grinder
Точильщик Марк Шехтман
На самом деле я кузнец. Это у нас наследственное: отец, дед и прадед кузнецы. И я бы стоял над наковальней, если бы не война. Кузница наша теперь стоит брошенная. Мелочь разную смогу еще отковать, а вот что-нибудь покрупнее большим молотом не выйдет: после ранения мышцы в плече не срослись и молот не удержать. Но лучше меня нож никто не наточит, потому как металл понимаю. Мне на искру пробу делать ни к чему - любую сталь на ощупь определю, только коснусь ножа или там бритвы. Завяжите глаза, дайте инструмент в руки - хоть топор, хоть саблю - скажу из чего они. Не смотрите, что пальцы, как лошадиное копыто, твердые и не гнутся. Что правда, то правда - такая наросла шкура, что самое острое лезвие не возьмет. И огонь: уголь из горна пальцами беру и прикуриваю. Но есть в этой моей шкуре к металлу чувствительность. Это уже навсегда. До войны наезжал к нам в село дачник один из Ленинграда - скрипач. Он говорил: "Я до скрипки только дотронусь - чувствую, как дышит". Так то ж скрипка, вещь нежная, она словно девушка. Как ее не почувствовать? А вот для меня каждая железка, даже гвоздь - живые, свою душу имеют не меньше, чем его скрипка.
Призвали меня еще до войны, в 39-м. Побывал в Польше, на Карельском перешейке, потом воевал на южном фронте. Ранило на Украине. Весной 44-го, после двух месяцев в уральском госпитале комиссовали, и поехал я домой. До Москвы добирался неделю и еще три дня в Осташков. Ехал на чем придется: сначала в пассажирском, потом в товарняках - то на крыше, то на платформе, а больше на станциях просидел, пока поездов дожидался. В Осташкове какой-то райкомовский инспектор на попутной лодке подобрал. Спросил: "Тебе, солдат, куда?" Назвал я свою деревню, а он как-то странно смотрит, словно знает что-то, а говорить не хочет. Потом все-таки спросил: "А зачем едешь туда?" - и опять смотрит. Сказал я, что домой еду, а он только головой кивнул и молчит. Доехали, в общем, и только шагнул я с лодки - так сразу и отчалил инспектор, как будто боялся чего-то. Я даже спасибо сказать не успел. Поднялся на берег, смотрю - а в деревне ни души, дома целые, но пустые. В деревне всегда что-то услышишь - то замычит корова, собака заворчит, куры клохчут, ребятишки играют. А тут тишина, как на кладбище. Даже ворона не каркнет. Вот почему так смотрел на меня инспектор. Куда все подевались - спросить не у кого. Двор зарос травою - и не подойти. Дверь колышком подперта, ставни открыты, стекла целые. В горнице сундук открыт, из комода ящики вынуты, повсюду вещи разбросаны, подушки, одежда, миски. Все от пыли черное. В печи горшки стоят, что-то засохло в них. Зашел я и в соседний дом к Наде. Та же картина.
Видно, бежали от чего-то. Одно я понял: не от немцев. Немцы, если угоняют народ - село обязательно сожгут. Это я знал хорошо - насмотрелся на фронте. От кого тогда бежали?
Электричества у нас и до войны не было. Зажег лучину, собрал поесть из котомки и прилег на лавке, а дверь оставил открытой - пусть хоть луна светит, а то лежишь, как в гробу. Лежу час, наверное, лежу другой, а сон не идет. Что же тут случилось? Почему народ ушел и все бросил? Хорошо еще, что сестры перед войной уехали в Москву на заработки. Где теперь старики? Живы ли? Где Надя? Договорились, будет ждать до конца войны, тогда и поженимся. Письма мне писала до лета 43-го, а потом как отрезало. Фотографию храню еще довоенную - и сейчас стоит на комоде…
Так, наверное, пролежал бы до восхода. Вдруг зашуршало что-то в траве у крыльца. Поднял голову и вижу - в двери зверь стоит. Для собаки вроде маловат, для кота слишком здоровый. Кто такой? Нашарил я палку и сел, а он стал боком, спина дугой, хвост трубой да как зашипит. Кот! А вдруг наш? Он точно так шипел.
- Басмач, милый, - позвал я, - поди ко мне.
Хвост опустился, спина выровнялась - это был он - осторожно подошел к лавке, постоял, принюхался и… ушел. Надо же: ну, что кот может понять или запомнить, когда даже собака через столько лет не всегда хозяина признает. А он вот признал. И так мне тепло стало: хоть одна живая душа есть в доме. Я полежал еще немного и уснул. А когда проснулся, кот сидел на лавке у меня в ногах.
Такой был кот черный и лохматый, что отец (в 20-е годы он служил в Средней Азии) дал ему кличку Басмач. Но теперь кот стал гладкий, чистый, каждая шерстинка блестит. Где так отъелся? Вот кто знал, что тут случилось, да только рассказать не умел.
На другой день осмотрелся и начал прибирать в доме. Нашел ведро, веревку, натаскал воды из колодца, вымыл окна, полы. А все равно смрад в доме. "Что такое? - думаю, - чисто ведь уже". Стал искать, слышу - с чердака как будто воняет. Пошел за лестницей и вижу - Басмач чего-то волочит. Подошел поближе - заяц, да какой здоровый! Басмач с добычей в зубах вцарапался по бревенчатому срубу - и под крышу. Крыши у нас тесовые, крепкие, но за время войны кое-где подгнили по краям доски. Вот под них и затаскивал Басмач убитых зайцев на чердак и там жрал. Заяц часто вдвое тяжелее, но сил у кота хватало. Говорят, леопард может затащить на дерево корову, так почему бы коту не затащить зайца на чердак. Залез я туда, вижу: шкуры, лапки, головы. Мух туча, а вонь - как на фронте. Вычистил чердак, а вонь еще надолго осталась. Пришлось чуть ли не каждый день чистить. Выброшу недоеденного зайца, а Басмач тут же тащит обратно. Так и не смог отучить его от чердака. Крыс и мышей он тоже ловил. Поиграет пока не надоест, удушит, но жрать не станет - положит на крыльце и уйдет: "Смотри, какой я молодец".
Как жил? Раз в неделю подберет меня кто-нибудь до Осташкова - там по карточкам хлеб, крупу получал, да и на рынке кое-что можно было купить. Остальное давали лес и озеро. Грибы, ягоды, рыба - этого у нас всегда вдоволь. Охотиться нельзя было - как война началась, приказали сдать оружие. У отца была хорошая тульская двустволка - забрали и, конечно, после войны не вернули. Пропала, говорят, и все - с кого будешь спрашивать. Пришлось на зайцев ставить силки - тут тебе и мясо и шкурки. Шапку сшил, телогрейку, рукавицы. Сплел из ивняка и обтянул сеткой верши - можно рыбу ловить. Мне вообще-то двух весел не надо - одним гребу за кормой, но для порядка выстругал три - одно рулевое. Залатал дырявую лодку - теперь можно и самому в Осташков подгрести, продать на базаре рыбу, заячьи шкурки. Куропаток и тетеревов тоже ловил. Засеял свой огород рожью (прихватил и соседние - хозяев-то нету), картошку посадил, овощи разные, табак. Мельницы ни одной не осталось в округе, вот и молол зерно в ступе, только с моей рукой разве много намелешь. Бражку научился варить на самогонку. Насушил на зиму грибов, ягод.
Месяца через два, уже под осень, почувствовал чье-то присутствие. Вроде бы весла не так лежат, и привязана лодка как будто по-другому. Потом заметил, что Басмач по ночам куда-то исчезает - сон у меня чуткий. Не каждую ночь, но пару раз в неделю. Возвращался всегда часа через два и на лавку. И однажды в лунную ночь я решил проследить, что за дела у Басмача. Вижу - спрыгнул он с лавки, прошел по тропе до калитки и свернул к воде. Подождал я минуту и тихонько - за ним. Берег у нас крутой - видите? Присел в кустах и смотрю. Внизу мостки, лодка моя привязана. Кота не видно. И вдруг слышу: идет кто-то. Спустился к воде, лодку отвязал, оттолкнулся, отгреб метров на сто от берега и стал выбирать верши. "Ах ты, ворюга!" - чуть не крикнул я, но сдержался. Подожду, что дальше будет. Присмотрелся - и вижу: верши-то не мои - я свои подальше ставил. А он рыбу выложил в корзину, верши обратно притопил и вернулся. Привязал лодку и на берегу высыпал мелочь на песок. Тогда и Басмач тут как тут - принялся за свежую рыбку. Вот зачем он уходил по ночам. А человек этот кота погладил и пошел себе обратно. Сколько там у него рыбы - не видно, только тяжело было ему тащить вверх корзину. "Ладно, - думаю, - пускай лодкой пользуется, но кто же это такой?".
Стал я за ним следить. Как Басмач уйдет ночью, встану тихонько и - за ним. И оказалось, что рыбак опорожняет верши каждую третью ночь. Но вот загадка: как Басмач узнавал о ночной рыбалке? В другие дни кот спал до утра у меня на лавке. Со мной на рыбалку не ходил - умный был, знал, что дома свое получит.
Однажды поливал грядки в огороде, днем это было, слышу: моторка застучала и смолкла. Кто-то важный приехал - простой народ у нас тогда на моторках не ездил. Смотрю: идут трое - капитан и два солдата с оружием. Увидели меня - и во двор.
- Ты как сюда попал? - спрашивает офицер.
- Я здесь родился и вырос, - отвечаю, - а как комиссовали, вернулся домой.
Показал документы, солдатскую книжку, белый билет. Зашли в дом, осмотрели все, заглянули в печку и под лавки, один солдат пошел в сарае искать не знаю что, другой - на чердак слазил. Потом чихал все время от пыли. Баньку во дворе тоже проверили, и не забыли заглянуть в кузницу.
- Пусто, товарищ капитан, - доложили.
Проверил капитан документы: то на фотографию мою смотрит, то на меня - сравнивает, значит, я или не я. Морда у него красная, сытая, наград полно, а нашивок за ранения ни одной - сразу видно, что в тылу околачивался. Перечитал несколько раз, а потом настоящий допрос учинил - все пытался меня на чем-то подловить. Когда мобилизовали, где воевал, где был ранен, и все напирал на точную дату моего возвращения. Очень ему важно это было. Только зачем? Как в четвертый раз спросил - не выдержал я (чего мне бояться?):
- Да что ты пристал, капитан - одно и то же спрашиваешь! Вот мои документы - все в них есть! Читать что ли не можешь? Ты бы мне лучше сказал, куда вся деревня подевалась?
Посмотрел он на меня и говорит:
- Вопросы я задаю, понятно? Есть кто-нибудь еще в деревне?
- Есть, - отвечаю. - Кот у меня в доме, да воробьи в огороде. А больше - никого.
- Ладно, - говорит, и отдал мои бумаги. - Пошли, ребята, остальные дома проверим.
Так и не понял я тогда, что он хотел, этот капитан. Но про ночного гостя ничего не сказал - не мое это дело. Кому надо - пускай сам ищет.
А как с ним познакомиться, чтоб не спугнуть? И вот что решил я: на третий день, утром, оставил в лодке кисет с махоркой и не забыл положить обрывок газеты. Заткнул я на всякий случай за пояс топор, ночью пришел, как обычно, и жду. Скоро и этот человек появился. Луна светила ярко, и я хорошо его видел. Взял он кисет, открыл, понюхал, оглянулся по сторонам - и в карман. Постоял минуту, вынул кисет и положил обратно. "Ишь ты, какой честный, неужели не возьмешь?" - подумал я и смотрю, что дальше будет. А он опять взял кисет, понюхал и спрятал - не выдержал искушения. Видно, очень курить хотелось, но не стал. То ли боялся огонь зажигать, то ли просто прикурить нечем было. Отплыл он, достал верши, выложил рыбу в корзину, вернулся, отсыпал мелочь коту и пошел, а как поднялся - я из кустов навстречу.
- Прикурить не желаете? - спрашиваю.
Он так испугался, что сначала и слова сказать не мог. Потом пригляделся ко мне и говорит:
- С большим удовольствием. Очень даже. - И самокрутку склеил. А пальцы так дрожат, что табак мимо сыплется.
Достал я немецкую зажигалку, крутнул колесико, поднес, и пока он прикуривал, увидел, что стоит передо мной оборванный, заросший бородой старик. Что-то промелькнуло в его лице знакомое, он тоже внимательно так на меня смотрит и говорит:
- Ты, сынок, не из Алешкиных будешь?
- Верно, - говорю.
- Владик?
- Я.
- Не узнаешь? Мы через два дома от вашего жили!
- Михал Саныч? - догадался я наконец, и мы обнялись. - Что же стоим здесь? Пойдем, дедушка ко мне.
Затопил я баньку, дал старику попариться. Свечу зажег, собрал на стол всего, что было, самогонки налил. Просидели мы до утра, и рассказал старик, что случилось в нашей деревне.
В 1939-м недалеко от города построили лагерь для пленных польских офицеров. В 40-м этих поляков расстреляли и захоронили возле станции Медное. Немцы пробыли в нашем районе всего-то два месяца и ничего найти не успели, да и не искали - не до того им было в ту зиму. Но слышали люди, что были еще два лагеря для пленных поляков: один под Смоленском, другой где-то возле Харькова. Их тоже расстрелял НКВД. Смоленских похоронили в лесу возле Катыни. Там немцы простояли два года, времени хватило узнать об этом от местных жителей. Раскопали могилы, привезли иностранцев. "Смотрите, - говорят, - что большевики с пленными сделали". Показали, засняли для кино и похоронили обратно. Потом пришли наши, опять раскопали могилы, тоже засняли и свалили все на немцев. Дошли слухи об этом и до нас. Кто-то по дурости возьми и расскажи, что его брали могилы рыть, другой капнул куда надо - сам знаешь: у нас за этим дело не станет. И в прошлом году НКВД начал охоту за каждым, кто мог что-то знать о расстрелах. В деревне к тому времени народа почти не оставалось: часть от немцев ушла, другие еще до войны в город подались. Даже десяти семей не набралось. Но и у нас оказались двое мужиков, их еще в 40-м брали в Медное могилы рыть. Вот почему тех, что нашли в деревне, вывезли в Казахстан или подальше. За час всех до единого загнали на баржу - и в Осташков, а там - в телятник и на восток. Что успели побросать в мешки, взяли с собой. Твоих стариков тоже забрали. Я в тот день в лес ходил, а когда вернулся - пусто в деревне. Только собаки воют. Но на этом не кончилось. В брошенных деревнях рыскали патрули. Искали каждого, кто случайно остался или после пришел: вдруг хоть что-то знает о расстреле. А как найдут - с концами: был человек и нет его… Я тогда уже овдовел, дети, внуки разъехались. Оставаться в деревне стало опасно, вот и ушел я. Живу теперь в лесу - есть там охотничья избушка.
- А семья Буренковых, что с ней? - осторожно спросил я.
- Забрали вместе со всеми.
- А Надя? Замуж не вышла?
- Ты что! Никого к себе не подпускала - тебя все ждала, только не дождалась. А потом если бы и захотела - мужиков-то ни одного не осталось: одно старичье и ребятишки…
Незаметно пролетела ночь, начало светать, когда проводил я старика в его избушку.
…Закончилась война, и потихоньку стали возвращаться те немногие, кто уцелел. Спрашивал я о своих стариках, о Наде. Толком никто ничего не знает: раскидали высланных по разным деревням и поселкам, даже семьи разделяли и селили за сотни километров друг от друга. Да и вернулось всего-то шесть семей, так что и порасспросить особенно некого. Спрашивал в соседних деревнях, в Осташкове, но и там ответа не получил.
Появились соседи, огород уменьшился до первоначального размера и прокормить меня уже не мог, да и тяжело стало копать и перекапывать, полоть и воду таскать на поливку. Пришлось подумать о другом заработке. В брошенном доме нашел я старую швейную машину "Зингер", снял колесо с педалью, сколотил раму, ремешки для трансмиссии сшил, камни точильные у меня в кузнице сохранились - вот и стал точильщиком. Накануне базарного дня станок в лодку и греби до Осташкова, там было у кого переночевать. Выезжал затемно - далеко. А с утра - кому серп наточить, кому топор, ножи и разный другой инструмент: плотнику - резцы и стамески, парикмахеру - ножницы, а то и бритву. Раньше мужики эту работу сами делали, а править бритву хороший парикмахер никогда в чужие руки не давал. Но это раньше. После войны таких почти не осталось. Сейчас в деревнях малолетки, этим бы только в город податься, или инвалиды - хорошо еще, если вроде меня, а больше кто без руки, кто без ног. Загадку такую, может, слышали? "Без рук, без ног - на бабу скок - кто такой?" Раньше отвечали: "коромысло", а теперь - "инвалид Великой Отечественной войны". Так что работали тогда одни только бабы - а баба разве металл понимает? Ну, как она сумеет отбить косу или пилу развести?
В общем, работы хватало. Много на этом, конечно, не заработаешь, но и с голоду не помрешь. А, главное - людям приятно и сам удовольствие получаешь. Вот так и живу.
Жениться? Я вам скажу честно: все эти годы от женщин отбоя не было. Выбирай любую - еще ведь не старый. Но, думаю, подожду с этим - вдруг Надя вернется?
А старик стал ко мне заходить, но не часто и только по ночам - осторожен был. Уже и Сталин умер, а он все боялся. Бывало, и я к нему наведывался - помочь по дому, дровишек нарубить. А еще через год умер Михал Саныч. Зимой это было. Перестал появляться старик, и пошел я его проведать. Подхожу к избушке: тропинку замело, дверь снегом завалило - не откроешь, следов нет, дым из трубы не идет. Расчистил я снег, вошел и вижу: лежит Михал Саныч на лавке, весь инеем покрытый, может день, а может, и неделю. Вырубил под елью могилку и похоронил старика.
Прошло 15 лет, как вернулся в деревню. Стою однажды на рынке, насовали мне ножей, ножниц и стамесок - работы на целый день хватит. Слышу, женщина говорит: "Нож можно вам оставить? Скажите только, когда прийти за ним". Взял я нож, провел пальцем - чувствую, сталь хорошая, лезвие, как у бритвы - такой и точить ни к чему. И вдруг - хотите, верьте, хотите, нет - сердце у меня где-то под горло подскочило. Глянул с другой стороны (я всегда раньше на инструмент смотрю, потом уже на клиента) - ничего не вижу, все расплывается. Зажмурился я, протер глаза, смотрю - на лезвии вытравлено "Алешкин 1914" - еще дедова работа. Он так свои инструменты метил. Положил нож, огляделся - а мне на шею Надя! Чуть с ног не сбила. Обняла и плачет. И я вместе с ней. Так и стоим. Потом говорит сквозь слезы:
- Я уже час стою, смотрю и глазам своим не верю: ты или не ты? И про нож тогда вспомнила. Если, - думаю, - узнает - значит, ты - Владик!
- Откуда он у тебя? - спрашиваю.
- Отец твой отдал перед смертью. "Возьми, - говорит. - Вернешься, Владика найдешь - отдай ему. А не найдешь - будет тебе от меня память". И закрыл глаза. Мама твоя умерла годом раньше. А моих стариков не стало еще в первую зиму, и ушла я жить к твоим.
Кое-как закончил я работу, а что не успел - извинился и отдал так, до следующего раза, забрал Надю в лодку, и к вечеру были мы уже дома.
Как жилось в Казахстане ссыльным, рассказывать не стану - вы, наверное, и так знаете. Сейчас об этом много писать стали. Скажу только еще, что там почти все, кто постарше поумирали в первые два-три года, а из тех, кто выжил, большинство осели в больших городах. Там легко найти работу.
С того дня вместе живем. Все было бы хорошо: провели в деревню электричество, купил телевизор, мотор на лодку поставил, ружьишко приобрел, завели корову, курей - чего еще надо? Только нет у нас на детей счастья. Не получается у Нади после ссылки. Еще год решили попробовать, а не получится - может, найдем кого усыновить.
Ну, вот и все, пойду я. И так много времени отнял. Всего вам хорошего и спасибо, что послушали. Ваши внизу вон веслом уже машут, отплывать собираются. А то пригласил бы посидеть - самогонка у меня первый класс, куда там вашей "Столичной". С маринованными боровичками и свежей рыбкой - над водой, знаете, как пошла бы!
Басмач? Три года прожили вместе, осенью ушел и не вернулся. Он и раньше, бывало, уходил и неделями не появлялся. Может, охотник застрелил, зверь какой задрал в лесу или просто пришло его время - этого уже не узнать. Коты всегда уходят - не любят помирать в доме. Бегают теперь в деревне черные, лохматые - Басмач успел хорошо поработать. Одного такого взял в дом. Но назвал его по-нашему, по-деревенски - Васька. Нет, зайцев, как Басмач, не ловит. Каких там зайцев, когда он даже мышь поймать ленится.