lida
Лида Марк Шехтман
"Что-то рано сегодня", – удивилась Лида, услышав звонок. Но вместо мужа в дверях появилась его секретарша Настя. Скуластое, милое лицо ее застыло, словно сведенное судорогой.
Вот оно… Лида почувствовала, как то, неотвратимое, страшное, что висело над каждым, вдруг надвинулось и грозно заявило о себе. "Со мной этого не произойдет: я же ни в чем не виноват. Наверное, были причины, когда брали других. Но при чем тут я?" Так думал тогда каждый, а назавтра и он исчезал, и уже другие думали: "Наверное, были причины…"
– Что случилось, Настенька? – Вот все, что смогла выдавить Лида помертвевшими губами.
– Я не знаю, как вам сказать. Вы только не волнуйтеся…
Лида, словно окаменев, молча слушала.
– Их всех забрали. Всех до одного. Позабирали и увезли. Но вы не волнуйтеся – ведь они же ни в чем не виноватые. Мне днем Павел Николаевич сказал: "Звонили, что начальство какое-то приедет, так чтоб на обед не уходили: пойдем позже все вместе. А тебе зачем ждать? – говорит. – Ты сейчас сходи – а то с ними, сама знаешь, сколько сидеть придется". – И еще попросил купить ему "Казбека" две коробки. Он всегда "Беломор" курит, а сегодня зачем-то "Казбек" попросил. Я и пошла себе в столовую, на углу которая – знаете? Вернулась, еще и двадцати минут не прошло. И только подошла к парадному, смотрю: две машины полные одна за другой отъехали, а у входа третья стоит, и в ней тоже люди. Поднимаюсь – все открыто, контора пустая, а из кабинета Павла Николаевича вдруг один выходит в синей фуражке: "Ты кто такая? – говорит, – работаешь тут?" А меня как осенило: "Я, товарищ начальник, работу ищу. Думала, может, уборщица нужна или еще кто". А он как закричит на меня: "Вижу, как ищешь! "Казбек" кому несешь?" – и забрал папиросы, а потом подумал-подумал и тихо так говорит: "Иди отсюдова, девочка, и побыстрее. Твое счастье, что в машине местов больше нету", – и отдал "Казбек" обратно. Так что же мне было делать? Я и пошла. Сначала спокойно, а он в спину мне смотрит. А как за угол повернула, сразу бегом. Никуда не заходила, ни домой, ни к маме – сразу до вас побежала. Только вы, пожалуйста, не волнуйтеся. Ведь эти синие фуражки – тоже советские люди. Проверят и отпустят. Все будет хорошо. Вот увидите – всех поотпускают: они же ни в чем не виноватые. А папиросы – вот, возьмите, пожалуйста, – ни к чему мне они. И сдачу… – Настя положила на стол коробки и несколько монет, обняла Лиду, и тогда они вместе расплакались.
Через неделю Лиду с дочерью выселили, а комнату запечатали. Деваться было некуда: родня жила далеко – в Новосибирске. Пришлось переехать в Боярку. На работе, как ни странно, оставили, но уже не врачом – медсестрой. И на том спасибо! Теперь Лида каждый день ездила на работу поездом. Относились к ней сочувственно, однако на людях старались свое отношение не показывать. Да и что можно требовать от людей, которые не знают, что с ними будет завтра.
До осени Лида еще находила силы бороться, но жить становилось все труднее. В снятой комнате дачного поселка не было даже часов – все вещи остались в Киеве, за дверью, на которой красовалась большая сургучная печать. Иногда навещала Настя, но к осени визиты прекратились: кто-то там, в НКВД, проверил от нечего делать списки и восполнил недостающую по разнарядке единицу арестованных сотрудников.
Пришла зима. Киевские соседи по дому собрали и привезли посуду, немного теплой одежды, одеяла. Но от холода это не спасало: по утрам дом промерзал, вода в ведре покрывалась льдом. Одно время Лиду будил нанятый за 50 копеек в месяц соседский мальчик, но с наступлением холодов – перестал. Начались опоздания. Сначала никто как будто опозданий не замечал, но вскоре Лида почувствовала, что сотрудники ее избегают. Причину понять было нетрудно: согласно принятому недавно закону, опоздания наказывались трехлетним заключением в исправительно-трудовом лагере. Еще несколько опозданий – и заведующая отделением пригласила ее в свой кабинет.
– Лидочка, – негромко начала она, – я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. К сожалению, не все зависит только от меня – вам ясно, что я имею в виду? Очень неприятно говорить об этом, но мне уже несколько раз указывали на вас. Я со своей стороны сделала все, что могла, но больше прикрывать ваши опоздания невозможно. Закон ведь распространяется и на меня. Если вы опоздаете снова, я буду вынуждена подать официальный рапорт… Я очень прошу больше не опаздывать. Поверьте, мне очень тяжело говорить вам все это. – Тут она перешла на едва слышный шепот:– Кстати, что там у вас произошло с Корнеевой? Неужели вы не понимаете, с кем имеете дело?
…Долго в тот вечер не могла уснуть Лида, а когда почти успокоилась, вдруг вспомнила нелепый эпизод с Корнеевой, и снова сон пропал…
Довольно молодая женщина, новый патологоанатом Корнеева появилась в больнице недавно. Высокая, ухоженная, на первый взгляд, она казалась даже привлекательной. Вроде бы все, как у людей. Но, если всмотреться… Накрахмален до хруста ослепительно белый халат. Чуть тронуты помадой прямые – в стрелочку, злые, тонкие губы. Тщательно уложены завитые в перманент волосы. Отполированы коротко остриженные ногти. Пронзительным взглядом смотрели из-под выщипанных и потом нарисованных тушью бровей светло-голубые, прозрачные, холодные глаза. Было что-то отталкивающее во всем этом ее ледяном совершенстве. По сравнению с Корнеевой не то что манекен из витрины, но даже стоявший у окна в углу анатомички скелет по прозвищу Самсоныч казался полным тепла и понимания. Порядок у Корнеевой во всем был идеальный. Сверкающие инструменты на стеклянном столе выстраивались у нее, как почетный караул – шеренгой. Даже приготовленные для вскрытия трупы лежали старательно, как солдаты на параде, вытянувшись, словно выполняя требования таинственной, им одним известной инструкции. Но как ни вытягивались они, не всякий труп был достоин внимания нового патологоанатома. Довольно скоро в больнице стало известно, что Корнеева предпочитает работать с теми, кого смерть застигла внезапно, и особенно с молодыми. Умерших от старости, измученных болезнями она сплавляла ассистентам, а если уж приходилось – препарировала с нескрываемым пренебрежением. Но надо было видеть, как любовно, словно лаская, вскрывала Корнеева молодые, свежие еще тела сверкающим своим ланцетом. Не любили работать с Корнеевой сестры. Да и врачи не очень стремились сблизиться. Даже уборщицы – а им терять нечего – обходили патологоанатома стороной. Как-то само собой вокруг нее образовалась пустота. Ее боялись и, где только можно, старались избежать личных контактов, ограничиваясь неизбежными служебными отношениями. Так что в дружном довольно коллективе она оставалась чужой и с ней почти не общались. Но зато на частых тогда собраниях Корнеева была как рыба в воде. Она всегда успевала выступить вовремя – не раньше и не позже. До нее все-таки можно было, слегка пожурив провинившегося, спустить дело на тормозах. С приходом Корнеевой все изменилось. В каком-то палаческом экстазе она обрушивала на свою жертву поток невообразимых, диких обвинений. Голос ее звенел, лицо покрывалось пятнами, в углах рта появлялись пузырьки пены, начинала дергаться щека, и левый глаз, словно подмигивая, моргал часто-часто. Отточенные, как бритва, реплики хладнокровно, жестко, безжалостно разили наповал, и горе тем несчастным, кто попадал к ней на язык. После таких собраний они быстро исчезали, и никто о них больше не спрашивал. Выступление Корнеевой было равносильно приговору военно-полевого суда. Только редким счастливчикам удавалось отделаться выговором и остаться на свободе.
Но одну слабость за новым патологоанатомом все-таки знали: сама бездетная, она обожала детей. Выражалась, правда, эта ее любовь в каких-то нелепых, судорожных порывах. Дети, запуганные странными ласками Корнеевой, часто плакали, а она, злобно сжав губы, уходила. Вот почему сотрудники почти перестали приводить детей на работу. Еще знали в больнице, что нет у Корнеевой мужа. "Кто с такой ведьмой жить сможет?" – говорили шепотом сестры. О ней всегда говорили только шепотом. В голос не скажешь: всего полгода, как появилась в больнице, а уже в парткоме сидит…
Но Лида все-таки брала Олю с собой, когда приходилось работать по воскресеньям – боялась оставлять девочку одну.
…Обеденный перерыв уже заканчивался, и медсестры уселись поболтать оставшиеся несколько минут. Лида с Олей сели в сторонке: зачем ставить этих милых в общем женщин в неловкое положение.
Корнеева появилась в дверях столовой и направилась было к себе, но, увидев Олю, остановилась. Обычно она с Лидой не разговаривала. Чуть кивнет при встрече, если уж никак нельзя было разминуться – вот и все общение. Но сейчас казалось, что хочет подойти и колеблется. Так оно и было: помедлив немного, Корнеева все-таки подошла. Села рядом. Лида, с трудом скрыв свое удивление, подвинулась.
– Какая чудная девочка у вас, – обратилась она к Лиде и притянула к себе Олю. – Вы представить себе не можете, до чего я обожаю детей, – продолжала Корнеева, лаская пальцами тонкую Олину шейку. Ледяная, ослепительная ее непроницаемость внезапно растаяла и сменилась напряженной, в любой момент готовой сорваться в истерику веселостью. Лида заметила, что сестры, хоть и сидели далеко, начали медленно отодвигаться.
– Как тебя зовут? Сколько тебе лет? В каком ты классе? Какие у тебя куклы? – расспрашивала она уже отвыкшую от взрослых девочку. Едва слышно отвечала оробевшая Оля, но Корнеева не ждала ответа: она, казалось, сама с собой говорила.
– Вряд ли кто-нибудь поймет лучше меня, какое это чудо – ребенок. Внешние отличия – ничто по сравнению с отличиями внутренними, – снова обратилась к Лиде Корнеева. – Насколько все у них совершенно, чисто, деликатно, нежно… разве можно сравнить со взрослыми? – Прозрачные глаза Корнеевой заблестели, синие огоньки безумия вспыхнули в них. – Вы знаете, – доверительно склонившись, Корнеева облизала пересохшие губы, улыбнулась и понизила голос, – для меня работать с детьми – просто наслаждение: я даже перчатки не надеваю во время вскрытия…
Лида мгновенно вырвала Олю и, потеряв контроль над собой, закричала:
– Вы с ума сошли! Что вы такое говорите? Боже мой, боже мой, и тут эти палачи! Везде палачи, везде! – горло ее пересохло, сжалось, голос пропал, но остановиться она не могла и, прижав к вискам кулаки, все повторяла и повторяла хриплым шепотом: – Везде палачи… боже мой, везде… везде…
…Ныло сердце, словно кто-то сжал его холодными пальцами. Пудовое одеяло давило своей тяжестью, но не грело. Наконец под утро сомкнула она глаза. "Только на пять минут и сразу встану, – пронеслось в голове… – Только на пять минут…"
Еще не проснувшись, Лида поняла, что случилось непоправимое. Простучали колеса пригородного поезда, на который опять опоздала. Она открыла глаза и выглянула в форточку: тонкая розовая полоска засветилась на востоке…
Машинально затопила печь, приготовила завтрак, вытряхнула из сумки деньги и оставила их в конверте на столе. Потом на вырванном из тетради листе написала: "Доченька! Прости, что оставляю тебя одну. Я должна срочно уехать. Вот адрес бабушки. Дай ей знать – она тебя заберет. Целую. Твоя мама."
Только об одном думала сейчас Лида: "Хоть бы не проснулась. Хоть бы дала мне спокойно уйти…" Она оглянулась: дочь спала. Лида наклонилась и, едва коснувшись губами, поцеловала девочку в лоб. Оля шевельнулась, брови ее страдальчески поднялись, чуть приоткрылся рот, она вздохнула и повернулась на другой бок.
Быстро одевшись, Лида вышла и направилась к станции… Она была рада, что удалось уйти, не разбудив дочь, и спокойно думала о том, что теперь предстоит.
На перроне пусто. В обледеневшем окне билетной кассы темнела закутанная в мохнатый платок голова кассирши. Заиндевевшая собака скреблась в дверь и жалобно скулила. Дежурный в меховой, со спущенными ушами шапке выглянул, впустил дрожащую собаку и скрылся. Лида сошла по ступенькам, пересекла блестящие, холодные рельсы и остановилась, спрятавшись за платформой. Снова появился дежурный с желтым флажком в руке. Теперь вместо ушанки он нахлобучил красную фуражку. Черная точка вдали росла, постепенно приближаясь – скорый поезд шел с юга на Киев…
То, что осталось от Лиды, увидели через час, когда подошли пассажиры пригородного поезда. Клава, соседка, сразу опознала Лиду. "В милиции без меня разберутся, а что с девочкой будет?" – подумала она, выскользнула из толпы, но только за углом побежала к дому.
– Что ты плачешь, Оленька? Почему ты не в школе? – осторожно спросила Клава.
– Я боюсь… Мама уехала, а куда – не знаю. Только записку оставила. И деньги…
Клава прочла записку:
– Давай, доченька, пойдем лучше к нам. Поживешь у меня, пока бабушка приедет. Ты только не плачь. И мама твоя вернется… И папа… Вот увидишь, все будет хорошо, – сказала она, собрала в чемодан вещи и увела нервно всхлипывающую Олю к себе, в дом напротив. Уже в полдень Клава увидела милиционера. Он повертел замок на двери в Лидину комнату, заглянул, прижавшись лбом к стеклу, в покрытое ледяными узорами окно, обошел дом вокруг, растерянно потоптался несколько минут и скрылся в переулке. Оставлять Олю у себя стало опасно: не сегодня так завтра найдут ведь девочку, и тогда уже ничем не поможешь – пропадет в детприемнике, куда отправляли детей арестованных врагов народа. Это Клава знала хорошо: наслушалась в приемной НКВД, где не раз стояла в очередях с передачами мужу, а потом брату.
Вечерним поездом Клава отвезла Олю в Киев. В доме № 10 на Малой Житомирской она усадила напуганную девочку в парадном.
– Подожди здесь немножко, – сказала она и позвонила в бывшую Лидину квартиру. Дверь отворилась, словно за ней кто-то специально ждал, и Клава вошла. Прошло несколько минут. Щелкнул замок, Клава поманила девочку пальцем и, взяв у нее чемодан, прошептала:
– Заходи, все в порядке.
Несколько недель Оля оставалась в доме, кочуя по квартирам, пока не увезла ее в Новосибирск бабушка…
Так и не добрались до маленькой Оли чекисты: в те дни были у них дела поважнее. Да и куда им спешить? Сразу ведь всех не заберешь. Все-таки 150 миллионов граждан было тогда в стране.