Семеро(продолжение)
Утром шестерка двинулась дальше. Вещевые мешки приятно потяжелели: каждому положили от души. Обстирали, подшили прохудившуюся одежду. И еще получили солдаты по туго набитому кисету с табаком-самосадом. Коля шел в тот день последним, чуть отстал и задумался. Сычев приотстал тоже и поравнялся с ним.
– Что грустишь, Коля? В первый раз, наверное? Ничего, если только не убьют, знаешь сколько их еще будет? Она в колхозе кем работает?
– Доярка.
– Так я и думал. Доярки – бабы самые чистые, и всегда молоком от них пахнет. Доярку видно сразу. Ее с другой бабой никогда не спутаешь. А вот, если, к примеру, взять свинарку – так ее хоть сутки в бане полощи, все равно не отмоешь. Колхоз ихний, оказывается, специально для показухи держали, и называется он Полянки. Потому там бабы такими гладкими и остались. Возили к ним разное начальство, из газет корреспондентов, писателей, делегации и еще всякую шушеру. Ну, и, понятно, давали жить, семь шкур, как везде, не драли. Иначе что тогда покажешь?
Но Коля все молчал, и Сычев, взглянув на него, пожал плечами и ушел вперед.
– Странный какой-то ты, – говорила ночью Лена. – Не русский, что ли? Так, если даже нацмен, чего стесняешься? Мне это без разницы: у нас тут кто только не жил до войны. И армяне бывали, и грузины, даже татарин на Дашке Крамаренко женился, с которой ваш старшина пошел. Цыганы были тоже, только долго не задержались. Немцев семья была, но их, как война началась, сразу в Сибирь услали. А сейчас один старикашка этот остался – Степан Петрович. Остальных – кого на фронт позабирали (на троих уже и похоронки пришли), кого пересажали еще до войны. Вот без мужиков и живем – одни бабы. Так ты сам не с Кавказа будешь?
– Я, Лена, еврей, – с трудом выговорил он, – и не с Кавказа, а из Ростова.
– Вот и я подумала сначала, что вроде бы еврейчик – стеснительный такой, на наших совсем непохожий, да сказать побоялась, чтоб не обиделся… Наш ведь, как только с девкой останется один – сразу под юбку лезет. Особенно сейчас, даже малолетка совсем, а туда же: знает, черт, что и ему завтра на войну, будь она проклята. Ну, иди ко мне, чего боишься, глупый? Да сколько лет тебе?
– Восемнадцать.
– Так и мне столько. Давай, иди ко мне – не бойся. А горячий-то какой, господи! Горишь прямо! В первый раз, что ли? Иди, иди, а то ведь, если убьют – даже бабу не попробуешь…
На рассвете, прощаясь, Лена шепнула: – А Ростов, говорят, снова у немцев. Твои там остались?
– За них я спокоен – успели уехать еще прошлым летом.
Но что с семьей, он не знал давно – два месяца не было писем.
…Грузовик догнал солдат и, с визгом тормознув, остановился.
– Эй, ребята, садись – подвезу, пока бензина хватит! – крикнул си-девший за рулем сержант. – Покурить у вас не найдется? Третий день без курева.
– Найдется, сержант, найдется. А ты кто такой и откуда будешь? – спросил Грищенко, протянув ему кисет.
– Сам я из Воронежа, Козлов Виктор Степанович. Третий год в армии, в сороковом призвался.
История сержанта была почти такой же: охрана никому не нужного, пустого военного лагеря разбежалась, и он, на гражданке шофер, пошел на восток один. Среди бесчисленных брошенных и сожженных машин на дороге попадались и нетронутые, но у каждой стрелка бензомера стояла на нуле. Виктор не терял надежды и нашел-таки один разбитый грузовик, у которого бак был почти наполовину заполнен. И, как будто специально приготовленные, лежали в кузове шланг и ведро. Он слил бензин, заправил новенькую полуторку и теперь был километров на двести дальше к востоку.
Часа за три проехали еще сотню, оставив позади Украину. Для машины пустяк, а пешком не меньше трех дней тащиться. Теперь были они в России. Бензин почти закончился, когда грузовик остановился. Впереди, на въезде в редкий лесок, стояли машины. Сержант выключил двигатель, и солдаты спрыгнули на дорогу.
– Ну, дружок, прощай. Выручил нас, сколько мог, – сказал Виктор, аккуратно прикрыл дверцу и забросил ключ зажигания в кусты.
В два ряда, почти касаясь друг друга, стояли совершенно целые машины. Солдаты прошли с километр и миновали по обочине лесок. Тяжелый смрад, смешанный с запахами горелого железа, резины, наполнял легкие, и некуда было от него деваться. Грузовики, автобусы, эмки, тягачи намертво закупорили дорогу. Даже один генеральский "Зис-101" застрял в этой пробке. Сгоревшие машины они увидели только на спуске к мосту, когда лес кончился. На обочинах лежали трупы. Вороны, лениво взмахивая крыльями, тяжело отпрыгивали в сторону, но не далеко – ждали, пока солдаты пройдут, и невозмутимо возвращались. В нескольких десятках метров перед мостом дорога была свободна, и сам мост оставался целым: с ювелирной точностью соблюдая границы бомбардировки, немцы сберегли его для себя. Узкая речка петляла вдоль крутого извилистого правого берега, и называлась она "Гнилая", о чем сообщала ржавая табличка.
– Чистая работа, – сказал старшина. – Теперь Ганс все машины целыми заберет, да еще и мост ему достался.
За рекой поля начинавшей желтеть пшеницы уходили за горизонт. Десятки сгоревших танков чернели там. Отдельные еще дымились.
– С нами теперь пойдешь или как? – повернулся к сержанту Грищенко.
– С вами. Как же иначе? Мы привычные: год шли – не пропали, пройдем и второй, а если надо – и третий. Россия – страна большая, – мрачно сказал сержант и глубоко, так, что запали щеки, затянулся.
И опять стало их семеро, но ненадолго…
Они приближались к фронту. Снова стал слышен гул артиллерии, и засветилось по ночам небо. В двух переходах лежал Дон. Высоко в небе шли самолеты. Четверка "мессершмиттов" пронеслась на восток, один отвалил в сторону, развернулся и на бреющем устремился к идущим гуськом солдатам.
– Ложись! – успел крикнуть старшина и нырнул в кусты на обочине. Запылила взметенная пулями земля на дороге, с ревом пролетел над головами "мессер" и, набрав высоту, пошел догонять своих. Поднялись, отряхиваясь от пыли, солдаты, только Середа остался лежать. Старшина подбежал, наклонился, достал из кармана убитого документы и накрыл Середу шинелью.
– Пошли, хлопцы, ему уже не поможешь.
И стало их теперь шестеро.
– Надо нам сворачивать вправо, на юго-восток, где потише, – обратился к Грищенко сержант. – Прямо точно не пройти: на Сталинград попер немец. И на юг не пройти – там они на Кавказ рванули. А посредине, может, еще и проскользнем.
…Деревня лежала между поросших мелколесьем холмов. Как и в Полянках, не видно было ни машин, ни мотоциклов, ни немцев. Старшина уже хотел спуститься, но осторожный Репников колебался.
– Что-то не нравится мне тут, товарищ старшина. Слишком уж тихо. Схожу-ка я посмотрю, как и что. Разрешите?
– Ну, давай, Репников. Смотри только, поаккуратней.
Прячась в кустах, Репников спустился, пригнувшись пробежал через огород, скрылся на мгновенье в высокой кукурузе, появился снова, постоял у двери, прислушиваясь, и вошел в дом. Несколько секунд было тихо. Вдруг громкий хохот послышался внизу. Так смеяться могли только немцы. Хохот жирный, циничный, шел у них откуда-то снизу, из живота. Дверь с треском распахнулась, и немец с автоматом в руке вышел на порог. За ним мертвенно бледный Репников и еще двое немцев. Не переставая смеяться, они заломили Репникову руки за спину и бегом выволокли его на дорогу. Третий, чуть приотстав, двинулся за ними следом. Казалось, они выполняют привычную, будничную работу. Так загоняют в конюшню лошадей…
На шум из соседних домов выглянули полуодетые, сонные солдаты. Их было полно в деревне. Шагов через двадцать немцы отпустили пленника и отошли. Короткая очередь – и Репников, нелепо согнувшись, ткнулся в пыль. Третий подошел, поднял автомат, выстрелил: тело Репникова подпрыгнуло и замерло навсегда. Продолжая смеяться, немцы повернули назад. На труп ни один не оглянулся: что-то очень смешное рассказывал тот, что стрелял.
И осталось их теперь пятеро.
…К вечеру вышли на шоссе, и до темноты сидели, укрывшись в зарослях. Машины шли так плотно, что пересечь шоссе нечего было и думать. Внезапно движение прекратилось: дорогу перекрыли несколько тяжелых грузовиков. Они остановились в сотне метров, ожидая пока подтянется колонна, и тогда, низко пригнувшись, пятеро быстро перебежали дорогу. Через час солдаты были на берегу Дона в километре ниже моста. Движение не ослабевало и ночью: машины на скорости одна за другой въезжали на мост. Ярко горели фары. "Ничего не боятся, сволочи!" – проворчал Грищенко и плюнул.
Отдохнув, солдаты спустились к воде.
– Затворы вынуть – и в речку, – начал Грищенко. – Винтовки пусть себе лежат – что с них толку? Потом зайти всем в воду, но отплывать по моей команде по одному. Каждому найти полено или доску – тут их под берегом полно, вещмешок привязать и потихоньку вперед. Одной рукой держаться за бревно, другой грести, руку чтоб из воды не вынимать, а то немец плеск услышит. На том берегу ждать меня в роще, но не больше, чем полчаса. Если за это время не приду – не ждать. – И, повернувшись, спросил у Коли: – Плавать-то умеешь? Ну, тогда первым и давай. Павел, пойдешь за ним. Третьим Сычев, потом Виктор. Я последним. Ну, все. До встречи.
Плавал Коля неважно, но зачем об этом говорить старшине? Не оставаться же здесь одному. Было неприятно, что остальных Грищенко не спрашивал, как будто знал заранее: они плавать умели. Он вошел по пояс в воду и, когда старшина сказал: "Ну, давай, Коля, пошел", – оттолкнулся. Теплое, сильное течение подхватило и понесло так быстро, что приходилось подгребать против струи – иначе снесет далеко вниз, в сторону от рощи. Вода стремилась вырвать из рук скользкое полено. Он был уже на середине, когда немцы что-то заметили. С шипением взлетели осветительные ракеты, и рядом вскипела поднятая пулеметной очередью вода. Стреляли с обоих берегов, и Коля вдруг увидел, что плывет прямо навстречу вспышкам. Полетели щепки от случайной пули, пальцы заныли от удара, и Коля чуть не выпустил полено. Теперь он уже не думал о том, где роща, а греб свободной рукой изо всей силы, лишь бы скорее выйти на берег, который в темноте казался бесконечно далеким. Стрельба стихла так же внезапно, как и началась, но ракеты продолжали заливать Дон ядовитым, призрачным светом. Неожиданно полено ткнулось в песок. Коля, пригибаясь, выбрался на пологий берег и пополз влево, к роще. Снова возникшая стрельба продолжалась на этот раз долго, и он не сразу услышал, как приполз сначала Павел и за ним Сычев. Больше часа ждали они, но Виктор и старшина так и не появились.
– Ну, ребята, делать нечего: уйти надо, пока не рассвело, – сказал Сычев, – утром немцы обязательно найдут.
И стало теперь их трое. Надолго ли?..
Утром вошли в деревню. В стороне от дороги, заброшенная и давно уже разоренная, она мало чем могла привлечь немцев. Да и где они теперь? Далеко, на десятки километров к востоку, где шли бои. Почти все дома пустовали, окна и двери заколочены досками, ворота подперты изнутри кольями. Только несколько женщин оставались в деревне, но дома их выглядели еще более сиротливыми. Без особой радости приняли они солдат (насмотрелись уже на окруженцев), но баньку приготовили, накормили и развели по домам. Здесь солдаты сменили форму на гражданскую одежду, а вещмешки – на котомки. Выйти решили, как всегда, на рассвете…
…Павел уже сидел у колодца, когда подошел Коля. Удивленно оглядели они друг друга: в гражданской, с чужого плеча одежде оба выглядели непривычно. Как форма ни изорвалась, а куда лучше смотрелись в ней солдаты.
– Ну, где же он, наш старший? – спросил Коля, и тревожно посмотрел на дом, где Сычев ночевал. – Он ведь первым должен прийти.
Но вот скрипнула дверь, и Сычев вышел. Он был босой, без шапки, и не висела за спиной котомка. Из-за его спины тревожно выглянула женщина.
– Вы, ребята, не обижайтесь, – сказал он. – Останусь я тут. Нет у меня больше сил. Куда идти – не знаю, а здесь, может, еще и пересижу. Наши вернутся – с ними пойду. А если не придут, так и идти незачем. Как старшина сказал, помните? "Каждый вольный сам себе выбирать". Вот бритву возьмите: у хозяйки для меня другая есть. И не обижайтесь, если что не так.
Он пожал каждому руку и, опустив голову, медленно пошел обратно. Павел и Коля молча смотрели ему вслед. Женщина посторонилась, пропустила Сычева и, ревниво оглянувшись на солдат, закрыла за собой дверь.
И осталось теперь от семерки всего двое.
…Коля проснулся – какой-то шорох разбудил. Только начинало светать. Несколько секунд лежал, вслушиваясь. Вокруг спокойно. Вдруг что-то словно толкнуло его в грудь – где Павел? Он поднял голову, огляделся: в предрассветных сумерках стелился по земле утренний, молочный туман. Черный силуэт медленно плыл в тумане: Павел уходил к деревне. Коля чуть не окликнул его, но сдержался. "Зачем? Один – так один", – решил он и снова лег. Что-то белело рядом с котомкой. Он протянул руку: полбуханки черствого хлеба в белой тряпице оставил ему Пашка. Стало светлее. Заблестела вода за кустами. Там что-то двигалось. Коля осторожно выглянул: большая черная ворона ходила по песку. Чуть подальше, наполовину в воде лежал труп, уткнувшись лицом в мокрый речной песок – не успел, видно, выйти на берег. Русский ли, немец – не поймешь: раздели уже догола. Ворона была занята другим. Пройдет несколько шагов и станет, склонив набок голову, повернется и назад. Посмотрит вниз одним глазом, затем другим. Что там у нее? Коля приподнялся и увидел: когтями ворона прижимала к песку лягушку. Отпустит – лягушка к воде, но только приблизится – ворона прижмет снова и клювом гонит обратно. Так несколько минут играла она. "Как кот с мышью", – подумал Коля и шевельнулся. Этого было достаточно: два удара по голове крепким клювом, несколько мощных взмахов крыльями, и ворона с лягушкой в когтях скрылась в роще на другом берегу. Коля встал. Только теперь он понял, что остался совсем один, и на душе было, как никогда раньше, гадко.
Он шел день за днем, огибая большие деревни и поселки. Если была луна, шел и ночью. Питался недозрелыми зернами ржи и пшеницы, зелеными сливами. В заросших сорняком огородах попадались огурцы, помидоры, редиска. Иногда удавалось накопать молодой картошки: он пек ее ночью в костре. В разбитом грузовике нашел две ржавые банки консервов и пачку армейских сухарей. Давно прохудились ботинки, изорвалась дочерна пропотевшая одежда. В сапогах идти, конечно, лучше, но Коля знал: немцы сразу расстреливали тех, на ком была военная форма. Сразу стреляли и тех, у кого армейская, под два нуля стрижка. А если сильно повезет и не пристрелят на месте – плен, где шансов выжить почти нет. Да ему и на плен нечего было рассчитывать. В плен брали сотнями, тысячами. Одиночек и небольшие группы проще расстрелять. Какой немцам смысл собирать их в степи, конвоировать, кормить, охранять? Не знал он – как быть с документами. Сохранить? Опасно: немцы найдут – тогда уж точно конец. Выбросить? До наших дойдешь – не поверят: докажи откуда ты взялся и вообще кто такой? Вот почему комсомольский билет и красноармейскую книжку он решил сохранить: всунул под стельку и зашил толстой цыганской иглой. Но была еще одна примета, и она у него одного. Можно сменить одежду, обувь и бросить в костер документы, можно утопить в речке оружие и отсидеться, пока отрастет чубчик, но Колина примета на всю жизнь: ее ни спрятать, ни выбросить. Раньше он о своем отличии не думал, но в день, когда ушел Сергей, почувствовал – отношение меняется. Старшина оглядел солдат, и странным, будто в первый раз увидал, стал его взгляд, когда очередь дошла до Коли.
– А ты, Николай – Кельман Наумович, – имя и отчество Грищенко произнес после паузы, медленно, нарочито растянуто, – как думаешь? Тебе тоже удастся всю эту дорогу пройти?
Как-то странно глядели теперь на него и солдаты. Коля смутился, пожал плечами и не ответил.
– Ладно, Коля, дойдем – не бойся, – после неловкой паузы перешел на обычный свой тон старшина. – Тебя не бросим, правда, хлопцы? – Больше к этому разговору Грищенко не возвращался, и Коля почти забыл о нем, но сейчас, в одиночестве, вспомнил: бросили – не бросили, а ведь остался-таки один. Не знал он, где теперь находился, и давно потерял счет дням. Далеко позади был Дон, а он все шел и шел, стараясь держать на юго-восток. Как сказал на переправе Виктор, на этом направлении немцев действительно нет.
Давно кончился самосад и, если попадалась вишня, Коля сворачивал в самокрутки ее сухие листья. Заходил он в деревни и теперь, но после гибели Репникова стал осторожнее вдвойне: хоть и не видно было немцев, иногда полдня выжидал. И в деревнях относились теперь к нему по-другому. Кормили, табак, хлеб и сало в дорогу давали, но не от души, как в Полянках, а торопливо, украдкой, прячась от соседей, как будто только и ждали, чтоб ушел поскорей. Больше ни разу не пришлось ему ночевать в доме. "Ну, поел, парень, и до свиданья. А то и сам пропадешь, и нас погубишь, – говорили обычно. – Уйдешь, а нам потом под немцем сидеть". Боялись оставить солдата у себя. Да еще и не поймешь кто он: цыган, грузин, а то и вообще еврей. "Немцев и близко нет, – удивлялся Коля, – а уже так боятся. Что будет, когда придут?"
…Жарко. Идти дальше не было сил. Возле таблички с надписью "Башанта – 7 км." Коля свернул с дороги, укрылся от солнца в кустах и огляделся. Ручеек, еще недавно протекавший здесь, высох, земля растрескалась. Коля прошел немного и увидел две лужицы. Вода в них была теплая, но чистая. Осторожно, стараясь не замутить воду, он напился и лег в тени. Прямо перед глазами большие изумрудно-золотистые мухи распластались на окаменевшем под солнцем собачьем дерьме и замерли в блаженном изнеможении. Стебли высохшей травы застыли над ними. Не слышно было птиц. Все живое попряталось, укрылось от изнуряющего зноя. Где-то за горизонтом лениво постреливали. Коля скоро понял, что долго не пролежит: жара доставала и тут. Чувствовал, как уходят последние силы. Лежать не было смысла. Он напился еще – впрок, набрал воды в бутылку и вышел на дорогу прямо навстречу раскаленному солнцу. Так прошел километра два. Кровь стучала в висках, черные круги появлялись в глазах и исчезали, но он все-таки шел. Впереди в дрожащем мареве темнела группа деревьев. "Там и отдохну", – решил Коля, и вдруг за спиной у него кто-то совсем негромко сказал: "Halt!"1 Он не успел даже испугаться, только подумал: "Вот и все, Кельман Наумович Выгодский. Слезай – приехали". Потом медленно оглянулся: немец на мотоцикле остановился в нескольких шагах. Был немец без каски, рыжеватый, рукава закатаны выше локтей. Автомат на груди, на шее складные пылезащитные очки. Поросшие светлой шерстью руки лежали на руле мотоцикла. Светлая, до горла шерсть и под расстегнутым мундиром. "Как же я не услышал?" – мелькнула мысль, но страха не было, скорее равнодушие, апатия.