besttimes(con1)
Лучшие годы нашей жизни (продолжение)
– Давайте попробуем зажать деталь за широкую часть, а сверлить – с тонкой.
Киричек удивленно взглянула, однако послушалась. Впоследствии я понял, что определенная категория рабочих всегда охотнее следует совету технолога или мастера, если считает, что этим поставит его в неловкое положение. Но сверло выдержало первую деталь, вторую, третью… Капля спирта на акварельной кисточке, легкое облачко над сверлом – и очередная деталь падает в пластиковую коробку. Прошел час, горка готовых деталей росла, а сверло оставалось целым. Главный технолог Сальмин появился в дверях, огляделся и направился к нам.
– Смотрите, сверло больше не ломается, – не глядя на меня, сказала Киричек.
– Неужели? А как это получилось?
– Очень просто. Надо было сверлить с тонкой стороны, вот и все.
– Вот молодец! И никто раньше не догадался, как исключить неуравновешенные биения, – заулыбался Сальмин и продиктовал ей текст рацпредложения. Я отошел в сторону. Через день на доске объявлений красовался приказ директора: Киричек получила благодарность и денежную премию. Для меня это было хорошим уроком. К ее станку я больше не подходил и в дальнейшем, прежде чем браться за внедрение какого-либо новшества, хорошо продумывал каждый шаг. Следующее рацпредложение я внедрил уже сам.
…На миниатюрной установке точечной сварки контактные пластины реле соединяли с плоской пружиной. Девушка нажимала на педаль, электрод опускался, легкий дымок – и первая точка готова. Пружина продвигалась на сантиметр – и ставилась вторая сварная точка. Я проверил по секундомеру время операции – шесть секунд. За смену на двух установках сваривали до 10000 контактов, за месяц – до полумиллиона. Сдвоенный сварочный электрод я сделал сам, в обеденный перерыв испытал его и оставил в установке. Теперь операция выполнялась за три секунды – производительность возросла вдвое, и осталось только зарегистрировать предложение. Благодаря количеству экономический эффект получился очень высокий, и мне выплатили приличную премию. Через тридцать лет в журнале "Electronics", в статье, описывающей новые методы монтажа электронных компонентов, я встретил термин: "сварка расщепленным электродом". Не знал я, что такие вещи надо патентовать.
…В тот период усердно разрабатывались новые методы труда и пресса возносила на пьедестал удачливых шарлатанов. Один из таких новаторов – автор сногсшибательной практики обработки металлов резанием. Свой метод он назвал "силовое резание", и смысл заключался в том, что резец снимал стружку в несколько раз толще обычной. Был еще другой новатор, который изобрел "скоростное резание", другими словами, процесс резания происходил на повышенных оборотах. Вот его и вызвал на соцсоревнование киевский "силовик". Нас пригласили в политехнический институт на лекцию этого новатора. В первых рядах восседали маститые профессора, металловеды и физики, за ними инженеры попроще и студенты. Новатора встретили аплодисментами, и с первых же слов все стало ясно – он хорошо поддал и лекцию свою начал почти стихами:
– Я буду говорить не о пиве, не о водке, а… – здесь он поднял палец и, выдержав театральную паузу, внимательно оглядел зал, – о металлообработке.
Профессора удивленно подняли брови, переглянулись, но, зная, как себя вести в таких ситуациях, и понимая важность революционного открытия, продолжали слушать с преувеличенным вниманием. И "силовик" и "скоростник" получили лауреатские звания, премии и награды, но не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь за станком работал по новаторским методам этих шарлатанов.
На заводской Доске почета портрет токаря Чуйкова. Высокий, широкоплечий, он напоминал героя вестернов Джона Уэйна. Чуйкова часто спрашивали: "Командующий Киевским военным округом маршал Чуйков случайно тебе не родственник?". "Это мой сын", – всегда отвечал токарь. Я как-то спросил его о "силовике" и "скоростнике". В ответ Чуйков только иронически улыбнулся, обнажив мощные бицепсы, подкатал рукава и закрепил в суппорте резец. "Шумит, как улей, родной завод. А нам-то…" – высказался по этому поводу Семен и продолжил: – Самое время объединить силовое резание со скоростным. Представляешь – тогда эффективность возрастет в квадрате.
Еще одно революционное открытие совершили две девицы. Сменяя друг друга, они работали на одном станке. И однажды, чтобы не тратить время на переналадку, решили оставлять напарнице инструменты в станке, тряпки, масленку и все необходимое для работы – на столике, а дверцы шкафа не запирать. Шум по этому поводу подняли неслыханный, девиц наградили всем, что можно представить, но… опять не могу вспомнить, чтобы их "метод" был хоть где-то внедрен.
…Зимой большую группу молодых инженеров направили в пригородный колхоз перебирать полусгнившую картошку. В колхозном клубе расставили раскладушки, на окнах повесили занавески. По вечерам пообщаться с "городскими" приходили местные ребята и девушки. Присевший в углу старик-сторож внимательно следил за говорящими, поворачивая голову то к одному, то к другому, и казалось, что смысл услышанного улавливал не всегда. В один из вечеров разговор зашел о религии. Обычно молчавший старик неожиданно заговорил:
– Вот вы, ребята, спорите, а я вам вот что скажу: не знаю, есть Бог или нет, но раньше, в старое время, если перед дорогой кучер перекрестится, ты мог ехать спокойно. А сейчас человека бросают в огонь только за то, что он еврей.
– Но причем здесь Бог? – вступил в разговор Ципенюк. – Он, что, в дороге вас охранял? Или еще говорят, что он сотворил за семь дней землю и все живое. Ну, как это можно за семь дней, когда простое дерево за десять лет вырастает только на метр-полтора.
Семен обычно не вмешивался в дурацкие дискуссии, но сейчас не выдержал – тупость Ципенюка вывела его из себя:
– Откуда ты знаешь, сколько длился для Бога день или, вернее, сутки? Это у тебя 24 часа, а у него сутки могут длиться миллионы лет!
Ошарашенный таким напором Ципенюк сник и умолк, а старик подошел и пожал Семену руку. Разговор пошел о другом, но одна из местных девушек (звали ее Катя) до конца встречи не сводила глаз с моего друга и перед тем, как уйти, пригласила его к себе. Пошел он из любопытства и застал у нее несколько молодых баптистов. Они собирались для совместной молитвы, пели псалмы. Девушка рассказала о себе. Случайно зашла в церковь и вдруг ощутила, по ее словам, озарение. Душа Кати преобразилась, но что-то еще мешало приобщиться к религии. Помог случай. В колхозе оказалось несколько баптистов. Среди них досрочно демобилизованный парень. Секта запрещает прикасаться к оружию, и в армии пришлось об этом заявить. Его долго мурыжили и в конце концов перевели в транспортную роту. Он стал шофером. Познакомившись ближе, Катя присоединилась к секте.
Семен посещал собрания баптистов несколько раз – он оказался отличным актером и демонстрировал глубокий интерес. Молодые баптисты охотно общались с ним, и Катя все настойчивее убеждала вступить в секту. Он ничего не обещал, но и прямо не отказывался. Контакты с баптистами не остались незамеченными, и заводские комсомольцы со своей стороны начали антирелигиозную агитацию. Семен играл в прятки и с ними, от диспутов уклонялся, не спорил и продолжал посещать баптистов. Между тем гнилая картошка закончилась, а с ней и работа в колхозе. На прощанье Семен честно развеял иллюзии успевшей полюбить девушки.
– Я уважаю ваши убеждения, – сказал он, – но у меня достаточно причин остаться законченным атеистом. А кроме того, я – еврей.
– Ну, и что? Меня, да и общину это нисколько не смущает, – с трудом сдерживая слезы, ответила Катя и ушла. В Киеве история эта имела продолжение: Семена вызвали в комитет комсомола для нудной беседы. Он и тут играл в прятки. Закончилась встреча тем, что самому тактичному инженеру Коле Бондаренко поручили перевоспитывать Семена. Коля сам не знал, что ему делать, но, выполняя комсомольское поручение, раз в неделю исправно заходил по вечерам в общежитие для душеспасительных бесед. Я оставлял их вдвоем и шел на часок прогуляться. Когда вечерние встречи надоели обоим, Семен сказал, что все понял и религия ему больше не грозит. Коля был счастлив, в комитете поставили галочку о выполненной работе. А Катя, надеясь наладить отношения, несколько раз безуспешно приезжала в Киев. Тексты баптистских песнопений Семен, конечно, запомнил, но, когда попытался пропеть, я расхохотался – слух у него начисто отсутствовал.
…Мы много читали. Любимой книгой был сборник пародий Александра Архангельского, который служил нам путеводителем в советской поэзии и прозе. Пародии легко запоминались наизусть.
"Войну с саламандрами" мы буквально проглотили. Милый, добрый и, как нам казалось, безобидный Карел Чапек видел по меньшей мере на три поколения вперед. Он оказался пророком. Саламандры, которых тогда мы принимали за китайцев, теперь стали мусульманами, вгрызающимися в беззащитное тело парализованной Европы.
Роман Синклера Льюиса "У нас это невозможно" читали, передавая друг другу распадающиеся страницы. Автор описал крах фашистского заговора в США, и мы верили, что там это действительно невозможно.
Сильное впечатление оставил роман Ганса Фаллады "Каждый умирает в одиночку", и вспомнили о нем, когда ко дню рождения Сталина решили отправить письмо поэту Исаковскому в "Литературную газету". Мы просматривали сборник стихов поэта, и в посвященном вождю стихотворении нас просто ошеломили кликушеские строки: "Мы так Вам верили, родной товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе", "Позвольте же пожать Вам крепко руку, за то, что Вы такой, какой Вы есть!" и даже: "Спасибо Вам, родной товарищ Сталин, за то, что Вы живете на земле!". За точность цитат я теперь не ручаюсь, но мысль поэта сохранена. Так, в пароксизме холуйского подобострастия мог написать человек, абсолютно лишенный самоуважения.
Руководством к действию и стал недавно прочитанный роман Фаллады. Как его герой Отто Квангель, мы писали печатными буквами, руки в перчатках, ручку, чернильницу и тетрадь, из которой вырвали листы, выбросили. Не буду повторять текст письма, приведу последние строчки: "По своему подхалимскому угодничеству известное ваше стихотворение превосходит все ранее написанное во славу Великого вождя, но все же оно выглядит незавершенным. Думаю, вам следует добавить еще одно четверостишие:
Спасли Вы от захватчиков Европу.
Дрожат и разбегаются враги!
Позвольте же поцеловать Вам жопу!
Позвольте полизать вам сапоги!
С совершенным отсутствием уважения и предпочитая остаться неизвестным – "Х ", 21 декабря 1952 года".
Письмо с фиктивным обратным адресом отправили из Белой Церкви в Москву, в "Литературную газету". В газете регистрируется вся входящая почта – и просто выбросить письмо побоятся. А кто прочтет, обязательно покажет письмо кому-то еще, пусть даже гебистам.
Я раскопал несколько вышедших в годы войны номеров журнала "Интернациональная литература". Там тоже было что почитать. В драматической повести "Тысячи падут" Ганс Габбе описал приключения беженца-еврея в оккупированной Франции. В одном из публичных домов города Нанси проститутки самоотверженно скрывали беглеца от гестапо и его французских прислужников. "Смотри, – сказал Семен, – тебе не кажется симптоматичным, что самыми порядочными гражданами Франции оказались проститутки".
Кроме десятитомника Греца, мы наши книги не прятали, и Гоша иногда заглядывал в них. Почитает молча, закроет и никаких эмоций. Только раз, когда прочел тоненькую брошюру о матче киевского "Динамо" с командой вермахта в оккупированном Киеве, иронически улыбнулся и сказал: "Футбол в тылу врага".
В букинистическом магазине попался изданный в 1946 году сборник "О тех, кто предал Францию". Авторы – бойцы испанских интербригад, известные журналисты, крупные политики. Имена некоторых мы уже встречали: Муссинак, Пертинакс, Андре Симон. Последний сражался с франкистами, разоблачил испанскую сеть гестапо и теперь, обвиненный в сионистском заговоре, повешен в Праге. Процесс Сланского, где почти все обвиняемые – евреи, закончился казнью ни в чем не повинных людей и окончательно развеял остатки веры в справедливость социалистического строя. И без того слабые наши иллюзии сменились откровенной ненавистью. В последний день процесса Семен продекламировал свое стихотворение "Наш путь".
Впереди неведомые тропы.
Позади кошмаров страшных быль.
Сотни лет мы топчем пыль Европы
И хороним братьев в эту пыль.
В тесных гетто, улицах коротких,
Где ни солнца, ни травинки нет,
Высыхала юность от чахотки,
Наступала старость в двадцать лет.
Этот путь мы вечно помнить будем.
Нет пути кошмарней и страшней.
Точно вши, мы расползались всюду.
Всюду нас давили, точно вшей.
Потому что при любом режиме,
Для любых царей любой земли
Мы остались теми же чужими,
Как в тот день, когда туда пришли.
Проклянем же путь, которым шли мы.
Только к смерти привести он мог.
Поклянемся пеплом Освенцима
Навсегда уйти с чужих дорог.
Долгий путь в тысячелетьях пройден.
Наш народ уходит из Европы.
Позади десятки мачех-родин.
Впереди неведомые тропы.
Семен написал его на одном дыхании за столом в институтской библиотеке еще в Москве, в 1951, текст уничтожил. Но осознание своего еврейства у него никогда не трансформировалось в чувство национального превосходства. Он был абсолютно чужд каким-либо расовым предрассудкам. "Я сужу о человеке только по тому, что он собой представляет, – говорил Семен. – Цвет кожи и происхождение меня не интересуют".
Вскоре пришлось уничтожить несколько общих тетрадей его стихов и записок. Разорвав на клочки, мы утопили их ночью в уборной общежития,.
…Столкнувшись в коридоре после сообщения о "врачах – убийцах в белых халатах", мы одновременно сказали: "Поздравляю!" – и обменялись рукопожатием.
– Сколько, по-твоему, в этом процентов правды? – спросил я Семена. Улыбка сошла с его лица.
– Нисколько. Как всегда – ноль, – ответил он, и глаза его засветились.
Как я мог задать такой дурацкий вопрос?
…В апреле 1944 года в Колонном зале Дома союзов состоялся антифашистский митинг представителей еврейского народа. Предъявив пригласительный билет, мы с мамой проходим сквозь цепи конной и пешей милиции. Никогда не думал, что в Москве столько евреев! В президиуме – полный состав "Еврейского антифашистского комитета". Среди них Сергей Эйзенштейн, Эренбург, генерал Яков Крейзер, руководители военной промышленности, специально прибывшие на митинг партизаны, фронтовики. Многие – Герои Советского Союза. Им предстоит вернуться в партизанский край Белоруссии и на передовую. В зале писатели, артисты, режиссеры. Руководители Комитета сумели мобилизовать в США многие миллионы долларов для армии, населения и промышленности, организовать массивную поддержку СССР в прессе, кино. Мама показала поэта Льва Квитко – мы бывали у них в Киеве до войны, отец писал его портрет.
И эти люди вдруг превратились в шпионов и убийц? Кто поверит! Поверили! Теперь уже не за спиной – в открытую повторяли фантастические слухи о медицинском заговоре против советского народа, о происках организации "Джойнт" и всемирной паутине сионистов.
Цеховой бухгалтер Кувшинов, сладко улыбающийся нытик и подхалим, взял меня за пуговицу и заговорил: "Ты понимаешь, совсем жизни не стало. Ну, скажи, что делать! Жена на седьмом месяце, да еще и больная. Конечно, не работает, двое детей. Ну, как на 880 рублей в месяц содержать семью? Что делать? Прямо хоть в какой-нибудь "Джойнт " обращайся, только как найти его – не знаю", – закончил он и вопросительно заглянул мне в глаза. С трудом сдержавшись, я пожал плечами и отвернулся. А так хотелось плюнуть провокатору в морду, в лживые эти глаза.
Мастер одного из участков Курляндчик отвел меня в сторону и под большим секретом рассказал о встрече Сталина с Эренбургом. "Как получилось, что мы фактически позволили Гитлеру уничтожить всех евреев на оккупированных территориях?". С таким вопросом Илья Эренбург обратился к Сталину. Иосиф Виссарионович вынул изо рта трубку, подумал и изрек: "Мои все уехали". Курляндчик говорил, понизив голос, глаза его округлились, и видно было, что он глубоко удовлетворен сталинским ответом, гордится своей принадлежностью к тем, кого Сталин назвал "мои". Я не выдержал и почти закричал:
– Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Это как же? Десятки тысяч, которые не успели уехать и пошли в Бабий Яр, чужие? Они, что, остались немцев ждать? Из твоей семьи никто не попал в Бабий Яр?!
Потом, уже успокоившись, я спросил у Семена:
– Разве только Сталин позволил уничтожать евреев? А Рузвельт, Черчилль? Неужели не могли помешать немцам?
Ответ был краток, и суть его дошла до меня не сразу:
– Это всех устраивало.
– Всех устраивало?! Как такое может быть?
– Всех!
– И Америку?
– В этом вопросе Америка ничуть не лучше других! Потому за шесть лет войны никто и пальцем не шевельнул. Но вспомни, какой шум подняли союзники, когда немцы расстреляли мужское население чешской деревни Лидице.
Я был глубоко потрясен, когда наконец осмыслил его слова: "Это всех устраивало".
– Скажи, тогда и в Америке может случиться такое?
И снова четкий ответ:
– После проигранной войны.
В те тревожные дни Семен получил письмо от своего однокурсника. Как и Семен, инженер-физик, Левин тоже попал на какой-то захолустный завод в Сибири. Среди прочего, Левин писал: "Сейчас перечитываю "Остров пингвинов" Анатоля Франса и с особым интересом – "Дело о 80 тысячах охапках сена". Франс говорил о процессе Дрейфуса, а нам эта глава казалось актуальной сатирой на происходящее в СССР, Венгрии, Болгарии, Чехословакии. Так оно, собственно, и было: для Франции, Германии и теперь для СССР история повторялась в разных формах. О том же говорил Лион Фейхтвангер в романе "Семья Оппенгейм" – мы перечитывали его снова и снова. Для нас Фейхтвангер был почти богом. Стремясь найти аналогию, мы вчитывались в каждое слово его романов. Несколько суховатый язык нисколько не мешал воспринимать происходившее в Германии или в древней Палестине как современные нам события. "Иудейская война", "Еврей Зюсс" и "Семья Оппенгейм" были настолько актуальны, что мы часто разговаривали цитатами из этих книг. Но отношение писателя к Сталину в книге "Москва, 1937" поначалу просто ошеломило. Ранее посетивший СССР Андре Жид резко критиковал советские порядки, и Сталин опасался, что Фейхтвангер последует примеру французского писателя. "Смотрите, – изрек вождь, – чтобы этот еврей не оказался Жидом". Фейхтвангер побывал на знаменитых московских процессах, беседовал со Сталиным и своей книгой, написанной языком рабфаковского выпускника, не разочаровал вождя. Мы долго обсуждали эту тоненькую книгу и пришли к такому выводу: в глазах Фейхтвангера Сталин на фоне соглашательской политики Запада был единственной в те годы силой, способной противостоять нацизму.
…Исход процесса врачей был, конечно, предрешен. "Пусть зарастут чертополохом их могилы!" – еще до суда заходилась в истерике "Правда", и такой лозунг в центральной газете страны никого не удивлял. В "Комсомольской правде" опубликовали статью Ольги Чечеткиной "Почта Лидии Тимашук". В ней цитировались письма благодарных граждан доносчице, разоблачившей заговор "врачей-убийц".
Уровень передач "Голоса Америки" был несравненно выше, чем в период "разрядки", "политкорректность" еще не родилась, и дикторы не стеснялись называть вещи своими именами. Передачи вселяли какую-то надежду. Их отличали боевой задор, острая и едкая сатира на советскую действительность. Разыгрывались целые серии спектаклей, героями которых были полковник ГБ с многозначительной фамилией Сапогов и ему подобные персонажи. В феврале 53-го "Голос Америки" передал инсценировку сказки Чуковского "Тараканище". Небольшое вступление начиналось примерно так: "Дети всего мира любят сказки Корнея Ивановича Чуковского. Кто не знает "Краденое солнце", "Муху-цокотуху", "Мойдодыр"? А фраза: "Ох, тяжелая это работа – из болота тащить бегемота!" вообще стала нарицательной. Сам того не подозревая, Корней Иванович написал злую сатиру на советский строй и диктатора Сталина". Затем начался спектакль. Роль Тараканища исполнял артист с очень сильным грузинским акцентом. Одна только строчка: "Прынэсытэ минэ на ужын вашых дэтушэк" – работала лучше любой пропаганды. Сталинский акцент преобразил сказку, придав ей совершенно другой смысл. И конец звучал символично: "Поделом великану досталося: и усов от него не осталося". Кто мог тогда предположить, что очень скоро эти слова окажутся пророческими? Я сразу перечитал сказку. Не думаю, что в "Тараканище" была замаскированная сатира, но, если внимательно вчитаться, обнаруживалось множество других двусмысленных, а то и прямо провокативных выражений, отчего сказка становилась не только откровенно антисоветской, но и направленной на священную личность вождя. Я слушал, и смех сменялся тревогой: инсценировка сказки – прямой донос на поэта. Неужели американцы этого не понимали?