормить-то будет? Там Гитлер сам-то сидит, в Москве ихней".
Старуха удовлетворенно кивнула и тоже посмотрела на меня:
– Ну, иди, иди, не заблудишься, – сказала она.
Когда я почувствовал, что жара спадает, до Каргино было еще далеко. Давно остались позади три деревни. Очень хотелось спать. Я шел машинально и боялся остановиться, чтобы не заснуть. Впереди показался деревянный мост. Я спустился, окунул ноги и вода покраснела – из-под ногтей сочилась кровь, а на ступнях налились готовые лопнуть белые волдыри. Когда ноги охладились, я надел носки, ботинки, но идти теперь стало совсем трудно.
Лес расступился, впереди на пригорке Каргино. Женщина неподвижно стояла на околице и вдруг пошла мне навстречу. Мама!
– Я уже два часа стою здесь, – сказала она.
Было 4 часа дня. 11 часов заняла дорога.
…В Каргино ни электричества, ни радио. Избы старые, черные, покосившиеся от времени. В огородах хилая зелень. На откосе за деревней маленькое, окруженное чахлыми березками, густо заросшее высокой травой и репейником кладбище. Провалившиеся могилы, перекошенные кресты. На одном кресте повязано чистое вышитое полотенце. Мама случайно вышла на опушку. Вид заброшенного погоста подействовал так сильно, что маме стало плохо, и несколько дней она не могла прийти в себя. Даже через много лет маме становилось нехорошо, когда вспоминала кладбище в Каргино.
Увидев местных скрюченных, с коричневыми лицами старух, я понял, откуда у деревни такое название: каждая – настоящая карга. Но когда появилась Шура, стал думать иначе. Она пришла познакомиться и принесла завернутые в чистую тряпицу шаньги. Похожие на ватрушки (только побольше) шаньги-шанежки были из ржаной муки, одна с грибами, другая с творогом. У Шуры маленький нос, тонкие черты лица, светлые волосы, и даже в простом деревенском платье и разбитых кирзовых сапогах она выглядела пристойно. Главное, что делало ее привлекательной, – природное достоинство, не было в глазах страха и отрешенности. Как мама ни протестовала – забирая ребенка, Шура всегда что-нибудь приносила мне.
Председатель колхоза Сырчиков "выписал" специально для меня два литра молока в день. По утрам нагруженная бидонами (их называли фляги) телега останавливалась у детского сада и возчик оставлял у плетня ведро парного молока для детей и бутыль для меня. Полтора месяца пробыл я в Каргино, и каждый день мама заставляла меня выпить все, до последней капли. Что может быть вкуснее парного молока с ломтем теплого деревенского хлеба! Но через несколько дней я пил, содрогаясь от страха и отвращения – боялся лопнуть. Потом оказалось, что молоко пошло за счет маминых трудодней": Сырчико мужик осторожный и хитрый.
В конце августа меня усадили на попутную телегу. Мама осталась на несколько дней получить заработанные на трудодни муку, картофель и какие-то овощи. В чемодане у меня лежал круглый ржаной хлеб – Шура принесла на прощанье. Он был еще горячий. Выехали мы под вечер и километров через десять остановились в тайге переночевать. Нашли удобную полянку, развели костер. Назывался он – "таежный": два сухих ствола, горизонтально закрепленных один на другом вбитыми в землю колышками. Огонь между ними тлеет всю ночь, давая устойчивый жар. Но когда лежишь лицом к огню, замерзает спина и каждые несколько минут нужно поворачиваться на другой бок – в конце августа ночи в тайге уже очень холодные. Говорят, что лошадь никогда не наступит на человека. Может быть, это правда, но наша распряженная на ночь кобылка, очевидно, об этом не знала и стала передним копытом на мою ступню, растянув связки голеностопного сустава. Несколько дней я ходил, опираясь на самодельную палку. С тех пор стоит мне сделать неосторожный шаг, стопа подворачивается и мгновенно распухает. В Чермоз вернулись в сумерках. Полтора месяца назад я пешком прошел быстрее. А теплый Шурин хлеб непостижимым образом исчез. Но то, что я узнал, было важнее: еще месяц – и мы возвращаемся в Москву. Эвакуированных в Чермозе много. Мы стали собираться первыми. Но кое-кто остался. Семья приписанного к флоту художника Титова решила дожидаться конца войны в Чермозе. Титов купил для них дом с коровой. Куда-то слинял ненавистный Пашка. Нашла мужа и осталась крутозадая Фрося. Прощаясь с каждым, она просила на память книгу. "Не важно какую, только чтобы обложка красивая". Я без сожаления отдал ей "Путешествие к Северному полюсу" Роберта Пири. Не вернулся и Феликс Черняков – год назад он поступил в военное училище и теперь уже на фронте. Как обычно в таких ситуациях – отъезд большой группы, – отношения с местными испортились: обыватели почувствовали возможность что-то урвать. Стоило жильцам заговорить об отъезде, как у них начали пропадать вещи. На мамином в две сотки участке кто-то успел выкопать картошку. Мы отнеслись к этому спокойно – впереди проблемы поважнее. Мама не была одинока – за одну ночь жители Чермоза опустошили еще несколько огородов.
…На пароходе "Красная Звезда" мы отплыли из Перми. Подгоняемые течением Камы, быстро спустились до слияния с Волгой. Казани я не увидел – город стоит далеко от реки. "Красная Звезда" теперь по шла против течения, но, хотя скорость упала, не задерживалась: Кама и Волга достаточно широки, и пароходам есть где разминуться.
Волга тогда еще не была обезображена "великими стройками коммунизма" – плотинами и водохранилищами. Погода стояла прекрасная – настоящее бабье лето с серебряными паутинками в неправдоподобно ярко-синем небе. До самой Москвы ни единого облачка. Красные и желтые леса по берегам сменялись темно-синей хвоей. На воде многие тысячи уток. Мы смотрим на них с рассвета и до заката. Они совсем не боятся – два года, как на них не охотятся. Лениво взлетают перед нами и сразу садятся на воду за кормой. Закат красит воду в красный цвет, и на ней чернеют тысячи и тысячи уток.
Раненый солдат возвращался из госпиталя. Он не очень доброжелательно смотрел на пассажиров. "Шибко грамотные вы стали, сидя в тылу", – без связи с происходящим повторял он каждому. В Костроме, на базаре у пристани, мама купила жареную курицу. Оттаял солдат после куриной ножки, которой мама угостила его, и оказался нормальным парнем. Потом часами сидел с нами. Видно, озлобился без человеческого тепла. Воевал с первых дней войны, тяжело ранен и впереди снова фронт. Семья в оккупации, что с ней – не знал. В Ярославле Костя попрощался, закинув за спину тощий вещмешок, сбежал по сходням и растворился в толпе. Нам стало грустно без него.
После Рыбинского водохранилища "Красная Звезда" недолго плывет по Волге и входит в канал. Я поднялся на палубу и увидел темный силуэт бомбардировщика. Он летел низко, прямо на нас. "Ну, вот и приехали", – подумал я, но когда самолет приблизился, увидел красные звезды на крыльях. Это был пикировщик Пе-2, "пешка" – такой прилетал в Чермоз позапрошлой зимой. Последний шлюз канала. Над нами бетонная арка железнодорожного моста, справа Химки, еще мост Ленинградского шоссе, снова водохранилище, и "Красная Звезда" пришвартовалась у Речного вокзала. Все. Мы в Москве. Москвичей шумно встречали, и, едва успев попрощаться, они разъехались. Нас и еще две семьи из Белоруссии встречать было некому, да и не спешили в заколоченную, выстывшую комнату на окраине Москвы, где нет ни света, ни радио, ни дров, ни воды.
Забравшись в кузов американского грузовика "Chevrolet", мы поехали в Солнечногорск. Было уже совсем темно, когда перед нами открылось озеро Сенеж. На берегу Дом отдыха художников. Отсюда летом 1941 года меня отправили на Урал. Мы останемся здесь до весны.