internat
Интернат Марк Шехтман
Стучат колеса, унося эшелон на восток. Минуя заброшенный полустанок, крикнет иногда паровоз, и все дальше, дальше Москва, Киев, родные, друзья. Еще вчера я прощался с отцом в Москве. Сегодня началась другая жизнь, и уже никогда не вернется та, довоенная.
Утром промелькнул Ярославль, прошумел железным эхом мост через Волгу, и все, что осталось позади, уже заволакивает серая дымка забвения. Сменяются станции с незнакомыми названиями, речки, разворачиваются вокруг поезда поля, холмы, леса. Двухколейная дорога закончилась, и эшелон подолгу стоит на разъездах, пропуская встречные на фронт. Красноармейцы сидят, свесив наружу ноги и ухватившись за брус. Лица их суровы. Девчонки машут платочками. Кое-кто поднимет иногда руку в ответ. Туалетов в телятнике нет, и только на разъезде можно сбегать в кусты, умыться из крана, размяться. Но отходить от поезда запрещено – в любой момент коротко свистнет паровоз, лязгнут буферные тарелки и поезд тронется. Да и не так просто забраться в товарный вагон на ходу. Кто-то уже отстал и только на узловой станции догнал поезд. Когда путь освободится, будем мчаться без остановок несколько часов, чтобы на следующем разъезде пропустить встречные эшелоны. На поворотах поезд изгибается дугой, видны все вагоны. То тут, то там из дверей высовываются задницы – трудно выдержать без туалета. И так день за днем продвигаемся на восток. Подолгу, больше суток стоим на крупных узловых станциях. Тогда бесцельно слоняемся на вокзалах. На какой-то станции дают выпить склянку отвратительного пойла –"бактериофаг", потом пропускают одежду через "вошебойку" – что-то вроде автоклава. Заканчивается процедура невероятной путаницей – хорошо, что поезд простоял долго и успели разобраться с одеждой. Запомнилась остановка в Кирове. На путях скопилось много эшелонов с эвакуированными. Мы простоим долго, нас накормят горячим обедом, и, как сказали, здесь есть благоустроенный туалет.
Место окружено низким забором. Длинные очереди измученных пассажиров. На одном входе криво выведено большое красное "М", на другом – "Ж". Люди стараются не глядеть друг на друга. Слышно ровное низкое гудение. Хотя входы раздельные, сам туалет оказался общим: квадратная яма метров примерно 20 на 20. Яма уже наполовину заполнена. Большие синие мухи тучей повисли над ней – это они гудят. Никаких перегородок – единственное разделение в том, что люди сидят спиной друг к другу. Говорят, вырыли яму не сейчас – во время массовых чисток 37-38-го в нее облегчались многие десятки тысячи зэков. В Кирове простояли три дня.
По критериям военного времени поезд прибыл в Молотов (Пермь) фантастически быстро – всего за две недели. Еще за сутки на полуразвалившемся колесном пароходе поднялись на 100 км вверх по Каме к месту назначения.
…Районный центр Чермоз лежит на берегу узкой речки. Речка тоже называется Чермоз. Извилистые ее меандры спускаются по ровной, как доска, пойме к быстрой и коварной Каме. Деревянный городок, дощатые тротуары, немощеные улицы. Население около 5000 человек. Металлургический завод. В центре большой собор, приспособленный под клуб. Три школы, в одной разместился госпиталь. Есть кинотеатр. Вот и все. Нам отдают двухэтажный дом Леспромхоза.
Интернат называется "Детская база Художественного фонда СССР". Директор – Василий Матвеевич Гаврилюк, или Васьматгав. Так прозвали его по аналогии с Викниксором из "Республики Шкид". В горле его серебряный клапан. Через клапан он дышит, и там что-то сипит и клокочет. Говорит Васьматгав с хриплым, как у Луи Армстронга, рычанием, закрывая пальцем отверстие в клапане. В голосе его явственно прослушивается мягкий одесский акцент. Любимые выражения: "Сашя, вкусная кашя?", "Спишю с базы к чертовой матери!"
Говорят здесь вятско-уральской скороговоркой, с непривычным акцентом, нажимая на "о" и добавляя частицу "то" после каждого слова, и первые несколько недель мы почти ничего не понимаем.
Местная интеллигенция дает своим отпрыскам "благородные" имена. В сочетании с фамилиями они звучат смешно: Рудольф Поносов (фамилия с ударением на первом слоге), Камилла Веревкина, Травиата Петухова, Виолетта Сидорова, Альберт Метелкин.
Поскольку одна школа занята госпиталем, другие – работают в две смены. Старшие классы учатся во вторую. Учителя с нами на "вы". Учительница истории, милая Наталья Афанасьевна – классный руководитель. Ей едва исполнилось 19, и в начале учебного года она ужасно смущается и краснеет.
– История – предмет очень важный, – сообщает она на первом уроке. – Сейчас мы с вами изучаем историю про жизнь наших предков, а когда-нибудь наши будущие предки будут изучать историю про нас.
Ребята в классе неплохие. Отношение к нам пока что хорошее – смесь любопытства и уважения. Но общепринятое здесь доносительство просто немыслимо! Первая же перекличка в классе приводит в ужас. О каждом отсутствующем мгновенно и наперебой сообщает несколько голосов: "Афанасьев больной", "Иванов сбежал". "И Петров тоже сбежал!" – кричит кто-то, хотя до Петрова проверка еще не дошла. Воспитательная работа, видимо, проведена с таким размахом, что Павлик Морозов может спать спокойно.
Зоологичка – тетка симпатичная, добрая, ходит вперевалочку, за что немедленно получает прозвище "Утя". У строгой математички лицо ярко-красное и зимой и летом, словно из парной вышла. Лучшее прозвище для нее – "Ошпара". Местные ребята мгновенно берут его на вооружение. Учитель пения Ипполит – бывший дьяк. У него музыкальное образование, хорошо поставленный голос, нотную грамоту знает и пытается передать нам – оболтусам. Я наотрез отказываюсь у него заниматься: антирелигиозное воспитание и печальный опыт довоенных уроков игры на скрипке. Поскольку в аттестате за 6-й класс его предмет отсутствует, меня оставляют в покое. Внешность Ипполита идеально соответствует образу его тезки – Воробьянинова: когда через несколько лет я прочитал "12 стульев", сразу вспомнил нашего учителя пения. Но, если подумать, где еще директор по собственной инициативе ввел бы такой предмет, как пение и нотная грамота?
Директриса Аполлинария включила в программу еще один необязательный предмет – черчение. Преподавала его не очень молодая жена известного скульптора Зиновия Виленского. Мы прозвали ее "Форматка". Лауреат Виленский – автор многих скульптурных портретов от мальчика Володеньки Ульянова до одухотворенного Чайковского – жил в нашем интернате. Интересно все-таки, зачем Аполлинария включила эти предметы – из тщеславия, для нас, или желая помочь безработным преподавателям?
Аполлинария – женщина суровая. Лицо круглое, скуластое – такие часто встречаются на Урале, где русские смешались с коми, удмуртами, другими северными народами. Не видел, чтобы она хоть раз улыбнулась. После каждого сообщения Информбюро об оставленных городах Аполлинария созывала школу на общее собрание и молча ждала, пока классы выстраивались в просторном коридоре. Ее речи, где менялись только названия городов, звучали примерно так: "В то время, как наши отцы и братья защищают Родину и отдают свои жизни, вы, вместо того, чтобы своей хорошей учебой приблизить победу, позволяете себе плохо учиться, прогуливать занятия, лодырничать, опаздывать, списывать у товарищей". Далее следовал перечень преступлений каждого класса – в информаторах недостатка не было. И в заключение: "Сегодня мы оставили Таганрог (Ростов, Новочеркасск, Харьков)". Говорила она не спеша, постепенно нагнетая напряжение и, как актриса, драматизируя артикуляцию. В последних словах явственно прорывались рыдания. После продолжительной паузы Аполлинария заканчивала чуть слышно, почти шепотом и отвернувшись: "Стыдитесь… – и еще тише: – Можете возвращаться в классы… " В 41 – 42-м годах такие собрания проводили чуть ли не каждый день, и мы возвращались в классы совершенно подавленные. Нам действительно было стыдно, словно вина за поражения Красной Армии лежала на нас. Аполлинария была из тех, кто совершенно не умеет радоваться: не помню собраний, посвященных победам под Москвой, Сталинградом, после летнего наступления Красной Армии в 43-м. Возможно, в то тяжелое для всех время она просто отыгрывалась на нас?
…Расположенный вдоль обшитой бревнами земляной плотины демидовский металлургический завод построен то ли при Петре, то ли при Екатерине – толком никто не знал. Плотина и примитивный шлюз заросли илом и водорослями. За ними образовался пруд, вернее, озеро длиной в 16 и шириной в 4 километра. В мартеновских печах завода переплавляли металлолом с фронта: скрученные винтовки, пулеметные щитки, танковые гусеницы и колеса-ленивцы, артиллерийские стволы, обломки самолетов и прочий железный хлам войны. Мы часто бегали смотреть на загрузку мартенов, и особых эмоций это зрелище не вызывало – привыкли. Пока не увидели каску. Маленькое, почти незаметное входное отверстие с радиальными трещинками на затылке, а в лобовой части, где звезда, каска лишь немного вспухла: разворотив чью-то голову, ослабла немецкая пуля и каску пробить не смогла. Простреленную каску расплавят в мартене, и новая сталь пойдет на оружие, а солдат останется лежать в земле где-то под Смоленском или под Москвой. Много касок мы видели потом, но эту запомнили на всю жизнь.
…Мне приснилось, что за мной увязался маленький котенок. Он жалобно мяучит. Нагибаюсь, беру на руки. Котенок становится больше, тяжелее, я не могу удержать его в руках, опускаю на землю, вглядываюсь… да это же мама! Но как она изменилась! Изможденное, желтое, покрытое крупными коричневыми веснушками лицо, усталые глаза, тусклые волосы, горестные складки вокруг рта. И вдруг ненависть наполняет меня: да что же вы с ней сделали, проклятые сволочи!.. Несколько дней сон не давал покоя: мамино лицо стояло перед глазами.
…Ребята знали друг друга еще в Москве, задолго до интерната: многие жили в многоэтажном доме художников на Верхней Масловке и на ближайших улицах в районе стадиона "Динамо". Воспитательницы – жены художников – тоже почти всех знали. То одному, то другому отмечали дни рождения – большинство приехали с родителями. Мне, новичку в этом давно сложившемся коллективе, было особенно грустно в день своего рождения, о котором никто здесь не знал.
В тот день мне исполнилось 13 лет. Под вечер мы с ребятами вышли к берегу. Я сел в стороне, а ребята, не понимая причины моей подавленности – откуда, собственно, им знать? – начали подшучивать и в шутках старались превзойти друг друга. Дети иногда неосознанно жестоки. Ответить я не мог и хотел уже уйти, как вдруг все обернулись и замолчали, словно что-то увидели позади. Обернулся и я: за моей спиной стояла мама… Лицо ее было таким, каким я видел его во сне…
…Из Киева мама попала в Куйбышев, какое-то время пролежала в больнице. После выздоровления узнала, где я, и по Волге отправилась на Урал. Как ей в царящей тогда неразберихе, когда огромные массы людей беспорядочно перемещались по стране, удалось найти мой адрес и без вещей и денег добраться до Чермоза! Путешествие из Киева заняло 50 дней.
С жильем проблем не было. В деревянных домах оставались свободные комнаты – мужчины ушли на фронт, и администрация вселяла туда эвакуированных. Нашлась комната и для мамы. А вскоре нашлась и работа – обмотчицей на металлургический завод. Но что нужно обматывать она так и не узнала: школьная директриса случайно увидела мамину анкету, и завод остался без обмотчицы. Два последующих года мама преподавала русскую литературу и вела драмкружок. В школе оказалась на удивление приличная библиотека, и мама взяла ее под свое крыло.
В середине сентября 41-го в газете "Правда" под фотографией хорошенькой девочки за партой короткая заметка сообщала, что в киевских школах начались занятия. Прочитав заметку, мама расстроилась. "Я настоящая идиотка, – повторяла она, ломая руки, – как я могла все бросить и уехать? Никогда себе этого не прощу!" "А как же мне, одному", – с обидой подумал я, но промолчал тогда. Прошло несколько дней, и 19-го сентября Киев заняли немцы…
Мама поставила пьесу Валентина Катаева "Шел солдат с фронта" и чеховского "Медведя". После нескольких спектаклей в школе кружок пригласили выступить на большой сцене городского клуба. Играли ученики старших классов. Особенно удачно получился "Медведь". Короткая эта пьеса-шутка прошла на одном дыхании. Успех был оглушительный – в городе только и говорили о ней. Исполнитель роли помещика Смирнова – десятиклассник Саша Круглов держался на сцене великолепно и показал себя как настоящий профессионал. Трудно поверить, что Саша никогда не играл в театре и даже не видел ни одного спектакля. Вскоре он погиб на фронте, и без него спектакли уже не достигали прежнего уровня. Юля – одноклассница Саши исполняла роль молодой вдовушки Поповой. Она настолько заболела театром, что после войны несколько раз приезжала поступать в ГИТИС и подолгу жила у нас в Москве. Юля добилась своего, стала актрисой новосибирского театра и играла под псевдонимом Юлия Уральская.
…Колченогого Пашку Васьматгав привез из Москвы – он призыву в армию не подлежал. Всегда небритый, с окурком козьей ножки в углу рта, в рваной кепке набекрень, угрюмый и ворчливый, Пашка был мастер на все руки: конюх и плотник, стекольщик и печник, точильщик и шорник – Васьматгав знал кого брать. Но несмотря на острый дефицит мужчин женщины избегали Пашку. Только иногда ему удавалось шлепнуть уборщицу Фросю по крутому заду.
– А чтоб ты сдох, кобель кривоногий! – пронзительно, на всю улицу визжала Фроська, готовая вцепиться в Пашкину физиономию. – Паскуда поганая! Чтоб ты провалился, черт сопливый!
Пашкина физиономия оставалась такой же мрачной, и он благоразумно отступал. До следующего раза.
Похожую на скелет клячу Пропащую (так прозвал ее Пашка) мы получили из Леспромхоза. Бока ее с выступающими ребрами напоминали ржавую стиральную доску. "Из Ленинграда, падла, приехала, растуды тебя в пропащую твою душу через правое копыто, мать твою в дышло!" – орал и матюгался Пашка, стоило несчастной кляче только потянуться к травке. Стегал он ее при этом нещадно – кнутом, вожжами, а то и палкой колотил, если попадалась под руку. Позже появилась вторая лошадь – молодая пегая кобылка Валюта, но пробыла у нас недолго – мобилизовали на "трудовой фронт". Однажды меня угораздило взобраться на Пропащую. Острый, как бритва, хребет почти разрезал меня пополам. Не знаю, что так напугало лошадь, но, почувствовав всадника, она взбрыкнула и помчалась галопом прямо в густую чащу. Я, как индеец в кино, спасся, ухватившись за толстую ветку над головой, а Пропащая понеслась дальше и безнадежно застряла в непроходимых зарослях молодого ельника. Пришлось Пашке вырубать вокруг ветки. Вот уж наслушались мы матюгов – на всю жизнь хватило.
В первую уральскую весну интернату выделили под огороды большой участок земли в семи километрах от Чермоза. Несколько дней ушло на пахоту. Работать пришлось всем. Сменяя друг друга, мы узнали, что такое плуг, борона и мозоли на ладонях, научились запрягать лошадь. "Борозда, как еврейская винтовка из-за угла", – изрек Пашка, посмотрев на мою первую в жизни борозду, которую я пропахал с Пропащей. Работу других пахарей он оценил лаконичнее: "Борозда, как…" – далее следовало именно то слово, которое хорошо рифмуется. Я и так не очень симпатизировал Пашке, но после этого остро возненавидел. Узнали мы и что такое слепни и оводы. Они больно жалили даже через ткань одежды. В ожидании добычи тучами вился беспощадный таежный гнус, наполняя воздух тонким, звенящим и непрерывным, доводящим до головной боли гудением.
Закончив пахоту и отдохнув день, мы с ночи выехали в поле. Сажать картошку в заранее пропаханные борозды нужно начинать на рассвете – иначе за день не управиться. Да и земля по утрам влажная. Разожгли костер и, чтобы отогнать гнуса, все время подбрасывали в огонь свежие еловые ветки. Сырая хвоя давала тяжелый, ароматный дым – единственная защита от кровососов. Завернувшись в одеяла так, что снаружи оставался только нос, мы улеглись на траве. Но Васьматгав даже в тайге не собирался отказываться от комфорта. Он снял с телеги брезентовую раскладушку, положил матрас, простыни, одеяло, подушку, разделся и начал укладываться, но не успел. Тучи гнуса как будто специально дожидались этого момента: они обсели бедного Васьматгава так густо, что белые кальсоны и ночная рубаха мгновенно стали черными. Он взвыл, захрипел в свою серебряную трубку, закашлялся и начал кататься по траве. Выхватив из костра ветки, мы бросились на помощь, разогнали гнуса и развели нашему директору отдельный костер с наветренной стороны. Он завернулся в одеяло и через минуту как ни в чем не бывало громко захрапел, а мы расхохотались. Что бы этот гнус и прочая сволочь делали, если бы мы не приехали?
Белые ночи наполнены ароматом сирени, цветущих трав и трубными криками – гуси и журавли летят на север. Изнурительный зной – днем солнце жжет нещадно. Земляника, брусника, малина, черника, голубика здесь растут в изобилии, и, когда выезжаем в лес, ведра наполняются быстро. Поскольку сахара для варенья нет – сушим ягоды на крыше. Грибов в лесах столько, что успеваем насушить и засолить их на всю зиму. Во дворе вскопали землю и засадили морковкой, капустой и огурцами. Выкопали вместительное овощехранилище, настелили дощатый пол, обшили досками стены и завалили крышу зеленым дерном. Здесь хранились бочки с засоленными грибами и огурцами, квашеной капустой, в лотки засыпали картошку. Васьматгав где-то выдурил трех поросят. Пашка сколотил из грубых, нестроганых досок свинарник. На корм шли кухонные отходы и барда с хлебозавода напротив: для Васьматгава не было ничего невозможного – он договорился с директором. Через год три поросенка превратились в трех жадных, прожорливых свиней килограммов по 100, а может, и больше, таких, что зайти в свинарник было страшно. Мы набирали ведром барду из стоящей снаружи бочки и выливали в корыто внутри загородки. Свиньи, отталкивая друг друга, влезали прямо в корыто и, захлебываясь от жадности, громко чавкали. Визг сменялся удовлетворенным похрюкиванием, и нажравшиеся твари ненадолго затихали.
В тот день мы играли в футбол. Из свинарника доносился визг. Обычно в это время свиньи вели себя спокойно – их уже покормили. Я оглянулся и увидел, что дверь свинарника открыта. Что-то насторожило меня – почему вдруг на бочке висит грязный рабочий халат? Откуда он взялся? Подошел ближе и понял: это был не халат, а здоровенный кабан. Как видно, он сдвинул рылом задвижку, вышел из загородки, встал на задние ноги и принялся хлебать барду из неполной бочки. Опускаясь все глубже, потерял равновесие, съехал головой вниз и захлебнулся. Он был уже холодный. Бочку опрокинули, вытащили тушу из вонючей жижи и вытерли паклей. Пашка под командованием Васьматгава наточил нож и принялся за дело. Перепилить толстую шкуру оказалось не просто, а когда удалось, кровь из перерезанного горла не пошла. Пашка долго искал нужное место, и из-под левой передней ноги начали медленно выползать почти черные сгустки свернувшейся наполовину крови. Пашка расширил надрез, и наконец в подставленное ведро хлынула струя. "Быстро беги за вторым ведром", – прохрипел мне Васьматгав. Забивать во время войны скот запрещено, а получивший разрешение должен сдать шкуру и большую часть мяса государству. Вечером, чтоб никто с улицы не увидел, тушу осмолили на костре, сняли шкуру. Кровь пошла на колбасу, мясо засолили в большой бочке. Шкуру куда-то уволок Васьматгав – он деловой мужик и знал что с ней делать. Не забывал позаботиться о себе, но и нас снабжал хорошо, насколько это было возможно. Мы на него не обижались. Теперь к нашему рациону добавилось мясо.
…Решаем удрать из интерната, добраться до Москвы и оттуда, пристроившись к эшелону, прямо на фронт. Нам кажется это очень простым. Начинаем сушить сухари на дорогу и прятать их в мешке под кроватью. Когда сухарей набралось достаточно много, Лиза-подлиза раскрыла заговор. Сухари конфисковали, нас слегка пожурили – на том дело и кончилось.
…Мы с Сашкой пишем два абсолютно, слово в слово одинаковых письма и отдаем их девчонкам: я – Майе, он – Лиде. Письма мы скомпоновали из откровений лермонтовского Печорина, которым в шестом классе увлекались все мальчишки. Рослая, веселая, с румянцем во всю щеку Майя была девочка простая. После письма, как только я появлялся в поле зрения, она закусывала губу, чтобы не расхохотаться, но удержаться не могла и буквально лопалась со смеху. Лида – натура романтическая, мечтательная – отнеслась к нашему дурацкому письму настолько серьезно, что бедный Сашка не знал куда от нее деваться.
…Дружба с Жанной Флигельтауб началась еще в поезде. Опершись на брус, мы часами простаивали у открытой двери вагона. Жанну нель-зя было назвать красивой, но при характерной еврейской внешности она обладала каким-то нездешним шармом. Несколько раз, когда все спали, мы, упираясь носами, неумело целовались и за две недели успели много рассказать друг другу. Впрочем, "неумело" больше относилось ко мне. Жанна на пару лет младше, но уже успела сняться в фильме "Черемыш – брат героя". Отец Жанны родился в Париже, в юности порвал с очень богатой буржуазной семьей, вступил в компартию и в конце 20-х годов приехал в СССР. В Москве женился. В 37-м арестован как троцкист и осужден на "10 лет лагерей без права переписки". Жанна рассказывала об этом спокойно, чуть улыбаясь. "Четыре года уже прошло, – говорила она, – еще шесть, и в 47-м он вернется. Ему тогда исполнится 52". Бедная Жанна! Не вернется твой папа в 47-м. Не вернется он и в 57-м и в 67-м. Уже четыре года, как его не стало. Кто знал тогда, что такой приговор означал расстрел. Мама Жанны, миловидная, приветливая женщина средних лет, всегда держалась в стороне и ни с кем в разговоры не вступала. Если к ней обращались, отвечала с улыбкой, вежливо, но коротко, и беседа угасала, не начавшись. Жанна показала альбом сделанных еще в Париже фотографий.
– Вот папа и бабушка с дедушкой.
– Где они сейчас?
– Не знаю, у нас ведь нет с ними связи, – равнодушно пожав плечами, отвечала она. – Вот папа с друзьями, папа – студент, – продолжала листать альбом Жанна. – А эти снимки сделаны уже в Москве.
Вглядываюсь, пытаясь найти сходство. Он высокий, светлоглазый – Жанна совсем на него не похожа. На столе еще одна фотография – застекленная, в рамке. Девочка в матроске и коротких до колен штанишках стоит, положив на велосипед руки. Одна коса переброшена вперед, вторая свесилась за спиной. Внизу фотографии надпись на французском. Чернила выцвели, и можно разобрать только: "1905 ".
– А кто эта девочка? – спросил я.
– Не девочка, а мальчик, – с гордостью сказала Жанна и засмеялась. – Тоже папа. У него косы были до 12 лет. Гувернантка по утрам причесывала ему волосы и заплетала в косы – сам он никогда этого не делал.
Дружба продолжалась недолго и прервалась из-за пустяковой ссоры. Помириться мы не успели: через пару месяцев Жанна уехала с мамой, кажется, в Свердловск.
…Начиная с 42-го в интернате стали появляться гости. Приехал проведать жену и сына Мишку веселый и общительный Николай Соколов – третий из Кукрыниксов. Кукрыниксы – коллективный псевдоним трех известных советских карикатуристов: Куприянов, Крылов, Николай Соколов. Зашел он и к нам в комнату – принес бумагу, ножницы и краски. Нарезав ватман, нарисовал акварелью четырех королей: пиковый – Гитлер, крестовый – Муссолини, червовый – японский император Хирохито. К этой компании королей присоединился бубновый: в короне набекрень русский царь Николай Второй. Валеты изображены в виде офицеров соответствующих армий, только русский оказался простым солдатом – казаком в погонах. Лихо закручены усы, чуб из-под козырька наполовину закрывает лоб, совершенно дегенеративная красная морда. Особенно смешными у Соколова получились дамы: Геббельса и Геринга он вместе с русской царицей нарядил в пышные туалеты придворных дам. Глядя на карты, я вспомнил первые военные "Окна ТАСС" – персонажи такие же. Шестерки, десятки Соколов рисовать не стал – сами сделали. По вечерам мы безжалостно шлепали этими картами, пока не вытерлась акварель и они окончательно не истрепались. Никому не пришло в голову их сохранить.
Соколов был не единственный гость. Приезжал муж Лизы, художник-анималист и иллюстратор Трофимов. Появлялись такие вельможи, как Ромадин и Ряжский; в форме морского офицера – обаятельный художник Боим. Некоторые вообще с самого начала прибыли с семьями, но жили отдельно, в городе: родители Олега, сестер Майи и Лены Лаковых. Отдельно жила и миниатюрная мама Сашки-Динера.
К нам с мамой приезжать было некому. До октября 41-го с фронта пришло несколько писем. Вот все, что прислал отец. Жив ли он, мы не знали. Из Наркомата обороны в ответ на каждый мамин запрос присылали отпечатанную типографским способом стандартную отписку: "…красноармеец М. И. Шехтман был откомандирован в другую часть и установить его местонахождение в настоящее время не представляется возможным". Фамилия отца была вписана от руки. Только в 45-м, когда война закончилась, сообщили, что отец пропал без вести.
…В городском клубе организовали выставку произведений эвакуированных художников – для Чермоза событие невиданное. Пейзажи, портреты, графику, жанр в самодельных рамах, а то и без развесили по стенам зрительного зала. На отдельной стене представили зарисовки из действующей армии художников-фронтовиков: Титова, Боима и других. Перед открытием экспозицию пожелала осмотреть городская и партийная администрация. Не повезло отцу Олега, Константину Зотову. Даже в таком захолустье, как Чермоз, где никогда раньше не было выставок, начальство не утратило специфический нюх на недозволенное, чуждое: две едкие карикатуры приказали немедленно снять. На первой – довольная, толстая и румяная баба возвращается с рынка. Туго замотан теплый платок, ладный полушубок не скрывает откровенные формы. Под мышкой новые валенки, в руке буханка хлеба. Вокруг лотков толпятся тощие, оборванные персонажи. На второй – засыпанная снегом банька. Черный дым над трубой смешивается с паром из приоткрытой двери, куда на четвереньках вползает местный житель. Из-под тулупа торчит задница с заплатами.
У Зотова-младшего карикатуры другие – добрые и веселые, как сам Олежка. Он успел сделать юмористические портреты всех обитателей "базы", и никто на него не обижался, даже Коринна Стальская, которую он изобразил в виде нашей клячи Пропащей. Были у Олежки и другие рисунки. Один из них у меня и сейчас перед глазами: немецкий офицер с моноклем строго указывает пальцем на кучу дерьма, дымящегося перед шеренгой солдат. Солдаты, вытянувшись по стойке смирно, преданно вылупили глаза. Но за шеренгой, сняв штаны сидят еще несколько – офицер их не видит. Они дрожат – холодно с голым задом на снегу! А еще дальше, за ними – танк с крестом на башне. Он занят тем же, что и присевшие на снегу солдаты: сзади из него вылезает толстое танковое дерьмо – оно дымится, а на вздувшейся от напряжения броне над отверстием видны морщинки. Помню и другой очень смешной рисунок Олежки. Тогда из-за нехватки бензина грузовики оборудовали похожими на большую печку газогенераторами. В них медленно тлели деревянные кубики и вырабатывался горючий газ, который поступал в двигатель. Такие грузовики прозвали "самоварами". На рисунке – маленький, прогнувшийся под бревнами грузовичок, колеса расползаются в стороны, а по бокам кабины два дымящихся самовара. Сверху на одном – заварочный чайник. Собаки энергично облаивают диковинное сооружение. Шофер вышел из кабины и наливает себе из краника чай, с другой стороны машины напарник писает на колесо.
…Однажды Васьматгав привел нового воспитателя – изголодавшегося в эвакуации московского конферансье. У него аккуратно подстриженная светлая бородка. Одет элегантно: кепи с длинным козырьком, галстук-бабочка, отглажены в стрелку брюки, начищены до блеска остроносые, на тонкой подошве ботинки. Только не для уральской зимы все это. Зимней шапки у конферансье не было, и под кепи он надевал специальные наушники. Вид его приводил местных жителей в неописуемый восторг. Бабы в изумлении замирали и долго потом обсуждали невиданный костюм, а мальчишки с воплями и свистом долго бежали за ним по заснеженной улице. Некоторое время конферансье работал за кормежку. Начал с танцев. Построив нас гуськом, включал патефон и под мелодию "Все хорошо, прекрасная маркиза" гнал по кругу, как лошадей на арене. При этом показывал, как менять ногу, идти двойным шагом, поворачиваться и держать ритм в соответствии с музыкой. Разделив ребят на пары, для себя он выбрал высокую Лену и, подхватив ее, продемонстрировал основные фокстротные премудрости. Конферансье знал кого выбрать: Лена – идеальная партнерша, интуитивно чувствовала каждый нюанс танца. Смотреть на них было приятно, только у нас ничего путного не выходило, особенно в парах, где танцевали мальчики – девчонок не хватало. Да и не до танцев было тогда. Конферансье пытался научить нас и хорошим манерам за столом, но есть, держа вилку в левой руке, а нож в правой, не пришлось – ножи разворовали на самодельные финки. И зачем они к оладьям из горохового концентрата или морковным котлетам? Исчез он так же внезапно, как появился – нашел работу в Перми.